Джанни Родари. Джельсомино в Стране Лгунов

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с итал. - И.Константинова, Ю.Ильин.
   Авт.сб. "Римские фантазии". М., "Правда", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   Дорогие ребята! Я очень рад передать вам  привет  и  предложить  вашему
вниманию моего Джельсомино и его приключения  в  Стране  Лгунов.  Когда  я
писал эту книгу, я, конечно, помнил о ее  будущих  читателях  и  думал  не
только об итальянских ребятах, но и о ребятах всех стран, в том числе и  о
вас.
   Сколько раз я останавливался  и  спрашивал  себя;  "Понравится  ли  эта
страница советским детям? Будет ли для них смешным вот  это  или  вот  это
место?.." Но я почти уверен, что Джельсомино придется вам по душе.  Сейчас
я не скажу вам, как кончится вся  эта  история.  Не  стану  говорить  и  о
друзьях  Джельсомино  -  о  нарисованном  котенке  Цоппино,  о   художнике
Бананито,    о     девочке     Ромолетте,     тетушке     Панноккье,     о
Бенвенуто-не-присядь-ни-на-минуту, о врагах Джельсомино - о них вы узнаете
из самой сказки. Я лучше расскажу вам, как пришла мне мысль  написать  эту
сказку и почему я ее написал.
   Мне кажется, что самые опасные враги человечества - это лжецы. На свете
есть сотни тысяч лжецов. Лжец - это журналист, который пишет  "свобода"  и
думает при этом о свободе, с которой капиталисты эксплуатируют рабочих,  а
империалисты выжимают соки из колониальных народов. Лжец -  это  тот,  кто
говорит "мир", а на деле стоит за войну. Лжец - это  тот,  кто  болтает  о
"достоинстве человека", а на деле ратует за смирение  и  покорность,  учит
молчать перед лицом несправедливости, закрывать глаза  перед  нищетой.  Не
желая кого-нибудь обидеть, я полагаю, что  лжецы  водятся  в  любой  части
света. В каждой стране есть или были свои лжецы, и очень хорошо,  если  та
или иная страна сумела одолеть ложь.
   Я очень верю в силу правды. "Правда  революционна",  -  сказал  Антонио
Грамши, основатель Итальянской компартии. Правда похожа на голос  певца  -
тот голос, от которого дрожат оконные стекла.  Певец  может  простудиться,
охрипнуть... Кажется, что он потерял  голос,  но  едва  он  выздоровеет  и
выйдет на сцену, как все увидят, что это не так.
   Мне захотелось написать сказку о  правде.  Я  написал  ее  безо  всяких
усилий - сказка эта сама пришла мне в голову и так  стремительно  потянула
меня за собой, что я еле успевал записывать.
   Не говорите, что сказки лгут. С  помощью  сказок  тоже  можно  говорить
правду. Ведь Пушкин прекрасно знал, что на свете не бывает золотых  рыбок,
умеющих к тому же разговаривать человеческим языком. А  сколько  правды  в
этой его сказке! Следует сказать, что Пушкин был гигантом, по сравнению  с
которым все мы выглядим цыплятами. Его голос гремел  словно  гром,  а  мой
едва слышен в моем курятнике. Но ведь каждый цыпленок может в  меру  своих
сил говорить правду! Я глубоко верю  в  сказки,  которые  говорят  правду,
верю, что такие сказки помогают сокрушать ложь. И, конечно же,  я  верю  в
хорошие сказки. Я мечтаю написать по-настоящему хорошую сказку, хорошую от
первого слова до последнего, и обязательно правдивую. Я мечтаю об этом так
же пылко, как инженер мечтает построить хорошую электростанцию, как столяр
мечтает сделать хороший стол, который простоит на своих ножках двести  лет
и не покосится.

   Ваш Джанни Родари
   1957



   <b>Глава первая, в которой Джельсомино забивает гол,</b>
   <b>а потом начинается самое интересное</b>

   Эту историю Джельсомино рассказал мне сам. И я чуть было не оглох, пока
дослушал ее до конца, хотя и набил себе в уши с полкило ваты. Дело в  том,
что у Джельсомино невероятно оглушительный голос. Даже  когда  он  говорит
шепотом, его слышат пассажиры  реактивных  самолетов,  летящих  на  высоте
десять тысяч метров над уровнем моря и над его головой.
   Теперь Джельсомино  уже  знаменитый  певец.  Его  знают  повсюду  -  от
Северного полюса до Южного! Он придумал себе громкое и пышное имя, но  его
даже не стоит упоминать здесь, потому что вы, конечно, сто  раз  встречали
его в газетах. А в детстве его звали Джельсомино. Пусть же под этим именем
он и действует в нашей истории.
   Так вот, жил да был однажды самый  обыкновенный  мальчик,  быть  может,
ростом даже поменьше других ребят. Но едва он появился на свет,  как  всем
стало ясно, что природа наделила его совершенно необыкновенным голосом.
   Джельсомино родился в глухую ночную  пору,  и  люди  в  селении  тотчас
повскакали с постелей, вообразив, что слышат заводские гудки,  зовущие  на
работу. Но это был всего-навсего крик Джельсомино, который пробовал голос,
как это делают все  только  что  появившиеся  на  свет  дети.  К  счастью,
Джельсомино быстро научился спать с вечера до утра, как  и  подобает  всем
порядочным людям, кроме газетных репортеров и ночных сторожей. Его  первый
крик раздавался ровно в семь часов утра, как раз в ту минуту, когда  людям
надо было вставать, чтобы идти на работу.  Заводские  гудки  стали  теперь
ненужными, и их скоро выбросили на свалку.
   Когда Джельсомино исполнилось шесть лет,  он  пошел  в  школу.  Учитель
начал перекличку и вскоре дошел до буквы "Д".
   - Джельсомино! - произнесен.
   - Здесь! - радостно ответил новичок.
   И вдруг раздался  грохот  -  классная  доска  разлетелась  на  куски  и
превратилась в груду обломков.
   - Кто разбил доску? - строго спросил учитель и взялся за указку.
   Все молчали.
   - Что ж, повторим перекличку, - сказал учитель.
   Он снова начал с буквы "А".
   - Это ты бросил камень? - спрашивал он каждого ученика.
   - Не я... Не я... - испуганно отвечали мальчики.
   Когда учитель снова дошел до буквы "Д", Джельсомино встал и тоже вполне
искренне сказал:
   - Не я, синьор...
   Но он не успел сказать "учитель" - оконные стекла  последовали  примеру
доски. На этот раз учитель внимательно следил за классом и мог поручиться,
что ни у кого из его сорока учеников не было в руках рогатки.
   "Наверное,  это  напроказил  кто-нибудь  на  улице,  -  решил   он,   -
какой-нибудь  сорванец,  который,  вместо  того  чтобы  сидеть  в  классе,
шатается с рогаткой и разоряет птичьи гнезда. Вот доберусь до него, возьму
за ухо и отведу в полицию".
   В то утро все на этом и кончилось. Но на следующий день  учитель  снова
стал делать перекличку и снова дошел до имени Джельсомино.
   - Здесь! - ответил наш герой и гордо осмотрелся, в восторге оттого, что
он снова в школе.
   "Трах-тарарах-цвяк-цвяк-цвяк!" - сразу же ответило  ему  окно.  Стекла,
которые служитель вставил всего полчаса назад, посыпались во двор.
   - Странное дело, - заметил учитель, - стоит дойти до твоего имени,  как
начинаются несчастья. А, все понятно, мой мальчик! У тебя слишком  громкий
голос! Когда ты кричишь, получается что-то вроде урагана. Так что, если ты
не хочешь разорить школу и наше село, тебе придется  отныне  разговаривать
только шепотом. Договорились?
   Джельсомино, покраснев от стыда и смущения, попробовал возразить:
   - Но, синьор учитель, это же не я!
   "Трах-бах-тарарах!"  -  отозвалась  новая   классная   доска,   которую
служитель только что принес из магазина.
   - А вот тебе и доказательство! - заключил учитель. Но, увидев,  что  по
щекам Джельсомино текут крупные слезы, он подошел  к  мальчику  и  ласково
погладил его по голове: - Послушай  меня  хорошенько,  сынок.  Твой  голос
может принести тебе либо множество  бед,  либо  великое  счастье.  А  пока
старайся как можно реже пользоваться им. За хорошее молчание еще никого не
бранили. Всем известно, что слово - серебро, а молчание - золото.
   С этого дня для Джельсомино начались адские мучения. В школе, чтобы  не
натворить новых бед, он сидел, зажав рот платком. Но все равно  его  голос
так  гремел,  что  остальным  школьникам  приходилось  затыкать  себе  уши
пальцами.  Учитель  старался  вызывать  его  как  можно  реже.  Но  учился
Джельсомино отменно, и учитель был уверен, что все уроки он знает назубок.
   Ну а дома, когда Джельсомино, рассказывая о  своих  школьных  подвигах,
вдребезги разбил  дюжину  стаканов,  ему  тоже  строго-настрого  запретили
открывать рот.
   Чтобы отвести душу, Джельсомино уходил куда-нибудь подальше от  селения
- в лес, в поле или на берег озера. Убедившись, что он один  и  поблизости
нет застекленных окон, Джельсомино ложился ничком на землю и начинал петь.
Через несколько минут земля словно оживала: кроты, муравьи, гусеницы  -  в
общем, все живущие под землей звери  и  насекомые  разбегались  кто  куда,
думая, что началось землетрясение.
   Только один-единственный раз Джельсомино позабыл про осторожность. Дело
было в воскресенье, и на стадионе шла решающая футбольная встреча.
   Джельсомино не был заядлым болельщиком, но игра мало-помалу захватила и
его. И вот настал момент, когда местная  команда,  подгоняемая  неистовыми
криками своих болельщиков, бросилась в атаку. (Сам-то я не очень  понимаю,
что это такое - броситься в атаку, потому что плохо разбираюсь в  футболе.
Я пересказываю все это со слов Джельсомино. Но если вы читаете  спортивные
газеты, то уж, конечно, поймете, в чем тут дело.)
   - Давай! Давай! - орали болельщики.
   - Давай! - крикнул во весь голос и Джельсомино.
   Как  раз  в  эту  минуту  правый  крайний   послал   мяч   центральному
нападающему. Но мяч, поднявшись на  глазах  у  всех  в  воздух,  вдруг  на
полдороге свернул в сторону и, гонимый какой-то  неведомой  силой,  влетел
прямо в ворота противника.
   - Гол! - взорвались зрители.
   - Вот это удар! -  воскликнул  кто-то.  -  Видели,  как  тонко  он  был
рассчитан? До одного миллиметра! У этого парня золотые ноги!
   Но Джельсомино, придя в себя, понял, что допустил оплошность.
   "Так и есть, - подумал он, - я забил  этот  гол  своим  голосом.  Нужно
будет взять себя в руки, а то спорту придет конец. И пожалуй,  надо,  чтоб
было справедливо, - забью-ка я гол и в другие ворота. Тогда все встанет на
свои места!".
   Во втором тайме и в самом деле представился  подходящий  случай.  Когда
команда  противника  перешла  в  нападение,  Джельсомино  снова  закричал:
"Давай!" - и загнал мяч в ворота своей команды. Можете  себе  представить,
как обливалось кровью его сердце! Даже через много лет, рассказывая мне об
этом случае, Джельсомино сказал:
   - Я бы дал отрубить себе палец, лишь бы не забивать этого гола!  Но  не
забить его я не мог. Иначе было бы несправедливо.
   - А ведь на твоем месте кто угодно подыграл бы своей любимой команде, -
заметил я.
   Кто угодно, но только не Джельсомино! Он  был  честен  и  правдив,  как
прозрачная родниковая вода. Таким он и  рос,  и  скоро  из  мальчика  стал
юношей. Правда, роста он был скорее  низкого,  чем  высокого,  а  сложения
скорее щуплого, чем крепкого. Так что имя его - Джельсомино, что  означает
"маленький жасмин", - очень подходило ему. Будь у него имя потяжелее,  он,
пожалуй, нажил бы себе горб, нося его.
   Когда  Джельсомино  подрос,  он  оставил  школу   и   стал   заниматься
крестьянским трудом. Наверное, он так бы и прожил  всю  жизнь,  и  мне  не
пришлось бы рассказывать о нем, не попади он в одну неприятную историю,  о
которой вы сейчас и узнаете.



   <b>Глава вторая, прочитав которую вы поймете, что если от вашего</b>
   <b>голоса падают груши, то лучше скрывать это от соседей</b>

