в,
именуемых в просторечии "дачной мебелью".
     - Садись, Радуга.
     - А разминка? - спросил удивленный Алик.
     - Береги силы.
     - Ну  уж  дудки,  -  возмутился  Алик.  Как  так:  он  с  Фокина  берет
положительный пример, тянется за лидером, а лидер - в кусты?
     Отошел Алик  в  сторонку,  начал приседать.  Потом к  наклонам перешел.
Видит:  кое-кто  из  прыгунов тоже разминается.  Кое-кто,  как  Фокин,  силы
бережет.  Нет в товарищах согласия.  Поодаль за алюминиевым столом судейская
коллегия расположилась.  Две  женщины и  Бим.  Еще  два  парня,  по  виду  -
десятиклассники,  у стоек колдуют,  начальную высоту устанавливают. Положили
планку, на картонном табло цифры умостили: один метр шестьдесят сантиметров.
Сакраментальная высота!..
     На  старте  бега  судья  из  пистолета  выстрелил -  понеслись шестеро,
отмахали сто метров.  Предварительные забеги.  В  секторе для метания ядра о
землю бухают.
     - Начали и мы, - сказал Бим.
     На  груди  у  Алика  пришит номер  -  седьмой.  У  Фокина -  шестой.  У
Соловьева,  соответственно,  -  пятый.  Всего участников -  Алик  посчитал -
двадцать три.
     Фокин и  Соловьев -  в  шиповках,  Алик  -  в  полукедах.  Посмотрел по
сторонам:  ага, не один он такой сиротка, есть и еще "полукедники". Все они,
ясное дело,  считаются резервом главных сил - набраны для полного комплекта.
"А  вот мы  покажем им  полный комплект",  -  злорадно решил Алик,  не зная,
впрочем, кому это "им" собирается показывать.
     Прыгнули.  Мама родная, сразу девять человек отсеялось, метр шестьдесят
одолеть  не  смогли.  И  даже  один  в  шиповках  все  три  попытки  смазал,
наобнимался с планкой.  А трое "полукедников",  напротив,  остались, включая
Алика.  Алик невольно начал болеть за свой "антишиповочный клан". Кто в нем?
Один -  рыжий,  длинный, рукасто-ногастый, на чем только майка держится. Дал
ему Алик -  про себя,  разумеется,  -  прозвище "Вешалка".  Второй - тоже не
лилипут, но поменьше Вешалки, крепыш в красной майке - "Спартаковец".
     Десятиклассники повозились у стоек, приладили картонки: метр шестьдесят
пять.   Еще  трое  "сошли  с   круга".   Вешалка  и  Спартаковец  продолжают
соревнования,  хорошо.  Правда,  Спартаковец три попытки использовал,  чтобы
планку укротить.
     - Кто такие? - спросил про них Алик у Фокина.
     - Первый раз вижу,  - презрительно ответил Фокин, опытный волк районных
соревнований, знающий в лицо всех основных конкурентов.
     Значит -  не  конкуренты.  Но,  тем  не  менее,  прыгают.  Вешалка метр
семьдесят с  первой попытки взял.  А  Спартаковец не сумел,  завалил планку.
Будь здоров, Спартаковец, не поминай лихом...
     Метр семьдесят пять -  уже серьезный рубеж. Прыгают восемь человек. Бим
за столом,  вероятно,  рад до ужаса: вся его команда уцелела, не споткнулась
ни об одну высоту.  А кстати: имеет ли Бим право судить соревнования, если в
них участвуют его питомцы?
     Алик спросил об этом у многоопытного Фокина.
     - Не  имеет,  но  пусть тебя это не  волнует,  -  объяснил многоопытный
Фокин.  -  Да здесь все такие: преподаватели физкультуры из разных школ. Кто
бег судит, кто метания. А ученики соревнуются.
     - Семейственность развели, - проворчал Алик.
     - Попадешь на городские соревнования, такого не увидишь. Там - уровень!
     Алик кивнул согласно,  будто проблемы попасть на городские соревнования
для него не существовало. И вправду не существовало...
     Вероятно,  там и стадион будет получше, и обстановка поторжественней. И
попадут туда только самые сильные,  самые талантливые - элита! И среди них -
Александр Радуга, надежда отечественного спорта...
     Размечтался и -  свалил планку.  Прав Бим,  нельзя отвлекаться от дела.
Спокойнее,  Алик,  сосредоточься...  Вон она,  милая,  застыла в синем небе,
чуть-чуть  облако дальним концом не  прокалывает.  Высота!..  Пошел на  нее,
толкнулся левой, перенес послушное тело - сделано!
     - Ну, ты меня испугал, старичок, - сказал Фокин.
     - Бывает.
     - Чтоб не было больше.
     - Есть, генерал!
     Больше не будет.  Надо поставить за правило:  любую высоту -  с  первой
попытки.  Не  думать ни  о  чем  постороннем,  не  отвлекаться.  Есть цель -
звенящая планка над головой.  Есть и другая цель -  подальше, побольше... Не
будем о ней.
     Бим  за  судейским столом даже  не  смотрел в  сторону своих  учеников,
что-то   чертил  на   листе   бумаги.   Характер  показывал.   Холодность  и
беспристрастность. Валька Соловьев развалился на стуле, вытянул ноги, закрыл
глаза,  руки на груди скрестил, и будто бы ничего его не касается - ни накал
борьбы,  ни страсти на трибунах.  Завидная выдержка. Алик подумал, что такой
стиль  поведения  можно  и   перенять  без  стеснения:   и   сам  отдыхаешь,
"выключаешься", и на соперников твое спокойствие влияет не лучшим образом.
     Метр восемьдесят.  Шестеро в секторе. Соловьев, Фокин, Радуга. Еще двое
и... Вешалка. Вот вам и резерв главных сил. Молодец, "полукедник"!
     Первый - Соловьев. Пошел на планку, сначала - шагом, потом все быстрее,
толчок...   Лежал,   смотрел  вверх.   Планка,  задетая  ногой,  дрожала  на
кронштейнах,  позванивала -  удержится ли?  Нет,  свалилась -  то ли ветерок
подул,  то ли добил-таки ее Соловьев. Он встал, невозмутимо подошел к стулу,
натянул штаны, куртку, сел, закрыл глаза - ждал второй попытки.
     Очередь  Фокина.   Разбежался...   Есть  высота?  Подлая  планка  опять
дрожит... Устоит? Устояла!
     - "Облизал" планочку,  -  сказал  кто-то  позади Алика.  Он  обернулся:
Вешалка.
     - Что значит "облизал"?
     - На одной технике прыгнул. Больше не возьмет.
     - Сначала сам прыгни, потом каркай.
     - Я-то прыгну. Сейчас твоя очередь.
     Обозлившийся за друга Алик время не тянул, не ломал комедии. Быстренько
преодолел высоту, даже, кажется, с запасом. Проходя мимо судейского столика,
наклонился к Биму:
     - Борис Иваныч,  кто  этот  парень?  Рыжий,  длинный,  под  пятнадцатым
номером...
     Бим ответил шепотом:  неудобно судье с  участником на  посторонние темы
разговаривать.
     - Пащенко. Сильный спортсмен. Чемпион Краснопресненского района.
     - Чего же он в нашем районе делает?
     - Переехал с родителями. Теперь у Киевского вокзала живет.
     Алик вернулся на место, сказал Фокину:
     - Плохо конкурентов знаешь. Этот рыжий - чемпион.
     - Фамилия?  -  Фокин  был  лаконичен.  Видно,  расстроил его  последний
прыжок.
     - Пащенко. Слыхал?
     - Приходилось. Он же из другого района?
     - Переехал.
     - Понятно.  Ты не отвлекайся и меня не отвлекай,  -  сел,  уставился на
сектор. А там как раз Пащенко готовился.
     Не хочет Фокин разговаривать -  не надо.  Обиделся Алик.  Как и  Валька
Соловьев,  натянул тренировочный костюм, уселся, закрыв глаза: черт с ним, с
Пащенко,  пусть прыгает.  Однако не утерпел, приоткрыл один глаз - щелочкой.
Вешалка  зачастил в  своих  полукедах-скороходах,  каждый  шаг  -  километр,
прыгнул -  планка не шелохнулась.  И  верно -  ас.  Ишь вышагивает,  оглобля
рыжая...
     - А почему он не в шиповках? - забыв об обиде, спросил Алик.
     - Значит, так ему удобнее.
     "Может,  и  мне так удобнее?  -  подумал Алик.  -  В  шиповках я,  чего
доброго, и прыгать-то разучусь..."
     Соловьев так и  не взял метр восемьдесят -  ни со второй,  ни с третьей
попытки. Невозмутимо оделся, сунул туфли в спортивную сумку с белой надписью
"Адидас" - чемпион! - ушел, не попрощавшись.
     - Не  заладилось у  него сегодня,  -  сказал Фокин,  будто извиняясь за
невежливость коллеги. - Случается такое, имей в виду.
     "Ну уж фигушки,  - решил Алик, - если я еще от нервов зависеть буду, от
погоды или  от  настроения родителей,  то  к  чему вся эта волынка с  даром?
Прыгать так прыгать, а переживать другим придется..."
     Установили метр  восемьдесят пять.  В  секторе  -  уже  четверо.  Фокин
побежал - сбил. Бим Алику машет: твоя, мол, очередь.
     И  тут  Алик принял неожиданное -  даже для себя -  решение.  А  может,
повлияло на него поведение заносчивого Пащенко, проучить чемпиона вздумал.
     Встал, крикнул судьям:
     - Пропускаю высоту!
     И, ликуя, поймал изумленный взгляд Вешалки.
     Бим вылез из-за стола, направился к Алику.
     - Подумал, что делаешь? - даже голос от негодования дрожит.
     - Подумал,  Борис Иваныч.  -  Алик -  сама смиренность. - Я и так уже в
зачет попал.  Возьму я или нет эту высоту -  бабушка надвое сказала. А рыжий
пусть поволнуется.
     Бим усмехнулся:
     - Твое дело.
     - Конечно,  мое, Борис Иваныч. - Это чтобы последнее слово за ним было,
не любил Алик в "промолчавших" оставаться.
     Так  и  есть,   верная  политика:   сбил  Вешалка  планку.  Побежал  по
футбольному полю -  разминается, готовит себя ко второй попытке. А Алик ноги
вытянул,  руки скрестил, глаза зажмурил. Как раз солнышко выглянуло - тепло,
хорошо. Прыгайте, граждане, себе на здоровье, тренерам на радость.
     Решил проверить волю:  пока все не  отпрыгают на  этой высоте,  глаз не
открывать. Мучился, но терпел.
     - Опять пропустишь?
     Открыл глаза:  Вешалка рядом стоит, посмеивается. А в секторе следующую
высоту устанавливают: метр девяносто.
     - Кто остался?
     - Ты да я, да мы с тобой.
     - Годится.
     - Ну, держись.
     - И ты не упади. - Опять последнее слово за Аликом.
     Взглянул на  Бима.  Тот  выглядел явно  расстроенным,  хотя судье и  не
пристало показывать эмоции.  Рано рыдаете, Борис Иваныч, еще не вечер. Фокин
молчит,  амуницию свою собирает.  Тоже считает,  что  Радуга подвел команду.
Если бы взял предыдущую высоту -  поделил бы первенство с  Пащенко.  А так -
Пащенко на коне,  а Радуга,  выходит,  сбоку бежит,  за стремя держится.  Да
только не знает милый Фокин,  лучший друг,  что у Алика есть некий волшебный
дар, а у Вешалки его и в помине нет.
     - Ты на всякий случай имей в виду,  что Пащенко -  кандидат в юношескую
сборную страны,  - сказал Фокин, не поднимая головы от сумки, сосредоточенно
роясь в ней.
     - Ну и что?
     - Ну и ничего.
     То-то  и  оно,   что  ничего.   Был  Пащенко  кандидат,  станет  Радуга
кандидатом.  А  пугать  товарища  накануне ответственного прыжка  негоже.  У
товарища тоже нервы есть.
     С первой попытки высоту брать или чуток поиграть с Вешалкой?  Решил:  с
первой.  Не стоит мучить Бима и Фокина.  Разбежался,  сильно оттолкнулся и -
словно что-то приподняло Алика в воздух, перенесло над планкой: в самом деле
волшебная сила!  Упал на маты,  поглядел вверх: не шелохнется легкая трубка,
лежит, как приклеенная.
     Аплодисменты на трибунах.  Интересно,  кому?  Вскочил,  понесся, высоко
подняв руки,  как настоящий чемпион, - видел такое в кинохронике, по телику.
А  стадион аплодирует,  орет.  Фокин сбоку вынырнул -  куда обида делась?  -
обнял, зажал лапищами.
     - Сломаешь, медведь... Погоди, еще рыжий не прыгал.
     Рыжий потоптался на старте, пошел на планку... Нет, звенит она, катится
по земле.
     - Сломался соперник, - заявил Фокин.
     - У него еще две попытки.
     - Поверь моему опыту, вижу.
     И Бим улыбается во весь рот, опять забыв о своей должности. Не рано ли?
     Нет,  не рано.  И  во второй раз планка летит на маты.  Рыжий подошел к
судьям, что-то сказал. Бим встал, объявил:
     - Пащенко,   пятнадцатый  номер,   от   третьей  попытки  отказывается.
Соревнования закончены.
     - Подождите. - Алик сорвался с места. - Я еще хочу.
     - Может, хватит? - с сомнением спросил Бим.
     - Почему хватит?  - В разговор вступил какой-то мужчина в тренировочном
костюме,   куртка  расстегнута,  под  ней  -  красная  водолазка,  а  сверху
секундомер болтается.  Алик до  сих  пор  его  не  замечал,  видно,  недавно
подошел. - Участник имеет право заказать следующую высоту.
     - Факт, имею, - подтвердил Алик.
     - А возьмешь? - улыбнулся мужчина.
     - Постараюсь, - вежливо ответил Алик.
     Стадион замер. Даже метатели к сектору для прыжков подтянулись, стояли,
держа  в  могучих пятернях литые  ядра.  Судьи  с  других видов  тоже  здесь
собрались:  соревнования подошли к концу,  один Алик остался. Скажешь отцу -
не поверит, опять придется к свидетельству Фокина взывать.
     Давай,  Алик.  Сосредоточься,  построй в воображении крутую траекторию,
нарисуй в  воздухе гипотетическую кривую -  уравнение прыжка.  Икс равен ста
девяноста пяти сантиметрам...
     Пошел,  как выстрелили...  Рраз и - на матах! Ах ты, черт, задел планку
второпях... Ну, подержись, подержись, родная... Стадион молчит, замер - тоже
ждет... Лежит, лежит голубушка... Наша взяла!
