Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Рай без памяти

   -----------------------------------------------------------------------
   Трилогия "Всадники ниоткуда", книга вторая.
   "Всадники ниоткуда". М., Центрполиграф, 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МИР ВХОДЯЩЕМУ


        1. ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ

   Не помню, кто из нас процитировал Пушкина,  когда  наше  такси  отважно
свернуло с Киевского шоссе  на  путаницу  горбатых  дачных  проселков.  Но
цитата  в  точности   соответствовала   действительности:   гости   именно
съезжались на дачу. Мои  гости.  Ирина  уехала  с  академиком  в  Ригу  на
симпозиум биофизиков - Осовец не доверился другой стенографистке,  -  а  я
остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем
из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.
   Гостей  было  трое:  Мартин,  приехавший  из  Нью-Йорка   по   маршруту
"Интуриста" и без помощи локатора нащупавший меня в  студийной  монтажной,
Толька Дьячук, оторванный нами от институтской  ЭВМ,  и  Борис  Аркадьевич
Зернов,  извлеченный  с  редакционной  "летучки"  в   журнале   "Земля   и
Вселенная".  Три  мушкетера  и  д'Артаньян,  проникшие  в  тайну   розовых
"облаков" и одно время затмившие блеск всех земных "звезд"  от  Сальвадора
Дали до Жана Маре. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет,  а  всего
три  года  спустя,  но  температура  дружеской  радости  была   не   менее
оптимальной.  Зернов  даже  забыл  плащ  на   редакционной   вешалке,   но
возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла  московскую
кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры.
   Встреча друзей состоялась на  дачной  веранде  за  бутылкой  настоящего
скотча, привезенной Мартином, совсем как на  пикнике  где-нибудь  в  штате
Мичиган, недалеко  от  Великих  озер.  Только  вместо  штата  Мичиган  был
Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер -  невеликий
Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно
было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек -  за  четыре.  От  нашей
веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного  проселка
и вытоптанной травы по берегу пруда. Все эти  географические  подробности,
как увидим, пригодятся в дальнейшем.
   Всего три года прошло с нашего отъезда  из  Гренландии,  а  память  уже
успела многое стушевать. Капризная  и  непрочная  штука  эта  человеческая
память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это  совсем  не
нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось,
исчезли розовые "облака", изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио
уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут  о
новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших
рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и  о  снежных
беретиках, надеющихся дорасти до  былых  снежных  шапок  на  Кавказе  и  в
Гималаях. Но серьезные разговоры  о  феномене  розовых  "облаков"  ведутся
только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не
ведем, как постаревшие мушкетеры, давно  забывшие  о  подвесках  королевы.
Д'Артаньян вернулся в приемную короля, а я - в монтажную киностудии. Ирина
делит  обязанности  строгой  жены  с  еще  большей  строгостью   секретаря
академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а
Мартин осваивает  амплуа  нью-йоркского  газетчика.  Лишь  Зернов,  где-то
обобщающий  материалы  парижского  конгресса,  до  сих  пор  верен  памяти
пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет  да  вернутся  к
мечтательному "а помнишь?". "А помнишь собрание в столовке  Мирного?",  "А
где сейчас Мак-Эду?", "А дуэль свою помнишь?", "А фиолетовое пятно?".
   И  сейчас  это  "помнишь"  сопровождало  чуть  ли  не   каждый   глоток
крепчайшего скотча.
   - А помнишь пресс-конференцию в отеле "Омон"?
   - Мартин не был, - поправляет Зернов.
   - Я другое помню. Коньяк в Сен-Дизье - мечта!
   - Борис, а как мы с тобой на лестнице сидели! В "Омоне", помнишь?
   Разговор идет по-английски, и Мартин тотчас же вмешивается:
   - Я другую лестницу помню.
   - Это какую?
   - В казино. Как я по ней из автомата полоснул.
   - И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил?
   - Было дело. Без автомата.
   - Жалеешь?
   - Зачем? Прямой справа - и он уже слюнки пустил.
   - А Этьен?
   Мартин морщится.
   - Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино  напомнил.  "Иес,
сэр", "Ноу, сэр". А глаза стеклянные.
   Минутное молчание, и я спешу переменить тему:
   - Женился?
   - Нет. Девчонки нет подходящей.
   - А Мария?
   - Вернулся из Гренландии, а она уже замужем. Не  верила,  говорит,  что
вернусь. Кстати, знаешь за кем? За тем полицейским-оборотнем,  которому  я
башку продырявил, а он даже  не  пошатнулся.  В  жизни  он  штучка,  между
прочим. Геракл с медными пуговицами. Три фута в поперечнике.
   Мартин вздохнул, и я снова переменил тему:
   - Старика видишь?
   - Томпсона? Нет. Он сейчас в Пасадене грейпфруты выращивает. Вот такие.
- Мартин показывает что-то вроде арбуза.
   - Занятный старик, - говорит Зернов.
   Но я отрубаю:
   - Вредный.
   - Нет, - задумчиво поправляет Мартин. - Честный. Только...
   - ...без чувства юмора, - смеется Зернов.
   Мартин весело подхватывает:
   - Потому он меня и уволил в Гренландии.
   - Когда?
   - Вас еще не было. Мы только-только фиолетовое "пятно"  обнаружили.  Он
все: вакуум да вакуум. И пристал: "Вы, говорит, о вакууме Дирака слышали?"
Ну а я честно: "Нет, сэр". - "А кто такой Дирак, знаете?" Я  опять:  "Нет,
сэр". - "А Эйнштейн?" - "Ну, об этом  я  слышал  еще  в  колледже.  Служил
парень в бюро патентов, а потом теорию  относительности  придумал".  -  "А
что, говорит, стимулировало открытие этой теории?" - "Заработать хотелось,
сэр". Ну, он меня и уволил. Тут же. Приказал выдать наградные и  отправить
в Уманак. В Уманак я вылетел за вами, а наградные все-таки  выплатили.  Не
мелочился старик.
   Почему-то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко.
   - Гроза, что ли, собирается? - спросил я, выглядывая с веранды.
   - Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, - важно сказал Толька.
   Все засмеялись, даже Мартин, которому я перевел реплику Тольки.
   - Все прогнозы врут, наши тоже, - сказал он. - А ведь и  в  самом  деле
темнеет.
   Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась.
   - Выключили на линии. Говорю - гроза.
   Но Толька все еще сопротивлялся:  признать  нашу  правоту  не  позволял
престиж.
   - Ни одной же тучки нет. Откуда гроза? Да и темнеет не дальше рощи.  За
ней светло.
   Но что-то на  небе  все  же  привлекло  его  внимание.  Он  нахмурился.
Какой-то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное  тучами
небо, и в  этой  непонятной  сумеречности  то  и  дело  мелькали  какие-то
тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки.
   - Непонятно, - проговорил он, как мне  показалось,  с  какой-то  ноткой
тревоги.
   - А косяки у двери совсем посинели, - заметил Зернов.
   Действительно, белые косяки открытой  в  комнату  двери  стали  неровно
синими, причем синева расползалась и темнела.
   - А туча не черная, а лиловая, - сказал Мартин.
   Посыпались эпитеты:
   - По-моему, багровая.
   - Дальтоник. Нормальная крышка рояля. Даже блестит.
   Мартин почему-то поднес к уху часы.
   - Стоят.
   - И у меня, - сказал Зернов. - Без четверти шесть.
   Я не успел ответить - что-то  ударило  меня  по  глазам.  Тьма.  Черный
бездонный провал, в котором исчезло все - и дом, и веранда, и мы  сами.  А
может быть, это погасло солнце? Ведь такой тьмы не бывает даже во  сне.  И
первое свидетельство обострившихся ощущений: стало  странно  жарко  и  еще
более странно тихо. Даже сравнить нельзя это с тишиной одинокой  бессонной
ночи. Где-то тикают часы, скрипит  пол,  капает  вода  в  кране.  А  здесь
какая-то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет
- не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела  дух,  если
называть  духом  неугаснувшее  сознание.  Я  сказал:  сижу,  но  это  лишь
привычный образ - просто ничего не чувствую и  пальцем  двинуть  не  могу.
Паралитик. А сознание  не  только  не  погасло  -  наоборот:  обострилось.
Спрашивай, гадай, прикидывай, что случилось. А спросить - голоса нет да  и
не у кого: жаркая тьма кругом и беззвучная немота, даже листья в  саду  не
шуршат.
   Может быть, это смерть? Может быть, так умирают? Может  быть,  это  уже
загробная жизнь?



        2. ГДЕ МЫ?

