ды.
Существует микробиологический способ  получения  белков  из  углеводородов
нефти. Не решена только  проблема  синтеза  углеводов,  но  это  -  вопрос
времени.
   - А почему мы переносим нашу научную  методологию  на  их  процессы?  -
спросил я. - Может быть, у них все иначе?
   - Конечно, иначе. Но общие, единые для Вселенной принципы  неизменны  и
на Земле, и на какой-нибудь альфа Эридана. Периодическая система элементов
может быть записана  по-разному,  но  смысл  ее  от  этого  не  изменится.
Технология синтеза у "облаков" наверняка иная, но сущность его та же,  что
и у нас.
   - Ладно, с синтезом ясно. Истоки - в плазме. А дальше?
   - Что - дальше?
   - Кисель, - сказал Мартин. - Или желе. Почему  оно  красное,  малиновое
или пунцовое? Все оттенки сурика или кармина.
   - Опять только предположение, - вздохнул Зернов. - Красный цвет  в  той
или иной концентрации присутствует в каждом цехе. То дымок, то кисель,  то
каша.  Верно.  Думаю,  это  -  катализатор,  ускоряющий   производственные
процессы. Кстати, и при моделировании земных объектов они применяли тот же
красный кисель, только степень его концентрации зависела от задачи.
   - Был и совсем непроходимый кисель, - вспомнил Мартин.
   - Был. Естественный вопрос: зачем? Что моделировалось? А  вдруг  ничего
не моделировалось? Просто склад, запасы катализатора.
   Каюсь, я не подумал о такой возможности. Пороху не хватило.
   Зернов засмеялся:
   - Сейчас о  "мешках"  спросишь.  А  если  это  элементарные  емкости  с
переходными материалами?
   - Так почему они прыгают?
   -  А  почему  тарелка  с  бифштексом  висела  в  воздухе?   Управляемая
гравитация. Способ транспортировки  или  изоляции  моделируемого  объекта.
Многое, конечно, объяснить нелегко. Зачем, например, заводу лаборатория?
   - Ты же сказал: для нас.
   - В ту минуту. Сегодня. Но разве мы каждый день появляемся в  коридорах
континуума? А лаборатория  существует  не  с  сегодняшнего  утра.  Недаром
охрана упорно не пропускала нас.
   - Какая охрана?
   - Силовые поля.
   - Их же выключили в конце концов.
   - Выключили. А почему они включились? С какой целью?
   Если Зернов еще мог отвечать на мои вопросы, то мы  с  Мартином  только
помалкивали. Да и спрашивал он чисто  риторически.  Сам  спрашивал  и  сам
отвечал.
   - А не существуют ли на заводе моделированные  лаборанты  для  проверки
готовой  продукции?  Оборотни  без  личности.  Биомашины  с   определенной
программой; пробовать и переваривать пищу. Один желудочно-кишечный  тракт,
без  мозга,  с  одной  только  реакцией:  проверка   качества   продукции.
Бесчеловечно?  Отбросьте  земные  определения:  здесь  они   не   годятся.
Синтезированная пища предназначается для людей - значит, дегустировать  ее
должны человеческий вкус и желудок.
   - Почему же все-таки включились силовые поля? - недоумевал я. - Как они
отличили нас от привычных для них экспертов?
   - А ты уверен, что мы похожи? Что у нас один  цвет,  один  запах,  одни
биотоки? А может быть,  есть  определенное  время  для  такой  дегустации,
определенный режим? Мы, вероятно, нарушили  этот  режим,  за  что  и  были
наказаны. Все ясно?
   - Не все.  А  потемкинская  деревня  с  бутафорским  солнцем  и  живыми
коровами?
   - Тоже лаборатория. Мы не знаем  вкус  синтезированного  парного  мяса.
Может быть, целесообразнее зарезать синтезированную корову? А может  быть,
это только проба? Для сравнения с готовой кулинарной синтетикой? Есть  еще
вопросы?
   Ему уже надоело играть роль терпеливого гида. Но я все же рискнул.
   - Два, - сказал я. - Сосиски и этикетки.
   - Поточные линии. Мы еще не видели ни  шоколада,  ни  жареных  кур,  ни
серебряной фольги. Все это тоже где-то формуется, охлаждается и плывет  на
склады. Спросишь: где склады?  Вероятно,  там,  где  загружают  машины.  У
выхода в Город.
   Он  встал  со  своего  застывшего  облака   и   заковылял   в   розовое
пространство, неизвестно куда. Страх, что он тут  же  исчезнет,  мгновенно
погнал нас за ним. Я даже шашлык не доел - так и бросил вместе со шпагой.
   В наш розовый вакуум вдруг ворвалось что-то темное и большое, возникнув
горой не горой, а каким-то  непонятным  пригорком  или  камнем,  преградив
путь. Я отшатнулся, почувствовав, как дрогнуло  у  меня  под  рукой  плечо
Мартина. Темная масса не двигалась. "Не узнал?" -  услышал  я  насмешливый
шепот Зернова. Впереди чернел кузов продовольственного фургона.
   Мы подошли ближе. Кабина была  пуста,  и  все  дверцы  плотно  закрыты.
По-видимому, загрузка фургона произошла раньше и где-то в другом  цеху.  Я
встал на подножку и попробовал открыть дверцу - ничего не вышло.
   Я едва успел отскочить, как  черный  автофургон  беззвучно  двинулся  в
сторону.
   Куда? В розовой дымке уже  возникали  очертания  знакомого  фиолетового
пятна. Оно темнело  как  вход  в  тоннель,  открывшийся  в  мутных  клубах
распыленного в воздухе сурика. Откуда-то издалека пахнуло ночной сыростью,
влажной листвой - запахами близкого леса. Какое-то мгновение  черная  тень
фургона была еще видна в лиловом  тоннеле,  и  мне  даже  показалось,  что
где-то  над  ней  в  разрыве  прикрывающей  тоннель  пленки  высоко-высоко
мелькнула еле заметная звездочка. Я вспомнил о  колючих  кустах  по  краям
стекловидного лесного шоссе, росистую траву под ногами, ржание ожидавших в
темноте  лошадей  -  видение  живого  мира  за   голубыми   протуберанцами
континуума обрадовало до предательской слезы на  глазах.  Хорошо,  что  ее
никто не увидел.
   Потрясенный, я даже не расслышал, о чем говорили между собой  Зернов  и
Мартин, - только последние слова:
   - Проморгали машину!
   - Успеем.
   Только теперь я разглядел в центре окружавшего нас пустого пространства
знакомое золотое блюдце,  тускло  поблескивавшее  посреди  смятой  розовой
скатерти. Точно в таком же исчез и возник снова во  время  нашей  недавней
экскурсии Мартин.
   - Телепортация, - вырвалось у меня.
   И, как бы в подтверждение моих слов, посреди золотой  плоскости  возник
новый  черный  фургон.  Он  стоял  на  месте   прежнего,   только   тогда,
взволнованные увиденным, мы не разглядели под ним  золотого  пятна.  Новый
фургон появился сразу, как чертик  из  ящика,  -  просто  возник,  и  все,
привычный, массивный, с длинным широким кузовом  и  просторной  кабиной  с
большим смотровым стеклом.
   Вдруг дверцы кабины открылись, и мы, уже не спрашивая  ни  о  чем  друг
друга, не удивляясь и не пугаясь, полезли внутрь  один  за  другим.  Я  не
помню, открылись ли вместе с кабиной и дверцы кузова, -  думаю,  что  нет:
едва ли здесь перед выходом за пределы континуума фургоны вообще открывали
свои дверцы. Для кого? Все дегустации и проверки были уже  давно  сделаны.
Нет, сезам "облаков" открылся специально для нас, выпуская  на  свободу  в
Город. Миссия  наша,  предпринятая  без  согласования  с  "облаками",  но,
очевидно, ими одобренная, была закончена.
   - А где они загружаются? - вдруг спросил Мартин.
   Зернов только плечами пожал: не все ли равно теперь, мы  уже  этого  не
увидим.  Дверцы  кабины  захлопнулись,  тихо  щелкнув,  и  фургон  так  же
беззвучно и плавно, как и предыдущий, двинулся к фиолетовому тоннелю.
   - Финис, - щегольнул любимым словечком Зернов.
   Но мы-то знали, что до конца еще далеко.