     Что  тут  началось!  Фокин  с  матов  встать  не  дал,  прыгнул сверху,
навалился,   норовит  поцеловать,  псих  ненормальный.  Еле  выбрался  Алик,
соскочил на землю, а тут Бим навстречу:
     - Поздравляю, Радуга.
     - Не ожидали, Борис Иваныч?
     - Честно - не ожидал.
     - А я знал: точно буду первым. Всегда первым буду!
     - Не торопись, Радуга.
     - Наоборот, Борис Иваныч, поспешать надо.
     - Парень верно говорит: поспешать надо...
     А  это кто такой в  разговор встрял?  Тот же мужик в красной водолазке.
Ему-то что за дело?
     - Давай  познакомимся.  Тебя  Александром зовут?  Значит,  тезки.  Я  -
Александр Ильич. Тренер юношеской сборной по легкой атлетике. Давно прыжками
занимаешься?
     Держитесь, Александр Ильич, не падайте...
     - Уже неделю.
     И  глазом не  повел.  Решил,  что шутит Алик -  пусть глупо,  но что не
простишь новому чемпиону района?
     - Солидный срок. На каникулы куда собираешься?
     - На дачу, наверно.
     - А может, к нам, на сборы?
     - Не знаю...
     - Подумай. Я еще о себе напомню.
     И ушел,  помахивая секундомером на длинной цепочке. Пообещал конфетку и
скрылся. Интересно, не забудет?
     - Ну, Радуга, считай, повезло тебе, - сказал Бим.
     - А ему?
     - Не  знаю,  -  засмеялся Бим.  Он  уже  перестал  обращать внимание на
мальчишескую задиристость Алика.  -  Ему,  надеюсь,  тоже...  Давай,  давай,
пьедестал почета ждет чемпиона, на самом верху стоять будешь.
     И началось награждение победителей.


        10

     Когда  награждали,  вручали хрустящую грамоту со  множеством витиеватых
подписей,  а  также  звонкий  будильник,  красивый будильник в  полированном
деревянном футляре, когда по-взрослому жали руку и поздравляли с победой, не
до того было.
     А потом вспомнил.
     Бим подошел, по плечу похлопал, сказал:
     - Так держать, Радуга.
     А Сашку Фокина, занявшего третье место, обнял за плечи, увел в сторону,
и  они долго сидели прямо на траве,  на футбольном поле,  о чем-то говорили.
Бим блокнот вытащил,  рисовал в  нем какие-то штуки.  Так долго сидели,  что
Алик не стал дожидаться Фокина, переоделся, влез в троллейбус и прибыл домой
- с победой.
     Все было, как положено: ахи, охи, кило сомнений и тонна восторгов, обед
в столовой, а не в кухне, сервиз парадный, "гостевой", скатерть крахмальная,
отец  по  случаю  победы от  сухого вина  не  отказался,  и  Алику  домашней
наливочки из  летних запасов предложили,  но  он-то  -  спортсмен,  чемпион,
"режимник",  сила  воли  плюс  характер -  отверг с  негодованием нескромное
предложение.
     Как  сказал поэт:  "Радость прет,  не  для  вас уделить ли  нам?  Жизнь
прекрасна и удивительна..."
     Все так, но точил червячок, портил праздничное настроение: чем он, Алик
Радуга,  Биму не угодил? Выиграл первенство - слава Б.И.Мухину, воспитавшему
чемпиона.  Но  Б.И.Мухин -  человек честный,  не  нужна ему чужая слава,  не
воспитывал он  феноменального Радугу.  Но тогда можно просто порадоваться за
ученика,  который еще  вчера был  бездарь бездарем,  но  переломил себя,  не
прошел  ему  даром  горький  урок,   преподанный  Б.И.Мухиным,   талантливым
педагогом -  куда там Макаренко...  Ах, не урок это был, не ставил Б.И.Мухин
никаких далеко идущих целей,  выгоняя Радугу из  зала и  обещая ему  твердую
"четверку" за  год:  переполнилась чаша  терпения Б.И.Мухина,  и  сорвал  он
злость на нерадивом ученике.  И не надо вешать на него тяжкие лавры великого
педагога,  оставьте Б.И.Мухина таким, какой он есть: бывший спортсмен, волею
судьбы пришедший в  школьный спортзал,  любящий тех,  кто любит спорт,  и не
любящий тех, кто, соответственно, спорт не любит.
     Пусть так.  Но ведь человек же он -  этот загадочный Б.И.Мухин,  есть у
него сердце,  душа!  Должен же он понять,  что пареньку,  впервые вкусившему
сладость победы,  впервые узнавшему,  что спорт может быть не в тягость, а в
радость,  этому  до  чертиков счастливому пареньку очень нужна похвала того,
кто всегда ругал его, смеялся над ним.
     А вдруг Бим просто не верит в победу Алика?
     Как так не верит?  Вот же она,  победа,  ясная для всех,  убедительная,
осязаемая,  можно потрогать,  понюхать,  в руках подержать -  весомая! Но не
похож ли  Бим  на  тех скептиков,  что некогда смотрели в  телескоп Галилея,
вежливо поддакивали старику и  уходили,  убежденные в реальном существовании
слонов, китов и черепахи, на коих покоится их мир? Их, а не Галилея.
     Сравнение  натянуто?   Смещены  масштабы?   Ничего,   в  несоответствии
масштабов -  наглядность сравнения.  Ведь воскликнул же  кто-то  из древних:
"Умом приемлю,  а  сердце протестует!"  Воскликнул так и был по-своему прав.
По-своему...
     И  Бим  по-своему  прав,   если  влезть  в  его  шкуру.   Что  такое  -
преподаватель физкультуры?  Одна  из  самых  неблагодарных профессий.  Очень
многие всерьез считают -  даже учителя!  -  что физкультурнику и делать-то в
школе нечего. Подумаешь, занятие: помахал руками, попрыгал, побегал.
     Но ведь "помахать,  побегать,  попрыгать" - для этого педагогом быть не
надо.  Такого учителя и не запомнить.  А Фокин Бима явно запомнит, хотя и не
станет  спортсменом.  Запомнит как  педагога,  а  не  "учительскую единицу",
потому  что  сумел  Бим  что-то  расшевелить в  Фокине,  стать  ему  близким
человеком,  с которым можно и горем поделиться,  и радостью. Как они на поле
устроились - голубки!
     И  Вальке  Соловьеву  Бим  на  всю  жизнь  запомнится,   и  Гулевых,  и
Торчинскому.  Смешно сказать,  но  и  для  Алика Бим  -  не  просто "один из
преподавательской массы".  В конце концов,  хотел того Бим или нет,  а вещие
сны пришли к Алику как раз после того -  наипечальнейшего!  -  урока.  А вот
Алик для Бима по-прежнему -  "один из...".  И  все его спортивные доблести -
мимо, мимо, Фокинское третье место Биму дороже.
     Что ж, наплевать и забыть?
     Наплевать,  но  не забыть.  Кто для кого существует:  Бим для Алика или
Алик для Бима? Факт: Бим для Алика.
     Подумал так Алик и застыдился.  Никто ни для кого не существует, каждый
сам  по  себе  живет.   И  ничего-то  Бим  ему  не  должен.  А  коли  случай
представится,  Алик  вспомнит,  что  именно Борис Иваныч Мухин привел его  в
Большой Спорт. В переносном смысле, конечно, не за ручку...
     Решил  так  и  успокоился.  Вздумал пойти погулять.  Воскресенье,  день
жаркий, к неге располагающий. Наверняка кто-то из знакомых во дворе шляется,
на набережной лавочки полирует, гитару мучает.
     Вышел  во  двор  -  Дашка Строганова навстречу плывет.  Узкая юбка,  на
батнике -  газетные полосы  нарисованы,  волосы  распущены,  легкий  ветерок
поднимает их, бросает на плечи. Гриновская Ассоль.
     - Далеко собрался? - спрашивает.
     Вот  она  -   суеверная  вежливость:  не  "куда"  а  "далеко  ли",  ибо
"закудыкивать" дорогу почему-то  не полагается.  Тысячелетний опыт предков о
том говорит. Вздор, конечно...
     - Куда глаза глядят,  -  сказал Алик,  да  еще  и  ударение над  "куда"
поставил.
     - Я слышала, тебя можно поздравить?
     - Можно.
     - От души поздравляю.
     Ах,  ах,  "от души".  Бывает еще -  "от сердца".  Или - "искренне". Как
будто кто-то признается в "неискреннем поздравлении"...
     - Спасибочки.
     - А чем тебя наградили?
     Обычная женская меркантильность - не больше. Говорит: "от души", а душа
ее жаждет злата. Прямо-таки алкает...
     - Должен огорчить вас, Дарья Андреевна, золотого кубка не дали. Вручили
будильник на шашнадцати камнях, деревянный, резной, цена доступная.
     - А за второе место?
     - Автомобиль "Волга" с прицепом. Владелец живет у Киевского вокзала, но
он тебе не понравится.
     - Почему?
     - Худ, рыж, самоуверен.
     - Ты тоже не из робких.
     - Я - другое дело.
     - Что так?
     - Ты в меня влюбилась без памяти.
     Фыркнула как  кошка  -  только спину мостом не  выгнула,  глаза сузила,
сказала зло:
     - Дурак ты, Радуга! На себя оглянись...
     "Дурак" -  это уже было,  отметил Алик.  И еще отметил,  что и тогда, и
теперь Дашка,  кажется, права. Неумное поведение - прямое следствие смятения
чувств.  А  чего  бы  им,  болезным,  метаться?  Уж  не  сам  ли  ты,  Алик,
неравнодушен к  юной  Ассоль  с  Кутузовского проспекта?  Способность трезво
оценивать собственные поступки Алик  считал одним из  своих немногочисленных
достоинств.  Похоже,  что и  вправду неравнодушен.  А  посему не  надо вовсю
показывать это,  бросаться в нелепые крайности.  Ровное вежливое поведение -
вот лучший метод.
     - Прости меня, Даша, сам не ведаю, что несу.
     Простила. Заулыбалась.
     - Погуляем?
     Ох,  увидят ребята -  пойдут разговоры,  шутки всякие из древнего цикла
"тили-тили  тесто".  Ну  и  пусть  идут.  У  каждого  чемпиона  должны  быть
поклонницы.  Они  носят за  ним  цветы,  встречают у  ворот стадиона,  пишут
умильные записки, звонят по телефону и молча дышат в трубку.
     - Погуляем.
     Двинулись вдоль газона, провожаемые любопытными взглядами пенсионеров -
местных чемпионов по домино,  их досужих болельщиц,  восседающих на скамье у
подъезда.  По  странному стечению обстоятельств среди них не  присутствовала
мама Анна Николаевна.  Уж  она бы  "погуляла" своей дочечке,  уж  она бы  ей
позволила беседовать с "нахалом и грубияном" из ранних... А, впрочем, почему
бы  нет?  Времена меняются.  Был Алик для мамы Анны Николаевны персоной "нон
грата", стал - вполне "грата". Одно слово - чемпион. Завидное знакомство...
     - Что-то твоей мамы не видно. Ей, кажется, прогулки прописали?
     - У нее сердце больное,  верно. Они с папой на дачу поехали, там воздух
дивный. Никаких канцерогенов.
     Эрудиция  -  болезнь  века.  Гриновская Ассоль  слова  "канцерогены" не
знала.  А  Дашка знает.  Но  зато Дашка не  знает,  как  пахнет мокрая сеть,
брошенная на морской берег; как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор
каюты; как опасен свежак, задувший с моря. Показать бы ей все это, забыла бы
она о  "канцерогенах"...  Но,  если честно,  Алик и  сам не тащил в  шаланду
полную скумбрией сеть,  не встречал рассвет на палубе гриновского "Секрета",
не подставлял хилую грудь крепкому черноморскому свежаку.  Он вообще ни разу
не  был  на  море,  и  вся  романтика его школьной поэзии родилась из  книг,
которых к своим пятнадцати годам он прочел уйму - тонны две, по мнению мамы.
Но  у  романтики  не  принято  спрашивать "паспортные данные".  Да  и  какая
разница,  где  она  родилась,  если чувствовал себя Алик опытным,  пожившим,
усталым человеком,  и  чувство это  было ему  отрадно,  потому что шла рядом
прекрасная девушка,  добрая девушка,  лучшая девушка класса, и майский вечер
был сиренев и  душен,  и Москва-река внизу чудилась Амазонкой или,  на худой
конец, Миссисипи в ее девственных верховьях.
     - Ты  знаешь,  -  сказала Дашка,  -  мама как-то  показывала твои стихи
одному писателю -  он к ним в министерство приходил,  просил о чем-то,  -  и
писатель сказал, что из тебя может получиться настоящий поэт.
     - Какие  стихи?  -  быстро  спросил  Алик.  Мнение  писателя  было  ему
небезразличным.
     - Про Зурбаган.
     - Откуда они у твоей мамы?
     - Они  же  были  в  нашей  стенгазете  в  прошлом  году.  Ну,  я  их  и
переписала...
     Вот тебе и раз!..  Сразу два шоковых момента.  Первый: Дашка переписала
стих.  А Алик ее считал абсолютно глухой к поэзии.  К его, Алика, тем более.
Второй:  Дашкина маман показывает кому-то стихи "нахала и  грубияна".  А раз
дело происходило в  министерстве,  где  Анна Николаевна работает референтом,
значит,  она специально носила их туда.  А Алик ее считал старой сплетницей,
"жандармской дамой",  которая его,  Алика,  и на дух не принимает.  Поневоле
придешь к  выводу,  что ничего в  людях не  понимаешь...  С  одной стороны -
обидно  разочаровываться в  себе,  с  другой  -  приятно  разочаровываться в
собственном гнусном мнении о некоторых небезынтересных тебе объектах.
     - Какому писателю?  -  хрипло спросил Алик.  Лучшего и  более уместного
вопроса в тот момент он не нашел.
     - Не помню,  -  сказала Дашка.  -  Я его не читала,  поэтому фамилию не
запомнила. Мама знает.
     - Мама на даче...
     - А тебе обязательно сегодня знать надо?  Потерпи до завтра, я выясню и
скажу.
     Алик  наконец полностью пришел  в  себя,  обрел  способность рассуждать
здраво. И немедленно устыдился идиотского вопроса.
     - Нет,  конечно,  не обязательно.  Главное, что они тебе нравятся. Ведь
нравятся?
     Конечно  же,  это  было  главным.  Дашкино мнение,  а  не  мысли  вслух
какого-то неведомого писателя,  который мог только из расчетливой вежливости
похвалить слабенькие стихи: ему ведь в министерстве что-то нужно было...
     И мнение не заставило себя ждать.