   Загробную тьму вдруг прорезали белые молнии. Она раздвинулась, как  еще
темные створки экрана только что включенного телевизора. И,  как  правило,
сначала включился звук: я услышал испуганный голос Тольки:
   - Кто-нибудь жив?
   И тотчас же откликнувшегося Мартина:
   - По-английски, Толя. Я рядом.
   Я вдруг обрел свободу движения: плюхнулся на пол, как будто из-под меня
выбили стул. И странное дело: пол оказался сырым и мягким. Я провел  рукой
- трава. А затем с такой же телевизионной цельностью -  не  постепенно,  а
сразу и полностью - стало видно все окружающее. Зернов и Мартин сидели  на
поваленном молнией, обуглившемся стволе, должно быть, столетнего дерева, а
мы с Толькой ворочались перед ними в росистой высокой траве.  Нас  окружал
лес, но не редкий и  живописный,  как  подмосковные  рощицы,  а  густой  и
непроходимый, сказочно-дремучий - точь-в-точь тайга где-нибудь подальше от
города или поселка. Но, пожалуй, все-таки это была не тайга: ни  елей,  ни
лиственниц, ни привычного таежного подлеска, ни  мошкары,  вьющейся  перед
глазами. Какие-то не таежные деревья вздымались над нами, закрывая небо. И
даже не подмосковные, скажем, ольха или береза, побуревший снизу тополь  и
даже не липа, которых и под Москвой-то становится все меньше и  меньше.  Я
разглядел  знакомый  мне  по  крымским  нагорьям  бук,  широколистый  вяз,
западноевропейский каштан  и  клен,  такой  могучий  и  древний,  каких  в
подмосковных лесах вы наверняка не найдете. Деревья  росли  тесно,  кучно,
перемешиваясь  с  закрывавшим  все  проходы   подлеском   -   по-видимому,
шиповником, но  не  по-нашему  густым  и  высоким.  Он,  как  искусственно
выращенная ограда, окружал нас со всех сторон,  не  оставляя  ни  малейшей
надежды для грибников или любителей лесных прогулок.  Для  таких  прогулок
тут требовался топор.
   - Ты что-нибудь понимаешь? - спросил я Зернова.
   Вместо ответа он задумчиво огляделся, как бы стараясь что-то понять,  и
вдруг потянулся к часам.
   - Идут, - удивленно заметил он, - и,  пожалуй,  это  самое  непонятное.
Помните, когда они остановились? Без четверти шесть. А  сейчас  без  пяти.
Простите, Мартин, - он перешел на английский, - я говорил о  том,  что  мы
здесь уже десять минут.
   - Где это - здесь? - спросил Мартин.
   Я улыбнулся: вопрос был точен. Самый нужный вопрос.
   - Не знаю, - честно ответил Зернов. -  Но  для  меня,  пожалуй,  важнее
знать, почему мы здесь. Что произошло на даче Анохина? Кто-нибудь  рискнет
объяснить?
   - Может быть, взрывная волна? - предположил Мартин.
   -  От  чего?  Ядерный  взрыв?  Не  те  симптомы.  Даже  температура  не
поднялась. Потом, насколько мне известно, в этом районе нет ни научных, ни
промышленных объектов, работающих с веществами такой взрывной силы.
   - Ну а если порыв урагана? - спросил я.
   Толька фыркнул:
   - Где ты его обнаружил?
   - А помнишь, как вдруг потемнело? Внезапно и необычно.  Мало  ли  какие
бывают стихийные вспышки. Внезапно переместившийся откуда-нибудь смерч...
   - Чушь, старик, дремучая чушь. Смерч - это вихревое  движение  воздуха,
подымающее песок или воду в виде столба. Мы не в Сахаре и не в Атлантике.
   - Не придирайся к словам, - отбивался я. - Дело не в  терминах.  Скажем
грубее для ясности: ну, отнесло нас вихрем куда-нибудь километров за  сто.
За Оку. Леса там дай Бог!
   - "За Оку"! - передразнил Толька. - Оглянись получше. Ведь это  не  наш
лес.
   Я знал, что это не наш лес. Но мне хотелось знать, что думает Толька. А
думал  он  медленно,  тем  более  по-английски.  Иногда  перебивал   себя,
подыскивая или спрашивая перевод.
   - Как по-английски "ураган"? Понятно. Так вот: с ураганом  -  глупости.
Юрка  просто  не  знает,  что  такое  ураган,  как  он  возникает  и   как
передвигается.  Предположить,  что  мы  целехонько   перенесены   ураганом
куда-нибудь за тридевять земель, не могу. Слишком нелепо.
   - Почему за тридевять земель? - спросил Зернов.
   - А где вы видели такой лес? Под  Москвой  -  где?  Я  сын  лесника,  с
детства в лесу. Это не сибирская тайга и не Беловежская Пуща. И не Мещера,
- фыркнул он в мою сторону. - Ничего похожего.
   - Может быть, заповедник?
   - Заповедник тоже лес, только оберегаемый. И где? На Северном  Кавказе?
- Он с сомнением оглядел окружавшую нас зеленую крепость - Не похоже. Я  в
Теберде был и на Военно-Грузинской. Буковые  корабельные  леса  прозрачны,
солнцем просвечиваются. А здесь?
   Я последовал за взглядом Тольки: он был совершенно прав - не наш лес!
   - И на Америку не похоже, - прибавил Мартин.
   Я засмеялся: очень уж нелепой показалась мне эта реплика. Не  перенесло
же нас за океан моим предполагаемым ураганом.
   - Кто знает... - сказал Зернов.
   - Ты о чем?
   - О Фонтенбло. Ты не бывал под Парижем - не  знаешь.  В  Галлии  времен
Цезаря были, вероятно, именно такие леса.
   - А при чем Фонтенбло?
   - Если вымрет Европа, то лет через  триста  под  Парижем  будет  именно
такая тайга.
   - Случись это с нами три года назад, я бы не раздумывал о  причинах,  -
сказал Мартин.
   Мы переглянулись.  Три  года  назад  мы  видели  и  не  такие  сюрпризы
пространства и времени. Но розовые "облака" бесследно  исчезли  в  пучинах
космоса. Ни одна обсерватория не зарегистрировала их второго пришествия. А
вдруг?
   Именно это "а вдруг" пришло в голову каждому, потому что Зернов  тотчас
же откликнулся на реплику Мартина:
   -  По-моему,  и  сейчас  не  стоит  раздумывать.  Может  быть,  оно   и
повторяется...
   - Что именно? - Я все еще надеялся отсрочить догадку.
   - Не дури, Анохин. Тебе уже давно все ясно. И ураган  ты  придумал  для
игры воображения. Дьячук знает: не бывает  таких  ураганов.  Под  Москвой,
разумеется.
   - Значит, опять "они"? Откуда?
   Зернов засмеялся, а я покраснел. Но сдаваться мне не хотелось.
   - Значит, опять моделируется пространство и время. И лес  -  модель.  А
зачем им галльский лес времен Цезаря?
   Зернов молча встал, перешагнул обугленный молнией ствол и только  тогда
ответил:
   -  А  кому  нужны  эти   гадания?   Модель,   не   модель...   Реальная
действительность - это лес, из которого нужно выбраться.
   - Интересно как? - спросил Толька.
   Нас окружала плотная колючая стена густо  разросшегося  шиповника  или,
может быть, диких роз. Ни тропинки, ни прохода в кустах не было.
   - Погодите, мальчики, - сказал Мартин и вынул нож с белой пластмассовой
рукояткой. Тонкое, двусторонне отточенное  лезвие  выбросилось  из  нее  с
легким щелчком. Не нож, а мечта разведчика на вражеской территории.
   С легкостью, без всяких усилий, как будто бы он резал колбасу или хлеб,
Мартин вырубил проход в кустах, срезая ветки под самый корень.
   - У кого еще есть оружие? - спросил он.
   Мы опять переглянулись: никто не захватил с собой даже вилки.
   - А зачем? - удивился я. - Даже зверей здесь, по-моему, нет.
   - "По-твоему"! - передразнил Толька. - В лесу без ножа и палки  нельзя.
Надо хоть дубинки срезать.
   С помощью Мартина мы вооружились суковатыми  рогатками,  не  зная,  что
через   какой-нибудь   час   будем    благословлять    Тольку    за    эту
предусмотрительность. Пока же мы сшибали ими  огромные,  сметанного  цвета
грибы.
   - Может, шампиньоны?
   - А кто их знает: очень уж крупны.
   Есть никто не хотел. Ураган или не ураган, но что-то выбросило нас сюда
прямо с ужина, и  даже  мысль  о  еде  не  тревожила.  Может  быть,  через
час-полтора мы уже выйдем из этого проклятого леса? А там  что  Бог  даст,
как говорится: в Сен-Дизье не то видели.
   - Борис, - я тронул рогаткой пробиравшегося в чаще Зернова, - а  может,
и не было розовых "облаков"? Может быть, вся идея о втором их пришествии -
чушь? Может, с нами другая дичь приключилась?
   - Какая?
   - Ну, допустим, гипноз.
   - Массовый? Нас ведь четверо.
   - Бывает.
   - А кто же гипнотизер? Может быть, у тебя рядом Вольф Мессинг живет?
   - Не остри. Есть многое  на  свете,  друг  Гораций.  Ты  "Замечательный
случай с глазами Дэвидсона" помнишь? Где-то я читал, что Уэллс  ничего  не
выдумывал. Был такой случай.
   - Ну и что?
   - А то, что, может быть, мы по-прежнему сидим на веранде и вся эта дичь
только галлюцинация? Мираж.
   Зернов даже отвечать не стал, а зашагал дальше, пока его  не  остановил
крик продиравшегося впереди Мартина:
   - Завал!
   С трудом обретенный нами путь  -  девственную,  впервые  прокладываемую
здесь лесную тропинку - преграждала груда поваленных и  раскиданных  бурей
деревьев. Я пригляделся: все высокоствольные буки.
   - Вот в эту бурю я верю, - сказал Толька.
   С ним никто не спорил.
   - Ну как, будем искать обход или перебираться? - спросил Мартин.
   Он спрашивал у Зернова, по старой  памяти  считая  его  командиром.  Но
истинным командиром уже стал Толька.
   - Обходить далеко, - сказал он, - прямой смысл - через завал. На север.
Там и лес реже.
   Я усомнился:
   - Почему на север? Откуда ты знаешь?
   - Где солнце раньше было? Там. - Дьячук указал  в  сторону,  откуда  мы
вышли. - А где сейчас? Почти над нами. К полудню дело идет.
   - Вы что-то путаете. Толя, - вмешался Зернов.  -  Сейчас  на  моих  без
двадцати пяти семь: все-таки вечер, а не утро.
   - На ваших. А солнце в зените.
   Действительно, сквозь сомкнутые кроны платанов и буков  струился  почти
отвесный солнечный свет. Зеленая листва, как  темные  тюлевые  гардины  на
окнах, процеживала его, смягчая и рассеивая. На даче солнце уже  клонилось
к западу, жара спадала, когда мы  садились  за  стол,  а  здесь  с  каждой
минутой становилось все жарче и жарче.
   Еще одна загадка. Но раздумывать над ней мы не стали. Через  завал  так
через завал.
   Опираясь на свои рогатые  дубинки,  мы  прыгали  со  ствола  на  ствол,
стараясь не провалиться между  деревьями.  Завал  был  старый,  листья  на
ветках уже пожухли и осыпались, из-под стволов  высоко  выбивались  побеги
будущего подлеска. И он был широк, как река,  этот  рассыпанный  великаном
коробок спичек.
   А к концу, когда мы уже почти перебрались на  противоположную  сторону,
нас подстерегала беда.
   - Эй, глянь! - крикнул прыгавший впереди Толька.
   Но глянуть я не успел. Что-то рыжее  и  пушистое  прыгнуло  на  меня  с
такого же рыжего ствола сбоку. Острые когти вонзились в шею.
   "Рысь!" - мелькнула мысль.
   Не выпуская из рук дубинки, я оторвал от себя это рыжее и  швырнул  под
ноги - хорошо еще, что я прочно держался на двух спаренных бурей  стволах.
Это "что-то" было крупнее белки, но меньше рыси, и рассмотреть  его  я  не
успел, потому что оно снова прыгнуло мне на грудь. Я увидел  злые  зеленые
глаза и розовые ноздри. Кошка!
   Я с трудом опять оторвал  ее,  снова  бросил  и  ударил  дубинкой.  Она
по-домашнему пискнула и отползла за дерево. Сбоку снова что-то зашипело  -
другая! Такая же рыжая и  худющая.  Она  раскачивалась  на  тонких  ногах,
готовая к прыжку. Я встретил ее рогаткой, отшвырнул, она отлетела метра на
полтора и прижалась к стволу. Тут только я заметил, что  и  рядом  шел  не
менее жестокий и кровопролитный бой. В двух шагах от меня Толька, отбросив
ногой одну полосатую тварь,  добивал  рогаткой  другую.  Зернов  стоял  на
земле, зажатый двумя обломанными стволами, и уже не отбивался - он обронил
палку, а просто закрывал лицо руками, защищая глаза от когтей не то  двух,
не то трех, не то рыжих, не то дымчатых дьяволов: я ни рассмотреть их  как
следует, ни сосчитать не успел. Мой бросок на помощь  предупредил  Мартин.
Только сверкнула в  воздухе  искра  его  ножа,  и  рубашка  Зернова  густо
окрасилась кровью. К счастью, то была не его кровь.
   Звери - я  не  могу  называть  их  кошками:  с  кошкой  связано  что-то
домашнее, уютное, мило мурлыкающее под  рукой,  -  нет,  это  были  именно
звери, дикие или одичавшие хищники с голодными блекло-зелеными глазами. Их
было много, очень много - я не считал: некоторые сливались  с  приютившими
их разрывами коры, дуплами, изломами дерева - злые хозяева злого леса.  Но
почему кошки, домашние кошки, когда-то  урчавшие  даже  у  неандертальских
костров?  Кто  и  что  превратили  их  в  полурысей,  где-то  на  деревьях
сказочного леса выслеживающих бродящую или ползущую по  земле  дичь?  Наши
кошки взбираются на деревья только из страха или в азарте  птичьей  охоты.
Эти жили на деревьях, как белки или как обезьяны. Сейчас они отползли,  не
атаковали, но совсем не потому,  что  их  испугали  наши  дубинки:  просто
кругом было достаточно свежей жратвы,  -  нож  Мартина  искромсал,  должно
быть, дюжину этих тварей.
   Когда мы наконец перебрались через завал, на нас страшно было смотреть.
Оборванные, исцарапанные, со следами когтей на лице и руках, мы  двигались
молча, прижимая платки к кровоточащим ранам, стараясь не упустить из  виду
уходившего вперед Тольку.
   - Куда ты гонишь? - не выдержал я наконец.
   - Устал, герой? - обернулся он с презрением  взрослого  к  захныкавшему
ребенку. - Промыть ранки надо? Надо. Ключ ищу.
   - Какой ключ? - не понял я.
   Он покрутил пальцем у виска.
   - А почему ты уверен, что его найдешь?
   Он не ответил - просто побежал вперед не оглядываясь, благо тропа, явно
кем-то проложенная в траве,  все  расширялась.  Толька  бежал  вприпрыжку,
легко, как на кроссе, не показывая ни усталости, ни сомнения  в  избранном
им пути. За ним, стараясь  не  отставать,  спешили  мы,  молча  признавшие
авторитет бывшего лесовика.
   А дальше произошло все, как по писаному. Мы вышли  на  лужайку,  всю  в
цветах из королевского сада, крупных и красных, чем-то похожих на каны.  В
изумрудной траве, как на полотнах Поля Веронезе, они  казались  колпачками
гномов, напуганных вторжением гонцов из  чужого  мира.  Чуть  поодаль  лес
круто взбирался в гору, а из-под серого камня, выглядевшего как  сказочный
дед-травоед среди выползших из земли корней, бил чистый холодный ключ.
   Толька  остановился,  обернувшись  к  нам  с   победоносным   видом   и
по-мальчишески счастливой улыбкой.  Нет,  все-таки  человек  был  хозяином
леса.