   Однажды утром Джельсомино вышел в сад и увидел, что груши уже  поспели.
Ведь груши - они такие: никому ни гугу, а сами зреют да спеют.  И  в  одно
прекрасное утро вы обнаруживаете вдруг, что они совсем уже поспели и  пора
их снимать.
   "Жаль, что я не захватил лестницу, - подумал  Джельсомино.  -  Придется
пойти за нею домой. А заодно уж захвачу и жердь,  чтобы  сбивать  груши  с
самых высоких веток".
   Но в эту самую минуту ему пришла озорная  мысль.  "А  если  попробовать
голосом?" - подумал он.
   Он встал под грушевым деревом и не то в шутку, не то всерьез крикнул:
   - А ну-ка, груши, падайте вниз!
   "Пата-пум, пата-пум!" - ответили  ему  груши  и  дождем  посыпались  на
землю.
   Джельсомино подошел к другому дереву и проделал то же самое.  И  каждый
раз, когда он кричал  "Падайте!",  груши,  словно  только  того  и  ждали,
срывались с веток и шлепались на землю. Джельсомино очень обрадовался.
   "Я не затратил на это никакого труда, - подумал он. - Жаль,  раньше  не
догадался, что голос может заменить и жердь, и лестницу!"
   Пока Джельсомино собирал свои груши, его заметил крестьянин, работавший
на соседнем огороде. Он протер глаза, ущипнул себя за  нос,  взглянул  еще
раз и, когда окончательно убедился, что не спит,  сразу  же  со  всех  ног
побежал за своей женой.
   - Иди-ка посмотри, - сказал он, дрожа от страха. - Я думаю, наш сосед -
злой колдун!
   Жена взглянула на Джельсомино, упала на колени и воскликнула:
   - Да что ты! Это же добрый волшебник!
   - А я говорю тебе, что колдун!
   - А я тебе говорю, что добрый волшебник!
   До этого дня муж и жена жили довольно мирно. Теперь же  один  схватился
за лопату, другая - за мотыгу, и оба приготовились защищать свое мнение  с
оружием в руках. Но тут крестьянин предложил:
   - Давай позовем соседей. Пусть они тоже посмотрят, и послушаем, что они
скажут!
   Эта мысль понравилась женщине: ведь, созвав соседей, можно и  поболтать
с кумушками. Она бросила мотыгу.
   Еще до наступления вечера  все  селение  знало  о  случившемся.  Мнения
разделились: одни утверждали, что Джельсомино добрый волшебник,  другие  -
что он злой колдун. Споры разгорались и росли, словно волны на море, когда
поднимается сильный ветер. Вспыхнули ссоры, и кое-кто  даже  пострадал.  К
счастью, легко. Так, например, один  крестьянин  обжегся  трубкой,  потому
что, увлекшись спором, сунул ее в рот не тем концом. Полицейские не  могли
решить, кто прав, кто виноват, и поэтому никого не арестовывали, а  только
переходили от одной группы к другой и просили всех разойтись.
   Самые упрямые спорщики направились  к  саду  Джельсомино.  Одни  хотели
прихватить что-нибудь на память, потому что считали эту землю волшебной, а
другие шли, чтобы стереть домик  Джельсомино  с  лица  земли,  потому  что
считали его заколдованным. Джельсомино, увидев толпу, решил, что  вспыхнул
пожар, и схватил ведро, чтобы помочь заливать огонь. Но люди  остановились
у его сада, и Джельсомино услышал, что речь идет о нем.
   - Вот он, вот он! Добрый волшебник!
   - Какой там  волшебник!  Это  злой  колдун.  Видите,  у  него  в  руках
заколдованное ведро!
   - Давайте отойдем подальше! Еще плеснет на нас этой штукой  -  пропадем
ни за грош!
   - Какой штукой?
   - Вы что, ослепли? В этом ведре смола! Прямехонько из ада!  Попадет  на
тело хоть капля - насквозь прожжет. И ни один врач потом не залечит!
   - Да нет же, он святой, святой!
   - Мы видели, Джельсомино, как ты приказывал  грушам  поспевать,  и  они
поспевали, приказывал падать, и они падали...
   - Вы с ума сошли, что ли? - воскликнул Джельсомино. - Это же все  из-за
моего голоса! Когда я кричу, воздух беснуется, как в бурю...
   - Да, да, мы знаем! - закричала какая-то женщина. - Ты  творишь  чудеса
своим голосом.
   - Это не чудеса! Это колдовство!
   Джельсомино в сердцах швырнул на землю ведро, скрылся в доме и  заперся
на крюк.
   "Ну вот и кончилась спокойная жизнь, -  подумал  он.  -  Теперь  нельзя
будет и шагу ступить, так и будут ходить за мной следом. По вечерам только
и разговоров будет что обо мне.  Моим  именем  начнут  пугать  непослушных
ребятишек. Нет, лучше, пожалуй, уйти куда-нибудь  отсюда.  Да  и  что  мне
делать в этом селении? Мать с  отцом  умерли,  друзья  погибли  на  войне.
Пойду-ка я по свету да попробую добыть  счастье  своим  голосом.  Говорят,
есть люди, которым даже платят за их пение. Это очень странно  -  получать
деньги за то, что доставляет  такое  удовольствие.  Но  все  же  за  пение
платят. Кто знает, быть может, и мне удастся стать певцом?"
   Приняв такое решение, он сложил свои скудные пожитки в заплечный  мешок
и вышел на улицу. Толпа зашумела и расступилась перед ним. Джельсомино  не
взглянул ни на кого. Он смотрел прямо перед собой  и  молчал.  Но,  отойдя
подальше, обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на свой дом.
   Толпа все еще не расходилась. Люди указывали на него  пальцами,  словно
он был привидением.
   "Подшучу-ка я над ними на прощанье", - подумал Джельсомино и,  вздохнув
поглубже, заорал что было мочи:
   - До свиданья!
   В ту же минуту  порывом  ветра  у  мужчин  сорвало  шапки,  а  старушки
бросились вдогонку за своими париками, прикрывая руками голые, как  яичко,
головы.
   - Прощайте-е, прощайте-е-е! - повторил Джельсомино, от души смеясь  над
первой в своей жизни озорной проделкой.
   Шапки и парики взвились, словно стайка перелетных  птиц,  к  облакам  и
вскоре скрылись из виду. Потом стало известно, что они  улетели  за  много
километров, а некоторые из них даже за границу.
   Через несколько дней Джельсомино тоже пересек границу и попал  в  самую
необыкновенную страну, какая только может быть на свете.



   <b>Глава третья, в которой вы узнаете, откуда взялся Цоппино</b>

   Первое, что увидел Джельсомино, попав в  эту  незнакомую  страну,  была
блестящая  серебряная  монета.  Она  лежала  на  мостовой,  невдалеке   от
тротуара, на самом виду.
   "Странно, что никто не подобрал ее, - подумал Джельсомино. -  Я-то  уж,
конечно, не пройду мимо. Мои деньги кончились еще вчера, а сегодня у  меня
во рту не было еще и маковой росинки".
   Он подошел  к  кучке  людей,  которые  наблюдали  за  ним  и  о  чем-то
шептались, и показал им монету.
   - Не вы ли, синьоры, потеряли эту монетку? - спросил он шепотом,  чтобы
никого не напугать своим голосом.
   - Проваливай, - отвечали ему, - да спрячь ее подальше, если  не  хочешь
нажить неприятностей!
   - Извините,  пожалуйста,  -  смущенно  пробормотал  Джельсомино  и,  не
задавая лишних вопросов, направился к магазину с  многообещающей  вывеской
"Съестные припасы".
   В витрине вместо колбас и банок с вареньем громоздились горы  тетрадей,
коробки акварельных красок и пузырьки с чернилами.
   "Должно быть, это универмаг и здесь можно купить что хочешь",  -  решил
Джельсомино и, полный надежд, вошел в магазин.
   - Добрый вечер! - любезно приветствовал его хозяин.
   "По правде говоря, - мелькнуло в голове Джельсомино,  -  я  не  слышал,
чтобы пробило хотя бы полдень. Ну да ладно, не стоит обращать внимания  на
такие пустяки".
   И, говоря своим обычным шепотом, от  которого  люди  все-таки  едва  не
глохли, он осведомился:
   - Не могу ли я купить у вас хлеба?
   - Разумеется, дорогой синьор. Вам  сколько  -  один  пузырек  или  два?
Красного или фиолетового?
   - Нет, нет, только не фиолетового! - испугался Джельсомино. - И  потом,
вы в самом деле продаете его бутылками?
   Хозяин магазина расхохотался:
   - А как же его еще продавать? Может быть, у вас его ломтями  режут?  Да
вы только взгляните, какой прекрасный хлеб в моем магазине.
   И, говоря это, он показал на полки, где ровными  шеренгами  выстроились
сотни пузырьков с чернилами самых разных цветов. А съедобного там не  было
и в помине - ни крошки сыра, ни даже яблочной кожуры.
   "Может быть, он сошел с ума? - подумал  Джельсомино.  -  Если  так,  то
лучше не перечить ему".
   - Это верно, у вас великолепный хлеб, -  согласился  он,  показывая  на
пузырек с красными чернилами. Уж очень ему хотелось услышать,  что  скажет
хозяин.
   - В самом деле? - просиял тот. - Это самый лучший зеленый  хлеб,  какой
когда-либо поступал в продажу.
   - Зеленый?
   - Ну конечно. Простите, может быть, вы плохо видите?
   Джельсомино готов был поклясться, что  перед  ним  пузырек  с  красными
чернилами. Он уже придумывал подходящий  предлог,  чтобы  убраться  отсюда
подобру-поздорову и  поискать  другого  продавца,  который  еще  не  успел
спятить с ума, как вдруг его осенила хорошая мысль.
   - Послушайте, - сказал он, -  за  хлебом  я  зайду  попозже.  А  сейчас
скажите мне, если вас не затруднит, где тут можно купить хороших чернил?
   - О, пожалуйста! - ответил хозяин все с той же любезной улыбкой. -  Вон
там, перейдя  через  дорогу"  вы  найдете  самый  лучший  в  нашем  городе
канцелярский магазин.
   В витринах этого магазина были  выставлены  аппетитные  караваи  хлеба,
пирожные, макароны, лежали горы сыров и образовались целые заросли  колбас
и сосисок.
   "Я так и думал, - решил Джельсомино, - тот продавец  не  в  своем  уме,
оттого он и называет чернила хлебом, а хлеб чернилами.  Этот  магазин  мне
нравится гораздо больше".
   Он вошел в магазин и попросил взвесить ему полкило хлеба.
   - Хлеба? - удивился продавец. - Вы, наверное, ошиблись. Хлебом  торгуют
в магазине напротив, а мы продаем только канцелярские товары. - И  широким
жестом он указал на съестные припасы.
   "Теперь  я  понял,  -  сообразил  Джельсомино,  -  в  этой  стране  все
называется наоборот! И если назовешь хлеб хлебом, тебя никто не поймет".
   - Свешайте мне, пожалуйста, полкило чернил, - сказал он продавцу.
   Тот отвесил полкило хлеба, завернул покупку по всем правилам в бумагу и
протянул Джельсомино.
   - И немножко вот  этого,  -  добавил  Джельсомино  и  показал  на  круг
швейцарского сыра, не решаясь назвать его.
   - Синьору угодно немного ластика? - подхватил продавец. - Сию минуту!
   Он отрезал добрый кусок сыра, взвесил его и завернул в бумагу.
   Джельсомино облегченно вздохнул и бросил на прилавок серебряную монету.
   Продавец взглянул на нее, взял в руки и стал внимательно рассматривать,
затем раза два бросил на прилавок, послушал, как она звенит, посмотрел  на
нее через увеличительное стекло и  даже  попробовал  на  зуб.  Наконец  он
вернул ее Джельсомино и ледяным тоном произнес:
   - Мне очень жаль, молодой человек, но ваша монета настоящая.
   - Вот и хорошо! - обрадовался Джельсомино.
   - Как бы не так! Повторяю вам: ваша монета настоящая и  я  не  могу  ее
принять. Давайте сюда ваши покупки и идите своей  дорогой.  Ваше  счастье,
что мне лень идти на улицу и  звать  полицию.  Разве  вы  не  знаете,  что
полагается за хранение нефальшивых монет? Тюрьма.
   - Да ведь я...
   - Не кричите, я не глухой! Идите же, идите... Принесите  мне  фальшивую
монету, и покупки - ваши. Видите, я даже не  разворачиваю  пакеты.  Только
отложу их в сторону, хорошо? Добрый вечер...
   Чтобы не закричать, Джельсомино засунул в рот кулак. И пока он  шел  от
прилавка к двери, между ним и его голосом происходил такой разговор:
   _Голос_. Хочешь, я крикну "А-а!" и вдребезги разнесу его витрину?
   _Джельсомино_. Пожалуйста, не делай глупостей. Ведь я только что  попал
в эту страну, у меня и так здесь ничего не ладится.
   _Голос_. Но мне нужно отвести душу, иначе быть беде! Ты же мой  хозяин,
так придумай что-нибудь!
   _Джельсомино_. Потерпи, пока мы не выйдем из  этой  ужасной  лавки.  Не
хочется разрушать ее...
   _Голос_. Быстрее, я больше не могу! Вот... вот... сейчас  заору...  Еще
минута, и все пропало...
   Тут Джельсомино пустился бегом, свернул в  тихую  улочку,  чуть  пошире
переулка, и быстро огляделся. Вокруг не было ни души. Тогда он вынул кулак
изо рта и, чтобы  утихомирить  бушевавшие  в  нем  чувства,  тихо,  совсем
негромко  произнес:  "А-а!"  В  ту  же  минуту  ближайший  уличный  фонарь
развалился на куски,  а  сверху,  с  какого-то  подоконника,  свалился  на
мостовую цветочный горшок.
   Джельсомино вздохнул:
   - Когда у меня будут деньги, я пошлю их по почте городскому управлению,
чтобы возместить стоимость фонаря, и подарю  владельцу  цветочного  горшка
новый, еще лучше... Может быть, я разбил еще что-нибудь?
   - Нет, больше ничего, -  ответил  ему  тоненький-тоненький  голосок,  и
кто-то два раза кашлянул.
   Джельсомино осмотрелся в  поисках  обладателя  этого  голоса  и  увидел
котенка, вернее, какое-то существо, которое издали можно было  принять  за
котенка. Подойдя поближе, Джельсомино понял, что не ошибся. Это и в  самом
деле был котенок, только почему-то ярко-красного цвета  и  всего  на  трех
лапках. Но самое удивительное - он был плоский. Не толстый и пушистый, как
нормальные котята, а совершенно плоский - всего лишь контур котенка, вроде
тех, что ребята рисуют на стенах.
   - Как? Говорящий котенок? - удивился Джельсомино.
   - А что тут такого? Я ведь не совсем обыкновенный котенок. Я еще читать
и писать умею! И это понятно: ведь мой папа - школьный мел!
   - Кто-кто?
   - Меня нарисовала на этой стене одна девочка,  которая  взяла  в  школе
кусочек красного мела. Но она успела нарисовать только три лапки, а  потом
из-за угла показался полицейский, и девочке  пришлось  убежать.  Так  я  и
остался хромым. И потому  решил  сам  себя  назвать  Цоппино,  что  значит
"хромоножка". Кроме  того,  я  немного  кашляю,  потому  что  стенка  была
довольно-таки сырая, а мне пришлось провести на ней всю зиму!
   Джельсомино взглянул на стену. На ней остался отпечаток Цоппино,  точно
рисунок оторвали от стены вместе с тонким слоем штукатурки.
   - А как же ты оттуда спрыгнул? - удивился Джельсомино.
   - Мне помог  твой  голос!  -  ответил  Цоппино.  -  Крикни  ты  малость
погромче, ты бы проломил стену, и тогда пиши пропало. А  сейчас  я  просто
счастлив! Какое наслаждение гулять по свету, пусть даже на трех  ногах!  У
тебя, кстати, их только две, и ты ведь не жалуешься, правда?
   - Вроде нет, - согласился Джельсомино. - Пожалуй,  двух  ног  мне  даже
много. Будь у меня одна-единственная, сидел бы я сейчас дома.
   - Однако ты не очень-то весел, как я погляжу, - заметил Цоппино. -  Что
с тобой стряслось?
   Но только Джельсомино собрался рассказать о своих злоключениях, как  на
улице появился настоящий кот, на четырех настоящих лапах. Правда, он  был,
по-видимому, чем-то чрезвычайно озабочен, потому что даже не  взглянул  на
наших друзей.
   - Мяу! - крикнул ему Цоппино. На кошачьем языке это значит "Привет!".
   Кот остановился. Он, похоже, удивился и даже возмутился.
   - Меня зовут Цоппино, а тебя как? - поинтересовался наш знакомый.
   Настоящий кот некоторое время  раздумывал,  стоит  ли  отвечать,  потом
неохотно промямлил:
   - Меня зовут Тузик.
   - Что он там говорит? - спросил Джельсомино,  который,  разумеется,  не
понимал по-кошачьи.
   - Он говорит, что его зовут Тузик.
   - Но ведь это же собачья кличка!
   - Совершенно верно.
   - Ничего не понимаю! - признался Джельсомино. - Сначала торговец  хотел
всучить мне  чернила  вместо  хлеба,  теперь  появляется  кот  с  собачьей
кличкой...
   - Дорогой мой, этот кот думает, что он собака, -  объяснил  Цоппино.  -
Вот послушай.
   И, повернувшись к коту,  он  вежливо  продолжил  разговор  на  кошачьем
языке:
   - Мяу, Тузик!
   - Гав, гав! - вне себя от возмущения ответил кот. - Постыдился бы: кот,
а мяукаешь!
   - Что поделаешь, я не умею врать, хоть я и нарисованный.
   - Ты позоришь все наше племя! Глаза бы мои на тебя не глядели!.. К тому
же вот и дождь собирается, нужно бежать домой за зонтиком. - И  он  пошел,
то и дело оглядываясь и лая.
   - Что он сказал? - спросил Джельсомино.
   - Он сказал, что скоро пойдет дождь.
   Джельсомино взглянул на небо.  Над  крышами  домов  ослепительно  сияло
солнце, и даже в подзорную трубу на небе нельзя было  отыскать  ни  одного
облачка.
   - Надеюсь, тут все грозы похожи на эту, - сказал он. - Я вижу,  в  этой
стране все наоборот, и у меня такое ощущение, будто и я сам стал ходить на
голове.
   - Дорогой Джельсомино, ты просто-напросто попал  в  Страну  Лгунов.  По
законам этой страны здесь все обязаны лгать.  И  горе  тому,  кто  говорит
правду. Стоит произнести хоть одно правдивое слово, и на уплату штрафа уже
не хватит собственной шкуры. За целую зиму, что я провел на этой стене,  я
увидел немало интересного.
   И Цоппино подробно описал Джельсомино Страну Лгунов.



