статочно, чтобы занять все. Как бы то ни было, здесь не обслуживают всех подряд. - Надеюсь, что вода в озере будет чистой. - Как серебро. Конечно, я уже пять лет там не был, но тогда вода была чистой. - И там танцуют? - спросила она как бы для подтверждения. Он засмеялся и похлопал ее по колену. - Я везу тебя не в какое-то старомодное место. На самом деле я ездил туда из романтических соображений. - Что ты говоришь? - поинтересовалась она подсмеиваясь. - Правда. - Он посмотрел на нее, и оба засмеялись. - И ты кого-нибудь нашел? - Ну, - он немного покраснел, наклонив голову так, будто чего-то недоговаривал, - у меня были очень интересные разговоры. - У тебя? - Ты думаешь, я закоренелый чудак, да? - Он громко рассмеялся. - Ты такой и есть. - При том, что я рассказал, что полжизни думаю о тебе. - Никогда в это не поверю. - Но это так. А перед тем как пришла ты, я думал о женщинах в общем. - Да ну. - У меня всегда было представление об определенном типе женщины. Правда. И это ты. - Он серьезно глянул на нее, потом снова перевел глаза на дорогу. - Я серьезно. - Я верю тебе, Лалли, - тихо призналась она. Некоторое время они ехали молча. - Это то о чем я всегда мечтал, - сказал он, - я имею в виду жениться и поехать на уик-энд. Я всегда ездил один. - Сколько раз ты бывал в этом месте? - Здесь только раз. Но я ездил в другие места. - И ни разу никого не нашел? - Никого. - Его поразила эта мысль. - Никто не был похож на тебя. Она наклонилась к нему, поцеловала в щеку и ждала, чтобы он повернулся к ней лицом. - Пока я за рулем, лучше не надо, - сказал он, потому что когда она целовала его, они проехали мимо человека, который собирался перейти дорогу. - Пусть видит, - поддразнила она. - Мне все равно, что кто-нибудь видит, просто я... - Ты беспокоишься о нем. - Нет, - шутливо пожаловался он, - просто, когда я веду машину, я веду машину и это все чем я могу заниматься. - Мимо них промчался автомобиль, потом перестроился в их ряд и скрылся за поворотом впереди. - Вот, дурак, - сказал он. - Люди не беспокоятся за свою жизнь. Неожиданно она нервно подскочила на сидении, схватила его за руку и прижалась ногой к его ноге. Он вспыхнул и, скорчив шутливую сердитую гримасу, опустил руку и сжал ее бедро. Они продолжали ехать. Боковым зрением он смотрел на леса и холмы и запоминал укромные закоулки. Она не отодвинула свое бедро. Он подумал, затем осмелился сказать вслух. - Хорошо будет, если нам дадут тот же номер, в котором я тогда жил. - Отдельно от всех? - спросила она. - Именно это я и имел в виду. Бывали моменты, когда он отваживался говорить подобные вещи и касаться ее бедра при полном дневном свете. Как ночью - только по ночам он оживал - в такие моменты, он был готов умереть за нее. Сейчас он взглянул на солнце и прикинул его высоту над горизонтом. - Пойдем в лес сегодня вечером, - сказала она, - хорошо? Я люблю лес. - Мы сможем подойти близко к озеру, - сказал он, вспоминая то самое местечко, что присмотрел для девушки, которая так и не приехала. Теперь девушка приедет, это была его жена, она не может сбежать или быть жеманной и создавать дополнительные трудности, и все было честно и благородно и все равно, была в этом поразительная острота ощущений которая, как он надеялся, никогда не исчезнет. Они ехали, и он подумал о мусорном баке и со страстной решимостью рыцаря поклялся, что она никогда не должна узнать об этом, потому что это сделает ее несчастной. Он снова положил руку на руль. - Как чудесно было бы иметь собственный дом за городом, - задумчиво пробормотала она. - Чтобы он тебе понравился в нем должно быть сорок шесть комнат. - Ничего нет плохого в том, чтобы иметь дорогой вкус. Знаешь, что ты так и не сделал? - сказала она в том же полурасслабленном тоне. - Что же я так и не сделал? - спросил он. - Ты так и не поговорил с Маком. - Послушай, - сказал он решительно. - Мак - это человек, который очень много пьет и имеет огромное количество очень хороших деловых идей. И чтобы приступить к осуществлению любой из них нужно не меньше миллиона долларов. - Значит, ты говорил с ним? - оживившись, с интересом спросила она. - Я всегда разговариваю с ним. - Я имею в виду о возможной совместной работе. - Даже если бы у меня было что ему предложить, я бы этого не сделал. Дорогая, он ужасный пьяница. Ты это знаешь. - Это правда, - задумчиво сказала она. - Давай попробуем обойтись тем, что у нас есть. - Конечно, но разве тебе не хочется, чтобы я занималась твоим домом? Он понял, что это был один из способов спросить о том, когда она сможет оставить работу. Это его тревожило. Каждый день она казалась все прекраснее, и он не мог понять, почему она отдалась ему так откровенно и после такого короткого ухаживания. - Дорогая, я же говорил, - сказал он мягко, - ты можешь уйти с работы, когда захочешь. - Но при твоей теперешней зарплате я не могу это сделать. Я действительно тебя не понимаю. - Герта, у меня есть две тысячи долларов. Ну какое же дело можно начать с двумя тысячами долларов? - Так подумай об этом. Давай подумаем, - попросила она как будто для начала. Она повернулась и задумчиво посмотрела из окна со своей стороны. Он аккуратно вписался в крутой поворот, снова лег на прямой курс и посмотрел на нее. О чем она сейчас думает? Как в прошлое воскресенье, когда они объезжали бухту Шипсхед, чтобы посмотреть на яхты. Посередине обычного разговора она неожиданно сообщила, что она не из Рочестера. Она родилась и выросла на острове Статен. Рассказ о Рочестере был придуман для работодателей, которые могли принять ее за еврейку, если бы они знали, что она из Нью-Йорка. С этим все было в порядке. Это он мог понять. Но сейчас, находясь вместе с ней в машине, он ощутил то же, что и всегда, когда она умолкала надолго, - его охватил страх, что она думала о тех местах и людях, о тех событиях, в которых участвовала и о которых никогда ему не рассказывала. Снова он перевел свой взгляд с дороги на нее. Теперь она курила, задумчиво щурясь и медленно затягиваясь сигаретой. Она подвинулась, и он обратил внимание на полный изгиб ее бедра. - Чудесно было бы, - сказал он, владея своим голосом, - иметь свой дом за городом. Ты права. Было бы очень хорошо... Одним движением она скользнула через сиденье и, схватив обеими руками его за руку, прижала губы к его уху. - Лалли, ты не сердишься на меня? - прошептала она. Его спина похолодела от прикосновения ее рта, и он засмеялся: - Нет. - Ты сердишься из-за покупок у Ванемейкера? - Почему ты так думаешь? - спросил он. - Ты выглядел рассерженным. - Просто я считал, что ты не должна присылать из магазинов платья по сто долларов за штуку, если знаешь, что нам все равно придется отправить их назад. - Но так все делают. Я всего лишь хочу примерить их дома. - С этим все в порядке, - неубедительно заверил он ее. - Это просто кажется немного нелепым. Хотя в том красном платье ты действительно выглядишь хорошо. - Оно было розовым, - польщенно сказала она. - Боже мой, - она почти кричала, - ты даже не представляешь, как я могу выглядеть! Он засмеялся от неожиданной радости и испуга, потому что она выписала домой покупок почти на тысячу долларов. А двумя днями позже ему пришлось встретиться с тем же водителем, который привозил эти вещи. Она великолепно выглядела, щеголяя по дому в стодолларовых платьях, а потом он помог ей упаковать их все назад в коробки, и когда они закрывали крышки коробок, это было похоже на похороны чего-то. Они продолжали ехать. - Герта, у тебя замечательный вкус. Я никогда не думал, что ты можешь так выглядеть. Действительно, как актриса. Исключительный вкус. - Я сама этим горжусь, - напомнила она ему. Дорога продолжала подниматься, и теперь деревья справа от дороги опустились, и далеко внизу перед ними предстал Гудзон; от неспокойной поверхности реки отражались ослепительные вспышки солнечного света. - Похоже, это здесь, - сказал он. Он снизил скорость, и оба наклонились вперед, чтобы прочитать приближающееся по левой стороне дороги рекламное объявление. - А реку из гостиницы видно? - возбужденно спросила она. - Нет, но там совсем недалеко пешком. Сюда, - сказал он, остановив машину на повороте. В то время как он наблюдал за дорогой в зеркале, она сделала то, чему он научил ее еще раньше, - повернулась в кресле и посмотрела через заднее окно на дорогу сзади. Затем автомобиль взревел и рывком пересек шоссе, резко затормозив на узкой грунтовой дороге. Он не смог прочесть объявление из машины, поэтому сказал: - Посмотри, есть ли там схема проезда. Я как будто помню. Она высунулась из окна и громко прочитала объявление: - Деревня Ривервью. Ему она сказала: - Здесь план расположения домов. - Я знаю, но там была схема, как доехать до гостиницы... - О, точно. "Гостиница Ривервью. Ехать по грунтовой дороге, держась правой стороны". - Она вернулась в машину. - Мне кажется, нужно просто ехать направо. Он вел машину по проходящей через лес грунтовой дороге. Она занялась своей прической. Теперь волосы были расчесаны вниз из пробора посередине, и ее лоб выдавался вперед меньше, чем когда волосы были зачесаны назад. Ему казалось, что так она имеет более свежий деревенский вид, больше похожа на уроженку Рочестера и одобрял ее. Она подвела губы и подтянула чулки. - Знаешь, кого бы я хотела взять сюда с нами? - сказала она. Она была возбуждена посещением незнакомого места и стала говорить резко и быстро, и он улыбался, сдерживая внутренний смех. - Кого? - спросил он. - Фреда из соседнего дома. Они налетели на кочку и подскочили на сидениях. Дорога резко пошла вверх, и он переключился на более низкую передачу. Впереди них, в конце сосновой аллеи голубой тряпкой висело небо. - Почему Фреда. - Он приятный. Нам нужно познакомиться с ними поближе. Завывая, автомобиль медленно поднимался вверх. Он размышлял, стоит ли рассказать ей о мусорном баке. После этого он почти не разговаривал с Фредом и никогда больше с былой доверительностью. Он увидел как голубое небо перед ним, на какой-то миг, зависнув на его фоне, пересек мусорный бак... Капот автомобиля наклонился вперед и перед ними, посередине довольно большой лужайки, оказалась гостиница. - О, как красиво! - сжимая его руку, сказала она. Он почувствовал гордость. Дом, несомненно, покрасили, потому что сейчас он выглядел более ухоженным, чем пять лет назад, и был похож на деревенский клуб. Напротив веранды у входа было размечено место для стоянки. Там было не больше десятка автомобилей. Он остановился рядом с ними. Застегивая доверху рубашку, он дал ей минуту, чтобы она еще раз, только еще тщательнее, подтянула чулки и поправила прическу. Она аккуратно сложила шелковый платок, который был повязан поверх головы, и небрежно забросила его на заднее сиденье. Потом вышла, он за ней. Выйдя из машины, он достал с заднего сиденья свою широкополую шляпу. Он вынул булавки, удерживающие тонкую красивую бумагу, в которую он ее завернул, затем тщательно сложил бумагу и засунул ее в карман пиджака, а обе булавки воткнул в обивку двери. - Быстрее, быстрее, - шептала она пока он надевал шляпу. Тихонько посмеиваясь, он ворчал: - никуда гостиница не денется. Потом он снова наклонился в салон автомобиля и вытащил два чемодана, поставил их на землю возле подножки и начал запирать машину. - Там все нас рассматривают, - ликующе шептала она из-за его спины. Он поднял чемоданы и, повернувшись к гостинице, увидел несколько мужчин, сидевших в креслах-качалках на веранде у входа. Она взяла его под руку, они пошли через дорогу и поднялись по широким ступеням гостиницы. Он продолжал стеснительно улыбаться - соответствующая моменту улыбка, - в то время как постояльцы смотрели на них без особых эмоций. Один старик вырезал что-то из куска дерева, возле его колена стоял маленький мальчик, который внимательно за ним наблюдал, и он поднял голову и приязненно кивнул им пока они поднимались по ступенькам и входили в холл. - Очень приятная здесь публика, - тихо сказал Ньюмен, когда она прошла к нему через пустой холл. Они стояли возле бюро регистрации, он поставил чемоданы и потер руки, чтобы вытереть пот. Его спина была мокрой. - Некоторые из них выглядят очень молодо, - с надеждой сказал он. Через