        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЕПЕЛ КЛААСА


        33. ГНЕВ КАРДИНАЛА

   Возвращались мы сквозь толщу фиолетового тумана или взвеси, не мешавшей
дышать, но мешавшей  видеть  и  слышать,  как  мне  показалось,  несколько
дольше, чем  когда  въезжали  в  континуум.  Может  быть,  с  нас  снимали
какие-нибудь энцефалограммы с записью мыслей и  выводов  о  модели  земной
жизни, построенной "облаками" в неизвестно каком уголке нашей или не нашей
галактики.  Не  впечатление  же  наше  о  заводе-континууме   интересовало
"всадников  ниоткуда"  -  тут  для  них  все  было  привычно  и  слаженно.
Неслаженной была жизнь, к которой мы возвращались.
   Незаметно  туман  почернел,  сгустился  до  ночной  темноты,   блеснули
незнакомые звезды на небе, к которым я так и не мог привыкнуть,  вблизи  и
вдали легли зубчатые тени леса. Мы выехали к повороту на шоссе,  и  машина
остановилась.  Тихонько  щелкнув,  открылись  двери  кабины;   из   лесной
благостной тихости вдали донеслось конское ржание и - совсем близко чьи-то
слова и смех: машину, как обычно, поджидали спешившиеся патрульные.  Зная,
с какой стороны они подойдут к открытой кабине, мы выскочили  с  другой  в
темноту. "Никого", - сказал, как мне показалось, разочарованно и  тревожно
голос подошедшего Оливье, а незнакомый голос очередного  патрульного  -  я
мало кого знал на заставе - спросил: "Вы о чем,  лейтенант?  Ведь  это  же
отъезжающая, а  не  прибывающая  машина".  Оливье  вздохнул;  я  отчетливо
услышал, как он щелкнул сейчас же пальцами - признак тревоги и нетерпения,
- и, честно говоря, обрадовался: беспокоится парень.  "Так,  -  сказал  он
патрульным, - порядок.  Поезжайте".  И  машина  уже  без  нас  растаяла  в
окружающей темноте.
   Тень Оливье молча двинулась к лесу, где ждали стреноженные  лошади.  Он
прибыл один вместо конюхов и не затем, чтобы  только  отвести  лошадей  на
заставу, а потому, что втайне надеялся на мое возвращение.
   - Оливье! - позвал я.
   Тень впереди остановилась.
   - Ано?
   Удивление,  оборвавшаяся  тревога,  вмиг  снятое  напряжение  и  просто
радость слились в этом негромком вскрике.
   - Как видишь или, вернее, слышишь, - засмеялся я.
   - Неужели оттуда?
   - Оттуда.
   Зернов и Мартин подошли ближе.  Незачем  было  прятаться  и  оттягивать
встречу.
   - Эти с тобой? - спросил Оливье.
   - Со мной. Это Борис. - Я дотронулся в темноте до Зернова. - А это Дон.
Не зажигай фонаря - это не обязательно. Верные друзья и добрые парни.
   - Плохих не выберешь, - отозвался Оливье.
   - Их нужно поскорее отправить в Город. Мундиры, сам понимаешь, липовые.
Включи по одному в патруль и отправь с какой-нибудь подходящей машиной.
   - Куда?
   - На улицу Дормуа.
   Я имел в виду "Фото Фляш" - ателье, которое после гибели Маго  и  ухода
Фляша в  глубокое  подполье  удалось  арендовать  Зернову  не  без  помощи
Томпсона. Там он с Мартином мог переодеться и переждать до  утра  -  не  в
полицейских же мундирах являться в "Омон".
   - Посмотри маршруты рейсов и подбери парочку с остановками  поблизости,
- прибавил я.
   - Зачем?  Я  их  наизусть  помню.  Одиннадцатый  и  двенадцатый  рейсы.
Остановки у булочной Фрезера и у кафе Марди. Там близко.
   Меня больше тревожило, как Зернов доберется до заставы:  ездить  верхом
он так и не научился. Но Мартин  меня  успокоил:  "Доберемся.  Езды  всего
четверть часа. Темно, и смеяться некому". Так и добрались. Оставив  друзей
дожидаться у дороги - незачем было им привлекать  внимание  в  полицейской
казарме, - мы с Оливье прошли в дежурку.
   - Включаюсь, - изрек торжественно Оливье.
   Я сделал вид, что не понял.
   - Во что?
   - Во все, что бы ты ни предпринял. На меня тоже можно положиться.
   - Верю. Но пока тебе  лучше  оставаться  в  стороне.  Дело  опасное,  и
рисковать не стоит.
   Оливье обиделся:
   - Я, кажется, никогда не был трусом.
   - Знаю. Но ты не знаешь, на что мы идем.
   - На грязное дело ты сам не пойдешь.
   - Не пойду. Но сейчас,  подчеркиваю,  сейчас  лезть  в  огонь  незачем.
Договоримся  позже.  Обязательно  договоримся  -  обещаю.  Пока  же  тебе,
полицейскому, лучше не знать всего, что мы знаем.
   - Ты тоже полицейский.
   "Сказать или  не  сказать?  Все  равно  сказать  придется,  если  ищешь
союзника. Для врага же Оливье и так знает больше,  чем  нужно.  Достаточно
для того, чтобы всех нас поставить к стенке. Рискну".
   - Я разведчик во вражеском лагере, - не сказал - выдохнул я.
   Но эффекта не получилось. Слова "разведчик" в  нашем  его  понимании  в
словаре Оливье не было. Пришлось пояснить.
   - Я из Сопротивления, понял?
   - Я давно это понял, - сказал Оливье. - Добрые люди не идут в полицию.
   - А ты?
   Я знал, что Оливье - сын полицейского,  и  Оливье  знал,  что  мне  это
известно. Но мне хотелось услышать его ответ.
   - Я в мать, а не в отца, - признался он. - Галун  меня  не  тешит.  Тем
более дела. - Он вздохнул и  прибавил:  -  Я  с  тобой,  Ано,  что  бы  ни
случилось дальше. И так уж случилось многое.
   Он многозначительно замолчал, ожидая обещанного рассказа. И я рассказал
обо всем, что мы видели  за  голубыми  протуберанцами.  О  тайном  тайных,
неведомом даже самому Корсону Бойлу. То, что Оливье  не  понял,  я  обещал
объяснить впоследствии: о "всадниках ниоткуда" походя не расскажешь. Но  о
заводе-континууме, созданном до Начала, пришлось выложить.
   - Почему вы называете это континуумом? - спросил Оливье.
   Объяснить было трудно: Оливье латыни не знал.
   - Ты слушал когда-нибудь мессу?
   - Конечно.
   - На каком языке говорит кюре?
   - На церковном.
   - Это латынь, - сказал я. - А "континуум" по-латыни - нечто постоянное,
вечное. Этот завод никогда не остановится и никогда не иссякнет.
   - А если увеличится население?
   - Увеличится и объем продукции. Сколько затребуем, столько и получим.
   - Значит, не нужно уменьшать прирост населения?
   - Конечно.
   Оливье  задумался:  он  получал  и   переваривал   свой   первый   урок
политграмоты.
   - И можно снизить цены?
   -  На  продукты?  Бесспорно.  Хоть  вдвое.  Можно  даже  раздавать   их
бесплатно, но тогда придется коренным образом изменить  экономику  Города.
Сразу это трудно.
   - Я не очень хорошо тебя понимаю, - растерянно признался Оливье. -  Но,
по-моему, Бойл ничего не захочет менять.
   - Почему?
   - Потому что это... ну, в общем... невыгодно.  -  Оливье  нашел  нужное
слово.
   - Кому невыгодно? Городу?
   - Ему самому невыгодно.
   - Соображаешь, - усмехнулся я ободряюще.  -  Пошевелим  мозгами  и  все
поймем. Конечно, Бойл ничего не захочет менять.
   - А если ему рассказать?
   - Зачем?
   - Убедить. В их же интересах понизить цены.
   Еще бы! Если бы Корсон  Бойл  действительно  убедился  в  неистощимости
дарованного ему богатства, он бы кое в чем реформировал экономику  Города.
Может быть, даже и политику. Это бы только повысило и его личный  престиж,
и престиж его хунты. Из замаскированного диктатора он вырос бы  до  живого
Бога. Но какой правитель поверит  голословному  утверждению  трех,  с  его
точки зрения, авантюристов? Кто подтвердит наш рассказ? Кто проверит  его,
если сквозь фиолетовый коридор можем пройти только мы? Уже за одно это нас
расстреляют или повесят на  первом  лесном  суку.  Опасных  свидетелей  не
оставляют в живых.
   Я сказал все это Оливье, в заключение добавив:
   - Что в наиболее выгодном для Города случае сделает Корсон Бойл? Сменит
ценник в продовольственных магазинах. Не лучше ли уж сменить его самого?
   Моя реплика не испугала и не удивила меланхоличного Оливье.  Он  просто
обдумал ее и спросил:
   - А на кого? Одного убили, придет другой. Какая разница?
   "Соображает, - подумал я. - Трезвый ум. Такого не соблазнишь романтикой
покушения".
   - Сменить всю клику, - сказал я вслух.
   - С чем? С луками против автоматов?
   - Найдутся и автоматы.
   Оливье снова замолчал, размышляя.
   - Трудно, очень трудно, - вздохнул он.
   - Такие победы легко не даются, - сказал я и покраснел: ну и штамп!
   Хорошо, что хоть Оливье  не  смотрел  на  меня,  а  быть  может,  и  не
вслушивался. Он просто молчал. Я почти догадывался, что с ним  происходит:
он выбирал "с кем?". С нами или остаться нейтральным? И я почти предугадал
вопрос, который наконец последовал:
   - Что же мне делать?
   - Пока жив - молчи. И помни: пока молчишь - жив.
   - Угрожаешь?
   - Не я. Твое же начальство тебя не помилует. За одни раздумья.
   - А где Шнелль? - вдруг спросил он.
   - Лежит в лесу под придорожным кустом, если лисы не съели.
   - И Губач?
   - Я уже говорил тебе. Забыл или жалеешь?
   - С ума сошел! Как справился?
   - Пощелкали. Я разгадал их тактику сразу после Си-центра.
   - А если начнется следствие?
   - Скажу правду. А ты подтвердишь, что слышал,  как  они  договаривались
меня прикончить.
   Вовремя вспомнил Оливье о Шнелле, вовремя я подсказал ему легенду.
   Дверь с грохотом распахнулась от удара ногой, и в дежурке появился  сам
Корсон Бойл. Он был в парадном мундире, но  в  грязных  сапогах  -  должно
быть, ехал верхом. Судя по красноватым белкам и  воспаленным  припухлостям
под нижними веками,  он  производил  впечатление  кутилы  или  картежника,
смахнувшего со счетов еще одну бессонную ночь. Но он не  был  ни  тем,  ни
другим - значит, что-то случилось все-таки, если  даже  розовые  щеки  его
подтянулись и посерели.
   - Оставь нас, - бросил он Оливье.
   Тот вышел. Корсон Бойл прошел мимо, искоса и, как показалось  мне,  без
прежнего дружелюбия взглянул на меня. Он сел в мое кресло и кивком  указал
на противоположный стул:
   - Садись.
   Я сел.
   - Кто вчера привел последнюю машину? - рявкнул он, как выстрелил.
   Я вскочил:
   - Я.
   - Можешь отвечать сидя. Кто был в патруле?
   - Шнелль и Губач.
   - Кто это - Губач?
   - Патрульный из Майн-Сити.
   - Почему переведен сюда?
   - Заключенные вынесли ему смертный приговор.
   - Где оба?
   - Убиты.
   - Кем?
   Мне показалось, что он все знает, и я пошел напролом:
   - Мной. Я убил обоих, защищаясь на первых километрах лесной дороги.
   Бойл, должно быть, не ожидал такого ответа. Он пожевал губами и спросил
уже мягче:
   - Что значит - защищаясь?
   - Как защищаются, комиссар, когда на тебя нападают?
   - Они стреляли, верно. Мы это проверили.
   Хвала Мартину, предварительно опустошившему магазины их автоматов.
   - Но в кого они стреляли, Ано?
   - Они еще до отъезда сговорились меня прикончить.
   - Откуда знаешь?
   - Меня предупредил Оливье. Он слышал их разговор на крыльце. Дверь была
открыта. Он еще вчера написал рапорт на ваше имя. Я  задержал  его:  хотел
объяснить лично.
   Бойл долго молчал. В холодных глазах его не промелькнуло ни доверия, ни
теплоты.
   - Все-таки странно, - наконец сказал он. - Их было двое против  одного.
А Шнелль стрелял без промаха.
   - Я все время был начеку с отъезда из Си-центра,  как  только  они  оба
перебрались в кабину. Там они не рискнули меня пристрелить: я не  выпускал
из рук автомата. Но я ожидал какой-нибудь штучки вроде завала. И дождался.
Кто срубил дерево, не знаю - вероятно, у них был сообщник. Но когда машина
остановилась, я не выскочил первым, на что они, вероятно, рассчитывали,  а
предложил им выйти и посмотреть, что случилось. Они не выстрелили сразу  -
в этом была их ошибка, - а позвали меня. Якобы на помощь.  Я  выпрыгнул  и
мгновенно плюхнулся на шоссе под колеса. Грохнули две очереди,  но  поверх
меня. По звуку выстрелов я понял откуда и ответил. Кстати, я тоже  стреляю
без промаха, комиссар.
   Бойл все еще сомневался:
   - Я давно знаю Шнелля. Шнелль и убийство товарища - это несовместимо.
   - Он невзлюбил  меня  после  скачек,  затаил  злобу  после  экзамена  и
возненавидел, когда начальником заставы стал я, а не он.
   - Может быть, и зря, что не он, -  задумчиво  произнес  Бойл.  -  Может
быть, я ошибся. А теперь начальником я назначу Минье из Майн-Сити.
   Я слыхал о Минье, заместителе начальника лагеря,  -  тупом  и  жестоком
солдафоне, яростно ненавидимом заключенными. Почему  его  переводят  сюда?
Из-за меня? Едва ли.
   Внутренне даже довольный, что расстаюсь с опротивевшей мне казармой,  я
поднялся.
   - Разрешите вопрос, комиссар.
   - Мог бы задать его сидя.
   - Я разжалован, комиссар?
   - Пока еще нет. Есть шанс сохранить лейтенантские нашивки.
   - Тогда еще один вопрос, комиссар. Почему Минье, а не Оливье?
   - Оливье поедет вместе с тобой.
   Я знал, что спрашивать больше не полагалось, но у меня вырвалось:
   - Куда?
   - В Майн-Сити.
   Теперь  уж  я  сел  без  всякого  разрешения,  донельзя  растерянный  и
ошеломленный. Вероятно, это отразилось у меня на лице, потому  что  Корсон
Бойл засмеялся. Кстати, впервые после его появления в дежурке.
   Гроза прошла мимо.
   - В Майн-Сити готовится бунт, - пояснил Бойл. - Нам  сообщили  об  этом
информаторы - у нас есть свои в каждом бараке. Но когда  именно,  выяснить
пока не удалось: на другой день  трех  информаторов  нашли  задушенными  в
шахте. Одного убили куском угля. А  на  столе  у  себя  Минье  нашел  свой
смертный приговор, изложенный  печатными  буквами.  Он  так  испуган,  что
рассчитывать  на  него  в  лагере  уже  не  приходится.   Конечно,   можно
расстрелять каждого десятого или пятого, но что мы узнаем?  Ничего.  Кроме
того, нам сейчас нужны  рабочие  -  необходимо  форсировать  добычу  угля.
Потому я и посылаю тебя на место Минье. Бриск,  начальник  лагеря,  тяжело
болен, толку от него мало. Значит,  тебе  понадобится  помощник.  А  лучше
Оливье не найдешь.
   Я не выразил ни угодливой радости, ни служебной готовности.
   - Недоволен? - спросил Бойл.
   - Не очень, - честно признался я. - Дела я не знаю, а дело нелегкое.  И
лагерники, по-моему, отлично сорганизованы.
   - Вот ты и докопаешься до организации бунта, сорвешь его  подготовку  и
ликвидируешь зачинщиков. Как? Дело твое. В качестве  начальной  меры  могу
подсказать.  Смени   связь   с   Городом.   Связь   поддерживается   через
вольнонаемных шоферов, подвозящих продукты для кухонь. Смени всех. Связи в
Городе есть? Есть. Значит, и люди найдутся. Вмешиваться не буду.
   Я постарался сдержать улыбку. Люди, конечно, найдутся: Фляш подберет их
сколько  угодно.  Неплохо  одним  из  водителей  послать  Мартина.  Совсем
неплохо. Я наконец разрешил себе улыбнуться: нам потрясающе везло.
   Бойл вскинул брови.
   - Рано.
   Я не понял.
   - Улыбаться рано. Вот взгляни. - Он желчно усмехнулся  и  протянул  мне
сложенный вчетверо газетный лист"
   То был очередной  номер  подпольной  газеты  сопротивленцев  "Либертэ",
вернее, ее английский  дубликат  "Фридом"  -  детище  предусмотрительности
Зернова и активности Мартина. Последнего я узнал по перу в фельетоне "Игра
с джокером", высмеивающем самого  Бойла.  Как  джокер,  подменяющий  любую
карту, всесильный диктатор появлялся то в мундире начальника  фуд-полиции,
то под личиной скакового мецената  и  коннозаводчика,  то  под  еще  более
скромной вывеской владельца ресторана "Олимпия" (последнее  Мартин  узнал,
конечно, от своей барменши). Хроника рабовладельческих нравов в  Майн-Сити
плюс статистика систематического сокращения населения Города  объясняли  и
резкость Бойла, и его несдерживаемое раздражение. Но тревожило его другое.
   - Сослали редактора, разгромили  типографию,  даже  бумагу  вывезли,  а
пакость эта выходит, - вдруг сказал он.
   Я понимал недоумение Бойла. Профессиональная память его не знала  опыта
борьбы с революционным подпольем: в Сэнд-Сити  такого  подполья  не  было.
Полисмены Сэнд-Сити чинили расправу  над  коммунистами,  неграми  и,  если
требовалось, над мелкими нарушителями общественного благополучия - крупных
гангстеров они не трогали. Если  бы  "облака"  смоделировали  жандармского
умельца Медникова из московской охранки, тот сразу понял бы, что перед ним
продукт хорошо сорганизованного  подполья.  Бойл  этого  не  знал,  считая
Сопротивление чем-то вроде гангстерской шайки. Но  оно  уже  начинало  его
тревожить.



