Сергей Абрамов. Тихий ангел пролетел ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Требуется чудо". М., "АСТ", 1999. OCR & spellcheck by HarryFan, 18 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- Фантасмагория Доблестным рыцарям государственной безопасности всех времен и народов посвящаю ВЕРСИЯ Москву сдали в конце декабря сорок первого, зима стояла нещадная, дышать было колко, немцы шли по Москве не дыша, только снег скрипел на Горького, и на Садовом, и на Манежной сахарно скрипел вмерзший в асфальт снег, скрипел под сапогами, скрипел под шипованной резиной, под траками, которые рвали лязгом выстуженную дневную тишину и порвать не могли: намертво тишина смерзлась. Странно было немцам в промерзшей Москве, зябко им было, не дыша в нее вошли, не дыша в ней остались, потому, может, всерьез ничего и не тронули - вопреки угрозам их крутого вождя, сулившего затопить Москву, да только в который раз легко солгавшего. Но и в самом деле: зачем их крутому вождю лишнее море, разве его кораблям негде было плавать?.. Город остался живым, а вот _как_ он тогда жил - это уже другой разговор, долгий и каторжный, хотя, конечно, можно и двумя словами: опять-таки не дыша тогда жил. И то объяснимо: зима, мороз, снег. А война пока что дальше покатилась, сворачиваясь, сворачиваясь... ФАКТ На сверхзвуке уже, не пределе мощности, почудилось: вдруг вырубился двигатель. Но нет, понял сразу, не почудилось: мгновенно возникшая тишина сдавила уши с такой убойной силой, что Ильин не сдержался, заорал и, погружаясь в мучительную эту тишину, как в омут, теряя от боли сознание, орал, не переставая, страшно пугая, должно быть, слухачей на аэродромной связи, орал, мертво вдавливая в панель кнопку катапульты, орал, уже напрочь вырубившись из реальности, ни черта не слыша, не видя, не помня... ДЕЙСТВИЕ Непруха с утра началась: зеркало разбил. Оно на подоконнике стояло, подоконник узкий, а тут на Иване Великом к заутрене вмазали, Ильин дернулся, щеку порезал и зеркало разбил, локтем его смахнул, убогий. Зеркало - хрен с ним, конечно, дешевое простое стекло, а вот примета очень скверная. Ильин верил в приметы, отчего сильно расстроился плюс добриться пришлось наизусть, под сладкий ивановский перезвон, хоть и далековатый, но отчетливо слышный. Он разбудил Ангела, весьма некстати, Ильин-то рад был, что встал раньше хранителя, что можно хоть побриться без его занудства, в относительном где-то покое, но покой Ильину не обломился. Ангел проснулся и завел шарманку. - Утро говенное, - сказал известное Ангел. Ильин смолчал. Натужно, с гадким хрустом, скреб лезвием подбородок. - Зеркало разбил, - сказал тоже известное Ангел. Скреб лезвием подбородок, а следом пальцы легко по коже вел, чтоб, значит, контролировать бритье без отражения в стекле. - К худу, - сказал совсем известное Ангел, а после чуток неизвестного добавил: - День не задастся. Под машину попадешь, полиция пристанет - в околоток оттащит, паром обваришься. Много наворожил, не пожадничал, в настроении с утра был. - Врешь ты все, - все-таки раздраженно, достал его Ангел, отметил Ильин. - Полиция-то при чем? - Не знаю. - Ангел не знал. - А только вижу наперед и предсказываю, что вижу. А что не вижу, то не предсказываю. - А что видишь? - Вижу черное, черное, а в нем красное мигает и горит, мигает и горит... - Мигалка, что ли, на полицейской машине? - Не знаю. Знаю, что полиция, а уж мигалка или не мигалка - определишься на местности. - Я-то определюсь... - тоскливо протянул Ильин. Прибалдел-таки от ангельской ворожбы, тяжко умолк. И Ангел тоже присмирел, в душу временно не лез, не мешал Ильину скудно завтракать хлебом, и маслом, и колбасой, и молоком, и высосать сигаретку перед тем, как рвануть на смену, выкурить, пуская дым в открытую в люди форточку, и смотреть, как он, дым то есть, вылетает в форточную щель и чуть-чуть плывет, пока не растает, прямо над мокрым асфальтом тротуара. Ильин жил в полуподвальном этаже. Ангел и после молчал, когда Ильин, надев теплую куртку, вынырнул из полуподвала на Большую Полянку и побежал по означенному тротуару, стараясь не влететь старыми кроссовками в лужи, побежал по пустой в этот нечеловечески ранний час Большой Полянке, не дожидаясь никакого общественного транспорта, не веря в его реальность, побежал к тоже Большому Каменному мосту, тоже безлюдному и почти безмашинному, откуда отлично, как с горки, видны были купола Ивана Великого, так некстати разбудившего Ангела. Ангел молчал. Но когда Ильин нагло перебегал мост, спеша к Ленивке, оскользаясь на смешанной с бензинными каплями асфальтовой воде, только шепнул Ильину вроде бы незаинтересованно: - Осторожно, слева... А слева с моста летела, сверкая галогенами, воинственная "мерседесина" и жутко сигналила Ильину фарами, потому что тормозить по такой мокроте было делом безнадежным, и тогда Ильин мощно, чуть не разрывая связки, в страхе скакнул вперед, чтобы смертельно несущаяся "мерседесина" просквозила мимо, не исключено - с гадкими матюгами внутри. Ангел все молчал, он свое сказал. Утишая разгулявшееся сердце, а в желудке - молоко с колбасой усмиряя, Ильин все же неуклонно спешил вперед, оставляя по левую руку Музей изящных искусств имени его величества императора Александра III, сворачивая в узкую Знаменку, на коей тяжелел под низким осенним небом новый многоэтажный доходный дом, рентхаус страхового общества "Россия", где опять-таки в полуподвале имела свое место котельная. Там-то через считанные минуты и начиналась смена Ильина, там-то ему, если Ангел не ошибался, а Ангел редко ошибался, и предстояло обвариться паром. Или еще где?.. Но все это следовало впереди, а пока Ильин опаздывал, чего Тит не терпел. ВЕРСИЯ За последние лет, может быть, двадцать с гаком Москва стремительно выросла вверх; стеклянные, хрупкие на взгляд, о сорока и поболе этажах, здания нагло обступили Бульварное кольцо, зеркальными золотыми окнами засматривались за Чистопрудный, за Рождественский, за Покровский, Страстной, Тверской и иные бульвары, но внутрь кольца опасливо не вступали, не получилось пока вторжения, муниципалитет стойко берет архитектурную девственность древнего центра и землей там особо не торговал. А если и продавал на слом сильно обветшавшие домишки - под новые отели, например, туристы и деловые люди в Москву хорошо ехали, или под большие супермаркеты, или под сверхдорогие рентхаусы, - то продавал с умилительным условием: строить новые не выше колокольни Ивана Великого, как в старину. А немалую часть муниципальных денежек рачительно тратил на реставрацию древних стен, например, или на прочное асфальтовое покрытие столичных улиц, или вот на яркие электрические гирлянды, украсившие вечные московские тополя на тех же бульварах. Чтоб, значит, красиво было всем и удобно жить и радоваться... ФАКТ Удачливый рыбачок, праздношатающийся отпускник, возвращаясь с неслабой рыбалки, наткнулся у кромки леса на самом краю большого, знаменитого окунями Черного озера на голого и бильярдно лысого мужика, мертво ткнувшегося синей от начавшегося удушья мордой в гнилую, дурно пахнущую болотом осоку. Если честно, то мужик был не вовсе гол, какие-то ошметочки на теле наличествовали, будто кто-то ливанул из жбана на одежду крепкой соляной кислотой и сжег что сожглось. А тело, вот странность, кислота не тронула совсем; значит, сообразил рыбачок, не кислота то была, а нечто другое, науке, может, пока неведомое. У самого мужика о том не спросить: он и не мычал даже, но сердце чуть-чуть билось, и рыбачок, обронив снасти и улов, взвалил полутруп на закорки и пер его, подыхая от натуги, четырнадцать ровно верст до деревни Боково Ряжского уезда Рязанской губернии, где в своем доме обитала старшая безмужняя сестра-рыбачка с двумя сынами, пятью справными коровенками, кое-какими свиньями, птицей тоже, еще огородом, с чего и сама с сынами харчилась, и брату-рыбачку в первопрестольную перепадало. И на указанного странного мужика поначалу хватило, пока его рыбачок с собой в Москву не увез, хотя и оклемавшегося на сестриных хлебах, но в свою память так и не возвратившегося. Имя сумел вернуть - Иван, отчество Петрович, фамилию русскую вспомнил - Ильин, а вот как на Черном диком озере очутился, какой лихой тать его там раздел и ограбил, чем и по чему оглушил - по-прежнему тьма. Во тьме той и в Москву подались, местное гебе с великой радостью отпустило чужака к столичным умным коллегам, да только и столичные спецы тьму не развеяли: память - субстанция сложная, непонятная, современной науке толком неведомая, одно слово - темная... ДЕЙСТВИЕ Страховое знаменитое общество "Россия", откупив у городской власти здоровый кусок Знаменки, в считанные месяцы выстроило финскими силами десятиэтажный, но не выше Ивана Великого, бастион для богатых клиентов, а богатые клиенты ждать себя не заставили, вмиг бастион заселили. Квартирки, говорят, в нем были - заторчишь; Ильин вон от одних ванных комнат торчал, где он, случалось, краны чинил, слесаря подменяя, а ведь дальше ванных комнат его и не пускали. В его полуподвале на Большой Полянке ванной комнаты вообще не было, а был душ стояком прямо в сортире, рядом с унитазом, но действовал душ исправно, горячая водичка не иссякала, а ренту за полуподвал Ильин платил невеликую, себе по силам. Силы имелись, спасибо Титу. Тит для Ильина - вселенная, папа его, мама родная, брат и жена. Ильин жив вопреки факту - это Тит. Ильин сыт, пьян, нос в табаке - Тит. Тит вытащил его из болота, выходил в деревне молоком и травами, целый отпуск на Ильина потратил, в Москву невесть зачем перевез. Тит, великий блатмейстер, нарыл Ильину недорогое жилье, пристроил его в котельную, повесил на себя беспаспортного, безродного, беспамятного, психа почти что, если верить докторам, которые ни хрена не поняли в болезни Ильина, лекарствами его накачали, на ноги поставили - иди, сокол, живи пока, а если верить буграм из гебе, то вот ведь и шпиона повесил на себя лояльный гражданин эРэНэСэР, иначе - Российской Национал-Социалистической Республики, в просторечии - России. Бугры из гебе дело знали туго, запросто могли для смягчения ситуации шлепнуть Маугли, могли выслать его на Колыму - золотишко стране мыть, но времена пошли гуманные, лагерей на Колыме сильно поубавилось, пресса распустилась донельзя, вольнолюбивые западники придумали Хельсинкское соглашение, от которого ни Германии, ни России было не отвертеться, и теперь пуганные гласностью гебисты сидели на своей Лубянке и дули на воду. Дуя, значит, на эту самую воду, они верно сообразили, что никуда Ильин от них не денется, время все рассудит, выдали Ильину паспорт на имя Ильина, позволили Титу охмурить свое начальство и пристроить Маугли на теплое буквально место, однако наказали докладывать, если чего не так. Тит докладывал, что все пока так. А и было - так. Работа - дом, дом - работа, пивнуха - парк, кино - улица, иногда, редко, - девочки с Трубной, с Драчовки, недорогие телки, ласковые, смешные, а в последние месяцы - еще и Румянцевская библиотека: читать начал Ильин, запоем читал. Тит смеялся: - Глаза свернешь, дурень. Чего зря мозги полировать, выпьем лучше... И выпивали. Ильин серьезно объяснял: - Хочу знать, где живу. - Страна, блин, Лимония! - орал Тит. - Человек проходит как хозяин! - орал Тит. - Народ, блин, и партия едины... - Это я знаю, - отвечал Ильин. Это он знал всегда, хотя Тит и имел в виду другую партию. - А коли знаешь, чего мудришь? Истина, Маугли, не в книгах, а в пиве. Пиво в России, спасибо немцам, варили славное и привозили тоже славное - спасибо голландцам, датчанам и всяким прочим шведам, пива в России было - залейся, а Ильин искал истину - в брошюрках об истории национал-социализма в России, в скучных учебниках по новейшей истории для вузов, в мемуарах старых пердунов из вермахта. Псих, точно знал Тит... Ну да ладно, к черту подробности!.. Когда Ильин ввалился в котельную, Тит сидел у пульта, а на пульте, на бумажной тарелочке, очищенная вобла имела незаконное место, креветки тоже, сам же Тит залпом дул "Хейнекен" из банки и глядел зверем. - Прости, Тит, опоздал, - констатировал Ильин, стаскивая куртку. - Чуть было под машину не залетел. - Ну и залетел бы, - рявкнул Тит, очень он был