одного газетного киоска. Ни одной библиотеки. Ни одного адресного бюро. Ни одной почтово-телеграфной конторы. И ни одной телефонной будки. Все часы в городе стояли или показывали разное время. Нельзя было достать ни календарей, ни телефонных справочников и никаких карт, кроме игральных. В пустых кинозалах не оказалось фильмов, а в театрах - пьес, причем все актеры прочно забыли все сыгранные ими роли. Не вышла ни одна газета. Никто из прохожих не помнил, что было вчера, и не знал, что будет завтра. Никто не помнил ни названия города, ни имени главы государства, ни года, ни числа, ни национальности. Некоторые даже не говорили по-английски, а только по-французски, так что объясняться приходилось знавшему оба языка Рейни. Любопытно, что языка никто не забыл, а говорившие по-французски говорили так с детства, хотя самого детства не помнили. Языковую разноголосицу никто объяснить не мог, хотя некоторым казалось, что вчера ее не было. Но точно никто не помнил даже названия улицы, на которой жил, и узнавал его лишь по табличке на углу дома. Некоторые из опрошенных не могли назвать и улицу, где работали: "Как доехать или дойти, знаю, а как она называется, не помню". Какой-то старик растерянно топтался на перекрестке и плакал: "Я киоскер, а киоска моего больше нет". На вопрос, где можно позвонить по телефону, некоторые спрашивали: "А что это такое - телефон?" Шоферы такси толпились на стоянках и не искали пассажиров: они не помнили городских маршрутов. Не помнили их и водители трамваев. Они везли пассажиров "по рельсам, куда колеса бегут". Дарк, доставлявший информацию о железнодорожном транспорте, но позабывший все названия вокзалов, поинтересовался у полицейского, где же найти ближайший. В ответ услышал растерянное: "Извините, не помню". Таково было Начало, рождество нового мира, каким его увидел и пережил Стил. 10. РОБИНЗОНАДА НОВОРОЖДЕННЫХ Мы слушали потрясенные, едва дыша. Стил был отличным рассказчиком, умевшим колоритно и образно передать пережитое. Мы словно сами присутствовали при рождении этой частицы земной жизни, выращенной искусственно, как в колбах Петруччи, и получившей самостоятельное развитие уже в расцвете полной сил зрелости. Лишенный памяти своего земного аналога, не связанный никакими узами с его прошлым, человек этого мира входил в него свободным строителем любого общества, любого образа жизни, какой только он пожелает создать. Но уже с первых шагов он был обеднен, обокраден и обездолен. Его не только лишили накопленной памяти, но и всех сокровищ земной культуры, которые могли бы напомнить ему о прошлом. Трудно представить себе интеллектуально развитый, душевно богатый мир современного человека без книг и фильмов, словарей и справочников, музыкальных партитур и магнитофонных записей, картинных галерей и музеев. Но именно такой мир и был рожден в одну ночь и начал жить запрограммировано по инерции. По инерции люди просыпались, обедали, ужинали, по инерции покупали все им необходимое, по инерции делали запрограммированную работу, но разум современного человека - пусть синтезированного, но не робота, не машины, а именно человека по биологической его структуре, по содержанию его нервной деятельности - этот разум с каждой минутой убеждал его, что по инерции жить нельзя. Нужно было наново делать жизнь - все, начиная со школьных учебников и кончая борьбой за человеческое достоинство. Робинзонада Крузо ограничивалась домом, хозяйством и кухней; робинзонада жителей новорожденного Города требовала экономического, политического и социального опыта. Они сами определили понятия, формировавшие этот опыт: Начало, Дано и Знание. Началом был первый их шаг в еще не осознанном мире, первое ощущение утраченного прошлого, первая мысль о границе между тем, что было, и тем, что есть. Дано и было тем, что есть, запрограммированным условием задачи на построение жизни - миром, казалось привычным с детства, домом, семьей, работой и заботами о завтрашнем дне. А Знание было программой информации, когда-то воспринятой и переработанной, но не отраженной вовне - ни на пленке, ни на бумаге, - информации, которую следовало закрепить и сохранить для потомства. По своей профессии журналиста Стил многое видел и знал, но то были знания случайного наблюдателя, а не ученого-естествоиспытателя или философа, способного научно осмыслить увиденное, просто фотоэтюды профессиональной памяти, точные и контрастные. Кто-то вдруг обнаружил, что часы больше не отвечают течению времени, не поспевают за солнцем. Обратился к часовщику, задача потребовала внимания астрономов, и вот уже вылетела первая ласточка нового Знания: в сутках не двадцать четыре, а восемнадцать часов. Привычный график жизни и работы менялся, сокращалось свободное время, перестраивались реакции организма на движение стрелок новых часов. А в обсерватории уже изучали небо, как незнакомую карту. Звезды рождались вместе с появлением их в поле зрения астронома: им давали первые пришедшие в голову имена - Жаннеты и Роберта, Гиганта и Прелестницы, созвездия Шпаги и Гавайской гитары. А затем вычислили годовую орбиту и создали календарь. В году оказалось по-старому двенадцать месяцев, но двести восемьдесят восемь дней, отчего каждый месяц уложился точно в двадцать четыре дня. Из недели убрали четверг и превратили ее в шестидневку. Обостренная профессиональная память - с блокадой каких-то ее ячеек резко усилилась деятельность других - помогла восстановить основы школьного и университетского знания. Стихийно возникший Клуб вспоминающих ученых превратился в Академию наук с лихорадочно работающими секциями. Математики вспомнили анализ бесконечно малых и дифференциальное исчисление, топологию и прочие математические премудрости. Физики, лишенные новейшей аппаратуры, начали хоть и кустарно, но упорно подбираться к тайнам атомного ядра. Строители извлекли из памяти основы строительной механики и сопротивления материалов. По клочкам актерских воспоминаний удалось воспроизвести многие из старых, но понятных людям пьес, а композиторы и исполнители довольно быстро восстановили ценнейшие музыкальные сокровища человечества. Не удалось лишь сохранить имена. Бетховен и Бах были столь же прочно забыты, как Ньютон и Резерфорд. Все, что было открыто, изобретено, сочинено и осмыслено до Начала, публиковалось и исполнялось без имени автора. Стил не был мыслителем и философом, он просто излагал факты, многого не помня и не понимая. Он не мог, например, объяснить, почему не были восстановлены такие достижения человеческого прогресса, как телеграф, телефон, радио и телевидение, а смоделированные в квартирах, как часть декоративного интерьера, телефонные аппараты и радиоприемники пришлось вскоре продать как утиль в мелкие ремонтные мастерские. Из них какие-то умельцы что-то мастерили и монтировали, а что и зачем, Стил не знал да и не интересовался. Профессиональная память журналиста подсказала ему существование кинематографа, но помнил он о нем смутно и не мог рассказать ни о том, куда исчезли все старые фильмы, и ни о том, почему не снимали новых. Видимо, "облака", смоделировав кинотеатры, забыли о фильмах или вообще не поняли их назначения, приняв за образец какой-то ложной вторичной жизни, так что в созданном ими Городе кино не оказалось. Впрочем, этот вывод мы уже сделали сами, а не Стил, давно забывший, что такое кино и на что оно нужно. На вопрос о живописи он ответил, что "картинки иногда развешиваются на афишных столбах": оказалось, он имел в виду рекламные плакаты. Что-то слыхал о художниках, но не проявил любопытства. А вопроса о художественных музеях он вообще не понял: должно быть, даже обостренная профессиональная память мастеров кисти, если такие и нашлись в моделированном "облаками" мире, все же не помогла им возродить Рафаэля и Микеланджело. Имена эти не вызвали у Стила и проблеска интереса. Он их не помнил. А иногда он не знал даже элементарных для нас понятий. - Автомобили вышли из строя уже на второй или третий день Начала, - вспомнил он. Мы, естественно, удивились. Оказывается, иссякло горючее в бензоколонках, и никто не знал, где его достать: "облака" не предусмотрели воспроизводства бензина. - Могли бы нефть использовать, - заметил Зернов. Стил не понял. - Нефть, - повторил Зернов, полагая, что Стил не расслышал. - А что это такое? - спросил тот. В недрах планеты не оказалось нефти, может быть, только в этих широтах, но не оказалось. Однако были лес и каменный уголь. Изобретатели - их вдруг появилось великое множество - нашли способ переделать двигатель машины, позволявший использовать вместо бензина древесные чурки. Появились газогенераторные автомобили, паровички, конные экипажи и велорикши, совсем как в оккупированной Европе в годы Второй мировой войны. Стил рассказывал, конечно, по-своему: таких слов, как "газогенератор" или "велорикша", в его словаре не было: "Затопили авто дровами, как печку, а к обыкновенному вело коляску приделали". На велосипедах передвигались и письмоносцы, возрождавшие почту девятнадцатого столетия. Тут мы сделали для себя еще один вывод: общавшиеся без применения техники "облака" не оценили и техники земной связи. Из всех ее средств они оставили своему человечеству одну только почту. Разбирая потом рассказ Стила, мы так и не могли представить себе более или менее отчетливой картины его мира и города. Она была испещрена множеством белых пятен, как древние карты. Мы даже не могли уяснить себе, кто же виноват в этих пятнах: запрограммированы ли они извне или их придумали сами люди. Почему, например, была сорвана работа по восстановлению учебников истории и географии? Почему было запрещено преподавание этих предметов в школах? Зернов уже высказывал нам свои соображения по этому поводу, но рассудок восставал против них хотя бы потому, что они выдвигали новые вопросы. Куда, например, исчезли ученые, профессиональная память которых хранила запрещенные знания? Кто и в чьих интересах насаждает здесь географическое невежество? Все дети во всех странах мира мечтали и мечтают о неведомых землях и неоткрытых мирах. Почему же такие мечты не тревожат умы сверстников Люка и Джемса? Неужели только потому, что этот мир еще слишком молод, чтобы иметь своих Колумбов и Магелланов? Едва ли. Скорее, на Колумбов был наложен запрет и открытия возможных Магелланов не поощрялись. Почему, например, историк, вспомнивший Вторую мировую войну, признался мне в этом только в темноте леса, да и то лишь потому, что был убежден в невозможности нашей вторичной встречи? Значит, в Городе и в лесу что-то скрывали и кого-то боялись. Кого? Правительства? Но правительства не было, и парламента не было, и партий не было, и главы государства никто не знал. Даже кто руководит Городом-государством - хунта или единоличный диктатор, - Стил, по его словам, не мог выяснить. Вероятно, он все же знал кое-что, но помалкивал, а мы тщетно стремились из него это вытянуть. Мэр Города? Едва ли. Он ничего не решал без Совета олдерменов. А Совет ничего не обсуждал, не проконсультировавшись предварительно в Промышленно-торговой палате. Значит, Палата? Но та ничего не предпринимала без санкции Клуба состоятельных. Тогда Клуб? Но и состоятельные склонялись перед директивами весьма скромного, судя по названию, учреждения, а именно: Бюро по распределению продовольственных продуктов при Главном управлении полиции - проще говоря, Продбюро. Одного Стил сам никогда не мог понять - откуда в магазины поступали продукты? Развозили их по ночам гигантские пятидесятитонные грузовые машины. Двигались они вообще без горючего и без водителей, но под охраной специальных полицейских бригад. Движением машин управлял извне особый Вычислительный центр, где определялись также и маршруты грузовиков, и остановки их у