        34. ПЛЕТКА И ШОКОЛАД

   Мы выехали в Майн-Сити на рассвете по окружной дороге  в  сопровождении
эскорта  патрульных  с  автоматами.  Вдвоем  было  небезопасно:  одинокого
полицейского здесь часто подстерегали или нож, брошенный из-за куста,  или
стрела, пущенная с дерева. Заехать в Город  Бойл  не  разрешил  -  торопил
скорее ознакомиться с положением в горняцких поселках, и я поэтому не  мог
повидаться с друзьями и Фляшем. Кажется, мое назначение опережало события.
Бойл  сказал:  готовится  бунт.  Вероятно,  он  имел   в   виду   локально
ограниченный мятеж в одном из бараков, обеспечивающий побег, может быть, и
значительной группе заключенных,  но  всего  только  побег.  Такие  побеги
случались: лес был наводнен шайками одичавших беглецов, время  от  времени
нападавших  на  патрули  и  машины  с  продуктами.  Но  с   моей   помощью
Сопротивление могло превратить мятеж в восстание,  отнюдь  не  ограничивая
его цели побегом. Сложность заключалась в том, что организация побега  уже
началась (у Бойла были такие сведения), а я не мог связаться с Фляшем: без
соответствующих паролей и явок нечего было и думать о  связи  с  лагерными
подпольщиками. Даже выданные им списки провокаторов они, в  свою  очередь,
могли  посчитать  провокацией.  Правда,  меня  знал  Джемс,  но  при   его
недоверчивости и пылкости моя самодеятельность могла иметь самые  пагубные
последствия. На подобную самодеятельность без директив Сопротивления я  не
имел никакого права.
   С такими мыслями я ехал в лагерь, опасливо поглядывая на окружавшую нас
чащобу. К счастью, она редела по мере нашего продвижения по горной дороге,
и я еще раз мог наблюдать, в каком своеобразном  преломлении  воспроизвели
"облака" нашу земную природу. Не знаю,  какова  она  в  их  родном  уголке
Вселенной,  но  самая  суть  природы  нашей  планеты  -  ее   хаотичность,
стихийность и беспорядочность - осталась ими непонятой. Или,  быть  может,
они захотели ее улучшить по-своему, подбирая однородность видов и форм. Мы
проезжали  сосновые  корабельные  чащи,  насквозь  пронизанные   солнечным
светом, дубовые и кленовые перелески, рощи голубых елей  и  белых  акаций.
Казалось,  все  это  было  посажено  упрямым  садовником,  чуждым   всякой
эстетики, но поклонником однородного музейного принципа. А  если,  скажем,
среди голубых елей пробивался молодой дубок, а в кленовом лесу  -  заросли
боярышника  или  барбариса,  то  это  сама  воссозданная  природа  вносила
коррективы в замысел ее создателей. Пройдет пять-шесть десятилетий, и  эти
коррективы полностью  изменят  лик  окружающего  питомника.  На  неведомой
планете  зашумит  подлинно  земной  лес,  где  будут  шастать  грибники  и
охотники.
   Были  и  приключения,  заставлявшие  нас  ехать  в  объезд   и   делать
многокилометровый крюк по звериным, нехоженым  тропам.  Участок  высохшего
почему-то кустарника облюбовали полчища змей, висевших на голых ветках как
куски провода или каната. Ядовитость их мы не проверяли, свернув на первую
попавшуюся тропу. Кони сами выбирали дорогу, загодя чуя опасность. Так  мы
избежали  встречи  с  тучей  пчел,  жужжавших  над  полем  цветов,  словно
проходившая под облаками эскадрилья скоростных самолетов.  Я  взглянул  на
лица сопровождавших нас патрульных: они  посерели  от  страха.  Значит,  я
просто не представлял себе масштабы подстерегавшей нас опасности.
   Близость  человеческого  поселения  стала  заметной  по   мере   нашего
приближения к лагерю,  показались  конские  табуны  на  лугах,  обнесенных
высоким  забором,  зелено-желтые  массивы  овса  и  плантации  роз,   явно
посаженных человеком. "Участки полицейских-отставников, - пояснил  Оливье,
- заготовка розового масла". К лагерю мы подъехали не со стороны  железной
дороги, отделенной от леса колючей проволокой, а по грунтовке,  изрезанной
колесами и копытами, которая и привела нас  к  воротам  в  серой  бетонной
стене с лаконичной надписью "Уголь".  На  мой  недоуменный  взгляд  Оливье
разъяснил, что  на  таких  же  воротах  к  югу  отсюда  красуется  надпись
"Железо", а выше в горах  -  "Медь",  в  зависимости  от  того,  на  какие
разработки ведет дорога. Я вспомнил роман Синклера: мы въезжали в  царство
"короля-угля",  только  здешний  король  был   во   много   раз   свирепее
синклеровского.
   Однако поселок за воротами производил даже  симпатичное  впечатление  и
чем-то напоминал виденные  мною  во  Франции.  Оттуда,  вероятно,  и  были
скопированы эти дома  с  черепичными  крышами  и  цветными  палисадниками,
уцелевшими со времен Второй республики, одноэтажные коттеджи-модерн, нечто
вроде мэрии в центре маленькой площади и трактир с  вынесенными  на  улицу
столиками под  курортно-полосатым  тентом.  "Административный  поселок,  -
подсказал Оливье, - комендатура, службы, техническое управление и ресторан
для нашей услады". -  "А  рабочие?"  Даже  сопровождавшие  нас  патрульные
заржали как лошади: "Ты еще бараки не видел. И плеточный плац,  и  собачий
питомник".  -  "Зачем  питомник?"  -  поинтересовался  я.  Оливье  ответил
лаконично и грустно: "Увидишь". Но я ничего не видел, кроме пустой улицы и
нескольких человек в шортах за столиками под тентом. Никто из них даже  не
обернулся. "Чины, - усмехнулся Оливье. - Коньяк  со  льдом  хлещут.  И  мы
будем. Жарко, сам понимаешь".
   Освенцим и Маутхаузен мы увидели позже,  когда  осматривали  шахтерские
обиталища в блоках-бараках,  возглавлявшихся  блок-боссами.  Кто  придумал
концентрационные лагеря,  до  сих  пор  не  знает  история.  За  несколько
десятилетий до гитлеровцев  их  с  успехом  применяли  англичане  в  Южной
Африке, сокращая количество  военнопленных  в  годы  англо-бурской  войны.
Историки ее уверяют, что прообразом для таких лагерей послужили  каторжные
поселения английской короны в Австралии. Говорят, что такие  же  поселения
создавались и рабовладельцами Древнего Рима в их  колониальных  владениях,
что упоминание об этом будто  бы  можно  найти  у  Тацита  или  у  Флавия.
Впрочем, не это существенно. Существенно то,  что  "облака"  смоделировали
человеческую жестокость, а человеческая жестокость придумала и оборудовала
Майн-Сити. То, что мы видели в бараках, кухнях и на плеточном  плацу,  где
наказывали  провинившихся  окованными  медью  ременными  плетками,   можно
сравнить с любой  гиммлеровской  фабрикой  смерти  и  описание  увиденного
заимствовать  из  любого  документального   фильма,   смонтированного   по
материалам Нюрнбергского процесса. Будет очень похоже. Несколько архаично,
не  столь  модернизованно:  не  было  печей,  газовых  камер,  изделий  из
человеческой кожи, стерилизации... Но древние  формы  человекоистребления,
вплоть до травли собаками, применялись здесь ревностно и успешно.
   Собак, впрочем, я отменил, плетки тоже. На самом большом плацу я собрал
всех блок-боссов - типичнейших капо, с выражением жестокости и хамства  на
лицах. Они были в таких же серых мундирах, обшитых  вместо  галуна  черной
тесьмой.  В  отличие  от  "золотарей-галунщиков",  в  лагере  их  называли
могильщиками. За голенищем у каждого торчала плетка. Плетки  были  первое,
что я увидел. С них я и начал.
   - Вынуть плетки, - скомандовал я.
   Недоуменно, но послушно плетки были извлечены из сапог.
   - Теперь выбросьте их на два шага вперед.
   Перед строем мундирных блок-боссов легла почти  ровная  линия  ременных
треххвосток с медными наконечниками.
   У меня в комендатуре был не  то  управдел,  не  то  писарь,  почти  мой
однофамилец Онэ. Он тут  же  вел  записи  для  приказа.  Если  первое  мое
распоряжение  вызвало  у  него,  как  и  у  всех,  только  недоумение,  то
последующее повергло в ужас.
   - Плетки сжечь, а все плацы уложить дерном, - приказал я. - Пусть будут
лужайки для отдыха.
   Наступила глубокая тишина, которую Онэ прервал не  сразу,  но  все-таки
прервал.
   - Пункт седьмой охранительного устава гласит: плетка с  тремя  хвостами
считается непременным условием всякого  наказания,  -  деревянным  голосом
произнес он.
   - Пункт седьмой временно отменяется, - сказал я.
   Онэ вскочил:
   - Кем отменяется?
   - Мной. Не задавайте лишних вопросов.
   Молча стоял каменный строй блок-боссов.
   - Почему вы ходите всюду с собаками? - спросил я.
   Онэ снова подпрыгнул, как чертик из ящика.
   - Пункт восьмой... - начал он.
   - Пункт восьмой временно отменяется, - перебил я. - Собаки используются
только за колючей проволокой. Никакой травли людей на  территории  лагеря.
Все.
   Так было покончено с плетками и собаками.  Кроме  того,  я  закрыл  все
карцеры  -  земляные  норы  без  света  и  воздуха,  ввел  наблюдение   за
безопасностью работ на лесоповале и в шахтах и увеличил дневной рацион для
рабочих. Порядок в столовых и лазаретах наводил Оливье. На большее я  пока
не рискнул, да и реформы вводил не для того,  чтобы  задобрить  рабочих  и
вызвать у них признательность к новой начальственной метле, а с тем, чтобы
внести некое смятение в умах, отсрочить тем самым подготовку мятежа. Мятеж
не должен начинаться без участия и до вмешательства Сопротивления.  Джемса
я в бараках не нашел, но имя его в списках видел. Значит, Джемс был жив и,
по-видимому, относительно здоров, потому что в больнице не числился.
   Мой интерес к нему тотчас же привлек внимание Онэ: мои  предшественники
не интересовались заключенными.
   - Вы знаете, кто этот Джемс Стил? - спросил он.
   - Знаю, - ответил я хладнокровно. - Бывший редактор подпольной газеты.
   Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
   - Собираюсь расширить канцелярию, - небрежно заметил я. - Объем  работы
увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора  может  выйти
хороший писарь.
   Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому?  Больному  Бриску,
которого  я  замещал,  или  самому  Бойлу?  Бриск  меня   не   пугал,   но
вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш
раунд  -  решающим.  Противника,  как  говорят   на   ринге,   надо   было
нокаутировать.
   Для начала я послал его в нокдаун:
   - Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях  и  через  мою  голову.  Но
учтите: первым об этом узнаю я.
   Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
   - Вам еще не выносили смертного приговора? - спросил я.
   - Н-нет... - заикнулся он.
   - В таких случаях полицейских спасают. Переводят в  другое  место,  как
Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.
   Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ  было  покончено.
Требовался кислород, и я его дал.
   - Мне поручено, Онэ,  любыми  средствами,  я  подчеркиваю  -  _любыми_,
поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и  пряника.
(Я перевел "кнут" как "плетку", а "пряник"  как  "плитку  шоколада".)  Мои
предшественники предпочитали плетку, и  добыча  падала.  Поэтому  я  решил
попробовать шоколад.
   По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и  доставить
Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
   Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные  Гиммлеры
не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа
в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.
   - Садись, - сказал я, подвигая стул.
   Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение  и
недоверие.
   - Не веришь?
   - Не понимаю вопроса.
   - Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру
в полиции.
   - А разве это не так? -  скривился  он.  -  Мне  что-то  неизвестно  от
Сопротивления о твоем назначении.
   - Будет известно, - сказал я.  -  Оно  произошло  неожиданно  для  меня
самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.
   Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил
ни одному моему слову.
   - Не доверяешь?
   - Не доверяю.
   - Ты прав, - вздохнул я. - Доверие не просят, а завоевывают.  Подождем.
Где ты работаешь?
   - На седьмой-бис.
   - В шахте?
   - Конечно. Думаешь, буду восхищаться твоими  реформами?  Они,  конечно,
гуманны, но в создавшемся положении приносят больше вреда, чем пользы.
   Так и есть: смятение в умах уже началось. Надо  развивать  партию.  Шах
королю!
   - Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, - сказал я. - А  пока  я
перевожу тебя из шахты.
   Он вскочил испуганно:
   - Куда?
   - Сюда. В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.
   - А если я не хочу?
   Я усмехнулся.
   - Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Сейчас это очень для меня  важно.  -
Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.
   - Нет. - Я решительно отверг его просьбу. -  Ты  сам  поймешь,  где  ты
нужнее.
   - Никогда! - крикнул он. - Никогда не пойму.
   Я решил добить его: у меня не было выхода.
   - Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости и газету погубил.
   Он сразу сник, даже голову опустил, как провинившийся школьник.
   - Я не обвиняю тебя в  предательстве,  потому  что  знаю  предателя,  -
сказал я. - Но твое недомыслие и доверчивость,  столь  же  легкомысленные,
как и сейчас твое недоверие, привели к провалу.
   Он вздохнул и выдохнул; казалось, он задыхался.
   - Ты знаешь предателя? Кто?
   - Этьен. Я же предупреждал тебя.
   - Но ведь он сам оборудовал типографию.
   - Был в одной стране - до вашего Начала, конечно, - некий провокатор по
имени Евно Азеф. Он организовывал революционные акции, чтобы потом донести
полиции. Этьен помельче, но из той же породы.
   Джемс уже не отвечал, не глядел, не кривился. А я  выдавливал  из  него
упрямство, как зубную пасту из тюбика.
   - Кстати, газета выходила и выходит  без  перерывов.  Была  оборудована
резервная типография, о которой не знали ни ты, ни он.  И  редактирует  ее
неплохо один наш общий знакомый.
   - Кто?
   - Мартин.
   - Твой Мартин?
   - Наш Мартин, - сказал  я.  -  Такие-то  пироги,  юноша.  Забирай  свои
пожитки и переселяйся в административный барак.
   - И все-таки не верю, - повторил Джемс, но уже без прежней уверенности.
   - Поверишь, - усмехнулся я. -  Даже  плечики  опустишь,  когда  увидишь
очередной номер. Мат!
   - Что? - не понял Джемс.
   - Ничего, - сказал я, уже думая о другом.
   Теперь мне нужен был только повод для отъезда в Город.
   Время работало на нас.