     - Нравятся,  -  сказала Дашка, сказала просто, без обычного "взрослого"
выламывания.
     И  тогда Алик,  сам не  зная отчего,  начал читать стихи.  Чуть слышно,
словно про себя.
     - ...Заалеет влажный,  терпкий день... в полумраке зыбком и неверном...
И  на  бухту  маленькой Каперны...  упадет заветной сказки тень...  Пристань
серебристая седа... Полумрак раскачивает реи... Засыпают фантазеры Греи... о
чужих мечтая городах...
     - Влажный, терпкий день... - повторила задумчиво Дашка. - Знаешь, Алик,
я ни разу не была на море. А ты?
     Он  помедлил  немного,  но  желание  казаться  многоопытным  и  мудрым,
бывалым,  просоленным -  наивное желание выглядеть,  а  не быть -  оказалось
сильнее.
     - Был,  - и ужаснулся: соврал. Но его уже несло дальше, и для остановки
времени не предусматривалось.  -  Как бы я написал о море,  если бы не видел
его? Знаешь, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег? Знаешь, как
прозрачен  рассвет,  заглянувший в  иллюминатор каюты?  Знаешь,  как  опасен
свежак, задувший с моря?
     - А ты знаешь?
     - Конечно.
     - Счастливый...  Как здорово ты говоришь об этом. Алик, тот писатель не
прав: ты уже настоящий поэт.
     Ради этих слов стоило жить.
     И даже соврать стоило.
     И  вообще:   какой  замечательный  день  выпал  сегодня  Алику,  просто
волшебный день!..


        11

     А ночью ему опять приснился странный сон.
     Будто бы  идет  он  по  Цветному бульвару мимо старого цирка и  видит у
входа огромную цветную афишу.  На ней изображен неуловимо знакомый субъект в
ослепительно белом тюрбане с павлиньим пером.  У субъекта в руках -  золотая
палочка и  тонкогорлый кувшин,  из  которого идет  белый дым.  И  надпись на
афише:  "Сегодня и ежедневно!  Всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор
Ибрагим-бек. Спешите видеть!"
     "Батюшки,  - думает Алик, - да ведь это хорошо известный джинн Ибрагим.
Устроился-таки, шельмец, в иллюзионисты. Ну, да ему все доступно..."
     И  возникает у  Алика  естественное желание:  зайти в  цирк,  навестить
знакомца,   рассказать  о  том,  что  дар  действует  безотказно,  а  заодно
расспросить его о новом цирковом житье-бытье.
     Заходит.  И  ведь что странно:  ни разу в  цирке за кулисами не был,  а
видит все так реально и точно,  будто дневал там и ночевал...  Проходит мимо
спящего дежурного,  крохотного старичка,  уткнувшегося носом в  ветхий стол,
идет по  пустынному фойе -  спектакль еще  впереди,  время репетиционное,  -
упирается в  фанерную стенку с дверью.  На двери надпись:  "Посторонним вход
воспрещен".  Толкает без  страха  эту  заколдованную местным администратором
дверь и  шествует по  темноватому бетонному коридору,  уставленному ящиками,
какими-то стальными ажурными кострукциями,  тумбами,  на которых слоны стоят
на одной ноге, и другими тумбами, на которых суперсилачи выжимают свои гири,
штанги  и  ядра.  Поднимается по  широкой  лестнице на  второй  этаж,  среди
множества дверей безошибочно находит нужную, стучится.
     Слышит из-за двери:
     - Входите. Не заперто.
     Входит.  Перед  трехстворчатым зеркалом  типа  "трельяж"  за  маленьким
столом,   на  котором  бутылочки,  баночки,  кисточки,  лопаточки,  парички,
гребешочки,  вазочки с бумажными цветочками -  пестрое,  пахучее, блестящее,
игрушечное на  вид,  среди  всего  этого хрупкого добра сидит джинн Ибрагим,
ныне  всемирно  знаменитый иллюзионист и  манипулятор Ибрагим-бек,  спокойно
сидит и читает книгу. Пригляделся Алик - знакомая книга: "От магов древности
до иллюзионистов наших дней" называется. Видно, набирается творческого опыта
новоиспеченный артист цирка, не пренебрегает классическим наследием.
     - Привет, Ибрагимчик, - говорит Алик.
     Джинн отрывается от книги, смотрит без интереса.
     - А-а, - говорит, - явился спаситель. Чего тебе?
     - Шел мимо, дай, думаю, загляну, проведаю...
     - Контрамарку хочешь?
     Опешил Алик.
     - Зачем она мне? Я и билет могу купить, если что.
     - Купил один такой. Аншлаг в кассе. Билеты продаются за год вперед.
     - Из-за чего такой бум?
     Грудь  выпятил  Ибрагимчик,  черный  крашеный  ус  подкрутил -  не  без
гусарской лихости.
     - Немеркнущее иллюзионное искусство всегда влекло людей  к  магическому
кругу арены.
     - Из книжки цитата? - спрашивает с ехидцей Алик.
     - Язва ты,  Радуга, - говорит Ибрагим, как давеча Бим. - Мои слова. Нет
мне равных в искусстве фокуса.
     - А Кио?
     - Слаб, слаб, все у него на технике, никакого волшебства.
     - А как вы свое волшебство дирекции объяснили?
     Джинн морщится.  Похоже,  что воспоминания об  этом удовольствия ему не
доставляют.
     - Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.
     - Какие слова?
     - Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий
мутантное поле по функции "Омега" в четвертом измерении.
     "Не  хуже Никодима Брыкина шпарит",  -  изумляется Алик и  с  интересом
спрашивает:
     - А где инверсор взяли?
     - Это  мне -  плевое дело.  Я  его на  минуточку из  института мозговых
проблем телетранспортировал.
     - Брыкинский аппарат?
     - А  хоть бы и  брыкинский,  мне без разницы.  Показал я его дирекции и
обратно вернул.
     - Поверили?
     - Как видишь.
     - Вы,  Ибрагим,  настоящий талантливый джинн,  - с волнением произносит
Алик.   -   Все   вам  доступно.   -   Уж   очень  его  потрясла  история  с
телетранспортировкой прибора.  Или -  нуль-транспортировкой,  как утверждают
иные писатели-фантасты.
     - Будто  раньше  не  понял,  -  пыжится джинн.  -  Как  прыгучесть?  Не
подводит?
     - Исключительная вам  благодарность,  -  витиевато закручивает Алик.  -
Вчера как  раз чемпионом района стал с  результатом один метр девяносто пять
сантиметров.
     Джинн кисточку со  стола берет,  в  баночку с  пудрой окунает,  по усам
ведет - приняли они благородный кошачий седоватый колер.
     - Пустяшная высота,  -  говорит.  -  Ради нее  и  трудиться не  стоило.
Потренировался - сам бы осилил, без моей помощи. Ноги-то у тебя вона какие -
чисто ходули...
     - Что вы,  Ибрагиша?  -  удивляется Алик.  -  Я до нашей встречи вообще
прыгать не умел.
     - Все мура,  -  заявляет джинн и примеривает к лысинке черный паричок с
кудряшками.  -  Знаешь песни: "Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка...", "Во
всем  нужна сноровка,  закалка,  тренировка...",  "Чтобы тело  и  душа  были
молоды..." - И несколько невпопад: - "Не думай о секундах свысока".
     Хотя,  может,  и  не совсем невпопад:  секунды все-таки,  в  спорте ими
многое измеряется.
     - По вашему, прыгнул бы? - настаивает Алик.
     - По-моему, прыгнул бы, - упорствует джинн.
     - Но не сразу?
     - Ясно, не сразу.
     - А мне надо было сразу.
     - А если надо было, почему условие не соблюдаешь? - сварливо спрашивает
джинн.
     "Знает, - с ужасом думает Алик. - Кто донес?"
     - Откуда узнали?
     - От верблюда.  Я бы -  и вдруг не узнал!  Шутишь,  парень. Все мне про
тебя доподлинно известно:  как ешь,  как спишь, как прыгаешь, как учишься, с
кем дружишь,  что врешь, о чем думаешь. Ты теперь под моим полным контролем.
Зачем Дашке сочинил про море?
     Алик ежится под его цепким взглядом.
     - Для форсу.
     - Ах, для форсу... Плохо.
     - Нравится она мне.
     - Уже лучше.
     - Как будто вы,  Ибрагимчик,  никогда девушкам не заливали, - храбрится
Алик.
     - Не наглей, - строго говорит ему джинн. - Обо мне речи нет. А женишься
ты на ней, попадете вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?
     - Ну, уж и женюсь, - смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе
ему не слишком неприятна.
     - Это я гипотетически, - разъясняет джинн.
     - А-а, гипотетически, - с некоторым разочарованием тянет Алик.
     - Тебе хоть стыдно? - спрашивает Ибрагим.
     - Есть малость.
     - Если честно,  дар у тебя теперь навек исчезнуть должен,  как не было.
Но уж больно симпатична мне Дашка,  можно тебя понять.  Ладно уж,  останется
твой дар с тобой, но наказать - накажу.
     - Как? - пугается Алик.
     - Не  соврал бы -  в  следующий раз на два метра сиганул бы.  А  теперь
погодить придется.
     - Долго?
     - Как вести себя будешь. А там поглядим... - Тут он взглядывает на часы
над  дверью,  ужасается:  -  Мать честная,  курица лесная,  уже звонок дали.
Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, - вскакивает,
бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.
     И  Алик  уходит.  Спускается по  лестнице,  идет все  тем  же  бетонным
коридором с тумбами и ящиками.  И сон заканчивается, растекается, уплывает в
какие-то  черные глубины,  вспыхивает вдалеке яркой точкой,  как выключенная
картинка на экране цветного "Рубина".
     И ничего нет. Покой и порядочек.
     Баба-яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.


        12

     Если Ибрагим сказал: не прыгнешь! - значит, прыгнуть не удастся. Джинн,
как давно понял Алик,  слову не изменяет.  Тут бы смириться, послушаться, не
лезть на рожон - к чему? Бесполезно...
     Бесполезно?  Ну,  нет!  Пять сантиметров - величина не бог весть какая.
Сто  девяносто пять Алику обеспечены.  Что ж,  пять сантиметров он  прибавит
сам.  Есть кое-какой опыт -  мизерный, но уже не будет пугать неизвестность.
Главное:  есть желание. Есть злость - та самая, спортивная. Есть самолюбие -
его Алику всегда хватало с  избытком,  и мешало оно ему,  и помогало.  Пусть
сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину "сила
воли плюс характер",  не могут не дать кое-каких результатов. Да и надо-то -
тьфу! - пять сантиметров...
     Аксиома,   выведенная  темными  суеверными  предками,   -   "вещие  сны
сбываются" -  требовала корректив. Алик назвал бы их "переменной Радуги" или
"поправкой на упрямство". В конечном виде аксиома должна звучать так: "Вещие
сны  сбываются в  той  степени,  в  какой  позволяет разрешающая способность
сновидца".
     Красиво.   Рассказать  Николаю  Филипповичу,  школьному  математику,  -
одобрит терминологию.  Но суть его возмутит,  не оценит он сути. Скажет: "Вы
бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить". А
чего на них наваливаться? Они для Алика - открытая книга. Сам Никфил пятерку
влепил...
     "Никфил - влепил" - прескверная рифма. Деградируешь, Радуга", - подумал
Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения...
     "Откуда шло вдохновение...  К Моцарту или Верди?.. - напряженно сочинял
Алик.  -  Верди, Верди, Верди... Вертер! Попробуем... Так-так... А потом - о
сне... Смысл: сон - ерунда, ложь, пусть даже и вещий, все делается наяву вот
этими руками..." -  посмотрел на руки.  Руки как руки,  ничего ими толком не
сделано, много сломано, немало напортачено, но все еще впереди.
     "Откуда шло  вдохновение...  К  Моцарту или  Верди?..  Где  же  родился
Вертер...  в  яви или во  сне...  Или еще на  рассвете...  когда,  ничего не
ответив... сон отлетает, как ветер... рванув занавеску в окне?"
     Еще раз повторил про себя придуманные строки,  восхитился:  здорово! Ай
да  Радуга!  Ай  да  сукин  сын!  Не  останавливаться,  не  тормозить,  пока
вдохновение не покинуло.  Подлая штука - вдохновение, так и норовит сбежать.
Надо его - цоп! - и придержать...
     "Но  сон -  это только туманность...  несобранность,  непостоянность...
намек на одушевленность... а в общем, не злая ложь..."
     Точно сказано:  не злая ложь.  Ибрагим - существо доброе, но с твердыми
принципами. А мы его принципы опровергнем...
     "Если  картины  -   смутны...   если  идеи  -  путанны...  распутица  и
распутье... не знаешь, куда идешь..."
     "Ложь  -  идешь" -  тоже  не  Пушкин.  Ну,  да  ладно:  шлифовкой потом
займемся. Сейчас - костяк идеи и формы...
     "Не знаешь, чему поверить..."
     И в самом деле:  чему верить? Слишком много таинственного - уже рутина.
Привычная и надоедливая.  Веришь в сказочное без всякого восторга,  скорее -
по привычке, по надобности...
     "И  что  отобрать без  меры...  и  что полюбить без веры...  запомнив и
записав..."
     "Полюбить без  веры" -  это какая-то  катахреза,  как отец изъясняется.
Явная несовместимость.  Любишь -  значит,  веришь...  Да и  рифма-то опять -
"верить - веры"... Детский сад... Потом, потом исправим...
     "Но я снов не записываю..."
     Вот она -  главная мысль высокохудожественного произведения,  добрались
до нее, наконец...
     "Не помню, не перечитываю..."
     Так их всех! Не помню никаких снов!
     "Я вижу живую и чистую... не в сонном наплыве явь".
     Точка. Все! Вижу явь. И наяву - два метра. Пусть Ибрагим кусает локти.
     Время было  позднее,  и  Алик  помчался в  школу,  задержавшись лишь на
минутку, чтобы записать так внезапно и здорово родившиеся строки. Вечером он
прочитает их отцу,  тот раздолбает стихи в  пух и  прах,  выделив,  впрочем,
одну-две  строки,  "достойные мировых стандартов".  А  пока  стихи нравились
Алику целиком,  и  он даже подумал:  а  не показать ли Дашке?  Решил:  рано.
Доведем, домучаем, тонкой шкуркой отшлифуем, лаком покроем - любуйтесь.
     Отец разобрал стихи по косточкам, спросил напоследок:
     - Тебя,  сын,  в  последнее время на "сонную" тематику потянуло.  То ты
прыгать во сне научился и  доказывал мне с  ценой у  рта,  что сон -  лучшая
школа жизни.  Теперь сам себя опровергаешь:  "Я снов не записываю, не помню,
не перечитываю"? Где истина?