   <b>Глава четвертая, в которой вы найдете краткое,</b>
   <b>но весьма полное описание Страны Лгунов</b>

   - Да будет тебе известно, - начал Цоппино...
   Но я немного сокращу рассказ котенка, чтобы не отнимать у  вас  лишнего
времени, и вы узнаете только самое главное.
   Итак, задолго до того, как Джельсомино попал в эту страну, там появился
хитрый и жестокий  пират  по  прозвищу  Джакомоне,  что  значит  Большущий
Джакомо. Он был до того огромен и толст, что носил свое тяжелое  имя  безо
всякого труда. Но был он уже немолод и потому стал подумывать о  том,  как
бы поспокойнее провести старость.
   "Молодость прошла, и бороздить моря мне уже  надоело,  -  решил  он.  -
Брошу-ка я свое старое ремесло да поселюсь на каком-нибудь островке. И уж,
конечно, не один, а вместе со своими пиратами. Я произведу их в мажордомы,
сделаю лакеями, конюхами и управляющими, и они не будут в обиде на  своего
атамана".
   Сказано - сделано. И пират стал подыскивать подходящий остров.  Но  все
они были слишком малы для него. А если остров устраивал самого  Джакомоне,
то не нравился кому-нибудь из его шайки. Одному  пирату  непременно  нужна
была быстрая река, чтобы ловить в  ней  форель,  другой  хотел,  чтобы  на
острове был кинотеатр, третий не мог обойтись без банка, где можно было бы
получать проценты с пиратских сбережений.
   - А почему бы нам не поискать что-нибудь  получше  острова?  -  сказали
пираты.
   Дело кончилось тем, что они захватили целую страну с большим городом, в
котором были и банки, и кинотеатры, и целый  десяток  речушек,  где  можно
было удить форель и кататься по воскресеньям на лодке. И в этом нет ничего
удивительного - то и дело  случается,  что  какая-нибудь  пиратская  банда
захватывает ту или иную маленькую страну.
   Завладев государством, Джакомоне решил назвать себя  королем  Джакомоне
Первым, а своим приближенным он присвоил титулы  адмиралов,  камергеров  и
начальников пожарных команд.
   Разумеется, Джакомоне тут же издал приказ, которым повелевал  именовать
себя "ваше величество", а каждому, кто ослушается, отрезать язык. И  чтобы
никому не приходило в голову говорить о  нем  правду,  он  приказал  своим
министрам составить новый словарь.
   - Нужно поменять местами все слова! - пояснил  он.  -  Например,  слово
"пират" будет означать "честный человек".  Если  кто-нибудь  назовет  меня
пиратом, он попросту скажет на новом языке, что я честный малый!
   - Клянемся всеми китами,  на  глазах  у  которых  мы  шли  на  абордаж,
шикарная мысль! - с восхищением воскликнули пираты-министры. - Прямо  хоть
вставляй ее в рамку и вешай на стену!
   - Значит, понятно?  -  продолжал  Джакомоне.  -  Тогда  пойдем  дальше.
Измените названия всех предметов, имена людей и животных. Для начала пусть
люди вместо доброго утра желают друг другу спокойной ночи. Таким  образом,
мои верные подданные будут каждый свой день начинать со лжи.  Ну  и,  само
собой разумеется, ложась спать, надо будет пожелать друг  другу  приятного
аппетита...
   - Великолепно! - воскликнул один из министров. - Ведь для  того,  чтобы
сказать  кому-нибудь:  "Как  вы   прекрасно   выглядите!",   нужно   будет
произнести: "До чего же у вас мерзкая рожа!"
   Когда отпечатали новый словарь и обнародовали  "Закон  об  обязательной
лжи", началась невероятная путаница.
   На первых порах люди то и дело ошибались. Они шли, например, за  хлебом
в булочную, забывая, что там теперь продают тетради и карандаши и что хлеб
нужно покупать в магазине канцелярских товаров. Или же шел человек  гулять
в городской парк, смотрел на цветы и радовался:
   - Какие чудесные розы!
   В ту же минуту из-за кустов выскакивал стражник короля Джакомоне, держа
наготове наручники:
   - Ай-ай-ай! Как это вы додумались назвать морковку розой?  Вы  нарушили
главный закон страны!
   -  Прошу  прощения,  -  растерянно  бормотал  несчастный   и   поспешно
принимался расхваливать все остальные цветы.
   - Какая восхитительная крапива! - говорил он, указывая на фиалки.
   - Бросьте заговаривать мне зубы!.. Проштрафились - так посидите немного
в тюрьме, там вас научат лгать по всем правилам!
   А что началось в школах - это и описать невозможно.
   Джакомоне велел поменять местами все цифры в таблице  умножения.  Чтобы
произвести умножение,  надо  было  делить,  чтобы  складывать,  надо  было
вычитать. Сами учителя не могли больше решить ни одной задачи, и для  всех
лодырей наступило сущее раздолье; чем больше они делали ошибок, тем  лучше
получали отметку.
   А  сочинения?  Можете  себе  представить,  какие  получались  у   ребят
сочинения, если все слова перепутались! Вот, например, сочинение  на  тему
"Летний день". Его написал  ученик,  которого  потом  наградили  фальшивой
золотой медалью.
   "Вчера шел дождь. Как приятно  гулять  под  проливным  дождем,  который
льет, словно из ведра! Наконец-то люди смогут оставить дома свои  плащи  и
зонтики и гулять  без  пиджаков!  Я  не  люблю,  когда  светит  солнце,  -
приходится сидеть дома, иначе промокнешь, и целую ночь напролет приходится
смотреть, как струи дождя заливают черепицы дверей".
   Чтобы как следует оценить эту  работу,  надобно  знать,  что  выражение
"черепицы дверей" означало на новом языке "оконные стекла".
   Словом, вы уже поняли, о чем идет речь. В Стране Лгунов  даже  животным
пришлось научиться лгать - собаки мяукали, кошки лаяли, лошади  мычали,  а
льва, что сидел в клетке в зоопарке, заставили пищать, потому  что  рычать
теперь должны были мыши.
   Только рыбам  да  птицам  не  было  никакого  дела  до  законов  короля
Джакомоне. Ведь рыбы и так всю жизнь молчат, и никто не может заставить их
лгать, а птицы летают по воздуху, и королевской страже их  не  поймать.  И
птицы продолжали петь, как ни в чем не бывало, каждая своим голосом.  Люди
часто с грустью  смотрели  на  них:  "Счастливые!  Их-то  никто  не  может
оштрафовать или посадить в тюрьму..."
   Слушая рассказ котенка, Джельсомино совсем пал духом. "Как же  я  стану
жить в этой стране? -  размышлял  он.  -  Если  я  своим  громким  голосом
нечаянно скажу правду, меня услышит сразу вся полиция короля Джакомоне.  А
голосу не прикажешь, того и гляди у меня не хватит сил сдерживать его..."
   - Ну вот, - закончил свой рассказ Цоппино,  -  теперь  ты  все  знаешь.
Давай поговорим о другом: я хочу есть.
   - Я тоже... Только я чуть не забыл об этом.
   - Голод - это единственное, о чем невозможно забыть. Голод не  проходит
со временем, наоборот - чем больше проходит  времени,  тем  сильнее  голод
напоминает о себе. Но сейчас мы что-нибудь  придумаем.  Только  сначала  я
хочу попрощаться с этой стенкой, которая так долго держала меня в плену.
   И своей красной меловой  лапкой  он  написал  на  самой  середине  того
отпечатка, который оставил на стене:

   МЯУ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

   Раздобыть еду оказалось делом нелегким. Все время, пока они бродили  по
городу, Джельсомино смотрел в землю, надеясь набрести на фальшивую монету.
А Цоппино - тот, напротив, смотрел по сторонам, словно  выискивая  кого-то
из знакомых.
   - Вот она! - вдруг обрадовался он, указывая на пожилую женщину, которая
торопливо шла по панели, сжимая в руке какой-то сверток.
   - Кто это?
   - Тетушка Панноккья, покровительница котов. Каждый вечер  она  приносит
кулек объедков для бездомных кошек, которые собираются возле  королевского
парка.
   Тетушка Панноккья - иначе говоря Кукуруза - была очень суровой на  вид.
Чуть не два метра ростом, длинная, тощая и прямая, как палка, она походила
на тех старух, которые обычно метлой гоняют бездомных кошек. Но, по словам
Цоппино, дело обстояло как раз наоборот.
   Следуя за тетушкой Панноккьей, Джельсомино и его новый друг  пришли  на
небольшую площадь, в глубине  которой  виднелась  каменная  ограда  парка,
утыканная бутылочными осколками. Десяток тощих,  облезлых  котов  встретил
старушку нестройным лаем.
   - Вот дураки-то, - сказал Цоппино. - Смотри,  какую  я  с  ними  сейчас
сыграю шутку.
   И едва тетушка Панноккья, развернув свой сверток, выложила  объедки  на
землю, Цоппино врезался в самую гущу котов и завопил что было мочи: "Мяу!"
   Кот, который мяукает, а не лает! Для здешних котов это  было  как  гром
среди бела дня. Открыв рот от удивления,  они  так  и  замерли  на  месте,
словно статуй. А Цоппино ухватил зубами две тресковые головы и  селедочный
хвост, в два прыжка перемахнул через ограду парка и скрылся в кустах.
   Джельсомино осмотрелся. Его тоже подмывало перебраться через ограду,  и
он, пожалуй, так бы и сделал, если б тетушка Панноккья не посматривала  на
него с подозрением.
   "Чего доброго, еще поднимет тревогу", - подумал Джельсомино  и,  сделав
вид, будто он просто идет своей дорогой, свернул на другую улицу.
   Коты тем временем пришли в себя от изумления и теперь с лаем дергали за
подол тетушку Панноккью. Она, по правде говоря, была поражена еще  больше,
чем коты. Потом  тетушка  вздохнула,  раздала  котам  оставшиеся  объедки,
бросила  последний  взгляд  на  ограду,  за  которой  скрылся  Цоппино,  и
отправилась домой.
   А Джельсомино, едва завернул  за  угол,  сразу  же  нашел  долгожданную
фальшивую монету. Он купил себе хлеба и сыру,  или,  как  говорили  в  тех
краях, "пузырек чернил и ломоть ластика".
   Быстро спускалась ночь. Джельсомино очень устал, и ему хотелось  спать.
Увидев поблизости какую-то незапертую дверь, он проскользнул в нее,  попал
в какой-то сарай и тут же заснул крепким сном на куче угля.