        35. ГАМБИТ ЭТЬЕНА

   Повод нашелся. Нужно было сменить вольнонаемных шоферов, подвозивших из
Си-центра муку ручного помола, из которой замешивалась  лагерная  похлебка
для кухонь, и деликатесные продукты для администрации и охраны.  Я  выехал
ночью, рассчитывая застать Зернова или в крайнем случае Мартина.  Конечно,
жаль было подымать их с постели, но кто-нибудь -  или  Борис,  или  Дон  -
нашел бы способ добраться до Фляша. А с Фляшем  требовалось  связаться  до
вечера: времени у меня не было.
   Конюшня отеля была на замке, конюхи  спали,  и  я,  привязав  лошадь  к
афишной стойке, прошел в вестибюль "Омона", не рискуя  никого  удивить,  -
мой мундир был идеальным ночным пропуском. Но и  удивлять  было  некого  -
швейцар дремал у себя в каморке, а портье просто спал, положив  голову  на
руки. Тоненькая струйка слюны  текла  по  губам  на  полированный  дуб,  и
требовалось что-то погромче стука моих сапог, чтобы разбудить спящего. Так
я  и  добрался  незамеченным  до  нашего  номера,  тихонько  открыл  дверь
собственным ключом и вошел.
   Вошел и отшатнулся. На меня из соседней  комнаты  прыгнул  с  безумными
глазами Мартин. Он был одет, в руке сверкнул  знаменитый  нож.  Прыгнул  и
тоже отшатнулся - я стоял ярко освещенный трехсвечником на камине.
   - Будь ты проклят! - воскликнул Мартин и сплюнул.  -  Галунщик  чертов!
Как вошел?
   - У меня же ключ, - удивился я.
   - Почему ночью?
   - "Почему, почему"! - обозлился я. - А почему ты  одет?  И  кто  там  в
комнате?
   - Ну, входи, - сказал он, подумав, и пропустил меня вперед.
   В комнате было так накурено, что даже десяток свечей не позволил  сразу
рассмотреть лиц собравшихся. Я никого не узнал, но все вскочили,  различив
мой проклятый мундир.
   - Порядок, - сказал Мартин. - Тревога отменяется. Это Юри Ано  лично  и
срочно.
   - Ну и напугал ты нас, Юрка, - услышал я в дыму голос Зернова.
   - Меня он не помнит, - засмеялся сидевший ближе всех Стил.
   - А меня не узнает, - откликнулся Фляш.
   Теперь я разглядел всех и даже  узнал  сидевшего  на  диване  Томпсона,
такого же седого и худощавого, каким я знал его на Земле.
   - Я о вас столько слышал, молодой человек, -  сказал  он,  -  что  горю
нетерпением узнать вас поближе.
   Даже голос его был знакомый, томпсоновский. И все  же  это  был  другой
Томпсон, что-то в нем изменилось. Я  не  разглядел  еще,  что  именно,  но
что-то изменилось. Я скорее угадал это, чем понял.
   - Простите, господа, если помешал. Я не знаю ни причин, ни целей  этого
ночного собрания и могу сейчас же уйти, но мне именно срочно,  как  сказал
Мартин, нужен Фляш. Разрешите, я оторву его на несколько минут, -  выпалил
я все разом.
   - Отрывать незачем, - ответил Фляш, - здесь все равны.
   - Кроме меня. Я могу выйти, - сказал Мартин.
   - Не дурите, Мартин. Вы специально приглашены, как и Ано, хотя мы и  не
могли с ним связаться.
   - Я назначен комендантом Майн-Сити, - объявил я.
   И все умолкло. Как долго длилось молчание, я не могу сказать, но в  эти
минуты каждый, вероятно,  обдумывал  и  рассчитывал  перспективы,  которые
открывало мое назначение. Наконец Фляш спросил:
   - Давно?
   - Уже несколько дней, как я в лагере, -  поспешно  проговорил  я.  -  С
подпольем связаться не могу: нет ни паролей, ни явок. А  без  них  мне  по
вполне понятным причинам не доверяют. Даже Джемс.
   - Вы видели мальчика? - взметнулся Стил. - Как он выглядит?
   - Плохо. Кто же в бараках хорошо выглядит, кроме собак  и  блок-боссов?
Впрочем, я перевожу его к себе в канцелярию.
   - Оставьте его в шахте, - жестко потребовал Стил, и  я,  конечно,  знал
почему.
   - Бессмысленно. Корсон Бойл уже знает  о  предстоящей  акции.  Ее  надо
готовить иначе и в других масштабах.
   - Гамбит Анохина, - усмехнулся Томпсон.
   Я вздрогнул. Откуда он знает мою фамилию? От Зернова? От Стила? Кто  же
он? И почему Фляш сказал, что здесь все свои?
   - Мы обдумаем его часом позже. Ночь  велика,  -  продолжал  Томпсон.  -
Сейчас надо рассчитать другой гамбит. Гамбит Этьена.
   - Отказанный, - поправил Зернов.
   - Люблю шахматные метафоры Бориса. - Меня уже не резануло знакомое  имя
с ударением на "о": еще  в  Париже  привык,  но  что-то  новое  привлекало
внимание в интонациях Томпсона. - Этьен, как и вы с  Мартином,  приглашены
на заседание малого Совета  Сопротивления,  которое  должно  состояться  в
другое  время  и  в  другом  месте.  Гамбит  Этьена  разгромный:   головка
Сопротивления отсекается одним ходом. Этот ход он уже  сделал  и  спокойно
спит сейчас в своем номере люкс. Но мы, - продолжал  Томпсон,  -  ответили
неожиданно. Заседание совета перенесли сюда и на этот час. Сию  минуту  мы
пригласим господина Этьена. Я думаю, что полицейский мундир Анохина внесет
кое-какие коррективы в наш план: мы сможем переставить фигуры.
   - Зачем? - обиделся Мартин. - Я и один справлюсь.
   - Золотой галун справится лучше. Меньше шуму, больше эффекта. Вы сейчас
потушите фонари в коридорах и проводите Анохина  до  апартаментов  Этьена.
Откройте дверь - ключ у вас - и погасите свечи на черной лестнице.  У  вас
есть спички, Анохин? Возьмите коробку. Зажгите свечку на камине, разбудите
спящего и пригласите его следовать за собой. Сначала он испугается,  потом
удивится,  потом  будет  уверять,  что  это  ошибка,  попросит  разрешения
позвонить Бойлу - у него одного в отеле есть телефон. Но вы не разрешите и
пригрозите, что при малейшем шуме пристрелите  его  на  месте.  Кстати,  и
пристрелите, если другого выхода не будет. Но Этьен - трус и после  такого
предупреждения  последует  за  вами  куда  угодно.  Ведите  его  к  черной
лестнице, - почему не  к  парадной,  придумайте  сами.  Когда  спуститесь,
столкните его в подвал. Шума не будет - его подхватит Мартин и  впихнет  в
дверь, где была типография. За ним войдете и вы.
   Томпсон придумал и рассчитал все это с  быстротой  электронной  машины.
Теперь  я  понял,  что  изменилось  в  нем.  Земной  Томпсон  был  чуточку
медлительнее и не то чтобы туповат, но  тяжелодумен:  сказывался  возраст.
Здешний Томпсон не казался моложе, но возраст его не  обременял  мышления.
Биологически эта была та же человеческая структура, но психологически  уже
иная:  в  другой  среде,  в  других  условиях  психологический  облик  мог
приобрести  с  годами  и  другие  черты.  А  может  быть,   изменилась   и
биологическая структура, может быть,  реконструируя,  "облака"  исправляли
ее, обновляли "уставшие" клеточки мозга, склеротические сосуды,  сердечные
клапаны. Сидевший  передо  мной  Томпсон  был  просто  совершеннее  своего
земного аналога, а в связи с блокадой каких-то ячеек  памяти  деятельность
других приобрела большую активность и направленность.  Должно  быть,  и  в
земном Томпсоне где-то жило тяготение к передовой, прогрессивной  мысли  -
быть  может,  неосознанное,   запрятанное   в   неконтролируемые   глубины
подсознания. "Облака" извлекли и освободили его  -  вот  и  родился  новый
Томпсон с той же внешностью, но с другим сознанием и мышлением.
   - Пошли, - сказал Мартин, выводя меня из задумчивости, должно быть  уже
затянувшейся. - Не боишься? - спросил он уже в коридоре.
   - Кого? - усмехнулся я. - "Омон" не континуум. Чудес не будет.
   - Грязная работа, - вздохнул Мартин. -  А  начинать  и  заканчивать  ее
будем мы.
   Мне стало не по себе. Должно  быть,  Мартин  заметил  это,  потому  что
прибавил уже другим тоном:
   - В Сен-Дизье мы не дрогнули. А ведь Этьен здесь такой же подонок. Даже
хуже.
   Молча мы погасили фонари  в  коридоре,  молча  дошли  до  тупичка,  где
находились комнаты Этьена,  молча  открыли  дверь  ключом,  оказавшимся  у
Мартина, и расстались. Мартин ушел в темноту коридора, а я  -  в  полутьму
передней, куда проникал свет из комнаты: на камине в ней догорал крохотный
огарок свечи. Вероятно, Этьен перед сном  забыл  погасить  его  и  уже  не
просыпался.  А  спал  он  странно  тихо,  почти   беззвучно,   на   спине,
мертвенно-желтый, застывший, словно покойник.
   - Этьен! - позвал я негромко.
   Он открыл глаза и долго всматривался,  видимо  полагая,  что  это  сон.
Наконец он разглядел мои мундир и сел на постели.
   - В чем дело?
   - Потрудитесь одеться и следовать за мной, - произнес я в стиле  ходких
детективных романов. Рука в кармане нащупала пистолет.
   Должно быть, Этьен заметил этот жест.
   - К-куда? - спросил он, заикаясь.
   - В Главное управление.
   - Это ошибка, - сказал он твердо.
   - Выполняйте приказ. - Я добавил металла в голос.
   - Уверяю вас, что это ошибка, - повторил он. -  Разрешите,  я  при  вас
позвоню комиссару.
   - Не торгуйтесь, - оборвал я его. - Экипаж ждет. Мигом.
   - У вас будут неприятности, - предупредил он, уже одеваясь.
   Испуг его прошел, остались лишь злость  и  уверенность  в  том,  что  в
полиции все разъяснится и мне же влетит. Приказ спуститься по черному ходу
несколько  изумил  его,  но  я  объяснил,  что  не  стоит  ему  попадаться
кому-нибудь на глаза под эскортом  полицейского.  А  далее  все  произошло
точно так, как наметил Томпсон. У выхода я  столкнул  его  по  лестнице  в
подвал, а Мартин внизу подхватил, зажав  ему  рот  так,  что  он  даже  не
вскрикнул.
   В бывшую нашу редакцию мы вошли вслед  за  влетевшим  Этьеном.  Он  еле
удержался на ногах от пинка Мартина  и  сейчас  оглядывался  растерянно  и
недоуменно, явно ничего не понимая. У стеллажей,  заставленных  ящиками  с
вином и консервами - типографию нашу Этьен превратил в склад для  хранения
непортящихся продуктов, - за  непокрытым  деревянным  столом,  где  лежали
раньше наши первые гранки и  куда  сейчас  сгружались  с  полок  коньяк  и
сардины, сидел малый Совет Сопротивления, заседание  которого,  как  точно
было известно Этьену, должно было состояться на шесть часов позже и совсем
не в подвале его гостиницы.  Удивило  Этьена,  как,  впрочем,  и  меня,  и
присутствие Зернова в четверке Совета - для владельца  "Омона"  и  тайного
полицейского агента Зернов был малоприметным писарем мэрии,  сбежавшим  от
"диких" к  радостям  городской  жизни.  Удивленно  посмотрел  Этьен  и  на
Томпсона: видимо, о том, что он тоже входил в Совет, провокатор не знал.
   - Дайте ему стул, - сказал Фляш.
   Мартин, стоявший рядом со мной  у  двери,  подвинул  стул.  Этьен  сел,
внимательно разглядывая сидевших против него. Два  трехсвечника  создавали
довольно сносное освещение.
   - Может быть, мне объяснят, что  означает  этот  спектакль,  в  котором
участвуют псевдошоферы и лжеполицейские? - спросил он высокомерно.
   Если бы он знал, что одним только этим вопросом, разоблачающим мою роль
в полиции, он сам выносит свой смертный приговор!
   -  Оставьте  этот  тон,  Этьен,  -  сурово  сказал  Фляш.  -  Не  время
дурачиться!
   - Я хочу знать, что здесь происходит.
   - Суд.
   - Кого же судят?
   - Вас.
   Мертвенно-желтое лицо Этьена не выразило ни удивления, ни гнева.
   - Могу я ознакомиться с обвинительным заключением?
   - По известным вам обстоятельствам, мы избегаем документации. Все,  что
вас интересует, будет изложено устно. Вас обвиняют в прямом  предательстве
акций Сопротивления.
   - Каких именно?
   Я даже залюбовался тем хладнокровием, с каким  вел  страшную  для  него
беседу Этьен. Неужели он так верил в свою безнаказанность?
   - Рукопись статьи Стила, известная только вам  и  оказавшаяся  в  руках
полиции. Стил, как вам известно, вынужден был бежать из Города.
   - Не помню. Это было так давно. Память...
   - Есть события более поздние. Разгром газеты.
   - Она выходит.
   - Вопреки вам.
   - Я сам оборудовал ее типографию.
   - И дали адрес полиции.
   - Почему я? Где доказательства?
   - Нас давно предупреждали о вас как о  потенциальном  предателе.  После
ареста Джемса за вами было установлено наблюдение. О завтрашнем  заседании
Совета все известно полиции. Дом уже с вечера оцеплен.
   - Все это еще не доказательства.
   - О завтрашнем заседании Совета, кроме вас, знали только мы - четверо.
   - Так поищите виновного среди четверых. Может быть, вы? - Смешок в лицо
Фляшу. - Или он? - Кивок в сторону Томпсона.
   Члены Совета переглянулись. Неужели  они  отступят  перед  спокойствием
Этьена? Ведь спокойствие - это его оружие. Но я ошибся.
   - К чему эта канитель, - сказал Стил, - оставьте нас вдвоем.  Я  задушу
его вот так, - он поднял скрюченные  пальцы,  -  и  рука  не  дрогнет.  За
мальчика.
   - Вы будете обыкновенным убийцей, Стил, Едва  ли  вас  это  украсит,  -
пожал плечами Этьен.
   Члены Совета молчали, что-то обдумывая. Что?
   - Если они его пощадят, - шепнул я Мартину, - я убью его здесь  же  при
всех.
   -  Я  сделаю  то  же,  только  бесшумно,  -  шепнул  в  ответ   Мартин,
выразительно хлопнув себя по карману.
   Вероятно, о том же подумал и Стил: с такой лютой ненавистью впивались в
Этьена его глаза.
   - Мне очень интересно, у кого это возникла мысль о  моем  потенциальном
предательстве, - невозмутимо заметил Этьен.
   - У меня, - сказал Зернов.
   - И у меня, - прибавил я.
   - Почему?
   - Потому что мы знаем вас до Начала: вы утратили память, а мы - нет. Вы
всегда были предателем - должно быть, это у вас в крови. - Я говорил,  уже
не различая Этьена-здешнего от Этьена-земного. - Вы предали  гестапо  даже
любимую женщину, а когда не удавалось предательство и вас били  по  щекам,
как мальчишку, вы только холуйски кланялись: хорошо, мсье, будет  сделано,
мсье...
   Этьена не заинтересовало слово "гестапо", наверняка ему незнакомое,  он
пропустил мимо ушей и "любимую женщину". Он только спросил:
   - Когда это было?
   - Больше четверти века назад.
   - Где?
   - В Сен-Дизье.
   Нашу дуэль слушали в абсолютном молчании, только у Зернова блуждала  на
губах знакомая ироническая улыбка: казалось, что  мой  экспромт  доставлял
ему удовольствие.
   - Сен-Дизье... Сен-Дизье... - повторил Этьен, мучительно наморщив  лоб,
и вдруг воскликнул громко и радостно: - Вспомнил!
   И даже с  каким-то  облегчением,  словно  прошла  терзавшая  его  боль,
уверенно повторил:
   - Теперь вспомнил. Хорошо. Все. Спасибо.
   Никто не ответил. Я стоял пораженный, не зная, что сказать и  нужно  ли
говорить: может быть, самое важное уже сказано?
   - По-моему, здесь же, в "Омоне"... совсем недавно я опять встретил  ее.
Я не мог жить больше...
   Боюсь, что Стил и Фляш ничего не поняли: я  поймал  удивленный  взгляд,
которым они обменялись. Томпсон молчал непроницаемо, словно все  сказанное
Этьеном его ничуть не поразило.
   - Вы хотите, чтобы я сам все кончил? - спросил Этьен, обращаясь  только
ко мне.
   И я ответил:
   - Вы угадали.
   Я   вынул   пистолет,   высыпал   на   руку   все   патроны,    оставив
один-единственный, спустил предохранитель и сказал присутствовавшим:
   - Выходите.
   Все поняли и молча вышли один за другим. Только Мартин  шепнул  мне  на
ухо:
   - Я останусь у двери, ладно?
   Этьен сидел, положив голову на руки, - о чем думал он в эту  минуту?  О
прошлом своего земного аналога или о смерти, которая избавит  его  от  мук
возвращенной памяти? Я тихо положил на стол пистолет и сказал:
   - Здесь только один патрон. Не трусьте. Иначе  все  будет  противней  и
дольше.
   И ушел. Мартин остался стоять у двери.
   Потом раздался выстрел.
   Мартин  нашел  нас  в  комнатах  наверху:  выстрел  мы  слышали  и   не
сомневались. Но он все-таки сказал:
   - Не промахнулся. Жаль только, что не оставил записки.