сердит на Ильина за пятиминутное всего опоздание, - психом больше, психом меньше... - Чего ты завелся? Пять минут всего... На самолет опаздываешь? - Ты что натворил, козел? - Что я натворил? - удивился Ильин, теперь уже натягивая красный казенный комбинезон с вязевой надписью "Россия" на груди. Страховое общество блюло символику. Тит сдавил в кулаке банку из-под пива, швырнул ее в корзину для мусора. Попал. В корзине, машинально отметил Ильин, из мусора были только смятые банки, штук, может быть, десять. Тит пил много. - Сядь, - уже спокойно сказал Тит. Ильин сел на вертящийся стул у пульта. - Сел. - Тебя гебисты ищут. - Ищут? Что я, гриб, что ли? Адрес известен... А потом, ну и пусть ищут, впервой разве? - ТАК, - выделил голосом, одни прописные буквы, - впервой. - Как так? - Волками... - Не слезая со стула, дотянулся до холодильника на стенке, открыл, достал очередную банку с пивом. - Будешь? - Потом, - отмахнулся Ильин. - Что значит волками? - Не знаю, не могу объяснить. Чувствую: что-то они унюхали, что-то знают, что я не знаю, и не знаю, знаешь ли ты, Маугли... Что, Маугли, что?.. Ильин видел: Титу страшно. Тит любил Ильина, невесть отчего любил и боялся за него - до оторопи. Считал, пропадет Маугли в большой деревне. А может, думал иной раз Ильин, Тит - собственник, жадюга, кулак, однажды нашел в болоте бесхозного человечка, ему бы мимо пройти - ан нет, пожадничал, подобрал, отмыл, отдраил - хрен теперь кто отнимет. Лишнее внимание гебистов волновало Тита: вдруг да заберут ВЕЩЬ!.. Самому Ильину страшно не было. Все, что с ним могло в жизни случиться, уже случилось. Ильин жил по инерции, жил ВЕЩЬЮ Тита, не своей жизнью жил, а своя осталась невесть где. Да и была ли она?.. Иногда Ильину снилась мама, но снилась давней, молодой и здоровой, где-то на даче в Ашукино, мама с черно-белой фотографии, смеющаяся в объектив фотокамеры "Смена", подаренной Ильину аж в седьмом классе. Старая мама, послеинфарктная, трудноподвижная, больная, постоянно ворчащая, не терпящая, когда Ильин улетал на полеты надолго, настоящая мама, а не с мертвой фотки, не снилась никогда. Ильину вообще, не снились цветные сны, а чего, спрашивается, бояться человеку, которому не снятся цветные сны?.. - Что они могли унюхать? - усмехнулся Ильин. - Я ж вот он, бери живьем... Кстати, искали бы - пришли бы домой. Чего это они кругами ходят? Тебе звонили? - Вот и я о том, - Тит припал к банке и, мощно катая кадык, высосал ее опять залпом. Смял, кинул, попал. - А они, угадал, мне звонят: как вы находите вашего подопечного? Не замечали ли чего-нибудь странного в его поведении? - мерзким тонким голосом, будто с ним кастрат по телефону разговаривал, так он, значит, гебистов представлял. И уже своим басом: - А чего я нахожу? Я ж ни фига не нахожу. Я им про тебя каждую пятницу докладываю, ты же знаешь, и ничего странного, ты же знаешь. Фиг ли они проснулись, гады?.. Я их спросил: чего вы ко мне? Звоните самому, он же живой все-таки, не помер пока. А они смеются: позвоним, конечно, позвоним и придем, куда ж он денется, дурачок наш прикинутый... Слушай, Иван, вспомни-ка, может, ты в морду кому-либо сунул, а? Может, трахнул кого не того. Может, с бабой был и чего-то не то ляпнул? Ты же псих... Хвоста за тобой нет, не заметил? - Нет, - засмеялся Ильин. - Детективов начитался, Тит, совсем с ума слез, а меня психом называешь. Откуда хвост, ты что? И с бабой я сто лет не был, и не дрался ни с кем, я ж вообще не дерусь, сил нет, какой из меня боец!.. И перестань ты трястись, иди домой, выспись как следует, а я отдежурю и к тебе прирулю, в баню пойдем, в Сандуны, хочешь в баню, Тит? А если гебисты придут, так я вот он, чего с меня взять, пусть спрашивают, о чем надо, я все равно ничего не знаю. Ты не дрейфь, Тит, иди, говорю, домой, иди, вон глаз у тебя красный, как светофор, лопнешь ты от пива, Тит... - уговаривал, как маленького. И уговорил. Тит встал, расстегнул "молнию" комбинезона - уходить в них домой не полагалось, их оставлять в специальном именном шкафчике полагалось, чтоб носились дольше. Тит вроде успокоился, уболтал его Ильин. Вот и сказал умиротворенно: - Там, в холодильнике, - пиво и креветки, хорошие креветки, большие, уже чищенные. Ты поешь... - И вдруг вскинулся: - А коли арестуют?.. - За что? - Они знают - за что. - Они знают, а я нет. Не бери в голову, Тит, арестуют - принесешь передачку. Встанешь в пикет на Лубянке. С плакатом: "Свободу Ивану Ильину, узнику совести!" Найдешь корреспондентов Би-би-си, "Голоса Америки" и "Радио ЮАР" и наговоришь им про права человека. Схавают на раз... Не те времена, Тит, Гитлер аж в пятьдесят втором помер, на дворе, Тит, развитой национал-социализм, плюрализм и демократия, а в концлагерях сейчас только урки срока тянут, политических давно нет... - Ага, точно, политические в психушках маются, это, блин, тоже не сахар... - А все ж не зона... - То-то ты в зоне бывал, не вылезал прям... - уже опять умиротворенно. - Так ты точно ко мне после смены? - Точно. - Ладно, я высплюсь хоть, а то пива пережрал, перекурил тут, перетрухал из-за тебя, полны штаны... Позвони, если что. - Если что, позвоню. Смотрел на закрывшуюся за Титом дверь, думал: а ведь прав он, ясновидец, что-то они нарыли, зря интерес проявлять не стали бы. - Что-то они нарыли, - сказал Ангел. - Что? - спросил Ильин. - Знал бы, сказал бы. - Ангел, похоже, не особо волновался - не то, что Тит. - Ты ж с утра чего-то про околоток плел. - Не плел, а предвидел, разные совсем вещи. Я вон и авто предвидел. Ведь предвидел, скажи? - От твоего предвидения - одни хлопоты. Никогда ничего заранее не объяснишь! Сказал бы: берегись "мерседеса" на мосту, в такое-то время. Я бы и оберегся. Без лишней нервотрепки. А ты - в последнюю секунду... И всегда в последнюю секунду, всегда не по-человечески. Вот, например, что это значит - паром я обварюсь? - Не знаю, - равнодушно сказал Ангел. - Придет срок, скажу. - Вот опять!.. А когда он придет? Ты же провидец... - Я могу вообще заткнуться, - обиделся Ангел. - Сам выбирайся из дерьма. Ты же у нас умный мальчик, ты только прикидываешься психом, тебе так удобнее - ни хрена не хотеть, жить ползком: нас не трогай, и мы не тронем. А все твое липовое сумасшествие - это только я, Ангел, без которого ты и шага бы не шагнул, слова верного не сказал. А когда я возник? - Не помню, - соврал Ильин. Знал, что Ангел прав, а соглашаться не желал, унизительно было. - Врешь, помнишь! Когда тебя первый раз на Лубянку приволокли и в камеру сунули - тогда. Помнишь, Ильин, ты на табуретку сел, а там, в камере, кроме табуретки, и не было ничего, табуретка и параша в углу, кровать на день к стене присобачивалась, так ты ручонками головку обхватил, пригорюнился, страшно тебе стало. Конечное дело, раньше, в Той жизни, ты это зданье на красивой "Волге" легко облетывал, раньше ты о нем и не думал, а здесь, в Этой жизни, первый день в столице - и на тебе: камера, параша, следователь, свет в глаза, пытки... - Не было пыток, не ври. - Это потом ты узнал, что нынче гебисты по морде уже не лупят, иголки под ногти не загоняют, немодно стало, фу. А когда в камере на той табуретке в штаны накладывал, то о пытках только и думал. Думал, а, Ильин?.. Думал, думал, а головка-то еще слабенькая была, еще только месяц после аварии прошел, ты еще и вправду психом был, по припадку - на день, потому и меня на помощь призвал. А я что? Я как юный пионер, то есть скаут. Меня зовут - я иду. Служба. Но благодарность-то должна быть или нет, должна или нет, спрашиваю?.. Приспела пора выпить пивка. Ильин встал, подошел к холодильнику - это великан Тит прямо от пульта до пивных запасов дотягивался, а Ильин ростом не вышел, потому, кстати, в свой час в авиацию и подался, там низенькими не брезгают, - достал банку "Хейнекена", выстрелил замком. Глотнул, креветкой заел, хорошая уродилась креветка, сочная, не соврал Тит. Вернулся к пульту, глянул на приборы: все путем. - Должна, - сказал Ангелу. - Я тебе, кстати, и благодарен, ты что, не знаешь? Только не думай, что облагодетельствовал меня по гроб жизни. Ты мне обязан не меньше, чем я тебе. Есть я - есть ты. - И наоборот, - не смолчал Ангел, добавил реплику на финал. - И наоборот, - согласился Ильин. Он тоже не хотел уступать финальной реплики. - Мы взаимозависимы, а посему... Что посему - не объяснил, поскольку зазвонил телефон. Но не городской, опасный, по которому, не исключено, гебисты Тита и словили, и Ильина могли запросто словить, а зазвонил местный, "российский" - так называл его Тит, аппарат без диска, висящий на стенке рядом с холодильником. Ильин опять встал, взял трубку. - Слушаю, - сказал. - Ангел? - вкрадчиво спросили из трубки. - Дело есть. - Это не Ангел, - машинально ответил Ильин и только тогда пришел в ужас, чуть трубку не выронил, хотя это и банально до скуки - трубки от страха ронять. Впрочем, он и не выронил. Растерянно сказал Ангелу: - Это тебя... Никто в мире - ни одна собака! - не знал о существовании Ангела, даже Тит не подозревал, поскольку сам Ангел того не хотел, чужд был земной славе, да и Ильин его не афишировал, считал: что, блин, мое, то, блин, мое. А тут... Но Ангел-то, небожитель хренов, даже и не удивился ничуточки, будто только и ждал звонка по местному тайному телефону. Сообщил в трубку: - Ну, я... - А чего ж врешь, что не ты? - грубо поинтересовались оттуда. - Ты нам баки не крути, ты нас знаешь, мы тебе сами что хошь открутим, если крутить станешь. Так что не крути. Ангел, маши крыльями, лететь пора. Уловил мысль? Ильин не знал, как Ангел, а сам-то он ни черта не уловил, никакой мысли. А Ангел, напротив, ничему не удивлялся, слушал телефонное мелкое хамство с тихой усмешкой и даже спросил заинтересованно: - И когда лететь-то? - А скажут, - ответили. - А сообщат, когда в самый цвет выйдет. Вот-вот. Жди. - Кто сообщит? Ильин по-прежнему пребывал в описанном выше состоянии "выроненной трубки" и лишь мог слегка восхищаться непробиваемым апломбом Ангела. Хотя и понимал, что давно пора прекратить восхищаться впустую: на то он и Ангел, чтобы знать все, что сдвинутому по фазе Ильину ни в жизнь не постигнуть. Что-то, выходит, опять знал, Ангел умный... - Человек, - явственно усмехнулись из трубки. - Ясно, что не слон, - столь же нагло усмехнулся в ответ Ангел. - От кого хоть? От Бога? Ильин полегоньку приходил в-норму, разговор ему даже нравиться начал, хороший такой разговор, в меру ни о чем, зато легкий и плавный. Ильин раньше, в Той жизни, мастером был на такие разговоры, особенно с женщинами, а в Этой жизни, увы, пообтерхался, легкость потерял - куда ему до Ангела... - От Бога, - согласились в трубке. - Помнишь истину: все люди... кто? - Братья, - сказал Ангел, - а также сестры, тещи и свекры. Не держи меня за лоха, абонент, принес нужные слова - можешь кочумать. Целую крепко, твоя репка, - и шмякнул трубку на рычаг. - Кто это был? - спешно спросил Ильин. Ангел равнодушно зевнул, кашлянул, чихнул, высморкался, сплюнул. Ответил: - Ошиблись номером. - Каким номером? Телефон прямой. - А кто говорит, что кривой? - выламывался Ангел. - Прямой как стрела... - Не выламывайся, - строго сказал Ильин. Обиженно даже сказал. - Знаешь ведь: связь с конторой, с трестом. Прямая. - Это она отсюда прямая, а в конторе, замечу, цельный пульт разных номеров, тычь штекером - не хочу. Таких, как мы, прямых, у них, знаешь, сколько?.. Вот и ткнул не в ту дырку... - Чего ж ты с ним разговаривал? Сказал бы, что ошибся... - А зачем? Скучно ведь... Ему скучно. Мне скучно. Тебе скучно. А тут потрепались - так хоть какое-то развлечение. Расслабуха, по-научному - релаксация... - Ну-ну, - сказал Ильин. Неприятно ему было. Не заслужил он, считал, такого отношения со стороны Ангела. Поэтому и ограничился нейтральным "ну-ну", поэтому прихватил с пола сундучок с инструментом, с тестерами-шместерами всякими, поэтому приступил к скорому и внеплановому обходу сложного котельного хозяйства, поскольку обход предполагал молчание, а разговаривать с Ангелом сейчас не было у Ильина никакой тяги. Не тут-то было. Опять зазвонил телефон, на сей раз - городской, на пульте. Ильин про себя матернулся, поднял трубку. - Ну? - хамски спросил. - Будьте любезны, - сказали ему