прикрытые белыми занавесками окна виднелись затылки сидящих на веранде. Он осмотрел тихий пахнущий сосной холл. Слева от них были три открытые застекленные створчатые двери, за которыми слышалось звяканье серебряных столовых приборов. Время от времени за дверьми официант проносил чистые блюда или скатерти. Как часто он тогда сидел здесь, дожидаясь, безнадежно дожидаясь... - Накрывают к обеду, - знающе сказал он. Она перестала держать его под руку и стояла, опершись на стойку, выглядя так выше чем обычно, подумал он, потому что, осматривая холл и оценивая по достоинству уют, вытянулась и стала на цыпочки, слегка прогнувшись при этом в спине. - А ну-ка я дам им знать, что мы пришли, - сказал он и прикоснулся к небольшому колокольчику на стойке. Они подождали некоторое время, поглядывая на веранду. Низкие голоса беседующих стали громче и сразу же затихли. Он почувствовал смущение из-за того, что на них не обращают внимания, и повернулся к ней. - Здесь всегда можно встретить интересного собеседника. Приятная жизнерадостная публика. - Ты узнал кого-нибудь из них? - Она показала на веранду. - Нет, здесь всегда новые люди. Но они не терпят никаких безобразий, которые творятся в этих летних гостиницах. - Он говорил с наслаждением, получая удовольствие от редкой возможности открыть ей немного мира. - Я бы искупалась перед обедом, - сказала она, рассматривая чемоданы и, пытаясь вспомнить, в каком из них лежит ее купальник. - Ты можешь купаться весь день, если захочешь... Они услышали громкий треск кресла-качалки на веранде и посмотрели на дверь, через которую в холл вошел мужчина. Это был тот маленький старичок, который вырезал по дереву. Мистер Ньюмен не помнил его со своего прошлого приезда. Старик пересек холл, направляясь к ним, устало улыбаясь и склонив голову набок. По пути он вытер длинное лезвие и закрыв нож, пошлепывал им по ладони как будто трубкой. Совершенно не обращая внимания на Гертруду, он остановился перед мистером Ньюменом. Его голова была наклонена немного вперед. У него была густая седая шевелюра, которую он теперь, после того, как положил нож в карман, поглаживал пальцами. - Да, сэр, - сказал он тихо с вежливой улыбкой. - Я Лоренс Ньюмен, а это миссис Ньюмен... Старик кивнул ей, говоря "Как поживаете", и, прикрывая глаза, которые открыл снова только секундой позже, когда посмотрел в лицо мистера Ньюмена. Слова представления не произвели на него никакого впечатления, и он продолжал стоять, вежливо улыбаясь мистеру Ньюмену, как будто они не продвинулись дальше его первоначального "Да, сэр". Мистер Ньюмен снова начал. - Пять лет назад я жил здесь в очень хорошей комнате. Можем ли мы снять ее снова. - Вам ничего не удастся здесь снять. Все занято, - закрывая свои голубые глаза, сказал старик, потом открыл их и уставился в лицо Ньюмену. - О, - сказал мистер Ньюмен. Он никак не мог поймать взгляд старика. Посмотрев вниз, он перевел глаза на него и сказал: - А мистер Салливан здесь? Он должен пом... - Он сейчас купается в озере, - сказал старик, не двигая головой, - но он ничем вам не поможет. Он мой сын. Владелец гостиницы - я. Мистер Ньюмен встретил непреклонный доброжелательный взгляд старика. - Я понимаю, - тихо сказал он и вздохнул. - Я думал, может он вспомнит меня. Я провел здесь две недели... Глаза старика закрылись, в то время как он, все еще мягко улыбаясь, качал головой. - Все занято, мистер. Даже если бы захотел, не смог бы вам помочь. - Тогда мы поедем в другую гостиницу, Лоренс, - сказала Гертруда подходя к ним от стойки. Ньюмен быстро повернулся к ней. Она смотрела на старика. Ее опущенные веки отяжелели, а на лице начали проступать маленькие красные пятнышки. - Мы хотели сэкономить бензин, поэтому и заехали к вам. Старик перестал улыбаться. - Я был бы рад помочь вам, если бы гостиница не была так переполнена, - сказал он более низким баритоном. - Да, я понимаю. Десяток машин, которые там стоят, забили гостиницу до отказа. Как же добрались все остальные постояльцы, на яхтах? - Мадам, я сказал то, что должен был сказать. - Давайте, прыгните в воду и утоните там с вашим сыном, - теперь она повернулась к Ньюмену, который стоял между чемоданами и изумленно смотрел на нее. - Идем, Лоренс, - хрипло сказала она. Ньюмен не мог согнуть спину. Он как будто одеревенел. - Идем, - гневно сказала она, - пока эта толпа не затоптала меня насмерть. - С этими словами она повернулась, широкими шагами пересекла пустой холл и вышла через веранду. Ньюмен подхватил чемоданы и поспешил за ней, даже не оглянувшись на старика. Они тряслись через лес по ухабистой грунтовой дороге. Он не смотрел на нее, и все внимание направил на управление автомобилем. Он поднимал окно со своей стороны, когда с дороги поднималась пыль, потом открывал на сантиметр, потом еще на пять, крепко держал руль двумя руками, выезжая на самую обочину чтобы объехать малейшую ямку, вытирал пальцами от пыли приборный щиток, подтягивал штанины брюк чтобы они не измялись. И ехал так медленно, что казалось, что машина стоит на месте. Она сидела, отодвинувшись от него, возле двери и он знал, что ее тело оцепенело. На шоссе, остановившись чтобы посмотреть налево, нет ли там автомобиля, он заметил рекламный щит. Он не забыл его за все эти пять лет с тех пор как был здесь в прошлый раз, помнил, как и умывальник, который был у него в комнате, и то дерево возле озера, к которому он привязывал свою лодку. Щит в его памяти был ясно связан с гостиницей - прописные буквы с завитками в бело-красной рамке. А теперь его удивили и заставили остановиться слова, написанные под "Гостиница Ривервью" мелкими буквами. Там было написано - "Определенный круг отдыхающих". За те десять секунд, что ему потребовалось, чтобы поднять голову и бросить взгляд на дорогу и на щит он подумал, была ли эта надпись на нем в его прошлый приезд. Размышляя об этом, он выехал на шоссе. Эта надпись не могла быть там раньше... и, тем не менее, он почему-то знал, что надпись там была. Но тогда это означало лишь то, что здесь были рады всем приятным и не крикливым людям. Это означало лишь то, что здесь вы встретите людей подобных вам, но не то, что здесь категорически откажут в комнате человеку, который выглядит несколько... Он продолжал медленно ехать и к своему удивлению представил себя стоящим перед мистером Стивенсоном в корпорации Экрон. И через мгновение он вскипел от гнева из-за того, что они должны были так врать ему прямо в лицо, как будто с одного взгляда могли определить, что он крикливый, невоспитанный и нечестный человек и его руки вцепились в руль, и он шепотом произнес вслух, - Так вот оно что! - Хотя бы оправдание придумал получше. Битком забито! Я хотела удавить его, я хотела удавить его, клянусь, я бы удавила его! - стискивая зубы, ругалась она. - Не надо... дорогая, не надо так близко принимать это к сердцу, - умолял он, чувствуя, что сам виноват в том, что не смог выйти достойно из положения. - Пожалуйста, давай забудем об этом. - Почему с этим ничего не делают? - Она была на пределе, и он разогнался, как будто чтобы предотвратить надвигающийся взрыв слез. - Пусть соберут всех, разберутся, кто есть кто, предоставят проклятых жидов самим себе и установят все раз и навсегда! - Она всхлипнула. - Послушай, дорогая... - сказал он беспомощно. - Я не вынесу этого, я не могу больше это выносить. Уже нельзя выйти из дома, чтобы чего-нибудь не случилось. Лу, поехали в другое место. Куда мы едем? Поехали в другое место, - потребовала она таким тоном, как будто была готова тут же сама сесть за руль. - Мы едем домой, - сказал он. - Я хочу поехать в другое место. Ты слышишь меня? Я хочу поехать в другое место! - закричала она. - Прекрати! - Нет, выпусти меня, я не поеду домой! Останови машину! - Отпусти мою руку! Отпусти же! - Он толкнул ее рукой, и она отпустила его. - Я хочу, чтобы ты остановил машину. Я не поеду домой. Он съехал на обочину и остановился. Она сидела, выпрямившись и неотрывно глядя вперед. Кивнув назад, она сказала, - Развернись и найди другое место. - Она быстро повернулась и посмотрела через заднее стекло. - Давай, там нет машин. - Гертруда... - Я хочу, чтобы ты развернулся, - сказала она, непримиримо наблюдая за дорогой через заднее стекло. - Давай-ка, успокойся, - сказал он с суровыми нотками в голосе и повернул ее за плечи, пока она не оказалась лицом вперед. Но она не отказалась от своего требования и просто сидела, дожидаясь чтобы повторить его. - Я не собираюсь сегодня снова пройти через это же, - сказал он. - Я не хочу, чтобы нас с тобой оскорбляли. - Поворачивай, - сказала она. - Здесь дальше все остальные гостиницы такие же. Я забыл, но объявление напомнило мне об этом. Здесь везде все будет одинаково. Она оценивающе посмотрела на него. Он чувствовал, что она исследует его. - Послушай, - внезапно сказала она, - почему ты всегда даешь им делать из себя еврея? - Я ничего всегда не даю, - ответил он. - Почему ты не объяснил ему кто ты такой? Объясни ему. - Что? Что я должен ему объяснять? Ты же знаешь, если он к этому так относится, ему ничего не объяснишь. - Как это ты не можешь ничего объяснить? Когда мне это приписывают, я даю понять кто я на самом деле. Я никому не дам сделать из меня еврейку и уйти с этим. Он начал было говорить, и сам себя оборвал. Этот мусорный бак... Повернувшись к рулю, он положил руку на рычаг переключения скоростей и нажал ногой на педаль сцепления. - Куда ты едешь? - спросила она. Он замер. Он ощущал волны ее гнева. Не поворачиваясь, он сказал: - Дальше по дороге есть небольшой парк. Мы можем там пообедать и посидеть возле реки. - Но я не хочу сидеть возле реки! Я хочу... Он резко дернул головой вокруг и отрывисто сказал: - Я не хочу снова проходить через это. Перестань же, в конце концов! - сердито приказал он. Двигаясь по шоссе, они молчаливо сидели порознь. Какие-то слова все время приходили ему на ум и снова исчезали. Он не мог заставить себя рассказать о том, что происходило с ним в квартале. Это осквернило бы всю их жизнь. Это заползало бы между ними по ночам. С ней он хотел начать новую жизнь, и теперь это происшествие снова все испортило. Все же он хотел рассказать ей даже об этом. Сейчас, в этой тишине его смущало то, как она, несмотря на свой гнев, стала на сторону владельца гостиницы. Для нее вся проблема состояла в том, чтобы разъяснить их происхождение и тогда они смогут поселиться в гостинице и провести там выходные дни. Он не знал, как объяснить ей, что теперь в этой гостинице ему никогда не будет уютно. Он не знал, как объяснить ей, что они никогда не должны доказывать в гостинице или еще где-нибудь, что они не евреи. Он не мог понять это свое ощущение. Но это было бы похоже на нищенство, как будто согласиться на расследование, и если после чьего-то жеста или слова, отношение к ним ухудшилось бы, ему пришлось бы все выходные доказывать, какой он замечательный парень. Он свернул с шоссе там, где стояли бревенчатые домики небольшого общественного парка, и остановился возле самой реки. В нескольких метрах от передних колес возле каменистого берега плескалась река. Он заглушил мотор, и они сидели, прислушиваясь, как среди камней журчит вода. Он повернулся к ней, зная, что она все еще сердита. Она сидела с серьезным видом, обхватив руками колено. Может, он должен был рассказать ей о квартале и о своем ощущении. - Герта, - сказал он. Она повернулась, и в ее глазах он увидел боль и обиду. Нет, он не может ей рассказать. Она просто раскритикует его за то, что сразу, как только он увидел, что его мусорный бак перевернут, он не пошел к Фреду и не устроил тому скандал. Она никогда не сможет понять, почему он тогда пошел к Финкельштейну и говорил с ним о происшедшем. И он не сможет объяснить, потому что знал, что сам больше не понимает, что именно удерживает его от откровенной просьбы к Фреду о дружеском отношении. Но это было сродни тому, чтобы умолять хозяина гостиницы пустить его, а на это он пойти не мог; он не был тем, кого видели за его лицом, просто не был. - Давай узнаем, есть ли здесь устрицы. Идем, - сказал он. Он знал, как она любила устриц. - Ты не переносишь устриц, - сказала она. - Я посмотрю, как ты будешь