магазинов, и длительность таких остановок, и все виды товаров, какие должны быть выгружены. Вычислительный центр работал автоматически, без ошибок и перебоев: ни один магазин, даже крохотная лавчонка, своевременно зарегистрированные в Продбюро, никогда не имели оснований для жалоб - тоннаж и ассортимент полученных продуктов всегда соответствовал требованию и ни разу доставка не обманула получателей; по ночным грузовикам можно было сверять часы. Вычислительный центр-был подчинен Продбюро, туда же поступала и выручка с каждого грузовика, аккуратно сдаваемая охранными бригадами, на месте получавшими все суммы, причитавшиеся в уплату за выгруженный товар. Куда исчезали потом грузовики, где и когда загружались, кто сносился с Вычислительным центром и кто контролировал работу Продбюро в Городе, никому известно не было. Попытки что-либо разузнать об этой системе пресекались немедленно. Полицейские во время разгрузки имели право стрелять без предупреждения в любых прохожих на улице; излишнее любопытство газетчиков каралось немедленным отстранением от работы, а упрямцы попадали прямо в Майн-Сити, навсегда превращаясь в "без вести пропавших". Точно так же был огражден от "излишнего любопытства" и Вычислительный центр, все входы которого охранялись денно и нощно, и пройти сквозь эту охрану не удалось еще ни одному смертному. - Кроме Мотта, - со вздохом прибавил Стил. - Он прошел переодетый полицейским во время смены караула. Но его подвел зеркальный заслон. Мы заинтересовались. - Контрольные зеркала. С каждого полицейского внутренней охраны снимается и фиксируется зеркальное отражение. А потом оно сверяется контрольными зеркалами. Мне объяснили впоследствии, а Мотт... поплатился жизнью. - Где же изготовляются продовольственные товары? - спросил Зернов. - Где-то на северо-западе, куда ведет единственная мощеная дорога. По ночам это почти сплошная цепь грузовиков. - Район охраняется? - Так же, как и Вычислительный центр. - Для производства продовольствия нужны не только специализированные заводы, но и хорошо налаженное интенсивное сельское хозяйство, - сказал Зернов. - Хлеб не рождается в булочных, нужны еще гектары, тысячи, десятки тысяч гектаров пшеницы. От коровы до жареного бифштекса тоже не малый путь. - Мы коров завели только здесь, из дикого стада, одомашнили и приручили. А до этого видели их только на этикетках мясных консервов. - Кстати, откуда эти этикетки? На бутылке марка фирмы "Бломкинс и сын". Есть такая фирма? - Нет. И никто не знает, что такое Пасадена и что такое Калифорния. И это одна из задачек, решать которые не рекомендуется, - вздохнул Стил. - А у нас их целый задачник. Откуда фирмы на этикетках? У нас вообще нет фирм, производящих продукты, только магазины, ими торгующие. У нас нет ни пекарей, ни виноделов, ни табачников, ни кондитеров. А получаем мы все - от шампанских вин до консервированных ананасов. Спросите любого: что такое ананас, он вам не ответит. Мы не знаем, где они растут и как выглядят, - мы просто едим их в консервах. Зернов задумался. "Задачник" Стила все более усложнялся. Десятый год хранит и копит свои тайны Город - не от нас и не для нас. - Но ведь население его растет, - недоумевал он. - А поток продуктов не иссякает. - Вы уверены? - Продбюро никогда не отказывает в увеличении поставок - только плати. Еще загадочка. А хотите самую странную? Почему продукты поступают в Город только в готовом виде - подогревай и ешь. Только не мечтай о собственноручно сваренной курице или о домашней овсянке. В сыром виде в магазинах не найдешь даже яйца. - Но разве нельзя завести собственное хозяйство? - Нет. - Не для продажи - для себя. - Есть священная заповедь Продбюро: не приготовляй пищи из продуктов, добытых лично на земле или в земле, в воде или в воздухе. Продукты приобретаются только в магазинах - нигде больше. Вы ели рыбу, жаренную на вертеле, - это преступление. Если бы вас накрыла речная полиция, я бы не поставил на ваше будущее ни цента. Охота и рыбная ловля у нас уголовно наказуемые действия, причем не из гуманных соображений, а из боязни, что на стол жителей Города могут попасть продукты, не купленные в гастрономическом магазине. В особых случаях с полицейской визой разрешена охота на лисиц, да и то лишь потому, что мясо их не годится в пищу. - Ну а контрабанда? - спросил я. Слова "контрабанда" в словаре Стила не было. - Любой закон можно нарушить, - пояснил я. Стил усмехнулся так, как будто давно уже его нарушил. - В сущности, все мы, "дикие", давным-давно смертники, - сказал он просто, даже тени тревоги не пробежало по лицу его. - Ведь мы печем хлеб из собственноручно посаженной и выращенной пшеницы и варим яйца от собственных кур. Смешно? А ведь вся наша жизнь здесь - это цепь государственных преступлений. Мы бежали из Города - преступление первое. Создали свое хозяйство - преступление второе. Охотимся и ловим рыбу - преступление третье. Вы и не подозревали, вероятно, что просите помощи у государственного преступника, общение с которым тоже преступление, причем и мое и ваше. 11. ПЯТНА НА КАРТЕ Самое трудное было рассказать Стилу историю нашего появления. Правда исключалась. Уровень знаний Стила, блокада памяти, слабая восприимчивость к незнакомому, выходящему за рамки привычных для него представлений о мире, затрудняли точное изложение случившегося. Мы уже заранее решили прибегнуть к легенде, предоставив мне импровизацию в зависимости от сложившегося разговора: "Юри придумает - о'кей", "у Анохина экстра-воображение", "Юрка такое отколет". Ну, я и "отколол", оттолкнувшись от идиотского запрещения географии: "Вас обманывают, друзья мои. Вы не одни на Земле". Так я начал, отторгнув все чудесное и необъяснимое. Все объяснимо. Река не огибает планету, а впадает в Атлантический океан. За океаном - другие материки и моря, реки и страны. Число их я сократил для простоты, не боясь, что меня проверят при жизни Стила: потребовалось бы несколько поколений, чтобы построить океанские лайнеры или воздушные корабли. Я назвал Англию и Францию, Россию и США, упомянул о Канаде, куда и перенес эпицентр воображаемой геологической катастрофы. Канада показалась мне наиболее подходящей: там говорили на тех же двух языках. Оттуда и откололся Город - просто часть страны с ее смешанным населением. "Геологическое смещение верхних пластов земной коры с уцелевшей горсточкой человечества. Отсюда и блокада памяти, психический шок, который, вероятно, с годами пройдет". Честно говоря, мне не хватило мужества взглянуть в глаза Стилу, когда я закончил. Толька уверял меня потом, что смотрели они недоверчиво и недобро. Но тут я вспомнил о пиджаке Мартина, вернее, о газете, которую он показывал нам еще на даче и потом бережно спрятал в карман. То был номер "Пари-миди", где Мартин был снят крупно на парижском аэродроме вместе с возвратившейся из США кинозвездой Линдой Танелли. Спускаясь по трапу с трансконтинентального воздушного лайнера, он вежливо поддерживает ее за локоть. Так и засняли их прибывшие для встречи кинозвезды репортеры. Мартин бережно хранил эту газету и хвастливо нам ее демонстрировал. А сейчас все ее шестнадцать страниц легли на стол Стила. Трудно даже описать случившееся. Вероятно, такое же впечатление произвела бы на нас газета марсиан или венерианцев. С каким благоговейным удивлением Стилы ощупывали ее, рассматривали, перелистывали, даже не прочитывали - выкрикивали шапки и заголовки, рекламные анонсы и подписи под клише. Потом вернулись к снимку Мартина с Линдой. Не только и не столько Мартин заинтересовал их, хотя он и был живым подтверждением моей легенды, наглядным дополнением к ней, как снимок поверхности Луны к сообщению ТАСС о запуске "лунника". Нет, Стила заинтересовал самолет, снятый очень удачно, крупно, с размахом гигантских крыльев. - Что это? - спросил он. - Самолет. Он подумал и понял. - Значит, вы научились летать? - Давно. Как и вы. Только вы забыли об этом. Стал еще раз долго и внимательно разглядывал самолет на снимке. - Металлическая птица, - задумчиво произнес он. - Просто и гениально. И мне что-то помнится, что-то помнится... - отрешенно прибавил он и замолчал. - На такой вы и прилетели сюда? - спросил Джемс. - Почти на такой, - сказал я, не подымая глаз от стола. - Пожалуй, только поменьше. Сбились с курса в северной Атлантике над океаном. Вынужденная посадка на воду, ну и сами понимаете... не гидроплан. Не дотянули до берега каких-нибудь триста метров. А спаслись вплавь, случайно... Я говорил с наигранным апломбом, стараясь втиснуть в "объяснение" как можно больше непонятных для них слов. Атлантика, океан, гидроплан - все это должно было ошеломлять своей загадочностью и удерживать от опасных для нас вопросов. Хорошо еще, что никто не спросил о судьбе экипажа и остальных пассажиров: мне становилось все труднее и труднее врать. Душевное состояние Стилов было живым укором моей "импровизации". - Трудно будет, должно быть, добраться обратно, - с какой-то новой теплотой в голосе произнес наконец Стил. - Трудно - не то слово. - Боюсь вас огорчить. - Понятно, - сказал Зернов. Презирая себя, я сквозь зубы пояснил, что шансов на возвращение у нас действительно почти нет. Построить судно, способное пересечь океан при отсутствии средств и необходимого опыта, едва ли возможно. Пытаться это сделать на лодке или на плоту рискованно. Регулярные воздушные рейсы в этих местах не проходят, иначе бы жители Города видели самолеты. Но если даже - один шанс на миллион - такой самолет и появится, то где он сядет: для посадки нужны специально подготовленные площадки. Допустим даже и такой случай: самолет все же сел где-нибудь в поле или на другой свободной площади с твердым грунтом, то как сюда доберутся участники перелета? И не сюда, конечно, а в Город. И как их примут там; не придется ли им помогать вместо того, чтобы рассчитывать на их помощь? И тут внезапно открылось нам одно из "белых пятен" на карте Стила. За девять лет в Городе выросла активная подпольная оппозиция. Кому? Правительству невидимок? Отчасти, но не персонально отдающим приказы, а режиму вообще. Духу власти. Духу рабства и рабовладельчества. Обскурантизму. Подавлению человеческого достоинства. Я перечисляю здесь в нашем понимании наши вопросы и ответы Стилов, но, честно говоря, во время разговора мы мало что выяснили. "Я и раньше предполагал это, - сказал потом Зернов, - даже не сомневался. Смоделировав классовое общество, "облака" не смогли предотвратить классовой борьбы". Но бывший журналист Стил, не изучавший социологию, объяснял все это иначе. Технический регресс, последовавший за Началом, не породил безработицы, а, наоборот, создал широкий рынок труда. "Сколько заводов и фабрик работало в Городе в дни Начала?" - спросил я его. Этого он не знал. Но знал другое: действовавшие заводы вскоре не смогли удовлетворить растущие потребности населения. "Начался век изобретательства, - сказал Стил, - изобретали все: от велоподставок до масляных ламп". Улицы и квартиры лишились света: энергии единственной электростанции хватало только для нужд промышленности. Открыли светильный газ и газовое освещение. Возникли свечные фабрики. Отсутствие телеграфа породило мощную организацию посыльных. Новорожденные конюшни требовали конюхов и кучеров. Предприимчивые люди ловили диких лошадей и создавали конные заводы. Как сыпь, по Городу расползались ремонтные мастерские. Чинилось все, от посуды до экипажей. Все требовало рабочих рук, и шахты пустели: горняки в поисках более легкого и лучше оплачиваемого труда бежали в Город. Вскоре обычный, ранее шахтерский поселок Майн-Сити превратился в лагерь принудительного труда. Сцены за колючей проволокой, подобные той, которую мы с Толькой наблюдали в горах, стали обычными. Полицейская