вежливо, - позовите к аппарату Владимира Ильича. - Ошиблись номером, - рявкнул Ильин, трубку бросил. И не утерпел, поведал-таки Ангелу: - Ошиблись номером. - Не глухой, - отпарировал Ангел. Он тоже счел уместным обидеться и чуток помолчать. Полезно. А телефон вновь брякнул. - Ну что за блинство! - интеллигентно выругался Ильин. Снял трубку: - Да? - Слышь, мужик, - басом сказали из нее, - там у тебя Лейбы Боруховича не видать? - Не видать, - честно ответил Ильин и положил трубку. Снял - положил, поднял - бросил... Глагольные пары. Еще можно: взял - уронил. Телефон - опять. Вот и третья глагольная пара пригодилась. Взял трубку: - Слушаю? А оттуда - женским томным контральто: - Мне бы Иосифа Виссарионовича, молодой человек... - Не могу! - ликуя, сообщил Ильин. - Почему? - сильно удивилось контральто. - Потому, что исчез он из виду аж в апреле одна тысяча девятьсот сорок второго года. Так что звиняйте, тетя... - И, по-прежнему ликуя, уронил трубку. - Чего это ты развеселился? - осуждающим тоном спросил Ангел. - Звонок дурацкий. Иосифа Виссарионовича баба просила... Надо же - такое совпадение!.. - Дурак, ты и есть дурак. - Ангел выражений не выбирал. - Ты всю цепочку протряси. Не много ли совпадений? Владимир Ильич, Лейба Борухович, Иосиф Виссарионович... Вгаги России, блин!.. А кого следующего спросят, думал? Климента Ефремыча? Вячеслава Михалыча? Лаврентия Палыча?.. И никаких, значит, подозрений, кореш, так?.. А в самом деле, ужаснулся Ильин, что же это я ни фига не просек? Что же это, как кретин какой, гыкаю смешному совпадению, а вглубь, в суть самую заглянуть не дотумкал? Меня ж на раз покупают!.. - То-то, - сказал Ангел, хамло, подслушав мысли, - сообразил убогий. Что Тит сказал? Тебя гебе ищет. Это факт. Зачем - неизвестно. А все эти провокационные звоночки покойным вождям, о которых здесь никто не помнит, - тут уж совсем все запуталось. Выходит, никто не помнит, а ты помнишь? Выходит, ты все-таки шпион? Тогда откуда? Из далекой страны победившего коммунизма? Чего ж они, мудозвоны, добиваются? Вывести тебя из равновесия? Чтоб, значит, ты запаниковал и в жуткой панике нечаянно выдал бы все явки, шифры и пароли?.. Ну, я торчу от них!.. Во-первых, по-идиотски добиваются, а во-вторых, хрен добьются: ты ж никаких паролей в жизни не знал. А они в жизни не знали, кто ты. И не знают, хотя тщатся. Так? - И, не дожидаясь подтверждения, сам себе подтвердил: - Так. Они тебя отпустили чуть-чуть - гуляй, бобик, но пасут, через Тита вон пасут, через еще кого-нибудь, стукачей кругом - тьма, а тут явно чего-то стряслось, раз они в открытую проклюнулись... - Что стряслось? - Ильин растерялся. Ангел соображал лучше него, рассуждал точнее, думал быстрее, Ильин терялся под натиском стремительного Ангела, но ему простительно это было: больной все-таки, официально чокнутый. - Думай, думай, - наказал Ангел. - У меня голова заболела. Голова и вправду начала привычно заводиться - как под током. - Прими таблетку и думай. Что могло случиться? Что они нарыли? Где нарыли? Ну, ну... Может, в деревне? Может, ты забыл что-то?.. - Не нукай, - обозлился Ильин. Достал из кармана пластмассовый флакон, выкатил на ладонь янтарную капсулу, слизнул ее. - Ничего я не забыл. А что забыл, то забыл - не вспомнишь. - А они вон вспомнили за тебя, зуб даю... И опять телефон загремел, опять внутренний. Ну, прямо - Смольный!.. - Котельная, - представился Ильин. - Котельная? - переспросили женским голосом, Ильин узнал диспетчершу. - Ильин?.. Здравствуй, Ильин, сто лет тебя не слышала, соскучилась - страсть, Ильин ты мой никудышный. А слетай-ка, Ильин, в сто пятнадцатую, слетай мигом, у них там батареи чего-то не тянут, замерзают жильцы, льдом уже покрылись, понял, Ильин? - Ну, понял, понял, не части, я тебя тоже люблю, - сказал Ильин, знал он эту диспетчершу, вздорную, в общем, бабу, но к нему, к Ильину, хорошо относящуюся. - Уже иду, солнце мое. - Только не споткнись, Ильин, мне тебя не хватать будет, - повесила трубочку, последнее слово за собой оставила. - Во балаболка, - с уважением сказал Ангел. - Мы надолго? - Посмотрим. Если надолго, бригаду вызову. Не бросать же дежурство... - Это точно. Да и звонки еще не все кончились... И как в воду глядел! Зазвонил городской. - Але, - осторожно сказал Ильин. - Слышь, друг, - шепотом из трубки отозвались, не поймешь: не то мужик, не то баба, - на Манежной "летучая тарелка" приземлилась, неопознанная, космонавты из нее выпали, все ободранные, обожженные, по-нашему не волокут, а один - вылитый ты. Не брат, случайно? - Пошел к такой-то матери! - заорал Ильин, не скрыв, впрочем, к какой матери идти, просто не стоит доверять сей термин бумаге. - То-то я тебя, и то-то, и туда-то! - и здесь терминология общеизвестна, незачем ее лишний раз фиксировать. Вышел из котельной, кодом дверь запер - от врагов внутренних и внешних, поспешил по коридору к служебному лифту. В лифте, в просторном зеркальном шкафу, ткнул пальчиком в клавишу компьютера, вмонтированного в стену: где она, сто пятнадцатая? Вопрос ушел на центральную эвээм и вернулся ответом, высветившимся на дисплее: на пятом она, сто пятнадцатая, на недальнем пятом этаже. Пятую кнопку и надавил, на пятый этаж и примчал его немедля зеркальный скоростной шкаф. Ангел помалкивал. Наглого Ангела всегда, замечал Ильин, придавливало еще более наглое великолепие рентхауса. Сто пятнадцатая располагалась в торце коридора, что, знал Ильин в теории, говорило о ее нечеловеческих размерах и нечеловеческой стоимости. И не хотел, воспитанный гордой советской системой, а что-то рабское само собой внутри проклюнулось, что-то униженное и, естественно, оскорбленное, потому и в звоночек архилегонько дренькнул, архивежливенько, архиробко. Ангел помалкивал. А дреньк между тем сразу услыхали и дверь отворили сразу, будто стояли за ней и ждали: когда ж он наконец явится, ненаглядный водопроводчик. Ожидание водопроводчика - оно одинаково волнительно в любой социальной системе. - Вызывали? - спросил Ильин. Невысокий, чуть повыше Ильина, но крепкий еще на вид пожилой господин в твиде с минуту рассматривал ожидаемого водопроводчика, потом, словно признав за такового, приветливо улыбнулся и распахнул дверь. - Точнее, приглашал, - разъяснил господин в твиде. - Куда уж точнее! И не спорьте со мной, любезный Иван Петрович, не спорьте, а заходите и чувствуйте себя как дома. - Фигец котенку, - прорезался Ангел. Он был прав, как всегда. ВЕРСИЯ Гитлер умер своей смертью в пятьдесят втором, умер от первого инфаркта, старым уже маразматиком умер, с ним не очень-то и считались в последние годы, его круто подпирали средних лет прагматики, которым начхать было на истерию национал-социализма, которые не видели в фюрере бога, а, напротив, старого маразматика и видели, а за ними стояли серьезные господа - как когда-то за Гитлером, только другие! - из "Фарбен-Индустри", из атомной нарождающейся промышленности, из электроники - немецкая электроника славно пошла на мировом торжище, им всем сильно мешал реликтовый Ади, им хотелось торговать со Штатами, и с Англией, и с японцами, а тут еще евреи, придумавшие Израиль, выросли в могучую силу, с которой нельзя было не считаться, они орали про концлагеря, они требовали крови взамен пролитой, они апеллировали к тем же Штатам, а Штаты и ведомая ими ООН давили на Германию и прибранную ею под мышку Россию, давили морально, давили экономически, а тут еще, как на грех, арабы напоролись на нефть, на Ближнем Востоке, и та куда как мощно пошла на рынок, и это стало еще одной экономической дулей для Великого Рейха, тем более что собственной - или российской, без разницы! - бакинской нефти еле-еле хватало на внутренние нужды... Короче, мир требовал мира. Или не так: избавленный от угрозы мирового коммунизма мир хотел жить спокойно и заниматься товарообменом - хотя бы даже и по Марксу. Кстати, о Марксе. Коммунистический нарыв, удачно разрезанный немцами на востоке, нежданно-негаданно вырос на далеком юге, в знойной Африке, в давнем оплоте белых посреди черного негодяйства. В ЮАР он вырос, которая с сорок примерно седьмого года изо всех сил развивала социализм и прибрала к рукам соседние Родезию, Мозамбик, а еще и Намибию (то есть исконно германскую землю). Почему-то основная и мощная масса эмигрантов из бывшего СССР, опрометчиво выпущенная расслабившимися от военных викторий германцами, рванула в этот райский уголок. Если глянуть на карту, то и буквально - угол. К слову, политологи позже пытались анализировать причины такой миграции и ни к чему толковому не пришли. Живей всего оказалась ностальгическая версия. Мол, Трансвааль и Оранжевая республика - названия для русского человека небезразличные, мол, пращуры россов бескорыстно сражались за свободу юга Африки, так нынче их потомков сей юг логично приютит. Мол, собачка верная моя наконец-то залает у ворот. (Песня...). И ведь приютил. Так приютил, что одним из пунктов предвыборной программы крайней левой и весьма агрессивной партии "нео-наци", который помог ей собрать пристойное число голосов на прошлогодних (какой в прошлом году был год?..) выборах в бундестаг Германии, стал пункт о неизбежности крестового похода против красных африканских антихристов. А антихристы вовсю строили социализм по Ленину - Сталину, черные африканцы ходили у них по струночке и вопили: "Вставай, проклятьем заклейменный". Не сразу все это приключилось, но довопились: приключилось. Поэтому, когда с Гитлером случился естественный капут, Германия круто повернула к проклятой буржуазной демократии и сильно дружественную - покоренной она была до пятьдесят второго, после стала именно дружественной - Россию вольно за собой повела. А та пошла, чего ж не пойти. Но демократия демократией, а орднунг, то есть порядок, орднунгом. Гебисты, имеющие крутой довоенный опыт борьбы с инакомыслием, многое переняли у своих германских коллег, у тех опыт имелся покруче. Странная, к слову, закономерность выстраивается в цивилизованном мире! Когда все общество демократизируется, когда плюрализм рвется и мечется из любых дыр, когда неудержимая гласность оглушает (с телеэкранов) и ослепляет (с газетных полос), в тайных недрах тайных же служб безопасности сего общества варится, внешне, вроде бы замерев, какая-то страшная кашка, славно варится славными поварами и к положенному часу будет готова и подана к столу: кушайте, гости дорогие, чтоб у вас все внутри заколдобилось! Будто кто-то, объявивший демократию и даже конституционно закрепивший ее, наказал безопасникам: вас это, орлы, не касается, бдите дальше. Они и бдят, бдят крепко. А конституция - бумага, она все стерпит, она перепишется, ибо кто наврал, что написанное пером - топором не вырубить? Смотря какой топор и в чьих руках. На то и щука в реке, чтоб карась не дремал. В.И.