        3. ПРИЗРАК ЗОННЕНШМЕРЦА

   Мы напились и промыли раны. Толька тут же  нашел  какую-то  одному  ему
ведомую траву и остановил кровь на лице у Зернова.
   - Почему их так много? - вдруг спросил Мартин.
   Мы знали, о ком он спрашивает, но кто же мог ответить.
   Откликнулся Толька:
   - Наше счастье, что это кошки, а не крысы. Много - это бывает, почему в
лесу - непонятно.
   Разговор стал общим.
   - А ведь они и вместе нападали каждая сама по себе.  Кошка  никогда  не
охотится стаей. Всегда в одиночку.
   - Как тигр.
   - Сравнил!
   - Повадка-то одна. Если б тигры охотились стаей, еще неизвестно, уцелел
ли бы человек в Индии.
   - Еще неизвестно, во всяком случае, непонятно, как уцелели мы.
   - Меня интересует футурум, а не плюсквамперфектум.
   Мы стояли у камня с источником, не решаясь присесть  в  окружавшем  нас
цветнике: кто знал, какая гадость могла притаиться в траве.
   - Попробую влезть на дерево, посмотрю, что к чему. - Толька  подошел  к
высоченному широколистому платану - на Кавказе у нас его называют  чинарой
- и подпрыгнул.
   До первого сука не достал - высоко.
   - Подсади-ка меня. Дон, - сказал он стоявшему рядом Мартину: со времени
их первой встречи в Антарктике английский язык Тольки заметно улучшился.
   Но меня удивляло не это. Тихий,  стеснительный,  не  очень  решительный
парень,  он  словно  переродился  в  этом  лесу.  Или  в  нем  пробудились
воспоминания  и  навыки  детства,  или  же  он   уверенно   осознал   свою
приспособленность  к  обстановке  и,  следовательно,  какое-то  бесспорное
превосходство своего опыта над нашей беспомощностью. Любопытно, что  и  мы
все признали это превосходство и, не сговариваясь, подчинились ему. Потом,
когда я вспоминал всю эту и последующую нашу Одиссею, я всегда думал,  что
высшей благостью судьбы было именно присутствие Тольки и его опыт лесовика
и метеоролога. Мы даже прощали ему мальчишеское хвастовство этим опытом.
   - Отметьте, - крикнул он, оседлав сук, на который  забрался  с  помощью
Мартина, - до обзора скажу: на севере - горы, на  юго-востоке  -  река!  А
теперь проверочка.
   Он подтянулся и полез выше, неловкий, но цепкий, как медвежонок.  Через
несколько минут он уже вынырнул из листвы где-то у самой верхушки и  долго
озирался по сторонам, ища просветы  в  раскидистых  кронах.  Потом  юркнул
вниз. Мы ждали молча, не высказывая гипотез.
   - Так и есть, - сказал он, спустившись, - лес до горизонта.
   - А река?
   - На юго-востоке, как я и думал. Или озеро. Может быть, даже цепь озер:
голубые пятнышки просматриваются по дуге. В общем, вода. Я и раньше знал.
   Я усомнился в  этом  "раньше",  но  обновленного  Тольку  поймать  было
трудно.
   - Пролом в кустах видишь? А здесь - следы. Копытные, между прочим.
   Я ничего не видел в  слегка  примятой  траве,  но  Толька  рассуждал  с
авторитетностью арсеньевского Дерсу-Узала.
   - Крупный зверь шел. Олень или лось. А может, и зубр. Кто его знает?  И
не один, и не раз. А куда им идти? К воде.
   Если Толька не ошибся, созревал  способ  выбраться  из  этой  галльской
чащобы. На реке или у реки легче встретить себе подобных. Но "Дерсу-Узала"
не   согласился:   река   не   уйдет,   есть   кое-что   интереснее.    Мы
дисциплинированно  подождали,  пока  он   оттягивал   ответ,   наслаждаясь
произведенным эффектом, и дождались.
   - Дым, - сказал он.
   - Где?
   - К северо-востоку, как я и предполагал, горы. Вернее,  нагорья,  вроде
наших уральских. Лес повсюду. Даже смотреть тошно. Но поближе  к  востоку,
по-моему, пересеченная местность. И словно дорога просматривается.  Может,
мне и показалось, но дым - наверняка.
   - А не пожар?
   - Тут не дым, а дымок. Притом движущийся. Мне даже гудок послышался.
   Мы здесь ничего не слышали. Но Толькин "дым" заинтриговывал. Река - это
река, а паровоз - уже люди. Решили  рискнуть.  В  разведку  уходили  мы  с
Толькой.  Мартин  и  Зернов  оставались  у  источника.  Зернов   предложил
параллельную разведку - к реке, но "Дерсу-Узала" запротестовал: "По-моему,
Борис Аркадьевич, вы хромаете". Нашу разведку лимитировали  двумя  часами:
если не вернемся, Борис и Дон пойдут по нашим  следам.  И  опять  Толькина
своевременная находчивость: "Нож пусть остается у Мартина -  он  лучше  им
владеет.  А  мы  рогатками  обойдемся  в  случае  чего.  По  дороге  будем
обламывать веточки - лишь слепой не заметит". О еде  по-прежнему  не  было
сказано: голод спал.
   Через полчаса плутаний по галльскому лесу - я говорю чисто  фигурально:
плутаний, потому что Дьячук  шел  решительно  одному  ему  ясным  путем  и
оставлял позади действительно очень заметные и точные вешки, - мы вышли на
опушку. Странная это была опушка, совсем  не  похожая  на  русские  лесные
окраины: окаймленная  оградой  из  чайных  роз,  искусственно  возведенной
садовником где-то спрятанного поблизости дворца. Но розы-то были дикие,  и
ограда естественная, сымпровизированная не садовником, а  самой  природой.
Но даже не это привлекло наше внимание. Опушка обрывалась крутым откосом в
долину, окаймленную уже не розами,  а  высокими,  нетесаными  столбами,  с
протянутой между ними в несколько  переплетающихся  рядов  ржавой  колючей
проволокой.
   Галльский лес сразу перестал быть галльским. Машина времени привела нас
не к Цезарю: метрах в пяти от проволоки тянулась укрепленная дерном насыпь
с лентой параллельных, уходящих в лесные нагорья рельсов.
   - Вот тебе и другая планета, - разочарованно сказал Толька.
   - Все-таки думал, что другая?
   - А ты?
   Я промолчал. Какая разница, _что_ я думал. Важно, что мы возвращались к
современности, к людям, к объяснению всей этой чертовой путаницы.
   Но, как оказалось, я  рассуждал  преждевременно:  объяснения  не  было.
Издалека вдруг донесся низкий, протяжный  гудок.  В  окружающей  тишине  в
прозрачности  хрустального  воздуха  он  прозвучал  как   голос   зовущей,
торжествующей жизни.  Но  я  опять  ошибся.  Эта  жизнь  не  звала  -  она
настораживала.
   Из-за лесной опушки, может быть такой же, как наша, - издали только  не
было видно роз, - вынырнул пыхтящий паровозик-кукушка  со  струйкой  дыма,
плывущей длинным черно-белым хвостом от старинной огромной трубы.  То  был
именно паровоз, а не тепловоз или электровоз - "поезд с трубой  и  дымом",
как я их называл в детстве, когда родилась электричка. Он медленно прополз
по рельсам и остановился в долине в восьмистах метрах от  нас.  Ни  одного
пассажирского вагона не было - одни открытые платформы, полные пассажиров,
притиснутых друг к другу и окруженных парой канатов, как на ринге.
   С каждой платформы, с обеих ее концов, спрыгнули по нескольку человек в
желтых крагах или сапогах и серых мундирах с автоматами прикладом к бедру.
Потом из-под канатов начали сползать "пассажиры" в однообразно  синей  или
темно-зеленой одежде - издали  трудно  было  уточнить  цвет,  -  каждый  с
обушком или киркой в руках.  Все  они  выстроились  солдатским  строем  и,
эскортируемые стражниками с автоматами, двинулись в сторону от платформ  к
ближайшему лесному нагорью.
   - Ты что-нибудь понимаешь? - спросил я Тольку.
   - Я уже понял.
   - Что?
   - Зонненшмерц.
   Я ничего не понял - ни того, что  происходило  по  ту  сторону  колючей
проволоки, ни того, что  понял  и  высказал  Толька.  Но  спрашивать  было
некогда. Новые события породили новую непонятность.
   В хвосте колонны началось замешательство.  Кто-то  остановился,  кто-то
заспорил с охранником. Может, это был не один, а несколько человек. Чья-то
кирка взметнулась вверх, кто-то в крагах упал, кто-то подхватил оброненный
автомат, кто-то выстрелил - кто,  не  было  видно,  но  выстрел  прозвучал
громко, как  взрыв,  -  и  вот  уже  задние  ряды  колонны  смяли  шеренгу
стражников, колонна рассыпалась, а группа беглецов бросилась  к  проволоке
под круговым автоматным обстрелом. Они бежали зигзагами, припадая к  траве
и снова вскакивая, а некоторые  так  и  остались  на  земле,  не  вставая.
Впереди бежал человек,  подхвативший  оброненный  охранником  автомат.  Он
метался, как  заяц,  петлял  меж  кустами,  ускользая  от  пуль,  падая  и
огрызаясь ответными  очередями  и  в  свою  очередь  заставляя  стражников
отстреливаться и падать. Почти  все  его  товарищи  лежали  не  подымаясь,
кое-кто полз обратно, а он, все еще петляя и не выпуская из рук  автомата,
уже добежал до колючей проволоки. Если бы он  мог  проползти  под  ней,  и
проползти быстро, розовые кусты, окаймлявшие  опушку  леса,  оказались  бы
буквально в нескольких метрах.  И  он  был  бы  спасен.  Но  пролезть  под
проволокой он не смог. Он попытался преодолеть ее у столба, но тут  его  и
настигли пули, от которых он  до  сих  пор  так  счастливо  уходил.  Я  не
заметил,  сколько  автоматных  строчек  прошило  это  уже   безвольное   и
бессильное тело, повисшее на ржавых проволочных колючках, но  человек  был
давно уже мертв,  а  серые  охранники  все  еще  стреляли.  Только  спустя
несколько минут, очевидно поняв всю бессмысленность дальнейшего  обстрела,
они прекратили огонь.
   И как будто ничего не случилось, рассыпавшаяся группа людей  с  кирками
снова построилась солдатской колонной и под охраной автоматчиков двинулась
по горной дороге, наполовину скрытой от нас скалистым уступом горы. Трупов
никто не подбирал, и даже последний, достигший ограды беглец так и остался
висеть на ее рыжих шипах. А затем как ни в чем не бывало стоявший на  пути
поезд рванулся, паровозик опять задымил и, пыхтя, протащил мимо нас пустые
платформы, загрязненные до черноты. Откуда взялась эта черная грязь, когда
кругом все зеленело, как на лугу?
   - Это не грязь, а уголь, - сказал Толька, - угольные  шахты  поблизости
или открытые разработки. Сюда везут рабочих, отсюда - уголь.
   - Откуда и куда везут?
   - Икс, - сказал Толька.
   - Кто эти рабочие и почему их расстреливают?
   - Игрек. Что это за шахты? Зет. Словом, уравнение,  а  решать  некогда.
Пошли.
   - Куда?
   - Назад. Сюда нам дороги нет, ежу ясно, - отрезал Толька и прибавил уже
не для меня, а как высказанную вслух, видимо давно тревожившую его  мысль:
- Призрак. Ей-богу, призрак. Все как на картиночках - и дорога, и горы,  и
колючая проволока. Очень похоже.
   - На что? - спросил я.
   - На Зонненшмерц.



        4. БЕГСТВО

   Что такое Зонненшмерц, я узнал только по возвращении к  источнику.  Всю
дорогу Дьячук  молчал  и  не  откликался.  Даже  рассказывать  о  виденном
пришлось одному мне, пока я не упомянул о Зонненшмерце.
   - Кажется, это один из гитлеровских лагерей смерти. Где, не помните?  -
спросил Зернов.
   - Где-то в Богемии, - сказал Толька. - Там у меня старший  брат  погиб.
Художник. Один из его товарищей по заключению  сохранил  его  зарисовки  и
переслал их матери уже после войны. Откуда? Не помню. Кажется, из Франции.
Я тысячу раз пересматривал их - и мальчишкой и взрослым, - все запомнилось
до мелочей. И то, что мы с Юркой видели сейчас  -  я  имею  в  виду  общее
впечатление, - очень похоже. Тот же пейзаж, та же внешняя обстановка. Даже
столбы с проволокой словно отсюда срисованы.
   - Карандашом? - спросил Зернов.
   - И углем.
   - Значит, одноцветные. Думаю, что вы все-таки ошибаетесь, Толя.
   - Почему? Товарищ из Франции уверял, что рисунки очень похожи.
   - Память человеческая никогда  не  воспроизводит  увиденного  абсолютно
точно. Особенно в мелочах. Что-то смазано, что-то тускнеет.  Ваш  друг  из
Франции  сравнивал  рисунки  с  запомнившейся  ему  действительностью;  вы
сравниваете действительность с запомнившимися вам рисунками. А это  совсем
не одно и то же. И потом, по своему внешнему виду такие лагеря часто очень
похожи. Один и тот же  среднеевропейский  горный  пейзаж,  одно  и  то  же
обрамление - столбы, проволока. А  вот  охранники  в  желтых  сапогах  или
крагах - это что-то новенькое. Может, не стоит тревожить  машину  времени?
Может быть, это вполне современное узилище?
   - Где? - перебил я. -  У  нас  их  нет.  Социалистические  страны  тоже
исключаются. Скандинавия? Не тот пейзаж. Западная Европа? Я не представляю
себе такого концлагеря ни в Италии, ни во Франции. Азия? Не азиатский лес.
Где-нибудь в южноамериканских республиках? Тоже не подходит: не тропики  и
не субтропики. И еще: я просмотрел  сотни  полицейских  кинохроник  разных
стран, но такой формы не видел. Какое-то  экзотическое  изобретение  вроде
тонтон-макутов [тайная полиция диктатора Гаити] на Гаити.
   - А если мы на другой планете? - сказал Зернов, и сказал даже без  тени
улыбки.
   Я вспомнил свой разговор с Толькой у колючей лагерной проволоки,  и  на
минуту мне стало страшно. Зернову  не  свойственна  игра  воображения.  Он
всегда опирается только на факты. Но какие же у него факты? Странный  лес?
Желтые сапоги у стражников?
   - А ты видел на Земле столько бабочек? - вдруг спросил  он.  -  Сам  же
сказал: это не тропики и не субтропики. И бабочка  наша  -  капустница.  А
сколько их? Тьма.
   Нашествие белых бабочек напоминало метель. Они кружились,  как  снежные
хлопья над цветником-лужайкой, простиравшейся на несколько десятков метров
к востоку от источника. Раньше от нас отделял ее высокий колючий шиповник,
но сейчас в его сплошной стенке был вырублен широкий проход - должно быть,
Зернов и  Мартин  делали  вылазку.  Сначала  эта  лужайка  мне  показалась
болотцем - уж очень ядовито-зеленой была  трава,  из  которой  торчали  на
длинных тоненьких стебельках красные и оранжевые шапки: маки  не  маки,  а
что-то вроде - пестрая цветная проплешина, почему-то заставившая отступить
галльский лес. И по всей этой  проплешине  бушевала  белая  живая  метель.
Бабочки садились и взлетали - казалось, им  было  тесно  в  воздухе,  -  и
вихревое движение это кисеей закрывало солнце.
   - Может быть,  шелкопряд  налетел?  -  предположил  я,  вспомнив  грозу
подмосковных лесов.
   - Это не шелкопряд, - не согласился Толька, - обыкновенная  белянка.  А
изобилие от природы, Борис Аркадьевич. Порядок.
   - Природа создает не порядок, а беспорядок. Кто-то сказал: оставьте  ей
участок земли  -  она  превратит  его  в  джунгли.  Только  человек  может
вырастить сад. Только человек  может  создать  разумное  изобилие.  А  это
изобилие не разумно. Кошек вы  уже  видели.  Теперь  изумляют  бабочки.  -
Зернов обернулся к Мартину:  -  Покажи  им  еще  одно  столь  же  разумное
изобилие.
   Мартина передернуло.
   - Не могу. Опять стошнит.
   Только сейчас я заметил, что он до сих  пор  молчал,  хотя  мы  уже  по
привычке говорили только по-английски. А через несколько минут узнал,  что
его так пришибло. Прикрывая  глаза  и  рот,  мгновенно  с  ног  до  головы
припудренные белой пыльцой, мы втроем, без  Мартина,  с  трудом  пробились
сквозь  бушующую  живую  метель,  но  пересечь  лужайку  не  смогли.   Нам
преградила путь неширокая  канавка  или  речушка  с  нелепо  сиреневым,  а
местами розовым цветом воды. Вода не текла  или  текла  очень  медленно  -
течение почти не замечалось,  но  поверхность  речушки  по  краям  странно
вспучивалась, как это бывает за несколько секунд до кипения.
   - Не подходите близко, нагибаясь, не переваливайтесь - берег осыпается,
- предупредил Зернов.
   Но первое впечатление оказалось ошибочным. То была не река и не вода, а
что-то вроде  густого,  местами  клюквенного,  местами  вишневого  киселя,
сгустки которого, как живые, наползали друг  на  друга,  и  чем  дольше  я
вглядывался в это псевдокипение, тем больше узнавал то,  что  "текло"  или
"кипело",  а  когда  узнал  окончательно,  то  внутренне  содрогнулся   от
отвращения. То были обыкновенные земляные черви,  скрученные  вокруг  друг
друга без малейшего клочка земли, заполнившие канавку Бог знает на сколько
метров, от чего  она  и  казалась  розово-вишневой  речкой.  Их  были  тут
миллионы миллионов или миллиарды миллиардов  -  скопления  бесчисленные  и
омерзительные до тошноты.  Я  понял,  почему  Мартин  испугался,  что  его
стошнит, но, оказывается, еще не все понял. Когда Мартин увидел  это,  он,
как и я, содрогнулся от гадливости, но не  удержался  и  поскользнулся  на
вязком, оплывающем "берегу". Секунду спустя он уже погрузился по  грудь  в
эту живую "реку". Если б не Зернов, протянувший ему дубинку, он бы увяз  в
этой копошащейся массе, потому что каждое его движение,  каждая  отчаянная
попытка  выбраться  засасывали  его  еще  глубже.  Ему   пришлось   совсем
раздеться, когда он наконец выполз на лужайку, и  очищать  от  червей  все
складки брюк и рубашки, куда эта наживка рыболова успела заползти во время
его "купания". В конце концов его стошнило  от  омерзения,  и  он  час  по
крайней мере проветривал и высушивал свою опоганенную одежду.  Да,  второй
раз после этого смотреть такое изобилие не пойдешь.
   - Вот это изобилие меня и смущает, - сказал  Зернов,  когда  мы,  снова
пробившись сквозь белые вихри бабочек, вернулись к источнику. - Слишком уж
неразумное изобилие. А вообразите в таких же количествах, скажем, пчел или
пауков.
   Но мы увидели не пчел и  не  пауков,  а  лисиц,  рыжих  до  апельсинной
яркости, пронесшихся мимо нас сплошной, без разрывов, длиннющей  оранжевой
лентой. Сколько их было, не сосчитать: пожалуй, слишком много  для  одного
уголка леса. Они промчались со свистом, будто ветер прошелестел в траве, и
скрылись в зарослях на единственной не опробованной нами дороге к реке. Мы
даже не успели обменяться словами, как, огибая нас, но даже не взглянув  в
нашу сторону - а мы  стояли  заметной  кучкой  у  камня  с  источником,  -
пронеслась мимо еще одна стая или  стадо  некрупных  клыкастых  кабанов  с
грязной,  свалявшейся  шерстью.  Их  тоже  было  слишком  много  даже  для
заповедника, и тяжелое дыхание их, треск ломавшихся сучьев и дробный  стук
копыт  сливались  в   странное   дисгармоничное   звучание,   которое   не
воспроизведет ни один  джазовый  инструмент  в  мире.  Замыкавший  колонну
кабан, даже не  замечая  нашего  присутствия,  вдруг  повалился  в  траву,
поерзал на спине, потерся мордой в примятых травинках, вскочил и  помчался
вдогонку за исчезнувшим в лесу стадом.
   - Тссс... - прошипел Толька и прислушался. - Слышите?
   Откуда-то из глубины чащи доносилось не то шуршание, не то  шорох,  как
будто кто-то разглаживал и комкал листки целлофана.
   - Вы пророк, Борис Аркадьевич, - сказал Толька,  указывая  на  примятую
кабаном траву: там суетились десятки крупных рыжих лесных муравьев. -  Тут
надо не воображать, а бежать, - прибавил он.
   Без возражений и колебаний, даже никак не выразив  своего  отношения  к
реплике Тольки, мы ринулись за ним колонной по вытоптанной зверем тропе. Я
профессионально, по-стайерски согнув руки в локтях и прижав их к  корпусу,
побежал рядом с каждым и, показав,  как  надо  беречь  дыхание  и  держать
неторопливый, но ровный ритм бега, вышел в голову нашей  колонны.  Замыкал
ее Мартин, бежавший позади Зернова на случай, если  тот  начнет  сбиваться
или отставать. Так мы пробежали минут двадцать, пока  не  сверкнула  перед
нами на солнце голубая полоска воды. Толькины наблюдения не подвели  и  на
этот раз.
   Мы вышли к берегу,  круто  обрывавшемуся  к  реке  глинистым  кирпичным
откосом. Направо и налево по берегу все той же непроницаемой  буро-зеленой
стеной стоял  наш  платановый  лес.  На  противоположном  берегу  тянулись
песчаные отмели и заливные луга; еще  дальше,  должно  быть  за  несколько
километров, снова чернел лес, по-видимому сосновый, потому что  местами  к
отмелям вытягивались его клинья, на  солнце  выцветавшие  золотисто-рыжими
языками. Сосна вообще красивое, чистое дерево, а когда она растет редко, с
золотыми  солнечными  просветами,  и  соседствует  с  кремовыми  полосками
песчаных пляжей и дюн, то на все это  просто  приятно  смотреть.  Никакого
признака человеческого жилья нигде не было видно, но тот  берег  привлекал
своей чистотой и ширью, да и выбора у  нас  не  было:  целлофан  продолжал
шуршать все ближе и ближе.
   - Переплывем? - спросил я Зернова.
   В Мартине и Тольке я не сомневался, но неспортивность Зернова была всем
известна.
   - Не знаю, - честно признался он. - Москву-реку переплывал, да и то  за
Кунцевом, где помельче. А эта, пожалуй, пошире.
   Но текла она медленно и вблизи не голубела, а  серебрилась  от  солнца,
стоявшего еще очень высоко. Было, наверное, не более двух пополудни,  хотя
наши часы настаивали на девяти вечера.
   - Плывем по-солдатски, - скомандовал Толька. - Часы в носки и в карман,
брюки свертываем  и  закрепляем  на  голове  ремнем  у  подбородка.  Кроль
отменяется. Плыть брассом или саженками. Голову над водой.
   Я перевел это Мартину и шепнул Зернову:
   - Поплыву рядом. Если что, держись  за  плечо.  И  не  дрейфь:  никаких
случайностей.
   Мы переплыли реку без приключений, и когда выбрались  на  мель,  Толька
обернулся и закричал:
   - Вон они! Смотрите!
   По крутому откосу противоположного берега спускалась неширокая  дорожка
- метра полтора-два, не больше, едва отличимая издали  от  окаймлявшей  ее
красной глины. Она медленно подтянулась к воде, потом свернула  по  берегу
длинным витком к извергнувшей ее темно-зеленой чаще. Мы стояли и  смотрели
- сколько минут, не знаю, - а виток все не изменял  положения:  он  только
спрямлялся постепенно, исчезая за стенами зеленой крепости. Ни шороха,  ни
шуршания не было слышно: их заглушал  плеск  воды,  но  никто  из  нас  не
усомнился в увиденном. То было еще одно, может  самое  страшное,  изобилие
этого непонятного леса, естественное где-нибудь на  берегах  Амазонки,  но
едва ли объяснимое в этих явно умеренных широтах. А может быть, эти широты
обладали какими-то особыми признаками?
   - У меня такое впечатление, что мы переплыли Стикс, только  в  обратную
сторону, - сказал стоявший рядом Зернов.