   <b>Глава пятая, в которой Цоппино случайно узнает тайну короля Джакомоне</b>

   Пока Джельсомино спит, не подозревая,  что,  еще  не  проснувшись,  уже
станет героем нового приключения,  о  котором  речь  впереди,  мы  с  вами
отправимся по следам трех красных лапок котенка Цоппино. Тресковые  головы
и селедочный хвост показались ему восхитительными. Ведь он поел впервые  в
жизни! Потому что пока он был на  стене,  ему  не  приходилось  испытывать
голод.
   "Жаль, что здесь нет Джельсомино! -  подумал  котенок.  -  Он  спел  бы
Джакомоне серенаду и перебил бы ему все стекла".
   Взглянув наверх, он увидел, что несколько окон во дворце еще освещены.
   "Наверное, король Джакомоне ложится спать,  -  подумал  Цоппино.  -  Не
упустить бы это зрелище!"
   И он с поистине кошачьей ловкостью вскарабкался по стене  на  последний
этаж дворца и прильнул к окну  огромного  зала,  который  находился  перед
спальней его величества.
   Двумя нескончаемыми рядами стояли лакеи, слуги, придворные,  камергеры,
адмиралы, министры и  разные  другие  важные  господа.  И  все  они  низко
кланялись проходящему Джакомоне. А он  был  огромный,  толстый  и  страшно
уродливый. Однако у него были очень красивые  оранжево-огненные  волосы  -
длинные, вьющиеся -  и  фиолетовая  ночная  рубашка  с  вышитым  на  груди
королевским именем.
   Низко кланяясь королю, придворные почтительно говорили:
   - Доброе утро, Ваше величество! Приятного аппетита, ваше величество!
   Иногда Джакомоне останавливался и сладко зевал. В ту же минуту один  из
придворных прикрывал ему рот  рукой.  Зевнув,  король  двигался  дальше  и
бормотал:
   -  Сегодня  утром  мне  совсем  не  хочется  спать.  Я  чувствую   себя
свеженьким, как огурчик...
   Разумеется, все это означало совсем обратное. Привыкнув, что все вокруг
него лгут, король и сам стал врать направо и налево, и сам же первый верил
своим словам.
   - У вашего величества сегодня невероятно мерзкая  рожа!  -  с  поклоном
заметил один из придворных.
   Джакомоне метнул на него яростный взгляд, но вовремя спохватился.  Ведь
эти слова надо было понимать иначе: "Как вы прекрасно выглядите!"  Поэтому
он милостиво улыбнулся, еще раз зевнул, жестом приветствовал придворных и,
подобрав подол своей фиолетовой ночной рубашки, проследовал в спальню.
   Цоппино решил продолжить свои наблюдения и перешел к другому окну.
   Как только его величество остался один, он устремился к зеркалу и  стал
расчесывать золотым гребнем свою великолепную оранжевую шевелюру.
   "Ишь как он заботится  о  своих  волосах!  -  мелькнуло  у  Цоппино.  -
Впрочем, не зря, они  и  в  самом  деле  очень  хороши.  Только  одно  мне
непонятно - как мог человек  с  такими  волосами  стать  пиратом.  Ему  бы
следовало стать художником или музыкантом..."
   А Джакомоне между тем положил гребешок, осторожно взял свою прическу за
пряди у висков и... спокойно снял ее с головы!  Даже  индеец  не  смог  бы
лучше оскальпировать своих непрошеных гостей.
   - Парик! - изумился Цоппино.
   Да, роскошная оранжевая шевелюра легко снималась и  надевалась.  И  под
ней король Джакомоне  прятал  свою  противную  розовую,  покрытую  шишками
лысину. Джакомоне с грустью посмотрел на себя в зеркало, потом открыл шкаф
и... Цоппино так и замер от удивления. В шкафу хранилась  целая  коллекция
самых разнообразных париков.  Тут  были  парики  с  белокурыми,  голубыми,
черными,  зелеными  волосами,  причесанными  на  самый  различный   манер.
Джакомоне на людях всегда показывался только в оранжевом парике, но  перед
сном, оставшись один, он любил менять парики,  чтобы  хоть  в  этом  найти
утешение и забыть о своей лысине. Ему нечего было стыдиться,  что  у  него
выпали все волосы.  Это  случается  у  многих  людей,  достигших  пожилого
возраста. Но так уж глуп был король Джакомоне - он приходил в отчаяние при
виде своей головы, лишенной растительности.
   На глазах Цоппино его величество примерил один  за  другим  с  полсотни
париков. Он прохаживался  перед  зеркалом,  любуясь  собой  и  анфас  и  в
профиль, и с помощью маленького зеркальца разглядывая свой затылок,  будто
артист перед выходом на сцену. Наконец он облюбовал  маленький  фиолетовый
паричок, под цвет своей ночной рубашки. Напялив  его  на  свою  плешь,  он
улегся в постель и погасил свет.
   Цоппино еще с полчасика  провел  на  подоконнике,  заглядывая  в  окна.
Конечно, это неприлично - если уж  подслушивать  у  дверей  некрасиво,  то
заглядывать в окна тоже неприлично. Впрочем, вас это не касается, ведь  вы
не кошки и не акробаты, чтобы лазать по стенам.
   Особенно понравился Цоппино один камергер, который, прежде чем  улечься
спать, скинул с себя свой придворный костюм, расшвырял по  углам  кружева,
ордена и украшения, а потом надел - угадайте, что? - свою старую пиратскую
одежду: штаны до колен, клетчатую куртку и черную повязку на правый  глаз.
В таком виде  старый  пират  забрался  не  в  постель,  а  на  самый  верх
балдахина, возвышавшегося над кроватью. Должно быть,  он  истосковался  по
бочке на верху грот-мачты пиратского судна, сидя в  которой  он  выискивал
добычу. Потом он зажег грошовую трубку и стал жадно вдыхать  вонючий  дым,
от запаха которого Цоппино едва не закашлялся.
   "Подумать только, - сказал себе наш наблюдатель, - до  чего  же  сильна
правда!.. Даже старый пират любит свою настоящую одежду..."
   Цоппино решил, что было бы неразумно ночевать  прямо  в  парке,  рискуя
угодить в лапы  часовых.  Поэтому  он  снова  перескочил  через  ограду  и
оказался на главной площади города, на той  самой,  где  обычно  собирался
народ, чтобы послушать речи короля Джакомоне. Цоппино стал поглядывать  по
сторонам  в  поисках  пристанища,  как  вдруг  почувствовал,  что  у  него
зачесалась передняя лапка.
   "Странно, - пробормотал он, - значит, у его величества водятся блохи...
Или, может, у того старого пирата?.."
   Цоппино осмотрел лапку, но не нашел ни одной. Но дело было вовсе  не  в
блохе: лапка-то чесалась не снаружи, а внутри.
   "Наверное, - заключил он, - я  должен  написать  что-нибудь  на  стене.
Помню, вчера вечером, когда я благодаря Джельсомино соскочил со стены, моя
лапка чесалась точно так же. Оставлю-ка я этому  королю  лгунов  небольшое
послание!"
   Он осторожно подкрался к королевскому дворцу и посмотрел на стражников.
Как и следовало ожидать, стражники в  этом  королевстве  шиворот-навыворот
крепко спали и храпели, обнимая швабры  вместо  ружей.  Время  от  времени
начальник охраны обходил посты и проверял, не проснулся ли  кто-нибудь  из
них.
   "Вот и хорошо", - обрадовался Цоппино. И своей красной  меловой  лапкой
он написал на стене королевского дворца, у самых главных ворот:

   КОРОЛЬ ДЖАКОМОНЕ НОСИТ ПАРИК!

   "Эта надпись здесь как раз на месте! - сказал он себе, полюбовавшись на
свою работу. - Пожалуй, стоит написать то же самое  и  по  другую  сторону
ворот".
   Через четверть часа, исписав  все  стены,  он  устал,  точно  школьник,
который переписывал заданный ему в наказание за ошибки урок.
   - Ну, а теперь можно и соснуть!
   На самой середине площади  возвышалась  мраморная  колонна,  украшенная
статуями, прославляющими подвиги короля Джакомоне.  Только  все  это  была
чистая неправда. Потому что король Джакомоне никогда никаких  подвигов  не
совершал. Тем не менее  тут  можно  было  видеть,  как  Джакомоне  раздает
беднякам  свои  сокровища,  как  обращает  в  бегство  своих  врагов,  как
изобретает зонтик, чтобы укрыть от дождя своих подданных.
   На вершине  этой  колонны  было  достаточно  места,  чтобы  котенок,  у
которого и лап-то всего три, мог  провести  ночь,  не  опасаясь,  что  его
застигнут врасплох. Цепляясь за  статуи,  Цоппино  вскарабкался  на  самый
верх,  улегся  там,  обмотал  свой  хвост  вокруг  громоотвода,  чтобы  не
свалиться ночью вниз, и заснул раньше, чем успел закрыть глаза.



   <b>Глава шестая, в которой вы услышите неудачную</b>
   <b>речь и увидите, как Цоппино попадает в плен</b>

   Рано утром котенка разбудил шум водопада.
   "Неужели, пока я  спал,  началось  наводнение?"  -  в  тревоге  подумал
Цоппино.
   Он взглянул вниз и увидел, что вся площадь  запружена  народом.  И  без
долгих раздумий было ясно, что всех этих людей  привела  сюда  надпись  на
стене королевского дворца:

   КОРОЛЬ ДЖАКОМОНЕ НОСИТ ПАРИК!

   В Стране Лгунов любая, даже, самая крохотная правда производила столько
же шума, как и взрыв бомбы. На площадь  со  всех  сторон  стекался  народ,
привлеченный  шумом  и  хохотом.  Люди  думали  поначалу,  что   объявлено
какое-нибудь празднество.
   - Что случилось? Мы победили в какой-нибудь войне?
   - Нет! Гораздо важнее!
   - У его величества родился наследник?
   - Да нет! Еще лучше.
   - Неужели отменили налоги?
   Наконец,  прочтя  надпись,  сделанную  Цоппино,  вновь  прибывшие  тоже
начинали смеяться. Выкрики и хохот разбудили  короля  Джакомоне.  В  своей
фиолетовой ночной рубашке его  величество  подбежал  к  окну  и  потер  от
радости руки:
   - Вот это да! Вы только посмотрите, как  меня  любит  мой  народ!  Люди
собрались на площади, чтобы пожелать  мне  доброй  ночи.  Эй,  придворные,
камергеры, адмиралы! Быстрее, быстрее подайте мантию  и  скипетр!  Я  хочу
выйти на балкон и произнести речь!
   Но придворные не очень-то разделяли его восторги.
   - Пусть кто-нибудь сначала выяснит, что там происходит!
   - Ваше величество, а что, если там революция?
   - Ерунда! Вы что, не видите, как они веселятся?..
   - Видать-то вижу. Вот только почему они веселятся?..
   - Это яснее ясного:  потому  что  я  сейчас  произнесу  речь!  Где  мой
секретарь?
   - Я здесь, ваше величество!
   Секретарь короля Джакомоне  всегда  носил  под  мышкой  толстую  черную
папку, полную готовых речей. Тут были речи на  любую  тему:  поучительные,
трогательные, развлекательные, и все они, от  первой  до  последней,  были
лживы.
   Секретарь раскрыл папку, вытащил толстую пачку листков и прочел:
   - "Речь о выращивании макарон".
   - Нет, нет,  только,  пожалуйста,  без  съестного!  Чего  доброго,  мои
подданные еще захотят есть и будут слушать меня без всякой охоты.
   - "Речь об изобретении качалок"... - предложил секретарь.
   - Эта, пожалуй, сойдет. Всем известно, что качалки изобрел я. Пока я не
стал королем, ни одна качалка в государстве не качалась.
   - Ваше величество, есть еще "Речь о цвете волос".
   - Великолепно! Вот это как раз то, что нужно! - воскликнул Джакомоне  и
погладил свой парик.
   Он схватил бумагу с текстом речи и выбежал на балкон.
   При его появлении раздался какой-то шум, который можно было  принять  и
за рукоплескания, и за еле сдерживаемый  смех.  Подозрительные  придворные
решили, что это смех, и стали еще подозрительнее.  Но  сам  Джакомоне  был
уверен, что это  аплодисменты.  Он  поблагодарил  подданных  ослепительной
улыбкой и начал свою речь.
   Если б вы прочли ее в том виде, в каком она была произнесена, вы бы  не
поняли ни слова, потому что все в этой речи было  вывернуто  наизнанку.  Я
перевел  ее  для  вас  на  обыкновенный  язык,  когда   выслушал   рассказ
Джельсомино.
   Король Джакомоне сказал примерно следующее:
   - Что такое голова без волос? Это сад без цветов!
   - Браво! - закричали в толпе. - Что верно, то верно! Это правда!
   Слово  "правда"  заставило  насторожиться   даже   самых   простодушных
придворных. Но Джакомоне как ни в чем не бывало спокойно продолжал:
   - Пока я не стал вашим королем, люди в отчаянии рвали на  себе  волосы.
Жители страны лысели один за другим, и парикмахеры оставались без работы.
   - Браво! - крикнул кто-то. - Да здравствуют парики и парикмахеры!
   На минуту Джакомоне смутился. Намек на парики вызвал  в  нем  некоторое
беспокойство. Но он быстро отогнал подозрения и продолжал:
   - А сейчас, граждане, я расскажу вам, почему оранжевые волосы  красивее
зеленых...
   Но тут какой-то запыхавшийся придворный потянул Джакомоне  за  рукав  и
шепнул на ухо:
   - Ваше величество, произошли ужасные события!
   - Ну, говори!
   - Пообещайте раньше, что вы не прикажете  отрезать  мне  язык,  если  я
скажу вам правду!
   - Обещаю!
   - Кто-то написал на стене,  что  вы  носите  парик!  Над  этим  люди  и
смеются!
   От удивления король лгунов выпустил из  рук  свою  речь.  Листы  бумаги
поплавали над толпой и наконец угодили в руки  мальчишек.  Если  б  королю
сообщили, что горит его дворец, он не  пришел  бы  в  большую  ярость.  Он
приказал  полицейским  очистить  площадь  и   немедленно   отрезать   язык
придворному, принесшему роковое известие. Бедняга в спешке попросил, чтобы
ему оставили язык, но совсем забыл, что надо было просить не отрезать  ему
носа. Вспомни придворный об этом, он, самое большое, лишился бы носа, зато
язык сохранился бы в целости.
   Но  на  этом  Джакомоне  не  успокоился.  По  всему  королевству   было
объявлено, что  сто  тысяч  фальшивых  талеров  получит  тот,  кто  укажет
человека, оскорбившего его величество. На  площади  перед  дворцом,  возле
самой колонны, воздвигли гильотину, чтобы  отсечь  голову  автору  дерзких
надписей.
   - Мама дорогая! - воскликнул Цоппино, сидя на самом  верху  колонны,  и
покрутил шеей. - Не знаю, как на языке лгунов оказать "страх", но если для
этого употребляют слово "храбрость", то я чувствую себя храбрым как лев...
   Из осторожности он целый день просидел в своем или,  вернее,  на  своем
убежище. К вечеру, когда  уже  можно  было  не  так  опасаться  каких-либо
неприятностей, Цоппино соскользнул с колонны, предварительно  осмотревшись
по сторонам раз пятьдесят. Когда он коснулся земли, его задние лапы хотели
было побежать, но передняя лапа вдруг опять стала невыносимо чесаться.
   - Ну вот,  опять  начинается,  -  пробормотал  Цоппино.  -  Думаю,  что
освободиться от этого  зуда  можно  лишь  одним  способом:  надо  написать
что-нибудь  обидное  для  короля  Джакомоне.  Видно,   если   ты   родился
нарисованным на стене, тебе всю жизнь суждено и самому писать да рисовать.
Правда, поблизости нет ни одной стены...  А,  была  не  была,  напишу  вот
здесь!
   И своей красной меловой лапкой он написал прямо на ноже гильотины:

   ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ЛЫС, И ЭТО - ЧИСТАЯ ПРАВДА!