        36. СОВЕТ БЕЗОПАСНОСТИ

   - Ассоциативная память, - повторил  Зернов,  но  то,  что  он  произнес
дальше,  буквально  заставило  меня  вздрогнуть.  -  Этьен  возник   здесь
биологически тот же, со всем объемом своей земной памяти.  Лишь  отдельные
участки ее были заблокированы. Я думаю, блокада не была постоянной, что-то
ослабляло ее - время или воздействие внешней среды. "Память возвращается",
- любит говорить Фляш, только механизм этого возвращения  нам  неизвестен.
Неразгаданная тайна мозга. Таких тайн много: как  возникает  воспоминание,
что его вызывает, почему в одном случае возникают у человека  слуховые,  в
другом - зрительные образы? Я не специалист,  но  специалисты  высказывают
предположение, что  на  височных  долях  больших  полушарий  нашего  мозга
находятся участки, связанные каким-то образом с  механизмом  воспоминания.
Под действием очень слабых электрических импульсов на эти участки  человек
вспоминал давно забытое, причем всегда одно  и  то  же,  если  воздействию
подвергались одни и те же  участки.  Может  быть,  в  данном  случае  роль
электрического импульса сыграла цепочка ассоциации? Одно  слово  -  и  эта
цепочка  освободила  заблокированные  участки.  Помните   радость,   какой
осветилось его лицо, когда Анохин назвал Сен-Дизье?  "Вспомнил,  -  сказал
Этьен, - я все вспомнил".
   - А что такое Сен-Дизье? - спросил Фляш.
   - Городок во Франции,  где  Этьен,  или,  вернее,  его  земной  аналог,
работал портье во время войны. Там он стал предателем, не по доброй  воле,
конечно: душевная слабинка, трусость,  унижение  -  мало  ли  что  толкает
человека на подлость? А конфликт с совестью, если есть эта совесть,  редко
проходит бесследно. Воспоминание всегда мучительно.
   - Так чему же он обрадовался?
   - Тому, что освободилась память. Вы радовались,  когда  воспоминание  о
Второй мировой войне подсказало вам многое из  забытого.  А  у  вас  убили
сына. И все же блокада памяти тяжелее воспоминаний.
   - Но это не его память.
   - Он не мог отделить себя от земного Этьена. Механизм идентичной памяти
толкал обоих к самоубийству. Кроме того, у здешнего  не  было  выхода.  Он
знал, что его ожидает.
   - А  когда  я  узнал,  что  все  то  новое  или,  вернее,  старое,  что
подсказывает мне память, - это не моя  память,  что  мое,  пусть  забытое,
прошлое - не мое прошлое, стало невыносимо горько, - вздохнул Фляш.  -  Не
улыбайтесь: вам просто этого не понять. Родиться взрослым с чужой памятью,
чужим опытом, информацией,  как  вы  говорите,  не  тобой  накопленной,  а
списанной с чужих шпаргалок! И опять чушь. Не было у нас шпаргалок - сразу
родились обученными.  Как  у  вас,  такие  называются?  Андроиды,  киберы,
роботы?
   Я слушал этот разговор с подавленным чувством удивления и жалости.  Кто
мог рассказать этим моделям об их повторном существовании? Неужели  Борис?
Зачем?
   Мое недоумение разрешил Томпсон.
   - Я читаю удивление в глазах нашего лжеполицейского, - засмеялся он.  -
Должно быть, он все еще полагает, что мы поверили сочиненной вами легенде.
Мы не столь наивны, мой друг. Вашу газету  мы  зачитали  до  дыр,  но  чем
больше читали, тем труднее верилось в то, что наш мир оторвался от вашего.
Космическая катастрофа?  Возможно.  Но  почему  на  шестнадцати  страницах
газеты мы не нашли даже упоминания о такой катастрофе? А ведь вместе с ней
исчез огромный город и более миллиона жителей. Какие предположения вызвало
это исчезновение, как оно отразилось на жизни оставшихся? Ни одного слова,
ни одного намека. И где находился у вас этот исчезнувший  город,  в  какой
стране, на каком континенте? Во Франции? Но в нем говорят на двух  языках.
В Канаде? Я задал несколько  наводящих  вопросов  Борису  и  выяснил,  что
никакого Парижа в Канаде нет. А в вашей парижской газете я нашел  названия
наших улиц и наших отелей. И даже снимок  Триумфальной  арки  и  гранитных
парапетов наших набережных. И нашел еще  кое-что,  окончательно  разбившее
вашу легенду, - заметку о звездах какого-то любителя  астрономии  и  карту
звездного неба  обоих  полушарий  с  пунктирным  маршрутом  искусственного
спутника. Последнее я не понял, но в небе  и  звездах  разобрался.  Другое
небо, другие звезды.
   - И начали ловить меня, - улыбнулся Зернов.
   - И поймал.
   - С Советом Безопасности.
   - И с Генеральной Ассамблеей. Борис  в  это  время  расшифровывал  наши
записи по истории Города и отвечал машинально, не задумываясь над тем, что
даже многие слова в его объяснениях мне незнакомы и непонятны. Я  спросил,
чем занимается Совет Безопасности. Вопросами войны и мира. Когда возникают
локальные войны. Совет вмешивается,  применяя  санкции.  Если  санкции  не
достигают цели, созывается Генеральная  Ассамблея.  Я  подумал  и  спросил
сначала, что такое локальные войны, подбирая вопросы, как ключи  к  замку.
Борис, не отрываясь, ответил, что те  же  войны,  только  в  миниатюре:  с
артиллерией, танками, реактивными самолетами, напалмом и  ракетами.  Я  не
спросил его ни о сущности санкции, ни о том, что такое танки,  артиллерия,
напалм и ракеты.  Наш  единственный  оружейный  завод  изготовляет  только
автоматы и пистолеты с автоматической подачей  патронов.  Борис,  конечно,
знал об этом, он  просто  забыл,  с  кем  разговаривает  и  как  надо  мне
отвечать.  Поэтому  я  и  выбрал  ключевой  вопрос,  а  задал  его   почти
равнодушным, незаинтересованным тоном: а сколько, мол, стран  представлено
в Генеральной Ассамблее? Борис, даже не думая, буркнул: что-то около  ста,
точно, мол, не помнит. Ответил и сообразил,  что  влип.  Ну  я  и  сказал:
"Выкладывайте правду, Борис. Ваша легенда - чепуха, а мы  не  дети,  чтобы
верить сказкам". Тогда он сказал, что нам  придется  поверить  сказке  еще
более чудесной, и дал мне черновик  своего  предисловия  к  нашей  истории
Города.
   - И вы прочли и упали духом? - спросил я.
   - Нет. Конечно, требовалось мужество, чтобы осознать  и  примириться  с
тем, что ты родился уже взрослым, с готовым жизненным опытом и накопленной
информацией. Но чувства неполноценности не было. Какое мне дело  до  того,
что где-то в неведомом уголке Вселенной живет мой двойник с  моим  умом  и
характером. Ведь его мир - это не мой  мир,  и  его  деятельность  не  моя
деятельность. А мое здесь принадлежит мне и  диктуется  моим  сознанием  и
мышлением. Пусть его прошлое  скрыто  от  меня,  но  то,  что  я  помню  и
вспоминаю, становится моим неотъемлемым и присущим только мне в этом мире.
Фляш  психует,  потому  что  исторические  события,  восстановленные   его
памятью, не стали и не станут событиями его жизни.  Но  к  этому  придется
привыкнуть. Все, что мы знаем о Земле и узнаем  в  дальнейшем,  пойдет  на
пользу нашему миру и будущим его поколениям, у  которых  уже  нет  никаких
аналогов в космосе.
   - Сдаюсь, - сказал Фляш.
   -  С  тех  пор  в  терминологию  нашего   Сопротивления   вошел   Совет
Безопасности - наш малый Совет. А большой - нашу Генеральную  Ассамблею  -
мы созовем  уже  после  победы.  Только  не  ООН,  а  ООС  -  Объединенных
организаций Сопротивления.
   С этими словами Томпсон встал и рванул оконную штору. За окном темнела,
как всегда здесь, безлунная ночь. Даже звезд не было видно -  над  Городом
шли грозовые тучи. Повеяло не прохладой, а  жаром  от  нагретого  за  день
камня.
   - До рассвета еще есть время. Фляш и  Стил  уйдут,  как  обычно,  через
окно. За мной приедет фиакр из мэрии: забыв ночной пропуск, я заночевал  в
номере у моего секретаря. Это, кстати, и подтвердит, если  понадобится,  и
наш лжеполицейский. У Толя железное алиби:  он  ночует  после  концерта  в
"Олимпии". А Этьена начнут искать не раньше  полудня,  когда  обнаружится,
что заседание  в  указанном  им  месте  не  состоялось.  О  том,  что  оно
состоялось здесь,  никому  не  придет  в  голову.  Поэтому  мы  имеем  все
основания его продолжить, заслушав нового коменданта Майн-Сити.
   Предложение Томпсона было принято без  возражений.  Я  вкратце  изложил
свои соображения о подготовке восстания в лагере. Споров не было. Мне  тут
же дали пароли и явки к подпольщикам. Мартину поручили  возглавить  группу
вольнонаемных шоферов и кучеров, которых взялся подобрать Фляш. По первому
впечатлению, начало предстоявшей операции в лагере складывалось удачно. Но
Мартин усомнился:
   - Не рано ли?
   - Там уже многое сделано, - сказал Фляш. - Кроме  того,  сама  ситуация
требует спешки. Бойл может сменить Ано, и все сорвется.
   - Несколько тысяч патрульных - целая армия, - все еще колебался Мартин.
- Не считая внутренней охраны бараков.
   - Охрану мы разоружим или уничтожим на месте, - сказал я.
   - А где возьмешь оружие?
   - На складе. Там, по описи, три тысячи автоматов, не считая мелочи.  Не
забывайте, что небоскреб фуд-полиции в четырнадцатом блоке тоже склад.
   - Небоскреб - это уличные бои.
   - Во-первых, уличных боев не избежать, а во-вторых, вооруженные шахтеры
Майн-Сити - это тоже армия.
   - "Дикие" могут захватить заставу и шоссе из  континуума,  -  предложил
Стил.
   Но Томпсон почему-то не согласился:
   - "Диких" лучше  использовать  на  других  подходах  к  заставам.  Есть
железная дорога в Майн-Сити, есть омнибусная линия.
   - Продтрасса важнее.
   - Именно поэтому я бы направил  сюда  наиболее  стойких.  Континуум  не
только источник жизни, но и ключ к власти.
   Наиболее стойких поручено было подобрать мне и Фляшу: у нас обоих  были
крупные рабочие резервы - у него на заводах, у меня - в лагере. И  все  же
порой мне казалось, что наш разговор, обсуждавший грандиознейшую, по  сути
дела, операцию - захват власти в организованном полицейском государстве, -
не соответствует поставленной цели. Как  будто  шло  совещание  режиссуры,
планирующей постановку очередного спектакля,  или  совета  тренеров  перед
матчем  ответственным,  но  не  роковым.  Дотошно,  деловито   расставляли
игроков, намечали задачи нападения и защиты, инструктировали  вратарей.  А
ведь ставкой в этой игре был не титул чемпиона и даже  не  кубок  "Золотой
богини", а будущее этого мира и Города. Когда  же  я  высказал  это  своим
собеседникам, они засмеялись. "Ни у кого из нас  нет  опыта  в  подготовке
восстаний, - заметил Томпсон, -  но  спорь  не  спорь,  шути  не  шути,  а
ошибиться нельзя: к шабашу  в  "Олимпии"  все  должно  быть  готово".  Под
шабашем он подразумевал полицейское празднество,  о  котором  мне  говорил
Корсон Бойл. До шабаша оставалось всего десять дней.
   - Анохин, - вдруг сказал Томпсон, - я назвал вас так, чтобы вы  поняли,
что мы знаем вас и все о вас,  что  нам  нужно.  Но  время  для  раскрытия
псевдонимов пока не пришло. Так вот, несколько запоздалых мыслей, Ано.
   - Слушаю, - отвечал я.
   - Подпольному комитету лагеря вы передадите не совет, а  приказ.  Любой
ценой выработка, хотя бы в  отдельных  шахтах,  должна  быть  повышена.  И
немедленно. Эта подачка Бойлу развяжет вам руки.
   - Есть, - сказал я.
   - Блок-боссов пока не трогать. Их уничтожат в начале восстания.
   - Есть.
   - Информаторов тоже.
   - Я предполагал передать их списки подпольщикам.
   - Не надо.  Пусть  информация  по-прежнему  поступает  к  вам.  Но  Онэ
уничтожить. С каждым днем он будет опаснее.
   - Есть.
   - Цейхгауз и склад оружия поручить Оливье. На него можно положиться?
   - Как на меня.
   - Тогда пусть подберет два  десятка  полицейских  мундиров  и  передаст
Мартину.
   - Будет сделано.
   Вспышка молнии за окном осветила на мгновение наши лица. Те, что увидел
я, были торжественны, как на празднике. Почти догнавший вспышку удар грома
заглушил все шорохи ночи. Гроза начиналась прямо над Городом.
   - Пепел Клааса, - сказал я.
   - Стучит в мое сердце, - докончил Фляш.
   - Откуда вы знаете об этом романе?
   - Разве это роман? Я думал - революционный лозунг.
   - Я тоже так думал до этой ночи, - послышался позади знакомый голос.
   Мгновенно обернувшись, я тут же узнал говорившего. Он стоял  в  тусклой
полоске света, отбрасываемого с  камина  трехсвечником.  Борис  Аркадьевич
Зернов собственной персоной, как всегда на Земле, в светлом костюме  -  он
не любил темных тонов, - и все-таки не наш. Не наш, с козлиной бородкой  и
рыжей небритостью на щеках, а чисто выбритый,  даже,  если  хотите,  более
молодой, московский Зернов. Все, кроме Томпсона и самого Зернова, не могли
скрыть  изумления  -  так  неожиданно  и  странно   было   увидеть   вдруг
раздвоившегося человека. Отсутствие бородки и небритой щетины на щеках  не
многим отличало вошедшего от сидевшего за столом его отражения.
   - Не удивляйтесь, - сказал Зернов-двойник,  -  ночной  пропуск  у  меня
есть, а дверь у вас не заперта. ("Забыл замкнуть  Мартин,  поднявшийся  из
подвала последним", - вспомнил я.) Ну а  гром,  который  вы  все  слышали,
заглушил шаги. Так что я не мираж и не привидение.
   - Вы понимаете теперь, почему я настаивал на вашей  бородке?  -  шепнул
своему писарю Томпсон.
   - Я давно это знаю.
   - Тем лучше, - вмешался Зернов-двойник, - значит, визитных карточек  не
потребуется.
   - Откуда вы узнали о  нашей  встрече?  -  насторожился  Фляш  и  мигнул
Мартину.
   Тот незаметно отошел к двери.
   - Я и сейчас не знаю о вашей встрече, -  ответил  вошедший,  -  я  знаю
только то, что мой земной аналог находится в отеле "Омон".
   - Когда ты узнал об этом? - спросил наш Зернов: ни удивления, ни испуга
не было в его голосе - только любопытство.
   - Когда застрелился Этьен. Должно быть, его выстрел и разбудил меня или
приказ проснуться. Не спрашивай чей - не знаю.  Только  проснулся  я,  уже
зная все, что он знает. - Он кивнул своему "отражению".
   - И вы не сообщили полиции? - все еще недоверчиво спросил Фляш.
   - Зачем? Ведь он - это я, и наоборот. Вы  не  сердитесь,  товарищи  (он
сказал "товарищи", как будто встреча наша состоялась  в  Москве,  а  не  в
синтезированном иным разумом мире), - я скоро уйду. Можете рассчитывать на
меня во всем... - Он подчеркнул, повторив: -  Во  всем,  как  и  на  моего
земного аналога. А пока, извините, мне хочется сказать ему несколько  слов
на нашем родном языке.
   Он подвинул стул и сел на него верхом, как на трибуне  в  кают-компании
Мирного.
   - Между прочим, этот стул, - сказал он по-русски, -  исчезнувший  тогда
вместе со мной, и сейчас стоит у меня в лаборатории. Я до сих пор  не  мог
понять своей к нему привязанности, зато теперь знаю.
   - Почему ты стал кибернетиком? - спросил Зернов тоже по-русски.
   - Сейчас легко ответить, а спроси ты меня раньше, когда я в первый день
Начала пришел в Би-центр, как в наш институт,  как  будто  ничего  другого
никогда не знал и не видел, я бы глазами хлопал. Вероятно,  спросил  бы  в
ответ: "Почему стал? Я всегда был". Даже слова "гляциолог" не помнил.
   - Заблокировали и профессиональную память?
   - Почему? Была ведь отдушина. Помнишь  наши  математические  олимпиады?
Как решали дифуры в десятом классе  и  мечтали  сконструировать  кибера  с
электрозарядкой от обыкновенной розетки?
   - Детские забавы.
   - Не знаю. Может быть, мне подключили какие-то знания, каких у тебя  не
было, может, развили заложенные, но за девять с  лишним  годков  работы  в
Би-центре я стал математиком, от которого не отказался бы сам  Колмогоров.
В моей лаборатории - туда никто не войдет, кроме меня, - я уже  подхожу  к
проблеме их силового поля. Математически я его вижу, не  хватает  немного,
чтоб рассчитать. Заходи, покажу тебе такие уравнения -  ахнешь.  Издашь  в
Москве - скажут, советский Бурбаки.
   - Как же зайти, когда, кроме тебя, никому хода нет?
   - Сбрей эту дурацкую бороду - пройдешь. Ни одно зеркало  не  остановит.
Ты ведь на это и рассчитывал?
   - Рассчитывал.
   - Подменить? Смысла не имеет. Вдвоем лучше получится.
   - А почему ты работаешь с этой камарильей? - нахмурился Зернов.
   - Я работаю с вычислительными машинами. Понятия  не  имею  о  том,  что
происходит в Городе.
   - Была у меня такая страстишка, -  задумчиво  произнес  Зернов:  изучая
свое второе "я", он словно оценивал сам себя, свою молодость, свои  ошибки
и промахи, - научное червячество. Я-то освободился от нее,  а  у  тебя  ее
гипертрофировали.
   - Вероятно, надеялись, что преданность науке все определит и направит.
   - Направить направило, - усмехнулся  Зернов.  -  На  запасной  путь.  В
тупичок. Никчемный вышел  из  тебя  социолог.  Кстати  (хотя  то,  что  он
спросил, было совсем некстати), из твоего Би-центра можно закрыть  вход  в
континуум, лишить Город продовольствия?
   - Можно, - согласился Зернов-дубль,  -  есть  такая  Энд-камера.  Между
прочим, даже я туда не  могу  войти.  Этим  правом  обладает  только  один
человек в Городе.
   - Ну что ж, - вздохнул Зернов, - подумаем, поразмыслим.
   О чем он хотел поразмыслить, я так и не понял, но его дубль  догадался.
Он понимающе улыбнулся, встал и, не прощаясь, пошел к выходу.
   - Искать меня не надо. Найдешь, когда вспомнишь.
   - Знаю.
   Мартин угрожающе шагнул навстречу.
   - Пропустить? - спросил он.
   - Конечно, - сказал Зернов, - ведь это - я.
   Долго длилось молчание, в котором только мы с Мартином  участвовали  из
вежливости. Для жителей Города, никогда не видавших своих земных аналогов,
было даже страшновато наблюдать эту встречу. Но она освободила каждого  от
гнездившегося  где-то  в  сознании  чувства  неполноценности.  Сейчас  они
убедились в том, что их земные предшественники и  они  сами,  в  общем-то,
живут и развиваются по-разному, биологически идентичные, но психологически
независимые, каждый со своим миром, своими мыслями и своим путем в  жизни.
Никто не спросил Зернова, о чем они говорили, - все понимали, что разговор
был личный и не враждебный, но несомненно важный, потому что Зернов -  это
было ясно для каждого - что-то подсчитывал или  рассчитывал  в  уме:  даже
губы его шевелились.
   - Что-нибудь важное? - спросил Томпсон.
   - Очень. Он напомнил мне о том, что может способствовать  или  помешать
нашей победе.
   Я-то знал, но другие переглянулись, не понимая.
   - О Вычислительном центре, - сказал Зернов.