        5. ЧЕРНАЯ СТРЕЛА

   Новое изобилие нашел Мартин.
   Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы,  должно
быть, часа два провалялись раздетые на  горячей  песчаной  отмели.  Больше
помалкивали,  обмениваясь  пляжными  репликами,  потом  исправно  заснули,
потеряв представление о пространстве и времени.  Разбудил  меня  индейский
вопль медно-красного Мартина, размахивавшего  над  головой,  как  тотемом,
здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.
   - Судак, - сказал всезнающий Толька. - Где добыл?
   Мартин указал на заводь в глубине  отмели,  отделенную  от  реки  узким
песчаным перешейком.
   - Там их тысячи. Голыми руками бери.
   В одно мгновение мы были у заводи.  Она  буквально  кишела  рыбой,  как
бассейн  рыбного  магазина.  Сазаны  и  судаки,  посильнее  и   покрупнее,
выбрасывались через перешеек в реку: намывая песок, вода заперла их в этом
природном аквариуме  и  они  уже  задыхались  от  недостатка  кислорода  в
перегретой воде. Крупных среди них было не очень много, больше мелочь,  но
охотничий инстинкт, заложенный в каждой человеческой мужской особи,  сразу
обнаружил рыбин покрупнее. Как ни увертывались они, как ни били  хвостами,
через несколько минут мы уже наловили больше десятка. Они еще подпрыгивали
и бились на песке, а мы уже хвастались добычей: кто сколько и чьи крупнее.
   Только теперь впервые после дачной метаморфозы мы  вдруг  почувствовали
подкравшийся голод. И первые робинзоновские огорчения: "А соли-то нет", "И
посуды нет - значит, ухи не  будет",  "Придется  на  вертеле  жарить,  как
шашлык". И первые робинзоновские радости: действующая  зажигалка  Мартина,
сосновый сушняк для костра, вертела из засохших  тростинок,  сочные  куски
поджаренной  и  продымленной  рыбы.  И  первые  попытки  подвести  наконец
какой-то итог пережитому.
   - А сила - лес.
   - В таком лесу не человек звучит гордо, а дерево.
   - Не твое. "Одноэтажную Америку" все помнят. Объясни Мартину.
   - А назад в этот лес меня калачом не заманишь. Как бы  тебе  перевести,
Мартин? Ну, сладким пирогом, что ли.
   - Сладкий пирог на даче остался.
   - А как все-таки объяснить случившееся?  Сон?  Нет.  Мираж?  Тоже  нет.
Значит, из одной реальности мы попали в другую реальность. Как?
   - У нас уже есть опыт, - сказал Зернов.
   - Предел вероятности твоей гипотезы в допустимости возвращения  розовых
"облаков". Первый вопрос: зачем они вернулись?
   - За нами.
   - Значит, приглашение в гости. На другую планету. Эту гипотезу  мы  уже
слышали на конгрессе. Второй вопрос: где эта планета? И  сколько  парсеков
мы отмерили в космосе, чтобы увидеть  мерзавцев  в  желтых  крагах?  Может
быть, она искусственная, эта планетка из красного киселя?
   - А может быть, она  просто  в  другом  измерении?  Уместилось  же  все
Сен-Дизье в коридорах отеля "Омон".
   У меня не нашлось возражений: оказывается,  богатой  игрой  воображения
обладал не один я.
   - Гипотезы не возникают на пустом месте, - продолжал Зернов, - им нужна
точка опоры. У  нас  их  несколько.  Первая  -  лес.  Несовременность  его
очевидна,   географическое   положение    неясно.    Вторая    концлагерь.
Принудительный труд в такой форме возможен только в условиях  полицейского
государства. Но это не Гаити, не Родезия и не Южная Африка. Третья точка -
изобилие растительных и животных форм. На Земле в аналогичных  широтах  мы
нигде, ни в одной  части  света,  не  найдем  таких  гигантских  скоплений
простейших  организмов.  Такие  скопления  могут  быть  созданы  только  в
террариях-заповедниках, где специалисты-этологи  могут  изучать  поведение
животных в сообществах. Такого колоссального заповедника, как известно, на
Земле нет.
   Я вспомнил потрясшее меня выступление  американского  писателя-фантаста
на  парижском  конгрессе.  Если  цивилизацию   розовых   "облаков"   можно
представить себе как суперцивилизацию муравейника или пчелиного роя, то  в
своей гипотетической лаборатории они начнут именно с этологии - с изучения
сообществ,  начиная  с  простейших.  Цепь  от  насекомых  и  млекопитающих
требовала   заключительного   звена,   наиболее   совершенного    продукта
биологической эволюции.
   Но Зернов еще не кончил.
   - Есть и еще одна точка опоры у нашей гипотезы:  время.  Наши  часы  не
поспевают за солнцем.  Они  остановились  за  несколько  секунд  до  смены
декораций  и  снова  пошли  уже  в  другой  реальности.  Но   солнце   там
приближалось к зениту, а стрелки наших часов - к семи  вечера.  Значит,  в
этой реальности действовала другая система отсчета времени,  или  то,  что
нам показалось мгновением, на самом деле отняло три четверти суток,  когда
часы, возможно, стояли. Допустим, что мы их перевели и в  полдень  стрелки
остановились бы на двенадцати. Сколько времени мы  здесь?  Четыре  часа  с
минутами. А солнце уже за лесом,  только  багровая  полоска  видна:  мы  в
преддверии сумерек. Так где же летом в умеренных широтах солнце заходит  в
четыре часа дня, а в пять, наверное, уже  темнеет?  Значит,  день  и  ночь
здесь короче, а следовательно, и планетка поменьше.
   Мы посмотрели на  небо:  закат  был  очевиден,  красный,  как  говорят,
ветреный земной закат,  но  совсем  не  в  земное  время.  День  отсветил,
приближалась ночь.
   Принесли еще сушняка, и костер запылал сильней.
   - Будем всю ночь жечь. Головешки тоже оружие.
   - И спать по очереди.
   - Программа-минимум, мальчики. До утра только.
   - А с утра?
   - Людей искать. Не для муравьев же нас сюда пригласили.
   - А где их искать?
   - Железная дорога подходит к шахтам с юго-запада, - вспомнил Толька,  -
значит, вниз по реке.
   - Подходяще. И еда под боком.
   - Выходит, одну рыбу жрать?
   Продымленная костлявая рыба, да еще без соли,  погасив  голод,  уже  не
вызывала аппетита.
   - Можно кабанчика поймать, - мечтательно  откликнулся  Толька.  -  Есть
способ. На тропу в зарослях закладывается петля с грузом. Попав  в  петлю,
кабан делает сильный рывок и бросается в чащу...
   - А ты за ним. Жаль, что у меня нет камеры. Этюд для "Фитиля".
   - Я могу подползти к любой птице на десять-пятнадцать футов. Брал призы
за бесшумность в военной школе, -  сказал  Мартин,  -  а  нож  бросаю  без
промаха.
   Я засмеялся.
   - Смотри.
   Прямо на нас на  огонь  костра  летела  большая  черная  птица.  Летела
невысоко, все время снижаясь, и  почему-то  в  замедленном  темпе  полета.
Казалось, крылья взмахивали все слабее и реже.
   Мартин бесшумно приподнялся  на  согнутых  коленях.  Тихонько  щелкнул,
выбросив лезвие, нож. Но  птица,  не  долетев  буквально  трех  метров,  в
последний раз взмахнула  крыльями  и  упала  в  траву.  Мы  нашли  ее  уже
бездыханной.
   - Глухарь, - сказал Толька и замолчал.
   Что-то привлекло его внимание и оказалось длинной  стрелой,  пронзившей
насквозь тело птицы. Мартин с трудом  вытащил  стрелу:  мешал  раздвоенный
металлический наконечник, чуть плоский  и  заостренный,  как  штык.  Почти
метровая стрела была  выкрашена  в  черный  цвет  и  заканчивалась  хорошо
приклеенным оперением. Мастерская стрела. Даже лучшие  мастера  спортивной
стрельбы из лука позавидовали бы ее обладателю.
   Мартин долго вертел в руках это совсем не современное оружие  и  сказал
задумчиво:
   - Мы, кажется, попали к индейцам, мальчики.