Даль... Надо отдать должное гебистам, они до конца расслабиться никому не давали, то и дело напоминали о том, что мировой коммунизм и мировой терроризм, свившие себе подлые гнезда в Африке и на Ближнем Востоке, не дремлют, а напротив. Напротив были взрывы на вокзалах и в супермаркетах, напротив были выстрелы из автоматов и пистолетов, напротив были злобные киднеппинги политических деятелей, угоны авиалайнеров, причем случалось это по всему миру, не обходя и Россию. Так что щуке и впрямь дремать не стоило в демократической России, и в демократической Германии, и в демократической Австрийской республике, как не дремала она в демократических Соединенных Штатах Америки, в оплоте плюрализма. А то, что - как в России всегда водилось! - гебистская бдительность здесь принимала тотальный, хотя и вполне демократический, характер, так сие объяснимо: вирус коммунизма, размножавшийся на земле Рюриковичей и Гедиминовичей после одна тысяча девятьсот семнадцатого огненного года двадцать пять без малого лет, так просто не сдается. Есть реальная опасность рецидива. ФАКТ Когда Тит привез Ильина в Москву, то поначалу, пока Ильин хвор был, поселил его у себя, а жил Тит в двух хороших комнатах на Житной у самой Серпуховки. И районный уполномоченный гебе принимал дорогих гостей неподалеку - на Большой Ордынке его славная контора располагалась. Ильину предписано было отмечаться у районного гебиста дважды в неделю, первые разы Тит с ним ходил, а после, когда Ильин окреп, а он в первопрестольной на изумление скоро окреп, то сам на Ордынку ходить стал - в качестве променада. Процедура "отмечания" оказалась формальной: жив, не уехал, не был, не совершал, но районный гебист обнаружился мужичком разговорчивым и веселым, может, так по должности полагалось, и вроде бы даже сошелся с поднадзорным Ильиным - анекдотики там, байки из армейского быта, рассказики о жене-детках-бабках - с его стороны, конечно, поскольку Ильину рассказывать нечего было. Но слушать он умел и любил - всегда, еще с Той жизни, к нему однополчане, как на исповедь, являлись, вот и гебист в нем исповедника разглядел и изливал истерзанную в незримых боях душу. Если всерьез, то и впрямь он к Ильину добро относился, вот и адрес полуподвальчика подсказал, в котором Ильин и поселился, и живет, и по зарплате он ему - полуподвальчик в подведомственном гебисту районе наличествовал, а когда доброго человека перевели куда-то повыше, успел снять исповедника с еженедельного контроля, перевел на ежемесячный, а тот вовсе формальным оказался. Хотя новый гебист, не в пример старому, был сух и деловит, на пустые ля-ля казенное время не тратил: отметился и - катись колбаской. Ильин и катился. Тит считал, что старый гебист был добрым по _роли_, Тит никому не верил. Может, и по _роли_, не спорил Ильин, так, значит, роль приятная и исполнение убедительное. Иногда, правда, его на работе _дергали_, но там всех подряд _дергали_, Тита тоже. А и то верно: рентхаус отгрохали рядом со всеми центрами политической жизни, люди в рентхаусе жили солидные и важные, посты большие занимали, если мировой коммунизм и мировой терроризм куда и метит, то не в пятку, а в сердце или, на крайний случай, в печень здорового тела демократии и плюрализма. Будем считать, что Ильин работал как раз в важной области печени. Кстати, вот еще почему районные гебисты резко отвлеклись от по-прежнему странного поднадзорного: он и так на виду был. И разрешили-то они Титу пристроить подозрительного подозреваемого Ильина на _режимный_ объект, потому что на нем, на _режимном_, особо не скроешься и вражеской подлой деятельности не скроешь. Как у классика? Где надо прятать лист? В лесу. А камень? На морском берегу... Пойдем далее. А ненадежный элемент? Во взрывоопасном месте, где за ненадежным элементом - глаз да глаз... Где за всеми есть глаз да глаз, и пусть бы ненадежный элемент других ненадежных на свой маячок, коли есть таковой, привлек: тут бы их всех и накрыли. И не было, заметим, в рентхаусе и около никаких терактов, отлично работали орлы из госбезопасности, и Ильину жилось сравнительно спокойно, если кто-то рискнет _чужую_ жизнь спокойной назвать. ДЕЙСТВИЕ - Внимание! - как судья на старте, упредил Ангел. - Сам знаю, - огрызнулся Ильин. Господина в твиде он вроде бы лицезрел не впервые, вроде бы видел где-то, не исключено - здесь, в доме, и видел. _Ходют_ тут всякие... Господин был не молод, лет около пятидесяти с копеечками, но элегантен и спортивен, господин лучился приязнью, как покупатель "Мерседеса-500" из рекламного телевизионного клипчика, господин был как две капли водопроводной, чистой воды похож на стандартного обитателя рентхауса, владельца убойной квартиры в торце коридора и убойного "Мерседеса-500" в подземном паркинге. Ильин, повторимся, не слишком часто бывал по слесарным оказиям в квартирах, но все же бывал и видал богатых жителей дома, даже беседовал, случалось, с ними, чиня кран либо колено меняя, вернее - они к нему снисходили, но получалось это у них без выпендрежа и гонора, а просто и естественно, как того требовало светское воспитание в закрытых лицеях, колледжах, во всяких там Гейдельбергах, Кембриджах или Царских Селах. Только те жители Ильина по имени не знали и не называли, а этот назвал, потому что знал. - Ты на его башмаки глянь, - совсем уже спокойно сказал Ангел. Ильин глянул на башмаки и в который раз подивился Ангеловой прозорливости. Сам-то он только обалденный фон видел, только прихожую в хрусталях и карельской березе, да плюс к березе - вальяжную фигуру с казенной улыбкой на мятеньком лице, а Ангел, гад, зрил в корень. Ильин глянул на башмаки и понял, что господин в твиде - никакой не житель рентхауса, рылом не вышел, и Царское Село с Гейдельбергом ему только в сладких снах снилось, потому что башмаки у него были _нечищеными_. Те, кто ездит на "Мерседесе-500", точно знал Ильин, нечищеных башмаков себе не позволят, тем более есть у них кому почистить. А значит, господин в твиде лишь косил под жителя торцевой квартирки, в то время как сам был обыкновенным лубянским _дятлом_, а означенная квартирка - _гнездом_. Тит говорил: такие гнезда у Лубянки есть в каждом большом доме, вот и довелось Ильину, прости Господи, побывать сирым птенцом в чужом гнезде, и за что, прости Господи, такая честь! - Проходите, Иван Петрович, - по-прежнему казенно лучась, пропел дятел (дятел? пропел?), - чувствуйте себя как дома. И отступил, пропуская в прихожую Ильина, а тот нагло - чего, блин, теперь стесняться? - прошлепал по наборному паркету мощными водопроводными "гадами" на резиновом ходу, и прямо в гостиную прошлепал, похожую более на зал для игры в сквош, хотя вряд ли в зале для игры в сквош могла стоять мебель под "чипендейл" все из той же ценной карельской березы и висеть непонятные для слесаря-бывшего-пилота картинки модного стиля "нац-арт". Липовый гейдельбержец парил сзади, малокультурно подталкивая неспешного Ильина колкими пальцами в спину: мол, щас направо, мол, щас налево, мол, скорее, не в гости пришли, любезный-вашу-мать Иван Петрович, что было правдой, не в гости. И дотолкал так до диванчика с цветастой обивкой - перед столиком, на коем стоял (или лежал? как правильно?.. нет, надежнее: покоился...), значит, покоился штампованный мельхиоровый поднос с чашками, с кофейником, с сахарницей, с прессованной вазочкой, полной ломаного дешевого шоколада "Марс". - Присаживайтесь, Иван Петрович. Вам кофейку?.. - И взорлил над мельхиоровым подносом, не дожидаясь ответа, плеснул в чашки кофейной жижи, от которой, приметил Ильин, кисло отдавало скорострельным гранулированным "максвеллом". - Сахарку по вкусу кладите... - Только не залупайся, - строго предупредил Ангел, и вовремя предупредил. - Ты же придурочный, тебе же все здесь во страх и в диковинку. Пей кофе. Хоть и растворимый, а все ж халява. Хотел Ильин вякнуть чего-нибудь про несоответствие формы и содержания, про нечищеные ботинки, к примеру, или про шоколад, купленный в газетном ларьке, иными словами - про копеечные, гнезду не соответствующие траты по секретной статье "текущие расходы", но разумно сглотнул хамство, упрежденный Ангелом, промолчал, робко сел на краешек дивана, вконец подавленный, значит, окружающими невероятными шиком унд блеском. - Пейте, пейте, не стесняйтесь, Иван Петрович, - меленько засмеялся твидовый, будто умиленный скромностью Ильина. - Я на дежурстве, один, - изо всех сил засомневался Ильин. - Я ж вам не водку, помилуйте... - Так время же идет... Не имею права надолго... - Но чашку к себе подвинул, но пару кусков зацепил в сахарнице корявыми пальцами, но булькнул их в жижу и культурно начал мешать ложкой, звякая. - А мы и ненадолго. Мы на минутку. Что ж я, не понимаю, что ли? Все я прекрасно понимаю: служба у всех служба. Но и вы меня, наверно, понимаете, ведь понимаете, Иван Петрович? - И заглядывал в глаза, которые Ильин долу, к чашке, опустил, заглядывал в них, скрючившись, конечно, невообразимо, как героиня оставшейся в Той жизни песни: она, помнилось, смотрела искоса, низко голову наклоня... - Я вас понимаю, - прилично кивал Ильин, шоколадом "Марс" набив рот, - только вот не понимаю, что вам от меня нужно. Я ж отмечаюсь раз в месяц, как положено, ко мне от вашей конторы претензий нет вроде. Какие претензии? Работа - дом, дом - работа. Ну, пивная там, баня-шманя, какие претензии?.. - Да нет к вам никаких претензий, - подтверждал твидовый и все, как дурачок, посмеивался, даже халявного кофе не пил. Видать, стольких клиентов в этом гнезде каждый день принимает - на кофе и смотреть тошно. - Но времени-то сколько прошло, а, Иван Петрович? - С чего прошло? - А с вашего, Иван Петрович, чудеснейшего появления у Черного озера. - Ну и прошло, ну и что? - А то, что амнезия - штука проходящая, временная, это вам и врачи толковали, ведь толковали, да? - Ну, толковали. Так они ж про сроки ничего не говорили. Говорили: будет какая зацепка - вспомнишь. А где она, зацепка? Работа - дом, дом - работа... - Молодец, - похвалил Ангел, - хорошо придуриваешься. Только не переигрывай... И опять как в воду глядел. - Точно, - сказал твидовый, уже смеясь, - плюс баня-шманя, какие претензии. Так ведь на то мы и жалованье от державы получаем, чтоб такие, как вы, Иван Петрович, что положено, вспоминали. Есть зацепка. - Какая? - вперед подался, толкнул столик, чашка с кофе опрокинулась, и негустая жидкость уродливо потекла по лаковой дорогой полировке. - Ой, простите... - Не переигрывай, - повторил Ангел. - Я и не играю, - огрызнулся Ильин. - Ты что, не видишь: у них что-то есть на меня, Тит прав... - Есть или нет, время покажет, - философски отозвался Ангел. - Этот тип тебе ничего не скажет - не его прерогатива. Жди продолжения. Продолжение ждать не заставило, не из таких. Твидовый развел руками: - Извините, Иван Петрович, но про зацепочку вам лучше меня доктора поведают. Это их дело... И тут в зал для сквоша неожиданно, как и положено в детективе, бесшумно вошли два хмурых качка в белых санитарных халатах, молча встали по обе стороны диванчика. - Придется проследовать, - виновато сказал твидовый. - Господа вас к машине проводят и довезут куда надо. До свидания, Иван Петрович. - Иди, - только и посоветовал Ангел. Ильин поднялся, стоял - будто в растерянности. Айв самом деле в растерянности был, в полнейшей. - Как же так... - проговорил. - А дежурство? А котельная? - За котельную не волнуйтесь, Иван Петрович. Туда уж и подмену вызвали. Да и вы, надеюсь, ненадолго... Один из качков цепко ухватил Ильина за локоть, подтолкнул совсем не к выходу, а прочь от него - к дверке в другом конце зала, а та вывела случайных попутчиков в темноватый коридор - уже без хрусталя и березы, в заднюю часть квартиры, к черной, для прислуги, лестнице. По ней и спустились, никого не встретив, пятый этаж - невысоко, а у черного же подъезда во дворе около пластмассовых баков с мусором ждала обыкновенная "амбулансия", обыкновенная "скорая помощь", белый с красной полосой "мерседес" с двумя "мигалками" на крыше. - Не молчи, - приказал Ангел. - Совсем опупел?.. Спроси, куда повезут. - Куда поедем? - спросил Ильин, влезая в теплое нутро "амбулансии". - Никак в больницу? Храбрился, потому что Ангел велел, хотя тряслось в нем от страха все плохо приделанное: сердце, желудок, поджилки всякие... - В нее, - ответил один из качков, хлопая задней дверью и запирая ее на ключ. - Сиди тихо, убогий, живым останешься. И пошел в кабинку, которая отгорожена была от санитарного салона белым непрозрачным стеклом, и белыми непрозрачными стеклами весь салон отделен был от живого мира. Тюрьма. А в тюрьме, как водится, койка, в данном случае - носилки. - Ложись, - сказал Ангел, - теперь когда еще полежать придется. ВЕРСИЯ Немцы убрали свою армию из Москвы, Петербурга, Пскова, Новгорода et cetera - как раз в пятьдесят втором, когда в Берлине вместо не в бозе почившего фюрера демократически возникли бундестаг и канцлер. Аденауэр, как ни смешно, его фамилия была, Конрад Аденауэр, большой любимец немецкого народа и немецкой промышленной элиты. Именно Аденауэр пробил в бундестаге судьбоносное (так!) решение о предоставлении самостоятельности (независимости?..) России, Украине, Белоруссии, республикам Прибалтики и Средней Азии - в составе так называемого Германского содружества в противовес, конечно, Британскому. Противовес получился увесистый, хотя для Германии и недешевый. Поначалу, пока независимые республики содружества не встали на ноги, капиталовложения во много раз превышали прибыль. Пришлось республикам срочно принять ряд тоже судьбоносных законов: об иностранных инвестициях, о собственности иностранных