     - Как всегда,  посередине,  - туманно ответил Алик. - Хороший вещий сон
нуждается в реальной надстройке.
     - Ну-ну,  -  сказал отец. - Валяй надстраивай. И поработай над виршами,
есть над чем.  Может неплохо получиться... - И спросил между прочим: - А где
это ты сегодня допоздна шлялся? С верным Фокиным небось?
     - Без Фокина. Тренировался.
     - На большие высоты замахиваешься?
     - На задуманные, - сказал Алик.
     Слово с  делом у него не расходилось.  После занятий он,  переодевшись,
бегал  по  набережной,  пугая юных  матерей и  молодых бабушек,  управляющих
детскими колясками.  Подтягивался на перекладине в  саду:  сначала -  восемь
раз,  потом -  шесть.  А через час неожиданно тринадцать раз подтянулся. Так
это Алика обрадовало,  что он  пропрыгал на корточках вокруг всего сада,  не
обращая  внимания  на  вопли  малышей,  гулявших здесь  после  дневного сна.
Толстая  воспитательница  отгоняла  от   него   своих   настырных  питомцев,
приговаривая: "Не видите: дядя тренируется. Дядя - чемпион".
     В  ее  словах для  Алика было два приятных момента.  Во-первых,  его не
часто пока называли дядей.  Во-вторых, его еще никогда - кроме воскресенья -
не нарекали чемпионом.
     Дядя-чемпион  нашел  здоровенный  булыжник,  уложил  его  на  плечо  и,
придерживая рукой,  начал приседать. Присел так двадцать раз - больше сил не
хватило,  да  и  на  двадцатый раз  булыжник с  плеча  свалился,  "выпал  из
обессиленных рук" - как писали в старинных романах.
     На  сем Алик вечернюю тренировку завершил,  оставив прыжки в  высоту на
завтра,  вернулся  домой,  пообедал,  приготовил уроки,  тогда  и  состоялся
разговор с отцом, описанный выше.
     На  следующий день перед занятиями Алик побегал по  набережной,  даже к
реке спустился - как раз там, где во сне выловил со дна плененного Ибрагима.
Попробовал рукой воду -  ха-ала-ди-на!..  Нет, к водным процедурам он еще не
был готов.  По крайней мере -  морально. А после уроков, подсмотрев, что Бим
ушел из школы,  Алик спросил у  дежурной нянечки разрешение,  заперся один в
спортзале и прыгал через планку до изнеможения. Ибрагим не соврал: два метра
Алик взять не мог. Метр девяносто пять - пожалуйста. Плюс пять сантиметров -
уже заколдованная высота.  Поступил иначе:  прибавил к освоенной высоте один
сантиметр. Разбежался - сбил. Еще раз... Разбежался - сбил.
     Сел  на  лавку  -   анализировать  происходящее.  Что  мешало  прыгать?
Припоминал:  правая  маховая нога  переходит планку  точно...  дальше  понес
тело... Левой сбивает? Нет, раньше, раньше...
     Спустил  планку  на  метр  восемьдесят,  трижды  перепрыгнул,  стараясь
следить за каждым движением.  Техника, конечно, оставляла желать лучшего, но
грубых ошибок вроде не  было.  Так,  во всяком случае,  казалось.  Хорошо бы
кто-нибудь со  стороны посмотрел.  Скажем,  Бим.  Но Бим в  преддверии конца
учебного года тренировок не  назначал,  даже любимчика Фокина в  спортзал не
пускал;  сидел  бедолага  Фокин  дома,  штудировал  учебник  по  литературе,
готовился к  итоговому сочинению.  А самому Алику напрашиваться не хотелось.
Хотя Бим не отказал,  пришел бы в зал... Но нет, нет, гордость не позволяла,
то самолюбие, которое заставляло Алика тягаться даже не с высотой - с хитрым
и коварным запретом Ибрагима.
     Поставил метр девяносто пять.  Прыгнул.  Облизал планку,  как сказал бы
Вешалка. А поначалу брал - даже не дрожала она. Устал?
     Плюнул,   решил  уходить.  Напоследок  выставил  метр  девяносто  семь,
разбежался...   Мама  родная:   лежит  железяка  на  своих  кронштейнах,  не
шевелится. Взял! Взял!
     Хотел на  радостях еще раз опробовать высоту,  но  одумался.  Не  стоит
искушать удачу,  да и  действительно устал.  Прыгнул на одних нервах.  Убрал
стойки, маты, планку - чтоб никто не заподозрил! - ушел домой.
     На  следующий день  опять прыгал.  Метр  девяносто семь стабильно брал.
Дальше -  ни в какую. Удивлялся себе: откуда взялось упорство? Никогда им не
отличался:  не получалось что-нибудь -  бросал без сожаления. А сейчас лезет
на планку, как бык на красную тряпку...
     Нет, нужен перерыв. Хотя бы на денек. Тем более что к сочинению кое-что
подчитать следует.  Из пропущенного. Засел дома, как Фокин, а наутро в школу
явился - лучший друг новость преподносит:
     - На тебя бумага пришла из сборной.
     - Какая бумага! - не понял сразу.
     - Запрос.  У  них сборы с первого июня.  Требуют ваше легкоатлетическое
величество.
     Та-ак...  Не  забыл  мужик  в  водолазке о  своем посуле,  прислал-таки
обещанную конфетку.  А в ответ показать ему -  увы!  - нечего. Как нечего? А
метр девяносто семь -  шутка ли? Не шутка, но и не та высота, с которой Алик
хотел прийти в  сборную.  Наверняка в  ней  есть  ребята,  которые и  повыше
прыгают. А быть последним Алик не хотел.
     - Не ко времени бумага пришла, - с искренним сожалением сказал он.
     - Почему не ко времени? - Фокин даже опешил. - Каникулы же...
     - Ох, да причем здесь каникулы? С чем я в сборной появлюсь?
     - Ну,  брат, ты зажрался, - возмутился Фокин. - Прыгаешь чуть ли не "по
мастерам", а все ноешь: мало, мало...
     - И верно мало.
     - Сколько же тебе надо? Два сорок?
     - Хорошо  бы...  -  мечтательно протянул Алик,  представив себе  и  эту
огромную рекордную высоту,  и рев стадиона,  и кричащие заголовки в газетах:
"КТО ПРЫГНЕТ ВЫШЕ РАДУГИ?"
     - Сколько тебе лет? - ехидно спросил лучший друг.
     Вопрос  риторический,  ответа  не  требует.  Но  Алик  любил  точность.
Спросили - получите ответ.
     - Пятнадцать, с твоего позволения.
     - То-то и оно,  что пятнадцать. Помнишь, я тебе говорил, что Джон Томас
в твои годы тоже сто девяносто пять брал?
     - А мне Джон Томас не в пример. Его давным-давно "перепрыгнули".
     - Алик, две недели назад ты еще не знал, что такое высота.
     Вот это был хороший аргумент в споре, не то что про Томаса...
     - Ладно, уговорил. Поеду на сборы.
     - А  я тебя не уговаривал,  -  фыркнул лучший друг.  -  Не хочешь -  не
езжай,  тебе же хуже. А потом, вопрос еще не решен. Ехать на сборы - значит,
практику на заводе пропускать. Что директор скажет?
     - Отпустит, - уверенно сказал Алик.
     И зря так уверенно.  Он не знал, что происходило в кабинете у директора
- позже,  после  уроков,  когда в  школу пришла вызванная телефонным звонком
мама.
     - Ваш Алик начал проявлять незаурядные способности в легкой атлетике, -
сказал директор.
     - Знаю,   -   осторожно  кивнула  мама.   Она  не  догадывалась,  зачем
понадобилась  директору:  учится  сын  неплохо,  ведет  себя  -  тоже  вроде
нареканий нет...
     - Он стал чемпионом района по прыжкам в высоту.  -  Директор шел к цели
издалека.
     - Слышала.
     - Его наградили почетной грамотой и ценным подарком.
     - Ценный подарок хорошо будит его по утрам.
     - Почитайте-ка. - Директор прервал затянувшееся вступление и решительно
протянул маме бумагу с могучей круглой печатью в правом нижнем углу.
     Мама  быстро ее  пробежала.  Гриф спорткомитета и  фиолетовая печать не
произвели на нее особого впечатления.
     - А как же практика? - спросила она.
     - В том-то и проблема,  -  сказал директор. - С одной стороны, глупо не
отпускать парня на сборы:  может,  это начало большой дороги в  спорте.  А с
другой стороны, кто нам позволит учебный процесс ломать?
     Мама оглянулась по  сторонам,  ища поддержки.  На  нее смотрели учителя
Алика.  Преподаватель литературы  -  с  улыбкой.  Преподаватель математики -
сурово. Преподавательница истории - безразлично. Преподаватель физкультуры -
с любопытством.  И это любопытство,  ясно читающееся на лице Бима,  особенно
разозлило маму.
     - А  как  считает Борис Иваныч Мухин?  Отпускать или  не  отпускать?  -
громко спросила она, но не у Бима, а у директора.
     Директор взглянул на  Бима,  но  тот как раз перевел глаза на  потолок,
рассматривал там  трещину  явно  вулканического происхождения и  отвечать не
собирался. Спросили директора - пусть он и выкручивается.
     - На  практике мальчик  приобретет полезные трудовые навыки,  -  сказал
директор.
     - А  на сборах он повысит спортивное мастерство,  -  гнула мама в стиле
директора. Для нее вопрос был решен.
     - А что скажет районо? - упорствовал директор.
     - Районо я беру на себя,  - быстро вставил преподаватель литературы, он
же - заведующий учебной частью школы.
     - Ну,  если так... - мямлил директор, не желая принимать окончательного
решения.
     И тогда Бим прекратил изучение трещины.
     - Спорим о ерунде,  -  веско сказал он.  -  Такое выпадает раз в жизни.
Пусть Радуга едет на сборы, если кого-то интересует мое мнение... - Помолчал
и вдруг добавил: - Правда, я лично не верю в его стремительный взлет.
     - Это  почему?  -  ревниво  спросила  мама,  а  все  педагоги изумленно
уставились на  Бима:  как так "не верю",  когда взлет -  вот он,  парит Алик
Радуга выше всех, ловите...
     - Слишком быстро все получилось.  Спорт -  это,  прежде всего, огромный
труд.  Ежедневный,  до  пота.  А  на одном таланте чемпионом-рекордсменом не
станешь...  Хотя,  -  тут  Бим  такое лицо состроил,  будто чего-то  кислого
проглотил,  -  разведка доносит мне, что Радуга этот пот потихоньку выжимает
из себя...
     Вот так:  разведка доносит. Выходит, нельзя верить нянечке, продала она
Биму вечерние бдения Алика.
     Но вопрос решен:  едет Радуга на сборы под Москву. Первого июня отходит
автобус от  станции метро  "Киевская".  Осталось только  написать сочинение,
собрать чемодан, попрощаться с родными и близкими и - пока!
     Но о сочинении забывать не стоило.


        13

     Завуч объявил: сочинение на вольную тему.
     Абсолютно вольная тема:  хочешь - пиши о прочитанном, анализируй книги,
которые "проходил" по литературе,  хочешь -  пиши о себе, о друзьях, о своих
мечтах, замыслах...
     - Радуга может написать стихи - если получатся, - сказал завуч.
     Он был в  превосходнейшем настроении:  учебный год позади не только для
школьников.  Учителям летние каникулы радостны гигантским -  двухмесячным! -
отпуском,  отдыхом от тетрадей, контрольных, опросов, отметок, прогульщиков,
отличников,   сбора  металлолома  и  макулатуры,   родительских  собраний  и
педсоветов.  В эти вольные два месяца педагог может позволить себе никого не
воспитывать,  никого не  учить,  никому не читать нотаций,  спать по ночам и
бездельничать днем. Завидная перспектива!
     Она  маячила перед довольным жизнью завучем,  и  он  захотел напоследок
почитать в  тонких  ученических тетрадках не  стандартные блоки  "на  тему",
списанные  из  учебников или  -  в  лучшем  случае  -  почерпнутые из  умных
литературоведческих фолиантов,  а собственные мысли своих учеников, двадцати
пяти  индивидуумов  -   зубрил,  тихонь,  заводил,  остряков,  ябед,  задир,
пай-мальчиков и пай-девочек, маленьких мужчин и маленьких женщин.
     - Пишите,  о  чем хотите,  -  повторил он и,  поставив стул у открытого
окна, принялся рассматривать лето, вовсю хозяйничающее в городе.
     Сашка Фокин в  тоске заскрипел зубами:  стоило почти неделю корпеть над
учебниками,  если тема -  вольная.  Но  не  пропадать же  благоприобретенным
знаниям!  Он раскрыл тетрадь и  недрогнувшей рукой написал заголовок:  "Тема
труда в поэме В.В.Маяковского "Хорошо".
     Даша  Строганова тоже  раскрыла  тетрадку,  подложила под  правую  руку
розовую  промокашку,   вытерла  шарик   своей   авторучки  чистой  суконкой,
попробовала его на отдельном листке бумаги -  не мажет ли?  - и только тогда
написала ровным круглым почерком:  "Что для меня главное в  дружбе?" Выбирая
тему,  она думала об Алике, но писать о нем Даша не собиралась: даже вольная
тема   школьного  сочинения  не   предполагала,   на   ее   взгляд,   полной
откровенности.
     А Гулевых, ликуя от собственной предусмотрительности, осторожно выложил
на крышку парты вырезку из журнала и,  поминутно заглядывая в нее,  написал:
"Пеле - футболист века".
     Только Алик не  спешил заполнять тетрадку.  Что-то  мешало ему  писать,
отвлекало от  создания очередного стихотворного шедевра.  Как  будто  витала
рядом какая-то мысль, а ухватить и укротить ее Алик не мог и мучился оттого,
даже злился.
     Завуч отвлекся от заоконного вида, спросил:
     - Из-за чего задержка, Алик?
     - Сей минут, сей секунд, - забормотал Алик, не слыша, впрочем, себя: он
ловил порхающую мысль.  Вот,  вот она - совсем рядом, накрыть ее сачком, как
яркую бабочку, просунуть под сетку руку, зажать в ладони - здесь!
     Схватил ручку и написал, словно кто-то подталкивал его: "Фантастический
рассказ".  А вернее, рука сама написала эти два слова, а Алик только смотрел
со стороны,  как его собственная правая пишет то, о чем он, Алик, никогда бы
и  не  подумал:  не  любил  он  фантастики,  не  понимал ее  тайных и  явных
прелестей, не читал ни Бредбери, ни Ефремова, ни Лема, ни Кир. Булычева.