        6. УРОК ГЕОГРАФИИ

   Глухаря, уже ощипанного и выпотрошенного, начали жарить, как и рыбу, на
вертеле. Мечтали о чае. Но не было ни чая, ни сахара, ни котелка для воды.
Воду пришлось пить некипяченой прямо из реки,  черпая  пригоршней.  Хорошо
еще, что вода была как ключевая, незамутненная и не пахла болотом.
   Разговаривать не хотелось. Мы сидели вокруг костра, не задавая вопросов
и не высказывая предположений. Робинзонада не прельщала перспективами и не
питала надежд на возвращение домой. Да и где теперь этот дом?  За  сколько
километров, парсеков или магнитных полей?
   В эту минуту тревожных и  тягостных  раздумий  незнакомый  голос  вдруг
спросил по-английски:
   - Разрешите присесть к вашему костру, друзья?
   И, поскольку мы не ответили сразу, он тотчас же  повторил  свой  вопрос
по-французски, с такой же безукоризненной точностью произношения.
   - Пожалуйста, - ответил по-английски Зернов, - места хватит для всех.
   Он обращался к двум бесшумно подошедшим парням  в  шортах  и  клетчатых
рубашках с короткими рукавами. Первое, что мы увидели, были их голые ноги,
шерстяные носки, скрученные у щиколотки, и  самодельные  мокасины-плетенки
из сыромятных ремешков. Оба были ровесники  или  погодки,  очень  похожие,
даже одинаково загорелые, должно быть, братья,  не  старше  двадцати  лет.
Коротко  остриженные  русые   волосы   дополняли   впечатление   юношеской
подтянутости,  аккуратности  и  чистоты.  На  поясах  у  обоих   болтались
деревянные колчаны с такими же черными стрелами, как и та, которую вытащил
из глухаря Мартин. Охотничью экипировку их завершали  висевшие  за  спиной
очень большие, почти в человеческий рост, луки, а в каждом из гостей было,
по крайней мере, около ста девяноста сантиметров.
   - Джемс, - сказал первый; он стоял ближе к нам.
   - Люк, - подхватил второй, выходя к костру.
   Даже голоса их были похожи.
   Мы невежливо промолчали, все еще ошеломленные их появлением и видом. Но
Зернов вовремя исправил нашу бестактность, тут же представив нас  тоже  по
именам. Охотники переглянулись - видимо, наши имена несколько удивили  их,
- но никаких замечаний не сделали. Оба продолжали стоять, выжидательно нас
оглядывая.
   - Присаживайтесь, - повторил  Зернов,  -  птица  ваша,  но  мы  ее  уже
наполовину поджарили. Только соли нет и скипятить воды не в чем.
   - Кто же уходит на охоту без котелка и без соли? -  ухмыльнулся  Люк  и
тут же умолк, встретив осуждающий взгляд брата.
   Тот, по-видимому, был старшим.
   - Сейчас принесем все, что надо, - сказал он. - А на Люка не сердитесь:
он еще маленький - восемнадцати нет.
   И оба исчезли в сумерках так же внезапно, как появились.
   - Интересное кино, - ввернул было Толька, но мы  не  откликнулись:  для
впечатлений и выводов еще не пришло время.
   Однако и сейчас было ясно,  что  парни  славные  и  симпатичные  и  что
робинзонада наша подходит к концу. Через несколько минут оба вернулись без
колчанов и луков, но зато с котелком, глиняными кружками, баночкой с солью
и большим караваем хлеба. Только теперь мы догадались, что они  пришли  со
стороны реки, где, вероятно, оставили лодку. Впоследствии  оказалось,  что
мы не ошиблись.
   Разговор начался испытующе и осторожно, как на дипломатическом  приеме,
когда любопытство сдержанно, а вежливость лаконична.
   - Как охота? - спросил Джемс.
   - Точнее, рыбная ловля, - поправил с любезной улыбкой Зернов.
   - Кто же едет ловить рыбу в такую даль, когда ее  у  любого  берега  не
выловишь? -  опять  ухмыльнулся  Люк  и  опять  был  остановлен  молчаливо
предупреждающим взглядом брата.
   - Здесь рыба непуганая, - заметил Джемс как бы вскользь, - но я  думал,
что вы охотились.
   - На нас охотились, - сказал Мартин.
   - Кто?
   - Сначала кошки, потом муравьи.
   - Где?
   Мартин вместо ответа указал на противоположный берег реки.
   - Вы были в восточном лесу?
   Джемс даже вскочил с места, впрочем, так же бесшумно, как  подошел:  не
хрустнула ни одна веточка сушняка для костра - сушняка, разбросанного нами
вокруг и служившего вместо  скамеек.  Видимо,  Джемс  даже  бессознательно
рассчитывал каждое свое движение. Что-то не современное, не от спортивного
тренинга, а дикое, неотделимое от природы, что-то от героев Арсеньева  или
Купера было в этом рослом меднокожем блондине.
   - Вы не могли пройти этот лес, - прибавил он недоверчиво.
   - Прошли, как видите, - сказал Мартин.
   - С каким оружием?
   Мы засмеялись. Мартин поиграл своим ножом.
   - И все?
   - Увы.
   Братья переглянулись по-прежнему настороженно и недоверчиво.
   - Вы не переодетые "быки". "Быкам" здесь делать нечего,  -  раздумчиво,
словно рассуждая сам с собой, проговорил Джемс, - да "быки" бы и не  стали
жарить птицу на вертеле.
   - Может быть, они  "оттуда"?  -  спросил  Люк  брата,  многозначительно
подчеркнув слово "оттуда".
   Джемс предостерегающе сжал ему руку и, помолчав, прибавил:
   - "Оттуда" за последние два года побегов не было.
   Смутная догадка осенила меня.
   - Вы имеете в виду лагерь?
   - Какой лагерь?
   - Ну, шахты или рудники на той стороне. - Я указал на реку.
   - Майн-Сити?
   - Не знаю, как это называется, но, по-моему, это ад.  Даже  хуже,  если
только может быть хуже. - И я рассказал о расправе за колючей проволокой.
   - Так всегда кончается, - не удивился Джемс. - Автоматы только  у  них,
да и стрелять не всякий сумеет. Поэтому оттуда  и  не  убегают.  Три  года
назад бежал Прист. Но ему повезло: он спрятался в кусках угля и спрыгнул в
реку, когда переезжали мост. Теперь мост охраняют.
   Он говорил по-английски чисто, но  как-то  иначе,  чем  Мартин.  Должно
быть, Мартин тоже это заметил, потому что спросил:
   - Ты канадец?
   - Не понимаю, - сказал Джемс.
   - А что непонятно? Из Монреаля или Оттавы?
   Братья опять переглянулись, на этот раз без всякой настороженности: они
действительно не понимали Мартина.
   - Вы говорите как-то странно, не по-нашему, - произнес Джемс,  и  снова
нотка недоверия прозвучала в его словах. - Я думал, что вы  просто  дикие,
как и мы.
   -  А  мы  действительно  дикие,  -  подтвердил  Зернов   дружелюбно   и
доверительно.
   Я  понял  его.  Он  разрушал  стену  между  ними  и   нами,   созданную
неосторожным вопросом Мартина.
   -  Ну  конечно,  -  доверчиво  откликнулся  Люк,  -  не  "быки"  и   не
"воскресшие". По одежде видно. Да и кто, кроме нас, по реке шатается.
   Но Джемс был более осторожен. Он еще не верил, он проверял.
   - Давно из города? - спросил он.
   Теперь переглянулись мы. Вопрос был точен, и такой же требовался ответ.
Любая ошибка могла порвать тонюсенькую ниточку взаимного доверия,  которая
одна могла привести нас в чужой и неведомый мир.
   К счастью, закипела вода в котелке, и Джемс, не дожидаясь ответа, начал
приготовлять незнакомое нам питье. Он не засыпал  в  котелок  ни  чая,  ни
кофе, а просто вылил туда половину принесенной им бутылки. Вкусно  запахло
подогретым виноградным вином.
   - Грог, - сказал Люк. - Отец привозит вино из города. А на будущий год,
если виноград уродится, начнем сами давить.
   "Должно быть, фермеры", - подумал я, но догадки  не  высказал.  И  хотя
жареный глухарь и  кипящий  грог  еще  теснее  связали  нас,  необъяснимое
все-таки оставалось  необъяснимым.  И  для  них,  и  для  нас.  Надо  было
открываться и открывать.
   Начал Джемс: в его присутствии  Люк,  по-видимому,  всегда  был  второй
скрипкой.
   - Почему вы не одинаково  говорите  по-английски?  Один  лучше,  другой
хуже. Может быть, вы французы?
   За  доску  предстоявшей  шахматной  партии  сел  Зернов.  В  молчаливом
единодушии мы предоставили ему это право.
   - Мартин - американец, а мы трое - русские.
   - Русские? - удивился Люк. - Нет такого сектора в городе.
   Джемс поморщился.
   - Замолчи, - привычно одернул он брата. - Есть  русский  арондисман  во
французском секторе.
   - Вроде Гарлема?
   - Меньше.
   Люк удовлетворился ответом, а мы недоумевали. Город без имени.  Русский
арондисман. Гарлем. Оба не знают, что такое "канадец",  не  слыхали  ни  о
Монреале,  ни  об  Оттаве.  Требовался  географический  гамбит,  и  Зернов
рискнул:
   - Мы не из вашего города. Никогда в нем не были. Мы даже не знаем,  как
он называется.
   - Просто Город, - сказал Джемс. - А вы откуда?
   - Мы не "быки" и не "воскресшие". Очевидно, имеются в виду  полицейские
и беглецы из Майн-Сити. Вероятно, мы вкладываем разный смысл и  в  понятие
"дикие". Но у нас нет оружия, и мы нуждаемся в помощи.  Нам  просто  нужно
побольше  узнать  друг  друга,  чтобы  сломать   недоверие.   Поэтому   не
удивляйтесь, если некоторые  вопросы  покажутся  вам  странными  или  даже
смешными. Например, как называется эта планета?
   - Земля.
   - А ваша страна?
   - Я не знаю, что такое "страна".
   - Ну, вся эта часть земли, где живете вы, люди.
   - Город.
   - Разве у вас один город?
   - Конечно.
   - А Майн-Сити?
   - Это не Город, а рудничный поселок и место ссылки.
   - А государство?
   - Город - это и есть государство.
   - Одно государство на Земле?
   - А разве может быть несколько?
   Даже Зернов сбился и недоуменно взглянул на нас, но тут же нашелся:
   - Вы говорите по-английски  и  по-французски.  А  вы  слыхали  о  таких
государствах, как Англия и Франция?
   - Нет.
   - А о частях света? О материках и океанах? Об островах и морях?
   Джемс и Люк  непонимающе  взирали  на  нас.  Даже  слова,  произносимые
Зерновым, были им незнакомы.
   Тут я не выдержал и вмешался:
   - А вы в школе учились?
   - Конечно, - хором ответили оба.
   - Есть такой предмет - география...
   - Нет такого предмета, - перебил Люк.
   - Погоди, - остановил его брат. - Что-то такое было. Но очень давно. Во
время Начала. - Он произнес это слово так же подчеркнуто  и  торжественно,
как и "Город". - Мне было одиннадцать или двенадцать, точно не помню.  Был
тогда у нас учитель, француз Шемонье или Шемоннэ.  Он  что-то  рассказывал
нам о мире, где мы живем. Кажется, это называлось "география". Но потом ее
запретили, а он исчез.
   Оба отвечали охотно, даже с готовностью, но как-то по-школьному,  вроде
бы на уроке. Чему же научили их в этой школе, где  запрещена  география  и
горизонт учеников ограничен рекой и лесом?
   - Кстати, как называется эта река?
   - Никак. Просто Река.
   Мы снова обменялись  недоуменными  взглядами:  непонятная  неприязнь  к
географии упраздняла здесь даже названия. Просто Город. Просто Река.
   - А куда она впадает?
   - Что значит "впадает"?
   Я подумал, как Зернов сформулирует  свой  вопрос,  если  они  не  имеют
представления о морях и озерах? Зернов спросил:
   - Ну, где кончается?
   - Нигде не кончается. Замкнутый круг, опоясывающий Землю.
   Дремучее невежество это и убежденное его  утверждение  чуть  не  вывели
меня из себя. Но я только спросил:
   - Откуда вы это знаете?
   -  Из  школы.  Это  -  Знание.  -  В  голосе  Джемса  снова  прозвучала
торжественность, начинавшая слово с прописной буквы. - Знание о природе, о
Земле, о Солнце, почему сменяются день и ночь,  как  загораются  и  гаснут
звезды.
   Тут только дошло до нашего сознания, что  над  нами  давно  уже  ночное
звездное небо, - в азарте разговора никто из нас даже  головы  не  поднял.
Первым сделал это Толька и закричал:
   - Чужое небо!
   Мы смотрели на небо и молчали. Вероятно, каждый искал  знакомые  ему  с
детства светила. Но  их  не  было.  Я  не  нашел  ни  Стожар,  ни  Большой
Медведицы, ни Полярной  звезды.  По  всему  одинаково  черному  небосклону
горели по-чужому разбросанные в чужих узорах чужие  звезды.  Это  не  было
Южное полушарие: мы все, побывавшие в  Антарктике,  пересекали  экватор  и
видели Южный Крест. Но и Южного Креста не было. Чужое небо висело над нами
- небо другой планеты в системе другого Солнца, может  быть,  даже  другой
галактики. Пожалуй, впервые мы  по-настоящему  поняли  всю  необычность  и
значительность того, что с нами произошло. До сих пор  во  всем,  что  нас
окружало, ошеломляло и даже пугало, все же был какой-то оттенок странного,
но занятного приключения, игры, которая вот-вот кончится. Как в  коридорах
парижского отеля "Омон", превращавшихся то в затемненные улицы  Сен-Дизье,
то в сюрреалистскую феерию офицерского казино. Даже на лестнице в багровом
тумане отеля мы с Зерновым спокойно  обсуждали  случившееся,  не  чувствуя
отчужденности от нашей реальности, от нашего мира. Здесь эта отчужденность
ощущалась ясно и тревожно, но все же именно теперь, под чужим небом  чужой
планеты, она поистине стала трагической. Случайная вспышка костра осветила
лица моих товарищей - их сжатые губы и  полные  затаенной  тревоги  глаза.
Молчание было тяжелым, долгим и угнетающим.
   Молчали и юноши этого мира: может быть, из  уважения  к  нашей  печали,
может быть, из чувства неловкости и непонимания - ведь  и  наше  появление
здесь, в привычной для них безлюдной глуши, и наш язык, и наши вопросы,  и
наше удивление их привычным словам и понятиям - все в нас должно  было  их
отталкивать, беспокоить и даже страшить. И я не удивился,  когда  они  оба
встали и, не сказав нам ни слова, ушли в темноту.
   - Ушли, - произнес по-русски Толька, - ну и черт с ними.
   - Мне кажется, что они вернутся, - заметил Зернов.
   - А мне уже все равно, - сказал я.
   Мартин ничего не сказал, впервые не обратив наше внимание на то, что мы
исключили его из беседы. Видимо, он и так все понял.
   Зернов оказался прав: через несколько  минут  Джемс  и  Люк  подошли  к
костру. Никто из нас не встал, не подвинулся, даже не взглянул на них, как
будто бы их внезапный уход не вызвал у нас ни удивления, ни любопытства. А
они  тоже  не  присели  рядом,  как  раньше,  продолжая  стоять,  высокие,
плечистые, еще более  красивые  в  пламени  ночного  костра,  и  почему-то
медлили, может быть не зная, как начать, или ожидая вопросов.
   - Вас огорчило наше небо, мы видели,  -  сказал  наконец  Джемс.  -  Не
сердитесь: мы только теперь поняли, что вы другие, не такие, как  все.  Мы
отвезем вас к отцу, он хорошо помнит Начало и, может  быть,  легче  поймет
вас, а вы его.