        37. СУДЬБА ОНЭ

   Я вернулся в городок за колючей проволокой, не повидавшись  с  Корсоном
Бойлом, но выполнив его первый приказ. Одиннадцать  водителей  и  тридцать
четыре возчика, педантично подобранные Фляшем - целый отряд разведчиков, -
уже просачивались на территорию лагеря. Непрерывная связь  с  руководством
Сопротивления уже была обеспечена.
   Оливье в своей обычной доверительной и скромной манере изложил новости.
Они были не из приятных, но, как заметил заглянувший в  кабинет  во  время
нашего разговора Онэ, вполне  типичных  для  рудничного  лагеря.  В  шахте
"Эльза"  вагонеткой  с  углем  раздавило  рабочего.  Шахтеры   потребовали
немедленного исправления уклона пути; вмешались стражники. В  столкновении
были убиты и тяжело ранены несколько человек. Четверо уже умерли в местной
больнице. На лесоповале и в открытых карьерах медного  рудника  понизилась
выработка.  В  каменоломнях  нашли   заваленный   камнями   труп   убитого
провокатора или информатора, как их здесь называли: он уже три  дня  назад
исчез из барака. Блок-боссы вместо плеток вооружились стальными  прутьями.
Формально их нельзя было упрекнуть:  я  запретил  плетки,  а  не  телесные
наказания,   и   они   тут    же    меня    перехитрили.    Трудно    быть
комендантом-гуманистом, да еще в лагере с территорией, почти  в  два  раза
превышающей освенцимовскую.
   Онэ с каменным выражением чиновничьей послушливости положил передо мной
списки информаторов - несколько страниц, мелко исписанных ровным писарским
почерком,  -  перечень  кличек   и   лагерных   номеров.   "Кто   работает
непосредственно на Бойла?" - поинтересовался я. Онэ с деланным недоумением
пожал плечами: не знает. Я сунул списки в стол, что позволило Онэ,  уходя,
елейно заметить: списки, мол, должны храниться в сейфе и никто  в  лагере,
кроме меня и его, не должен знать об их существовании.  Через  секунду  он
вернулся и доложил, что в приемной ожидает вызванный мною Джемс.
   Он и сейчас глядел на  меня  волк  волком,  даже  отросшие  его  волосы
по-волчьи топорщились. Письмо отца он прочел  внимательно,  вглядываясь  в
каждую букву, даже на свет посмотрел.
   - Где написано? - спросил он.
   - У меня в номере. Думаешь, подделка?
   - Нет, просто я знаю цвет чернил в "Омоне".
   - Все еще не веришь?
   - Чему? То, что ты связан с Сопротивлением, я знал еще в Городе.  Но  в
степень твоей искренности - прости...
   Я оставил яд реплики без внимания.
   - Содержание письма мне известно. Ты должен связать меня с руководством
подпольщиков.
   - Ничего я не должен. Совет отца - это еще не приказ комитета.
   Тогда я сказал, подчеркивая каждое слово:
   - В ясный день друзья улыбаются, юноша.
   Джемс качнулся на стуле, заметно побледнел и вскочил.
   - Как ты...
   - Отзыв! - гаркнул я.
   Он сник и тихо, еле слышно ответил:
   - Улыбка друга радует и в ненастье.
   Улыбки я не увидел, но на этом пароль и отзыв уже не настаивали.
   - Когда и где? - спросил я.
   - В заброшенной каменоломне у Голубой рощи. Там есть заросшие  бурьяном
карьеры. А вот когда... - Он задумался.
   - Сегодня.
   - Лучше завтра. Трудно собрать всех за один день.
   - Начнешь работать с Онэ. Не спускай с него глаз. Я  подозреваю  его  в
работе на Бойла. Связи с Городом у  него  нет,  но  он  будет  ее  искать.
Единственный телефон у меня в кабинете. Следи в оба, когда меня нет.
   - Хорошо.
   - Узнай по всем секциям, с кем связан Бойл вовремя его  инспекций.  Кто
из администрации навещает его. Мне нужны  клички  и  номера  к  встрече  с
комитетчиками.
   - Хорошо.
   Я вызвал Онэ:
   - Этот юноша - сын моего друга, редактора. Я хочу облегчить его  жизнь.
Введите его в курс дела, Онэ, и не ссорьтесь.
   Онэ переминался с ноги на ногу, с сомнением поглядывая на Джемса.
   - Мне нужно кое-что сказать, комендант.
   - Говорите. Джемс теперь наш работник. И запомните: Джемс, а не  триста
двадцать семь дробь шестнадцать.
   - Вы заменили всех  шоферов  и  возчиков.  Мне  бы  хотелось  сохранить
одного.
   "Ищет связи с Городом", - подумал я.  В  глазах  Джемса  прочел  ту  же
мысль.
   - Командует патрулем связи Дональд Мартин. Сообщите ему.
   - Он говорит, что все уже укомплектовано.
   - Подумаем. Как зовут вашего протеже?
   - Тик.
   "Еще один провокатор. Не выйдет", - злорадно подумал я и сказал вслух:
   - Отпуска пока отменяем.
   - Мне потребуется только один день, комендант.
   - Когда?
   - Я сообщу.
   - Подумаем, - повторил я, а подумал о том, что никакого отпуска Онэ  ни
в коем случае не получит. Тогда у него останется только телефон, и ловушка
захлопнется.
   Впрочем, у меня был еще один тест, как любил говорить Мартин, однако  я
не сообщил о нем даже Джемсу. Тест был рискованный, и в случае неудачи все
могло окончиться с трагическим для нас результатом.
   На другой день Джемс сдержал слово.  К  вечеру  -  я  здесь  так  и  не
научился точно рассчитывать время: отмечал его по-земному и потому  всегда
ошибался, - когда уже смеркалось и на горячую, иссушенную  землю  ложились
тени таких же горячих сумерек, мы с Джемсом,  будто  бы  на  инспекционной
прогулке, пошли по "тропе стражников", завивающейся  вокруг  лесной  горы,
напоминавшей наши приморские сопки.  Жидкий  лес,  каменные  осыпи,  рыжий
серпантин тропы. Идти было нелегко, да был путь и короче  и  ближе,  но  я
намеренно  выбрал  эту  тропу,  приводившую  к  каменной  лестнице,  круто
спускавшейся  в  заросли   сизого   кустарника   в   заброшенном   карьере
каменоломни.  Выбрал  именно  потому,  что  с  этой   лестницы   отчетливо
просматривалась та, другая тропа, приводившая в горы, в тот же  карьер.  В
сумерках хорошо была видна светлая ленточка, по которой двигалось какое-то
пятнышко - не то зверь, не то путник. Для зверя движущееся  пятно  слишком
вытягивалось вверх, подымаясь над окаймлявшими дорогу кустами,  -  значит,
это был человек. "Он?" - шепотом спросил  Джемс.  Я  кивнул  и  улыбнулся,
зная, что знакомый нам человек до конца не дойдет. Еще  утром  я  приказал
взорвать этот конец пути, так что Онэ, если это был  он,  смог  бы  только
едва-едва разглядеть людей, пробиравшихся сквозь бузинник внизу, и не смог
бы услышать ни одного слова. Это и был мой тест, правильность которого мне
еще предстояло проверить.
   Как и рассчитал мой спутник,  мы  все  встретились  внизу,  различив  и
уточнив площадку в кустарнике. Мне пожали руки пять или шесть человек, - я
уже запутался в окружавшей темноте: фонарей мы, понятно, не зажигали. Один
только представился кличкой или уменьшительным именем  -  Бент,  другие  -
номерами. Но я и  не  стремился  к  близкому  знакомству:  мое  дело  было
подготовить взрыв, а имена и лица заговорщиков мне были совсем ни к чему.
   Вспоминая потом эту встречу, я долго думал о тех, чья мысль создала эту
тюрьму за колючей проволокой. "Облака", вероятно, даже не понимали, почему
надо  трудиться  под  угрозой  плетки  или  пули  и  почему  при   наличии
продовольственного континуума рабочие должны  были  питаться  баландой  из
гнилой муки. Я не знаю условий труда и быта  в  американских  лагерях  для
военнопленных, но едва ли они послужили образцом для  создания  Майн-Сити:
ничего специфически американского, кроме терминологии, я здесь не нашел. С
Майданеком  и  Треблинкой  его  роднили  только  беззаботность   к   сроку
человеческой  жизни  и  садистская  жестокость  карателей.  Но  кое-что  и
отличало. То  был  лагерь  потогонного,  принудительного  труда,  рабство,
созданное местными королями меди  и  угля,  хозяевами  лесных  и  каменных
разработок,    ближайшими    родственниками    эксплуататоров,    когда-то
выпестованных на Земле промышленной революцией.  Если  бы  "облака"  знали
Маркса, они не удивились бы появлению такого лагеря. Но урок политэкономии
должны были преподать им мы, а материалы для такого урока собирал и  я  на
посту коменданта Майн-Сити.
   Конечно, я не делился  этими  мыслями  на  встрече  с  подпольщиками  в
бузинных зарослях заброшенного карьера. После обмена паролями мы с  Бентом
- а он, видимо, и был наделен полномочиями - сразу перешли к делу.  Зернов
приучил меня к шахматным аналогиям, и мне очень хотелось бы  сравнить  наш
разговор с испанской партией, выдвигающей уже в  дебюте  слонов  и  коней,
причем роль слонов играли бараки в рудничных поселках  железа  и  меди,  а
более маневренных коней - разбросанные  участки:  лесоповал,  каменоломни,
открытые карьеры угля и марганца и заготовки угля  древесного.  В  царстве
каменноугольных шахт сжимался самый мощный кулак, а забытые тут же  подали
голос:
   - Больница и лазареты тоже могут выделить добровольцев.
   - И могильщики.
   Никто не засмеялся:  могильщики  в  Майн-Сити  составляли  массивный  и
подвижной отряд.
   - Могильщиков мы используем, - сказал  Бент,  -  не  по  специальности,
конечно, - впервые допустил он вызвавшую усмешки шутку,  -  а  больницу  и
лазареты в поселках надо укреплять, а не разбазаривать.  Драться  придется
везде: будут убитые и раненые. Всех  бывших  санитаров  и  фельдшеров,  не
говоря уже о врачах, которых в целях  наказания  используют  кое-где  и  в
каменоломнях и в шахтах, - обратился он ко мне, - необходимо  перевести  в
больницу и в лазареты. Поручите Джемсу  -  он  сделает  это  постепенно  и
осторожно.
   О директивах не спорили: ни о сроке восстания, ни  о  его  характере  -
массовом,    внезапном    и    одновременном.     Первоначальная     атака
сосредоточивалась на складах, причем винный решили взорвать, а  вещевой  и
оружейный разгружать постепенно уже в ближайшие дни. Полицейские  мундиры,
помимо уже выданных Мартину, также отправить в Город, а форму  стражников,
несколько отличную от патрульной, использовать тут же для ударных отрядов.
Их же вооружить полностью  до  начала  восстания.  На  складе  по  спискам
находилось  свыше  трех  тысяч  автоматов,   столько   же   пистолетов   с
многопатронными магазинами и  великое  множество  ножей  и  пик,  которыми