     Но,  не вдаваясь в  механику странного явления,  начертал строчкой выше
еще  два  слова:  "Таинственный эксперимент".  Это  было  название рассказа,
который Алику предстояло создать за сорок пять минут урока плюс десять минут
перемены.   Именно  так:   предстояло  создать.   Или   даже   высокопарнее:
предначертано свыше.  И  Алик не противился предначертанию,  даже не пытался
догадаться -  откуда свыше поступило дурацкое предначертание, гонял ручку по
строкам, создавал "нетленку".
     "Было  раннее  летнее утро.  Солнце вставало с  востока,  озаряя своими
жаркими лучами  все  окрест.  Конус  солнечного света  медленно и  неуклонно
двигался по  стене Института мозговых проблем.  Вот он добрался до закрытого
наглухо  окна  лаборатории инверсионной конвергации,  и  сумрачное помещение
ожило,  заиграли,  заискрились приборы,  вспыхнули стекла. Профессор Никодим
Брыкин распахнул настежь окно и воскликнул, дыша полной грудью:
     - Да будет свет!
     Конечно же,  профессор имел в  виду свет знаний,  яркий свет небывалого
научного  открытия,  озаривший  недавно  скромное,  но  достойное  помещение
лаборатории.
     Добровольный помощник профессора,  юный лаборант Петя Пазуха,  сидел за
столом и считал в уме.  Еще неделю назад он сидел не за столом, а в огромном
сурдокресле,  и  его  ладную голову охватывали датчики импульсной пульсации,
соединенные с аппаратом профессора, названным им инверсионным конвергатором.
Поле,  создаваемое аппаратом,  проникало посредством датчиков в  мозг  юного
лаборанта  и,  генерируясь  там,  перестраивало  функциональную деятельность
мозга по задуманному профессором плану.
     Еще неделю назад Петя Пазуха с трудом мог в уме умножить 137 на 891,  а
сегодня с легкостью невероятной множил,  делил,  складывал,  извлекал корни,
брал логарифмы;  и числа, которые фигурировали в этих действиях, пугали даже
профессора Брыкина, привыкшего и не к таким передрягам.
     Уже  через сутки после эксперимента они  проверили на  Пете  всю  книгу
таблиц Брадиса,  и  результат превзошел самые радужные ожидания:  юный гений
Пазуха не ошибся ни разу.
     Однако  эксперимент поставил  милейшего  П.Пазуху  в  крайне  неудобное
положение.  То ли контакты на аппарате были плохо зачищены, то ли напряжение
на  входе конвергатора несколько отличалось от  напряжения на выходе,  то ли
конденсатор пробило,  то  ли  искра в  землю ушла,  но эксперимент получился
нечистым.  "Поле  Брыкина"  задействовало  группу  клеток,  ведающих  устным
счетом,  - это так. Но то же поле почему-то задействовало группу клеток, что
ведает  реверсивной системой "правда -  ложь".  Говоря  человеческим языком,
Петя больше не мог врать.  А если врал,  то система "правда - ложь" включала
реверсивный механизм, срабатывала заслонка, и группа клеток, ведающих устным
счетом, прекращала свою полезную деятельность.
     - Я никогда не буду врать! - вскричал Петя Пазуха, не желавший потерять
свой чудный дар, гарантирующий ему безбедное существование где угодно: то ли
на  эстраде  в  роли  математического гения,  то  ли  в  науке  в  должности
арифмометра типа "Феликс".
     И все было бы расчудесно, но минувшим воскресным вечером Петя катался в
парке на лодке со своей подругой Варей.
     - Сколько будет шестью семь? - спрашивала Варя.
     - Сорок два, - безошибочно отвечал Петя.
     - А корень квадратный из шестисот двадцати пяти?
     - Двадцать пять.
     И Петя таял под лучистым взглядом синих глаз Вари.
     Но уже прощаясь, Варя спросила:
     - Скажи,  Петя, а мог бы ты для меня прыгнуть с десятого этажа в бурное
море?
     И Петя ответил, не задумываясь:
     - Мог бы!
     Стоит ли говорить,  что его ответ был чистой ложью,  ибо кто в  здравом
уме  станет  нырять в  море  с  десятого этажа?  Верная смерть ожидает внизу
безрассудного смельчака,  и  ни  одна  девушка не  стоит такой бессмысленной
жертвы.  Да ни одна девушка и  не потребует от своего возлюбленного подобной
глупости.  Все  это  лишь  "слова,  слова",  как  говаривал принц  Гамлет  в
бессмертной пьесе В.Шекспира.
     Но за словами Пете теперь следовало следить неусыпно:  любое изреченное
слово могло оказаться пусть невольной, но ложью. Так и случилось.
     И  назавтра Петя  не  мог  взять  даже  пустячного кубического корня из
1.397.654.248...
     А мог только квадратный...
     Из этого профессор заключил,  что дар не исчез вовсе,  но сильно ослаб.
Этот вывод подтвердило и  испытание на  вибро-эмоцио-седуксенном стенде типа
"Гамма-пси".
     - Я верну себе свое умение! - вскричал Петя.
     - Но как? - вопрошал убитый горем профессор.
     - Терпение и труд, профессор. Упорство и усидчивость.
     И Петя начал считать сам.  Он считал днем и ночью, утром и вечером, и в
снег,  и  в  ветер,  и  в звезд ночной полет.  Тренировки сделали свое дело.
Сегодня утром он явился в лабораторию и сказал гордо:
     - Спрашивайте, профессор.
     Профессор, конечно, спросил, и ответы Петра Пазухи были безошибочны.
     Тогда  Никодим Брыкин вновь  подверг лаборанта тщательному исследованию
на стенде "Гамма-пси", и оно показало, что дар вернулся к обладателю.
     Недаром русская пословица утверждает: терпение и труд все перетрут.
     - Но  лгать вам,  Петя,  по-прежнему не стоит,  -  сказал профессор.  -
Эффект Брыкина восстановлен, но опасность не миновала.
     - Знаю,  профессор,  -  отвечал Петя.  - Я буду говорить только правду,
всегда правду, одну правду.
     И слово свое сдержал.
     Открытие профессора Брыкина переворачивало науку,  то есть делало в ней
переворот. Солнце напрямую било в широкое окно лаборатории".
     Алик положил ручку,  взглянул на  часы.  До конца урока оставалось пять
минут.
     - Я готов, - сказал Алик, закрывая тетрадь.
     - Как следует проверил? - поинтересовался завуч.
     - Как следует все равно проверите вы.
     - Что верно, то верно, - засмеялся завуч. - Гуляй, Радуга.
     Алик вышел в коридор -  пустой и гулкий от его шагов.  Когда шли уроки,
коридор,  казалось,  обретал свой микроклимат,  отличный от климата в классе
или в  том же коридоре,  но на переменке.  Во время уроков здесь всегда было
прохладно -  и  зимой,  когда  к  батарее не  притронешься,  у  окна  стоять
невозможно;  и  летом,  в жару,  когда через открытые окна в школу проникали
циклоны,  забежавшие в Москву из Африки.  В который раз Алик снова подивился
этому  необъяснимому физическому явлению,  пошел  вдоль  стены,  размышляя о
сочинении.
     Что было?  Явная подсказка со стороны. Как будто некто "свыше" вложил в
голову дурацкий сюжет про Брыкина с соответствующим выводом: упорством верни
свой  талант.  Другое дело,  что  фантазия Алика чувствовала себя достаточно
свободно и в рамках заданного сюжета неплохо порезвилась.  Во всяком случае,
Алик был доволен собой. И ошибок вроде не сделал. Орфографических - точно, а
за  синтаксическими мог не  уследить.  Ну,  да  ладно,  последнее сочинение,
отметка за год уже выставлена...
     Но главное,  понял Алик,  состояло в том,  что этот "некто свыше" таким
хитрым и  изощренным способом сообщал Алику,  что  его усилия в  тренировках
даром  не  пропали,  замечены  благосклонно,  и  с  сего  момента  он  может
по-прежнему пользоваться своим даром. Но не врать.
     Кто обещал ему вернуть дар?  Джинн,  ставший иллюзионистом.  Но  откуда
джинн знает про  Брыкина?  Знает,  он  сам говорил про инверсор-конвергатор,
телетранспортированный для убеждения цирковой дирекции. Да и связаны все три
сна одной веревочкой,  нет в том сомнений. А где ж тогда уважаемая баба-яга,
костяная нога?  Забыла Алика?  Ох,  думалось Алику,  не забыла, еще заявит о
себе, пригрозит сварить в щах за непослушание. Придется слушаться...
     Хотелось тут же мчаться в сад,  выставлять планку и проверять: вернулся
ли  дар.  Но началась перемена,  школьный народ повалил в  сразу потеплевший
коридор, вышла Дашка, спросила:
     - О чем писал, Алик?
     - Да так, рассказик. Вроде пародии на фантастику.
     - А  я не стала рисковать напоследок.  Проверенная тема:  "Что для меня
главное в дружбе?" А ошибок, ты знаешь, я почти не делаю.
     - Раз про дружбу, значит, обо мне?
     - Какой ты самоуверенный... Нет, о тебе я не стала писать.
     - А могла бы...
     - Зачем завучу знать о наших с тобой отношениях?
     - Значит, есть отношения?
     - А как бы ты хотел?
     Типично  женское коварство:  отвечать вопросом на  вопрос.  Алик  хотел
отношений -  вполне определенных, и не знал: есть они или только намечаются.
Да и как вообще Дашка к нему относится?  Тогда,  в воскресенье,  он сморозил
глупость, ляпнул о ее влюбленности, чуть было не поссорился с девочкой...
     - Даш, а как ты в самом деле ко мне относишься?
     Склонила голову набок, глаза широко-широко раскрыла.
     - А как бы ты хотел?
     Тот же ответ на примерно тот же вопрос. Вредное однообразие...
     - Хотел бы, чтоб положительно.
     - Ну,  так  я  очень  положительно к  тебе  отношусь.  Пошли  в  класс,
звонок...
     Так и остался в прискорбном неведении. А после уроков явился завуч, уже
успевший прочитать несколько сочинений, похвалил Алика, сказал:
     - Неплохую пародию написал,  Радуга.  Будем печатать ее  в  стенгазете,
если не возражаешь.
     Алик не возражал.


        14

     Что рассказывать о  поездке на базу сборной?  Сел у Киевского вокзала в
красный "Икарус",  умостился на  заднем сиденье у  окна,  смотрел на  дачные
поселки,  пробегавшие мимо  со  скоростью восемьдесят километров в  час,  на
негустые леса, бесстрашно выходившие прямо к автомобильно-бензиново-угарному
шоссе.  Два часа ехали,  а  никто в автобусе и не заметил присутствия Алика.
Сел человек и сидит себе.  Значит,  так надо. Да и не все ребята, ехавшие на
сборы,  знали друг друга. Кто постарше - семнадцати-восемнадцатилетние, - те
встречались на соревнованиях.  Они уселись рядком впереди, негромко говорили
о  чем-то.  Ровесники Алика  виделись впервые,  робели,  больше помалкивали.
Заметил Алик и Вешалку Пащенко,  и тот его сразу узнал. Однако оба почему-то
сделали вид, что незнакомы.
     Доехали  наконец.  Давешний мужик  в  водолазке встречал их  у  высоких
тесовых ворот с резными столбами,  крашенными под золото.  К золотым столбам
чья-то   безжалостная  рука  гвоздями  присобачила  полинявший  от   времени
транспарант  с  традиционной  надписью:  "Добро  пожаловать!"  Надпись  эта,
по-видимому, встречала не одно поколение спортсменов.
     Мужик  в  водолазке -  тренер  сборной  -  был  на  этот  раз  в  синих
трикотажных шароварах,  оттянутых на  коленях,  и  в  пестрой  ковбойке.  Он
дождался,  когда все ребята вышли из автобуса,  столпились рядом,  сложив на
землю свои чемоданы, сумки, рюкзаки, оглядел их скептически, зычно гаркнул:
     - Здорово, отцы!
     "Отцы" отвечали вразнобой, и это тренеру не понравилось.
     - Что за базар? - недовольно спросил он. - А ну, построиться!.. - Встал
у забора, вытянул вбок левую руку.
     "Отцы" выстроились слева от него,  постарались по росту. Тренер отошел,
наблюдал построение со стороны, раз-другой на часы глянул. Снова сказал:
     - Здравствуйте, товарищи спортсмены!
     Отсчитали про себя положенные для вдоха три секунды, ответили:
     - Здра жла трищ трен!
     Вышло здорово - стройненько, громко. Тренер улыбнулся.
     - Так и  держать,  отцы...  Сейчас я  вам тронную речь скажу.  Я -  ваш
тренер.  Зовут меня Александр Ильич,  кое-кто со  мной уже познакомился.  Вы
прибыли на базу сборной. Но сие вовсе не означает, что вы уже - члены лучшей
юношеской команды.  Пока мы к  вам приглядываемся,  прицениваемся.  Оценим -
возьмем,  если подойдете.  Оценивать будем две недели.  За это время лично я
выжму из вас все соки -  и морковный,  и яблочный,  и желудочный. - Кто-то в
строю хихикнул, но тренер грозно посмотрел на весельчака: мол, нишкни, время
для шуток еще не  пришло.  -  Прыгаете вы  высоко,  но плохо.  За две недели
ничему  серьезному  не  выучить,   но  кое-что  показать  сможем.   Лодырей,
симулянтов,  зазнаек не потерплю. Выгоню в шею. Распорядок дня объявлю после
завтрака. А сейчас - марш в корпус!
     Речь  тренера  Алику  показалась  толковой  -   краткой,   ясной,   без
слюнтяйства,  без ненужных посулов.  Не понял он лишь это - "прицениваемся".
Странная терминология. Рыночная. Но торопиться с выводами не стал: у каждого
есть свои любимые словечки,  привычный жаргон.  У Алика в речи - тоже немало
слов-паразитов.  Отец говорит: "Поэт и жаргон - понятия чужеродные. Жаргон -
это улица,  а поэт -  это студия". Но Алик не согласен с отцом. Студия - это
камерность,   замкнутость.   А  поэзия  -  это  душа  народа.  Пусть  звучит
высокопарно, зато верно. Ну, а народ по-разному изъясняется...
     Народ  в  лице  тренера изъяснялся кратко и  афористично.  В  речи  его
изобиловали тире и восклицательные знаки. Говорил - как стрелял.
     - Работать будете в  поте  лица,  -  сказал он,  когда ребята закончили
завтрак.  -  Подъем -  в семь утра! Зарядка! Кросс! Завтрак! Тренировка - до
двенадцати!  Вода!  Душ,  если холодно! Пруд, если тепло! Час - отдых! Обед!