   Зуд прошел, но Цоппино с беспокойством заметил, что  лапка  укоротилась
чуть ли не на целый сантиметр.
   "У меня и так не хватает одной лапки, - в тревоге подумал он. - Если  я
истрачу вторую на свои литературные упражнения, как же я буду ходить?"
   - Ну пока что тебе помогу я! - раздался за его спиной чей-то голос.
   Будь это только голос, Цоппино мог бы задать стрекача. Но у  обладателя
голоса оказалась еще и пара крепких рук, которые цепко ухватили его. Голос
и  руки  принадлежали  пожилой  синьоре  двухметрового  роста,   тощей   и
суровой...
   - Тетушка Панноккья!
   - Я самая, - прошипела старая синьора. - И тебе придется отправиться со
мной. Я покажу тебе, как воровать ужин у моих  котов  и  писать  мелом  на
стенах!
   Цоппино безропотно дал завернуть себя в плащ, тем более что  в  воротах
дворца появились двое полицейских.
   "Хорошо еще, что тетушка Панноккья пришла раньше, - подумал Цоппино.  -
Лучше угодить в ее плащ, чем в лапы Джакомоне".



   <b>Глава седьмая, в которой Цоппино дает уроки мяуканья</b>

   Тетушка Панноккья принесла Цоппино домой и пришила его  к  креслу.  Да,
да, взяла нитку с иголкой и пришила, точно он был рисунком для  вышивания.
А прежде чем отрезать нитку, она сделала двойной узел, чтобы не  разошелся
шов.
   - Тетушка Панноккья, - сказал Цоппино, стараясь видеть во  всем  только
веселую сторону, - вы бы хоть взяли голубую нитку, она больше идет к  моей
расцветке! Эта  оранжевая  просто  ужасна:  она  напоминает  парик  короля
Джакомоне.
   - Не будем говорить о париках, - отвечала тетушка Панноккья, -  гораздо
важнее, чтобы ты сидел смирно и не улизнул от  меня,  как  вчера  вечером.
Такие звери, как ты, встречаются не часто, а от тебя я жду многого.
   - Я самый обыкновенный котенок, - скромно заметил Цоппино.
   - Ты котенок, который мяукает, а в наши дни таких  раз-два  и  обчелся.
Все коты стали лаять, как собаки, и, конечно же, у них ничего не  выходит,
потому что родились они не для этого. Я же люблю кошек, а не собак. У меня
семь котов. Они спят на кухне под умывальником. И всякий  раз,  когда  они
раскрывают рот, я готова выгнать их на улицу. Я много раз пыталась научить
их мяукать, но они совершенно не слушаются меня. Наверное, не  верят,  что
так надо.
   Цоппино  почувствовал  симпатию  к  этой   старой   синьоре,   которая,
несомненно, спасла его от полицейских и которой, видимо,  здорово  надоели
лающие коты.
   - Как бы там ни было, -  продолжала  тетушка  Панноккья,  -  котами  мы
займемся завтра. На сегодня у нас есть дела поважнее.
   Она подошла к небольшому шкафчику и  достала  из  него  книгу.  Цоппино
успел прочесть заголовок. Книга называлась "Трактат о чистоте".
   - А теперь, - заявила тетушка Панноккья, удобно  устроившись  в  кресле
напротив Цоппино,  -  я  прочитаю  тебе  эту  книгу  от  первой  главы  до
последней.
   - Сколько же в ней страниц, тетушка Панноккья?
   - Не так уж много. Всего восемьсот двадцать четыре, включая оглавление,
чтение которого мы отложим на завтра... Итак,  "Глава  первая.  Почему  не
следует писать на стенах  свое  имя.  Имя  -  вещь  важная.  Именем  нужно
дорожить, оно дается не для того, чтобы швыряться  им  направо  и  налево.
Нарисуйте красивую картину, и тогда  вы  можете  поставить  под  ней  свою
подпись. Сделайте хорошую статую, и на ее пьедестале ваше  имя  будет  как
нельзя более кстати. Придумайте новую машину, и вы с полным правом  можете
назвать ее  своим  именем.  Только  те  люди,  которые  не  делают  ничего
полезного, пишут свое имя на заборах и стенах, потому что больше им некуда
его поставить..."
   - Я согласен с этим, - заявил Цоппино. - Но ведь я писал на  стенах  не
свое имя, а имя короля Джакомоне.
   - Молчи и слушай! "Глава вторая. Почему не нужно писать на стенах имена
своих друзей..."
   - У меня есть только один друг, - сказал Цоппино, - но теперь я потерял
его. Я не хочу слушать эту главу, она слишком грустная...
   - Хочешь или не хочешь, а придется слушать, потому что тебе  все  равно
даже не пошевелиться.
   Но в эту минуту зазвонил звонок,  и  тетушка  Панноккья  встала,  чтобы
открыть дверь. Вошла девочка лет десяти. О том,  что  это  девочка,  можно
было догадаться только по ее прическе -  пучок  волос  наподобие  конского
хвоста, собранный на затылке. А одета она была совсем  как  мальчишка:  на
ней были спортивные брюки и клетчатая рубашка.
   - Ромолетта! - воскликнул Цоппино вне себя от изумления.
   Девочка смотрела на него, словно хотела что-то припомнить.
   - Где мы с тобой встречались?
   - Как это - где? Ведь я могу назвать тебя чуть ли не своей мамой!  Тебе
ничего не напоминает моя расцветка?
   - Она напоминает мне кусочек мела, который я взяла однажды в школе...
   - Взяла? - спросила тетушка Панноккья.  -  А  учительнице  ты  об  этом
сказала?
   - Не успела, - объяснила Ромолетта. - Как раз  в  это  время  прозвенел
звонок на большую перемену.
   - Превосходно, - сказал Цоппино, -  можно  сказать,  что  я  сын  этого
самого  школьного  мелка.  Поэтому-то  я  и  родился  таким   образованным
котенком: говорю, читаю, пишу, да еще и устный счет знаю. Конечно, нарисуй
ты меня со всеми четырьмя лапками, я был бы тебе еще больше благодарен, но
я и так очень доволен.
   - Я тоже очень рада тебя видеть, -  улыбнулась  Ромолетта.  -  У  тебя,
наверное, есть что рассказать.
   - Все довольны, кроме меня, - вмешалась тетушка Панноккья. -  Насколько
я понимаю, вам обоим  невредно  послушать,  что  написано  в  этой  книге.
Ромолетта, садись сюда.
   Девочка подвинула кресло и,  скинув  туфли,  уютно  устроилась  в  нем.
Тетушка Панноккья принялась читать третью главу,  в  которой  объяснялось,
почему не следует писать на стенах слова, оскорбительные для прохожих.
   Цоппино и Ромолетта слушали ее с большим вниманием.  Цоппино  -  потому
что был пришит и ничего другого ему не оставалось, а  Ромолетта  -  потому
что явно чего-то ждала, об этом можно было догадаться  по  ее  плутоватому
личику.
   Дойдя до десятой главы, тетушка Панноккья стала позевывать. Сперва  она
зевала раза два на каждой странице, потом зевки стали  учащаться:  три  на
страницу, четыре, потом по зевку на каждые  две  строчки...  по  зевку  на
строчку... по зевку на каждое слово... Наконец  последний  зевок,  который
был продолжительнее всех прочих, и, когда  рот  доброй  синьоры  закрылся,
вместе с ним закрылись и ее глаза.
   - Вот всегда так, - сказала Ромолетта, - дойдет  до  половины  книги  и
засыпает.
   - Неужели нужно ждать, пока она проснется? -  спросил  Цоппино.  -  Она
пришила меня до того крепко, что, захоти я зевнуть, я бы  не  мог  открыть
рта. А ведь мне нужно разыскать друга, которого я не видел  со  вчерашнего
вечера.
   - Положись на меня, - сказала Ромолетта.
   Она взяла маленькие ножницы и осторожно разрезала нитки,  которыми  был
пришит котенок, Цоппино потянулся, спрыгнул на пол,  походил  взад-вперед,
разминая затекшие лапы, и наконец с удовольствием вздохнул.
   - Скорее, - шепнула Ромолетта, - идем через кухню!
   В кухне была кромешная тьма, и только в одном углу, примерно  там,  где
висел умывальник, блестело четырнадцать зеленых огоньков.
   - Я чувствую кошачий запах, - сказал  Цоппино,  -  точнее,  я  чувствую
запах семерых котов.
   - Это тетины коты.
   Со стороны умывальника донеслось веселое фырканье.
   - Братец, - сказал какой-то голос, - ты, видно, не только  хром,  но  и
слеп! Не видишь, что ли? Ведь мы такие же собаки, как и ты!
   - Опять мне попались коты-лгуны! -  воскликнул  Цоппино,  не  на  шутку
рассердившись. - Ваше счастье, что мне некогда, а то бы вы познакомились с
моими когтями и живо бы научились мяукать. И тетушка Панноккья мне  только
спасибо сказала бы.
   - Гав! Гав! - хором возмутились все семеро котов.
   Цоппино прихрамывая прошелся по кухне и  свернулся  клубком  под  самым
носом у своих единоплеменников.
   - Мяу! - с вызовом произнес он.
   Семеро котов были задеты за живое.
   - Слышали? - сказал самый маленький котенок. - Он умеет мяукать!
   - Да, и для собаки совсем неплохо.
   - Мяу! - повторил Цоппино. - Мяу, мяу, мяу!
   - Он, наверное, работает  звукоподражателем  на  радио,  -  предположил
самый старый кот. - Не обращайте на него внимания. Он просто напрашивается
на аплодисменты.
   - Мяу! - снова сказал Цоппино.
   - По правде говоря, -  пробормотал  другой  кот,  -  я  бы  тоже  хотел
помяукать. Если хотите знать, мне надоело лаять. Каждый раз, когда я  лаю,
меня охватывает такой страх, что шерсть становится дыбом.
   - Глупышка, - сказал Цоппино, - чего же ты пугаешься? Что ты кот, а  не
собака?
   - Пожалуйста, без оскорблений!  Хватит  с  нас  и  того,  что  мы  тебя
слушаем. Еще неизвестно, кто ты такой.
   - Я такой же кот, как и вы!
   - Собака ты или кот, а помяукать я бы не отказался.
   - А ты попробуй! - не отставал  Цоппино.  -  Тебе  понравится!  Во  рту
станет сладко, как...
   - Как от молока, что дает нам тетушка Панноккья?
   - Во сто раз слаще!
   - Пожалуй, я бы попробовал... - сказал самый маленький котенок.
   - Мяу, мяу, мяу! - соблазнял их Цоппино. - Смелее, братцы коты, учитесь
мяукать!
   И  тут  Ромолетта,  хохотавшая  до  слез,  вдруг  услышала,  как  самый
маленький котенок робко мяукнул. Второй кот поддержал  его,  затем  к  ним
присоединился третий кот. И вскоре уже все семеро котов тетушки  Панноккьи
замяукали, словно семь расстроенных скрипок, а Цоппино громче всех.
   - Ну как?
   - И в самом деле сладко!
   - Слаще, чем молоко с сахаром!
   - Тише! - вмешалась  Ромолетта.  -  Еще  разбудите  тетушку  Панноккью.
Пойдем, Цоппино!
   Но было уже поздно. Тетушка Панноккья проснулась и уже стояла в  дверях
кухни. Щелкнул выключатель, и все увидели счастливое, мокрое от слез  лицо
старой синьоры.
   - Кисаньки вы мои! Наконец-то! Наконец-то замяукали!
   Цоппино  и  Ромолетта  были  уже  во  дворе.  А  семеро  котов  сначала
растерялись, не понимая,  что  означают  два  ручейка,  текущие  по  щекам
тетушки Панноккьи, а потом замяукали еще громче и один за другим выскочили
на улицу.
   Тетушка Панноккья, утирая слезы, вышла вслед за ними.
   - Умницы! Вот умницы! - повторяла она в волнении.
   И коты отвечали ей:
   - Мяу!
   Но был у  этого  редкостного  спектакля  еще  один  никому  не  видимый
зритель, синьор Калимеро, хозяин дома. Чтобы получать с  жильцов  побольше
денег, жадный синьор сдавал внаем весь дом до  последней  комнаты,  а  сам
ютился на чердаке. Не раз Калимеро запрещал тетушке  Панноккье  держать  в
доме животных, но старая синьора, разумеется, не обращала на это  никакого
внимания.
   - Я плачу за квартиру, - говорила она, - и плачу немало! Поэтому я могу
приглашать к себе кого угодно!
   Добрую часть своего времени синьор  Калимеро  проводил  у  окошечка  на
чердаке, подсматривая, что делают другие. Поэтому-то он и  увидел  в  этот
вечер котов, услышал, как они  мяукают  и  как  тетушка  Панноккья  громко
хвалит их за это, без конца повторяя:
   - Вот умницы! Вот молодцы!
   - Дожили! - возмутился Калимеро, потирая руки. - Вот зачем  эта  старая
ведьма шатается по  городу  и  подбирает  бездомных  котов.  Она  учит  их
мяукать! На этот раз я покажу ей! Я сообщу об этом кому следует!
   Он закрыл окошечко, взял перо, бумагу, чернила и написал:
   "Синьор главный  министр!  Происходят  неслыханные  вещи,  подвергающие
терпение горожан тяжелым испытаниям.  Синьора  тетушка  Панноккья  сделала
то-то и то-то, и так далее и тому подобное".
   И подписался: "Друг лжи".
   Он вложил письмо в конверт и побежал опустить его в почтовый ящик.
   А возвращаясь домой, он, словно на беду, увидел и Цоппино с Ромолеттой,
которые проделывали то, за что тетушка Панноккья прочла бы им еще  десяток
глав из своей книги.
   Цоппино, как вы уже знаете, время от времени испытывал невыносимый  зуд
в передней лапке, избавиться от которого он мог, лишь  написав  что-нибудь
на стене. И в этот момент он как  раз  "лечил"  свою  лапку,  а  Ромолетта
смотрела на него с завистью, потому что в кармане у нее не было ни кусочка
мела. И никто из них не заметил Калимеро.
   Он же, едва увидев их, сразу заподозрил что-то неладное. Он притаился в
подворотне и смог таким образом безо всяких помех прочесть новое заявление
Цоппино, которое гласило;

   В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА КОШКИ НАЧНУТ МЯУКАТЬ,
   КОРОЛЮ ДЖАКОМОНЕ НЕСДОБРОВАТЬ!

   Не успели Цоппино и Ромолетта уйти, как Калимеро, потирая руки, побежал
домой и настрочил министру еще одно письмо:

   "Ваше превосходительство! Спешу донести вам, что авторы  оскорбительных
для  нашего  королевства  настенных  надписей  живут  у  синьоры   тетушки
Панноккьи. Это ее племянница Ромолетта и одна из тех  собак,  которых  она
держит у  себя,  чтобы  вопреки  всем  законам  нашей  страны  обучить  их
мяуканью.  Уверен,  что  вы   соблаговолите   пожаловать   мне   обещанное
вознаграждение в сто тысяч фальшивых талеров.
   Калимеро Денежный Мешок".