подгоняют рабочих на каменоломнях.
   - Мы можем создать пятитысячную армию для удара по Городу.  Тысячи  две
вооружим для охраны порядка в лагере. Понадобится - дадим больше, - сказал
Бент.
   Я высказал предположение о побочной опасности, какую может создать даже
победоносная операция. Могут начаться погромы и грабежи в административных
поселках, поджоги бараков и складов, а массы  освобожденных  рабочих,  для
которых не найдется оружия,  разбредутся  кто  куда,  бросив  на  произвол
судьбы рудничные богатства. Бент сказал, что  это  предусматривается.  Для
предотвращения возможных эксцессов и создается внутренняя охрана;  рабочим
разъяснят, что ни Город, ни мы их не прокормим, а лагерь  перестанет  быть
лагерем: колючую проволоку удалят, по всей территории городка  восстановят
полную свободу передвижения, на рудниках  и  в  шахтах  введут  нормальный
рабочий день и сдельную оплату труда, а когда позволят обстоятельства,  то
снесут бараки  и  предоставят  рабочим  земельные  участки  для  постройки
собственных  и  кооперативных  домов.  Не  все  поверят,  конечно,  но   и
неповерившие вынуждены будут вернуться, когда не найдут работы в Городе. А
труд шахтера будет, естественно, выше оплачиваться,  чем  труд  городского
ремесленника.
   Я внутренне усмехнулся, вспомнив зерновские слова о том, что с нами или
без нас обитатели этого мира сами решат все свои проблемы, а нам требуется
только подсказывать,  если  подсказка  требуется.  Ну,  я  и  подсказал  в
соответствии с решениями нашего Совета Безопасности после захвата власти в
лагере повстанческим отрядам овладеть железной дорогой и товарной станцией
с примыкающим к ней Си-центром. Продуктовые запасы Си-центра,  пояснил  я,
настолько велики, что могут  обеспечить  по  меньшей  мере  десяток  таких
городков, как Майн-Сити. Со мною согласились, равно как с предупреждением,
что все действия, в свою очередь, должны  быть  согласованы  с  действиями
повстанческих отрядов в Городе.
   Я передал Бенту список информаторов вместе с пожеланием Томпсона никого
не трогать до начала восстания. "А семерых убрать немедленно", -  прибавил
я. Эти семеро были чиновниками, с которыми общался  Бойл  во  время  своих
инспекционных поездок по рудничным поселкам. В защиту их не  прозвучал  ни
один голос. Не вызвала споров и судьба  Онэ.  "Первый  доносчик",  "жаба",
"торгует  пайками,  должностями  и  привилегиями".  Голоса  в  темноте  не
скупились на характеристики.  Но  когда  я  рассказал  о  том,  что  видел
человека на лесной тропинке по дороге сюда, все смолкли:  прямо  над  нами
обрывалась эта тропинка на срезанной взрывом каменной осыпи. Я рассказал и
о взрыве, заранее подготовленном, чтобы остановить любителей подслушивания
и слежки.
   - А может быть, он и сейчас там? - предположил кто-то.
   - Сомневаюсь, - не согласился Бент. - Скорей всего, он сразу удрал, как
только убедился, что подслушать нельзя. Странная  прогулка.  Вероятно,  он
рискнул на нее, потому что увидел вас с Джемсом.
   Люди встревожились:
   - А вдруг он уже поднял шум и собирает стражников?
   - Нет, -  сказал  я,  -  во-первых,  он  действительно  видел  меня,  а
во-вторых, я напомнил ему о возможности смертного  приговора  за  излишнее
полицейское усердие.
   - Я вообще удивляюсь этому трусу, - вернулся к высказанной мысли  Бент,
- ведь он никуда не ходит один - только к себе в канцелярию да в  ресторан
для служащих, где и торчит до вечера.
   - А вечером?
   - Идет домой. Не одни. Всегда с кем-нибудь.
   - Пусть этим "кто-то" будет Джемс.
   - Не выйдет, пожалуй, - усомнился Джемс. - Не  доверяет  он  мне.  Даже
разговаривая, сквозь зубы цедит.
   - А ты шепни  ему  по  секрету,  что  я  отослал  тебя  с  полдороги  в
каменоломни. Сыграй подозрение: почему каменоломня, почему  ночью?  Спроси
совета... Возможно, клюнет. Он - недоверчивая  скотина,  но  твой  наивный
испуг может подействовать. Ты, конечно, скажешь,  что  благодарен  мне  за
твой перевод в канцелярию, но подозреваешь в этом  и  какой-то  непонятный
тебе умысел. Важно, чтобы ты проводил его  до  дому  из  ресторана.  Улица
освещается?
   - У дома? Нет.
   Участь Онэ была решена.



        38. НАЧАЛАСЬ УВЕРТЮРА

   Решена,  но  отсрочена.  И  не  по  нашей  вине.  Корсон   Бойл   любил
неожиданности.
   Он примчался верхом, как обычно, но на этот раз, несмотря на не близкий
путь и не легкую  скачку,  не  обнаружил  и  тени  усталости.  Глаза  даже
улыбались, но не весело  и  не  добро.  Возраставшая  тучность,  казалось,
совсем не стесняла его: он сел даже не в кресло, а на скамью, подвинув  ее
углом к столу без особых усилий и без одышки.
   Я встал.
   - Сядь, пока кто-нибудь не сел на твое место.
   Кардинал гневался, и я знал почему. Онэ все-таки сумел  воспользоваться
телефоном.
   - С кем ты встречался в каменоломне? - спросил он  в  упор  без  всяких
подходов.
   - С главарями очередного возмущения в Майн-Сити. -  Я  не  замедлил  ни
секунды с ответом.
   Этого он не ожидал, даже растерялся, уронил и поймал сигару. Я  никогда
еще не видел растерянного диктатора и не преминул насладиться зрелищем.
   - Сформулируйте все ваши вопросы, комиссар, -  осмелился  я  продолжить
ледяным тоном. - Полагаю, что  все  они  относятся  к  моему  поведению  в
лагере. Мне будет проще ответить, а вам легче понять.
   Бойл уже овладел собой.
   - Смелость хороша, пока не становится глупостью. А глупость  отнюдь  не
способствует долголетию.
   Я улыбнулся, страшно не было. В папке  в  столе  у  меня  лежал  верный
выигрыш.
   - Я знаю, что вы хотите спросить, - сказал я, игнорируя его реплику.  -
Почему я отменил собак и плетки? Почему перевел Стила в канцелярию? Как  и
зачем связался с подпольщиками?..
   - И еще вопрос... - перебил Бойл.
   -  Знаю.  Почему   убиты   семеро   чиновников,   непосредственно   вам
подотчетных?
   Он молча пожевал губами. А  что  ему  еще  оставалось  делать?  Ведь  я
перечислил все, что донес по телефону Онэ.
   - Вспомните вашу директиву, - продолжал я,  не  давая  ему  возможности
перейти в контратаку, - самое важное сейчас - это  повысить  выработку  на
всех участках. Для этого я отменил собак и плетки.  Для  этого  и  перевел
Стила к себе: без него я не сумел бы связаться с зачинщиками  побега.  Они
согласились на встречу в темноте с полной гарантией  безопасности.  Я  дал
эту гарантию в обмен на отсрочку побега и  повышение  суточной  выработки.
Правда, семерых служак  пришлось  принести  в  жертву,  но  ставка  стоила
выигрыша.
   - А где же выигрыш?
   Я молча протянул ему неизвестный Онэ  листок  с  показателями  суточных
норм выработки на всех участках лагеря. Бойл взглянул, перечел еще  раз  и
спросил все еще недоверчиво:
   - Сначала Шнелль, теперь эти семеро. Не много ли на себя берешь?
   - А если игра пойдет крупнее?
   - Ну, играй, если выигрываешь. Только береги наиболее ценных.
   - Я берегу вас, - сказал я.
   Может быть, поэтому он и не стал уточнять. Но я знал, кого  он  имел  в
виду, и усмехнулся при мысли, что именно Онэ будет  очередной  жертвой.  К
вечеру, когда Бойл был уже в своей городской резиденции, я вызвал Онэ.
   - Вы просили о поездке в Город, - начал я, смотря ему  прямо  в  глаза,
буквально излучавшие служебное усердие.  -  Я  говорил  с  комиссаром.  Он
разрешил.
   Служебное усердие сменилось  удивлением  и  растерянностью.  Поездка  в
Город была уже не нужна. Я угадал.
   - Сейчас в этом уже нет надобности, - подтвердил мою догадку Онэ.
   Я сыграл высокомерное недовольство.
   - Не понимаю вас, Онэ. То  вы  просите  о  поездке,  то  вдруг  от  нее
отказываетесь. Мне надоели ваши капризы. Комиссар разрешил вам однодневный
отпуск - так выполняйте.
   Он задумался: мавр сделал свое дело - зачем же ему уходить?
   - А можно отсрочить?
   - Нет, - отрезал я,  -  выезжайте  с  очередным  угольным  эшелоном.  В
служебном вагоне. Все.
   - Но ведь эшелон уйдет только поздно вечером.
   - Подождете до утра на товарной станции.
   - Но я ничего не вижу в темноте.
   - Возьмите провожатого. Джемс охотно проводит вас.
   - Я предпочту кого-нибудь из блок-боссов, - сухо ответил  Онэ.  Он  уже
понял, что выхода нет.
   - Послезавтра утром быть на работе, -  сказал  я,  зная,  что  никакого
"послезавтра" для него уже не будет.
   Онэ вышел, даже не взглянув на поджидавшего в  канцелярии  Джемса.  Тот
всегда дожидался ухода Онэ, чтобы поговорить со мной.
   - Слыхал? - усмехнулся он, кивнув на грохотнувшую дверь.
   - Не клюет? - спросил я.
   - Не клюет. Сообщил ему о твоей ночной экскурсии, а он: "Не дело писаря
следить за начальством". Предложил поужинать - "с подчиненными не ужинаю".
Вчера вечером ушел из ресторана с Пикэ.
   - Кто этот Пикэ?
   - Блок-босс из седьмого.
   - Не жалко.
   - Кого?
   - Обоих. Онэ сегодня вечером  уезжает  с  угольным  эшелоном  в  Город.
Ужасно не хотел.
   - Понятно. С кем пойдет к поезду?
   - Предложил тебя. Отказался.
   - Значит, с Пикэ. Ты прав - не  жалко.  Эшелон  уходит  в  одиннадцать.
Успеем.
   - Учтите: в бараке, кроме блок-босса, дежурит и постовой.
   - После ухода Пикэ в седьмом останутся двое.  А  у  нас  есть  спирт  и
брага.
   - Все равно  действуйте  осторожней.  Дорога  к  поезду  мимо  шахт  на
полкилометра простреливается.
   - За шахтами перелесок и ни одного патрульного.
   - Не промахнитесь. Ошибка недопустима.
   Джемс только засмеялся в ответ.
   А я представил себе, что произойдет  утром.  Онэ  и  Пикэ  исчезнут.  В
Городе их не ждут - беспокоиться некому. Дежурного и постового за пьянку я
отправлю на лесоповал. Телефон только у меня,  а  если  позвонит  Бойл  во
время моего отсутствия, трубку снимет Оливье или Джемс.
   До "золотого дня",  как  официально  именовался  предстоящий  праздник,
оставалось четверо суток, а увертюра к "опере нищих" уже началась.  Завтра
я рапортую Бойлу о новом повышении выработки на  рудниках  и  в  шахтах  и
смогу сдать все явные и тайные дела Оливье.
   В эти дни я должен быть в Городе.