регламентация усиливалась с каждым годом. Ни построить дома, ни открыть мастерской, ни продать на базаре ненужный металлический лом стало невозможным без разрешения полиции. Даже прогулка за город, невинный пикник в лесу требовали специальной полицейской визы. Видимо, государство, напуганное движением "диких", явившимся первым откликом на стремление человека к свободе, боялось потери каждой пары рабочих рук. А число "диких" росло: отважные смельчаки один за другим уходили в лес, готовые защищать свою робинзонаду любыми средствами. У меня даже возник спор по этому поводу с Мартином. Он сравнивал "диких" с последователями Генри Торо, американского философа-утописта, я же решительно причислял их к руссоистам. Зернов нас помирил, объявив, что корни одни и те же: при отсутствии марксистской теоретической базы социальный протест мог принять любые формы, характерные для мелкобуржуазного мышления - от террористических актов до руссоистской утопии. Оказалось, однако, что отсутствие теоретической базы было ошибочным допущением, и выяснилось это уже к вечеру, когда Стил, запершись у себя в комнате, тщательно изучил все шестнадцать страниц парижской газеты. После отца ее проштудировал Джемс, и за ужином оба учинили нам форменный допрос с пристрастием. Отвечали все понемногу, стараясь, так сказать, распределять вопросы по специальности. Мне пришлось объяснить, что такое "продюсер", "широкоформатный экран" и розыгрыш футбольного Кубка кубков; Толька пополнил словарь хозяев терминами, вроде "тайфун" и "цунами", Мартину достался рассказ о баллистических ракетах и полетах со сверхзвуковой скоростью, а Зернов с осведомленностью энциклопедического словаря удовлетворял любое проявление хозяйского любопытства. Оно было несколько различно у сына и отца: первого интересовали преимущественно спорт и техника, второго - политические и бытовые аспекты жизни. - Что такое коммунизм? - вдруг спросил он. Зернов коротко объяснил принципы и цели коммунистических партий. - А где и когда он возник? Зернов с той же убедительной краткостью рассказал о Ленине и Октябрьской революции в России. - А что такое Сопротивление? - снова спросил Стил. Зернов рассказал и о Сопротивлении во Франции. Что понял Стил, я не знаю, но что-то, во всяком случае, понял, потому что, переглянувшись с Джемсом, словно спрашивая его, говорить или не говорить, медленно, но решительно произнес: - У нас тоже есть такая партия. Называет себя Сопротивлением. Я понял теперь почему. Люди, сохранившие память, об этом, не согнули спины. Они не ушли в лес, как "дикие", они живут и работают в Городе. В подполье, конечно, - прибавил он. И я про себя отметил, что Стилу знакомо это слово, во всяком случае, объяснений он не потребовал. Только спросил, как будто мимоходом, случайно: - При встрече вы сказали, что не только ищете помощи, но готовы помочь и нам, если возникнет такая необходимость. Что вы имели в виду? - А вы считаете, что такая необходимость возникла? - вместо ответа спросил Зернов. - Считаю, - сказал Стил. Зернов не переглядывался с нами, спрашивая о нашем согласии; он ответил так же твердо и лаконично: - Мы в вашем распоряжении. - Хотите переехать в Город и присмотреться сначала? - Безусловно. - Документы и все остальное вам подготовят. - Когда? - Пока отдыхайте и набирайтесь сил. Люк останется дома, а мы с Джемсом вернемся через два-три дня. Пароль и явку получите. Я понял, что возвращение наше на Землю откладывается на неопределенное время. Видимо, "облака" предусмотрели и это. Я приуныл, Дьячук тоже, даже Зернов - или мне это только казалось - стал чуточку более подтянутым, и только в серых глазах Мартина ничего не отражалось, кроме любопытства, - крепкий на душу был этот Мартин. Но заметил ли или не заметил нашего настроения Стил, не могу судить - мы почти тотчас же расстались и сидели у себя в мезонине на волчьих шкурах. Сидели и молчали. Даже не ностальгия, а просто боль, физическая боль сверлила сердце. Неужели мы не вернемся, совсем не вернемся? Для Земли, для родных, для любимых мы уже умерли. Растаяли в багровом тумане, как двойники. А кто знает об этом? Никто. Может быть, догадываются, может быть, надеются. Ирина, конечно, - она же помнит "Омон". И знает, чем это может окончиться: шрам до сих пор пересекает мне горло. А вдруг мы совсем в другом времени, не параллельном, а перекрестном? Там, предположим, время движется по прямой, а здесь по спирали, ее пересекающей, и витки спирали завиваются так близко друг к другу, что точки пересечения лежат почти рядом. Мы пройдем несколько колец, а вернемся почти в ту же точку, проживем здесь недели, месяцы, годы, а вернемся в ту же минуту. Фантастика? А Сен-Дизье не фантастика? У такой чертовщины, как "облака", все возможно. Я высказал все это вслух. Мартин засмеялся, а Толька зло буркнул по-русски: - Опять чушь мелешь! И как это у человека по-идиотски голова устроена! И тут вмешался Зернов, насмешливый Зернов, сбивающий человека одной иронической репликой: - А если не чушь? Толька взбесился: - Перекрестное время! Спирали! Витки! Из какого это учебника физики? - А красный туман из какого учебника. Толя? - ласково спросил Зернов. - А голубые протуберанцы в Гренландии? А все, что мы с вами видели? Толька сник. - Я всегда говорил, что у Анохина поразительная смелость воображения. Особый талант. Жаль, что он не физик, - сказал Зернов. - Миллионы людей. Толя, способны предполагать всякое, но лишь немногие - невозможное, и только единицы угадывают в нем истинное. Не принадлежит ли Анохин к таким единицам? Не красней, Юра, я говорю чисто риторически. А время - вещь до сих пор непонятная. Кант утверждал его иллюзорность, Лобачевский - несимметричность, Ченслер выдвинул гипотезу о ветвящемся времени, а Ленокс предположил его спиралевидность. Юра, наверное, не знает последних новаций, но разве его догадка менее допустима? По крайней мере, она вселяет надежду, а надежда - это уже половина успеха. Так что, друзья, отставить ностальгию, расслабиться, как говорят спортсмены, хотя бы до возвращения Стила. И мы расслабились. Два дня совершали лодочные экскурсии в плавнях, учились метать нож и стрелять из лука, играли в мартиновский покер с картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве - Люк пропадал где-то в лесу, - обслуживаемые неулыбчивой, аскетической Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг: по крайней мере, она начала улыбаться только ему. Это курортное бездумье продолжалось до тех пор, пока к вечеру третьего дня не появился Стил, чуточку изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное. - Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица Дормуа, фото Фляш. Пароль: "Нужны четыре отдельных фото и одно общее". На вопрос-реплику "Подумайте, это недешево" следует ответить: "Деньги еще не самое главное". Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской заставы проводит вас Джемс. Но Джемс проводил нас гораздо дальше. 12. ВТОРОЙ КОСТЕР Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река, а пролегала дорога, широкая, пыльная, изрезанная рытвинами и колеями проселочная дорога. По бокам шли вырубленные просеки, уже отвоеванные у человека подлеском. Розовые кусты торчали повсюду, как под Москвой репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге. На одной из таких лужаек мы и зажгли свой костер, стараясь шуметь и дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в Город омнибуса. Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге вышедших на прогулку или уже спешащих домой пешеходов. Наши порванные в лесу рубашки были тщательно зачинены Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не было, снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас, кстати мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали консервы с американскими этикетками, бутылки с сидром и кока-колой: "облака", конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр этот вы могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а бережно возвращали в мешки. Туда же были засунуты и шкурки, снятые с убитых накануне нашего отъезда лисиц, - по штуке на каждого. Все точно соответствовало плану: консервы свидетельствовали о том, что мы не занимались охотой и не варили запрещенной ухи. Пустые бутылки, которые можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы - жители Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города - "дикими". А на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора с соответствующей визой французского: каждому из пяти перечисленных лиц разрешалось провезти по одной шкурке. Каждый из этих перечисленных лиц имел, кроме того, пропуск на выезд и возвращение в Город. "Пропуска настоящие, - заметил, прощаясь, Стил, - но вряд ли они понадобятся. У возвращенцев их обычно не проверяют. Содержимое рюкзаков в порядке, внешность не примечательная - вряд ли будут придирки". Но нам, что называется, "повезло". Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было что-то около шести, как из-за облака дыма над костром показались три конские морды, а над ними - три серые тени в желтых сапогах, вернее, высоких шнурованных ботинках, какие носят в Канаде или в Штатах на севере. - Пропуска, - сказал полицейский. Я взглянул в лицо говорившего - сытое, лоснящееся лицо здоровенного тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у нас говорят в народе. Взмокшая от пота прядь волос по-гитлеровски пробивалась на лоб из-под фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи, с длинным прямоугольным козырьком. Золотые нашивки на рукаве, золотые пуговицы куртки и золотой лампас на бриджах дополняли угрожающую золотоносность всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным. - Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из карманов куски желтого картона с нашими переиначенными именами. Только Мартин сохранил свое полностью. Я превратился в Жоржа Ано, Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее. - Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло просмотрев пропуска. - Все, - сказал Джемс. - Открыть мешки! Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая с коней, заглянули внутрь. - Сколько шкурок? - Пять. - Есть лицензия? Джемс протянул и лицензию. Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на меня, стоявшего ближе. Я отступил на шаг. - Вы что, немые? Почему ты молчишь? - Вас трое, а говорит один, - сказал я. Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто с сознанием собственного превосходства. - Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Имя? - Жорж Ано. - Чем занимаешься? - Фотограф, - отвечал я, не задумываясь. - Пасс! Я уже знал, что "пасс" означает "паспорт", и ответил, пожав плечами: - Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска. - Знаток законов, - усмехнулся опять полицейский, - так полагай впредь, что смирение, а не дерзость украшают путника. - Он подождал моего ответа и, видя, что я готов усвоить его совет, добродушно прибавил: - Ладно, отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а то придется добираться пешком. А это вам не до угла на работу. Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За ним затрусили и его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги. - С ума сошел! - взъярился Толька. - Зачем было спорить? Всех подвести мог. - Надо уметь сдерживаться, Анохин, - присоединился к нему Зернов. - Сейчас это умение для нас важнейшее. - А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. - Конечно, с "быками" зря связываться не стоит, но Сопротивление - это не только сдержанность. Нет, не только, - с вызовом повторил он. Как Зернов умел успокаивать эти юношеские страсти-мордасти, по себе знаю. - Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, - сказал он. - Ползунки. Нам надо еще научиться ходить. И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами "в маки". Вот как это случилось. Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов, мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть, тоже не спал. Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой: "Вега. Стокгольм". Огонек осветил спящих, но никто не проснулся. "Не спится? - шепнул он. - Пошли на балкон". - "Лучше в сад. Собак нет. Спустимся". Не одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы замерли. Голос Стила спросил: "Ты закрыл дверь в сад?" Голос Джемса ответил: "А зачем? Кто войдет? Смешно". Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад - скрипучая лестница выдала бы наше присутствие. Получилось бы неловко и стыдно... А разговор между тем продолжался. - Значит, решил окончательно? Не передумаешь? - Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным. - Разве мы нейтральны? - Мне этого мало, пап. Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила: - Мне будет трудно без тебя, мальчик. - Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки в лесу. Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится. - По-моему, она тебе нравилась. - Давно, пап. Все это ушло вместе с детством. - Рискуешь, Джемс. - Без риска нет драки. - А если без них? - Это моя пятерка. Все уже согласовано. - Им дадут другого. - Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на каждом шагу могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки. Я услышал рядом тихий смешок. Должно быть, Зернов тогда же решил вернуть комплимент Джемсу. А разговор не утихал. - Не боишься провала? - Будем осторожны. Мы не спешим. - А если? - Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства - это лодка, в которой поплывут они сами. - Значит, отель "Омон"? - Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат. - Значит, уже двое: Фляш и Этьен. - Фляш - это твоя инициатива. - Я не думал тогда о твоем участии, мальчик. - Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться, а Этьен для них только владелец отеля. Я буду связан с ними - не он. - А если провал не по их вине? - Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно что заподозрить Модюи или Грима. - Тес... без имен, сынок. - Но мы одни. - Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости. - Хорошо, отец. - Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз. В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь. - Слыхал? - шепнул Зернов. - Этьен и "Омон"? - Он уже не портье. - Растут люди. - Какой ценой? - А нам не все ли равно? Память же у него блокирована. - Смотря какая память. Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли - не хотелось будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель "Омон", где розовые "облака" показали нам самую страшную из своих моделей - модель воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее. В реальной жизни Этьен повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все наше путешествие в никуда? Мысль об этом не покидала меня до отъезда - мы расстались с "сердцем пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем в плавнях, долгий пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора Купера, не хрустнув веточкой, не сломав сучка и ни разу не запутавшись в подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не вышли на просеку, где пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус наш еще не подошел, а "быки" уже скрылись из виду, оставив на душе у каждого тревогу и отвращение. - В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин. - Не такая. - Полиция везде полиция. - Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы. Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу по-своему. - Может быть, действительно моделирован фашистский режим, - подумал вслух я. Зернов не согласился. - Не следует механически переносить привычные социальные категории, - сказал он. - Фашизм - это порождение определенных экономических условий и политической ситуации. А здесь, скорее всего, что-то вроде диктатуры гаитянского божка с его тонтон-макутами. Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили по-английски по привычке для Мартина, не для него. А он, конечно, и половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое жадное внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и напускная его серьезность, и мальчишеская игра в "отца-командира". Он был удивительно красив, этот юноша, - не лицом, нет, а своей всем открытой душевной чистотой. Интересно, гордились ли "облака" таким цельным и чистым созданием и неужели не видели разницы между ним и полицейским, поучавшим меня послушливому смирению? Нужно ли было повторять мир, в котором существовали рядом и эта горилла в золотогалунном мундире, и Феб в ковбойке, может быть встретившиеся на Земле где-нибудь на уличной демонстрации? Мысль оборвал донесшийся издалека металлический лязг; сквозь него пробивался частый стук копыт, подкованных толстым железом, - такие подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную дорогу. Джемс вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!" - и выбежал на проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном и Диккенсом. Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей - громадина дрогнула и остановилась. Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Но делиться впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики дверь, кондуктор-негр оторвал нам розовые талончики и равнодушно отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная прогалина за окном потянулась назад. И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие свечи в закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже не двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры были похожи: бородатые парни в джинсах и шортах, девчата с короткой стрижкой, полуобнявшиеся парочки. Впереди кто-то бренчал на гитаре, доносился знакомый мотив французской песенки, что-то вроде "миронтон-тон-тон, миронтэн"; кто-то смеялся, кто-то спал. Я тоже попытался заснуть, измученный долгим и трудным походом, но каждый раз просыпался, когда вагон жестоко встряхивало на средневековых ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился свист бича, мерный стук копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала мне незнакомая россыпь звезд, посреди которой чуточку ярче мерцал двойной звездный гриф, расширяющийся книзу восьмеркой - профилем большой концертной гитары. На ней, вероятно, играл какой-нибудь здешний космический великан. Так завершилась прелюдия к фильму, какой мне никогда не удастся заснять. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА 13. ФОТО ФЛЯШ Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо газовым, - такие я видел в старых американских фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, не переулок это, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда - встретились и вот-вот разойдутся. Дома по улице, большие, бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми огоньками в окнах. Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой улице, похожей на улицу из американского вестерна вроде "Великолепной семерки". - Что это? - спросил я кондуктора. - Застава, - сказал он, зевнув. - Где? - На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, - засмеялся он и вдруг засвистел в подвешенный на груди свисток. Ребята вскочили: - Что случилось? - Приехали, - сказал я. Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала. - А кто живет в этих вагончиках? - спросил я у Джемса. - Полицейские, - нехотя процедил он, - заставники и отпускники. Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не спрашивал. Но кондуктор подхватил тему. - А им что? - сказал он. - Отпустили на покой - и живи. И дом и стол - все задаром. И заставникам до работы рукой подать. - А вам далеко? - дипломатично осведомился я. - На конный двор. А утром домой. В Гарлем, - прибавил он. Мы с Мартином переглянулись. Неужели Нью-Йорк? Но какой? Начала прошлого века или голливудский из павильонов "Твэнтис сенчури фокс"? Застава оказалась бараком из рифленого железа с длинным прилавком, перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом столе без скатерти и клеенки четверо "быков" резались в покер. Все это были те же золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и тощий, был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые нашивки украшали его рукав. - Пропуска! - буркнул он, не вставая. Мы выложили на прилавок свои кусочки картона. - Конни, - сказал он младшему, - поди проверь. Кажется, это последние. Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой книге и сказал тощему: - Все из французского. - Так позвони и проверь. Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком - обыкновенный черный аппарат без диска. А ведь Стил говорил, что телефонной связи в Городе нет. Но Конни преспокойно поднял трубку - нормальную трубку с мембраной и микрофоном, - назвал странно короткий номер, что-то вроде "один-тринадцать", подождал и спросил: - Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький. - Какое тебе дело? - нетерпеливо вмешался тощий. - Сверяй имена. Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из французского сектора и отметил в регистрационной книге: "Четверо с улицы Дормуа, один с Риволи", мотнул головой и положил трубку. - Последние, - удовлетворенно сообщил он тощему с двумя нашивками, - все прошли. Пропавших нет. - Слава Иисусу. Твоя сдача, - сказал тощий и прибавил, даже не взглянув на нас: - Можете подождать здесь до утра, только молча. А хотите разговаривать - ступайте на улицу. Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что мы не пропали. Смешно! - Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за аппарат, по которому нас проверяли? - спросил я Джемса. - Тебя ни к одному аппарату не подпустят, - процедил он сквозь зубы. - Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь сотней номеров и запретила распространение. - А почему нас так проверяют? Как в тюрьме. - Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет численность населения Города сократилась почти на четверть. - А какова же численность? - Перепись проводилась три года назад. Данные не публиковались. По слухам, больше миллиона. Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что обладали многими благами жизни, какие ему и не снились, и более несчастных, потому что не имели единственного, что имел он - свободы распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, - они сидели рядом на ступеньках деревянного крыльца, вглядываясь в полоску света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы. - Одноэтажная Америка, - сказал Зернов. - Дальний Запад, - сказал Мартин. - Кинематографический, - сказал я. Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему непонятно, прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты: - Город растет только в эту сторону - на юг. На севере - горы и рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Ни селиться, ни бродить здесь не разрешается. Восточный лес считается непроходимым - сплошные завалы и полчища всякой твари - пауки, муравьи, змеи. Заречье облюбовано "дикими", но для горожан и полиции это далеко и тоже труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу лес реже и безопаснее, есть дороги, ходят омнибусы. - А запад? - спросил Зернов. - Запад закрыт и патрулируется полицией, оттуда идут грузовики с продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор на севере до пустыни на юге. Пустыня тоже непроходима - зыбучие пески и безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов. - Так почему же Город растет, если население его уменьшается? - Трудно жить в центре. В небоскребах американского сектора заселены только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не действуют. А у французов на третьем и на четвертом живут только бедняки: воду приходится носить самим из уличных водоразборных колонок. А выше четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет. Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда сие? Почему захирел Город, смоделированный с земных образцов с математической точностью? Почему естественный с годами технический прогресс здесь обернулся регрессом? О чем забыли, чего недодумали "облака", воспроизводя детали непонятной им человеческой жизни? На эти вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим. - Почему мы должны ждать утра? - вдруг спросил Мартин. - Ночью нет транспорта, - ответил Джемс. - Нет света. Фонари только у полицейских застав. - Средневековье, - заметил я мрачно. Никто не откликнулся, хотя я и произнес это не по-русски, на понятном для всех, но родном только для Джемса и Мартина, привычном уже и все-таки чужом для меня языке. Да я и сам себе стал чужим, с переиначенным именем, придуманной биографией и неистребимой тоской по дому. Что отделяло меня от него - цифры с кишкой нулей или ничто, вакуум, быть может, неведомое силовое поле? Но даже эту дорогую тоску приходилось прятать здесь, в чужом мире с чужими закатами и рассветами. Вот уж заалел над рыжими от дождей домами, над близкой синевой леса этот рассвет, опять обещавший нам что-то новое. И первый свист бича тронул розовую тишину утра - из-за дома позади нас выехал кучер-негр, в канотье и очках, на передке легкого кеба с большими и маленькими колесами, как в древних немых фильмах с Гарольдом Ллойдом. Но Ллойда не было, кеб еще только выезжал на работу. Мы окликнули возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и, сверкнув белыми зубами, пробормотал что-то не очень понятное. "Сленг, - пояснил Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного экипажа, а там двум придется пересесть - лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись - Джемс с Мартином впереди, мы трое сзади, - с непривычным скрипом рессор и старой пролетки, громыхающей по тесным камням мостовой, двинулись вперед, к еще сонному центру Города. Город просыпался, как все города, медленно и похоже. Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет к еще не открывшимся уличным киоскам. Полисмены выходили на посты в черных дождевиках: небо с утра подозрительно хмурилось. Грузовики забирали мусорные контейнеры, выставленные по обочинам тротуаров, а там, где асфальт сменил каменную брусчатку, работницы с подокнутыми подолами мыли половыми щетками мостовую. Но во всем этом было нечто свое, индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики не бежали и не выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки молча и не спеша. Постовые полицейские и не собирались регулировать уличное движение: они просто прогуливались не торопясь вдоль улицы, внимательно оглядывая проходящих и проезжающих. На спине у каждого поверх дождевика болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным магазином. Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок, но, поравнявшись с полицейскими, обязательно замедляли ход. У грузовиков-мусорщиков торчали по бокам два безобразных цилиндра - источник не бензинного, а древесного топлива, и за каждой машиной тянулся черно-серый хвост дыма. А когда Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались ведрами, а не шлангом, наш молодой возница тотчас же пояснил, что мы должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода порой дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно ополаскивают стаканы не водой, а вином. Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх, дома вытягивались на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки парикмахерских, модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах и крышах - тоже знакомое: американский верблюд с сигаретных пачек "Кэмел", бокалы с коричневой жидкостью - "Пейте пепси-колу", "драг-сода", часы "Омега". Но и здесь проглядывало что-то свое, невиданное. Окна были открыты и чисто вымыты только в первых двух этажах, а выше до самых крыш оконные стекла покрывала густая серая пыль: никто не жил и стекол не мыли. Не подновляли и реклам: многие давно уже облезли и выцвели. И ни одной электролампочки на фасадах, ни одной неоновой трубки - должно быть, по вечерам здесь светились только редкие и тусклые фонари. Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города вдруг мелькало что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный перекресток где-то в кино или в журнале. Мартин потом подтвердил это. Ему все казалось, что он видит Нью-Йорк - не то Таймс-сквер, не то часть Лексингтон-авеню, но словно обрезанные и склеенные с каким-то другим уголком города. Ему даже почудилось, что воскрес Сэнд-Сити со знакомой бильярдной и баром, воскрес и растворился в каких-то иных урбанистических сочетаниях. Мне вспомнились голубые протуберанцы в Гренландии, где наши гости из космоса так же причудливо и прихотливо монтировали Нью-Йорк и Париж. "Джиг-со" (назвал эту игру Мартин) - мозаика из цветного пластика. Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка. Мы ее и увидели, въехав на широкий, типично парижский бульвар, окаймленный шеренгами старых платанов. Но за аркой вдали подымался лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде высокогорного заповедника, круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не Париж, как захотелось мне крикнуть, а неведомый французский сектор, парижская фантазия "облаков", сложивших свое "джиг-со" из чьих-то воспоминаний. Но вблизи эта подделка легко обманывала своим картинным подобием парижских тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто, но оно было именно тем, какое нам требовалось. "Фото Фляш" - лаконично объявляла дряхлая вывеска на спящей улице Дормуа. Сонное царство перезрелой красавицы встретило нас тишиной и безлюдьем, не прокатил ни один велосипедист, никто не прошел мимо. Джемс тотчас же уехал, обещав встретиться с нами завтра; свой экипаж мы отпустили, расплатившись с возницей. Кстати, здешние доллары, которыми снабдил нас Стил, не возвращали на землю подобно продовольственным этикеткам - они были выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки загадочным Майн-Сити-банком с не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются полностью всеми резервами Продбюро". В суматохе отъезда мы не спросили об этом у Стила, а сейчас спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками, свистнул бичом и удалился, еще не раз громыхнув по мостовой. Но никого в сонном царстве не разбудил: не скрипнула поблизости ни одна дверь, ни одна оконная рама. Я нажал кнопку звонка и позвонил. Никто не откликнулся, даже звонка не было слышно. А какой тут, к черту, звонок, когда у них электричества нет. Я ударил ногой в дверь - она задребезжала. - Так всю улицу разбудишь, - сказал Толька, - звони дальше. - Тока же нет. - Почему нет тока? Простейший электрический звонок на гальванических элементах. Звони. Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный в его бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло - должно быть, открыли внутреннюю дверь, потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло чье-то заспанное и злое лицо. - Вам кого? - спросил женский голос. - Фото Фляш. - Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три. - И дверь заскрипела, угрожая захлопнуться. Я просунул ногу в щель. - Впустите, не на улице же разговаривать. - О чем? - Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я. Молчание. Голос за дверью дрогнул. - Подумайте, это недешево. - Деньги еще не самое главное. - Я уже не скрывал торжества. Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку, в пестром халатике поверх ночной рубашки, непричесанную и неумытую: наш звонок поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть. - Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед. - На улице никого не было? - Кроме кучера, никого. - Надо было отпустить экипаж, не доезжая по крайней мере квартал. Неужели вас не предупредили? - Он уже уехал, когда мы звонили. Не тревожьтесь, "хвостов" нет, - сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой. Ателье оказалось меблированным в духе старомодной парижской гостиной: дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть, вчерашнее кофе. Кругом фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом заведении, аксессуары съемки - высокая тумбочка, подвешенные к потолку качели, гитара, скрипка, шкура тигра, какая-то книжка в пестрой обложке, телефонный аппарат без провода. - Интересно, - шепнул я по-русски Зернову, - почему это "облака" моделировали ателье в духе наших бабушек? - "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы Зернов, - его обставили владельцы сообразно своему вкусу. Не всякому нравится мебель модерн и абстрактная живопись. Девушка не слыхала нас - она заспешила к лестнице на второй этаж и уже с верхних ступенек крикнула: - Подождите минутку, сейчас вернусь. Кто бы мог подумать, что вы явитесь ночью! Я так и не мог рассмотреть ее - она то поправляла волосы, то протирала глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не она привлекала наше внимание, а ваза с фруктами, к которой мы и бросились, оставшись одни. Я схватил банан и едва не сломал зуб, так и не прокусив цветной пластмассы: ваза тоже оказалась аксессуаром съемки, да и от кофе подозрительно пахло охрой. С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала книжка на полочке. То был томик стихов на французском языке без имени автора на обложке. Стихи я перелистал: показалось, что узнал Элюара, но без уверенности - знатоком французской поэзии не был, просто среди моих языковых французских пособий стояли на полке и стихи Элюара и Арагона. По всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический набор кому-то памятных строк. - А есть ли у них свои поэты? - подумал я вслух. - Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка. - Потому что нет поэтических традиций, - сказал я, не оборачиваясь. - А то, что вы держите? Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая до худобы, с резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами лица, она казалась привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью. - Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом. - Так прочтите! - закричал я. Она засмеялась. Лед был сломан. - Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано? Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила: - А я - Маго Левек. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен. - И одно общее, - прибавил я. Она тотчас же ответила: - Отель "Омон". Тихий недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой. - Что будем делать? - спросил Зернов. - Нужно еще с кем-нибудь встретиться? - Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история Города во всех ее аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется. Вы знаете стенографию? Зернов кивнул. Все знал этот человек! - Кто из вас специалист по фото? Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем. - Вы будете работать по заданиям нашего ателье. Соглашение подпишем завтра. Теперь вы... - Она повернулась к Мартину и невольно залюбовалась им: привлекателен был, собака. - Мне говорили, - продолжала она, - что вы могли бы управлять грузовиком. - На чурках? - усмехнулся Мартин. - Не пробовал. Но, думаю, справлюсь. - А вот как быть с вами - не знаю, - заключила она, обращаясь к Тольке. - Пока ничего не подыскали. - Разве у вас нет института прогнозов? Она явно не поняла вопроса. - Прогнозов погоды, - пояснил Толька. - А что такое "прогнозов"? - Предсказаний. - У нас предсказывают погоду только ревматики, - улыбнулась Маго и вдруг увидела на столе мой надкушенный пластмассовый банан. - Неужели пробовали? - спросила она сквозь смех. - Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел. Она засуетилась: - Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете? Мы не возражали, набросившись на сандвичи, как голодные коты. Благодушие возвращалось вместе со съеденным сыром. А Толька, проглотив свою порцию, даже забренчал на гитаре. Он запел свою песенку о "всадниках ниоткуда", одно время самую популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не пел ее так, а ведь это был шлягер! Маго не могла понять смысла, но свое восхищение выразила по-своему: обняла и поцеловала смущенного Тольку. - Есть профессия, - сказала она решительно, - и никаких споров! Вы - шансонье. 14. ЗОЛОТОЙ ГАЛУН В открытое окно отеля, выходящее на узкую темную улочку, почти не заглядывает солнце. Только рано поутру, но я обычно просыпаюсь позже и вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше, чем в колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь, вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель. Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов. Есть и еще отличие от земного "Омона" - на стенах нет картин. Их заменяют фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом: "Олимпия". Ежевечерне - Толли Толь". Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим некуда. Он тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит по-французски плохо, но произношение у него превосходное и поет с чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под нос. Всплывает в памяти знакомая картинка: именно так родилась песня о "всадниках", когда я дремал под его бренчание. Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз: - Новая песня? - Не знаю. Может быть. Я открыл один глаз. - Почему такая неопределенность? - Потому что эти стихи еще не стали песней. - Твои? - Нет, Маго. Я знал, что Маго помогает Тольке сочинять песни, но своих стихов никому не показывает. И вдруг - такое доверие. Почему не мне? Мы с ней чаще видимся и как будто дружим. - Что-нибудь в духе Элюара? - спросил я обиженно. - Кажется, девочка заболела сюрреализмом, понятия о нем не имея. - Жалкая, ничтожная личность! - бросил мне Толька и прочел стихи по-французски с той же яростью, с какой они были написаны, и тут же продолжил без паузы: - Ведь это же тоска по слову. Ведь они с самого гнусного их Начала как слепые глухари. Знают слова и не знают смысла. Ощупью доискиваются, а иногда и совсем не доискиваются. Я начинаю ненавидеть "облака" за то, что они у людей отняли так много. - Он помолчал и прибавил: - Я даже по-русски их перевел. Прочти, - и смущенно протянул мне листок с переводом. Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об утраченной семантике языка. "Почему арка Триумфальная, Ано? Откуда триумф?.. Почему гитара гавайская?.. Почему телефон - это телефон, а не звукопровод?.. Почему ипподром - это ипподром, а не скаковое поле?.. Почему химический комбинат Мартина называется "Сириус"? Что это, имя собственное или нарицательное? И что оно означает?.. Почему мысль выражается в словах, порой совсем непонятных?.. Почему в слове всегда какая-то тайна? Почему, Ано?" Я молчал: мы подходили к запретной теме - блокаде памяти, и, подобно Тольке, начинал ненавидеть "облака" за то, что они отняли у людей так много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать с той же силой, но отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя: Где-то ощупью бродит опыт... как в бессоннице и в игре... Кто откроет тайные тропы... где встречаются мысль и речь?.. Кто откроет, чем Город город... и что облачно в облаках... как назвали горами горы... и как стала рекой река?" Пропустив несколько строф, я еще и еще раз прочитал последние: В этой млечности мглы и света... в этой поступи дум и лет... следопыты с чутьем поэта... ищут слово, как взятый след... Слово чистое и нагое... слово - пламень, и слово - лед... то, что выстрелит и нагонит... обессмертит или убьет!" Толька опять забренчал, ища мелодию, а я думал о Маго. Какая неукротимая ярость клокотала в душе этой хрупкой, некрасивой, но обаятельной женщины! О многом она говорила с сердцем, со страстью, с высоком, почти исступленным гневом: "Почему мы так медлим, Ано? Почему все только подготовка, подготовка и подготовка? Собираемся, читаем, заучиваем. Кто написал эти книжки, не знаю. Кто пересказал их нам, сохранив их в памяти, не могу сказать - у нас это не принято. Без имен. Но я уже усвоила: классовая борьба, прибавочная стоимость, идеализм и материализм. Все это слова, Ано, а я хочу действия. Почему не отнять у полицейского пистолет? Что дальше? Стрелять. Нет, нет, не читайте мне лекций о бессмысленности террористических актов. Все знаю. А если убить главного? Хотя бы Фронталя. Не знаете? Тот, кто подписывает приказы от имени Главного полицейского управления". Голос Маго снижался до хрипа, она уже не слушала моих возражений. "Будет другой? Убьем другого. Надо, чтоб нас боялись, Ано. А они боятся не книг, а пуль". Она стискивала зубы и смотрела сквозь меня. Аргументация моя стреляла мимо. С Толькой ей было легче. Он не учил и не настаивал, а сам спрашивал и учился. И он нес ее слова с концертной эстрады. На эзоповском языке Толькиных песен она вербовала единомышленников. Среди рабочих ребят, среди бородатых парней - "облака" и таких приметили - песни эти озорно и настойчиво сеяли семена протеста. Так продолжалось до тех пор, пока Тольку не пригласили в "Олимпию". Он отказался. "Олимпию" облюбовала полицейская знать и промышленная аристократия. Но Сопротивление решило иначе: Тольке было предложено взять отказ обратно и стать полицейским любимцем. И он подчинился. Теперь он пел другое. Не без помощи Маго, конечно, - она тоже подчинилась, - но смысл и адрес песенок изменились. Я как-то зашел в этот официозный ресторан и услышал песенное обращение Тольки к сидевшим в зале галунщикам: "...нам писать ночных патрулей повесть... не грусти, для грусти нет причины... мы не знаем, что такое совесть... нас без промаха стрелять учили". И зал пьяными голосами подхватывал ухарский, разбойный припев. А через неделю - то была уже третья неделя нашего пребывания в "Омоне" - имя Толли Толя с уважением произносил каждый галунщик. Но зачем это было нужно Сопротивлению, никто из нас, кроме Зернова, не понимал. Да и Зернов объяснял загадочно: "Политика дальнего прицела. Придет время - поймете". Это "придет время" он повторял не раз, когда его спрашивали и о его работе у мэра. "Придет время - обсудим. Еще не все ясно". Самое интересное, что мэром оказался Томпсон, не однофамилец нашего, а его дубликат, именно та самая копия, встреча с которой так пугала адмирала три года назад. Здешний Томпсон оказался таким же решительным, упрямым и, по-видимому, порядочным человеком, хотя Зернов все время подчеркивал, что "выводы делать рано". Земной адмиральской памяти у здешнего главы Города, естественно, не оказалось, но профессиональная память администратора, сохранившая умение командовать, руководить и распоряжаться, не подвела его и в новой роли, запрограммированной для него "облаками". Распоряжался он, по словам Зернова, не ведая сомнений и колебаний, но главой Города не был. Его делали подставной фигурой какие-то другие, более влиятельные лица. Но кто именно, Зернов не знал: "Выясняю понемножку, по ниточке, по ниточке, а куда ведут эти ниточки, кто их скручивает в клубок, пока неизвестно. Словом, рассказывать нечего". Принял он Зернова любезно, но почему-то долго присматривался к нему, прежде чем начать разговор, а в конце концов сказал: "Отпустить бородку и волосы подлиннее - так будет лучше". А на вопрос Зернова: "Зачем?" - ответил: "Это приказ". С того дня Зернов почти не бывал дома. Иногда Томпсон не отпускал его даже на ночь: их разговоры продолжались до рассвета, а днем Зернов все это вкладывал в "Историю Города со слов очевидца". Сумбурно складывались и сутки у Мартина. На своем дымящем грузовике он колесил по городу и днем и ночью, с товаром и порожняком и вместо "тоски по слову", о которой говорил Толька, заболел "тоской по нефти": "Можно прожить без памяти, а без нефти нельзя. Полжизни отдашь за двигатель внутреннего сгорания". Со слов Мартина мы ближе узнали Город. Город-ублюдок - называл его Дон. "Париж склеили с Манхэттеном, Сен-Дизье - с Сэнд-Сити, а все вместе с макетом из голливудского вестерна. Мне вспоминался Париж на фоне гор, который мы с Толькой наблюдали в Гренландии за голубыми протуберанцами. Там был почти весь Париж - с Ситэ и Монмартром, аркадами Лувра и собором Парижской Богоматери. Здесь Париж съежился, деформировался, как отражение в кривом зеркале. "Облака" не воспроизвели ни Лувра, ни башни Эйфеля. Уцелели набережные и часть улиц, расходящихся от Триумфальной арки. Но за ней, как я уже говорил, подымался лесистый склон, застроенный самодельными деревянными хатами - не то поселок лесорубов из Орегона, не то индейская резервация где-нибудь на границе с Канадой. "Облака" склеили и слепили все им запомнившееся, иногда целые улицы и улочки со всеми домами и магазинами, иногда обрубали их где придется, соединяя с другими и не заботясь при этом ни о красоте, ни о целесообразности. Бессвязное косноязычие архитектурных стилей и форм выпирало на каждом шагу, но никого из горожан не коробило. Даже Сена не была только Сеной, а комбинацией из нескольких подсмотренных на Земле рек. А кое-какие мосты напоминали скорее пражские, чем парижские, но по ним ездили и ходили, не заботясь о дисгармонии окружающего пейзажа. Я все время думал: чем руководствовались создатели этой экспериментальной городской какофонии? Вероятно, количеством и многообразием, воспроизводя непонятную им жизнь по образу и подобию воспроизводимой природы. Большой разницы между лесом и городом они, вероятно, не видели и расселяли людей по тому же принципу, как расселяли в лесу скопления его обитателей. В результате Город был приготовлен, как салат из крабов: всего понемногу - и горошка, и картофеля с закраской из крабовых долек. Так небоскребы закрашивали американский сектор, а Большие бульвары - французский. А ведь жил этот монстр, как любой земной город, - ел, работал, спал, изобретал и строил, грязнил реку промышленными отходами, истреблял и оттеснял лес: что-то рождалось в нем и умирало с естественной для человеческого скопления закономерностью. Что видели в этом "облака", какие делали выводы, не знаю. Но они почему-то позвали нас. Я не встречался с рабочими крупных компаний вроде "Сириуса", их знал Мартин, уверявший, что нашел бы таких и у Форда, и у Рокфеллера. Но тружеников знал и я. Вместо того чтобы снимать в ателье женихов и невест, я выполнял поручения редакции журнала "Экспресс", куда меня пристроил Джемс, и, мотаясь по городу с фотокамерой, успевал пообедать в русском арондисмане в ресторанчике некоего Нуара, как-то признавшегося мне, что настоящая фамилия его не Нуар, а Чернов. С кого его скопировали "облака", я не знал, вероятно, с такого же владельца дешевого ресторанчика или бистро на парижской окраине, давно порвавшего с традициями русского белоэмигрантского болота и даже помогавшего сопротивленцам в дни гитлеровской оккупации. Но мой Нуар, не помнивший жизни своего земного аналога, знал только Начало, свои и чужие горести и еле-еле сводил концы с концами, потому что и в этой "облачной" обители было совсем не легко жить. В его тесном трактирчике в часы обеда собирались заготовщики