Полчаса - отдых! Тренировка - до семнадцати тридцати! Вода! Полчаса - отдых!
Кросс! Ужин! Кино, телевизор, книги, шахматы! Сон! Впрочем, сами грамотные -
прочитаете.  Расписание висит  в  столовой на  стене.  Сейчас  быстро  -  по
комнатам,  занять койки, переодеться и - на плац. Побегаем, разомнемся, а то
растряслись в автобусе, жиры развесили, смотреть на вас тошно.
     В  большой комнате,  похожей на  классную,  двумя  рядами стояло десять
кроватей  с  деревянными спинками  и  панцирными  сетками.  Спать  на  такой
кровати, Алик знал, было мукой мученической: сетка слушалась любого движения
тела,  прогибалась,  норовя сбросить спящего на пол.  Подумалось:  при таком
спартанском  расписании  стоило   завести  деревянные  топчаны  с   хлипкими
матрасиками поверх досок. Кстати, на даче Алик спал как раз на таком топчане
и  прекрасно себя чувствовал.  А родители скрипели панцирными сетками,  и по
утрам на них больно было смотреть.
     Кроме вышеупомянутых "коек" в  комнате размещались тумбочки -  по одной
на  брата,  десять  штук;  четыре  платяных  шкафа  и  фикус  на  табуретке,
развесистый фикус -  мечта бабы-яги  из  второго сна  Алика.  Алик ухитрился
занять кровать у окна,  уложил на нее чемоданчик,  щелкнул замочками, достал
синий тренировочный костюм -  недавний подарок мамы,  новенький, коленки еще
не оттянуты. Переоделся, побежал вон, краем глаза углядев, что Вешалка попал
ему в соседи.
     Выскочил на  площадку перед  корпусом,  а  тренер  Александр Ильич  уже
прогуливается, на часы посматривает. Увидел Алика.
     - Кто такой?
     - Радуга я, Александр Ильич. Из пятьдесят шестой школы.
     - Да помню я,  -  отмахнулся тренер.  -  Метр девяносто пять,  Киевский
район. Не о том речь. Почему так оделся? Холодно?
     - Нет, - пожал плечами Алик. - Скорее жарко.
     - То-то и оно. Форма одежды - одни трусы.
     - Босиком? - не утерпел Алик.
     Но тренер не заметил иронии.
     - Босиком тяжко будет. Да и ноги посбиваете. В тапочках.
     Помчался  снимать  костюм.  В  коридоре  встретил Вешалку  в  таком  же
костюмчике,  позлорадствовал про себя:  сейчас назад побежит. Так и есть: на
обратном пути опять встретились,  Вешалка сердито на  Алика глянул,  и  Алик
подумал,  что зря злорадствовал,  мог бы и предупредить парня.  Все-таки две
недели бок о бок жить, не два часа...
     Минут через десять все наконец выстроились.
     - Копаетесь,  -  сказал тренер.  -  Чтобы первый и последний раз...  На
построение - минута. С переодеванием - четыре. Побежали...
     И потрусил впереди всех по дорожке, ведущей за ворота в лес.
     Лес березовый, осиновый, еловый, таинственный, просвечивающий насквозь.
Под  ногами мягкая,  усыпанная хвойными иголками земля,  пружинит,  помогает
бежать.  Тропинка  неширокая,  утоптанная,  легкая  тропинка.  И  темп  бега
невысок,  прогулочный темп,  Алик  дома по  набережной куда быстрее носился.
Легкий  ветерок упруго ударяет в  разгоряченное жарой  лицо,  холодит грудь.
Впереди,  шагах в  двух,  машет ходулями Пащенко -  как  он  ухитрился рядом
попасть,  вроде кто-то другой стоял. Как бы то ни было, а за Вешалкой хорошо
бег вести: он не частит и не семенит, бежит ровно. Отдых, а не бег.
     Увы, недолго так "отдыхать" пришлось.
     Тренер в  голове колонны,  видно,  припустил,  потому что  Пащенко чаще
ногами заработал,  и  Алик,  чтоб  не  отстать,  тоже  прибавил ходу.  Стало
потруднее.  Местность пересеченная,  то  подъем,  то спуск,  поворотов -  не
счесть.  Ветер уже не охлаждал лицо -  жестко бил по нему,  пот тек в глаза,
слепил, ел солью. Солнце пропиралось сквозь кроны деревьев, норовило достать
бегунов,  ошпарить на ходу,  поддать жару.  Откуда-то взялись ветки по бокам
тропинки -  не было их раньше! - ударяли по телу. Все как в бане: жара, пот,
березовые веники.  Но Алик баню терпеть не мог, не видел в ней удовольствия,
не сумел отец приучить его к парной.
     Бежал из  последних сил,  ждал второго дыхания,  а  оно не являлось,  и
неизвестно было -  существует ли оно на самом деле или это - выдумка досужих
репортеров,  которые сами не  бегают,  не  прыгают,  не  плавают,  не крутят
педали,  а лишь пишут о том,  как "на двадцать пятом километре к нему пришло
долгожданное второе дыхание". Где оно, долгожданное?
     Так и не пришло.
     Зато тренер темп сбавил, и Алик почувствовал, что еще может бежать, еще
не падает.  Пожалел,  что майки не было.  Сейчас бы сорвать ее,  вытереть на
бегу пот... Рукой вытирать приходится. А рука - сама мокрая, как из воды.
     Интересно,  сколько они бегут?  Часы не взял,  оставил на тумбочке... А
бежать-то полегче стало,  и ветерок опять холодит. Что за чудеса? Ах, елочки
какие красивые -  словно ныряют в овражек.  За ними,  за ними...  А тренер -
железный он, что ли? - опять темп взвинтил, и замелькали по сторонам елочки.
Красивые?  Черта с два,  не до красоты больше.  Вверх по склону,  носом чуть
землю не пашут.  Вдоль оврага - быстрей. Сердце колотилось так, что казалось
- выскочит,  не удержится в грудной клетке. Алик прижал его рукой, но тут же
убрал руку:  труднее бежать,  дыхание сбивается.  Хватит ли его - дыхания? А
Пащенко еще быстрее помчался,  и Алик опять попытался удержаться за ним,  но
понял,  что не удастся,  отстанет он от длинноногого Вешалки.  И вдруг - как
знамение -  увидал впереди знакомый забор  с  золотыми воротами,  желтенькие
корпуса базы за ним и понял с облегчением: конец мукам.
     Да,  это был конец,  но -  первой серии.  Без передышки железный тренер
повел их  на  задний двор,  где они яростно пилили на  козлах еловые стволы,
кололи поленья.  Впервые в жизни -  если не считать сна с бабой-ягой -  Алик
взял  в  руки  топор и,  памятуя "сонный опыт",  тюкнул,  размахнувшись,  по
свежеспиленному кругляку. Топор со свистом рассек воздух и воткнулся в землю
рядом с поленом.  Оно даже не шевельнулось.  Алик озлился,  повторил замах и
попал-таки в дерево. Топор вошел в него на полполотна, застрял - ни туда, ни
сюда.
     - Так дело не пойдет,  - сказал Александр Ильич, заметив тщетные потуги
ученика.  -  Сегодня вечером вместо отдыха будешь тренироваться с топором. А
пока не теряй темпа, иди попили. Это проще...
     Не так-то и просто оказалось. Звенящее полотнище двуручной пилы гнулось
и  застревало в  стволе.  Напарником у Алика был Вешалка Пащенко.  Алик ждал
насмешки, но Вешалка только сказал:
     - Не  толкай пилу.  Тяни ее.  Ты  -  на себя,  я  -  на себя.  Раз-два,
раз-два... Поехали.
     Поехали.  Выходило толково.  Рука уставала,  но уже не от беспорядочной
суетни, а от четкого ритма: раз-два, раз-два. И усталость эта была приятной.
     - Где ты пилить научился? - спросил Алик Вешалку.
     - У деда в деревне.  Мужчина должен уметь делать все,  иначе - грош ему
цена.
     - Всего не охватишь.
     - Создай себе базу.  Ты сейчас пилой помахал, навык появился. Попадется
тебе завтра другая работа, где без пилы не обойтись, справишься. Справишься?
     - Не знаю...
     - Справишься,  справишься -  база есть.  Так и во всем. Научись чему-то
одному, другое само получится.
     - Научись бегать кроссы,  прыжки сами пойдут.  Так, что ли? - с иронией
спросил Алик.
     - А что ты думаешь? Бег - основа спорта. Как раз та самая база...
     - А пилка-рубка - тоже основа спорта?
     Тут  серьезный Пащенко  позволил себе  улыбнуться,  даже  пилу  бросил,
выпрямился, утер пот.
     - У  каждого  тренера  свой  метод.   Знаешь,   как  спортсмены  нашего
Александра Ильича зовут?  Леший...  - засмеялся. - Да и то, как на его метод
посмотреть:  с  одной  стороны -  блажь,  а  с  другой -  большие физические
нагрузки на свежем воздухе.  Группы мышц задействованы -  те,  что нужно. Ты
подожди, то ли еще будет...
     Многое было. Находили тяжелые валуны и таскали их на плечах по оврагу -
вверх,  вниз.  Пащенко  обозвал  упражнение  -  "сизифов  труд".  Лазили  по
деревьям.  (По классификации Пащенко -  "игра в  Маугли".)  На скорость рыли
ямы.  ("Бедный  Йорик".)  В  позиции  "ноги  вместе"  выпрыгивали из  ям  на
поверхность.  ("Кенгуру".)  До  одурения скакали на  одной  (толчковой) ноге
кроссовым маршрутом. ("Оловянные солдатики".) И снова рубили дрова, бегали -
уже  на  двух  ногах -  знакомой лесной тропинкой,  подтягивались на  ветках
деревьев.
     К  середине срока  Алик  легко  раскалывал топором внушительное полено,
бегал  кросс  почти  без  одышки  и  начисто  опережал Вешалку в  рытье  ям.
Оказалось,  что Валерка Пащенко - не зазнайка и не гордец, а отличный "свой"
парень,  много читавший,  много знающий,  веселый и остроумный.  Вообще Алик
пришел к выводу, что нельзя оценивать людей по первому впечатлению. Зачастую
ошибочно оно,  вздорно.  А копни человека,  поговори с ним по душам, заставь
раскрыться -  совсем другим он окажется.  Как Вешалка. Как Дашка. Да и маман
ее Алик тоже за "формой" не углядел...
     Алик начал присматриваться к окружающим и понимать,  что негромогласный
Леший,  строгий Александр Ильич,  не прощающий никому ни слабости,  ни лени,
распекающий виновного так,  что ветки на  деревьях дрожали,  по вечерам один
играет на баяне,  напевает тихонько,  чуть ли не шепотом, старинные романсы;
лицо его в эти минуты становилось мягким, рыхловатым, глаза - мечтательные.
     Да  и  извечная поза Алика:  томный,  скучающий поэт,  любимец публики:
"Ах-ах,  вы  меня все  равно не  поймете..."  Где она,  эта поза?  Забыта за
недостатком времени и сил: надо колоть дрова, скакать на одной ножке, бегать
до посинения.  Тренер не наврал: соки из своих питомцев он выжимал деятельно
и умело.
     Но, между прочим, прыгать не давал.
     Говорил:
     - Успеете, сперва мясца накопите...
     В  воскресенье поутру привел всех на спортплощадку за футбольным полем,
усадил на траву рядом с сектором для прыжков.
     - Теперь и попрыгать можно,  -  сказал,  потирая руки. - Наломались вы,
как черти. Хорошо, если по полтора метра возьмете.
     И  вправду взять бы...  Алик твердо считал,  что не  перепрыгнет планку
даже на привычной высоте сто восемьдесят сантиметров.  И  у Пащенко сомнения
имелись. Шепнул Алику:
     - Впору три дня трупом лежать...
     Ошиблись  оба.  Сам  Пащенко  метр  восемьдесят пять  перемахнул,  метр
девяносто свалил. А Алик его на десять сантиметров обошел, чуть в первачи не
выбился. Большую высоту - два метра ровно - взял только Олег Родионов.
     Но ему - восемнадцать, он на первом курсе Инфизкульта учится, за ним не
угонишься... И то: сел, в затылке почесал.
     - Где мои два десять? - говорит.
     А тренер доволен.
     - Сегодня  вы  без  подготовки показали  приличные результаты.  Обещаю:
через  неделю  каждый  из  вас  прибавит к  личным рекордам по  три  -  пять
сантиметров. Поспорили?
     Поспорили.  Никто не отказался. Если выигрывает тренер, все в последний
день перед отъездом бегут двойной кросс.  Проиграет Леший, освобождает ребят
от бега, зато сам дистанцию дважды бежит.
     Лесные тренировки Александр Ильич  не  отменил вовсе,  только сократил,
выделив вечером по два часа на прыжки. Прыгали тоже по его методе: до упаду.
Результаты потихоньку росли.  Алик прыгал, не вспоминая о джинне Ибрагиме, и
о  его условии не  вспоминая:  врать было незачем и  некогда.  По  вечерам с
Пащенко уходили в  лес  -  благо  погода не  подводила,  жарой одаривала,  -
болтали о разном.  Возвращались к отбою или к вечернему фильму по телику, по
четвертой  программе,  проходили  мимо  "лесопилки",  как  окрестил  Пащенко
дровяной склад.  Алик лихо хватал топор,  взмахивал -  напополам разлеталось
полешко.
     - Кое-какой бицепс наличествует, - скромно говорил Алик, щупая мышцы.
     Пащенко с завистью смотрел на него.
     - А мне все не впрок,  - досадовал. - Кругом мускулистые, а я жилистый,
как из канатов связан.
     - На результаты комплекция не влияет, - успокаивал его Алик и был прав:
у  обоих  показатели в  прыжках,  отмеченные красным  карандашиком на  листе
ватманской бумаги, в столовой на стене, выглядели неплохо.
     Стоит ли говорить, что в последний день сборов Алик преодолел планку на
высоте два метра три сантиметра,  а Пащенко сто девяносто восемь сантиметров
осилил.
     - Придется вам,  братцы,  бежать,  - злорадно сказал Александр Ильич. -
Долг чести не прощается...
     И побежали как миленькие.  Дважды кроссовым маршрутом прошли.  Хотели в
запале третий раз уйти на дистанцию, да тренер остановил:
     - Хватит,  хватит...  А то, может, до Москвы своим ходом? Так я автобус
отпущу...
     Раздал  каждому по  тонкой тетрадке,  в  которой -  индивидуальный план
тренировок на лето.
     - Будете тренироваться больше, чем я требую, - будет лучше. Каши маслом
не   испортить.    Кто   живет   высоко,    лифтом   не   пользоваться!    О
трамваях-троллейбусах забыть!  Не ходить - бегать! В магазин - бегом! В кино
- бегом! С девушкой гуляете - бегом!