        39. НА ВЫСТАВКЕ "СПЯЩИХ"

   Я выехал в  воскресенье  на  рассвете,  рассчитывая  попасть  к  началу
занятий в мэрии. По воскресеньям в мэрии, как  и  повсюду  в  Городе,  был
выходной день, но мэр работал, или диктуя Зернову свои записки по  истории
Города, или принимая посетителей, с помощью  которых  восстанавливалось  в
памяти то или иное существенное для заметок событие. Происходило  это  уже
давно и никаких подозрений, естественно,  не  вызывало.  Поэтому  здесь  и
доводились  последние  приготовления  к  операции,   до   начала   которой
оставались считанные часы. Сюда спешил и я, зная, что и мое  появление  не
привлечет внимания дежурных служителей.
   Шоссе, мощенное большими каменными плитами, плотно пригнанными  друг  к
другу, было,  вероятно,  очень  похоже  на  дороги,  проложенные  римскими
легионами на окраинах империи. В глухом  галльском  лесу  тянулась  прямая
каменная лента, достаточно широкая для того, чтобы могли проехать  по  ней
боевые колесницы цезарей или  местные  омнибусы  в  шесть  лошадиных  сил.
Встречным уже приходилось  съезжать  с  дороги,  приминая  подкравшуюся  к
тесаному камню молодую лесную поросль. По этой дороге я и выехал прямо  во
французский сектор, минуя сытых и вялых, как осенние мухи, патрульных.  По
моим расчетам, армия шахтеров Майн-Сити, наступая двумя колоннами, могла с
ничтожными  для  себя  потерями  овладеть  и  железной  дорогой,  и   этим
древнеримским шоссе, опрокинув и уничтожив по  пути  все  конные  и  пешие
заставы галунщиков.
   Видимо, французы, как человеческий материал, оказались хозяйственное  и
эстетически одареннее многих других, с которых лепилось это подобие земной
жизни,  -  я  судил  по  окраинам  сектора,  создававшимся  людьми,  а  не
"облаками", я видел не "гувервилли" из залатанных и помятых автобусов  без
колес или  лачуги  из  ящиков,  едва  ли  удобнее  диогеновской  бочки,  а
чистенькие домики из  камня  с  черепичными  крышами  (научились  здесь  и
обжигать  черепицу  для  кровель)   и   благоуханием   роз   в   ухоженных
палисадниках.
   Следы этого незапрограммированного трудолюбия и проснувшейся  памяти  я
наблюдал и дальше, по мере того как  по  скаковой  дорожке,  сворачивая  с
улицы на улицу и обгоняя ранних прохожих и велосипедистов, продвигался все
глубже и глубже в Город. Вдоль  бронзовой  ограды  парка,  почти  вплотную
примыкавшего к мэрии, мое внимание привлекли картины, которые привозили  и
расставляли люди в замазанных краской рубахах и блузах, точь-в-точь  такие
же, каких я видел  на  импровизированных  уличных  выставках  в  Париже  и
Лондоне. И картины развешивались и  расставлялись  так  же  бессистемно  и
беспорядочно, а хозяева их сидели так же равнодушно рядом на табуретках  и
стульчиках. Но любопытны были картины, а не люди. Я знал, что в городе нет
ни картинных галерей, ни художественных салонов, где выставлялись  бы  для
продажи произведения живописи.  Мы  давно  уже  пришли  к  убеждению,  что
органически  лишенные  чувства  прекрасного  розовые  "облака"  не  поняли
назначения изобразительного искусства и не сочли его жизненно  важным  для
развития смоделированного ими земного мира. Оно само  возникало  здесь  по
мере  необходимости  -  для  рекламных  афиш  и  проспектов,  плакатов   и
иллюстраций в печатных изданиях. Именно об этом мне  и  говорил  Стил.  Но
сейчас  я  наблюдал  рождение  станковой  живописи,  все-таки  родившейся,
несмотря на отсутствие запрограммированных стимулов. Кое-кто из художников
наглядно  демонстрировал  это,  малюя  что-то  на  загрунтованных  холстах
красками или углем.  Малюя  умело,  профессионально,  даже  талантливо,  с
где-то и когда-то приобретенными навыками.
   Поражало, однако, не это и не разнообразие жанров и стилей -  вы  могли
увидеть здесь классический реализм и абстрактное смешение красок и форм, -
поражали сюжеты  и  ситуации,  знакомые  мне,  но  явно  незнакомые  самим
художникам. Где мог увидеть  юноша  с  козлиной  бородкой  написанного  им
фламандца в кожаном колете и кружевном жабо? Где мог  увидеть  другой  эту
мадонну  с  младенцем,  похожую  на  растрепанную  нищенку,  которых   так
проникновенно писал Мурильо? Где мог увидеть третий  этот  уголок  Сены  с
каменным парапетом моста? У Марке? Но что  для  него  Марке?  Набор  букв,
незнакомое слово. Я медленно шел вдоль тротуара, ведя на поводке  уставшую
лошадь и пристально вглядываясь в расставленные и развешанные  полотна.  И
замер. Передо мной была копия или вариант известной во  всем  земном  мире
работы не менее известного автора. На бельевой  веревке,  как  выстиранное
белье, висели часы различных видов и форм, стекавшие вниз наподобие киселя
или теста.
   - Сальвадор Дали? - спросил я у сидевшего рядом художника.
   Он не понял.
   - Мое имя Эдлон Пежо.
   - Но вы же скопировали это у Дали.
   - Я видел это во сне.
   Настала моя  очередь  удивиться.  Он  усмехнулся,  покосившись  на  мой
мундир:
   - Вы  на  выставке  "спящих",  лейтенант.  И  у  каждого  из  нас  есть
разрешение.
   Я опять ничего не понял и пробормотал, что я из леса и  редко  бываю  в
Городе. Молодой художник наставительно пояснил:
   - Любая выставленная здесь картина воспроизводит сон или сны ее автора.
Мне, например, эти часы снились каждую ночь, пока я не написал их.
   - Что вы делали после Начала? - спросил я.
   - Органическое стекло на заводах "Сириус". А когда  уволили,  вспомнил,
что умею писать.
   Так возвращалось забытое - блокированная память прошлого. Или  "облака"
просмотрели эту возможность, или допустили ее сознательно.  Все-таки,  при
всем могуществе знания, они многого не поняли в людях - я убеждался в этом
с  каждым  новым  свидетельством.  Новейшее  последовало  тотчас   же   за
картинами. Часть узорчатой бронзовой ограды, примыкавшей непосредственно к
подъездам мэрии  и  смоделированной  "облаками"  с  какого-нибудь  земного
объекта, была сломана обрушившимся на нее камневозом или лесовозом и затем
восстановлена уже людьми, а не "облаками". Это замечалось сразу:  в  новых
секциях бронзовый узор  был  светлей  и  ярче,  но  по  рисунку  ничем  не
отличался от старого. И мало того: в каждый новый завиток было вложено  не
только умение и мастерство, но и подлинное вдохновение таланта. Я  не  мог
отделаться от мысли, что мы, люди, при всей отсталости от столкнувшейся  с
нами инопланетной цивилизации, все-таки в чем-то ее превосходили. Труд там
- естественная функция жизни, как потребность двигаться,  видеть,  дышать.
Но в так же понимаемый труд человек  порой  вкладывает  и  нечто  новое  -
творчество, озарение, нежность.
   С этой мыслью я и ворвался в кабинет Томпсона,  едва  успев  пропустить
куда-то  спешившего  Стила  и  чуть  не  столкнувшись  с  провожавшим  его
Зерновым. И тут же изложил ее вслух, не заботясь о том, к месту ли  она  в
прерванных моим появлением переговорах. Оказалось, что  к  месту.  Томпсон
сразу воспользовался  ею  как  козырем  для  утверждения,  что  со  своими
способностями здешнее человечество  уже  за  годы,  а  не  за  десятилетия
догонит земное. Мы с Зерновым не спорили: мы видели континуум.  Но  Зернов
не преминул все же опровергнуть мое замечание, что "облака", при  всем  их
сверхразуме, определенно напортачили с блокадой  памяти.  Она,  по  мнению
Бориса, была необходима им для Начала, начала  четкой,  надежной  во  всех
звеньях, бесперебойной работы механизма смоделированной ими жизни. Блокада
могла быть необратимой, но они не пошли на это. Очередной  кратковременный
эксперимент, не отнимающий у  здешнего  человека  возможности  развиваться
гармонично, но по-своему, не повторяя своего земного предшественника.
   - Разве я не похож на вашего адмирала? - засмеялся Томпсон.
   - Внешне - зеркало.  Но  внутренне  -  вы  другой.  Повторяя  адмирала,
"облака" отсекли все лишнее, что искажало характер, психику - эгоцентризм,
фанатическую предубежденность против всего,  что  не  соответствовало  его
воззрениям, навязчивость идей, диктаторские замашки.  Повторяя  меня,  они
извлекли и усилили то, что показалось им главным в  моем  интеллектуальном
развитии. Свойственный мне эклектизм исчез. Я вижу, что Анохин  уже  хочет
поправить меня. Не  торопись,  Юра,  диссертации  -  это  еще  не  синоним
призвания.
   - Меня это, пожалуй, примиряет с вторичностью моего появления на свете,
- задумчиво произнес Томпсон. - Мы - это вы, но с коэффициентом  "экстра".
Так я вас понял?
   - Не совсем. - Зернову хотелось выразить свою мысль как  можно  точнее:
он знал, что она в конце концов дойдет до создателей этого мира. - Главное
в человеке - не всегда лучшее. Научная одержимость моего здешнего  аналога
превратилась в научную ограниченность, в отрешенность от мира,  от  людей,
от народа. А Корсон Бойл? Его  земной  оригинал  -  маленький  полисмен  с
непомерным тщеславием и ничтожными завоеваниями в жизни. "Облака" и у него
нашли главное - силу воли, организаторский талант, не меньший, чем у  вас,
Томпсон, жажду власти и умение ее применять, неразборчивость в  средствах,
жестокость, иезуитизм. Не знаете этого слова, мэр? Есть такой христианский
монашеский  орден,  допускающий  любое  преступление,  любую  подлость   и
предательство, лишь бы они служили силе и могуществу католической  церкви.
Едва  ли  можно  назвать  это  коэффициентом  "экстра"!  Просто  "облака",
моделируя человеческий материал, искали  в  каждом  объекте  присущий  ему
одному   генетически   заложенный   дар.   Если   вы   установите    здесь
социалистический порядок, вы безусловно поблагодарите авторов эксперимента
за то, что они, сами  того  не  зная,  способствовали  реализации  великой
формулы:  "от  каждого  по  способностям".  Здесь  уже  не  будет  ошибок,
способности определены безукоризненно точно.
   Воспользовавшись паузой, Томпсон перевел разговор в рабочее русло:
   - Время дорого. Что в Майн-Сити?
   Я рассказал. Он слушал не перебивая. Только раз спросил:
   - В шахтах были? А на обогатительной фабрике?
   Я признался, что передоверил ее подпольному  комитету  лагеря.  Томпсон
поморщился. Неужели он не доверяет подпольщикам?
   Он словно прочел мою мысль.
   - О недоверии не может быть и речи. Сведения поступают к нам регулярно,
но не минуя вас. Ни одно звено не должно выпадать.
   - А как у Стила?
   - Все готово. К сожалению, "диким" не  хватает  огнестрельного  оружия.
Вооруженные автоматами захватят продтрассу, а в Город войдут лучники.
   Я подумал об арсенале в небоскребе четырнадцатого блока.
   - Есть же склад  в  продуправлении.  Я  думал,  что  вам  для  этого  и
понадобились мундиры.
   - Для этого.  Но  экспроприация  арсенала  в  настоящую  минуту  только
насторожит галунщиков. Сейчас они беспечны.  Накануне  праздника  даже  на
посты выходят, еле держась на ногах, а в  "золотой  день"  мы  возьмем  их
тепленькими. Налет на склад произведем одновременно с захватом "Олимпии".
   -  Остается  еще  Вычислительный  центр,  -  напомнил  Зернов.  -  Даже
Зернов-второй там не все контролирует.
   Телефонный звонок прервал разговор. Зернов взял трубку.
   - Есть, - сказал  он,  выслушав  говорящего.  -  Порядок.  Едем.  -  И,
повернувшись ко мне, прибавил: - Твоя голограмма в Би-центре уже получена.
Пройдешь все заграждения.
   При  слове  "голограмма"  я  вспомнил  что-то  связанное  с   парижским
конгрессом, но что именно, я так и не уточнил. Сделав вид, что и  так  все
ясно, спросил:
   - А как же ты...
   И осекся... Только сейчас я заметил, что  Зернов  сбрил  свою  козлиную
бороду и выглядел точно таким, каким я знал его в Москве и Антарктиде.
   Спрашивать,  как   он   пройдет   заграждения   Би-центра,   было   уже
бессмысленно.



        40. ЧЕТЫРЕХМЕРНОЕ В ТРЕХМЕРНОМ

   Би-центр находился в американском секторе, занимая  добрых  полквартала
между небоскребами-башнями, пустыми, как и все в Городе, с третьего этажа.
Он был невысок - четырехметровая стена из каменных плит полностью скрывала
его от любопытных глаз. Стену построили, должно быть, уже не  "облака",  а
люди, потому что  она  несуразно  выдвинулась  почти  на  середину  улицы,
нарушив ее идеально геометрический профиль.
   Первый же патруль пропустил нас, не задавая вопросов. На меня  даже  не
взглянули, перед Зерновым вытянулись, как на смотре, молча и  почтительно.
То же самое последовало и на мощенном каменной брусчаткой дворе за стеной,
удивительно похожем на луврский плац и