        7. УРОК ИСТОРИИ

   Лодка ждала нас на отмели. Джемс чиркнул спичкой, почему-то вспыхнувшей
ярко-зеленым огнем, и зажег толстый, оплывший огарок свечи, вставленный  в
квадратную консервную банку,  одна  стенка  которой  подменялась  стеклом,
скрепленным  медными  самодельными  зажимами.  Как  ни  тускло  было   это
игрушечное освещение, все же  оно  позволило  разглядеть  длинную  широкую
плоскодонку, загруженную на носу чем-то  набитыми  мешками  и  охотничьими
трофеями. Их было довольно много: уже разделанная  туша  оленя,  большущий
кабан, зажатые между ним и бортом три  тушки  зайцев  и  несколько  черных
птиц, похожих на ту, которую мы только что жарили. Все это  снайдерсовское
изобилие венчал огромный судак, бело-розовое брюхо  которого  не  обмануло
своими размерами даже в свете коптящего ребяческого фонарика.
   Мы устроились на корме на сене; я - поближе  к  гребцам.  Они  отчалили
молча, орудуя каждый  тяжелым  длинным  веслом.  Почти  не  разговаривали,
ограничиваясь сдержанными короткими репликами:  "Можете  спать,  а  мы  на
веслах. Надо добраться домой до рассвета. Река в этих местах патрулируется
редко, но можно нарваться на случайный патруль". Почему река патрулируется
или не патрулируется,  что  за  патруль  -  они  не  объясняли,  а  мы  не
спрашивали. Какой смысл в сотый раз спрашивать, почему и  зачем,  когда  и
объяснения все равно непонятны. Слишком многое  непонятно.  Даже  знакомые
слова приобретали у них незнакомый смысл. Зернов разгадал тайну "быков"  и
"воскресших", но сейчас молчал. Может  быть,  заснул  -  он  устал  больше
других. Толька тоже притих.  Посапывание  Мартина  становилось  все  более
равномерным. А я просто лежал с закрытыми глазами: когда сильно  устанешь,
всегда  не  спится.  Откроешь  глаза  -  опять   чужое   безлунное   небо;
прислушаешься - только  ритмические  всплески  воды  в  ночном  безмолвии,
тихие-тихие - весла почти бесшумно врезаются в воду. И почти так  же  тихо
отталкиваются и цепляются друг за друга  реплики  сидящих  рядом  гребцов.
Свист весла, всплеск, чьи-то слова - Люка или Джемса. Трудно угадать:  оба
переговаривались еле слышным  шепотом  из  боязни  разбудить  нас  или  из
опасения быть кем-то подслушанными, - на воде в такой тишине слышен далеко
даже шепот.
   - Откуда они, как думаешь?
   - Не знаю. На "диких" не похожи.
   - Без соли и котелка на охоте. Смешно.
   - Они и не охотились.
   - А говорят, восточный лес прошли. Ты веришь?
   - Не знаю.
   - А нож у него заметил? Лезвие само выскакивает. Я таких еще не видел.
   - Мало ли чего ты не видел.
   - И закуривают без спичек. Помнишь коробочку с огоньком?
   - Может, они из бюро патентов?
   - Зачем бежать из бюро патентов?
   - Говорят, что никогда не были в Городе.
   - Врут, наверно.
   - А вдруг забыли?
   - О чем? О Городе? О Начале? Об этом не забывают. Не помнят  того,  что
было раньше.
   - А если они помнят то, чего нельзя помнить? Что им остается?
   - Ты прав. И они ищут помощи -  это  понятно.  Только  почему  они  так
поздно вспомнили, а то, что есть, забыли?
   - Без отца не разберемся.
   - Отец учит доверять хорошему человеку. По-моему, мы не ошиблись.
   Я открыл глаза и сказал так же тихо:
   - Извините, ребята, я не сплю.  И  вы  действительно  не  ошиблись.  Мы
помним многое, чего не знаете вы, а то, что есть, забыли. Даже то,  о  чем
прежде всего спрашивают в сумасшедшем доме: какой век,  какой  год,  какой
месяц, какой день.
   - Вы действительно этого не помните? - спросил Джемс.
   - Конечно. Иначе я бы не спрашивал.
   - Первый век. Десятый год. Двадцать первое июня.  Одиннадцать  ночи.  В
час рассвет.
   - Сколько же часов в сутках?
   - Восемнадцать.
   Первый век, десятый год. "Облака" ушли три года назад, а  здесь  прошло
почти десять лет. И день и год здесь короче, и планетка поменьше. И  город
один. А не напортачили ли "облака" со своим великим  экспериментом?  Живут
люди, по всем статьям люди, а живут не по-нашему.
   Пошутить-то я пошутил, а горечь комком подступала к горлу. Не стыдно бы
- заплакал, да не хотелось  слюни  распускать  перед  мальчишками.  Джемс,
должно быть, по интонации догадался о моем  состоянии  и  произнес  как-то
по-своему тепло зазвучавшим шепотком:
   - Не огорчайтесь. Память иногда возвращается. У  некоторых.  Во  всяком
случае, частично. И у отца вам будет хорошо. А захотите  -  он  переправит
вас в Город. Там у нас есть свои люди - помогут.
   Джемс ничего не понял, конечно, но дружеское участие его меня тронуло.
   - Спасибо, - сказал я. - А далеко ваш дом?
   - Часа полтора по  реке.  Только  сделаем  небольшую  остановку.  Нужно
встретить одного человека. Кое-что принять, кое-что передать. Люк, смотри:
он уже ждет.
   Тусклый огонек мелькнул в черном подлеске еще  более  черного  леса.  С
лодки не видно было ни кустов, ни деревьев - только темные тени над темной
водой.
   Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.
   - Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с  Люком,  -  сказал
Джемс. - Сейчас не будем терять времени. Люк придержит  лодку,  а  ты  мне
поможешь.
   Мы взвалили на плечи каждый по довольно  громоздкому,  но  не  тяжелому
мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой  тропинке  в
гору. Тусклый огонек свечи, должно быть в таком же самодельном фонаре, как
и у Джемса, блиставший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.
   Вдруг он погас. Голос из темноты спросил:
   - Кто?
   - Джемс.
   - Ветром задуло свечу. Спички есть?
   - Сейчас.
   Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас. Черные  листья
щекотали лицо. Джемс чиркнул спичкой. Зеленый огонек осветил круп лошади и
серый мундир стоявшего  рядом  мужчины.  Лица  его  я  не  увидел:  фонарь
закрывал его - такая же консервная банка без одной стенки, но  с  разбитым
стеклом. Крохотное пламя свечи не прибавило света,  но  все  же  позволило
разглядеть обшитые кожей серые штаны с золотым лампасом  и  желтые  сапоги
стражника.
   - Черт! - выругался я по-русски и отступил в темноту.
   Полицейский засмеялся.
   - Земляк, - сказал он тоже по-русски, -  не  бойся,  не  забодаю,  -  и
прибавил уже по-английски: - Твой спутник, Джемс, видно,  принял  меня  за
"быка". Если он понимает по-английски, объяснять, я думаю,  не  надо.  Это
единственный костюм, в котором здесь не  наживешь  неприятностей.  Все?  -
спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.
   - Одни лисьи, - сказал Джемс.
   - Неплохо. Я тоже кое-что захватил.  Мешок  муки  и  два  ящика.  Кроме
консервов, сигареты, вино и разная мелочишка.  На  дне  -  пара  новеньких
"смит-и-вессонов",  автоматические,  тридцать  восьмого  калибра.  Патроны
поберегите. Они не для охоты.
   - Знаю.
   Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные  в  темноте
ветви. Лицо его по-прежнему таяло в густом - я судил по сырости  -  ночном
тумане.
   -  Передай  отцу:  неплохую  тренировочку  он  придумал   для   памяти.
Возвращается,  подлая.  Помню   теперь   не   только   Людовиков,   но   и
Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна  дата:  сорок  первый  год,
двадцать второе июня. Сверлит, а не могу вспомнить что.
   - Начало Великой Отечественной войны, - сказал я.
   На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:
   - Когда вступили в войну  мы,  русские.  Верно.  На  рассвете  двадцать
второго июня.
   - Через час, - сказал Джемс. - Надо спешить.
   Он не проявил интереса к уроку  истории.  Видимо,  это  заметил  и  наш
собеседник.
   - Все сразу не захватишь, - произнес он уже другим тоном,  лаконично  и
деловито. - Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а  мы  с
ним потолкуем немножко. - Он махнул  фонариком  в  мою  сторону,  чуть  не
погасив при этом свечу. - Тоже историком был? - спросил он, когда Джемс  с
ящиком на плече исчез в темноте.
   - Почти, - сказал я.
   - И все помнишь?
   - Многое.
   - А после разгрома под Москвой что было, напомни.
   - Сталинград.
   - Верно, - протянул он задумчиво, -  теперь  еще  кое-что  припомнится.
Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
   - Почему нельзя?
   - Потому что я в Городе,  чудак.  Дадут  пароль  -  встретимся.  А  так
зайдешь - не узнаю.
   Мы говорили по-русски.
   - Какой язык! - вздохнул он. - "Великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык". Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.
   - Тургенев.
   - Тургенев, - повторил он неуверенно. - Нет, не помню. - И, поскольку я
молчал, ничем не выражая своего отношения  к  провалам  его  памяти,  тихо
прибавил: - Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!
   Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг
становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное  ничего
не добавило. Почему он, тоже русский, оказался здесь,  на  чужой  планете?
Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя
встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной,  то  почему
он радуется, что не забыл Сопротивление и Сталинград?  Или  Сталинград  он
забыл? Значит, нужна тренировка памяти - он сам об этом сказал. Но кому  и
зачем она нужна? Джемсу и  Люку  она  явно  не  требуется.  А  он  сказал:
"Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!" Но разве эти
слова что-нибудь проясняют? Они только умножают загадки.
   - Мне понятно, почему ты бежал, - прервал он мои размышления, -  но  не
уходи от Запомнивших. (И опять слово прозвучало так, словно было  написано
с прописной буквы.) Мы еще пригодимся, дружище.
   - Что запомнивших? - спросил я, будто бы не расслышав фразы.
   - То, что было.
   - У меня другая беда, - я продолжал начатую на лодке игру, - помню все,
что было, и забыл все, что есть.
   Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтоб не услышал учитель.
   - Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о  том,  что  Начало  не
есть Начало.
   Сзади послышался треск хрустнувшей под ногами ветки. На берег  поднялся
Джемс.
   - Бери ящик, - потребовал он, подымая мешок  с  мукой.  -  Поторопимся.
Прощай, Фляш.
   Человек, которого назвали Фляшем, потушил фонарь  и  вскочил  в  седло.
Связанные вместе наши два мешка он перебросил перед собой, как вьюки.
   - А что в мешках? - спросил я Джемса.
   - Лисьи шкурки. Все  "дикие"  промышляют  этим,  -  неохотно,  как  мне
показалось, пояснил он и спросил в свою очередь: - О чем говорили?
   - О памяти, - сказал я: мне тоже не очень-то хотелось развивать  сейчас
эту тему. - А что он делает в Городе?
   - Об этом не спрашивают, - отрезал Джемс.