владельцев на территориях указанных республик, о совместных предприятиях и акционерных обществах, ну и, конечно, о земле, о мире, о частной собственности - все, что Ленин наобещал, да так и не выполнил в суете борьбы с собственным народом. Законы эти принимались наспех выбранными парламентами республик, Аденауэр гнал картину, потому что его торопили со всех сторон, а непривычные к страшной силы демократии русские, украинские, белорусские парламентарии, еще не очухавшиеся от совковых "одобрямс" и "осуждамс", еще не оправившиеся от оккупантских "хальт", "швейген" и "унтерорднунг", безропотно проголосовали за новые законы, в чем, как впоследствии выяснилось, раскаиваться не пришлось. Прибалтам было проще. Прибалты еще не успели отвыкнуть от нормальной буржуазной (так она называлась в довоенном эСэСэСэРе) демократии. Но вот немцам в Балтии было сложнее. Парламенты Латвии, Литвы и Эстонии "спущенные" им законы сильно мяли, пихали и топтали - и из национальных амбиций, конечно (как так: нам чего-то навязывают!..), из чувства противоречия, но и из толкового желания приспособить их под себя, под реальные условия. Хорошо - условия не сильно отличались от среднеевропейских, а законы, хотя и отдавали легким имперским душком, все ж закамуфлированы были германскими умельцами от юриспруденции под мировые стандарты. А, собственно, при чем тут камуфляж? Мировые стандарты везде одинаковы: и в Штатах, и в Германии, и в Гонконге, и в Новой Гвинее, и в России с Литвой, на то они и стандарты. Только где-то они впору, а где-то клиентов приходится до этих стандартов за уши тянуть, а процесс сей небезболезненный... Подтянули, втиснули, напялили и - понеслось. Хорошо понеслось, споро. В Средней Азии, правда, германцам сложно пришлось, вот там условия жизни на среднеевропейские никак не тянули, хотя Сталин не делал разницы между Туркменией, например, и, скажем, Эстонией. Они у него в Едином Советском могучем Союзе на равных существовали и не петюкали. Так то - Сталин! Его учение притягательно своей колумбово-яичной простотой по сей день, иначе с чего б зулусским детишкам радостно орать: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" Правда, нынче резвая профильно-медальная четверка МЭЛС (аббревиатура: Маркс - Энгельс - Ленин - Сталин) дополнилась на знойном социалистическом африканском юге пятым профилем, но об этом, господа, в свой черед... Итак, о Средней Азии. Вот откуда почти никто не драпанул в ЮАР, так это из среднеазиатских советских (в прошлом) республик. Все здесь, как оказалось, просто изнывали под игом Советов, да и присоединились к Союзу насильно - в страхе перед красными штыками, шашками и пулеметами, число коих значительно превышало число аналогичных в руках у истинных защитников мусульманской демократии (у басмачей, к примеру). И жили потом в страхе. А когда пришло избавление, то все, включая верных сынов большевистской партии, немедленно осознали, раскаялись, воспряли и присягнули. Но, официально и радостно присягнув в верности Большому Германскому Брату, никто не подумал отречься от ислама. Мусульманские теплые ветры дули с близкого юга и сильно мешали спокойному бытию оккупационной армии как в Туркмении и Узбекистане, так и в Киргизии, Таджикистане и Казахстане. Более того, в республиках этих сразу возникло сопротивление оккупантам. Летучие отряды, вооруженные немецким, к слову, оружием, приходили из-за кордона, наносили легкие, но неприятные укусы одуревшим от жары вермахтовцам, изменить, естественно, ничего не могли, но кровь и настроение портили. И международная общественность, подогретая ближневосточной мусульманской нефтью, не смолкала. Поэтому, получив в пятьдесят втором официальную независимость, вышеозначенные республики приняли ее как должное, как своими руками завоеванное и немедленно впустили к себе капитал с Ближнего и Среднего Востока. Не принимая никаких лишних законов, впустили. Правда, чуть позже они не оттолкнули и спохватившихся немцев, чуть пришибленных аденауэровской демократизацией национал-социалистического строя, и даже вошли в Германское содружество, но не по отдельности, а Туркестанским блоком. Так что немцам в Туркестане пришлось и приходится мириться с соседством арабского капитала плюс к нему - ненавистных американского и английского, чей удельный вес на Востоке весьма высок. Возьмите хотя бы "Шелл ойл" (если сумеете взять. Шутка)... Да, кстати. Автор давно хотел попросить у читателя прощения за публицистически-казенный стиль "Версий", столь нелюбимый самим автором. Но каким, скажите на милость, он, стиль, может быть в кратком - ну, очень кратком! - курсе послевоенной истории?.. Не роман небось, не лирическая новелла... Вспомните хотя бы учебники по истории для достаточно средней школы. Автор голову на отсечение дает, что его "Версии" - просто поэмы экстаза по сравнению с помянутыми шедеврами научной мысли... ФАКТ Ильин съехал от Тита и перебрался на Большую Полянку в середине лета, помнилось - жарко было до испарины, асфальт под ногами гулял. Смешно, но факт: в память о переезде на асфальтовом порожке ведущей в полуподвал двери остался след ковбойского остроносого сапога Тита, любил он выпендрежный прикид. Тит помогал таскать вещи, которые сам с барского плеча отвалил: мебелишку кое-какую, пользованную, купленную с большой скидкой в Дорогомилове за Москва-рекой, там московский мебельщик Дербаремдикер склады держал. Тит раньше работал на одном из них, знакомства сохранились. Тит обустраивая полуподвал, будто под себя. Телевизор старый, но работающий, "Блаупункт", пятьдесят один сантиметр по диагонали, откуда-то притаранил, люстру о трех рожках тоже, шторы на окошки, посуду... Короче, упаковал Ильина. Ильин потом сам себе изумлялся: гордец когда-то, франт, за полеты свои испытательные в Той жизни крутейшие "бабки" сшибал и любил, любил посорить этими "бабками" налево и направо, а чтоб кому чужому за себя хоть жетончик в метро бросить позволил - быть того не могло! А тут принял подачку как должное, сглотнул, трогательное "спасибо" вякнул, принялся жить на ко времени поданное... Что-то, видать, сломалось в нем, котла неземная та, страшная сила выбросила его "МИГ" из родного пространства-времени к чертовой матери, вырубила сознание и память, а когда все вернулось вроде бы на круги своя, когда ощутил себя, побитого и подпаленного, на пружинной койке в справном доме сестры Тита, а не в противоперегрузочном кресле родного аппарата тяжелее воздуха, то и вышло, что ни его сознание, ни его память здесь и на хрен не нужны. Что круги своя - не "своя" вовсе, а куда как чужие, и быть на них прежним Ильиным бессмысленно и невозможно. А он и не мог быть прежним, словно вместе с одеждой и - чуток! - кожей сгорело все внутри от той страшной силы. Говорилось уж об инерции, да не вред и повторить. Велика ее мощь, если в любой жизни - что в Той, что в Этой - полстраны, коли не больше, существует именно по инерции. По инерции работает, тянет лямку, ненавидит свою работу, но тянет, поскольку жрать надо. По инерции любит не любит, живет с мужьями и женами, с постылыми, с нелюбимыми давно, потому что лень и страшно чего-то ломать, искать, рвать сердце, строить, куда проще опять-таки тащить лямку, пришпандоренную к семейной лодке. Так у Маяковского?.. И детей воспитывает полстраны по инерции, ни фига в сей хитрый процесс не вкладывая: ни души, ни разума... _Притерпелость_ - кем-то, не автором, к сожалению, точно придуманный бытийный синоним инерции. Славный, однако, синоним, страшненький... А в физике, к примеру, инерция - замечательное явление. Сколь же далека наука от реальной жизни, сколь оторвана! Умозаключение. Вот так и зажил Ильин в полуподвале на Большой Полянке, да только инерция, ведущая его, была все ж не притерпелостью, то есть не естественно-бытового происхождения, как у названной половины (или поболе?..) страны, а будто извне впрыснутой, занесенной, как инфекция, и нелеченой. Лечить Ильина было некому, кроме гебистских эскулапов, а у них не получалось: Ильин не хотел выздоравливать. Странная штука: Ильину уже нравилось полурастительное существование, он не просто смирился с ним, но именно ловил кайф. Ловил кайф от скудного однообразия дней, от примитивной, не по его знаниям, работы, от невеликого набора развлечений, который можно было получить на его заработок. От всего этого медленного, затягивающего, как в тину, странно завораживающего и легко оболванивающего ловил он крутой кайф, поскольку главное, что обронил он в катастрофе, была воля к борьбе. К борьбе "_за_" и к борьбе "_против_". Надо ли разъяснять?.. Не надо, пошли дальше... Да и на кой, скажите, хрен бороться, если не с кем, не с чем и не за что? Жизнь осталась вся - _там_, и вернуться к ней никак не возможно, разве что поднять из болота разбитый "МИГ", восстановить его, взлететь и найти на сверхзвуке ту самую дырку в пространстве-времени (Ильин невинно употреблял сей термин, уперев его из читанной когда-то фантастики...), которая завела его сюда и которая отсюда его выведет. А вот это уже бред. Фантастика, и притом суперненаучная... Кто-кто, а Ильин, в отличие от гебистов или, к примеру, друга Тита, все про себя знал, иллюзий на свой счет не строил. Жить ему здесь было приговорено - до смерти. Правда, как раз здесь можно было жить. А с головой и руками Ильина можно было жить очень даже ладно. Можно было круто и без передыху лезть вверх, как все, и залезть соответственно таланту высоко, много выше, чем в Той жизни. И денег можно было заработать кучу, и потратить их с толком, перебраться из полуподвала в тот же рентхаус, в торцевую, например, квартиру, и купить себе красный "Мерседес-500", и гонять на нем по шикарным российским автобанам с красивыми телками в платьях от Кардена или от Зайцева, и обедать не в дешевом и грязноватом, хотя и с добротной кухней "Медвежьем ухе" на Якиманке, а в разгульном "Метрополе", или в старом "Яре" с цыганами, или в жутко дорогом филиале знаменитого французского "Максима", что на Тверской - в доме, где в Той жизни имел законное место книжный магазин "Дружба". Местоположение "Яра" и "Метрополя", полагает автор, пояснений не требует. Много чего можно было, а Ильин не хотел. Или не мог. Он сам не знал: не хотел или не мог. Часто, надев пристойную одежку, была у него пристойная, доходил он до любимого опять-таки в Той жизни Цветного бульвара с донельзя разросшимися тополями, с клумбами, из коих летом торчали разноцветные, а не только красные тюльпаны, с детишками, катающимися на роликах и велосипедах по асфальтовым тропкам, проложенным позади зеленых скамеек, усаживался на одну из них и тупо, подолгу смотрел на обыкновенный многоэтажный - не выше Ивана Великого! - черного стекла дом, в котором уместилось множество офисов: от правления "Макдоналдс - Москва" до акционерного общества свободных газет "Росмедиа", от агентства авиакомпании "Люфтганза" до "Товарищества московских поваров". Дом тот совсем придавил старый цирк Саломонского, который, впрочем, придавленным себя не чувствовал, а напротив: нагло пускал по вечерам из мощных динамиков медные марши, захватывал тротуар стилизованными под начало века афишными тумбами с рекламой знаменитых Терезы Дуровой, Игоря Кио - юниора, великих цирковых семей Грюс, Буглионов или Растелли. А черный дом стоял на месте привычного Ильину рынка, о котором в Этой Москве даже не помнили. В Москве вообще не было рынков, а те, что остались, - кучковались где-то на окраинах, поближе к земле. Картошку, свеклу, редиску, мандарины, бананы, соленые огурцы, фейхоа, укроп и пр., и пр. москвичи брали в суперладенах или гроссерийках, сонм которых понасажали на каждом углу первопрестольной предприимчивые корейцы. Не северные и не южные - просто корейцы, одна Корея здесь существовала... Так вот, смотрел Ильин на черный дом и на пестрый цирк, то на чужой черный дом, то на родной пестрый цирк, смотрел, словно пытаясь соединить Ту и Эту жизни. А они не соединялись, как ни пялил глаза Ильин, и что-то холодело внутри, и немели ноги, и сильный когда-то Ильин начинал плакать - беззвучно, но со стороны заметно, потому что не раз к нему подруливали детишки на роликах и, притормозив, любопытствовали: мол, не случилось