есть. Она выдавила улыбку прощения, и когда они выходили из автомобиля, коснулась его руки. Они прогулялись под солнцем вдоль реки и сели за круглый стол с отверстием посередине, из которого торчал большой зонт. Она пристально смотрела на подернутую рябью реку. Он протянул руку и раскрыл зонт. Подошел официант с блокнотом. - Она будет есть устрицы, - сказал Ньюмен. Официант спросил, что будет есть он сам. Он открыл рот, чтобы сказать, что ничего не будет есть, а потом увидел лицо официанта. Неясное воспоминание мелькнуло в его сознании, и он понял, что евреи не едят устриц. - Я закажу... Давайте, принесите и мне несколько, - сказал он. Официант ушел. Она смотрел на него, и он снова протянул руку и ковырнул деревянный стержень зонта, впиваясь ногтями в мягкую древесину. - Мы вернемся назад и попробуем еще раз в нескольких милях дальше по дороге. Там должно быть одно место, - сказал он тихо. Полностью соглашаясь, она кивнула. Глава 14 Бывают времена, когда что-нибудь хорошо знакомое как будто изменяет свои очертания, становясь чужим и неизведанным. Он внимательно осматривал давно знакомые заводские улицы Лонг-Айленд Сити, которые они проезжали в конце следующего дня по пути домой. Никогда прежде он не замечал как много домов, будто предназначенные на слом, были заколочены досками, сколько дыма висело в воздухе, и как лучи садящегося солнца переливались в нем, будто в росе на ветровом стекле. Кузницы и сохнущий возле них на пешеходных дорожках серый шлам, фабричные здания длиной в квартал с окнами серого цвета, негры, сидящие на разбитых ступеньках своих деревянных домов - мертвенное спокойствие воскресного предвечерья и ощущение передышки увлекло его и создало ощущение островка далекой от реальности жизни. По обеим сторонам улицы, которой они ехали начали появляться дома на две семьи, потом деревья, а потом несколько незастроенных земельных участков и они все ближе подъезжали к своему кварталу. Остановившись у светофора на красный свет, он вытянул свои загорелые ноги, и только теперь заметил, что небо темнеет. Появилось ощущение, что глаза запорошены и устали. - Похоже, день закончился, - спокойно сказал он. Она молча посмотрела в окно на небо. Загорелся зеленый и он поехал дальше. Темнота опускалась очень быстро. Острое желание оказаться дома прижало его ногу к педали акселератора... домой, и включить свет, подумал он, туда, где все вокруг знакомое и безопасное. Он ощутил беспокойство, когда обратил внимание на происходящее вне автомобиля. Двое разодетых парней спешащих через дорогу, небольшая группа пожилых людей ковыляющих домой из церкви, высокий мужчина, толкающий перед собой детскую коляску и тянущий щенка, который против желания скользит на четвереньках, два мороженщика позвякивающие колокольчиками над своими белыми холодильными ящиками... Он нахмурился, вспоминая карусель, белых и разноцветных лебедей, желтых лебедей дергающихся взад и вперед, это ужасное громыхание в земле под ними... Вспыхнули уличные фонари. Вечер. Уже наступил вечер. Он включил фары. Он свернул направо в боковую улицу. До дома оставалось три квартала по прямой. Фары освещали безлюдные тротуары с обеих сторон. Она пошевелилась. Он услышал, как зашуршали чулки, когда она снимала ногу с ноги. - Когда Фред едет на охоту, он отвозит Элси куда-то в Джерси. Почему ты не узнаешь где это? Может, мы сможем туда поехать. Хотя эта гостиница была ничего. Он кивнул: - Хорошо. - Ты не спросишь. - Спрошу, - солгал он. Он уже въезжал в квартал, когда увидел миссис Дипо, которая в накрахмаленном белом платье стояла перед магазинчиком, окна которого не были освещены. По воскресным вечерам магазин всегда был открыт. Пожилая дама разговаривала с каким-то человеком, который, слушая, не мог устоять на месте, в то время как она, наклонившись вперед, взволнованно говорила ему прямо в лицо. Проезжая, мистер Ньюмен глянул на магазин за ней, удивляясь, почему тот закрыт, а когда свет фар упал на витрину, увидел длинные полосы клейкой ленты протянувшиеся через все стекло витрины. Гертруда казалось, проснулась и повернулась вокруг себя, чтобы посмотреть на ленту. Подъезжая к своему дому, он сделал широкий поворот, въехал на дорожку, ведущую вниз, в расположенный под верандой гараж и остановил автомобиль перед открытыми воротами. Он заглушил двигатель. Она повернулась к нему. - Что-то произошло, - сказала она встревожено. Он выбрался из автомобиля, открыл заднюю дверь и достал чемоданы. Она поднялась на веранду и стояла, смотря на угол. Он прошел мимо нее и, даже не оглядываясь, занес чемоданы в дом. Его мать сидела на задней веранде, он поздоровался с ней и понес чемоданы наверх. Он открыл их и в точной последовательности выложил вещи, затем аккуратно засунул пустые чемоданы на полку в чулане. Он стал под душ прежде, чем открыл кран, чтобы сэкономить горячую воду и газ для ее подогрева. Прошло полчаса, прежде чем он спустился вниз, его лицо блестело, а волосы были тщательно зачесаны набок. Когда он вошел в гостиную, он увидел идущую на веранду Гертруду. Он вышел и обнаружил, что она стоит возле поручней и смотрит на угол. Когда он подошел ближе, она повернулась. - Он подрался с тем человеком, который по воскресеньям приходит сюда торговать газетами. - Его ранили? - Нет. Они навалились на окно, и оно треснуло. Твоя мать видела все отсюда. Весь квартал это видел, - сказала она. Вокруг него все померкло; за спиной как будто раздался глухой рокот. Когда он заговорил, то услышал собственный голос как будто откуда-то издалека. - Прими душ, - сказал он. - Я загоню автомобиль. На улице уже совсем стемнело. Миссис Дипо на углу не было. В домах засветились огни. Где-то в квартале громко заговорило радио, потом его сделали тише. Гертруда снова вышла, чтобы посмотреть на угол. Он чувствовал, что она приняла какое-то решение, потому что она едва дышала, когда напряженно думала. - Давай, иди в дом, - сказал он и хотел идти по лестнице вниз, к автомобилю. Направившись к нему, она остановила его. Он ждал, и она подошла к нему возле лестницы и тихо заговорила. В темноте белки ее глаз казалось, увеличились и как будто светились. - Что будем делать? - спросила она. - Не глупи. - Твоя мать сказала, что Фред состоит в Христианском фронте, - объяснила она. - Я это знаю, - невозмутимо ответил он. - Допустим он... - Не глупи... - Но допустим... - Ну не говори же глупости. - Но тот человек вчера в гостинице... Он сердито выпалил: - Перестань, наконец-то, говорить глупости. Это нас не касается. Он повернулся и направился вниз, когда она схватила его за руку. Он быстро взглянул на нее. Какое то время она так и стояла, удерживая его. Потом сказала: - Иди сюда, я хочу тебе что-то сказать. Она не отпускала его руки, и они вернулись на веранду и там, в темноте сели на шезлонги. Она взглянула на веранду Фреда, затем повернулась к нему. Спокойным голосом она сказала: - Твоя мать только что рассказала мне о мусорном баке. Он продолжал молчать. Внутри все начало неметь. - Почему ты не рассказал мне об этом? - требовательно спросила она. Она говорила отчетливо, как будто проводила собеседование. - Я хотел забыть об этом. Хотел, чтобы тебе здесь было хорошо. - Ты не должен был так со мной поступать, - сказала она. Теперь он почувствовал, что она боится. - Что ты имеешь в виду, когда говоришь "так с тобой поступать"? - Фред состоит в Христианском фронте. Ты должен был сказать мне об этом. - А что в этом такого? - Это очень важно. - Почему, - спросил он, пытаясь лучше ее рассмотреть. Свет из гостиной слегка освещал ее щеку. Он напрягся от выражения тревоги и возмущения на ее лице. - Гертруда, о чем ты? Я не понимаю о чем ты говоришь. Она начала наклоняться к нему через подлокотник, когда он увидел. Перед его домом останавливался закрытый автомобиль... нет, он проехал немного дальше. Он остановился перед домом Фреда. Из него вышло трое мужчин, молча подошли к веранде Фреда, поднялись по ступенькам и вошли в дом. Гертруда прислушивалась к звукам из дома Фреда. Через минуту она спросила: - Кто это был? - Не знаю, никогда не видел их раньше. - Что у него, вечеринка? - Герта, я не знаю, - раздраженно повторил он. - А ведь на самом деле ты с ним не разговариваешь, - обвинила она. - Мы здороваемся. - Но ведь когда-то ты с ним больше общался, правда? - Нет, не намного больше, - сказал он, пытаясь успокоить ее. - Твоя мать говорит, что ты часто ходил к нему в подвал. - Это правда. - Почему же ты больше не ходишь? - Герта, я не понимаю, зачем тебе это. - Я хочу знать. Что он говорил, когда ты рассказал, что у тебя опрокинули мусорный бак? - Он сказал, что ничего не знает об этом. - Это смешно. Ты ведь понимаешь что это смешно? - Я не думал об этом именно так, но, похоже, ты права. - Сначала мусорный бак, потом они выбьют окно или еще что-нибудь сделают. - Нет, не в моем доме. - А что ты собираешься делать, что, наблюдать всю ночь напролет, чтобы никто этого не сделал. - Моему дому они ничего не сделают. Он увидел, как из-за угла выехал второй автомобиль, увидел, как он поехал по улице и молил, чтобы он не замедлял ход. Но тот притормозил и, виляя, остановился перед домом Фреда сразу за тем, первым. Это был тоже закрытый автомобиль с двумя дверями, но побольше. Одна дверь открылась, изнутри на тротуар вывалился очень толстый человек, который принялся рассматривать дома. Из другой двери вышел еще один человек и остановился рядом с толстяком. Они пытались рассмотреть номер дома Ньюмена. Ньюмен не шевелился. Толстяк что-то сказал своему спутнику и через лужайку Ньюмена подошел к веранде. Ньюмен обернулся только когда почувствовал, что Гертруда вжалась в кресло. Потом он посмотрел на толстяка, который обращался к нему снизу. - Извините. Где здесь дом номер 41 дробь 39? - Это следующий дом, - сказал Ньюмен, указывая на дом Фреда. - Большое спасибо, - сказал толстяк. Вместе со своим спутником он пересек лужайку, неловко поднялся на веранду, и оба вошли в дом к Фреду. Ньюмен почувствовал, что если он прикоснется к Гертруде, она закричит. Он посмотрел на нее, освещенную неверным светом из гостиной. - Что... - Тс-с-с! Шли минуты. Из дома Фреда ничего не было слышно. По-видимому, они спустились в подвал. Она пошевелила ногой по каменному полу. - Это не вечеринка, - прошептала она тоном обвинителя. - Там нет ни одной женщины. Это собрание. - Похоже. - У него сильно колотилось сердце, и он пошевелился в кресле, чтобы успокоиться. - Ну и что? - сказал он беззаботно. Она не ответила. Он прислушивался вместе с ней. Из дома Фреда не доносилось ни звука. - Ну и что, Гертруда? - настаивал он. Через мгновение она посмотрела на угол, затем глянула на другой и перевела взгляд вниз на автомобили. Она поднялась и, не дожидаясь его согласия, пошла к дверям дома. - Поднимись наверх, - спокойно сказала она и вошла в дом. Он встал и хмуро поплелся за ней. Он сидел в маленьком обитом сатином кресле в метре от кровати, наблюдая за тем, как она болтала одной ногой присев на краешек в изголовье. Был включен лишь маленький ночник возле ее лица. Она сидела так довольно долго, ее грудь вздымалась и опадала в соответствии с мучительным ритмом ее мыслей. Он глядел на ее прищуренные глаза и видел ее отстраненно, как через окно. - Лалли, спокойно начала она, - вот что я должна сказать. Может, мне нужно было рассказать это с самого начала, а может, и нет. Но ты тоже мне кой чего не рассказал, так что может это просто отплата. - Что я тебе не рассказал? - Про мусорный бак. То, что вокруг действует Фронт. - Это не показалось важным. Я не понимаю, почему это важно сейчас. - Хорошо, давай я продолжу. Перво-наперво. - Она остановилась, посмотрела на него как будто чтобы проверить, сердит ли он, а потом продолжила, смотря перед собой задумчивыми прищуренными глазами. - Перво-наперво ты должен прекратить валять дурака. Или ты идешь к Фреду и вступаешь во Фронт, или мы выезжаем отсюда и делаем это как можно быстрее. Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. - Что... Что? - запнулся он. - То, что я сказала, а ты услышал. - Она не смотрела на него. - В следующий четверг вечером они проводят большое собрание. Ты пойдешь туда. - Откуда ты узнала, что у них в следующий четверг собрание? - Я хожу за покупками в здешние магазины. Там полно их объявлений. Ты и сам видел. Своим молчанием он подтвердил это. - Ты пойдешь? - Не знаю. - Почему не знаешь? - Когда-то давно Фред говорил мне о таком митинге. - Ну? - помогла она. - Но он никогда не заговаривал о нем снова. Я хочу сказать, что не знаю, как меня там примут. - Так ты пойдешь, и тебе там будут рады. - Не уверен. - Лалли, ты пойдешь туда. Они затягивают вокруг нас петлю. Ты должен вырваться сейчас или у тебя это никогда не получится. Он долго смотрел на нее. - Откуда ты так много знаешь о Фронте? - спросил он, не желая этого спрашивать. Она подумала. - Неважно, - встряхнув головой, сказала она. - Ты пойдешь. - Почему ты испугалась того толстяка? - Я никого не испугалась. - Ведь ты же знаешь его? - Нет. Он встал. - Ты знаешь. Герта, пожалуйста, скажи мне правду. - Он подошел к кровати и сел на край лицом к ней. Она смотрела мимо него. Он не смог бы сказать наверняка была ли она готова расплакаться сию же минуту или разразиться гневом, но внутри нее явно что-то клокотало, и она сдерживала себя. - Герта, нет смысла утаивать от меня правду. - Он поднял ее руку и погладил. - Прошу тебя. Расскажи мне, пожалуйста. У нее вырвался легкий вздох. Она посмотрела в его глаза как будто чтобы оценить его. - Я расскажу, - сказала она. Он подождал, а она облизнула губы и посмотрела на платье. - До войны я жила с одним человеком. - Жила с ним? - Да. Ты ведь предполагал о чем-то подобном? - Да. - Ну вот, так это и было. В Калифорнии. - В Голливуде? - В окрестностях. - Он был актером? - Нет, у меня никогда не было никаких актеров. Я все придумала про актера. - Зачем? - Не знаю. Я всегда что-нибудь сочиняю. - Не плачь. Продолжай. Герта, не плачь, пожалуйста. - Я не плачу. - Что произошло? Кем он был? - Он был хозяином того маникюрного салона для собак, о котором я тебе рассказывала. - Это тот, который так хорошо к тебе относился? - Да. - Сколько вы прожили вместе? - Около трех лет. Немного меньше. - После того как ты пыталась петь в кино? - Я никогда не была певицей. Не была настоящей. - Кем же ты тогда была? - Я была машинисткой в студии. Секретарь-машинистка. Я брала уроки вокала, но у меня ничего не вышло. - Я удивлялся, почему ты никогда мне не пела. - Я не умею. Не могу хорошо. Всю жизнь я хотела стать певицей. Это было единственной возможностью попасть в кино. Я имею в виду, что у меня не сногсшибательная внешность. - Да ты рассказывала мне о прослушивании. - Я никогда не была на прослушивании. - Ох. - Однажды я пробовала, но я была машинисткой, и тамошние евреи решили, что я должна оставаться машинисткой. - Ох. - Ну вот, больше я уже не могла это выносить. Потом я встретила этого человека, и мы подружились, и я бросила работу и мы жили вместе. - Что же случилось? - Какое-то время все было нормально. Он взял ее руку по-другому. - Что же случилось? - спросил он. Она снова оценивающе глянула на него, и снова перевела взгляд на свое платье. - Он был в порядке. Я имею в виду, что он знал толк в развлечениях. Знаешь, парень для вечеринки. Я не делаю из этого тайны, он был очень мил и у него было хорошее дело. Потом он связался с этой организацией. Там она называлась по-другому, но смысл тот же. Там существует миллион таких организаций. Против евреев. Ты же знаешь. - Да. Как здешний Фронт. - Правильно. Естественно, сначала я не обращала на это особенного внимания, хотя это была хорошая организация. У них было много хороших идей, которые любой поддержит. - Что ты имеешь в виду. - Ну, знаешь, как у Фронта. Они хотели, чтобы в Голливуде снова не было евреев. Выгнать оттуда евреев. - Ох, - тихо сказал он. - Но через некоторое время он дошел до того, что не мог говорить ни о чем другом, так что мне самой пришлось во всем разобраться. Он начал приводить домой разных людей, и они проводили ночи за разговорами. - О чем же они говорили? - О путях и средствах. Соберутся вместе после радиопередачи Кафлина и обсуждают его выступление. О таких вещах. - Что же случилось потом? - Ну, когда он только начал заниматься этим серьезно я не придала этому значение, но через несколько месяцев я поняла, что они берутся за дело по настоящему. Он стал у них очень большой шишкой. Когда мы бывали в тех местах, куда ходят все эти люди, они все поворачивались, когда мы входили. Я начала ходить на эти собрания вместе с ним, печатала для него письма и превратилась в его секретаря, что-то вроде этого. Он иногда получал до полутора сотен писем в неделю, на которые нужно было отвечать. У нас появился еще один новый автомобиль... - Ему платили за это? - Да, конечно, там крутились настоящие деньги. Я наняла прислугу. Но не кухарку. Я всегда люблю есть то, что готовлю сама. Какое-то время мы жили хорошо. Но затем в наши дела начали вмешиваться другие. Я имею в виду другие партии. Он делал все что мог, но остальные не могли собраться вместе и объединиться. Некоторые из них совсем рехнулись. Могут только твердить - еврей, еврей, еврей и никакого дела. Понимаешь? - Угу. - Естественно, рядовые члены начали путаться в том, какая партия лучше и вскоре было так, что на одно собрание к нам приходило две тысячи человек, на другое едва пятьдесят, на следующее три тысячи. Что-то вроде этого. Мы больше никогда не знали нашей настоящей силы. Естественно сборы уменьшились, потому что рядовые члены не знали, будем ли мы существовать на следующей неделе. Как бы то ни было, кончилось это тем, что он решил, что его партия должна измениться. Он взялся за новое дело - боевые отряды. Как раз для молодых ребят, которые подходили для таких дел. Они патрулировали округу, выслеживали какого-нибудь еврея и избивали его. Они подражали Фронту. В этом они тоже добились результатов. Некоторое время я думала, что они запугали всех евреев Лос-Анджелеса. Хотя, конечно, из-за жалоб начали появляться легавые. Так что все дошло до того, что нам приходилось задерживаться в гостях допоздна только, чтобы быть уверенными, что они к нам не заявятся. Я стала очень нервной и чувствовала отвращение ко всей затее, потому что реально она ни к чему не привела. Все было очень хорошо на протяжении месяца, но как только он отменил драки, отряды начали распадаться. Они рвались в бой, а он едва ли мог позволить им это каждый вечер. Понимаешь. И все это время он боролся с другими партиями и спорил и строил планы, как опозорить их и все такое прочее. А в итоге я заработала от всего этого сильную головную боль и, в конце концов, все ему высказала. - О, ты хотела, чтобы он прекратил это. - Правильно. Я сказала, или бросай все или я ухожу. Понимаешь, с ним больше не было интересно. Я понимала, к чему это все ведет. Прямо в тюрьму. А это не для меня. Ну, а он не захотел бросать, мы сильно поссорились, и я ушла. Она протянула руку к туалетному столику, взяла сигарету и прикурила ее. Он встал, взял на комоде пепельницу и подал ей. - Вот так я снова оказалась в Нью-Йорке, - продолжила она. - Почему же ты не осталась там? - Ну. Из-за этого. - Она размышляла, медленно вертя сигаретой. - Я решила начать жить по-новому. Я просто хотела жить в хорошем доме, иметь хорошие вещи и жить, как другие люди. Понимаешь, он так много времени отдавал своей партии, что его дело начало вылетать в трубу. И шло уже к тому, что мне пришлось бы снова идти работать, чтобы его содержать, я видела, что это время приближается. - О. - Ну а я не собиралась этого делать. Ты ведь меня не упрекаешь, нет? - Нет, я просто размышляю, почему ты пришла сюда? - Ну, это действительно было то, что надо. Я просто хотела жить в хорошем доме, и чтобы все было хорошо. Потом я попала сюда. Теперь она смотрела на него. По выражению ее глаз, он понимал, что она собиралась просить его. - Лалли, теперь я здесь, и рассказываю тебе об этом. Я никогда не видела такой ненависти к евреям как здесь. Нью-Йорк просто переполнен ею. Везде, куда ни пойдешь. Ты это знаешь. Мне не нужно тебе об этом рассказывать. - Да, я знаю. - Ну, я и сказала себе, забудь об этом. Живи своей собственной жизнью. Понимаешь, в Калифорнии, даже в то время, когда я была в организации, я старалась иметь свое собственное мнение. Я думала, может быть, это и так, что все готовы подняться на евреев, но не забывала, что общаюсь только с такими людьми, и что, может быть, большинство никогда и не думало о чем-то подобном и на самом деле мы никогда ничего не добьемся. Понимаешь? Но когда я приехала сюда я была ошарашена. Я ошиблась. Лалли, приближается время и оно не за горами. Как только все эти организации соберутся вместе и объединятся в одну партию, у них будет достаточно людей, чтобы перевернуть страну вверх тормашками. Подожди, не наклоняй так голову, послушай меня. Ты знаешь не хуже меня, что все, почти все, не переносят евреев. Это так, правда, ведь? Дальше. Надвигается депрессия, а ты не хуже меня знаешь, что она надвигается. Дальше. Наступает депрессия, много людей остается без работы, появляется организация, которая сможет собрать их вместе и тогда иудеям конец. Подожди минуту, не говори... Ты видел этого толстяка. - Да. - Его зовут Мел. Он из Калифорнии. Я не знаю его настоящего имени, но он называет себя Мел. Как-то я узнала, что в Детройте его зовут Хенесси. - Ты знала его раньше. - Однажды познакомилась с ним у нас дома. Он привез деньги, чтобы поддержать организацию, когда ее положение начало ухудшаться. Я не знаю, кто дал ему эти деньги, но он приехал с деньгами. У него с самого начала была идея собрать все организации в одну партию. Он говорил, что через год существования в стране большой объединенной организации, в Америке не останется ни одного еврея. Он прав. Я знаю, что он прав. И вот он здесь. А это значит только одно. Они объединяются. После войны они собираются действовать заодно, и ты увидишь фейерверк. В Калифорнии я не думала, что из этого что-нибудь выйдет, но после того, как я увидела, что делается здесь, я обещаю тебе, что это произойдет, и когда все начнется я собираюсь быть вместе с победителями, так же, как и ты. Так что послушай меня, ты пойдешь на это собрание. Он установил пепельницу у нее на колене и встал. - Все-таки давай не будем... не будем торопить события, - сказал он, поворачиваясь к окну. - Я знаю, о чем говорю. Ты не знаешь, на что они способны. Лалли, смотри на меня! Возле окна он обернулся. - Перед войной некоторых из них арестовали за хранение ружей и взрывчатки, об этом ты знаешь? У Фреда есть ружья, правда? - Он охотник, он с ними охотится. - Когда ты, наконец, очнешься? У него есть два револьвера, или нет? Кто же охотится с револьверами? - Просто иногда он стреляет из них в мишень. - Не иногда, все время. Я не удивлюсь, если узнаю, что все они собираются в Джерси и там тренируются. - Но он привозил домой лис. Дорогая, он охотится, охотится. - Лалли, я говорю тебе то, что знаю, и ты будешь слушать меня! Она быстро встала. - У тебя не будет возможности спорить с ними, когда они решат, что ты им не нравишься. Если кому-нибудь из тех горячих голов, что шатаются здесь по округе, покажется, что мы с тобой парочка иудеев... - Но ведь в Калифорнии они о тебе так не думали? - Нет, потому что я была там с самого начала. Я высказывалась о евреях. Не то, что ты. Ты никогда ничего не сказал. - О чем говорить? Ты хочешь, чтобы я выступал с речами? - Тебе не нужно выступать с речами. Но вспомни, например вчерашний день. Ты должен был сказать тому старику в гостинице все, что ты думаешь. Ты должен был говорить, а не стоять, как ты стоял. Никогда в жизни меня так не унижали. Наверно именно поэтому Фред не терпит тебя. Ты никогда ничего не говоришь. Я сама это заметила. - Я говорил раньше, но я... Он озадаченно замолчал и опустил глаза вниз. - Я не знаю, что со мной происходит. - То есть, что с тобой происходит? - Я не знаю, - честно сказал он. Потом он пошел к креслу возле туалетного столика и сел; его побагровевшее лицо приняло озабоченное выражение. - Я просто никак не могу заставить себя сказать что-нибудь о них. Я это чувствую. Иногда мне кажется, что я почти готов убить кого-нибудь из них. Но я ничего не могу сказать. Заинтригованная, она тихо подошла