ой наводкой!.. Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез. - Попал! - Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. - Давай-давай, ребята!.. - Смотри, майор, - сержант указывал куда-то назад. Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант. - Ах, гад... - Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. - Стой! - Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился. - Не надо, майор, - испуганно попросил сержант. - Нет, надо! Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию. - Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!.. Еще один танк двинулся в их сторону. - Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, - завистливо сказал черт. - Везло, - откликнулась душа Алексея Ивановича. - А сержанта убило. - Мы с тем узбеком остались... - Помнишь его фамилию? - Не спросил. - Зря. Мог бы и написать о нем. - О других написал. - Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести. - Есть одна. - О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать. - У меня не было другого, черт... И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов - погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов - на свое место, Алексей - напротив, в кожаное кресло, утонул в нем. - Сколько не виделись? - спросил Семенов. - С сорок второго. Давно, - усмехнулся Алексей. - Чего улыбаешься? Постарел я? - Да уж не помолодел. - Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок... - Цацки я заработал, - жестко сказал Алексей. - Слышал. Читал. Знаю. - Семенов говорил, как гвозди вбивал. - Ленка над твоей повестью полночи проревела. - Какая Ленка? - Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил... - Забыл. - Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки. - Увидишь - вспомнишь. Вечером у меня. Идет? - До вечера дожить надо. - Теперь доживешь, - засмеялся Семенов. - Ишь, фаталист выискался... Нет, правда, повесть - люкс. Я такого о войне не встречал. - Она не о войне, - поправил Алексей. - То есть? - удивился Семенов. - Война - смерть, а повесть - о жизни. - Действие-то на войне происходит. - Жизнь везде, - отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял. - Может быть, может быть... - протянул он. - А все ж напишешь про войну? - Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет. - Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман - в самую жилу будет. Стройка - это же твоя тема. - А что, - сказал Алексей, - можно и махнуть. Не все ли равно?.. - Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, - сказал черт. - Наверно, так, - согласилась душа Алексея Ивановича. Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку. - Ну? - Не нукай, не повезу, - засмеялся в трубке Давка Любицкий. - Когда вернулся, Лешка? - Вчера ночью. - И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже. - Шутишь? - Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать. - Ничуть, - Любицкий стал деловым и четким: - Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем. - Кто мы? - Я с одним товарищем. - С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай. - Один не могу. Сюрприз, - и брякнул трубкой. - Псих ненормальный, - беззлобно сказал Алексей и пошел бриться. Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет - глазом не моргнешь... А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных - этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка - чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта - от скрупулезного расчета. Не человек - арифмометр "Феликс". И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало... Что он сейчас придумал? Что за "товарища" ведет? Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату - гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге - Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так - "товарищ". Прилично бы ахнуть вслух - ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена - толстая, русая, до пояса аж. Стоит - улыбается. Не коса, вестимо, а девушка. Алексей отступил на шаг, сказал: - Прошу, - и не удержался, добавил. - Не ожидал. - Как так не ожидал? - зачастил Давид, влетая в прихожую. - Я ж позвонил, предупредил... А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу - из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся... А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься. - Попробую, - сказала Настасья. - Что попробуете? - спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки. - Полюбить, - вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах - заметил Алексей - ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими. - И получится? - Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал. - А это как захотите. - Уже захотел, - Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя... А Настасья, похоже, древней игры не знала. - Не спешите, Алексей Иванович, впереди - вечность. И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: "До вечера - целая вечность..." - Как вы сказали? Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал: - Потом, потом, наговоритесь еще... А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон - полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, - и сам потащил в кухню саквояжик. Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула. А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату. - Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток. - Кто такая? - А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом - не поверишь! - из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная. - Погоди, не юродствуй. Я серьезно. - А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад - ни в жилу. Что у них там в деревне - навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась. - Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил? - Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было. - И не надо. - Нет, надо! - голос у Давки стал жестким, начальственным. - Я тебе никогда ничего зря не советовал, все - в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя. - То есть как? - Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя - квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже. - В домработницы мне ее предлагаешь? - Смотри в корень - в жены. - С ума сошел! - И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия. - Я-то при чем? - Ты и есть армия. - А она, выходит, командарм? - Выходит. Вернее, штаб армии... Да не в том, Леха, дело. Женщина она - баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого. - Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви. - Я о ней всегда помню, - в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел _зарабатывать_. - Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей - тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу... - Ишь, доброхот... - сказал Алексей. И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила: - Где стол накрывать? - Где? - Алексей пожал плечами. - Я обычно в кухне завтракаю. - В-кухне, Алексей Иванович, - улыбнулась Настасья, - готовить полагается. А завтракать мы здесь станем... Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено - искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды - обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция "Салют", на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты. Неужто путешествие к концу близится?.. А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо: - Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо. Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше - пусто. Писать он, что ли, разучился?.. Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла. Алексей крикнул: - Настя, вернись! Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку. - Ты почему молчишь? - спросил Алексей. - Обиделась на что-то? С утра как воды в рот... - Мешать вам не хочу, - безразлично сказала она. - Вы вроде работаете... - Именно "вроде", - усмехнулся Алексей, - не прикладая рук... - А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки - что еще нужно? - Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки - что еще нужно? Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза. - Я и не поступала, - спокойно сказала Настасья. - То есть как? - опешил Алексей. Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное - оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи - в живую Галатею. - Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП... А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был. - Вруша ты, Настасья, - сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. - Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле - о стирании граней... Сознайся, было? - Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это. - А что твое? - Мое? - Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. - Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, - она подошла к столу. - Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь - все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, - она подняла два потертых блокнота, - эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится... Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше. Алексей резко поднялся. Стоял злой. - А кто тебе позволил подходить к моему столу? - чуть ли не рыком на нее. А Настасья - как не слышала. - Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, - и пошла прочь. У двери обернулась: - Чай я вам принесу... Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные - по темам! - записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством: - Вот стерва! - Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения. - Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, - проклюнулся чертяка. - Пора его кончать, третий раунд на исходе. И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина. - Стоп! - крикнул рефери. Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой. Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты. - Молоток, - сказал тренер. - И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит... А зал скандировал: - Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха! Правда, кое-кто и свистел, не без того. - Сейчас я тебе один разговорчик представлю, - сообщил черт. - Не отходя от кассы. И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости - телефонный. - Как он? - спросил Семенов. - Погулять пошел, - ответила Настасья. - Работает? - спросил Семенов. - Все время, - ответила Настасья. - Ну и что?. - Это будет очень хороший роман, - ответила Настасья. - А когда? - спросил Семенов. - В урочный час, - и Настасья засмеялась. - Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально. Грубый Семенов не удержался, воскликнул: - Везет же Лехе с бабами! - С бабами - везло, - обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко - как умела. - А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните. И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно: - Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях... - Не было такого разговора! - страстно вскричала душа Алексея Ивановича. - Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно! - Ну, положим, был, - лениво ответствовал черт, - и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул... Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил? Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции "Салют". Внизу - или наверху? - плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел... - Верни меня обратно, черт, - тихо попросила душа. Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто. - Так я и знал, - мерзко хихикая, молвил черт. - Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание. Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они - волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!.. Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича. - Ты никуда не исчезал? - изумился Алексей Иванович. - Еще чего! - невежливо ответил черт. - Мне и здесь неплохо. - А как... - приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил: - Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии... Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался - я не виноват, - дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу. - Но поговорить, поговорить! - Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится. - Она в Москву уехала. - Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово... Ну, до побачения, - сказал почему-то по-украински и исчез. А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого. - Вставай, соня, царство небесное проспишь. Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа! - Ты же в Москве, я слышал. - Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее "Бурда" новая, а получилось на час... Спускайся вниз, Таня чай собрала. Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго. Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась. - Что-то чувствую себя хреновато, - пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул. - Давление, что ли? - Циклон с Атлантики, - объяснила Настасья Петровна. - Видел, - проговорился Алексей Петрович, потому что, как мы знаем, действительно видел циклон, но Настасья Петровна оговорку во внимание не приняла, спросила: - Померить давление? - Потом. Я таблетки принял. Странно, конечно, но Настасья Петровна нарушила ритуал, села за стол рядом с мужем. Однако, с другой стороны, чай - не обед, зачем по пустякам политесы разводить? - Мне тортику можно? - тихонько поинтересовался Алексей Иванович. - Съешь кусочек, - Настасья нынче была - сама доброта. - Кстати, я Давиду позвонила: они переозвучат, нет проблем. - Зачем, Настасьюшка? Я же тебя просил... Какая разница: эпохальный, гениальный, видный, заметный? Я от этого лучше не стану, хуже тоже. Помнишь, в песне: стремиться к великой цели, а слава тебя найдет? Настасья Петровна отколупнула серебряной ложечкой кремовую розочку, подозрительно осмотрела ее и отправила в рот. Алексей Иванович, в свою очередь, осматривал интеллигентно жующую Настасью, интеллигентно пьющую жасминовый чай из фарфоровой китайской чашечки, осматривал жену пристрастно и сравнивал с той, что явилась к нему час назад, а точнее, сорок лет назад, и, если верить поэту, как с полки жизнь его достала и пыль обдула. Постарела - факт, пополнела, отяжелела, косу давным-давно сбросила, поседела, но не красилась, не скрывала седину. И лицо стало _грузным_, только глаза навеки сохранили свою озерную глубину, молодыми были глаза, не властно над ними время. Когда-то - деревенская девушка, барышня-крестьянка, теперь - светская дама, попробуй подступись!.. Она аккуратно поставила чашку на блюдце. - Слава, Алешенька, дама гордая, независимая, сама по клиентам не ходит. Ее завоевать нужно, любовь ее, а завоевав, держать изо всех сил. - У меня нет сил, - сообщил Алексей Иванович. - У тебя нет, - согласилась Настасья Петровна. - Зато у меня пока есть. Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил - скромник из скромников: - Настасьюшка, а ты у меня дама гордая? - Что ты имеешь в виду? - зная мужа, Настасья заподозрила некий подвох. - Ты ко мне сама пришла, я тебя не завоевывал. - Не говори глупостей, - вроде бы рассердилась Настасья Петровна, но Алексей-то Иванович за сорок лет жену - назубок и сейчас понял: реплика _проходная_, своего рода кошачий удар левой в перчатки, если пользоваться боксерскими аналогиями, своего рода отвлекающий маневр с хитрой целью вызвать атаку, заставить противника раскрыться. А чего ж не раскрыться?.. - Хочешь, напомню твои первые слова, когда вы с Давидом пришли? - Напомни. То ли еще один тычок левой, то ли и впрямь забыла... - Давка сказал: "Полюби его, Настюха, не ошибешься". А ты ответила: "Попробую". - Ну и что? Попробовала и полюбила. Не ошиблась. - Настасьюшка, я тебя никогда ни о чем не спрашивал. Сегодня впервые. Скажи честно: как вы тогда с Давидом договорились? Настасья Петровна с шумом отодвинула стул и поднялась - этакой разгневанной Фелицей. - Я тебя не понимаю, Алексей. И разговор мне неприятен, продолжать его не желаю. Алексей Иванович смотрел на жену снизу вверх и благостно улыбался. - Не желаешь - не надо. Извини, родная... Только замечу: свою славу я еще до войны зацепил. Сам. И представь - удерживал. Настасья, которая Алексея Ивановича тоже вдоль и поперек изучила, услыхала в его тихом воркованье нечто опасное, нечто, быть может, грозное, пахнущее бунтом на корабле, что заставило ее мгновенно сменить роль, перестроиться на ходу, выдать примиряющее: - Сам, конечно, кто спорит?.. - и с легкой горечью: - Просто я думала, что была тебе помощницей, а выходит... - в душевном расстройстве махнула рукой, безнадежно так махнула, пошла из гостиной. И Алексей Иванович всполошился, вскочил, догнал жену - она ему позволила себя догнать! - схватил за руку. - Ну, не сердись, Настасьюшка, осел я старый... Сон мне приснился пакостный, ерунда всякая - "из раньше". Настасья остановилась, повернулась к мужу, пристально посмотрела в его виноватые глаза, проверила: действительно ли виноватые, не ломает ли комедию? Потом поцеловала в лоб, как клюнула, сказала наставительно: - Никогда не верь снам "из раньше". Они врут. И воспоминания тоже врут. Что было, то было, а все, что было - было хорошо. - Очень много "было", - машинально заметил Алексей Иванович, имея в виду тавтологию в Настасьином афоризме. А Настасья Петровна поняла по-своему: - Верно, много. Но все - наше. Общее. Твое и мое... - и вдруг смилостивилась, пошла на уступку: - Хочешь, я опять Давиду позвоню, скажу, чтоб ничего не делал? - Позвони, Настасьюшка, прошу тебя. Мне так спокойнее. И Алексей Иванович почувствовал себя победителем. Но вот вам парадоксы человеческой психики: Настасья Петровна тоже чувствовала себя победительницей. В самом деле, какая разница: видный, заметный, гениальный, талантливый? Все это - слова. А дело-то давным-давно сделано. - Выходит, зря путешествовал? - ехидно спросил черт, когда Алексей Иванович, отсмотрев программу "Время", поднялся к себе и привычно умостился в кресле у письменного ветерана-работяги. - Не зря, - не согласился Алексей Иванович, закуривая тайную вечернюю сигарету и пуская дым прямо в чертячью рожу. Но тот и не поморщился: дым для него - одна приятность. - Спасибо тебе, черт. - За что? - черт искренне удивился. - Просил вернуть молодость, жаждал остаться на той полянке, а все ж воротился? Как-то не по-фаустовски получается... - Прожитого не исправишь. А спасибо - за вновь пережитое. - Как не исправишь? Ты же хотел разрушить музей... - Поздно, черт. Силы не те, воля не та. Да и музей уже - не только мой. - Значит, все будет по-прежнему: большой человек, повелитель бумаги?.. - Не трать зря иронию: я себе цену знаю. Сам утверждал: ты - это я. И наоборот. - Вроде как больная совесть писателя? - Больная, черт. Ты же вернул мне лишь те мгновения, которые и вспоминать-то больно. - А приход Настасьи? - Разве что это... Так она и сейчас со мной. - Ну а не оставил бы ты ее у себя, ушла бы она тогда? - Ничего бы не изменилось, черт. Она - это тоже я, только писать не умеет. - Выходит, будем доживать? - Много ли осталось? - Верно, немного, - со вздохом согласился черт. - Только холодно у тебя в музее, - поежился, передернул плечами. - Хочешь, я лампочку посильнее вверну? - заботливо спросил Алексей Иванович. - Не надо. Дай-ка мне сигаретку, подымлю с тобой, - щелкнул пальцами - между ними возник синий огонек. Черт прикурил, затянулся, пустил дым кольцами. - А ничего табачок, приятный... Так что у нас там с погодой? - Сам знаешь: циклон. Область низкого давления, обложные дожди, температура - шестнадцать по Цельсию. - Совсем в этом году лета нет. - И не говори! Одно расстройство... Сигаретный дым плавал по комнате, внизу шептал телевизор, ветер раскачивал деревья в саду, космическая станция "Салют" совершала очередной виток вокруг дождливой планеты, где-то в созвездии Кита готовилась вспыхнуть сверхновая, свет от которой, если верить астрономам, дойдет до нас еще очень-очень не скоро.