ли чего с вами, дяденька?.. Законное любопытство! В Этой Москве люди на улице не плакали. В Этой Москве вообще мрачных людей на улицах не видно было, вот так славно здесь жили - улыбаясь. А у Ильина не получалось улыбаться. Старый цирк его детства мешал ему, видите ли, улыбаться вечерами на Цветном загульном бульваре, где, не стесняясь юных роликобежцев, парили под тополями сладкие девчоночки с соседней Драчовки, которые всегда готовы были незадорого утешить плачущего мужика. И, как уже говорилось, утешали, Ильин мужиком остался, в схимника не превратился. Да и _хата_, как в Той жизни говорилось, имелась... Давно когда-то читал Ильин на английском, прилично он его знал, словаря не требовалось, любопытную фантастику американского писателя. Тоже - про параллельное (или перпендикулярное?..) время, в котором не СССР Германию прижал, а Германия - его, как и в Этой жизни. Часто она здесь вспоминалась Ильину, та скучноватая, в общем, книжка. Все наврал американский фантастический классик, лауреат какой-то престижной премии. И вожди рейха у него чуть ли не до шестидесятых дожили, и мир был поделен между Германией и Японией, и Соединенные Штаты Америки в полном дерьме пребывали, и русские за Уралом клюкву жрали, евреи все перевешены были или сожжены, а негров, как Ильину помнилось, тоже не осталось... Вспоминал Ильин книжку... как она называлась?.. "Человек в замке"?.. в каком-то замке, в высоком, кажется... вспоминал и удивлялся непрозорливости американца, завороженного всесильностью Идеологии. Да ни одна Идеология - коммунизм ли, нацизм ли - не выживет перед натиском Здравой Экономики. Время лечит - точно оказано. Это в Той жизни Ильина коммунисты семьдесят с лишним лет прорулили, поскольку социалистическая экономика верно служила Партии и Идеологии, до поры служила, а пришла пора - все перевернулось. А в гитлеровском рейхе промышленники лишь _использовали_ нацизм, а потом, когда он своей бездарной свирепостью стал мешать Его Величеству Делу, усмирили его до положения ручного. Как опять-таки в Той жизни - Чили и Пиночет, Южная Корея и Ро Де У, Тайвань и Чан Кайши... Время лечит... Да и что с него взять, с американского фантаста? Одно слово - фантаст. Врун. А Ильин в реальность попал... ДЕЙСТВИЕ "Амбулансия" ехала по столице, где-то притормаживала", куда-то сворачивала, но Ильин в окно не смотрел, а смирно лежал на койке - по совету Ангела. Да и что бы он увидел в матовом-то окне? Только волшебное слово из трех букв, криво нацарапанное на стекле неизвестным предшественником Ильина. Но слово Ильин и так видел, не вставая... Он лежал на-койке и ощущал в себе что-то странное: вроде бы знакомое, хотя и давно забытое. Вроде бы намеревались включиться в работу какие-то клетки мозга (или нейроны? или синапсы? черт их разберет!..), до сего дня крепко спавшие и тем самым невольно позволявшие Ильину вести спокойную растительную жизнь. Они еще никуда не включились, повторим, а лишь, повторим, _намеревались_, но Ильин уже недоумевал, уже нервничал, уже чего-то неведомого страшился, а Ангел, гаденыш, опять не ко времени заткнулся, закуклился и сгинул. Была у него такая подлая манера: исчезать в самый нужный момент. Как, впрочем, и появляться в пресамый нужный, будем честными... Авто остановилось окончательно, потому что мотор умолк, невидимые Ильину качки невидимо хлопнули невидимыми дверьми, а один из них отпер заднюю дверцу, стал видимым и гавкнул: - Вылезай, убогий! Ильин вылез и обнаружил себя во дворе явно больницы. Подтвердить это "явно" труда не составило, поскольку авто тормознуло у дверей корпуса, на коих красным по матовому (опять!..) стеклу значилось: "Приемный покой". Покой достал Ильина в районе Сокольников, которые он вмиг опознал по торчащей из-за красных больничных корпусов пожарной каланче, хорошо знакомой ему по Той жизни. Если он верно знал и помнил, а _свои_ Сокольники он знал и помнил отменно, приемный покой должен был прямиком вести в психушку имени писателя Гиляровского, раскинувшуюся на улице Матросская Тишина. Похоже, капризы пространства-времени на местоположение психушки не повлияли. Похоже, утреннее карканье Тита сбывалось. Похоже, Ильин начал трястись от страха не зря, а пытающиеся проснуться синапсы хотели (синапсы хотели? Ну-ну...) сей страх объяснить, предупредить - вместо слинявшего Ангела. Похоже, Ангел слинял круто. А может, зря Ильин на него тянул, может, он помалкивал лишь оттого, что "пресамый" момент для Ильина еще не настал?.. - Пошли, убогий, - сказал разговорчивый качок, а неразговорчивый дверь приемного покоя распахнул: мол, иди, убогий, не задерживай занятых медицинских работников. - Щас тебя лечить станут. И тут Ангел, как всегда нежданно, проклюнулся. - Повыкобенивайся, - сказал он. - Нельзя же так... Ну, прям как баран на бойню... Фу! - Зачем меня лечить? - на высокой ноте, на грани ультразвука заверещал Ильин, не выходя, впрочем, из образа барана, влекомого на бойню. А и то верно: может же баран малость взбунтоваться!.. - От чего лечить? Я здоров. Никуда не пойду... И сел прямо на землю, на холодный асфальт. Один качок усмехнулся, другой не стал, но оба синхронно и споро взяли Ильина под мышки и вмиг поставили на ноги. - Сейчас врежут, - предупредил Ангел. - Тот, что справа. Тот, что справа, коротко размахнулся, но Ильин, упрежденный Ангелом, дернул головой, и качковый кулак просвистел мимо скулы, мимолетом задев ухо Ильина. Ухо Ильин убрать не успел, уху стало больно. - Ты чего? - заорал Ильин. - С ума спятил? А ну пусти, гад!.. И рванулся из качковых захватов, и, представьте себе, вырвался, и помчался по больничному двору в сторону ворот, которые как раз и выходили на улицу с матросским именем. И ведь убежал бы, а там, на матросской улице, как и в прежней жизни, гремел трамвай, и Ильин мог уцепиться за поручень, вскочить на подножку и уехать в далекое далеко, скрыться, уйти в подполье, эмигрировать. Но так поступил бы прошлый Ильин, который "все выше, и выше, и выше", а вместо сердца пламенный мотор. Ильин же нынешний, с мотором давно не пламенным, а заглохшим, затормозил у запертых ворот и обреченно оглянулся. Качки, не слишком даже торопясь, нагоняли беглеца, а вот и нагнали, даже бить не стали. Просто ухватили под руки и повели назад. А Ильин уже и не сопротивлялся. Тит бы сказал: сопротивлялки все вышли. - Все путем, - заявил Ангел, пока Ильина влекли к приемному покою. - Повыкобенивался - теперь поглядим, что дальше. Чтой-то я большой опасности пока не наблюдаю... Что ж, Ангелу можно было верить. А качки впихнули Ильина в приемный покой, который и оказался приемным покоем, провели мимо медсестренки, ожидающей залетных психов за регистрационным столиком за интересной книгой исторического писателя Пикуля, которую, к слову, Ильин читал еще в Той жизни. А в Этой - видал на витрине книжного на Арбате, почему сейчас и узнал. Медсестренка плавно оторвалась от жизнеописания великого князя Потемкина и глянула на троицу. Молча и с отвращением. - В четырнадцатую, - бросил на ходу правый качок. Медсестренка согласно кивнула и вернулась к князю. Видимо, сообразил Ильин без подсказки Ангела, четырнадцатая - комната? палата? камера? пыточная?.. - не входила в ее приемно-покойную компетенцию. А качки подвели Ильина к беленькой дверце с черным на ней номерком - "14", левый качок вежливо постучал в филенку, и все немедленно услыхали из-за двери приветливое: - Валяйте без церемоний. Левый качок открыл дверь и без всяких церемоний втолкнул туда Ильина. ВЕРСИЯ В пятьдесят седьмом немцы зафигачили в околоземное пространство искусственный спутник, который вертелся вокруг планеты и верещал: "Бип-бип". Сенсация была мировая, хотя и ожидаемая: бюро Вернера фон Брауна давно и многозначительно на эту сенсацию намекало. Американцы поднатужились и тремя годами спустя, в шестидесятом, забросили в космос живого майора ВВС США Джима Далтона и сразу обскакали Германию. Руководитель американского проекта профессор Сергей П.Королев заявил, правда, что (цитата) "космос принадлежит всем людям Земли", но бундестаг это заявление не утешило, и он заметно срезал своим ученым умникам финансирование космических программ. Пустяк, казалось бы, но он внятно вмазал по международному престижу Германского содружества. Именно в шестидесятом на территории России образовались две суверенные республики - Сибирская и Дальневосточная. Они формально не вышли из состава Российского государства, но подлое словечко "суверенность" позволило им - при мощной поддержке Британского содружества и с голоса Штатов - завести свои парламенты, свои конституции (не слишком отличающиеся от общероссийской, но все же _свои_), свои полиции и свою экономику, которая откровенно ориентировалась на Восток: на Японию, на Корею, мощно рванувшую после войны, ну и на Америку, вестимо. Тогда-то Сибирская республика внезапно заявила об открытии у себя месторождений нефти и газа, япошки тут же провели - по просьбе правительства республики - экспертизу месторождений, оценили их как гигантские и захапали кучу концессий. Произошло это в шестьдесят третьем. Тогда-то семь ведущих держав мира в ООН объявили о создании МЭС (аббревиатура: Международное экономическое сообщество). Перечислим Большую семерку (так она с тех пор называлась): США, Канада, Германия, Франция, Италия, Российское государство (включая Сибирскую и Дальневосточную республики), Япония. Странно, но экономический и амбициозно-территориальный _раздрай_ Германского содружества вообще и в России в частности резко укрепил мировую экономику. Эдакий парадокс двадцатого столетия: через разделение - к единению... К единению - всюду, кроме социалистического юга знойной Африки. Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне. Опять песня. ФАКТ Ильин покупал в газетном киоске ежедневно не меньше десятка газет, пролистывал их, искал _знакомое_. Когда дежурил, в обед выходил на Волхонку, там в киоске и отоваривался. А в выходные - где попадется, где мимо шел. Чаще всего, конечно, у дома: на Полянке и киоскер знакомый имелся, старик, разговаривал с Ильиным о погоде, о футболе - летом, о хоккее - зимой, только о политике помалкивал по крепко нажитой привычке помалкивать. Сам Ильину не рассказывал, но Ильин знал - от консьержки дома: сидел киоскер до войны в Сасумане по забытой здесь пятьдесят восьмой, в тридцать седьмом сел, а в сороковом его вдруг реабилитировали, выпустили домой, в сорок первом война грянула, в сорок первом под Вязьмой попал в окружение вместе с полком, загудел в немецкий концлагерь - теперь уже на Запад, и опять через три года домой вернулся. С тех пор о политике - ни слова. Ильин сначала его доставал, а потом, как узнал о нем у консьержки, перестал. О политике здесь с кем угодно можно было полялякать, хлебом не корми, для таких разговоров в Нескучном парке, бывшем имени Горького, как ни странно - известного здесь писателя, специальное поле выделено было, как в лондонском Гайд-парке, не говоря уж о парламентской, газетной, телевизионной, ежевоскресно митинговой болтовне. А вот с киоскером - лишь о спорте. Ильин, несмотря на армейскую свою принадлежность, болел в Той жизни за "Спартак". Здесь "Спартак" очень мощно пер, только при Ильине Кубок европейских чемпионов в матче с Дортмундской "Боруссией" вырвал, а до Ильина этим кубком после войны четырежды владел. Киоскер тоже за "Спартак" болел, иной раз по часу обсуждали они с Ильиным достоинства и недостатки Черенкова, Черчесова или купленного у "Ромы" Скилаччи. Это - что касается футбола. Хоккей здесь был поскучней. Лучшие игроки немедленно перекупались за океан, играли в НХЛ, крутые "бабки" имели, а европейцы разыгрывали свой нищий чемпионат, единственно чем богатый - молодыми талантами. А уж старились таланты, повторим, в Канаде и Америке... Поговорив, Ильин складывал в аккуратную стопку ежедневные свои "Известия", "Московские новости", "Спорт", "Куранты", "Московский свисток", русскоязычный вариант "Бильда" и еще еженедельники - непременную сварливую "Литературку", откровенно прозападную "Столицу" и наоборот - русофильское "Вече", опять-таки на русском доступном языке "Штерн", засовывал стопку под мышку и шел домой. Игра у него родилась такая: искать в