к нему поближе и, глядя на него сверху вниз, спросила: - Почему? Он неподвижно сидел и молча обдумывал ответ. То, что раньше казалось одним, обернулось совсем иным. Всю свою жизнь он прожил с этим чувством отвращения к евреям и никогда не обращал на него никакого внимания. Это чувство было сродни отвращению к какой-нибудь пище. А потом ему довелось увидеть, сколько других людей разделяет его чувства, и он нашел поддержку на опорах в подземке и все это время он не ощущал никакого личного страха к тому, что неясно вырисовывалось впереди. В тех ранних представлениях о будущем насилии, нападающие были... ну, если не джентльменами, то, конечно способными исправиться под руководством таких джентльменов как он. За ночь они бы очистили город, который бы потом принадлежал исключительно подобным ему людям, а все подонки общества, которые произвели это изменение, как-то исчезли бы в безликой массе, из которой возникли. Но из того, что она рассказала, прежде всего, эти люди не были безликими, и едва ли можно было надеяться, что они исчезнут после того, как им удастся захватить город. Она стояла над ним и уже сама эта поза навязывала ему необходимость принимать решение, и он поднялся, пошел к кровати и сел там. Она подошла и села рядом с ним, дожидаясь, когда он заговорит. Он взглянул на нее, потом на свои руки. - Думаю, все дело в том, что я хочу, чтобы это все прекратилось. - Они перевернули твой мусорный бак, кто-то отметил тебя как еврея. Теперь он это понимал. Он лишь хотел вернуться в те времена, когда его отвращение не несло никаких последствий. Это было очень удобно, и никакие ружья и толстяки тогда в это не вмешивались. - Я не из тех, кто ходит по улицам и избивает людей, - сказал он, хотя это она понимала. - Ты же не видел, чтобы Фред избивал кого-нибудь. У него просто есть положение в партии. Это то, что нужно тебе. Лалли, ты человек руководящего типа. Его тело казалось, замерло. Лалли, ты человек руководящего типа. Он посмотрел вверх в ее взволнованные глаза. Он знал, что его лицо выражало обиду. Но он не ощущал обиды, разыскивая в памяти то, что подсказал этот момент. Он сидел, так как сейчас, а она... Ее кабинет. Тот день, когда он снова нашел ее. То, как изменилось ее лицо, весь смысл. Теперь он рассматривал ее, не понимая, что он хочет осознать. Она продолжала говорить. Он не мог сфокусировать внимание на ее словах. Это была та же женщина, которую он презирал в стеклянной кабине. Какой потрясающей была она, какой таинственной. Он продолжал наблюдать за ее подвижным лицом, за движущимися губами и, играя в воображении с чертами ее лица, менял их на те, какими они ему показались, когда он был в стеклянной кабине. Она продолжала говорить... продолжала... ее лицо менялось. Вот она была в стеклянной кабине... тяжелая сумочка... булавка... мех... безвкусно одетая, слишком ярко накрашенная, как еврейка. Теперь он возвращал ее назад, начал разбирать ее слова. Теперь это была Гертруда, его жена, не-еврейка, такая же понятная, как его мать. - ...лучше всего, - говорила она. - Так что Лалли, ты идешь на это собрание. На его лице появился непривычный румянец. Он продолжал смотреть на нее и сквозь нее. Он почувствовал, что его рука обнимает ее вокруг спины и сжимает талию. Его голова пододвинулась ближе к ее... Она положила руку ему на плечо: - Теперь, до того, как закончилась война, - продолжала говорить она. - Когда придет депрессия, все будут туда поступать и тогда это тебе абсолютно ничего не даст. Они могут решить, что ты просто перепуганный еврей, и жмешься к ним в поисках защиты. Вот почему я говорю... Продолжая говорить, она позволила, чтобы он прижал ее спиной к кровати. Ее руки упирались ему в плечи, и, пока она говорила, он налегал на них все сильнее, пока она не уступила, и он не прорвался к ее губам. Он целовал ее, а его охватывала глубокая печаль и даже когда она смеялась, как будто это все было глупо, она пыталась освободить свои губы и удержать его подальше от себя, чтобы посмотреть на него, потому что понимала, что происходит что-то неладное. Но он прижимал ее и держал так, что она едва могла вздохнуть. А потом она перестала сопротивляться, и он положил свою голову на кровать рядом с ней. Если бы она снова заговорила, он бы снова начал ее целовать. Хватит, Бога ради, хватит говорить! Почему все кроме него знают, что нужно делать? Фред, она, даже Финкельштейн... все, кроме него. Дело было не в опасности, - он всегда знал, что грязную работу будут делать только бандиты. Почему вдруг он стал таким правильным? Он всегда знал об этом. Каждое утро в подземке, каждый вечер по пути домой. Почему вдруг это стало вызывать у него такой ужас? Что ему такое Финкельштейн? И вообще, по какому праву этот человек здесь? В чем же дело, почему он вел себя как будто этот человек... Услышав, что она делает глотательное движение, как будто снова хочет начать говорить, он открыл глаза. И в этот момент она была такой, как в первый раз в стеклянной кабине, он буквально чувствовал запах своего кабинета и увидел ее там такой безвкусно одетой, такой... Немой крик зародился у него в груди. Нет, она не была безвкусно одетой, она была прекрасна. Он любил ее такой, ему всегда нравились такие женщины. Крик пробирался к его горлу и он знал, что женился бы на ней, кем бы она ни была. В конторе Арделла, тогда, во второй раз, он женился бы на ней независимо от того, еврейка она или нет. Вот в чем было дело. Он знал это, он знал, что именно поэтому она больше не должна говорить о собраниях и этом убийстве которое готовит себя само... - Послушай, Лалли, это... С коротким смешком, который прозвучал по-мальчишески, хотя и напряженно, он прижал свои губы к ее и в наступившей тишине понял, что это будет его жизнью. Он проснулся, вздрогнув и напряженно подняв голову. Прислушался. Потом опустил голову на подушку, его глаза были широко открыты. Снаружи было темно, и через окно он увидел звезды. Он попытался вспомнить, снилось ли ему что-то, ему стало мучительно больно от путаницы. Он знал, что что-то разбудило его. Но если это сделал сон, то он уже закончился. Делая паузы между вдохом и выдохом, он, прислушиваясь, повертел головой во всех направлениях. Тишина была абсолютной. И все же существовал какой-то звук, которому не было места в ночи. Он посмотрел на лицо спящей Гертруды. Возможно, она произнесла что-то во сне. Нет, это был какой-то другой звук. Мелькнула мысль, - он взглянул на распятие, которое Гертруда повесила на стене, подумав, что, возможно, оно упало и издало этот звук, но оно висело на месте в тени. Видение карусели... - Алиция...! Нет, это было очень давно... Неожиданно, вспоминая, он повернул голову к двери из спальни - в сторону улицы. И он сразу же понял, что этот звук донесся с улицы. Он неподвижно лежал, мучительно пытаясь вспомнить, на что это было похоже, его сознание сбрасывало пелену сна. Может они пришли к Финкельштейну... - Али-и-ция! Полиция!.. может быть сейчас позже, чем он думал, и Финкельштейн вышел, чтобы открыть магазин и на него набросились, и он сейчас лежит там, на улице или все еще сражается с ними на углу... Он дотянулся до часов. Десять минут пятого. Он успокоился, потому что знал, что Финкельштейн не может в это время быть на улице, а они, конечно, не забрались к нему в дом. Успокоился, потому что не знал, что бы предпринял, если бы увидел, что его там бьют... или, скорее потому что он знал, что ничего бы не делал, но что это долго раздражало бы его. Нет, он бы позвонил в полицию. Именно так. Просто позвонить в полицию и не нужно выходить из дома... Просто позвонить в полицию... Звук был отчетливый и тихий и он понял, что проснулся именно от него. Опустив ноги с кровати, он, нащупал тапочки, потом нашел очки и на цыпочках вышел из комнаты, по коридору и вниз по лестнице. Вот... снова. Осторожно, широко ступая, он на цыпочках миновал мать, которая похрапывала в гостиной, остановился возле окна и вгляделся через отверстия между пластинками жалюзи. Они заканчивали. Двое мужчин... они двигались по-спортивному, как молодые парни. Один из них вытряхивал бумажный пакет на лужайку, другой ногами спокойно разбрасывал вокруг мусор. Посередине улицы с выключенными фарами стоял большой закрытый автомобиль с двумя дверями. Его мусорный бак лежал на боку прямо посреди тротуара. Проклиная уличный фонарь, за то, что тот находится на другой стороне улицы, он вглядывался в их лица. Оба были в свитерах. Он хорошенько запомнил их свитера и, не дыша, пытался разглядеть их лица. Парень повыше выбросил на землю пустой пакет, вытер руки и вприпрыжку побежал к автомобилю. Другой, в последний раз пнул что-то на земле и последовал за первым. Проходя мимо дерева Ньюмена, он протянул руку, отломал кусок от нижней ветки и как камень швырнул ее в сторону дома. Ньюмен обнаружил, что держится за дверную ручку. Что нужно было делать? Нельзя было предположить, что он справится с этими двумя, - возможно за рулем автомобиля их дожидался третий. И все же они плевали ему в лицо. Они плевали на него. Как же тогда быть с чувством собственного достоинства, Господи, как же быть с чувством собственного достоинства! На улице, заскрежетав стартером, завелся двигатель. Он нажал на ручку, и вышел на веранду выдержав время так, чтобы его появление совпало с быстрым отъездом автомобиля. Он стоял, наблюдая, как автомобиль с ревом промчался по улице, потом увидел, как загорелся задний габаритный фонарь, когда он поворачивал за угол и исчез, оставив после себя глухой шум ночной тишины. Он стоял на веранде в пижаме, белый и чистый, и смотрел вниз на разбросанные по траве поблескивающие мокрые остатки пищи. Спускаясь по ступенькам, он подкатал рукава, наклонился к горке обглоданных косточек, прикоснулся к ним и отдернул руку, потому что кости были холодными и вызывали у него отвращение. Он выпрямился. На мгновение он представил, как стоит в пижаме на улице посреди мусора. Это походило на продолжение сна, и он оцепенел, как человек, который видит себя во сне. Его внимание привлекла отломанная веточка с тремя листиками, и он подошел к ней, взял с лужайки, вышел к бордюру и бросил ее там. Потом, не наклоняясь, он посмотрел по улице направо и налево и замер, не отводя глаз от чего-то белого возле угла. Там, под уличным фонарем, стоял и смотрел на него Финкельштейн. В его руке мистер Ньюмен рассмотрел крышку от мусорного бака. Обжигающее смущение погнало его к дому, и все же он не мог заставить себя пошевелиться. Как будто его уход подтвердил бы выказанную им трусость. Мистер Финкельштейн положил крышку и пошел по направлению к нему точно по середине улицы. Ньюмен стоял неподвижно. Я не боюсь его, сказал он себе. На минуту было так, будто мусор разбросал этот еврей, потому что сейчас приближался именно еврей и Ньюмену нужно было справиться лишь с ним. Он стоял неподвижно, наблюдая, как тот направляется к нему вдоль середины выпуклой мостовой, слыша, как шуршат его шлепанцы, видя, как вырисовывается под пижамой его живот и чувствовал, как будто мир замер и оставил его в пижаме ночью на открытом воздухе наедине с этим евреем. Он повернулся к своему дому, быстро поднялся на веранду, не задумываясь, поспешил на веранду и вошел в дом. Шагая по ступенькам в спальню, он видел презрение на лице Финкельштейна, и изгнал его из сознания. Он скользнул между простынями. Гертруда пошевелилась, и он понял, что все это время она не спала. - Что случилось? - прошептала она. - Они снова его перевернули. - Ты вышел и поговорил с ними? Он понял, что она бы вышла и поговорила с ними. И он принял решение найти с ними общий язык, так чтобы он смог выйти и сказать - Ну что ж, ребята,.. и сделать это так, будто он очень жестокий и совсем такой как они. - Они уехали раньше, чем я вышел, - сказал он. - Тебе лучше сходить завтра на это собрание, - окончательно решила она. - Пойдешь? - Да... конечно, - сказал он, повернулся на бок и закрыл глаза как будто никогда в этом не сомневался. Глава 15 В более спокойные времена, иногда возникало желание порыбачить. Когда он уставал от жены, двоих детей и пожилого тестя, он говорил жене собрать обед, оставлял ее в магазине и подземкой ехал в бухту