   Тем временем в соседнем переулке Цоппино озабоченно  рассматривал  свою
лапку, которая опять заметно укоротилась.
   - Нужно найти какой-нибудь другой способ письма,  иначе  у  меня  скоро
останется только две лапки, - вздохнул он.
   - Подожди-ка, - воскликнула Ромолетта, - как же я раньше не догадалась!
Тут по соседству живет один художник. Его комнатка на чердаке  никогда  не
закрывается на замок, потому что художник беден  и  не  боится  воров.  Ты
можешь пойти к нему и взять в долг какой-нибудь тюбик с краской  или  даже
целую коробку. Пойдем, я покажу тебе дорогу, а потом вернусь домой,  иначе
тетушка Панноккья будет беспокоиться.



   <b>Глава восьмая, в которой знаменитый художник</b>
   <b>Бананито оставляет кисти и берется за нож</b>

   В тот вечер художнику Бананито, что означает маленький банан, никак  не
удавалось заснуть. Он сидел один-одинешенек у себя на чердаке, смотрел  на
свои картины и грустно думал: "Никуда-то они, к сожалению, не  годятся.  В
них явно чего-то не хватает. И если б не это "что-то", они были бы  просто
великолепны. Но чего именно в них не хватает? Вот загвоздка..."
   В этот момент в окне появился Цоппино - он только что проделал изрядный
путь по крышам, рассчитывая войти в  дом  именно  таким  путем,  чтобы  не
беспокоить хозяина.
   "О, да мы еще не спим! - мяукнул он про  себя.  -  Придется  подождать.
Художник о чем-то задумался - не  буду  мешать  ему.  А  потом,  когда  он
заснет, я возьму у него в долг немного красок, так тихо, что  он  даже  не
заметит".
   И он  принялся  разглядывать  картины  Бананито.  То,  что  он  увидел,
необычайно поразило его.
   "По-моему, - размышлял он, - на этих картинах что-то  лишнее.  Не  будь
здесь лишнего, это были бы вполне приличные картины.  Но  что  же  на  них
лишнее? Пожалуй,  слишком  много  ног!  У  этой  лошади,  например,  целых
тринадцать! Подумать только - а у меня  всего  три...  Кроме  того,  здесь
слишком много носов: на том портрете, например, сразу три носа! Не завидую
я этому синьору: если он схватит  насморк,  ему  потребуется  три  носовых
платка... Но художник, кажется, собирается что-то делать..."
   Бананито действительно поднялся со скамейки.
   - Может быть, добавить зеленых тонов?.. - размышлял он вслух. - Да,  да
именно зеленого здесь и не хватает!
   Он взял тюбик, выдавил краску на  палитру  и  принялся  класть  зеленые
мазки на все картины. Он выкрасил в зеленый цвет и лошадиные ноги, и  носы
синьора на портрете, и даже глаза какой-то синьорины  на  другой  картине,
причем глаз у нее было целых шесть - по три на каждой стороне лица.
   Потом Бананито отступил на несколько шагов и  прищурился,  чтобы  лучше
рассмотреть результаты своей работы.
   - Нет, нет, - вздохнул он, - видимо, дело в чем-то другом. Картины, как
были, так и остались плохими.
   Цоппино, сидевший на подоконнике, не услышал этих  слов,  зато  увидел,
как Бананито грустно качает головой.
   "Могу поклясться, что он недоволен, - решил Цоппино, - не  хотел  бы  я
оказаться на месте  этой  шестиглавой  синьорины.  Когда  у  нее  ослабнет
зрение, ей не хватит денег на очки..."
   Бананито между тем взял тюбик с другой краской, выдавил ее на палитру и
снова стал наносить мазки на  свои  картины,  прыгая  вокруг  них,  словно
кузнечик.
   - Желтого!.. - бормотал он.  -  Готов  держать  пари,  что  здесь  мало
желтого!
   "Вот беда! - подумал Цоппино. -  Сейчас  он  устроит  из  своих  картин
яичницу..."
   Но тут Бананито бросил на пол палитру и кисть, стал в ярости топтать их
ногами и рвать на себе волосы.
   "Если он и дальше будет продолжать в  таком  же  духе,  -  мелькнуло  у
Цоппино, - то станет  как  две  капли  воды  похож  на  короля  Джакомоне.
Наверное, надо успокоить его... А вдруг  он  обидится?  Да  и  кому  нужны
кошачьи советы. К тому же, чтобы понять их, надо знать кошачий язык..."
   Бананито наконец сжалился над своими волосами.
   - Хватит, - решил он. - Возьму-ка я на  кухне  нож  и  изрежу  все  эти
картины на мелкие кусочки. Видно, не родился я художником...
   Кухней у Бананито  назывался  маленький  столик,  приютившийся  в  углу
комнаты. На нем стояли спиртовка,  старый  котелок,  сковородка,  тарелка,
лежали вилки, ложки и ножи. Столик стоял у самого окна, и Цоппино пришлось
спрятаться за цветочный горшок, чтобы художник не увидел его. Но даже если
б котенок не спрятался, Бананито все равно не заметил бы его, потому что в
глазах у него стояли крупные, как орех, слезы.
   "Что он собирается делать? - думал Цоппино. - Берет ложку...  Наверное,
проголодался. Нет, кладет ложку  и  хватается  за  нож...  Дело  принимает
опасный оборот. Уж не собирается ли он кого-нибудь убить?  Кого-нибудь  из
своих критиков... Откровенно говоря, ему бы следовало радоваться, что  его
картины так ужасны. Ведь когда они попадут на  выставку,  люди  не  смогут
сказать правды, все станут называть их великолепными, и он заработает кучу
денег".
   Пока Цоппино размышлял об этом, Бананито разыскал  точильный  камень  и
принялся точить нож.
   - Я хочу, чтобы он был острым, как бритва! Тогда от  моих  произведений
не останется и следа!
   "Если он решил кого-нибудь убить, - соображал  Цоппино,  -  то,  видно,
хочет, чтобы удар был  смертельным.  Позвольте,  позвольте...  А  если  он
задумал  покончить  с  собой?!  Нужно   что-то   делать...   Надо   что-то
предпринять!.. Нельзя терять ни минуты! Если в свое время гуси спасли Рим,
по почему бы хромому котенку не спасти отчаявшегося художника?"
   И наш маленький герой, громко мяукая, спрыгнул на пол.
   В ту же минуту распахнулась  дверь  и  в  комнату  к  художнику  влетел
запыхавшийся, вспотевший, покрытый пылью... Угадайте кто?
   - Джельсомино!
   - Цоппино!
   - Как я рад, что снова вижу тебя!
   - Ты ли это, мой дорогой Цоппино?
   - Не веришь, так пересчитай мои лапы!
   И на глазах у  ошеломленного  художника  Джельсомино  и  Цоппино  стали
обниматься и плясать от радости.
   Каким образом наш певец попал  на  чердак  к  художнику  и  почему  это
случилось как раз в данную минуту - обо всем этом вы узнаете дальше.



   <b>Глава девятая, в которой Джельсомино поет сначала в подвале,</b>
   <b>а потом в гостях у директора городского театра</b>

   Джельсомино, как вы помните, заснул в погребе прямо на  куче  угля.  По
правде говоря, постель эта была не слишком удобной, но когда люди  молоды,
они не обращают внимания на неудобства. И хотя острые куски угля впивались
ему в ребра, это не помешало Джельсомино крепко спать и  видеть  сны  один
лучше другого.
   Во сне Джельсомино принялся напевать. У некоторых людей бывает привычка
во сне разговаривать. У Джельсомино была привычка во сне петь. Когда же он
просыпался, то ничего не помнил. Наверное, его голос выкидывал с ним такие
шутки в отместку за молчание, к которому хозяин принуждал его днем. Вполне
возможно, что таким образом голос вознаграждал  себя  за  все  те  случаи,
когда Джельсомино не разрешал ему вырываться на волю.
   Как  бы  там  ни  было,  своим  пением  во  сне  Джельсомино  перебудил
полгорода.
   Из окон стали высовываться возмущенные горожане:
   - Куда смотрит полиция? Неужели  никто  не  может  заставить  замолчать
этого пьянчугу?
   Полицейские между тем обшарили все улицы, но так и не нашли никого.
   Тем временем проснулся и директор городского  театра,  который  жил  на
другом конце города, километрах в десяти от подвала, где спал Джельсомино.
   - Какой необыкновенный голос! - воскликнул  он.  -  Вот  это  настоящий
тенор! Интересно, откуда он взялся? Ах, если б мне удалось заполучить его,
мой театр ломился бы от публики! Этот человек мог бы спасти меня!
   Надо сказать, что театр в этом городе переживал тяжелые времена  и  был
накануне полного краха. Певцов в Стране Лгунов было не так уж много, и все
они считали, что петь нужно как можно хуже. И вот почему: когда  они  пели
хорошо, публика кричала: "Убирайся вон! Хватит  выть!"  А  если  они  пели
плохо, публика приходила в восторг и восклицала: "Браво! Брависсимо! Бис!"
И певцы, разумеется, старались петь  как  можно  хуже,  лишь  бы  услышать
восторженные возгласы и аплодисменты публики.
   Директор театра поспешно оделся, вышел на улицу и направился  к  центру
города, откуда, как ему показалось, доносился голос. Однако  ему  пришлось
порядком помучиться, прежде чем он добрался до цели.
   - По-моему, он поет в этом доме, - говорил он. - Готов поклясться,  что
голос доносится вон из того окошка наверху...
   Часа два носился директор театра по городу  в  поисках  необыкновенного
певца. Наконец,  полумертвый  от  усталости,  уже  готовый  отказаться  от
дальнейших поисков, он набрел  на  подвал,  в  котором  спал  Джельсомино.
Можете себе представить, как он удивился, когда  при  слабом  свете  своей
зажигалки увидел, что обладатель необыкновенного голоса - паренек,  спящий
на куче угля.
   "Если он во сне поет так хорошо, что же будет, когда  он  проснется?  -
подумал директор театра, потирая руки. - По всему видно, этот парень и  не
подозревает, что его горло - это настоящие золотые россыпи.  Я  стану  при
них единственным рудокопом и составлю себе состояние, не ударив пальцем  о
палец".
   Он разбудил Джельсомино и представился:
   - Меня зовут маэстро Домисоль. Чтобы разыскать тебя,  я  прошел  пешком
десять километров. Завтра же вечером ты  непременно  должен  петь  в  моем
театре! А теперь вставай и пойдем ко мне домой репетировать.
   Джельсомино пытался было отказаться. Он твердил, что  хочет  спать,  но
маэстро Домисоль пообещал уложить его на  двуспальную  кровать  с  пуховым
одеялом. Джельсомино заикнулся было, что  никогда  не  учился  музыке,  но
маэстро стал клясться,  что  с  таким  голосом,  как  у  него,  нет  нужды
разбираться в нотах.
   Между тем голос Джельсомино тоже решил не теряться: "Смелее!  Разве  ты
забыл, что хочешь стать певцом? Соглашайся! Может быть, это принесет  тебе
счастье".
   Маэстро Домисоль положил конец разговорам, решительно взял  Джельсомино
за руку и силой потащил его за собой. Он привел его к себе домой,  сел  за
пианино, взял несколько аккордов и приказал:
   - Пой!
   - Может быть, лучше открыть окна? - робко предложил Джельсомино.
   - Нет, нет, я не хочу тревожить соседей.
   - А что петь?
   - Что хочешь... Какую-нибудь песенку... Ну хотя бы из тех, что  поют  у
тебя в деревне...
   Джельсомино начал петь свою любимую  песенку,  которую  так  часто  пел
дома. Он старался петь как можно тише и не сводил глаз с  оконных  стекол.
Те звенели и каждую секунду готовы были вылететь.
   Стекла уцелели, но в начале  второго  куплета  разбилась  люстра,  и  в
комнате стало темно.
   -  Прекрасно!  -  воскликнул  маэстро  Домисоль,   зажигая   свечу.   -
Великолепно! Чудесно! Вот уже  тридцать  лет,  как  в  этой  комнате  поют
тенора, и никому из них еще ни разу не  удавалось  разбить  даже  кофейной
чашечки!
   В конце третьего куплета случилось то, чего так опасался Джельсомино, -
оконные стекла разделили участь люстры.  Маэстро  Домисоль  вскочил  из-за
пианино и бросился обнимать Джельсомино.
   - Мой мальчик! - кричал он, чуть не плача от восторга. - Я вижу, что не
ошибся! Ты будешь самым великим  певцом  всех  времен!  Толпы  поклонников
будут отвинчивать колеса твоего автомобиля, чтобы носить тебя на руках!
   - Но у меня нет автомобиля, - заметил Джельсомино.
   - У тебя их будет десять, сто! У тебя будет свой особый автомобиль  для
каждого дня в году! Благодари судьбу за то, что  тебе  довелось  встретить
маэстро Домисоля! А теперь спой-ка мне еще что-нибудь.
   Джельсомино заволновался. Еще бы -  впервые  в  жизни  он  слышал,  что
кому-то нравится его пение. Не в его привычках было задирать нос, но  ведь
похвала каждому приятна. Он спел еще одну песню и на этот раз  дал  своему
голосу чуть побольше свободы,  совсем  чуточку,  да  и  то  ненадолго.  Но
натворил он таких бед, что всем показалось, будто наступил конец света.
   В соседних домах одно за другим повылетали все стекла.  Люди  испуганно
выглядывали из окон и кричали:
   - Землетрясение! Караул! На помощь! Спасайся кто может!
   С пронзительным воем помчались пожарные машины. Улицы  запрудили  толпы
людей, устремившихся за город. Многие несли на руках плачущих ребятишек  и
толкали перед собой тележки, груженные домашним скарбом.
   Маэстро Домисоль был вне себя от радости.
   - Грандиозно! Изумительно! Невиданно!
   Он расцеловал Джельсомино,  обвязал  ему  горла  теплым  шарфом,  чтобы
уберечь от сквозняков, потом  усадил  за  стол  и  угостил  таким  обедом,
которым можно было бы накормить целый десяток безработных.
   - Ешь, сынок, ешь, - приговаривал он, - попробуй вот этого цыпленка. Он
хорошо укрепляет верхние ноты.  И  вот  эта  баранья  лопатка  тоже  очень
полезна. От нее низкие ноты становятся  мягкими  и  бархатистыми,  Ешь!  С
сегодняшнего дня ты - мой гость! Я отведу тебе лучшую  комнату  в  доме  и
велю обить ее стены войлоком. Ты сможешь  упражняться  сколько  угодно,  и
никто тебя не услышит.
   Джельсомино очень хотелось выбежать на улицу и  успокоить  перепуганных
горожан или по крайней мере позвонить в пожарную  команду,  чтобы  они  не
носились понапрасну по городу. Но маэстро Домисоль и слышать  об  этом  не
хотел.
   - Сиди,  сынок,  дома!  Пусть  себе  мечутся!  Ведь  тебе  пришлось  бы
заплатить за разбитые стекла, а у тебя пока нет ни сольдо. Не говоря уже о
том, что тебя могут арестовать. А попадешь в  тюрьму,  тогда  прощай  твоя
музыкальная карьера!
   - А что, если я нечаянно сломаю ваш театр?
   Домисоль рассмеялся:
   - Театры для того и строятся, чтобы певцы могли в них петь. Театрам  не
страшны не только голоса певцов, но даже бомбы. Ну, теперь ложись спать, а
я тем временем сочиню афишу и немедленно отнесу ее в типографию.