здешней жизни приметы прежней. Похожие события. Факты - совпадения. Людей-двойников. Повторим: _знакомое_. Мно-о-ого знакомого было! И события, и факты, и люди. Как старый цирк на Цветном бульваре, они связывали потерянного в пространстве-времени Ильина с реальной для него жизнью, мигом оставленной по ту сторону аварии с "МИГом". Мигом - с "МИГом". Каламбур. Когда Тит нашел Ильина, в деревню примчался корреспондент местной газетки, повыпытывал у Тита подробности, и наутро они, подробности, были оттиснуты типографским способом на всю губернию. Центральная пресса очухалась попозже, но тогда уже на Ильина и его престранную историю наложили лапу гебисты, поэтому все публикации в Москве ограничились вольной перелицовкой заметки из губернской газеты. Но Тит хранил их все. Говорил, что ни о нем, ни о его знакомых газеты никогда раньше не писали, а тут... Но это Тит. А Ильин с пытливым идиотизмом искал и находил в прессе знакомые фамилии государственных деятелей, которые и здесь оставались деятелями - только деятельность их направлялась "на благо развитого национал-социализма", по-мичурински прижившегося на крепких корнях русской национальной идеи. Просто социализм ей, идее, особо расти не давал, охорашивал ее приставкой "ИНТЕР". Ильин ловил фамилии известных журналистов, которые - так выходило! - складно врали о том же, о чем столь же складно врали в газетах из прежней жизни Ильина, которую он - вопреки здравому смыслу - числил более реальной, нежели нынешнюю. И когда какой-нибудь двойник писал в "Известиях" о... О чем?.. Ну, например, о собранных всем миром и легко потерянных денежках, бездарно вбуханных в строительство Суперпамятника Окончания Войны и Воцарения Всеобщего Мира на Поклонной горе в Москве; или о мощном торговом рэкете, свившем себе подлое гнездо в огромном торговом центре у Крестовской заставы, где тысячи мелких торгашей выкладывали еженедельную дань посыльным так называемого "люберецкого картеля"; или о гражданской, по сути, войне в суверенном Закавказье; или о мощном пожаре в пятизвездочном отеле "Петербург" - в Петербурге, естественно; или об очередном захвате террористами самолета в каком-нибудь Симферополе или Сочи, - когда вылавливал он такие до боли знакомые еще по Той жизни мерзости, радовался как дитя. Почему? Да потому - вот же странная человеческая натура! - что искал-то он не просто знакомое, но тоже _больное_. Словно безмерно печалил его ясно видимый со всех сторон факт, что Эта жизнь оказалась куда здоровее прежней... Парадокс, имевший место и в Той жизни: проигравшие войну живут лучше победивших. Но ему-то чего переживать за свое прошлое? Оно осталось в прошлом (прошлое - в прошлом, так!) и только шепотом, только памятью окликало Ильина, ибо даже глухие вести из социалистической Африки, попадавшиеся там-сям в газетах и журналах, пробивавшиеся сквозь "железный занавес", повешенный неокоммунистами на жарких границах Системы, даже вести эти ничем не напоминали знаемое Ильиным. Социализм, взращенный в саванне, в пустыне Калахари, на снежных вершинах Капских гор, если и походил на тот, что прорастал в Цюрихе, а крепнул на просторах Родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, то лишь его тоталитарными амбициями и казарменной свободой. Так по крайней мере писалось в любимых Ильиным газетах унд журналах. Но Ильин-то, социализмом взлелеянный, не верил газетам унд журналам - социализм его и приучил не верить. Ильин, вон, весь истосковался, как лермонтовский парус. Бури ему, видите ли, бури!.. Или просто "мучительно жалко" (откуда цитатка? Не из Николая ли Островского?..) было себя и своих оставленных в прошлом соотечественников, у которых, если верить тоже прошлой песне, всего-то и было в хозяйстве, что одна Победа, одна на всех, - и ни хрена больше?.. У нынешних соотечественников Победы не было, зато всего иного до хрена имелось... Так неужто и впрямь жалость Ильина вела, жалость плюс острая ностальгия по навеки утерянному и никому на фиг не нужному прошлому? Может, и так. Скорее всего так. ДЕЙСТВИЕ Ильин вошел и увидел премиленькую больничную палату на одного клиента, койку пружинную, тумбочку деревянную со скругленными углами, окно зарешеченное, в углу - параша, то бишь унитаз, а рядом с ним - умывальник. На единственной табуретке сидел молодой, лет тридцати, мужчина и приветливо улыбался Ильину. - Здравствуйте, Иван Петрович, - сказал мужчина красивым баритоном. - Если хотите сесть, садитесь прямо на кровать. Здешние эскулапы на мебель не щедры. Да ведь их и понять можно. Кто контингент? Психи буйные. Мебели на них не напасешься... Так что садитесь, садитесь. Даст Бог, насидеться здесь не придется... Качки топтались у двери. Ангел опять увял. Ильин сел на кровать. Пружинная сетка, как батут, упруго подалась под задницей. Ильин аж ухватился за спинку, чтоб не опрокинуться. Мужчина засмеялся. - Аттракцион, - сказал мужчина. - Как же на ней спать-то?.. - Ответа он ни от кого не ждал, посему обернулся к качкам: - А вы, мальчики, идите, оставьте нас, мы тут сами разберемся. - А это... - косноязычно начал один из мальчиков, намекая, видно, на буйство духов, на легкий полтергейст, который вполне способен учинить помешанный Ильин. - А вы недалеко, - мгновенно усек мужчина. - Вы за дверью побудьте, ежели что... Да только, думаю, Иван Петрович бунтовать не станет. Ведь не псих же он. Ильин молчал, не собираясь подтверждать смелое предположение. Хотя молчание - знак согласия. Мужчина так и понял. - Я кликну, - ласково сказал он качкам, и те неохотно слиняли, но дверь прикрыли не плотно, оставив-таки щелочку для контроля. - Ах, непослушные, - вздохнул мужчина, но с места не двинулся и обратился к помешанному Ильину: - Вы, надеюсь, поняли, Иван Петрович, куда это мальчики вас привезли? - Чего ж не понять, - буркнул Ильин. - И психу ясно... - А тогда и разговор будет короткий. Короткий - здесь. А уж где длинный - выберем. Или, может, вы предпочитаете полечиться малость? С месячишко так... - Я здоров. - Не сомневаюсь, но определять степень нашего здоровья дано специалистам. Лишь им. А они не верят в здоровых людей... Знаете, Иван Петрович, в этой городской психушке есть, на мой взгляд, совсем здоровые люди. Вернее, были здоровые. А к докторам только попади... Так, значит, вы не хотите к ним попасть? - Не хочу. - Вот и ладно. Я ведь только показал вам возможные печальные перспективы, только намекнул... Но Москва-то слухами полнится. И вы, наверно, слыхали о гебистских застенках в больнице имени господина Кащенко? Или в иных, в этой, например?.. Слыхали, слыхали... Так давайте скорей уйдем отсюда, и не дай вам Бог воротиться обратно... Впрочем, все от вас зависит, от вашей откровенности... - Он встал. Чем-то он напоминал Ильину гебиста из рентхауса: такое же псевдосветское многословие, фальшивое актерство, только костюмчик подороже и морда посвежее. Ну, и чин небось повыше. Все они одинаково фуфлово работали, пошло. Тот, который его в полуподвал на Полянке пристроил, тоже так начинал - велеречиво и с плохо скрытой угрозой. Намеренно плохо скрытой. Это у них стиль такой, похоже: мол, знаем-знаем все, да не протреплемся... - Почту за честь, - культурно сказал Ильин и тоже встал. - Ловко ты! - одобрил невесть откуда всплывший Ангел. А что ловко - не объяснил, некогда было: гебист уже стремился к приоткрытой двери, вроде бы даже забыв об Ильине, но мальчики-качки о нем не забыли, приняли подопечного по инструкции - шли пообок, аки псы лагерные... Да псами и были. - Это куда меня ведут? - спросил Ильин. - Не знаю, - беспечно ответил Ангел. - Но не страшись. Ничего ужасного впереди не вижу. - Ты, видно, ослеп, - обозлился Ильин. - Вообще ни хрена не видишь, и час назад не видел, исчезаешь куда-то всю дорогу, а меня чуть в психушку не заныкали. Хранитель, называется... - И называюсь. - Ангел сделал вид, что обиделся. - И храню, между прочим. Где бы ты сейчас был без меня, урод? - За урода можно и в глаз, - машинально отреагировал Ильин, не вдумываясь в смысл сказанного. Иное волновало: "амбулансию" они счастливо миновали, шли куда-то к воротам, до которых он недавно чуток не добежал. А Ангел ничего сказанного мимо ушей не пропускал. - Кому в глаз? - нагло засмеялся он. - Мне?.. Следи за словами, Ильин. Я ж бестелесен. Мне вон даже психушка - семечки. Ты перетрухал, я - нет. Тебя б там каким-нибудь аминазином в доходягу превратили, врачи-суки наблатыкались, а я все равно парил бы над плотью, и, замечу, не без пользы для тебя. Неубитый дух - эт-то что-то да значит... И, к слову, могу тебе сообщить, что за воротами нас ждет вполне пристойный "БМВ", на котором мы куда-то поедем. - Куда? - Эманация у гебистов слабовата, не улавливаю... Куда-то в _приятное_. Может даже, обедать... Обедать - это было бы хорошо. Обедать - это было бы вовремя. Остался бы на дежурстве в котельной - давно б разгрузил холодильник... И ведь не ошибся Ангел! (Автор уже устал повторять: _как всегда_ не ошибся...) Левее ворот к тротуару был припаркован синий "БМВ"-635-й, двухдверный вариант. Гебист, выпендриваясь, щелкнул на подходе брелочком-пультом, авто само мгновенно завелось, а дверные пупки тоже сами собой выскочили, отперев двери. - Прошу. - Гебист повел рукой, как на танец Ильина, красну девицу, пригласил. Ильин оглянулся. Качки замерли поодаль, а еще более поодаль замерла в низком старте давешняя "амбулансия", невесть как объявившаяся по эту сторону больничной ограды. Мистика - сестра психиатрии. - Прошу, - повторил гебист. Ильин открыл бээмвэшную дверь и сел. Гебист тоже сел, а качки пошустрили к "амбулансии", чтоб, значит, страховать по медицинской части. Гебист выжал сцепление, врубил первую передачу и, пока не трогаясь, светски поинтересовался: - Где обедать предпочитаете, Иван Петрович? - Пусть в "Максим" везет, - подсказал наглый Ангел. Недоступно дорогой ресторан на Тверской вряд ли был по карману рядовому секретному агенту. Да и подопечный его более чем на пивную не тянул. Но мелочиться, прав Ангел, не стоило. - Предпочитаю в "Максиме", - скромненько так заявил Ильин. Гебист засмеялся, отпустил сцепление и мощно рванул по улице Матросская Тишина, не жалея "мишленовскую" резину. - Проверяете: не слабо ли? Не слабо, Иван Петрович. Для нужного человека нашей конторе и на "Максим" не жалко потратиться. А вы - нужный. Вел он машину лихо, но умело, скорость держал под сотню, за рулем помалкивал. А это Ильину на руку было: стоило тоже помолчать, подзарядить скисшие с утра батарейки перед серьезным разговором. Полицейские гебисту не мешали, за скорость не тормозили, знали, что ли, машину, поэтому по Тверской - через вечных три вокзала, через строгую Мясницкую, по родной водителю Лубянской площади, где давно уже не торчал "железный Феликс", а красовался фонтан, вернувшийся на законное место из дворика Академии наук, по Охотному ряду мимо Большого театра, мимо Дворянского собрания, мимо вязевого, прихотливого, в подбор к Думе и Историческому музею, здания отеля "Охотный ряд", построенного на месте снесенной после войны гостиницы "Москва", мимо, мимо, мимо, и через десять буквально минут - вот он, "Максимчик", совсем рядом с красно-белым кубиком городской мэрии, бывшим Моссоветом. Развернулись через сплошную осевую, встали колом. - Очнитесь, Иван Петрович. Приехали. Очнулся, вылез из машины, отметил: напротив, через улицу, затормозила знакомая "амбулансия", медицинский суровый контроль. Пасли психа. Время было обеденное, народу в ресторане хватало, но гебист уверенно шепнул что-то метрдотелю, и тот сразу увел новоприбывших в уголок неподалеку от зеркального окна, выходящего непосредственно на Тверскую, усадил за двухместный столик, а рядом немедля выросли два официанта-близняшки. Один протянул гостям меню в кожаных папках и отошел на шаг, скромно уступая место второму, спецу по выпивке, который вопросительно глядел на гебиста, без промаха определив в нем главного. - Аперитивчик? Извольте выбрать... - поторопил гебист. - Да, я ж не представился! Олег Николаевич, к вашим услугам... Ильин рассеянно кивнул, сказал официанту: - Джин с тоником. - А мне - двойной "Чивас Ригал", - прибавил гебист, и официант спец-по-выпивке-для-пищеварения исчез. А оставшийся