        8. СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

   Я очень люблю у Грина романтическую сказку о воплощенной мечте.  Кто-то
подшутил над ее героем - рассказал красивую выдумку о "сердце пустыни",  о
коттедже или даже поселке, построенном счастливцами в  девственной  лесной
глухомани, руссоистскую утопию в  сочетании  с  требованиями  современного
городского комфорта. Никакого "сердца пустыни" герой, конечно,  не  нашел,
но он  сам  его  создал  -  я  даже  гриновскую  характеристику  помню,  -
прелестное человеческое гнездо в огромном лесу, что должно таить копи царя
Соломона, сказки Шахеразады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.
   Я сделал это открытие,  когда  мы  уже  подъезжали  к  коттеджу  Стила.
Кстати, фамилия владельца дома и главы семьи,  в  которой  выросли  Люк  и
Джемс, отличалась от фамилии гриновского героя только отсутствием  мягкого
знака в конце - добротная английская или американская фамилия, если только
уместно упоминать о земных нациях в этом диковинном мире.
   А до того мы еще плыли по ночной реке час или больше, не  знаю,  потому
что заснул наконец от усталости рядом с  Мартином.  Разбудил  меня  Джемс,
легонько толкнув в плечо: "Проснись. Подъезжаем. Разбуди других  -  только
тихо". Я толкнул Мартина - он очнулся мгновенно  с  чуткостью  индейца  из
романов Эмара и Купера, сразу осознав себя в окружающем мире. Толька  тоже
проснулся, а Зернова и не нужно было будить: он сидел у  кормового  борта,
обхватив руками колени и стараясь побольше разглядеть и запомнить. Рассвет
уже  алел,  чернота  по  берегам  сменилась   различимой   синевой   леса,
бриллиантовая россыпь звезд тускнела и гасла.  Сизый  туман  клубился  над
рекой, подымаясь по берегам к полосе плотно разросшегося кустарника. Пахло
жасмином и шиповником, хотя различить в предрассветном тумане  цветы  было
трудно, -  я  заметил  только  переплетающиеся  ветки  кустарника,  словно
росшего из воды там, где берег  образовывал  выемку.  Туда-то  и  направил
лодку Джемс. Она врезалась в кусты, раздвинула  их  и  прошла  насквозь  с
хрустом и шелестом веток о борт. Мы оказались в ерике -  узком  рукавчике,
соединявшем соседние плавни с впадавшей  где-то  неподалеку  другой  рекой
или, скорее, ее притоком.
   Ерик протекал в зеленой сплошной галерее с  крышей  из  переплетавшихся
веток,  закрывавшей  небо.  Грести  было  уже  нельзя  -   Люк   и   Джемс
отталкивались от кустистых берегов веслами. Потом ерик стал шире,  или  то
был уже другой ерик - наша водяная дорога  то  и  дело  петляла,  как  это
бывает обычно в дунайских плавнях. И ерик был типично дунайский, с крутыми
берегами и серой илистой каемкой у воды, только по берегам росли не  верба
с ольхой, а высоченные, в два-три обхвата клены и вязы. Уже виденная много
раз  розовая  изгородь  увенчивала  верхнюю  каемку  берега,  с   которого
лестницей к воде спускались вдавленные в траву валуны. Именно лестницей  -
она вела к высокому забору из плотно сбитых и заостренных вверху нетесаных
бревен, точь-в-точь такому же, какой возвел вокруг  своего  дома  Робинзон
Крузо.  Здешние  робинзоны  повторили  его  и  в  бойницах,  выпиленных  в
нескольких местах наверху между бревен так, что, скажем, в феодальные годы
трудно было придумать лучшую  крепостную  стену  для  защиты  владения  от
рыцарей легкой наживы. Имелись ли здесь такие, не знаю, но имелось многое,
что стоило защищать.
   Я это сразу понял, как только Джемс отомкнул калитку и мы вошли в  сад,
отделенный от хозяйственного двора деревянной  решеткой.  Поэтому  нас  не
встретил ни лай собак, ни крики домашней птицы.  Тишина  леса  по-прежнему
окружала нас: в доме, видимо,  спали.  Он  был  очень  красив,  этот  дом,
выстроенный  без  всякого   архитектурного   плана,   но   с   несомненным
художественным чутьем, присущим строителям. Гигантские бревна  стен  почти
скрывала коралловая жимолость, разной формы окна и двери не раздражали,  а
притягивали глаз. Крыша  из  выгоревшей  до  черноты  тростниковой  соломы
выдвигалась по карнизу  здания  массивным  навесом  полуметровой  толщины,
предохраняя от прямых  лучей  солнца  обегавшую  дом  открытую  деревянную
галерею. Такие  крыши  я  видел  в  румынских  гостиницах  в  придунайских
поселках -  они  всегда  придавали  зданиям  какую-то  особую  деревенскую
элегантность ухоженного  и  опрятного  горожанина.  Такое  же  впечатление
производил и этот двухэтажный  коттедж,  окаймленный  естественным,  буйно
разросшимся цветником. Да, именно так  должно  было  выглядеть  гриновское
"сердце  пустыни",  воссозданное  с  редким  искусством  в  лесу,  дикость
которого не убивала, а подчеркивала красоту человеческого жилища.
   Мы не прошли и половины дорожки к дому, как навстречу вышел  человек  в
такой  же  ковбойке  и   шортах,   как   Джемс   и   Люк,   в   таких   же
мокасинах-плетенках и такой же высокий и загорелый. На его лице не было ни
одной морщинки, и только ранняя седина умаляла  его  моложавость.  Конечно
же, это был отец наших спутников, но его скорее можно было принять  за  их
старшего брата.
   - Типичный фермер из Аризоны или Канзаса, - шепнул мне Мартин, - только
ранчо у него побогаче.
   - Дэвид Стил, - с достоинством представился он, нисколько не удивившись
нашему появлению в обществе его сыновей.
   Мы назвали себя. Мартину он пожал руку, как доброму  соседу,  и  только
чуть-чуть поднял бровь, когда  услышал  наши  русские  имена.  Воспитанный
человек, сказали бы мы о нем у себя дома. Именно дома  -  он  был  земной,
совершенно земной  человек,  гостеприимный  хозяин  дачи,  к  которому  мы
заехали в выходной день.
   - Вы, наверное, очень устали, - проговорил он сочувственно, -  еще  бы:
всю ночь на реке. Наверное, не выспались? Впрочем, завтракаем  мы  в  пять
утра, так что у вас еще три  часа,  чтобы  отдохнуть  и  вздремнуть,  если
захочется. Джемс уже пошел приготовить вам комнаты и кое-что перед сном  -
молоко или бренди.
   - Интересный забор, - вдруг сказал Зернов, оглянувшись.
   - Мы два года его строили - столб к  столбу,  -  оживился  хозяин:  он,
видимо, оценил интерес Зернова. - А видите галерейку сверху? По ней  можно
быстро перебегать от бойницы к бойнице.
   - Против кого? - спросил Зернов.
   - Лес - это не проезжая улица, - ответил Стил, - вас не охраняют  здесь
постовые, и соседи не прибегут на ваш крик о помощи.  Порой  стадо  оленей
может потоптать все ваши посевы, а десяток лисиц передушить всех индеек  и
кур. Однажды мы оборонялись против целой стаи волков, и они не ушли до тех
пор, пока мы не перебили почти половины и  живые  не  пожрали  убитых.  Мы
потом два дня собирали стрелы и очищали кусты на берегу от костей и мяса.
   - А люди? - снова спросил Зернов. - Вы не опасаетесь их любопытства?
   У его вопросов была какая-то цель, только я не мог  ее  обнаружить.  Но
Стила вопрос не смутил.
   - Я понимаю, о ком вы думаете, - сказал он,  -  но  река  патрулируется
здесь редко, а по лесу  добраться  сюда  трудно  и  небезопасно.  Излишнее
любопытство может стоить жизни.
   Чем был вызван интерес Зернова к забору? Чье любопытство могло угрожать
хозяину дома? Ведь Зернов не знал и не мог знать того, что знал я: о  двух
автоматах, спрятанных в ящиках с консервами, о предупреждении маскарадного
полицейского беречь патроны. Неужели Зернов самостоятельно пришел к тем же
выводам, какие подсказала мне ночная экскурсия с Джемсом?
   Когда мы остались одни в отведенной  для  нас  спартански  обставленной
комнате с волчьими шкурами на полу и на  койках  и  с  чисто  выструганным
дубовым столом,  на  котором  уже  стояли  обещанные  бренди  и  молоко  с
поджаренными тартинками, я высказал свои соображения Зернову.
   Он, как всегда, ответил не сразу. Повертел в руках  бутылку  с  пестрой
этикеткой и сказал совсем не то, что от него ждали:
   - Странная этикетка. "Бломкинс и сын". Пасадена. Калифорния. Неужели  в
этом мире есть своя Калифорния и своя Пасадена?
   - И нет Америки.
   -  Мы  пока  не  знаем,  что  есть.  Нам  известно  только,  что   есть
Город-государство, а  в  нем  французский  сектор,  русский  арондисман  и
Гарлем. Крохи информации.
   - Могу добавить. Какой сейчас век, по-вашему? Здесь - первый. А  год  -
десятый. И  время  отсчитывается  не  с  христианской  эры,  а  с  некоего
загадочного Начала с прописной  буквы.  Утверждать,  что  Начало  не  есть
Начало, а что-то ему предшествовало, и помнить, что предшествовало, никому
не рекомендуется. Применяются санкции. И еще: в здешних сутках не двадцать
четыре, а всего восемнадцать часов.
   Меня выслушали с почтительным удивлением. Только Зернов заметил:
   - То, что сутки здесь короче земных, мне уже с утра ясно. Год десятый -
это  любопытно.  Но  ни  то,  ни   другое   не   объясняет   происхождения
калифорнийской этикетки. Она, между прочим, подлинная. И Мартин ее узнал.
   - Узнал, - ухмыльнулся Мартин, - и бренди тоже.
   - Молоко у  них  свое,  -  задумчиво  рассуждал  Зернов,  -  вино  они,
допустим, привозят из Города.  Значит,  его  где-то  изготовляют,  хранят,
выдерживают.  Но  почему  именно  Бломкинс  и  сын,  торгующие   вином   в
Калифорнии? Обратите внимание: не однофамильцы владельцев фирмы, а  именно
они самые. Их вино, их бутылки,  их  этикетки,  отпечатанные  в  фирменной
типографии в Пасадене. Может быть, им  посчастливилось  открыть  в  другой
галактике небольшой филиал?
   Никто даже не улыбнулся.
   - Все необъяснимо, - вздохнул Толька.
   - Почему же все? - не согласился Зернов.  -  Многое  проясняется,  если
допустить вероятность гипотезы о Земле-бис. Начнем  с  элементарного:  что
нужно "облакам"? Модель земной  жизни.  Как  они  поняли  эту  жизнь?  Как
совокупность по-разному  организованных  множеств.  Но  модель  -  это  же
селекция, отбор наиболее, с их  точки  зрения,  типичного.  Так  зачем  им
повторяемость форм нашего общежития? Пейзажа? Флоры? Фауны?  Не  лучше  ли
представить Землю  одним  Городом-государством  в  окружении  других  форм
земной эволюции? Может быть, здесь есть и свои полюса, и свои тропики,  но
для  организованной  земной  жизни  достаточно   вот   такого   уголка   с
растительным изобилием и экологическими излишествами.
   Назидательный лекторский тон Зернова меня  подчас  начинал  раздражать.
Все знает этот человек, все постиг и все понял. А ведь наверняка  немногим
более нас, грешных, только обобщает пошире. И  я  вскинулся,  лишь  бы  не
молчать:
   - А десятый год первого века? А упраздненная география?  А  отшибленная
память? А "смит-и-вессон" рядом с индейским луком? Это тоже селекция?
   - Не дури, Юра. Это же неуправляемая жизнь. Они воспроизвели  структуру
вещества, тайны которой  мы  так  и  не  знаем,  и  предоставили  все  это
естественной эволюции. Блокированная память? Понятно. Начиная жизнь здесь,
эти люди не могли сохранить памяти своих аналогов со старушки  Земли.  То,
что помнили и знали те, не должны были  помнить  и  знать  эти.  Отсюда  и
Начало, первый век и упраздненная география.
   - Кому же она мешала?
   - Людям. Память не могла быть полностью заблокирована.  Люди  не  могли
начинать жизнь с опытом новорожденных младенцев. Жизненный  опыт  человека
складывается из свойств характера, эмоциональных состояний,  приобретенных
знаний и профессиональной деятельности - словом, из количества воспринятой
и  переработанной  информации.  Часть  ее,  связанная  с  земным   прошлым
человечества, была не нужна - она помешала бы его жизни в новых  условиях.
Зачем знать ему о крестовых походах и войнах,  которых  не  было  на  этой
планете, о небесных светилах, оставшихся в другой галактике, и о странах и
городах, которых здесь нет и не будет. Память об этом и была  блокирована.
Моделированному человечеству оставили только то, что могло  способствовать
его эволюции. Скажем, профессиональный опыт. Шахтер должен уметь  добывать
уголь, продавец торговать, а строитель  строить.  Но  что  делать  учителю
истории и географии? Он функционально связан с прошлым, ненужным  здешнему
школьнику.  Вот  он  пришел  в  школу,  как  было  запрограммировано   его
создателями, и начал рассказывать детям о Европе или Америке, о Гитлере  и
Второй мировой войне. Дети сообщат об этом родителям, прочно забывшим  все
то, о чем помнит учитель. Теперь уже  не  "облака",  а  сами  люди  уберут
такого учителя, а дети получат новые основы знания.  Слыхали  Люка?  Проще
считать, что река замкнутым кольцом обтекает планету, чем где-то кончается
и куда-то впадает. Этот Город-государство еще слишком молод,  чтобы  иметь
своих Колумбов и Магелланов, но  ему  нужны  инженеры  и  математики.  Без
строительной механики не построишь домны, а без геологии не найдешь угля и
железной руды. А вы говорите - необъяснимо!
   Речь шла на языке Мартина. На таких военных советах он  обычно  молчал,
редко вмешиваясь и еще реже перебивая, - сказывалась военная косточка, - а
сейчас,  когда  объяснения  Зернова,  казалось,  предвосхищали  все   наши
возражения, взбунтовался именно Мартин.
   - Все объяснимо, когда Борис объясняет. Мы как в покер играем - у  него
всегда флеш ройяль [флеш ройяль, каре, стрит - комбинации в игре в покер],
а мы карты бросаем. Верно? - Он оглядел нас,  несколько  удивленных  таким
вступлением, и засмеялся. - А сейчас у него бедновато, по-моему. Есть шанс
сыграть самим: быть может, у нас каре. - Он подмигнул мне и Тольке.  -  Ну
как, Борис, сто и еще сто? Во-первых, ни в какую чужую планету не верю. Мы
в космосе еще на полпути к Луне,  а  тут  другая  галактика.  С  какой  же
скоростью мы перенеслись? Без аппаратов. В безвоздушном  пространстве.  Со
скоростью света? Чушь. Алиса в Стране чудес. Так я эти чудеса  уже  видел,
знаю, как они делаются. Моделируется опять чья-нибудь жизнь,  может  быть,
страницы научной фантастики, а нас суют в них, как орехи в мороженое. Ну и
что? Растает мороженое - таяло уже сто раз, помню, - и очутимся мы опять в
коттедже у Юры допивать скотч с пивом. Ну, как каре?
   - "Каре"! - передразнил я. - Стрит паршивый, не больше.  Мы  здесь  уже
второй день сидим, а возвращением что-то не  пахнет.  Не  тает  мороженое.
Твоя очередь, Толька.
   Дьячук задумчиво загнул два пальца.
   - Время чужое, раз. У нас вечер, здесь - день. Небо  чужое,  два.  Даже
Млечного Пути нет.  Как  мы  здесь  очутились,  не  знаю.  Другая  ли  это
галактика, тоже не знаю. Но это  другая  планета  -  не  Земля.  И  другая
реальность - не земная. Но реальность. И она не растает.
   - А я не верю! Почему реальность? Вдруг только видимость? - не сдавался
Мартин. - В Сен-Дизье время тоже было чужое, и небо чужое, и  люди  моложе
на четверть века. Откуда все это  возникло?  Из  красного  тумана.  И  где
исчезло? В красном тумане.
   - Не блефуй, - сказал я. - Красного тумана здесь нет и не было. А  игры
у Тольки тоже нет. Пас, Толенька?
   - Пас.
   - А я сыграю. Все объяснимо, когда Борис объясняет, - повторил я  слова
Мартина. - Тогда откроем карты, Боря. Посмотрим, какой у тебя флеш ройяль.
Я уже не говорю о коньячной этикетке, происхождение  которой  и  для  тебя
загадочно. Объясни-ка мне еще пяток загадок.  Или  десяток.  Например,  от
кого получают "дикие" огнестрельное оружие и для чего они его получают?
   - Пас, - засмеялся Зернов.
   - Почему пригодятся Запомнившие и кому они пригодятся?
   - Пас, - повторил Зернов.
   - Почему "быки", едва ли страдающие отсутствием аппетита, не будут есть
птицу, жаренную на вертеле?
   - Пас.
   - Почему при современном техническом уровне поезда  в  Майн-Сити  ведут
паровозы, а не тепловозы?
   - Тоже пас.
   - Значит, не флеш ройяль, Борис Аркадьевич?
   - Нет, конечно. Многое здесь я никак объяснить не могу. Лично я  думаю,
что с нами хотят проконсультировать опыт, который, возможно, и не  удался.
Ведь даже суперцивилизация не сможет создать достаточно совершенную модель
жизни, в которой ей самой не все очень ясно. Как в  старой  сказке:  пойди
туда, не знаю куда, принеси то,  не  знаю  что.  А  что  ты  скажешь,  мой
уважаемый оппонент?
   - Пас, - сказал я.
   Не знаю, как всем, но мне стало чуточку страшно.