   <b>Глава десятая, в которой Джельсомино выступает с концертом</b>

   На следующее утро жители города увидели, что на  всех  углах  расклеены
вот такие афиши:

   Сегодня утром (но не сразу после захода солнца)
   самый скверный тенор на свете ДЖЕЛЬСОМИНО,
   обладающий ужасно противным голосом и закиданный
   тухлыми яйцами во всех театрах Африки и Америки,
   не даст никакого концерта в городском театре.
   Почтеннейшую публику просят не приходить.
   Входные билеты ничего не стоят.

   Разумеется, афишу  следовало  читать  наоборот,  и  горожане  прекрасно
поняли все, что в ней было написано. "Закиданный тухлыми яйцами"  означало
-  "имевший  невероятный  успех",  а  под  выражением  "не  даст  никакого
концерта" нужно было понимать, что Джельсомино  начнет  свое  выступление,
едва зайдет солнце, то есть ровно в девять часов вечера.
   По правде говоря, Джельсомино не хотел, чтобы  в  афише  упоминалось  о
поездке в Америку.
   - Ведь я там никогда не был! - протестовал он.
   - Вот именно, - отвечал маэстро Домисоль, - значит,  это  ложь,  и  все
обстоит как нельзя лучше! Если б ты  бывал  в  Америке,  нам  пришлось  бы
написать, что ты ездил в Австралию. Таков закон. Но ты не думай о законах.
На уме у тебя должно быть только пение.
   В то утро, как помнят наши читатели, был взбудоражен весь  город  -  на
фасаде королевского дворца была обнаружена надпись Цоппино.  Но  к  вечеру
все успокоились, и задолго до девяти часов театр, как потом писали газеты,
"был пуст, как барабан". И это означало, что он ломился от публики.
   Народу действительно собралось очень много  -  все  надеялись  услышать
наконец настоящего певца. К тому же  маэстро  Домисоль,  чтобы  собрать  в
театр побольше публики, распустил по  городу  самые  невероятные  слухи  о
голосе Джельсомино.
   - Захватите с собой побольше ваты, чтобы затыкать уши, - советовали  на
каждом  перекрестке   наемные   агенты   Домисоля,   -   у   этого   певца
преотвратительный голос, он доставляет поистине адские мучения.
   -  Представьте  себе,  что  собрался  десяток  простуженных  дворняжек,
которые лают все сразу,  прибавьте  к  ним  сотню  кошек,  которым  кто-то
подпалил хвосты, смешайте все  это  с  воем  пожарной  сирены,  взболтайте
хорошенько, и вы получите некоторое представление о голосе Джельсомино.
   - Одним словом, чудовище?
   - Самое настоящее чудовище! Ему следовало бы не в театре  выступать,  а
квакать в каком-нибудь болоте вместе с лягушками. Но  еще  лучше  было  бы
сунуть его в реку и приставить специального сторожа, чтобы  тот  не  давал
ему высунуть голову наружу.
   Все эти разговоры люди понимали, разумеется, наоборот, как и полагается
в Стране Лгунов. Неудивительно, что задолго до девяти часов  вечера  театр
был набит битком.
   Ровно в девять в королевской ложе  появился  его  величество  Джакомоне
Первый. На его голове гордо красовался  неизменный  оранжевый  парик.  Все
присутствующие в театре поднялись со своих мест, поклонились ему  и  снова
сели, стараясь не смотреть на его парик. Никто не отважился даже намекнуть
на утреннее происшествие, - все знали, что театр кишит шпионами, держащими
наготове свои записные книжки,  чтобы  записывать  все,  что  говорится  в
народе. Домисоль, который, глядя сквозь дырочку в занавесе, с  нетерпением
ожидал приезда короля, дал Джельсомино знак приготовиться, а сам прошел  в
оркестр. Он поднял дирижерскую палочку, и  раздались  звуки  национального
гимна Страны Лгунов. Гимн начинался словами:

   Привет королю Джакомоне, привет!
   Да здравствует оранжевый цвет!

   Разумеется, никто не позволил себе засмеяться. Некоторые потом клялись,
что Джакомоне в эту минуту слегка покраснел. Но в это трудно поверить, так
как король, чтобы казаться моложе, в тот вечер  покрыл  свое  лицо  густым
слоем пудры.
   Едва Джельсомино вышел на  сцену,  как  агенты  Домисоля  засвистели  и
принялись кричать:
   - Долой Джельсомино!
   - Убирайся выть в свою конуру!
   - Пошел петь в болото к лягушкам!
   Джельсомино терпеливо переждал, пока крики умолкнут, потом  прокашлялся
и запел первую песню из своей программы. Он запел  самым  тихим  и  нежным
голосом, какой только смог извлечь из своего горла. При этом он  почти  не
разжимал губ, и издали казалось, что он поет с  закрытым  ртом.  Это  была
простая песенка, которую пели в родном селении Джельсомино, и слова в  ней
были самые обыкновенные и даже чуточку глупые, но Джельсомино исполнил  ее
с таким чувством, что по театру пронесся  ветер,  так  как  все  слушатели
разом достали свои носовые  платки  и  принялись  утирать  слезы.  Песенка
кончалась высокой нотой, и Джельсомино не стал  на  этой  ноте  прибавлять
голоса, наоборот, он постарался взять  ее  как  можно  тише.  И  все-таки,
несмотря на все его старания, на галерке вдруг раздался  громкий  треск  -
одна за другой полопались лампочки. Но звуки эти тотчас же заглушил мощный
ураган свистков. Зрители, вскочив с мест, орали что было сил:
   - Убирайся вон!
   - Шут! Скоморох!
   - Закрой свою пасть!
   - Отправляйся петь свои серенады котам!
   В общем, как сообщили бы  газеты,  если  б  в  них  говорилась  правда,
"публикой овладел неудержимый восторг".
   Джельсомино поклонился и запел вторую песню.  На  этот  раз  он,  прямо
скажем, немного разошелся. Песня была ему  по  душе,  все  слушали  его  с
восхищением. Немудрено, что Джельсомино забыл осторожность и взял  высокую
ноту, которая была слышна за несколько километров и привела в  восторг  не
только публику, сидевшую в зале,  но  и  всех  людей,  которые  не  сумели
достать билеты и толпились на улице возле театра.
   Джельсомино ожидал услышать в ответ аплодисменты, то есть новый  ураган
свистков, но вместо этого раздался взрыв  хохота,  совершенно  ошеломивший
его. Публика, казалось, забыла о нем. Все смотрели не на него, а совсем  в
другую сторону и громко смеялись. Джельсомино тоже взглянул туда, и  кровь
в его жилах застыла, а голос пропал. Высокая нота, которую он  только  что
взял,  не  разнесла  вдребезги  тяжелые  люстры,  висевшие  над  партером.
Произошло нечто гораздо более страшное:  с  головы  Джакомоне  слетел  его
знаменитый оранжевый парик. Его величество, нервно  барабаня  пальцами  по
перилам ложи, тщетно пытался понять, почему его подданные  так  веселятся.
Бедняга не заметил, что остался без  парика,  и  никто  из  его  свиты  не
осмеливался сказать ему правду. Все очень хорошо помнили, что стало  нынче
утром с языком одного чересчур ретивого придворного.
   Домисоль, который дирижировал спиной к публике, подал Джельсомино знак,
чтобы тот начал петь третью песню.
   "Люди смеются над Джакомоне, - подумал Джельсомино,  -  и  нет  никакой
нужды, чтобы они посмеялись и надо мной. На этот раз я  должен  спеть  еще
лучше!"
   И он запел так прекрасно, с таким чувством, таким звучным голосом,  что
с первой же ноты театр буквально  затрещал  по  всем  швам.  Прежде  всего
разбились и рухнули  люстры,  придавив  некоторых  зрителей,  не  успевших
укрыться в надежное место.  Потом  обрушился  целый  ярус,  как  раз  тот,
посередине которого находилась королевская ложа.  Но  Джакомоне,  на  свое
счастье, уже успел покинуть театр, Незадолго до этого он глянул в зеркало,
чтобы проверить, не нужно ли ему,  случаем,  припудрить  нос,  и  в  ужасе
обнаружил, что остался без парика. Говорят,  что  в  тот  вечер  он  велел
отрезать язык всем придворным, которые были с ним в театре, за то, что они
не сообщили ему об этом злосчастном происшествии.
   Джельсомино между тем, увлекшись, продолжал петь, хотя публика осаждала
выходные двери. Когда рухнули последние ярусы и обвалилась галерка, в зале
остались только Джельсомино и маэстро Домисоль. Первый, закрыв глаза,  все
еще продолжал петь - он забыл, что  находится  в  театре,  забыл,  что  он
Джельсомино, и думал лишь о том наслаждении, которое доставляло ему пение.
Глаза Домисоля были, напротив, широко открыты. Схватившись за голову, он в
ужасе закричал:
   - Мой театр! Мой театр! Я разорен! Разорен!
   А на площади перед театром толпа кричала: "Браво! Браво!"
   И  звучало  это  так  странно,   что   полицейские   короля   Джакомоне
переглядывались и говорили друг другу:
   - Ведь они хвалят его за то, что он поет хорошо, а вовсе не потому, что
им не нравится его пение...
   Джельсомино закончил концерт такой высокой нотой, что развалины  театра
подбросило вверх, отчего поднялось огромное  облако  пыли.  Только  теперь
Джельсомино заметил, каких натворил бед, и увидел, что Домисоль, угрожающе
размахивая дирижерской палочкой, бежит к нему,  перепрыгивая  через  груды
кирпича и обломков.
   "Кажется, моя песенка  спета,  -  в  отчаянии  подумал  Джельсомино,  -
прощай, музыкальная карьера... Нужно уносить ноги пока не поздно!"
   Через пролом в стене он выбрался на  площадь.  Прикрывая  лицо  руками,
смешался с толпой, добрался  до  какой-то  темной  улочки  и  побежал  так
быстро, что едва не обогнал собственную тень.
   Но Домисоль, не терявший его из виду, несся за ним вдогонку и кричал:
   - Остановись, несчастный! Заплати мне за мой театр!
   Джельсомино свернул в переулок, юркнул в первый же попавшийся  подъезд,
задыхаясь, взбежал по лестнице до самого чердака, толкнул какую-то дверь и
очутился в мастерской  Бананито  как  раз  в  тот  момент,  когда  Цоппино
спрыгнул с подоконника.



   <b>Глава одиннадцатая, из которой видно, что все нарисованное</b>
   <b>настоящим художником не только прекрасно, но и правдиво</b>