из ближайшей обувной мастерской и мастера-часовщики, могущие вам рассказать о часах все, кроме того, где они делали их до Начала. О чем говорили они в эти минуты недолгого отдыха? Да, наверно, о том же, о чем говорят в парижском бистро на окраине или в аптеках Бруклина и Бронкса. О том, что труднее стало жить: у Жаннеты родился третий; что папаша Луи наконец получил работенку - моет стекла где-то в американском секторе; что у Поля горе - дочка сбежала с каким-то, говорят, непутевым парнем, а "малышка" Пьер вот уже третий месяц толчется на бирже безработных у Восточной заставы. О полиции говорили неохотно и с неприязнью - тоже не новость: и на Земле едва ли где любят или уважают полицию. Но в этом полицейском Городе-государстве ей была предоставлена власть хищника на охоте, тюремщика в камере и палача в застенке. Любой "бык" мог вас оскорбить, избить, даже застрелить неподсудно и безнаказанно. Чересчур театральной, несерьезной могла показаться лишь форма галунщиков, придуманная совсем не "облаками", а кем-то из первых начальников полиции, возжелавшим, чтобы верные псы его "подавляли и ослепляли". Они и подавляли любой протест, любое недовольство: даже косой взгляд на улице, брошенный на проходившего мимо галунщика, мог закончиться избиением в полицейском участке. Мой случай мог окончиться хуже. Как-то я забежал в погребок Нуара не днем, а вечером. Следом за мной вошел полицейский, выпил кружку пива прямо у стойки и выплеснул остатки в лицо сидевшему поблизости старику. Никто не двинулся с места, никто не сказал ни слова. И я не выдержал, сорвался: моя кружка с размаху ударила полицейского прямо в зубы. Мы даже не успели разглядеть друг друга - так быстро все это произошло. Он только вскрикнул от боли, как погас свет и чьи-то незнакомые руки мягко, но решительно повели меня к выходу. "Шагай, не медли", - шепнул кто-то мне на ухо, и я зашагал. О продолжении этой истории я узнал совсем неожиданно на другой же вечер. Маго ушла, а я проявлял в лаборатории сделанные за день снимки. В этот момент кто-то открыл входную дверь своим ключом и почти бесшумно вошел в приемную. "Кто?" - вскрикнул я, бросаясь навстречу неизвестному в темных очках и надвинутой на лоб кепке. "Тихо! - сказал он и прибавил по-русски: - Я вспомнил еще кое-что, сынок, что было уже после войны". И тут я узнал его. Ночной друг Джемса в полицейском мундире и законспирированный владелец нашего ателье стоял передо мной, пристально и строго меня оглядывая. - Между прочим, труп полицейского с выбитыми зубами выловили сегодня из воды у Центрального моста, - сказал он уже по-французски. - За Нуара не беспокойся. Это на другой стороне Города. - Вы русский или француз? - спросил я. - Я знаю о них уже давно, когда начала возвращаться память. Но кем был до Начала, не помню. Может быть, русским солдатом, сбежавшим из нацистского лагеря и присоединившимся к какой-нибудь группе Сопротивления. Впрочем, - усмехнулся он, - это я сочиняю себе биографию. Честно говоря, ничего не помню... Теперь уже улыбались мы оба. - А ведь вы обещали при встрече меня не узнать, - вспомнил я. - Времена изменились, сынок. - Чем? - Ты теперь не просто друг Джемса, а боевая единица Сопротивления. Тебя уже знают и на тебя рассчитывают. - Потому я и снимаю здесь разбитных девиц и старых подагриков. - Недоволен? - Я думаю! Он вздохнул: - Хочется отнять у галунщика пистолет и подстрелить Томпсона или Фронталя? Я вспомнил о Маго: говорить или не говорить? Нет, сказать честнее. - Это было бы непростительной глупостью и ошибкой, но кое-кто у вас об этом подумывает. - Маго - девочка, - сказал он. - Нельзя же ее принимать всерьез. Как мы потом жестоко ошиблись! - Мне сказали, что ты иногда называешь себя пятиборцем. Что это значит? - Спортивный комплекс, - пояснил я. - Уметь фехтовать, стрелять, бегать, плавать и ездить верхом. - Хорошие качества. Каждое пригодится. - Почему-то их не используют. Он не обратил внимания на мою реплику. Помолчал, прошелся по комнате и начертил пальцем скачущего на лошади человечка по запотевшему стеклу. - Ездить верхом... - задумчиво повторил он. - У тебя, кажется, завелись знакомства на скачках? - Только в конюшне. Снимал жокеев-призовиков для "Экспресса". Он опять прошелся по комнате, опять подумал и сказал: - Есть предложение. По воскресеньям на скачках любительский гандикап. Вместо жокеев-профессионалов скачут спортсмены-любители. Преимущественно "быки" и те, кто рассчитывают поступить на службу в полицию. - Какая же связь между скачками и полицией? - перебил я. - Полицейский комплекс, как и твое пятиборье, требует умения стрелять, плавать и ездить верхом. Хорошо ездить. А Корсон Бойл - скаковой меценат, умеющий отличать победителей. - Кто это - Корсон Бойл? - Начальник продполиции. - Правая рука Фронталя? - Кто знает, кто у кого чья рука, - загадочно сказал Фляш, - но Корсон Бойл - это личность, от которой зависит многое. - А при чем здесь я? - Примешь участие в гандикапе. - Я? - Ты. - Ничего не понимаю. Зачем? - Это приказ. Я задумался. Фляш тоже молчал, ожидая ответа. Наконец я сказал: - Приказы, конечно, не обсуждают, но разумные люди не отдают приказов разумным людям, не объяснив их цели. - Хорошо. Проверим, насколько ты разумен. Сначала приказ. Завтра с утра, как только начнется движение по Городу, ты поедешь на ипподром. Спросишь жокея Бирнса. Хони Бирнс. Запомни. - Я его знаю. - Тем лучше. Скажешь: Фляш просил подобрать экстра-класс. Понял? - Я не идиот. Дальше. - Он даст тебе лошадь, проверит тебя на дорожке и решит, будешь ты участвовать в гандикапе или нет. - Допустим, что буду. - Тогда все зависит от того, каким по счету ты придешь к финишу. - А если первым? - Тебя проведут в ложу и представят самому Корсону Бойлу. Держись скромно, но с достоинством. Молчи. Дождись вопроса. - О чем? - Он обязательно спросит тебя, что бы тебе хотелось. Боги любят иногда снизойти к смертным. - А что именно мне бы хотелось? - спросил я в упор. Фляш улыбнулся, как фокусник перед тем, как поразить зрителей. - Поступить в полицию. И продолжал улыбаться, явно наслаждаясь моей немотой. - Но зачем, зачем? - вырвалось у меня. - Нам нужен свой человек в полиции. В продполиции, - отрубил Фляш. - Опыт с Толли пока ничего не дал. - Значит, серый мундир? - спросил я, уже ни на что не надеясь. - Серый мундир, - безжалостно повторил Фляш. - Придется надеть. - И галун? - И галун. - Только этого мне еще не хватало. Лучше сдохнуть, - зло проговорил я. 15. ЧЕТЫРЕ ТУЗА И ДЖОКЕР Очередная встреча мушкетерской четверки состоялась, как обычно, в казарме - нашем отельном обиталище на втором этаже с водой. Пили бургундское и бренди с земными этикетками из Дижона и Пасадены. Сообщение д'Артаньяна о предложении поступить в гвардию Ришелье встретили бурно. Портос громыхнул: "Вот это да!" Лучше других знакомый с нравами кардинальских гвардейцев, Арамис брезгливо поморщился: "Хуже для тебя ничего не могли придумать?" Только Атос, поразмыслив, высказал нечто совсем неожиданное: "Вот как раз то, что нам нужно". Наступило настороженное и длительное молчание. Мне было совсем не весело. - Кажется, уже пришло обещанное мной время кое-каких объяснений и выводов, - сказал Зернов. - Я долго кормил вас завтраками. Зато сейчас угощу обедом. - Все уже ясно? - ехидно спросил я. - Без ехидства, Юра. Я не зря молчал. Многое было туманно и только потом прояснилось. Начну с вопроса: как вы думаете, для чего нас сюда пригласили - я имею в виду акцию наших космических друзей. Для участия в Сопротивлении? Что же, они, по-вашему, без нас не справятся? С нами или без нас, а диктатуре галунщиков придет конец. Мы только поможем ускорить его, не больше. Но это уже наше частное дело и совсем не то, чего ждут от нас "облака". Эксперимент их не удался, и, должно быть, они это поняли. Но в чем ошибка? Почему синтезированная ими цивилизация идет к упадку? В чем причины ее технического регресса? И почему ее эволюция не повторяет земную? "Облака" не поняли многого в нашей жизни, не поняли законов ее развития - и в экономике, и в социологии, а может быть, даже и в технике. Простой пример: люди создали искусственный рой или муравейник и наблюдают, не вмешиваясь в его эволюцию. Опрокинем пример; суперцивилизация пчел или муравьев создает искусственный город. Но город развивается по другим законам, не так, как муравейник, и если не знать этих законов, то и получится, что жизнь искажается, как в кривом зеркале. Анохин и Мартин удивляются архитектурному косноязычию Города. Но повинны в этом не "облака", а его население. "Облака" довольно умело склеили несколько нью-йоркских и парижских кварталов, а Город расползается, как жидкое тесто. Из благоустроенных небоскребов, с верхних городских этажей жители бегут на окраины, вырубают лес, строят хибары или просто поселяются в брошенных трамвайных вагонах. Мы-то с вами знаем почему, но знают ли "облака"? Десятый год они наблюдают, как созданные ими по земным образцам существа ломают и переделывают все или почти все, воспроизведенное, казалось, с техническим совершенством. Идеально скопированные двигатели внутреннего сгорания превращаются в неуклюжие газогенераторы или паровые топки. В автобусы запрягаются лошади, а электрическое освещение заменяется свечами и газом. Вы думаете, что этот процесс не тревожит авторов эксперимента? Наше появление здесь - свидетельство этой тревоги. И не только тревоги, но и уважения к человеческому разуму. Да, да, сверхразум капитулирует. Он спрашивает нас и в нашем лице человечество, где и в чем он ошибся. И во имя человечества - не бойтесь пафоса, - во имя человечества, повторяю, мы должны, мы обязаны им ответить. - А ты знаешь ответ? - прервал я его. - Ты видишь эти ошибки? - Вижу. Многое давно видел, а в бессонные ночи с Томпсоном докопался до главного. - Несовершенство моделированных структур? - Они абсолютно совершенны. И живые и неживые. Но человеческий коллектив - это не сумма отдельных личностей, город - не сумма зданий, а технический уровень жизни современного человека - не сумма вещей, его окружающих. Трудно понять, как мог ошибиться здесь этот сверхразум, но он ошибся. Я открыл было рот, но Зернов поднял руку: - Не перебивай. Я не хочу отклоняться. Я все суммировал и боюсь упустить что-либо. Начнем с мелочей. Для "облаков", по-видимому, нет проблемы надежности. Воспроизвели автомобиль с его запасом горючего, но не подумали о том, что у нас запас этот не вечен. Воспроизвели водопровод - все подземное и наземное его оборудование, - но не учли необходимых мощностей: парижские насосы, скажем, не годны для небоскребов Нью-Йорка. Я беру только одну деталь, а их сотни. Воспроизвели электрохозяйство города, даже гидроэлектростанцию возвели на реке, а в простейшем расчете ошиблись: рост промышленности сузил энергетическую базу. Наличие энергетических мощностей оказалось недостаточным для индустриальных и муниципальных нужд. А в результате - в квартирах погасли лампочки, а на улицах фонари. Когда мы с Томпсоном подсчитали промышленные ресурсы Города в первые дни Начала, - продолжал Зернов, - мы ужаснулись. Большой химический комбинат, правда мощный и модернизованный, производивший многое из потребного человеку, от пластмасс до каучука, пять-шесть крупных заводов и с десяток мелких сами по себе могли создать индустриальное обрамление любого крупного европейского города и все же не обеспечить привычный для Земли технический уровень жизни. Такой уровень создает производство всей страны да еще ввоз из-за границы. А Город начал жить буквально в промышленном вакууме. Не было ни трубопрокатных, ни подшипниковых, ни ферросплавных заводов, ни огнеупорного кирпича, ни коксующихся углей, ни цемента, ни гвоздей. Я перечисляю на выбор, наудачу - не было многого, необходимого человеку. Но профессиональная его память, усиленная за счет блокированной памяти прошлого, творила чудеса. Стил уже рассказывал нам об этом, я только добавлю, что за девять с лишним, почти за десять лет Город сам создал свою металлургию и машиностроение, научился делать бумагу из дерева, строить дома, ковать подковы и гвозди, шить платья и мостить мостовую брусчаткой. Могу, между прочим, порадовать Мартина: к Томпсону уже поступил проект производства бензина из горючих сланцев. Остается только заинтересовать промышленников. - А деньги? - вдруг спросил Мартин. - Откуда они берут деньги? Кому продают? Где покупают? На днях проезжал мимо биржи - вавилонское столпотворение даже у входа. Откуда? - От верблюда, - откликнулся по-русски Зернов. - Извините, Дон, в переводе это будет примерно так: подумай, прежде чем спрашивать. Ведь "облака" смоделировали в миниатюре капиталистическую систему с ее экономикой, финансами, денежным обращением и товарооборотом. Помните рассказ Стила о том, как он проснулся, забыв все, что было до этого? Но о том, что ему надо идти на работу, не забыл. А ведь одновременно со Стилом проснулись и хозяева "Сириуса", и акционеры банков, и телетайпы биржевых маклеров заработали, и в директорские кресла уселись директора. С рождением Города не началась концентрация капитала, она просто продолжалась, как бы уже когда-то начавшаяся. Не остановило ее и бурно растущее мелкое производство. Томпсон подсчитал, что только за первый год открылось более тысячи различных мастерских и кустарных фабричек. А ведь еще Ленин сказал, что мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе. Между прочим, эти же слова процитировал мне Томпсон. Он только не помнил их автора, но профессиональная память социолога - ведь он не просто администратор - сохранила когда-то поразившую его истину. "Где же ошибка?" - подумал я. Подвернулся "облакам" клочок капиталистической системы - они его и смоделировали. Кое-что недоделали - люди дополнили. Кое-что недодумали - люди поправили. Бизнес как бизнес - Сити для маленьких. Для чего мы понадобились, когда все и так ясно? И тут же сообразил, что не все еще ясно. А чем обеспечивается денежное обращение, смоделированы ли банковские золотые запасы? - Нет, - пояснил Зернов, - золота в Городе нет: только украшения, смоделированные вместе с личным имуществом жителей. Видимо, "облака" не заинтересовались складами непрочного желтого металла, не показавшегося им особенно нужным. Бумажные деньги они смоделировали, как человеческую прихоть, как игральные карты, не разгадав их истинного значения. Юра правильно поставил вопрос. Синтезированному Городу угрожала бы неминуемая инфляция, если бы не было найдено нечто более совершенное, чем желтый металл. На наш единодушный вскрик "Что?!" Зернов улыбнулся, помолчал и, наслаждаясь эффектом, как фокусник, сказал: - Пища. Некий всеобщий эквивалент, в котором, как в золоте, может быть выражена стоимость всякого другого товара. Каюсь, мы сначала не поняли. Сказалась разная подготовка к вопросу спора. Мы делали свое дело, не особенно раздумывая над тем, что встречали и слышали. Зернов же, создавая с Томпсоном социологическую историю Города, мучительно обдумывал все предложенное ему для размышления и обработки. "Время выводов пришло", - сказал он в начале нашего разговора. Оно действительно пришло. - Сейчас мы подходим к той акции "облаков", что внесла нечто новое в смоделированную ими земную цивилизацию, - продолжал он. - Что ищет пчела, летая от цветка к цветку? Пищу. Что ищет человек, начиная день? Пищу. Без пищи не может существовать ничто живое в любом уголке Вселенной. С этой аксиомы они и начали. Моделируя заинтересовавшее их общество, они решили облегчить его дальнейшую эволюцию - создали завод для изготовления потребной Городу пищи. Я прибегаю к земной терминологии - другой у нас нет, - но завод, вероятно, вечный, автоматический и саморегулируемый. Отсюда и разнообразие продуктов, и неистощимое соответствие любому спросу, и даже знакомые нам этикетки. Если бы "облака" моделировали социалистическое общество, это был бы оптимальный план, но они не разобрались в классовой природе моделируемой ими цивилизации. Попробуйте теперь представить себе, что случилось в первые дни. Автоматические, где-то заполненные всем потребным для человека продовольствием, от хлеба до деликатесов, грузовики выходят на шоссе, дистанционно управляемые Вычислительным центром, а здесь их уже поджидают полицейские тройки, запрограммированные для сопровождения грузовиков в пути и разгрузки их на стоянках. Вы спросите: а зачем "облакам" полиция? А зачем в муравейниках особый вид муравьев-солдат с особыми функциями? Это функциональное понимание жизни "облака" механически перенесли и на человеческий муравейник, только одного не учли - денег. Передавая товар магазинам, полицейские получали наличными или банковскими чеками - в сумме окружавших человека вещей банковские книжки едва ли были забыты. Ну а что произошло дальше, понятно. Приток денег был узаконен, отрегулирован и присвоен полицейской верхушкой. Создалась новая капиталистическая монополия, синдикат, но более мощный, чем все остальные, и притом обладающий большей ценностью, чем любой золотой запас. И вполне естественно, что подкрепленная такой экономической мощностью полицейская верхушка сразу же получила реальную, неограниченную и бесконтрольную власть. - А мэр и его совет олдерменов? - спросил я. - Пешки. - Есть же еще Фронталь, подписывающий приказы. - В лучшем случае офицер, которому разрешают двигаться по той или иной диагонали. - А Корсон Бойл? - Темная лошадка. Томпсон не знает, как велики его полномочия. - Кто же у власти? - Те, кто командует Вычислительным центром и прячется за спины подставных лиц. Есть даже фразочка: четыре туза и джокер. А джокер, как и в картах, может занимать любой пост, даже не очень высокий. Оттуда ему виднее. - Значит, четыре туза и джокер, - повторил я. - Спрашивается: кто, где, кем и как? - Я бы иначе сформулировал, - возразил Зернов. - Задача другая: с двумя неизвестными. Икс - Продзавод, игрек - Вычислительный центр. А вопросы те же: где находится, кто командует, кем приводится в действие и как охраняется. - Снимаю вопрос - кем. Полагаю, автоматика. - Даже автоматика не исключает сотрудничества человека. - Убедил, - сказал я. - Будем искать ответы. - Теперь понимаешь, почему ты меняешь позицию в нашей шахматной партии, которую мы играем вместе с Сопротивлением? Наши задачи сейчас совпадают с его тактикой. Сформулировать их можно так: ладья Анохина вторгается в глубокий тыл противника и действует в зависимости от обстоятельств. Я и Дьячук остаемся на прежних позициях, определяя тактику теми же обстоятельствами. Мартин ходом коня закрепляется в баре "Олимпия". Дон, не смущайтесь. Толя молчал, но я уже давно знаю, что именно может обеспечить коню атакующую позицию. - Неужели Марию нашел? - догадался я. - Нашел, - признался Мартин. - Совсем земная. А этот щекастый фараон и здесь ее обхаживает. Я его мельком два раза видел. Почему-то в штатском, но это ему не поможет - отошью. - Не советую, - предостерегающе заметил Зернов. - Здесь он покрупнее земного. Мартин пренебрежительно сплюнул, уверенный в своей неотразимости, даже не столько лично в своей, сколько в неотразимости свободного человеческого разума рядом с умом блокированным да и в оригинале ничтожным. - Подумаешь, сержантишка! В крайнем случае, лишнюю нашивку нацепил. - А если генеральскую? - Кто?! Он? Смит паршивый! - Не Смит, а Бойл, - сдержанно поправил Зернов. - Корсон Бойл. Запомните, Дональд. Мартин так рванулся с кресла, что оно затрещало. - Этот щекастый оборотень? - Сейчас это не оборотень. Моделирована не полицейская функция, а человек, как и все в этом мире, и, кроме того, умный, расчетливый и очень опасный. Блокированная память ему не мешает; наоборот, я думаю, она только облегчила ему путь к власти. Мартин сразу сник, да и мне стало кисло. Ведь на орбиту Бойла меня выводило не только Сопротивление: где-то на этой орбите мы могли найти ответ на все наши вопросы. - На ближайшей неделе, - продолжал Зернов, - в его летней резиденции состоится встреча... ну, скажем, королей и ферзей. Томпсон не приглашен. Но приглашена Мария. Официально - смешивать коктейли в домашнем баре, неофициально - каприз хозяина. Ну а мы противопоставим ему каприз гостьи: приглашение должен получить и Толли Толь. - У меня есть человеческое имя, Борис Аркадьевич, - обиделся Толька. - На Земле вернемся к человеческим, - отмахнулся Зернов. - А ваша задача, Мартин, убедить Марию. - Только без покушений, - предупредил Дьячук, - иначе - отказываюсь. Что-то в голосе его насторожило меня: как и в Антарктиде, он готов был запсиховать не подумав. Но Зернов погасил вспышку. - Надо соображать, Дьячук. Ничего подобного мы не планируем. Все, что вы должны делать в резиденции Бойла, - это петь, слушать и запоминать. Я невольно зевнул: усталость брала свое, а на ипподром путь лежал вместе с рассветом. - А теперь спать, - сказал Зернов. - Анохин уже зевает. Кстати, учти: тебе еще вес сгонять. А это не очень приятная процедура. 16. СКАЧКИ Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар ел глаза и щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была похожа на нашу разве только тем, что в клубах жаркого и плотного тумана я почти ничего не мог рассмотреть. Не было ни мочалки, ни мыла, ни березовых веников. Зато надо мной, вдавленным в губчатый резиновый мат, яростно орудовал массажист, растирал и разминал меня до боли во всем теле. Я только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот. В конце концов массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно, и разрешил мне сесть. Напротив на другой койке тотчас же поднялся мой визави, которого мяли и терли одновременно и в том же темпе. Он вздохнул, выдохнул и спросил что-то по-французски, но с незнакомым, неамериканским акцентом. Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу, но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина, с медно-красным от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и пошире меня, а в черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло что-то неуловимо знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у "гусар-усачей" из дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал его. То был скакавший рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези швейцарский рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он перебросил мне свою шпагу перед дуэльным шантажом Монжюссо - Бонвиля. Именно. Так же покровительственно улыбаясь, он повторил свой вопрос: - Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь? - Два кило, - сказал я. - Счастливчик. А мне - троицу. Ты уйдешь, а мне еще час париться. Градусов семьдесят по Цельсию. - Что значит "по Цельсию"? - лукаво спросил я. - То и значит. Говорим так. Только дураки спрашивают почему. Случайно не уронили в родильном? Я вспомнил нашу лихую скачку по горной дороге и вздохнул с опаской: "Ну и ну, послал Бог соперничка!" - Ты не обижайся: я так. Каким номером записан? - спросил он. - Седьмым. - Вместо Реньяра. Вчера его кто-то так напоил - сегодня подняться не мог. Значит, Реньяра убрали, чтобы просунуть меня. Оперативно действует Сопротивление, ничего не скажешь. - Из какого патруля? - опять спросил он. - Что - из какого патруля? - не понял я. - Ты из какого патруля? - рявкнул он. - Мозги выпарило? Мозги мне не выпарило, но я сознательно тянул, не зная, какой мне придерживаться тактики. Притвориться, что я полицейский? Могут разоблачить. Открыть карты сопернику? А что последует? - Я не из полиции, - наконец рискнул я. - Шпак, -