     - С девушкой бегом -  неудобно,  - сказал Родионов. Он про девушек знал
все, сам рассказывал.
     - Много  ты  понимаешь,   салага!   Быстрее  бежишь  -   быстрее  роман
развивается. Все на бегу! Жизнь - бег!
     - И прыжки, - вставил Алик.
     - Вестимо дело,  -  согласился Александр Ильич.  -  А ты,  голуба душа,
далеко не  исчезай.  Через  две  недельки -  городские соревнования в  твоей
возрастной группе. Будете участвовать вместе с Пащенко. Так что, кому сейчас
отдых, а вам - самая работенка.
     - Практика у нас, - сказал Алик.
     - Где?
     - На стройке.
     - Отлично!  - обрадовался тренер. - Таскать поболе, кидать подале! А по
утрам-вечерам - работать, работать. И чтоб пот не просыхал...
     Напутствовал так и в автобус отправил. Стоял у ворот, махал рукой, пока
не скрылся "Икарус" за лесной стеной.  Ехали иначе,  чем в первый раз: гомон
стоял в  автобусе,  пение,  ор,  шутки.  А  Алик думал с удивлением,  что за
минувшие две  недели его  ни  разу  не  посетили вещие  сны.  Ведь  джинн  с
Брыкиным,  хотя  и  разными  способами,  но  явились Алику,  а  бабулька-яга
игнорирует,  не кажет носа. Или не достоин он высокой чести? А может, повода
не было, чтоб сон показывать, ни в чем не провинился? Скорее всего, так. Ну,
это и к лучшему: городские соревнования на носу.


        15

     Утром  Алик  привычно  бежал  по  набережной  Москвы-реки  и  сам  себя
спрашивал:  зачем он  надрывается?  Зачем этот  бег,  если  он  свято блюдет
"пограничное условие",  а значит, умение высоко прыгать его не покинет и без
тренировок?  Казалось бы,  глупость. Но Алик ловил себя на том, что не может
он жить без утреннего "моциона",  без каждодневных физических нагрузок, даже
без хождения пешком на шестой этаж -  как и велел Леший.  Привычка -  вторая
натура.  Коли так,  вторая натура Алика была особой настырной и волевой. Она
начисто забила первую -  томную,  изнеженную,  ленивую,  которая по утрам не
хотела  вставать,  а  холодный душ  для  нее  был  равносилен инквизиторским
пыткам.  Алик легко мирился с новой расстановкой сил, давил в себе лень, что
нет-нет, а заявляла о своем существовании.
     "А может, не стоит идти в спортзал"? - спрашивал он себя.
     И сам отвечал:  "Отчего же не пойти? Хуже не станет, а для разнообразия
- приятственно".
     И  шел.  И  прыгал на  тренировках на двести пять сантиметров.  Правда,
впритык к планке,  но ни джинн,  ни Брыкин,  ни пропащая бабуля и не обещали
ему чемпионских результатов. Помнится, разговор шел о прыжках "по мастерам".
А  двести пять  сантиметров и  есть тот  предел,  который Алик себе поначалу
установил.  Конечно,  аппетит приходит во время еды,  но и он не должен быть
слишком зверским...
     Алик не афишировал своих тренировок и  по-прежнему занимался один -  по
тетрадке Александра Ильича.  Бим знал об этом,  но по молчаливому уговору не
встревал. Спросил только однажды:
     - Тебе не помочь?
     Алик отрицательно помотал головой.
     - Не стоит. Я сам.
     Да  и  зачем ему помощь Бима,  если весь тренировочный комплекс -  лишь
дань обнаглевшей второй натуре,  а вовсе не первейшая необходимость. Прыгает
он и  так -  будь здоров,  а  тренируется по вечерам только затем,  чтобы из
хорошей формы не выйти,  здоровью не повредить.  А то были нагрузки и -  нет
их.  Так и растолстеть можно, сердце испортить. Видел он старых спортсменов,
которые резко бросили тренироваться. Смотреть на них противно...
     Бим  руководил  практикой  девятиклассников  на   строительстве  жилого
многоквартирного дома. Дом огромный, длиннющий, одних подъездов - двенадцать
штук.  И этажей двенадцать.  "Упавший на бок небоскреб", - шутил лучший друг
Фокин, и Алик отмечал, что сам Пащенко не сострил бы лучше.
     Он  сравнивал Фокина  и  Пащенко.  Вешалка  -  остряк,  умница,  с  ним
интересно потрепаться.  Алик, считавший себя начитанным "под завязку", рядом
с Валеркой терялся,  больше слушал, меньше говорил, и это немного мешало ему
- он  привык быть  первым.  С  Сашкой Фокиным значительно легче.  Здесь Алик
первенствует заслуженно и  безоговорочно.  Что он скажет,  то и закон.  Зато
Фокин -  надежнейший человек,  не подведет никогда.  С таким, как говорится,
хоть в разведку иди,  хоть в атаку. И ни в кого не играет. Он - Сашка Фокин,
и никто иной.
     Пащенко тоже не особо актерствует -  по крайней мере,  с Аликом,  -  но
поза в нем чувствуется. Поза этакого доброго хорошего малого, который только
чуть лучше друга,  чуть умнее,  чуть образованнее.  Но  это "чуть" никому не
заметно,  не выказывает он свое "чуть",  прячет глубоко-глубоко.  А все же у
Алика зрение стопроцентное: как глубоко ни прячь, а углядит...
     И вот ведь что:  он сам себя с Фокиным точно так же ведет.  И точно так
же  думает,   что  Фокин  того  не  замечает.   А  если  замечает?  Не  надо
недооценивать лучшего друга...
     Алик старался цепко ловить "миги ложного превосходства", как он называл
их, быть естественным, самим собой.
     Фокин как-то сказал ему:
     - Здорово ты изменился, пока на сборах был.
     - В чем изменился?
     - Меньше выпендриваться стал, - охотно и просто объяснил лучший друг.
     Значит,  видел  он,  что  "выпендривался"  Алик,  видел  и  не  обращал
внимания:  первому все простительно.  А может,  прощал он Алику его фортели,
потому что сам сильнее был.  Не физически,  нет -  характером.  Недаром мама
Алику всегда в  пример Фокина ставила:  "Саша занимается,  а  ты ленишься...
Саша - человек целенаправленный, а у тебя - ветер в голове..."
     Что  ж,  так и  было.  А  нынче "ветер в  голове" поутих,  и  Сашка это
почувствовал.  И сказал про "выпендреж", потому что увидел в Алике характер.
Равным себе признал -  опять-таки по характеру.  А  что Алик книжек побольше
его проглотил -  не считается.  Дело наживное. Так что Пащенко тоже пусть не
шибко задается...
     Между  прочим,   виделись  они  с  Пащенко  пару  раз,  принес  Вешалка
воспоминания  об   Анатоле   Франсе.   Алик   прочитал  -   скучной  книжица
показалась...
     И Дашка уловила в Алике перемены.
     - Ты стал каким-то железным, - сказала она.
     - Много звону? - пошутил Алик.
     - Слово "надо" для тебя значит больше, чем слово "хочу".
     - Это плохо, по-твоему?
     - Не плохо, но странновато. Ты или не ты?
     - Я,  я, - успокаивал он Дашку, а сам подумал: "Быть железным не так уж
скверно. Мужское качество".
     И  все-таки Дашка ему льстила:  не такой он железный,  как хотелось бы.
Суровое "надо"  далеко не  всегда перевешивало капризное "хочу".  И  с  этой
точки зрения Алик не слишком изменился. Во всем, кроме тренировок.
     Но слово сказано.  И Алик невольно поглядывал на себя со стороны не без
гордости:  и  когда нес кирпичи по  качающимся дощатым мосткам на  последний
этаж (хотя мог  воспользоваться грузоподъемником),  и  когда тащил на  плече
чугунную мойку для кухни (хотя Фокин предлагал помощь),  и когда остервенело
рыл  траншею  для  кабеля  (хотя  все  ждали  юркий  тракторок  "Беларусь" с
экскаваторным ковшиком).  Все это было нужно и не нужно Алику. Нужно, потому
что Александр Ильич не зря советовал "брать больше,  кидать дальше" - этакая
строительная формулировка тренировочного метода Лешего. Не нужно, потому что
нагрузки эти  сильно попахивали показухой.  Не  мог-таки  Алик избавиться от
роли, которую нравилось ему играть, от красивой роли железного человека, для
кого "нет преград ни в море, ни на суше", как пелось в старой хорошей песне.
     А почему,  собственно,  роль? Разве Алик не был именно таким человеком?
Разве не преодолел он себя,  свое безволие, свою мягкотелость? Захотел стать
первым - стал им.
     И  странная штука:  он  совсем не  вспоминал о  своих вещих снах.  А  в
первых-то  он  оказался лишь благодаря их загадочной и  неодолимой мощи -  и
только так.  Но  пропали они,  не снились больше,  спал Алик без сновидений,
уставал за  день -  ужас как,  влезал вечером под одеяло,  обнимал подушку и
отключался до утра.  И ночь пролетала,  как миг: только-только заснул, а уже
пора вставать, пора бежать на Москву-реку, пора отмахивать свои километры, а
потом  лезть  под  довольно  противный,   но  крайне  необходимый  организму
прохладный душ. Словом, вовсю доказывать свою замечательную "железность".
     Короче говоря,  забыл он о первоисточнике своих грандиозных достижений,
поверил в себя, и только в себя. Еще бы: сила воли плюс характер, как уже не
однажды было отмечено.
     Но  в  этой выведенной Аликом прекрасной математической формуле имелось
еще   одно   слагаемое.    "Сказка",    "небыль",    "миф",    "фантастика",
"сверхъестественная  сила"  -  как  угодно  назовите,  не  ошибетесь.  И  не
учитывать его -  для вычисления конечного результата -  опасно.  Говорят же:
чем черт не шутит...
     Как-то  после  работы,  ближе  к  вечеру,  поехали они  с  Дарьей  свет
Андреевной  в  Сокольнический парк  -  покататься  на  аттракционах,  поесть
мороженого, побродить по лесным дорожкам. Скинулись наличными, почувствовали
себя  миллионерами.   По   нынешним  временам  аттракционное  веселье  стоит
недешево:  тридцать  копеек  за  три  минуты  сомнительной радости.  На  все
хватило.   Поахали  на  "Колокольной  дороге",  протряслись  на  "Лохнесском
чудовище",  промокли под фонтанными брызгами на  "Музыкальном экспрессе",  в
кегельбане  выиграли  для   Дашки  блескучее  самоварное  колечко  с   ярким
пластмассовым самоцветом.  В  "Пещеру  ужасов"  не  попали:  очередь  в  нее
казалась  ужаснее  самого  аттракциона.  Купили  по  стаканчику шоколадного,
двинули в  лес.  Хоть и  невелик он  в  Сокольниках,  зато тих,  веселящаяся
публика  не  бродит  по  его  тропинкам,   сюда  больше  влюбленные  парочки
забредают.  А  чем Даша с Аликом от них отличались?  Ничем.  Разве тем,  что
скрывали они  друг  от  друга  свою  робкую  влюбленность,  так  старательно
скрывали, что всем вокруг она ясна была. Всем, кроме них.
     Как  непохож  он  был  -  этот  парковый  чистенький  лесок,  ухоженный
горожанин,  старательно притворяющийся диким и  грозным,  на тот лес в  двух
часах езды от  Москвы,  где Алик на  своих двоих познавал тяжкую науку "быть
первым".  Как,  тем более,  не похож он был и на темный,  грибной да ягодный
трубинский лес,  где тропки не утоптаны,  трава не примята, где жила веселая
баба-яга, большая любительница человечины.
     Лес-притворяшка ничем никого не  пугал,  потому что  отовсюду слышались
совсем не девственные,  не лесные звуки: автомобильный гуд, запрещенный звон
клаксонов,  отдаленное пение  репродукторов в  луна-парке  и  близкое  пение
гуляющей  публики,   нестройное  пение  "Подмосковных  вечеров",  "Уральской
рябинушки" и "Арлекино".
     Парк гулял.
     Но  Алику с  Дашей все  эти посторонние звуки были,  как говорится,  до
лампочки,  ничего они не слыхали,  и лес в их присутствии сразу почувствовал
себя настоящим дремучим бором,  каким,  собственно, они и хотели его видеть.
Шли они,  шли,  ели мороженое,  говорили о  пустяках:  о практике,  о грубом
прорабе,  который "девочек за  людей не  считает";  о  Биме,  который трижды
вступал в  справедливый спор с  грубияном и  выходил из него победителем;  о
стихах,  которые Даша прочла,  пока Алик "рубил дрова" на спортивной базе; о
дровах,  которые Даша видела только в кино, ибо никуда из Москвы не выезжала
дальше пионерлагеря,  а там,  как водится,  паровое отопление. Шли они так и
чувствовали себя если не на седьмом, то - не ниже! - на шестом небе.
     И  вдруг  -  сюрприз.  Неприятный.  На  полутемной аллейке образовалась
компания подростков -  не старше Даши с Аликом. Трое парней-волосатиков, две
русалочки в джинсах,  непременная гитара - семиструнная "душка", непременная
же  бутылочка  на  скамейке,  заветная  полулитровочка  с  дешевым  крашеным
портвейном. Подрастающее поколение ловило "кайф". И видать, словило оно этот
не ведомый никому "кайф",  потому что дрожали струны гитарные, тренькали под
неумелыми  пальцами,  качали  бедрышками  русалки  в  такт  струнам,  тянули
хрипловатыми"  "подпитыми"  голосами  нечто  заграничное,  влекущее,  вроде:
"Дай-дай-гоу-бай. Бай-бай-лоу-лай". Или что-то похожее.
     - Алик, давай повернем, - прошептала Даша. Ей стало страшновато.
     - Почему? - твердо спросил Алик. Ему тоже было страшновато.
     - Я тебя прошу, - настаивала Даша.
     - И не подумаю, - сказал Алик, и сказал это довольно громко, потому что
гитарист перестал бренчать,  русалки умолкли,  и  все  повернулись к  Даше с
Аликом.
     - Смотри-ка, - удивленно произнес один из парней. - Влюбленные.
     Судя по тону,  он был потрясен тем,  что увидел.  Или,  скорее, вошел в
роль.       Роль      паркового      супермена,       повелителя      аллей,
Джека-потрошителя-почтеннейшей-публики -  не из последних любителей "кайфа".
Согитарники не желали уступать премьерства в этом амплуа.
     - У  них  глубокое чуйство,  -  сказал  второй  супермен,  сложив  губы
трубочкой.