   Джельсомино  и  Цоппино  принялись  рассказывать  друг  другу  о  своих
злоключениях. А Бананито, слушая их, так и стоял, открыв от изумления рот.
Он все еще не выпускал из рук ножа, но совсем забыл, зачем взял его.
   - Что вы собираетесь делать? - с беспокойством спросил его Цоппино.
   - Как раз об этом я и думаю сейчас, - ответил Бананито.
   Но едва он  огляделся  по  сторонам,  как  его  снова  охватило  полное
отчаяние: его картины были так же безобразны, как и в девятой главе  нашей
книги.
   - Я вижу, вы художник, - с уважением сказал Джельсомино, который еще не
успел сделать это открытие.
   - Я тоже так думал, - с грустью ответил Бананито, - тоже думал,  что  я
художник. А теперь вижу, мне  лучше  подыскать  себе  какое-нибудь  другое
занятие, где бы не пришлось возиться с красками.  Можно,  например,  стать
могильщиком, тогда я буду иметь дело лишь с одним черным цветом.
   - Но ведь даже на могилах растут цветы,  -  заметил  Джельсомино.  -  В
жизни нет ничего, что было бы только черного цвета.
   - А уголь? - вставил Цоппино.
   - Да, но когда он горит, то становится красным, голубым, белым...
   - А чернила? Они черные - и все тут! - настаивал котенок.
   - Но ими можно написать веселый и красочный рассказ!
   - Тогда сдаюсь, - сказал Цоппино, - хорошо, что  я  не  предложил  тебе
поспорить на одну из моих лапок, а то у меня осталось бы всего две.
   - Все-таки  я  поищу  себе  какое-нибудь  другое  занятие,  -  вздохнул
Бананито.
   Пройдясь по комнате, Джельсомино остановился перед трехносым портретом,
который некоторое время назад так озадачил Цоппино.
   - Кто это? - удивился Джельсомино.
   - Один очень важный придворный.
   - Счастливчик! У него  три  носа!  Наверное,  он  в  три  раза  сильнее
чувствует все вкусные запахи! Но почему все-таки у него три носа?
   - О, это целая  история...  Когда  он  заказал  мне  свой  портрет,  то
поставил непременное условие, чтобы я изобразил его  с  тремя  носами!  Мы
долго спорили. Я хотел  нарисовать  только  один  нос,  потом  посоветовал
удовольствоваться хотя бы двумя. Но он заупрямился - или рисуй  три  носа,
или сам останешься с  носом!  И  вот  что  получилось;  настоящее  пугало,
которое годится лишь на то, чтобы пугать капризных детей.
   - Скажите, а  вот  эта  лошадь,  -  спросил  Джельсомино,  -  она  тоже
придворная?
   - Лошадь? Разве вы не видите, что это самая настоящая корова?!
   Джельсомино почесал в затылке.
   - Может быть, это и корова, но для меня она  остается  самой  настоящей
лошадью. Точнее говоря, это была бы лошадь, будь у нее четыре ноги,  а  не
тринадцать. Этих тринадцати ног хватило бы для трех лошадей и еще осталось
бы для четвертой.
   - Но у любой коровы как раз тринадцать ног! - возразил Бананито. -  Это
знает каждый мальчишка!
   Джельсомино и Цоппино переглянулись, вздохнули и прочли в глазах друг у
друга одну и ту же мысль: "Будь перед нами лживый кот, мы  быстро  научили
бы его мяукать. Но чему мы можем научить этого беднягу?"
   - По-моему, - сказал Джельсомино, - картина станет гораздо лучше,  если
убрать с нее лишние ноги.
   - Вот еще! И все поднимут меня на смех! А критики посоветуют упрятать в
сумасшедший дом... Теперь я вспомнил, зачем взял нож! Я хотел изрезать  на
куски все мои картины. Этим я сейчас и займусь!
   Бананито снова схватил нож и с грозным видом подскочил к  тому  холсту,
где в неописуемом беспорядке были нагромождены лошадиные ноги, которые  он
называл коровьими. Художник уже занес  было  руку,  чтобы  нанести  первый
удар, но вдруг передумал.
   - Ведь это труд многих месяцев! - вздохнул он. -  Жаль  уничтожать  его
собственными руками.
   - Золотые слова! - подхватил Цоппино. - Когда у меня появится  записная
книжка, я непременно запишу их, чтобы не забыть. Но почему бы вам,  прежде
чем кромсать картины, не испробовать совет Джельсомино?
   - Это  верно!  -  воскликнул  Бананито.  -  Ведь  я  ничего  не  теряю.
Уничтожить картины я всегда успею.
   И он ловко соскоблил с полотна пять ног из тринадцати.
   - По-моему, уже гораздо лучше! - подбодрил его Джельсомино.
   - Тринадцать минус пять - восемь, - сказал Цоппино. - Если  бы  лошадей
было две, все обстояло бы как нельзя лучше. Простите, я  хотел  сказать  -
коров.
   - Ну что ж, стереть еще несколько ног? - спросил Бананито.
   И, не ожидая ответа, он соскоблил с картины еще две ноги.
   - Прекрасно! - воскликнул Цоппино. - Лошадь уже почти как живая!
   - Значит, помогает?
   - Оставьте только четыре, и посмотрим, что будет.
   Когда ног осталось четыре, с холста вдруг раздалось радостное ржание, и
в тот же миг лошадь спрыгнула с картины на пол и легкой рысцой прошлась по
комнате.
   - И-и-го-го! Наконец-то я на свободе! До чего  же  тесно  было  в  этой
раме!
   Пробегая мимо зеркала, висевшего на стене, лошадь  придирчиво  оглядела
себя с ног до головы, потом в восторге заржала:
   - Какая красивая лошадь! Я действительно красива! Синьоры, я бесконечно
благодарна всем вам! Окажетесь в моих  краях  -  заходите  в  гости.  Я  с
удовольствием вас покатаю!
   - В каких краях? Эй, подожди! - закричал ей вдогонку Бананито.
   Но лошадь уже была за дверью, на лестнице. Послышался цокот ее копыт по
ступенькам, и минуту спустя  наши  друзья  увидели  из  окна,  как  гордое
животное пересекло переулок и направилось в открытое поле.
   От волнения Бананито даже вспотел.
   - Честное слово! - воскликнул он. - Это и в самом деле была лошадь!  Уж
если она сама об этом заявила, волей-неволей приходится верить. И подумать
только, что в школьной азбуке лошадь  нарисована  рядом  с  буквой  "К"  -
КОРОВА!
   - Скорее, скорее! - в восторге замяукал Цоппино. - Беритесь  за  другие
картины!
   Бананито подошел к верблюду, у которого было так много горбов, что  его
портрет напоминал пустыню с уходящими вдаль  песчаными  холмами.  Художник
стал соскабливать с холста все горбы, пока не осталось только два.
   - Он становится гораздо  красивее,  -  бормотал  Бананито,  лихорадочно
работая ножом. - Нет, этот портрет положительно становится лучше.  Как  вы
думаете, он тоже оживет?
   - Когда верблюд будет совсем похож на настоящего, то непременно оживет,
- заверил его Джельсомино.
   Но пока верблюд не желал сходить с холста, и вид у него был равнодушный
и невозмутимый, словно разговор шел вовсе не о нем.
   - Хвосты! - вдруг закричал Цоппино. -  У  него  же  три  хвоста!  Этого
хватит на целое верблюжье семейство!
   Когда были убраны лишние  хвосты,  верблюд  величаво  сошел  с  холста,
облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Цоппино.
   - Хорошо, что ты обратил внимание  на  хвосты,  -  сказал  он,  -  чего
доброго, я мог навеки остаться в этой каморке. Не знаете случайно, нет  ли
поблизости каких-нибудь пустынь?
   - Есть одна в центре города, - сказал Бананито. - Это самая большая  из
наших городских пустынь, но сейчас она, кажется, уже закрыта.
   - Он хочет сказать "сад", - объяснил Цоппино верблюду. - А до настоящих
пустынь отсюда не меньше двух-трех  тысяч  километров.  Смотри  только  не
попадайся на глаза полицейским, не то угодишь в зоопарк.
   Прежде чем уйти, верблюд тоже погляделся  в  зеркало  и  остался  очень
доволен. Через минуту он уже рысцой бежал по  переулку.  Ночной  стражник,
увидевший его, не поверил своим глазам и начал изо всех сил  щипать  себя,
чтобы проснуться.
   - Видно, я старею, - решил он, когда верблюд исчез  за  углом,  -  мало
того, что засыпаю во время дежурства, мне еще  снится,  будто  я  попал  в
Африку. Нужно взять себя в руки, не то меня уволят!
   Теперь Бананито не остановила бы даже угроза  смертной  казни.  Работая
своим ножом, он кидался от картины к картине и радостно восклицал:
   - Вот это хирургия! За десять минут я сделал больше операций,  чем  все
профессора в больнице за десять дней.
   А картины, когда с них соскабливали ложь, хорошели одна за другой.  Они
становились  красивыми,  правдивыми  и...  оживали!  Собаки,  овцы,   козы
выпрыгивали из рам и разбегались кто куда.
   И только одну единственную картину художник разрезал на мелкие кусочки.
Это был портрет того придворного, который требовал, чтобы  его  непременно
нарисовали с тремя носами. Уж очень Бананито боялся, что, став  одноносым,
придворный выскочит из рамы и задаст художнику головомойку за то,  что  он
посмел ослушаться его.
   Джельсомино помогал Бананито кромсать злополучную картину, и вдвоем они
так расправились с нею, что она превратилась в сплошные лохмотья.
   А Цоппино тем временем принялся  шнырять  по  комнате,  явно  выискивая
что-то. По его разочарованной мордочке было видно, однако, что он никак не
может найти то, что хочет.
   - И лошади, и верблюды, и  придворные...  -  ворчал  он.  -  Нет  чтобы
нарисовать где-нибудь хоть кусочек сыра! Мыши и те удрали с этого чердака.
Оно и понятно - запах нищеты еще никому не приходился по  вкусу.  Голод  -
это штука почище крысиной отравы.
   Роясь в каком-то  темном  уголке,  Цоппино  нашел  маленькую,  покрытую
толстым  слоем  пыли  картину.  На  обратной   стороне   ее   пристроилась
сороконожка. Когда ее побеспокоили, она,  быстро  перебирая  всеми  своими
сорока лапками, побежала прочь. Ножек у нее было действительно сорок,  так
что Бананито трудно было бы погрешить против истины, вздумай он нарисовать
ее.
   На картине была  изображена  тарелка,  а  на  ней  какое-то  диковинное
животное, что-то вроде другой  сороконожки.  Но  будь  у  этого  животного
только две ноги, все сразу бы узнали в нем жареную курицу.
   "Славная картина! - подумал Цоппино. - Пожалуй, я не возражал бы,  если
б она ожила именно в таком виде, без всяких изменений. От курицы  с  двумя
дюжинами ножек не отказалась бы ни одна кухарка, ни один хозяин  харчевни,
не говоря уже о проголодавшемся котенке. Отрежь от  такой  курицы  десяток
ножек - и тем, что останется, вполне можно накормить еще троих".
   Цоппино приволок картину к Бананито, чтобы он и над ней поработал своим
ножом.
   - Но курица жареная! - запротестовал художник. - Она не оживет!
   - Вот-вот! Нам и нужна жареная! - ответил Цоппино.
   Тут Бананито не мог возразить. К тому же он вспомнил,  что  и  сам  уже
сутки ничего  не  ел,  занявшись  своими  картинами.  Курица,  правда,  не
закудахтала, но зато выплыла из рамы такой ароматной и  аппетитной,  будто
ее только что вынули из духовки.
   - Твоя слава художника еще вся впереди, -  сказал  Цоппино,  надкусывая
крылышко (ножки он оставил Джельсомино и Бананито), - а как повар  ты  уже
великолепен!
   - Эх, если бы раздобыть еще и немного вина к этой  закуске!  -  заметил
вдруг Джельсомино. - Но все харчевни уже закрыты... Впрочем, и днем мы все
равно не могли бы ничего купить - ведь у нас нет денег.
   - Что верно, то  верно,  -  заметил  Цоппино  и  добавил,  обращаясь  к
Бананито: - А почему бы тебе не нарисовать, скажем, бутыль с вином?..  Или
хотя бы небольшую бутылочку?
   - Попробую! - обрадовался художник.
   Он набросал на холсте бутылку итальянского  "кьянти"  и  раскрасил  ее.
Рисунок получился таким удачным, что если бы Джельсомино не успел прикрыть
горлышко рукой, то вино, которое сильной струей забило из  него,  полилось
бы прямо на пол.
   Трое друзей выпили сначала за художников, потом за певцов и наконец  за
котят. Когда пили за котят, Цоппино вдруг погрустнел и его долго  пришлось
упрашивать, чтобы он поделился своей печалью.
   - В сущности, -  признался  он  наконец,  -  я  такой  же  ненормальный
котенок, как и те животные, что были полчаса назад на этих полотнах.  Ведь
у меня только три лапки. И я даже не могу сказать при  этом,  что  потерял
четвертую лапку на  войне  или  под  трамваем,  потому  что  это  было  бы
неправдой. Вот если бы Бананито...
   Ему не пришлось продолжать. Бананито тут же схватил кисть и в два счета
нарисовал такую красивую переднюю лапу, что от нее не отказался бы  и  сам
Кот в сапогах. Но замечательнее всего было то, что лапка сразу  же  заняла
свое место на теле Цоппино и он сперва неуверенно, а потом все смелее стал
расхаживать по каморке.
   - Ах, как прекрасно! - мяукал он. - Я просто  не  узнаю  себя!  Я  стал
совсем другим! Совсем другим! Не сменить ли мне ради такого случая имя?
   - До чего же я глуп! - воскликнул  Бананито,  хлопая  себя  по  лбу.  -
Нарисовал тебе лапку масляной краской, а ведь остальные нарисованы мелом.
   - Ничего страшного, - ответил Цоппино, - пусть остается. И  горе  тому,
кто посмеет ее тронуть! А имя я менять не  буду!  Оно,  если  разобраться,
очень идет ко мне, - ведь другая моя лапка укоротилась по крайней мере  на
два-три сантиметра, когда я писал на стенах.
   Вечером Бананито уложил Джельсомино на свою кровать, а сам, несмотря на
все его протесты, растянулся на полу, на груде старых холстов. А Цоппино -
тот устроился в кармане пальто, висевшего около двери, и в  ту  же  минуту
заснул сладким сном.



   <b>Глава двенадцатая, в которой Цоппино читает газету</b>
   <b>и узнает из нее скверные новости</b>

   На другой день рано утром Бананито захватил мольберт и кисти и,  полный
творческих замыслов, вышел на улицу. Ему не  терпелось  поскорее  показать
свое  искусство  людям.  Джельсомино  еще  спал,  и  провожать   художника
отправился только  Цоппино.  По  дороге  котенок  дал  Бананито  несколько
советов.
   - По-моему, лучше всего рисовать цветы. Я уверен, что если  ты  начнешь
продавать их, то вернешься домой  с  целым  мешком  фальшивых  денег,  без
которых никак не обойтись в этой дурацкой стране. Старайся рисовать цветы,
которые еще не распустились и которых нет в цветочных магазинах. И еще  об
одном  не  забудь  -  ни  в  коем  случае  не  рисуй  мышей.  Иначе   всех
покупательниц распугаешь. Я говорю это для твоей же пользы. Меня-то  мыши,
сам понимаешь, вполне устроили бы!
   Расставшись с Бананито, Цоппино купил газету.
   "Джельсомино,  наверное,  будет  интересно  узнать,  что  пишут  о  его
концерте", - подумал он.
   Газета называлась "Вечерняя ложь" и, понятно, вся состояла из ложных  и
настоящих, но вывернутых наизнанку новостей.
   В газете была, например, заметка, которая называлась  "Блестящий  успех
бегуна Персикетти". В ней говорилось:
   "Известный чемпион по бегу в  мешках  Флавио  Персикетти  пришел  вчера
первым на десятом этапе гонки вокруг королевства, опередив на десять минут
Ромоло Барони, пришедшего вторым, и на  тридцать  минут  пятьдесят  секунд
Пьеро Клементини, пришедшего третьим. Группу бегунов,  стартовавшую  часом
позже, в последнюю минуту опередил Паскуалико Бальзимелли".
   "Что же здесь странного? - удивитесь  вы.  -  Бег  в  мешках  такое  же
спортивное состязание, как и всякое другое, только гораздо  веселее,  чем,
скажем, велосипедные или автомобильные гонки".
   Все это верно, но все читатели "Вечерней лжи" прекрасно знали,  что  на
самом деле никакого состязания не было и в помине,  а  Флавио  Персикетти,
Ромоло Барони, Пьеро Клементини и Паскуалино Бальзимелли никогда  в  жизни
не забирались в мешки и не видели бега наперегонки даже во сне.
   На  самом  деле  все  происходило  так.  Каждый  год  "Вечерняя   ложь"
устраивала состязание  по  бегу  в  мешках  по  этапам.  Победить  в  этом
состязании было не так-то просто. Самые тщеславные люди, жаждавшие увидеть
свое имя в газете, платили "Вечерней лжи" за то, чтобы она записала  их  в
число участников состязания.
   А чтобы стать победителем на каком-нибудь этапе, нужно было еще  каждый
день вносить определенную сумму. Таким образом, побежда