Шипсхед. Там он обходил стороной большие рыболовные суда, которые брали на борт десятки людей, и брал напрокат гребную шлюпку. Океан велик и ему достаточно было выйти лишь на полмили из бухты, закинуть удочку и наслаждаться "уединением, этой чашей Грааля городского жителя". Однако в последнее время ему не хотелось проводить весь день вдали от семьи. Хотя они не смогли бы связаться с ним, когда он уезжал в город, он все же находился на суше, - на той же суше, где они жили, - и это давало ему ощущение что так они находятся в большей безопасности. И вот этим утром, в среду, он оставил жену в магазине и поехал на подземке в Бушвик, где находилась большая фабрика по производству игрушек. Там он сделал несколько покупок, которые уложил в длинную картонную коробку и забрал с собой. На поездку и покупки ушла большая часть утра, и он уже был готов спускаться в подземку и ехать домой, когда он кое-что вспомнил. Сегодня была годовщина похорон его отца. Мистер Финкельштейн не был набожным человеком. Более того, он похоронил своего отца около семнадцати лет назад и был не особенно привязан к его памяти. Несмотря на заповеди, которые предписывали сыну посещать могилу родителей, по крайней мере, раз в год, мистер Финкельштейн не был на могиле три, а может быть и четыре года - он не помнил точно. Это невнимание объяснялось, прежде всего, недостатком почтения к покойному, что было редким среди евреев, и его глубокой поглощенностью событиями окружающего мира и ежедневными заботами. Покойнику он желал всего хорошего, но не видел смысла в том, чтобы стоять на кладбище перед надгробной плитой и делать вид, что переживаешь. Он презирал любое лицемерие и это оплакивание людей, которые умерли годы назад, он воспринимал, как пародию и отказывался принимать в этом участие. Так что для него было необычным, чтобы воспоминание о том, что в этот день был похоронен его отец и раздумье, не следует ли ему, наконец, навестить старика, остановили его перед турникетом в подземке. Но раздумье, это неверное слово для описания его душевного состояния в тот момент. Он понимал только то, что его что-то влекло на кладбище. Его душу неожиданно охватила настоящая торжественность, и он подчинился этому ощущению и вернулся на улицу, прошел семь кварталов до троллейбуса и отправился на густонаселенное кладбище на северной окраине Бруклина. Евреи-покойники лежали в земле совсем так, как они жили на земле - столпившись, так что надгробные плиты касались друг друга. Мистер Финкельштейн зашел на кладбище и пошел по извилистой цементной дороге, которая большими петлями соединяла все участки. Для человека со склонностью к созерцанию, каким был мистер Финкельштейн, этот окольный путь к могиле представлял любопытные возможности. По пути он заметил, что большинство дорогих склепов было расположено в прямой видимости от ворот кладбища, придавая месту степенность и создавая атмосферу высшего класса. Но, раскинувшиеся за ними гектары надгробий, рассказывали уму мистера Финкельштейна истинную историю. Здесь лежали люди, много людей. И на каждую широкую и хорошо ухоженную надгробную плиту приходились сотни, тысячи покосившихся в подветренную сторону дешевых табличек, могилы под которыми осели или сравнялись с землей как переставшие дышать грудные клетки. Справа от него продвигалась небольшая похоронная процессия, и он немного послушал едва слышные причитания. Еще один ушел к Моисею задумчиво пробормотал он и пошел дальше по петляющей дороге. Найти могилу отца было нелегко, но его безошибочно вела туда цепкая память. Он свернул с главной дороги на усыпанную гравием дорожку, потом сошел с нее, осторожно пошел среди могил участка и пробрался к месту упокоения, которое он разыскивал. Он оцепенел, разглядывая надпись на плите. Несмотря на его безразличие к смерти, так бывало всегда. Но сегодня это было хуже, почему-то хуже, чем всегда. Он смотрел на грубую каменную плиту, на комковатую траву на могиле и в нем начали формироваться слова. Это встревожило его, потому что он не любил поддаваться подобному воздействию. Вопреки себе он поставил коробку с игрушками одним краем на землю, прислонил ее к ноге и положил руки на бедра. Что я здесь делаю? размышлял он. Там внизу наверно и костей-то не осталось. Может какая-нибудь одна кость. Что я могу сказать кости? Что я здесь делаю? Однако он все же не мог уйти, как будто знал, что пришел по определенным соображениям, и ничего еще не произошло. И тогда он понял. Стоя здесь перед старым камнем он смог вспомнить то, что должен был вспомнить, то, что ему сейчас было нужно. Старую историю. Он пришел, чтобы вспомнить ту историю, которую его отец время от времени рассказывал от начала до конца без изменений. Мистер Финкельштейн всегда верил этой истории, так же как он не верил другим, которые тот рассказывал, потому что эту, отец всегда рассказывал одинаково. И он стоял, уставившись на камень и вспоминая ее. В стране отцов, откуда приехали их предки, в той части Польши, которая тогда принадлежала Австрии, жил-был великий магнат, владения которого не знали пределов. Ни один человек из близлежащей деревни не смог когда-либо полностью их обойти и никто толком не знал, где находятся их границы. Но одна часть поместья была окружена высоким железным забором, который строили очень много лет. За этим забором росли высокие деревья и густые кусты, и никто в деревне не мог сказать, что находится за ними. Но считалось, что где-то там находится дом магната. Где же строить такой великолепный забор, если не вокруг великолепного дома. Однако за этим забором всегда стояла тишина; не было слышно, чтобы за ним говорили люди, и ни шум телег, ни звон кос никогда не доносились оттуда. А потом, однажды, из-за забора донеслись громкие крики и вопли. Деревенские побежали к забору и некоторые из них подсадили друг друга на него, а некоторые забрались на деревья и заглянули внутрь. Они увидели крестьян, которые бежали к увязшей в грязи телеге и они увидели мужчин с пиками и кнутами, которые сражались с ними. Они увидели что-то вроде битвы, и битва закончилось лишь тогда, когда вооруженные мужчины оказались на земле. Потом крестьяне отобрали у них пики и всех убили. Вся история стала известной позже. Произошло следующее. Внутри этого забора магнат держал несколько сотен крепостных. Освобождение крепостных было провозглашено поколения назад, но во многих имениях об этом не знали. Крепостных никогда не выпускали из имения, и они жили и умирали там, ничего не зная о происходящем в мире. И вот, однажды когда они тащили эту телегу, ее колеса увязли в грязи, и они не могли ее вытащить. Надсмотрщик приказал им тянуть сильнее и, в конце концов, поднял на них плеть. В то время как они тянули за ремни, он хлестнул плетью по спинам некоторых из них. В этом не было ничего необычного, но на этот раз он переусердствовал, потому что крестьяне бросили ремни, повернулись и посмотрели на надсмотрщика. Потом они окружили его, и поскольку он продолжал бить их плетью, они схватили его за горло и на месте свернули ему шею. Они отпустили его, когда он перестал размахивать плетью и когда они отошли от него, он упал на землю и они увидели что он мертв. Так он и лежал, мертвый, все еще с плетью в руке. Они не знали, что делать, поэтому стояли и ждали. Потому что теперь их гнев выветрился, и они ждали, чтобы кто-нибудь пришел и занял место надсмотрщика, и они смогли бы вернуться к своим обычным занятиям. После нескольких часов ожидания они увидели другого начальника и позвали его, чтобы сказать, что им нужен новый надсмотрщик, потому что этот упал и сломал себе шею. Начальник посмотрел на мертвеца, увидел и вернулся в усадьбу. После этого на крестьян, с очевидным намерением их убить, набросилась банда надсмотрщиков. Но они не хотели, чтобы их убили, и они позвали на помощь и послали гонцов, и пока они сражались с напавшими, те прибежали к другим крестьянам, которые работали на других полях и очень скоро против надсмотрщиков сражалось около двухсот крестьян. И, в конце концов, они убили их всех. Потом они пошли и пришли в дом магната. В это время он был в отъезде, и они знали об этом. Так что они вошли в дом и все разгромили. Они сломали мебель и порвали струны рояля, - они никогда не видели такого раньше - они вспороли обивку диванов и вырвали висящие на стенах картины из рам. Они пришли на кухню и засыпали солью все, что там было съестного, и они взбежали наверх по большой каменной лестнице и разграбили спальни. И тогда они нашли сейф. В спальне своего господина они нашли этот сейф и поскольку он был заперт на большой замок, они сорвали этот замок и открыли сейф. А внутри они обнаружили много великолепных портретов короля. Они знали, что это король, потому что в их лачугах магнат приказал повесить рядом с распятием портрет короля. Но их портреты не были так прекрасны, как эти, в сейфе. Эти были окружены причудливыми золотыми завитушками и вдоль краев были написаны слова. Они любили своего короля, так что набрали портретов из сейфа охапками и разделили между собой. Было очень странно, что все картины были абсолютно одинаковыми, и они не могли не обратить на это внимание. После этого они ушли из дома, вернулись на поля и продолжили свою работу, у каждого в кармане было аккуратно сложено, по крайней мере, десять или двенадцать портретов. Они собирались заменить старые портреты короля этими, новыми. У некоторых из них их было достаточно, чтобы покрыть все стены лачуги, и они никак не могли дождаться, когда сядет солнце, и они смогут пойти домой, и сделать это. Но этим вечером вернулся магнат. Когда он увидел, что произошло в его доме, и что все надсмотрщики убиты, он отправил конного гонца в город, который находился в нескольких милях к востоку и где в казармах жили королевские солдаты. Потом он прогулялся среди домов своих крестьян и увидел на стенах эти портреты. Тем не менее, он ничего не сказал и вернулся в свой дом. Но он не оставался там долго. Он сел на коня и поехал из своего имения в маленькую деревеньку неподалеку. В этой деревне жило много еврейских семей и там жил мелкий торговец Ицик, который приехал домой после поездки по округе с кастрюлями и сковородками, которые он продавал деревенскому люду. Магнат вызвал этого Ицика из дома и сказал: - Я изменил свои правила. Сегодня вечером ворота в имение будут для тебя открыты. Приходи туда со своим товаром и если кто-нибудь из моих крепостных захочет что-нибудь купить, продай им все, за что они смогут тебе заплатить. Я больше не хочу их обеспечивать. Ицик обдумал его слова и внимательно посмотрел магнату в лицо. Покосившись на садящееся солнце, Ицик сказал: - Ваше превосходительство, я был бы очень счастлив это сделать и для меня это большая честь, но, знаете, за кастрюли и сковороды я должен платить деньгами, а у ваших крепостных совсем нет денег. - Иди, и они заплатят тебе. - Но, ваше превосходительство, мой дом уже полон сметаны и шкур, которые мне пришлось взять в обмен на мои товары. Даже у живущих вне имения людей очень мало денег. Ваше превосходительство, мне некуда девать эти вещи. Я не могу покупать кастрюли за сметану, мне нужно иметь деньги, чтобы покупать их. Магнат посмотрел на него и сказал: - Иди в мое имение и делай свое дело. Иди сейчас же. Ицик понял, что это приказ, низко поклонился и магнат уехал. Он впряг свою лошадь в телегу и поехал за магнатом, а когда доехал до ворот имения обнаружил, что они открыты и въехал. Он миновал несколько рощиц, потом подъехал к лачугам крестьян. К ним, в ограду, впервые приехал незнакомец, и они все вышли посмотреть на него. Ицик печально слез со своего сиденья, и они окружили его и его блестящие кастрюли и сковородки. Он сказал им по-польски, что они могут купить все что угодно из того, что есть на телеге. Затем он замолчал. Это была самая худшая рекламная речь, что он когда-либо произносил. Еще, он надеялся, что они не поймут как это, купить, потому что он знал, что никогда в жизни они ничего не покупали. Но какой-то инстинкт дал им понять, что он пробует менять свои кастрюли и сковородки, и некоторые из них робко указали на разные предметы на телеге и спросили Ицика как они могут