        9. ПЕРВЫЕ КАДРЫ НАЧАЛА

   Завтрак  был  сервирован  по-европейски:  поджаренные  ломтики   хлеба,
холодное мясо, яйца всмятку, несколько сортов сыра  -  я  узнал  честер  и
камамбер - и кофе со сливками. Открытую веранду с  трех  сторон  затемняли
лапчатые листья клена, а четвертая была открыта солнцу, но не  раннему,  а
уже достаточно сильному и высокому, какое у нас бывает не  в  шесть,  а  в
десять утра. Пахло летним цветущим лугом - именно полевыми, а не  садовыми
цветами, и, ей-богу, трудно было даже  представить  себе,  что  ты  не  на
Земле, не в гостях на даче где-нибудь у коллег Осовца под Звенигородом.
   За столом прислуживала  женщина  лет  сорока,  скорее  англичанка,  чем
француженка, по внешнему виду и, казалось, отлитая по тому же  стереотипу,
как и все Стилы, - такая же высокая и крепкая,  только  с  более  строгим,
даже суровым выражением лица. Она не улыбнулась, когда  хозяин  представил
ее ласково, но лаконично: "Элизабет, сестра", -  и  тотчас  же  ушла,  как
только была поставлена на стол последняя чашка. На мой вопрос, почему  она
не осталась с нами, Стил вежливо пояснил:
   - Лиззи - существо молчаливое и  застенчивое.  После  смерти  жены  она
воспитала мне мальчиков, но так и  не  привыкла  к  мужскому  обществу.  А
разговор у нас будет чисто мужской, серьезный  и  трудный.  Из  того,  что
рассказали мне дети, я, честно говоря,  мало  что  понял.  Пожалуй,  самое
важное: вы нуждаетесь в помощи, а мы никогда никому в ней не отказываем.
   - Спасибо, - сказал Зернов, - но в основе  всякой  дружеской  помощи  -
доверие, доверие и еще раз доверие. Мы доверяем  вам  наши  жизни  и  наши
судьбы. Мы одиноки, безоружны и беспомощны в этом мире, о  котором  ничего
не знаем, кроме того, что видели и пережили в лесу. Мы  говорим  на  одном
языке, но мы люди разных миров, и чтобы понять друг друга,  хотя  бы  даже
объяснить вам, почему произошла эта встреча, мы  хотели  бы  услышать  ваш
рассказ о вашем мире - о Городе и его людях, о вас и о вашей жизни. Только
тогда вам станут понятны и  наш  ответный  рассказ,  и  мы  сами,  и  наше
стремление не только получить помощь, но и предложить вам свою,  если  она
понадобится.
   У Зернова была двоякая  манера  вести  разговор:  или  он  насмешничал,
иронизируя порой зло и тонко,  или  речь  его  вдруг  приобретала  оттенок
лекторского пафоса, словно, говоря, он  опирался  на  кафедру.  В  трудных
случаях нашей жизни, когда разум отказывался  объяснить  случившееся,  эта
слабость Зернова становилась его силой  -  она  укрепляла  наши  смятенные
души. Но сейчас, как мне  показалось,  он  скорее  насторожил  Стила,  чем
расположил его к нам. Джемс и Люк жевали, не подымая глаз  от  тарелок,  а
Стил, наоборот, долго и пристально разглядывал всех  нас  по  очереди,  но
молчал. Тогда я, вспомнив свой ночной разговор с маскарадным  полицейским,
решил вмешаться.
   - Большинство из вас не  помнит  того,  что  предшествовало  Началу,  -
рубанул я напрямик нечто вполне понятное Стилу, - а если кто что и помнит,
то, даже собрав все это запомнившееся, нельзя представить себе мира, каким
он был. Предположите парадокс: мы помним все, что было, абсолютно  все,  и
ничего не знаем о том, что есть, абсолютно ничего. Вот вы и расскажете нам
о том, что произошло с вами девять лет назад, как вы жили эти  годы,  чего
добились и что утратили. Вам понятно?
   Мне было понятно. Стилу тоже. Теперь он уже не раздумывал.
   - Значит, вы не пережили космической катастрофы? - спросил он.
   Как ответить?
   - Нет, - сказал Зернов.
   - Мы даже не знаем о ней, - прибавил я.
   - Мы тоже не знаем, и никто не знает,  потому  что  в  мире,  казалось,
ничего не случилось. Не было ни кометы, ни землетрясения,  ни  звездопада.
Но что-то произошло - невидимое, неощутимое, но изменившее если не мир, то
нас.
   - Когда? - спросил Зернов.
   - Больше девяти лет назад. Почти десять.  Вы  уже,  вероятно,  слышали.
Однажды утром, обыкновенным летним утром в будни, когда надо было идти  на
работу. В открытое окно  доносился  утренний  гомон  улицы,  автомобильные
гудки, громыхание моторов. Все как обычно, только часы стояли - все часы в
доме, как я узнал после. Я хотел узнать время по телефону, но  телефон  не
работал. И это меня не встревожило - бывает.  Встал,  оделся;  Лиззи,  как
всегда, приготовила завтрак, а я проверил содержимое портфеля, в  котором,
помнится, были какие-то рукописи: я заведовал  рубрикой  "Новости  дня"  в
популярном еженедельнике "Экспресс"  и  часто  брал  на  дом  какие-нибудь
заметки и письма. Но портфель был  пуст,  и  это  уже  встревожило.  Самое
странное - я не помнил ни заметок, ни писем, какие, я был уверен,  положил
в портфель, но еще более странным оказалось то, что я  не  нашел  их  и  в
редакции. Мало того, в моем редакционном кабинете - ни в сейфе, ни в столе
- не оказалось вообще никаких бумаг. В довершение всего  я  не  помнил  ни
одного задания, какие обычно давал по  утрам  репортерам.  Их  было  трое:
Мотт, Рейни и Дарк, славные парни  и  старые  друзья.  Все  они  сидели  в
соседней комнате возле моей секретарши Шанель странно  молчаливые,  словно
чем-то пришибленные: я не услышал ни смеха, ни  шуток,  ни  даже  "доброго
утра, Дэви".
   "Что случилось? - спросил я. - Умер кто-нибудь или  кассир  с  деньгами
сбежал?"
   "Хуже, - сказал Мотт, - мы  ничего  не  помним.  Какое  сегодня  число,
старик?"
   Я открыл и закрыл рот: я тоже не помнил.
   "А месяц?"
   Я не помнил и месяца и - о ужас! - года.
   "Сошел с ума", - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
   "А ты не шути, шеф. Что ты помнишь из последнего номера -  он  три  дня
как вышел? Какую сенсацию? Какое фото? Хотя бы обложку помнишь?"
   Я, который мог перечислить все шлягеры любого номера, ничего не помнил.
Ни прошлого, ни позапрошлого, ни прошлогоднего  -  ровным  счетом  ничего.
Даже обложек.
   "Дайте номер, Шанель", - потребовал я.
   Мотт хохотнул, а Шанель испуганно и жалобно - у нее даже слезы блеснули
- ответила, как на суде:
   "В редакции нет ни одного экземпляра, шеф. Ни за этот,  ни  за  прошлые
месяцы".
   "А в справочной библиотеке?"
   "В справочной библиотеке пустые полки, шеф. Все исчезло за одну ночь. Я
уже звонила в полицию, но телефоны выключены".
   "Позвоните из автомата".
   "Я не нашла ни одного поблизости".
   "Какие глупости. А в бистро напротив?"
   Длинные ресницы ее подпрыгнули и опустились.
   "Какое бистро, шеф? Напротив табачная лавочка, и телефона там нет".
   "Я тоже подумал о бистро, старик, - сказал Мотт, - но его действительно
нет. Проверь".
   В первый раз я почувствовал уже не тревогу, а страх.  Что-то  случилось
со всеми нами, с редакцией, с городом, но я еще не знал  всего.  Предложив
ребятам подождать, я пошел к главному. Он что-то писал или чертил пером  и
поморщился при моем появлении.
   "Я занят, Стил. Никак не могу обдумать тему передовой.  Может  быть,  о
загрязнении реки?"
   "Какой реки?" - спросил я.
   "Нашей, конечно. Вы в уме?"
   "А название ее помните?"
   "Название? - ошалело переспросил он. - А вы помните?"
   И я не помнил.
   "А какое сегодня число? - повторил я вопрос Мотта. - А  месяц,  а  год?
Может, передовую из прошлого номера помните?  Или  обложку?  А  как  зовут
мэра? И кто возглавляет правительство?"
   Он посмотрел на меня почти с ужасом.
   "Я ничего не помню, Стил. Абсолютно ничего".
   "Я тоже. И никто в редакции".
   Он потянулся к телефону. Как и следовало ожидать, он не  работал.  И  я
сказал:
   "Не трудитесь. Ни один не работает".
   Главный не любил долго думать. Он всегда  принимал  быстрые  решения  и
очень этим гордился.
   "Разошлите своих репортеров по городу.  Пусть  спрашивают  кого  попало
подряд обо всем, что придет в голову. Под предлогом, что журнал, допустим,
проводит  анкету  о  сообразительности  и  быстрой  реакции.  И  пусть  не
задерживаются.  Утрата  памяти  тоже  сенсация.  А  пока  пригласите  всех
дежурных редакторов ко мне".
   Через три минуты мы все собрались у него в кабинете. Это и было Начало,
происходившее повсюду в городе, осознание того,  что  произошло  со  всеми
нами, начало новой жизни, потому что старая была даже не забыта, а начисто
изъята из памяти. Собрались забывшие о том, что было вчера,  позавчера,  в
прошлом и позапрошлом году, десять, двадцать, сто лет  назад.  Помню,  как
сейчас, это  собрание  со  всеми  его  восклицаниями  и  репликами  -  оно
запечатлелось в памяти с той же полнотой, с какой забылось  все,  что  ему
предшествовало.
   "Кто помнит, какое сегодня число, месяц и год?" - спросил главный.
   Молчание.
   "Есть ли где-нибудь календарь?"
   Календарей в редакции не оказалось. Я шепнул шефу, что  все  содержимое
справочной библиотеки тоже исчезло.
   "Который час?"
   Часы у всех показывали разное время, в зависимости от того, когда  были
заведены утром. До этого они стояли.
   "Что вы помните, Дженкинс?"
   Дженкинс, редактор  иностранной  информации,  считался  Спинозой  нашей
редакции. Во всех затруднительных случаях, когда политический, религиозный
или философский вопрос не находил ответа, обращались к Дженкинсу.
   "Я помню, сэр, как меня зовут, - ответил  он  без  малейшей  улыбки,  -
помню, что у меня жена и двое детей, знаю их  имена  и  склонности.  Помню
сегодняшний утренний завтрак, но  не  помню  вчерашнего.  Помню  дорогу  в
редакцию, но не совсем уверен, что вчера шел именно этой  дорогой.  Помню,
наконец, что заведую иностранным отделом и что мне надо  писать  очередной
обзор на седьмую полосу".
   "О чем?"
   "Не знаю. Название отдела предполагает иные страны, но я  не  помню  ни
одной. Я даже не помню, как называется наша. Я знаю,  что  пишу  и  говорю
по-английски, но сделать отсюда вывод о наименовании нашего государства не
могу, сэр. Я не  помню  также  ни  одного  события  ни  в  прошлом,  ни  в
настоящем,  ни  одного  географического  названия.   Мне   знаком   термин
географический - он связан с моей профессией,  но,  что  такое  география,
объяснить не могу. Боюсь, что произошла какая-то  космическая  катастрофа,
сэр. Какое-то излучение смыло память о прошлом. У каждого ли, не знаю.  Но
в нашей редакции это именно так".
   "То же излучение уничтожило и календари, и  наши  записные  книжки?"  -
насмешливо спросил я.
   "И телефонные?" - прибавил кто-то.
   "И справочную библиотеку?"
   "И архив?"
   Дженкинс молчал. Ответ мы получили несколько позже, когда  явились  мои
репортеры. Рассказ их был страшен.
   Ничего как будто не изменилось в городе.  Были  открыты  все  магазины,
парикмахерские, ателье мод, аптеки  и  бары.  Струились  встречные  потоки
автомобилей. Постовые  полицейские  на  перекрестках  рассасывали  пробки.
Спешили пешеходы, торговали лоточники, садились и взлетали голуби. Но...
   Репортеры не обнаружили ни