     - Ромео  и  Джульетта,  -  не  остался в  стороне третий,  видимо самый
начитанный.
     Девицы хихикали.  Поворачивать было поздно,  и  Даша поспешила дать еще
один совет:
     - Не обращай внимания, Алик.
     Алик и  рад  был бы  не  обратить внимания,  пройти мимо с  независимым
видом:  ну,  поиздеваются,  позлословят -  что за  беда!  Так он и  поступал
когда-то,  случались с ним подобные приключения раза два или три, и ничего -
чистеньким из них выбирался. Но тогда не было Дашки... Мелькнула мыслишка: а
не  дернуть ли  отсюда?  Схватить Дашку за  руку и  -  ходу.  Дашка поймет и
простит:  она сама перепугана до  смерти,  поджилки трясутся -  на  весь лес
слышно.
     Дашка-то  простит,  верно,  но  простит ли  он  себе сам?  Сумеет ли он
встретиться с ней завтра,  послезавтра,  через месяц? Он - железный человек,
"сила воли  плюс характер"?  Может быть,  и  сумеет,  да  только тошнехонько
будет...
     И все-таки шел молча,  держал Дашку за локоть, чувствуя, как напряглась
ее тоненькая рука. Вдруг пронесет?
     - Парень,  закурить у  тебя  не  найдется?  -  Это  была уже  классика,
знакомая Алику по книгам и  фильмам,  да и  парням этим по тем же источникам
знакомая. "Литературщина", - сказал бы отец.
     - Не курю, - ответил Алик проверенной фразой.
     - А девчонка?
     - И она не курит,  -  стараясь говорить твердо,  объяснил Алик,  сильно
сжав Дашкин локоть.
     - А это мы щас проверим,  -  произнес один из суперменов, но неуверенно
произнес.  Знал,  что  роль  требует  продолжения,  требует  крепких слов  и
красивых действий,  но нечасто он играл эту роль,  не обтерся в ней.  И Алик
почувствовал   неуверенность   парня,   осторожно   шествующего   к   Дашке,
почувствовал,  и  легко ему  стало,  легко и  пусто,  как перед самым первым
прыжком - тогда в саду, всего на метр сорок.
     - Осади назад, - сказал он парню.
     - Повтори,  не слышу,  -  старательно смягчая гласные -  о,  всесильная
роль! - потребовал супермен.
     - Осади назад.
     - Поучи его, Кока, - капризно протянула русалка.
     Кока шагнул к  Алику,  но  Алик не  стал дожидаться "урока".  Он ударил
первым.  Ударил  так,  как  видел  в  десятках фильмов.  Ударил  в  нахально
выдвинутый подбородок Коки,  вложив в  удар всю тяжесть своего тела.  И Кока
упал.  И  остался лежать.  Это  был чистый нокаут,  выключивший супермена из
действительности по  меньшей мере  на  минуту.  Впору  бежать за  нашатырем,
махать  мокрым  полотенцем,  -  делать  искусственное  дыхание.  Две  недели
истязаний по  методу  Лешего,  две  недели  рубки  и  пилки  дров,  таскания
булыжников и  рытья траншей сделали свое дело.  На это Леший и  рассчитывал,
хотя в его расчеты явно не входила встреча с суперменами.
     Алик  не  стал  дожидаться,  пока  Кока очухается или  же  его  малость
остолбеневшие  кореша   придут   ему   на   помощь.   Он   перешагнул  через
нокаутированного соперника,  подхватил массивную садовую урну, стоящую около
скамейки, рывком поднял ее.
     - Убью,  сволочей! - надрывно заорал он и пошел на изумленную компанию,
держа урну перед собой.
     И  супермены дрогнули.  Не  то  чтобы они  испугались явно сумасшедшего
влюбленного.  Просто их  ни  разу в  жизни не били урнами,  а  неизвестность
всегда пугает. И когда Алик, не в силах больше удерживать вонючую громадину,
по-извозчичьи ухнув,  метнул ее в  прямо лежащую на земле гитару,  и  гитара
треснула, как взорвалась, зазвенели порванные струны - тут уж супермены дали
деру.
     - Бежим, - шепнул Алик Дашке.
     И они помчались.  Супермены через некоторое -  очень небольшое -  время
придут в  себя,  поймут,  что их  одурачили,  заметят,  что их все-таки трое
против одного,  пусть даже  боксера (удар-то  техничным вышел,  кого  угодно
смутит...),   вернутся  мстить.   А  мстить  некому:  обидчики  скрылись.  И
скрываться не  показалось им  стыдным:  первая  победа  осталась за  Аликом,
первая и теперь окончательная.
     Алик  бежал  легко  -  привычка!  -  тащил  за  собой Дашку.  Когда они
выскочили на центральную аллею, ведущую к выходу, Дашка взмолилась:
     - Алик, я не могу больше...
     Он притормозил. Далее нестись как угорелым было бессмысленно. Супермены
с русалками затерялись позади,  топота погони не слыхать,  да и погоня здесь
обречена на  провал:  вон милиционеры на мотоцикле проехали,  вон дружинники
газировку с сиропом пьют, по сторонам поглядывают.
     - Хочешь,  посидим,  передохнем?  -  спросил Алик.  Он  уже  ничего  не
страшился.
     - Ой, что ты, поехали домой. Я вся дрожу.
     "Я вся дрожу" -  явно из чьего-то репертуара.  То ли леди Гамильтон, то
ли Бекки Тэтчер из великой книги Марка Твена.  Но Алик не пытался обнаружить
источник реплики, он просто обнял Дашку за плечи - впервые в жизни! - прижал
ее к себе, почувствовав, что она и вправду дрожит - скорее от испуга, чем от
холода.  Да и  какой холод -  под тридцать по Цельсию,  несмотря на вечернее
время...
     Так они и  дошли до метро.  И  в  вагоне он не убрал руку,  а  Дашка не
протестовала.  Ехали -  молчали, не вспоминали о происшедшем. И только когда
шли  от  метро к  дому  по  яркому и  людному Кутузовскому проспекту,  Дашка
рассмеялась.
     - Ты что? - спросил Алик.
     - Как ты их... урной... - Она уже и говорить не могла - от смеха.
     И  Алик охотно вторил ей,  вспоминая,  как  возвышался этаким Гераклом,
швырял чугунный сосуд,  как взрывалась гитара,  не привыкшая к столь грубому
обращению.
     Отсмеявшись, сказал:
     - Перетрусил я - стыдно признаться.
     - А вот врать не надо, - строго сказала Дашка.
     - Я  не вру,  -  опешил Алик.  Стоит правду сказать,  как тут же во лжи
обвиняют. А соврешь - верят без оглядки. Где справедливость?..
     - Врешь,  и бесстыдно.  Если бы перетрусил, я бы чувствовала. А ты шел,
как статуя Командора,  ни жилочка не дрогнула.  Говорю: железным стал. Прямо
стальным.
     А  в  подъезде на  лестнице у  своей  двери встала на  цыпочки,  быстро
поцеловала его в щеку, шепнула:
     - Спасибо тебе, - и скрылась за дверью.
     Когда она только отпереть ее сумела? Чудеса...
     Алик остался на площадке -  дурак дураком.  За что спасибо?  За то, что
"спас ее из лап разъяренных хулиганов", как пишется в переводных детективных
романах? Или за неудачный вечер?
     Неправда, удачным он был. Неожиданным. Счастливым. И "спасибо" вовсе не
Алику адресовано, точнее, не только Алику. Спасибо суперменам за то, что они
позволили ему выяснить,  наконец,  отношения с Дашкой. Спасибо им за то, что
он поверил в себя...
     Подведя итог вечеру столь высоким "штилем", Алик потопал на свой шестой
этаж.  Размышлял:  верно, что не пропали даром трудовые деньки на спортивной
базе.  И на практике не зря мойки взад-вперед носил,  кирпичи на двенадцатый
этаж втаскивал.  Кое-какая силушка появилась.  А с ней -  и умение той силой
пользоваться.
     Но  Дашка-то:   "врать  не  надо"...  Алик  даже  головой  покрутил  от
удовольствия.  Эдак,  охулкой,  и  дара можно лишиться.  Слышал бы джинн сие
обвинение...
     Пришел домой,  поужинал,  родителям про  драку  не  стал  рассказывать.
Сообщил только,  что  катались на  аттракционах,  ели мороженое:  отчитаться
следовало, поскольку деньги на парк ссужали они. И лег спать.
     И спал опять без всяких сновидений.


        16

     Стройка -  дело суетное.  По  утрам стоит шум  в  прорабской,  ругаются
бригадиры:  то не так,  это не так.  Прораб лениво отругивается -  скорее по
привычке,   чем  по  злобе.   Накричавшись,  успокаиваются,  наскоро  курят,
расходятся:  работать надо.  Монтажники довольны: дом собран, стоит коробка,
щерится целыми  окнами.  Теперь  трудятся отделочники -  маляры,  штукатуры,
сантехники.
     Алик  пробирался по  утрам  в  прорабскую,  сидел  тихонько,  слушал  -
дивился.  Казалось,  не устоять стройке:  раствор не подвезли,  трубы дождем
мочены,  рукавицы рваные,  монтажники нахалтурили - в швах ветер свистит. Но
держится дом.  Запущен в  ход  дневной механизм работ,  аукаются в  пролетах
девчонки-малярши,  слепят синим пламенем сварщики -  "зайчика" не поймай, не
ослепни,  пылят колесами МАЗы и ЗИЛы.  И раствор откуда-то взялся,  и трубы,
оказывается,  дождем не  погублены,  и  рукавицы справные,  а  что до швов -
держатся швы, свой срок выстоят.
     Живет стройка особой жизнью.  Крику много,  а  работа идет:  крик -  не
помеха работе.
     Алика определили учеником слесаря-сантехника.  Он пришелся в бригаде ко
двору,  заимел кепку с  пуговкой -  как у бригадира,  вечно таскал за поясом
комбинезона  разводной  "газовый"  ключ  -   для  форсу,  как  тяжелый  знак
профессии.  Пользоваться им  пока не приходилось.  Сварщики варили трубы,  а
бригада  устанавливала батареи  центрального отопления -  деликатная работа,
куда ученика не допускали. Смотреть смотри, а ключиком не лезь.
     Смотрел.  Помнил пащенковское:  мужчина должен уметь все. Мама вызывала
слесаря,   когда  тек  кран  или  засорялась  труба,  вся  семья  взирала  с
благоговением на великого умельца,  ничего не понимая в его деле.  Теперь не
придется "варяга" звать, Алик сам справится. Он - мужчина.
     Дашка работала в бригаде маляров,  и ей уже доверялся даже краскопульт.
Девчонки в бригаде - немногим старше Дашки, только-только из профтехучилища.
Бригадирше,  пожилой женщине,  все равно,  кого учить:  их или Дашку.  Дашка
прослыла способной, удостоилась лестного бригадиршиного предложения:
     - Закончишь школу  -  айда  ко  мне  в  бригаду.  К  делу  ты  с  душой
относишься, а заработки у нас хлебные.
     Дашка обещала подумать,  чтобы не обижать бригадиршу. Сама для себя все
давно решила:  станет геологом.  Или географом.  В общем,  путешественником.
Горячили ей лоб вольные ветры дальних странствий. Одно теперь останавливало:
как с  Аликом быть?  Он в Москве,  она в экспедиции -  нехорошо.  Утешалась:
школу надо закончить,  в  институт поступить,  почти шесть лет  проучиться -
срок немалый. Там видно будет.
     Алик знал о ее мечтах,  но всерьез к ним не относился. Его не волновали
завтрашние заботы,  нынешних  по  горло  хватало.  Через  несколько  дней  -
городские соревнования.  Бим подходил,  напоминал,  и  Александр Ильич домой
звонил,  спрашивал: как успехи? А какие успехи? Двести пять - ни сантиметром
выше.  Да и  этот результат не очень стабилен.  Нет-нет -  а  собьет планку.
Понимал,  что у  каждого возраста есть свой предел.  И  так он свой предел с
помощью "нечистой силы" легко приподнял.  Такая высота в  его  годы -  почти
сенсация.   Из   молодежной  газеты   корреспондент  на   стройку  приходил,
интервьюировал Алика.  В  воскресном номере появилась заметка под названием:
"Есть смена мастерам!" Корреспондент не утерпел, воспользовался подсказанной
Аликом фразой-каламбуром,  написал в  конце:  "Кто прыгнет выше Радуги?"  По
всему выходило, что - никто. Но Алик нервничал: не шла высота. Похоже, что у
дара  оказалось  еще  одно  "пограничное  условие"  и  выполнялось  оно  без
исключений:  двести пять сантиметров,  дальше - потолок, как ни изнурял себя
Алик тренировками.
     И не соревнования тревожили Алика.  Соревнования -  ерунда! Выиграет он
их.  Но что дальше будет? Прибавит ли он когда-нибудь толику к заколдованным
двумстам пяти? Прыгнет ли "выше Радуги"?
     Поделился заботами с Дашкой:
     - Тренируюсь, как псих, сама знаешь, а с места не сдвигаюсь.
     - Может,  стоит отдохнуть?  -  сердобольно посоветовала Дашка.  -  Есть
такой термин в  балете -  "затанцеваться".  То  есть -  переработаться.  Мне
кажется, ты затанцевался.
     Похоже, Дашка права. Буркнул нехотя:
     - Отдохну.  Отпрыгаю соревнования и месяц к планке не подойду. Гори она
ясным огнем...
     Они  сидели  на  подоконнике  в  квартире  на  втором  этаже.   Широкий
подоконник,  жильцы загорать смогут.  Дашка  обняла двадцатилитровый бидон с
краской,  который какой-то умник забыл на окне.  Алик мельком подумал: снять
бы его,  переставить на пол,  не ровен час -  загремит вниз.  И еще подумал:
лучше бы Дашка не бидон обнимала,  а его,  Алика.  Но не сказал о том вслух,
постеснялся.  Только накрыл своей ладонью Дашкину -  узенькую в белых пятнах
краски. Так и сидели.
     - А Фокина мне жалко, - сказала Дашка.
     - Почему? - удивился Алик.
     - Был первым прыгуном,  в  ус  не дул,  а  лучший друг ему такую свинью
подложил.
     - Какую такую?
     - Вот  такую,  -  осторожно высвободила ладонь,  широко  развела  руки,
показав,  какую  свинью  Алик  Фокину  подложил,  а  потом  опять  аккуратно
просунула свою ладошку под Аликову - на место. Засмеялась, довольная шуткой.
     Алик возмутился ее словами.  При чем здесь он? Если Фокин завтра начнет
писать стихи лучше Алика, то выходит, называть его предателем? Вздор!
     - Не я, так другой. Прыгать лучше надо.
     - Он не