их получить. - Ну что ж, - сказал он, - покажите мне, что в ваших лачугах есть ценного, и я скажу, как вы сможете получить эти кастрюли и сковородки. Некоторые из них сходили в свои лачуги и вынесли то, что, по их мнению, могло иметь ценность. Одна женщина принесла ему туфель, который, по ее словам, носил священник, но Ицик отрицательно покачал головой. Другая, показала ему маленький мешочек со сломанными пуговицами, и он покачал головой. Потом пришел мужчина и сказал: - У меня есть портрет короля. У меня их двадцать. - Какой величины этот портрет? - спросил Ицик. - Вот он, у меня в кармане есть несколько, - сказал мужчина. С этими словами, он вынул из кармана горсть тщательно сложенных портретов. Ицик посмотрел на портреты и хорошо заметил напечатанные в их углах цифры. Там было напечатано "1000 крон". Он затаил дыхание. - У кого-нибудь из вас есть еще такие портреты? - спросил Ицик. В ответ он услышал одобрительный гул. Прежде чем он что-либо понял, его привели в одну лачугу, и там он увидел, что ее стены обклеены сотнями купюр по 1000 крон. Он пошел в соседнюю лачугу, потом в следующую и, в конце концов, остановился посередине изрытой глубокими колеями дороги и понял, что он попал на золотую жилу. Что ему оставалось делать? Теперь он понял, почему магнат приказал ему продавать крестьянам... они действительно имели деньги. Он был одним из тех, кто забрался на забор и видел, как крестьяне убивали своих надсмотрщиков. Он сопоставил известные ему факты и понял, что эти огромные деньги были украдены из дома магната. Он еще подумал и пришел к выводу, что магнат хотел лишь, чтобы он, еврей Ицик, выманил у этих невежественных людей их добычу и после этого в его собственном доме найдут пачки денег. Одним словом, он увидел, как организовывается погром. Первое желание было бежать. Оставить свою телегу, кастрюли и все остальное, мчаться к забору и бежать прочь. Но у него была семья, и он не мог позволить себе покинуть ее в такое время. И была еще одна причина, почему он сразу не убежал. Этот Ицик, он не был глупцом. Он знал, что происходит в Европе, потому что в своих странствиях на телеге он бывал в разных частях страны, что в те дни было недоступно большинству людей. И в своих странствиях он часто был унижен и оскорблен за то, что был евреем, и он дожил до того времени, когда устал от всего этого. И ему казалось, что эта теперешняя передряга будет последним унижением в жизни, состоящей из унижений. Итак, сильно огорчившись, как бывает, когда человек должен показать неповиновение, он прошел много лачуг и брал портреты короля везде, где их находил, а взамен давал крестьянам свои товары до тех пор, пока его телега не опустела, а в кошельке лежало больше миллиона крон. Затем он забрался на телегу, уселся и поехал из имения. По пути он никого не встретил и приехал домой целым и невредимым. Наступила ночь. Он поужинал, прочитал особенные длинные молитвы и улегся спать. Вокруг него спали его дети, а рядом с ним спала его жена. Он ждал стука копыт и запаха огня. И когда уже было очень темно, он услышал, как приближается шум копыт. Он выбежал из дома и предупредил соседей, которые заперли двери и закрыли ставни на окнах. Затем он вернулся в свой дом и сделал то же самое. Через несколько минут в местечко ворвалась конница, которая начала крушить дома евреев. Сначала один дом, затем другой, раздался крик женщин, и двое из них были изнасилованы на ступеньках веранды. Потом они пришли к дому Ицика и выбили дверь. Крыша его дома загорелась. Он попытался закрыть семью своим телом, но солдаты вырвали у него детей и закололи их, как поросят и трижды изнасиловали его жену, а его сильно ударили штыком по голове и решили что он мертв. Когда пришло утро, Ицик очнулся от сильной боли. Он посмотрел вокруг на свою мертвую семью и поднялся на ноги. К его удивлению посередине комнаты лежал его кошелек. Он открыл его. Сотни аккуратно сложенных купюр лежали нетронутыми. Как Иов, он сел на пол, глядя, как снаружи восходит солнце. Позже, после полудня, приехал магнат с двумя солдатами, зашел в его дом, наклонился и поднял кошелек. Даже не взглянув на Ицика, он вышел, сел на лошадь и уехал прочь. С того дня торговец Ицик стал душевнобольным. Людям пришлось похоронить его семью, и много лет после этого он никому и слова не сказал. А однажды он вышел из деревни в том направлении, куда много лет назад уезжал в свои странствия. И до сих пор в тех краях рассказывают, что он прошел весь путь, который составлял сотни миль и когда он прошел весь путь, он вернулся в деревню и через несколько дней умер. Мистер Финкельштейн стоял, глядя не на надгробную плиту перед собой, а на лицо своего отца, которое колыхалось перед его глазами. И внутри себя, он сформулировал тот старый вопрос, который всегда задавал отцу после того, как история заканчивалась. - Ну и что? Что все это означает? - Что это означает? Это ничего не означает. Что мог сделать этот Ицик? Только то, что он должен был делать. И то, что он должен был делать, должно было закончиться так, как он знал это закончится, и не было ничего иного, что он мог бы сделать и здесь не был возможен никакой другой конец. Вот что это означает. Мистер Финкельштейн отвернулся от могилы и начал выбираться на гравиевую дорожку, когда к нему направился старик с курчавой седой бородой. Он узнал в нем одного из тех, кто зарабатывает на жизнь, читая на могилах молитвы за посетителей. Он не любил таких типов так же, как не любил ничего формального и неискреннего. Одетый во все черное старик приблизился к мистеру Финкельштейну, когда тот ступил на гравий дорожки. Он поинтересовался, почему бы ему не прочесть молитву для того, кого мистер Финкельштейн навестил сегодня, кем бы он ему ни приходился. - Нет, спасибо, у меня все в порядке, - сказал мистер Финкельштейн. Очевидно, старик давно наблюдал за мистером Финкельштейном, потому что показал на надгробье его отца и сказал: - Вы там ничего не оставили. Мистер Финкельштейн посмотрел на надгробье и вспомнил, что он должен был положить на него маленький камешек, чтобы отметить, что он задержался там и засвидетельствовал свое почтение. Там и сям на других надгробьях лежали камни всех размеров, как визитные карточки, которые не боятся дождя. Он повернулся к старику и сказал на идиш: - Если он видел меня, то знает, что я здесь был. Если он не видел меня, значит, он не увидит и камня. Пусть будет так. Он начал поворачиваться, чтобы уходить, когда старик сказал: - Вы видели разрушенную могилу? Мистер Финкельштейн повернулся и посмотрел в его маленькие глаза. Теперь, покончив с делами, можно было потратить немного времени на старика. Показывая за спину мистера Финкельштейна, тот сказал: - Они пришли сюда и разрушили ее, эти momseirem Momseirem - идиш. ублюдки. Обернувшись, мистер Финкельштейн увидел лежащую лицевой стороной вниз надгробную плиту. Он подошел к ней вместе со стариком и посмотрел вниз. На повернутой теперь к небу гладкой задней стороне плиты желтой краской была нарисована свастика. Внутри него что-то перевернулось. Потому что, падая, плита провалила дыру в мягкой земле могилы. В глазах начали собираться слезы, и он отвернулся и посмотрел на старика. - Их поймали? - Это сделали ночью. Никто не знал об этом до утра. - Этот знак не должен здесь так оставаться. - Ищут чем его смыть. Что же будет, мистер? Noch Noch - идиш. зд. теперь, снова. , в Америке. Мистер Финкельштейн посмотрел в водянистые голубые глаза старика. Эта мистификация, которую он здесь увидел, печаль и смерть надежды из-за того, что это произошло "noch, в Америке" - лицо и внезапно поникшая фигура старика чем-то напомнили ему отца. Он пожал плечами, и, подхватив коробку с игрушками, пошел по извилистой дороге к воротам. Сидя в троллейбусе на пути домой, он был спокоен спокойствием человека, жизнь которого движется к какому-то пределу, к нежеланной кульминации, к моменту, в приходе которого никогда нет необходимости, и который, тем не менее, несмотря на все планы и иллюзорные надежды, приближается все ближе и скоро настанет. Он был погружен в эти особенные философские раздумья, которыми кладбище одаривает своих посетителей на память. И он снова понял, как много раз в жизни до этого, как ужасно не прав был его отец и так много других, лежащих рядом с ним отцов. Тот Ицик, тот торговец - в его истории был смысл. И он состоял не в том, что евреи осуждены на кровавую смерть. (Мистер Финкельштейн сам не намеревался умирать подобным образом, и не собирался позволить умереть подобным образом ни своим детям, ни своей рослой жене.) Смысл истории, который он обнаружил, когда ехал в троллейбусе через Бушвик, состоял в том, что этот Ицик не должен был соглашаться на не свойственную ему роль, - роль которую создал для него магнат. Когда он понял, что магнат задумал отвести крестьянский гнев от себя, он должен был позволить своему возмущению увести его оттуда и, забравшись в телегу, поехать прямо домой. А потом, после начала погрома, который произошел бы независимо от его поступка, он смог бы найти силы, чтобы сражаться. Это погром был неизбежен, но не его последствия. Такие последствия лишь казались неизбежными, потому что когда топот лошадиных копыт врывался в деревню, в его доме были те деньги. Те деньги в доме лишили его сил, это была повязка, которой ему завязали глаза, а он не имел права позволить этого. Без этой повязки он был бы готов к бою, - с ней он был готов лишь к смерти. Для трясущегося на троллейбусе домой мистера Финкельштейна мораль была очевиднее, чем когда-либо. Я абсолютно невиновен, сказал он себе. Мне нечего скрывать и нечего стыдиться. Пусть те, у кого есть что-нибудь, чего они стыдятся, прячутся и дожидаются, когда происходящее коснется их, пусть они играют ту роль, которую им определили и пусть ждут, будто они на самом деле в чем-то виновны. Мне нечего стыдиться и я не буду прятаться, как будто в моем доме есть краденое. Я гражданин этой страны. Я честный человек, думал он, выходя из троллейбуса и направляясь в подземку, которая доставит его домой, я не Ицик. Черт задери, сказал он сам себе, проходя через турникет, им не удастся сделать из меня Ицика. Стук по полу платформы вернул его к окружающей действительности. Когда он проходил через турникет, его картонная коробка разорвалась. Около его ног лежали две бейсбольные биты. Третья уже начала выскальзывать через дыру в коробке. Он поставил коробку на пол, подобрал обе биты и через дыру засунул их назад. Потом он пошел к передней части платформы и остановился там в ожидании поезда. На следующий раз он проследит, чтобы бейсбольные биты упаковали в коробку покрепче. Сегодня он купил их впервые, только в последние несколько дней решив, что в магазине биты не помешают. Глава 16 Почти сорок дней в городе не было дождя. Дождь, это незаметное успокоительное средство - люди не выходят из дома и журналы регистрации приводов в полицейских участках заполняются медленнее. Но когда, как этим летом, на небе ни облачка один знойный день за другим, и люди просыпаются, задыхаясь во сне влажным воздухом, население перебирается на городские улицы и веранды, и авторитет семьи на это время падает. Кафе-мороженое и бары переполнены; пляжи раздавлены таким количеством людей, на которое они не рассчитаны - город пустеет, перебираясь в свои распухающие водные артерии. Этим летом в городе не было дождя и какой-либо значительной прохлады около сорока дней, и люди раздраженно терлись друг о друга в поисках сквозняка или легкого дуновения ветерка. Некоторые брали с собой будильник и проводили ночь в Центральном парке, другие, бросая вызов комарам, растягивались на пляже острова Кони Айленд. И многих из них там ограбили, а других обокрали на плоских крышах многоквартирных домов, где они закрыли глаза, чтобы отдохнуть. Люди устраивались на пожарных лестницах, которые складывались в предрассветные часы. Другие, которые поздно приходили домой, обнаруживали, что их квартиры ограблены, потому что окна не закрывались, чтобы помещение проветривалось. Происшествия случались самые разные, одни трагические, а другие только дорогостоящие. Там и сям, прямо на кухне взрывался