его близнец-по-харчам терпеливо ждал. - Рекомендую эскарго, гулять так гулять, - оторвался от меню гебист Олег Николаевич. - Здесь они чудесны, каждое утро - из Парижа. Вы как к эскарго, Иван Петрович? - Из Парижа, как же! - прорезался Ангел. - Знаток фиговый... Из Румынии их сюда гонят. Из Транснистрии. Но тем не менее рекомендую, не отравишься. - Годится, - сказал Ильин. Близнец-по-харчам пожелания гурманов чутко ловил, но ничего не записывал: показывал класс. - А из горячего что выбрали? - Почки я бы взял. Телячьи почки в соусе по-ломбардски. - Одобряю. Вундербар! Мне тоже почки... "Шабли" девяносто второго года - сказочное вино. Пойдет? - Пойдет. - Остальное - потом. - Это уже официанту: - Поспешайте, голубчик. Голубчик умчался поспешать, а взамен возник спец-по-выпивке и мгновенно поставил перед Ильиным тяжелый, даже на взгляд холодный стакан с джин-энд-тоник, со льдом, с долькой лимона, надетой верхом на край стакана, а перед гебистом - стакашку поменее - с двойным скотчем. И еще орешки соленые, и еще маслинки лоснящиеся трех сортов. Процесс пищеварения у Ильина начался незамедлительно, как у собаки профессора Павлова, в этом мире тоже широко известной. Ильин некуртуазно цапнул маслинку, разжевал, косточку уложил на тарелку, глотнул инопланетно вкусного джина, заел орешком, словил летучий кайф и полез в карман за обычной своей предобеденной сигареткой огнедышащей марки "Житан". По ресторану, кстати, и сигареты - французские, но не по ресторану - дешевые, имевшие в столице хождение среди простого люда. А вот откуда у Ильина, типичного с некоторых пор представителя этого люда, откуда у него подозрительное знание всяких почек в соусе по-ломбардски, эскарго и шабли? Олегу Николаевичу, ладному гебисту, впору бы удивиться и задать соответствующий вопрос, но ладный гебист вопроса не задал, а достал из кармана красную пачку "Данхилла" и золотую зажигалку и спешно закурил, поскольку тоже сей момент откушал фиолетовую маслинку и пригубил дорогой скотч. Так они и покуривали, помалкивали, словно исполняли некий известный им ритуал, требующий полной сосредоточенности и отстранения от пошлой действительности. А в пошлой действительности Ильин в своих обеих жизнях ни разу не был во французском кабаке, и уж тем более во Франции, а про почки и эскарго читал в худлитературе, запомнил, и, как оказалось, с пользой. А в пошлой действительности Олег Николаевич разыгрывал стандартную, видать, для него сценку охмурения клиента на деньги Конторы, да и сам получал массу радостей от использования реквизита. А в пошлой действительности клиент, то есть Ильин, зачем-то крепко нужен был Конторе, если цепной ее пес повел клиента, скажем, не в популярную, но всем доступную пивную "Рейнеке лис", что на углу Тверской и Страстной - в доме, где в прежней жизни был магазин "Армения", если вообще не в казенный кабинет к себе вызвал, а не пожалел на него _такого_ реквизита. - Хорошо, - сказал наконец Олег Николаевич, с чувством сказал и пустил к потолку "данхилловский" дорогой дым. Дым до потолка не добрался, а растаял в сильно кондиционированном воздухе - неподалеку от полотна замечательного отечественного художника Ильи Глазунова. Что это его полотно, Ильин знал из телепередачи "В мире прекрасного". Сейчас была возможность сравнить телевизионное изображение с реальным. Реальное смотрелось куда ярче. Ценя талант, Ильин выпустил "житановый" дым в другую от полотна сторону, но тоже сказал с чувством: - Хорошо! А и впрямь хорошо было. Даже Ангел разнежился, размяк и, не исключено, вырубился до поры. Ильин в Этой жизни по престижным кабакам особо не шлялся, разве что в пивнухи заглядывал да в теплых кафушках иной раз ужинал-обедал. Выходило дешевле, чем дома. И уж куда менее хлопотно. Но в хорошем ресторане был лишь дважды: когда Тит его в Москву из деревни привез - в "Славянский базар" на Никольской сходили, и когда опять же Тит полгода назад свой полтинник справлял - гудели в "Эрмитаже" в Каретном. Но те рестораны не шли, конечно, ни в какое сравнение с "Максимом", "Максик" - это оберст-класс, в "Максике" тусовались "деловые" из самых крутых, акулы капитализма, загнивали они здесь со страшным понтом, а парни из Конторы скромно паслись рядом на казенные "бабульки". И сладко было Ильину представить на миг, что он - по-прежнему обласканный судьбой и начальством летчик-испытатель, что с "бабульками" у него - полный порядок, что сидит он здесь не на птичьих правах гебешного сироты, а на своих законных, и напротив - не "благодетель" из Конторы, а знакомый сотрапезник... Сладко было так все представить, но не вышел номер: "благодетель" и не дал. Он снова отхлебнул скотча, перегнулся через стол и спросил страшным шепотом: - Давно про Черное озеро не слыхали, а, Иван Петрович? И пропала сладость. Маслина горчить стала, сигарета горло драла, а знакомый сотрапезник колол в упор лазерным взглядом, как и полагалось работнику недреманных органов. Ангел опять всплыл. - Аларм! - сказал Ангел. - Кайф в сторону. Бди! В самом деле, с чего бы это гебисты про озеро вспомнили?.. - Давно, - ответил Ильин. - Забыл уже. - А вот мы помним. - Ваша служба... - безразлично пожал плечами Ильин. Не удержался, добавил: - И опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не нужна... Здесь этой песни не знали, здесь по телевизору другие полицейские сериалы крутились. Поэтому Олег Николаевич на незнакомую ему цитату среагировал в лоб: - Это только на первый взгляд. А на второй... Там, как вы помните, в Черном озере то есть, хорошо окунь ловится... - Не помню, - отрезал Ильин. - Не ловил. Не пришлось. - Да знаю, знаю, - отмахнулся гебист. Ему явно не до подробностей Ильинского анамнеза было, его несло. - Так вот рыбачок местный, Филимонов фамилия, ловил там окунька поутру, а поймал - не поверите! - что. - Что? - поддержал беседу Ильин. - Шлем! - торжествующе закончил Олег Николаевич. Тут-то и принесли эскарго. Официант поставил на стол большое мельхиоровое блюдо с двумя дюжинами крохотных фарфоровых урночек на нем, в каждой из которых покоился прах улитки. Перед едоками официант положил специальные щипчики, чтобы эти урны легко хватать и выковыривать прах маленькой вилочкой, которую официант тоже не забыл. - Приятного аппетита, - пожелал официант и отступил, а его близнец, почтительнейше склонившись перед Олегом Николаевичем, капнул тому в бокал вина из завернутой в крахмальную салфетку бутыли, да так и остался склонившимся, ожидая. Олег Николаевич шабли пригубил, глаза закатил, потом прикатил их обратно и ожиданий близнеца не обманул: - Пойдет. И близнец, вроде бы обрадованный результатом, сию же секунду наполнил бокалы и ласково поставил бутылку в ведерко со льдом. И тоже отступил. - Понтярщик хренов! - возмутился нетерпимый Ангел. - Как будто чего в вине сечет! Парвеню, рожа сыскная!.. Да, кстати, Ильин, ты интересуйся, интересуйся подробностями, но - аккуратно. Он же тебя поймать хочет... Так что не спеши, потяни резину, выпей вот лучше для затравки, вино классное, аусгезейхнет. И улитки стынут... Ильин поднял бокал. - Ваше здоровье, - сказал он гебисту. - Спасибо, - принял тост Олег Николаевич. Чокнулись, глотнули - вино как вино, Ильин вообще-то водку предпочитал. Он замешкался, исподтишка глядя, как сотрапезник справится с поданными приборами. Оказалось - несложно. Зацепил улитку - она была горячей, ощутимо жирной и все же вкусной. Проехала без задержки. - Так я о шлеме, - сказал Олег Николаевич. И вдруг будто бы усомнился: - Вам интересно? Ильин мысленно поблагодарил Ангела за совет - не спешить. Ангел тоже мысленно ответил, что, мол, не стоит благодарности. - Интересно или нет, - невежливо сказал Ильин, не оставляя, впрочем, процесс поглощения улиток, - а вы все одно расскажете. За тем и пригласили... Валяйте. Интересно, интересно, не буду врать. - А коли интересно, то вот вам факт. Шлем-то был _летный_, - голосом выделил Олег Николаевич, - да не простой, а _высотный_. - Прямо стихи, - усмехнулся Ильин. И спросил: - Ну и что, что летный-высотный? Не спеша запил улитку холодным глотком шабли. - Следовало ожидать, - сказал Ангел. - То, что ушло под воду, рано или поздно всплывет. - Никак Бернард Шоу? - ехидно поинтересовался Ильин. По инерции поинтересовался, поскольку не привык давать спуску Ангелу, а на самом деле его весьма волновала нештатная ситуация, и без Ангела из нее, понимал Ильин, ему не выпутаться. - Мое! - обиделся Ангел. - Вот замолчу сейчас навек, закуклюсь - что станешь делать? Угроза была жуткой. - Извини, - сказал Ильин, - погорячился. И вправду: как себя держать? - Получи ответ на твое "ну и что". Действительно, ну и что? Шлемов, что ли, не видывали?.. Ответ ждать не заставил. - Как "ну и что"? - Олег Николаевич про Ангела не знал, но заочно с ним согласился. - По-вашему, высотные шлемы в глухих озерах так прямо и складируются?.. Там, милейший Иван Петрович, ни одного аэродрома в округе и близко нет. Шлему взяться неоткуда. - Нападай, - посоветовал Ангел. - Слушайте, чего вы ко мне пристали с этим шлемом? - возмутился Ильин, даже вилку положил. - Я, что ли, его там потерял? - Это я и хочу узнать, - сообщил гебист. - Не терял. Ничего про шлем не знаю. В глаза его не видел! - Хорошо, - быстро согласился Олег Николаевич, - не видали так не видали. Черт с ним, со шлемом. Но вот в чем загвоздка. Рыбачок этот, благонамеренный гражданин, об улове в полицию сообщил. А полиция, интеллигентнейшие все люди, сами ничего не решают, полиция - нам. А мы... - Спроси: кто "мы", - быстро посоветовал Ангел. - Кто "мы"? - послушно спросил Ильин. Ангел любил непонятные ходы. - То есть как? - осекся Олег Николаевич. Гладкую его, отрепетированную речь, полную тонких намеков и гибких аллюзий, вдруг - р-раз! - и сбили дурацким вопросом. Это как на пешем ходу нарваться на столб: не смертельно, но удивительно. Ошеломляет. Хотя все это - не более чем краткая потеря темпа. - А так. Праздный вопрос. Вы - это безопасность, голому ежу ясно. Выпьем за вас! - И поднял бокал. И выпил. А гебист пить не стал. Засмеялся. - Хи-итрый вы человек, Иван Петрович. Все-то вам ясно, все-то вам известно, дурочку только ломаете. Давайте про самолет, я жду. - Про какой самолет?.. Олег Николаевич, уважаемый, дурочку я, может, и ломаю, да только ни хрена не секу: шлем, рыбачок, полиция... Теперь вот самолет какой-то... Поневоле дурочку-то ломать станешь. Объяснитесь, голубчик, битте. - Извольте. Я ж только того и хочу. Короче, мы - вы правы, мы это мы, госбезопасность, - мы спустили в озеро водолазов, и те обнаружили не дне самолет. Военный. Истребитель сверхзвуковой. - Упал, значит, - задумчиво огорчился Ильин. - Значит, упал, - ласково согласился гебист. - А я здесь при чем? - Не знаю. Но хотел бы знать. - Слушайте, - Ильин начал злиться, потому что пришла пора злиться, обижаться, показывать зубы, - сколько можно меня мучить? Ну, нашли меня возле Черного озера. Ну, не помню я ничего, амнезия, так ведь врачи диагноз поставили - не сам придумал. Ну, прилетел я на этом самолете, допустим. Прилетел, сломался, упал, обгорел, потерял память. Логично. Так поднимите самолет - есть же у него бортовой номер! - пошарьте в своих компьютерах, найдите концы - аэродром приписки, часть, полк и скажите мне наконец, кто я! Если это мой самолет, значит, я - летчик, так? А если так, значит, я не только _есть_, но и _был_! Кем? Где? С кем?.. Это же шанс! Я от вас не вопросов жду, а ответов. Я устал быть Маугли... - Неплохо, - прокомментировал спич Ангел. - В меру страстно, в меру взвешенно. Убеждает. Если б я не знал, что ты - летун, принял бы за актера... Ну и каких же ты ответов ждешь, Станиславский? - Развернутых, - туманно сказал Ильин, сам довольный монологом. И получил один - вполне развернутый: - К великому моему сожалению, ваши вопросы останутся без ответов. Пока... - Гебист был - само сочувствие. Фигура горя. Тоже, кстати, актер несостоявшийся... - В памяти наших компьютеров нет бортового номера самолета, а значит, нет части, полка и нет вас. Вы, конечно, были, это факт, но вот где, кем, с кем?.. - Не понял, - настороженно сказал Ильин. - Объясняю. Самолет, который мы, естественно, подняли, сделан не в России, не в Герм