переутомившийся холодильник. Двое парней, желая освежиться ветерком, высунули головы из окна вагона скоростного поезда и были обезглавлены столбом. Несколько беременных женщин преждевременно родили в полных угарного газа автобусах. Какой-то человек на Шестой авеню был так раздражен жарой, что дважды выстрелил из пистолета в толпу ожидавших на переходе зеленый свет светофора пешеходов. Позже он сказал, что не мог перенести зрелище такого большого скопления людей. Какая-то женщина, лет около семидесяти, была задержана, при попытке перелезть через окружающий водохранилище Центрального парка забор. В полицейском участке ей позволили принять душ и отпустили домой с мокрым носовым платком. В Бронксе по улицам бегало много больных бешенством собак. Сотни людей заболевали полиомиелитом и ходили слухи, что вода вокруг острова Кони Айленд заражена. Но люди продолжали приезжать на Кони Айленд и многие из них взбалтывали воду вокруг себя, чтобы она выглядела пенистой и свежей и защищала от полиомиелита - это заметили спасатели. В столовых запах скисающего молока превратил все, что ели посетители в кислятину. Люди не получали удовольствия от еды и не могли спать. В Бруклине наблюдалось исключительное нашествие кусающихся мух, а из-за войны сетку от насекомых купить было трудно. Два огромных луна-парка сгорели дотла, и загорелось несколько пирсов. После этого люди боялись ходить в парки с аттракционами и боялись идти на Кони Айленд, но им приходилось там бывать, и они шли и никогда не были спокойны. Даже подземка стала работать странно. В течение только одной недели были обнаружены три состава, которые неслись по совершенно неправильным маршрутам. Почти сорок дней в городе не было дождя. А в Квинзе было все то же, как и везде в городе, кроме того, что здесь было больше комаров. В Квинзе очень мало деревьев, а земля плоская как доска, а на плоском, жара всегда кажется еще более невыносимой, особенно в районах, которые построены на засыпанных болотах. На незастроенных же участках, земля превратилась в мельчайшую золу, для которой достаточно было движения солнечных лучей, чтобы подняться в воздух пыльной мглой. Именно через один из таких незастроенных участков мистер Ньюмен шел этим летним вечером в четверть восьмого, после того, как в городе так долго не было дождя. Он шел, его туфли с хрустом погружались в черную золу и каждый раз, когда он ставил ногу, маленькие облачка сухого дыма вздымались под его штанины. Он пересекал этот участок, чтобы срезать угол и меньше идти, но теперь, сожалел, что пошел сюда. Он был очень чистоплотным человеком и чувствовал сажу на своих липких икрах. Чистая рубашка, которую он только что надел дома, уже прилипла к спине. Несмотря на жару, он был по-прежнему одет в пиджак и галстук, - в конце концов, собрание требует соблюдения определенных формальностей, думал он и возможно сегодня вечером он будет знакомиться с каким-нибудь важным для него человеком. Он верил в силу первого впечатления. Когда он снова выбрался на тротуар, твердый цемент взбодрил его, и он вспомнил приятную новость, которую сегодня узнал. Фирма планировала оставить его после окончания войны. Он обдумывал, как это будет, зарабатывать во время предстоящей депрессии шестьдесят два доллара в неделю и с удовольствием вспоминал, как много всего можно будет купить на шестьдесят два доллара, когда цены снова опустятся до нормального уровня. В целом, он предвкушал приближение довольно приятного периода в своей жизни. Повернув за угол, он увидел толпу людей, заходящих в здание в конце квартала. Он замедлил шаг. Он подождет, а потом зайдет и найдет отдельное место. Подходя к залу, он увидел на противоположной стороне улицы припаркованный полицейский автомобиль. Шесть или восемь полицейских праздно стояли возле автомобиля. На удивление много молодых ребят охраняли движущуюся толпу по краям. В стороне от толпы, молча наблюдая, стояло несколько матросов. Потом они повернулись и, разговаривая друг с другом, ушли. Мистер Ньюмен подошел к входу и стал сбоку, наблюдая за входящими людьми и, пытаясь увидеть Фреда. Солнце уже зашло, но на горизонте все еще немного светилось оранжевым, и он вполне отчетливо видел лица идущих, по мере того, как они проходили между многочисленными колоннами фасада. Большинство из них, похоже, были среднего возраста. У мистера Ньюмена начало складываться впечатление, что, по крайней мере, один из троих был пожилым. Но совсем немного солдат. Буквально несколько. Один ковылял на костылях, какой-то старик с матросом прокладывали ему дорогу. Чья-то рука коснулась руки Ньюмена, он повернулся и увидел лицо торгующего газетами горбуна в широкополой шляпе. Горбун поднес к его глазам одну из них. Газета называлась "Гэльский американец". Он покачал головой, никогда не читал эту газету. Человек в шляпе ушел, выписывая небольшие круги, по мере того как он охватывал толпу. Толпа на улице уже редела. Мистер Ньюмен вошел в остатки потока, поджидая появления Фреда, и пробрался через двери старого каменного здания, в котором когда-то располагался банк. Он знал внутреннее расположение, потому что был здесь на собрании до войны. Тогда он не задержался здесь надолго, потому что люди вокруг него были чересчур оборваны и раздражены. Но в этот вечер, когда он нашел место и сел, он удивился. Публика в освещенном зале, как показалось, принадлежала в основном к среднему классу. Некоторые пришли целыми семьями. Два священника сидели вместе... справа еще пара. Публика, выражение лиц производили какое-то странное впечатление. Ни в каком другом скоплении людей мистер Ньюмен не наблюдал такой напряженной сосредоточенности на происходящем перед ними. Как только кто-то выходил на невысокую сцену, шеи всех присутствующих вытягивались, и вокруг него раздавался неразборчивый шепот. Он рассматривал сцену, пытаясь найти Фреда. Высоко над сценой висела пятиметровая фотография картины изображающей Джорджа Вашингтона. Мистер Ньюмен всмотрелся в лицо президента и почувствовал, что его охватывает траурное настроение. Щеки на портрете были такими ярко-розовыми, что пристально смотрящее поверх публики лицо, выглядело забальзамированным. Портрет был задрапирован не менее чем пятьюдесятью американскими флагами разных размеров, которые ниспадали складками к ряду высоких, полных живых цветов ваз в форме урн. Сидящая на раскладном стуле посреди урн женщина заставила его улыбнуться. Женщина была дородной, с полной грудью, у нее был очень ровный нос, а грудь пересекала широкая красная сатиновая лента, на которой золотыми буквами было написано слово "МАТЕРЬ". Вместе с ней на сцене было еще человек пять, которые сидели в полуметре от нее и не разговаривали друг с другом так упорно, как будто поклялись хранить молчание. Возможно официальные лица или что-то в этом роде. Его озадачило то, что с ними не было ни Фреда, ни мистера Карлсона. Он провел взглядом по рядам вокруг себя. Знакомых не было. Он почувствовал себя разочарованным и одураченным... Исходящая от людей ужасная жара начала обволакивать его как вата. Багровое лицо сидящего слева от него человека было покрыто глубокими, как складки морщинами и пот ручьями стекал по ним вниз к подбородку. Справа от него спокойно сидел очень высокий блондин, который смотрел вперед и время от времени сворачивал и разворачивал лежащий у него на коленях пиджак. Люди приподнимались и, отлепив от ягодиц прилипшую одежду, снова садились. Со всех сторон доносились вздохи, как будто люди предпринимали одну попытку за другой, чтобы начать дышать нормально. Внезапно одним мощным движением вверх зал поднялся... Отец! Мистер Ньюмен повернулся в кресле вместе со своими соседями и увидел священника. Он был сложен как атлет и широкими шагами шел по проходу между рядами по направлению к сцене. По бокам шло двое похожих на братьев мужчин без пиджаков. На их лицах было одинаковое выражение хмурой настороженности. За ними маршировало полдесятка других мужчин, стремительно, как будто они доставляли в собрание что-то вроде депеши. Толпа наклонялась, волновалась, каждый говорил своему соседу то же, что сосед пытался сказать ему, - что это был священник из Бостона, что это был важный священник из Бостона. "Отец!" Он продолжал улыбаться и приветствовать людей по всему залу. У него была очень толстая шея, которую было трудно поворачивать. Дойдя до ведущих на сцену ступенек, он поднялся наверх, перепрыгивая по две ступеньки зараз, и начал энергично пожимать руки сидящим там позади очень маленькой кафедры людям. Те двое, что вошли вместе с ним стали, как это, по-видимому, было предусмотрено заранее, по самым краям сцены и, хотя, для них были приготовлены стулья, они предпочли остаться на своем месте, стоя лицом к присутствующим. Мистер Ньюмен на минуту забыл о священнике и разглядел этих мужчин. Он не мог пройти мимо того, что они внимательно рассматривали публику и хмурились. Кого они выискивали? Он не мог подавить свое возрастающее беспокойство. У него была работа и сейчас и в будущем, что же он здесь делает? Но, посмотрев в энергичные возбужденные глаза вокруг себя, он вспомнил тех крепких парней, которые разбрасывали мусор по лужайке перед его домом и, в конце концов, решил, что поступил мудро придя сюда. Но эта жара... Тишина. Аудитория затаила дыхание и на зал опустилась тишина. Священник неожиданно отошел от человека, с которым только что разговаривал и шагнул к кафедре. Он больше не улыбался. До блеска выбритая широкая челюсть была прочно посажена на его крупной голове. Перед ним не было никаких записей, он просто положил руки на кафедру и медленно, даже слишком медленно провел глазами по лицам перед ним. Шло время, а тишина не нарушалась. Как будто должна была сформироваться определенная обстановка. Что-то уже произошло, и этот человек в черном вышел вперед, чтобы разрушить это положение дел. Толпа мысленно потянулась к нему, как к дорожному происшествию. Мистер Ньюмен позабыл все свои размышления. Его рот немного приоткрылся. Он забыл мигать. Он едва дышал. - Мне не нужно представляться, - внезапно сказал священник. Было так, будто он продолжал речь, а не начинал новую, его потрясающий голос ошеломлял. Казалось, он уже был разгневан и мистер Ньюмен удивился почему. После этого заявления, священник, как показалось, заглянул в глаза лично каждому слушателю. Он провел взглядом по самым отдаленным окраинам зала и как будто привлек всех ближе к себе. Затем он сдержанно, доверительно улыбнулся и поковырял деревянную кафедру. - Нет, мне не нужно представляться, - довольно тихо сказал он. Заинтригованная толпа с некоторым обожанием прыснула со смеху. Мистер Ньюмен тоже посмеялся, правда, немного. Это была странная речь. Он совсем не понимал, что заставило его засмеяться, но был полон решимости разобраться в этом, и продолжал слушать вместе с толпой. Священник неожиданно громко, на сильном выдохе, ответил залу. - Мне не нужно представляться, потому что вы знаете меня. Я ношу эту одежду и по ней вы узнаете меня! Зазвучали аплодисменты. Священник поднял руку. - Люди добрые, я был обязан прийти сюда сегодня вечером в такую чудовищную жару, чтобы принести вам весть из одного города. Города, которым восхищаются мои глаза, но который поносится и распинается теми, кто взращивает ненависть и питается этой ненавистью. Города, который тверд в своих убеждениях о своей независимости, так же как он был тверд в своих убеждениях в другие времена, когда Америка отвергала чай худшей, - я бы сказал самой отвратительной тирании всех времен, тирании, которой не было равных! "Бостонское чаепитие" - эпизод борьбы английских колоний в Северной Америке за независимость (1773). Публика взорвалась аплодисментами, как будто в один и тот же миг взлетели тысячи стрел, и одновременно усилился рев голосов. - Эту весть я принес вам из Бостона! Прежде чем рев успел затихнуть, зал захлестнула следующая волна. - Дамы и господа, Бостон очищает себя, Бостон тверд в своих убеждениях! Теперь волна рева набирала силу над головой мистера Ньюмена. Теперь он понял. Он читал об избиениях евреев в Бостоне. Неожиданное движение сбоку от него... человека слева стоял и, с силой поднимая кулак в воздух