----------------------------------------------------------------------------
     Перевод С. Лихачевой
     Английская готическая проза: В 2 т. Т. 2. - М., Терра, 1999
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

     Раз приснилось мне, будто  совершил  я  нечто  ужасное,  так  что  было
отказано мне в погребении, как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.
     Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем  пришли  мои  друзья,  и
убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли огромные  восковые  свечи,  и
унесли меня прочь. Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья  мои
крадучись пробирались по сумрачным улицам, мимо убогих лачуг, и вот пришли к
реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а насмерть между  илистых
берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре
водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все
это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому  что  душа  моя
по-прежнему держалась  за  бренные  кости,  ведь  ад  от  них  отрекся  и  в
христианском погребении мне было отказано.
     Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили,  и
неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях  позабытого
хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в  яму  и
швырнули свечи в воду. Когда же вода  загасила  слепящее  пламя,  бледные  и
маленькие брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное  величие  трагедии
померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои  закрыли  лица
плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи  крадучись
скрылись в сумерках.
     Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал  я
наедине с напрочь позабытым хламом, с  плавучими  отбросами,  что  волны  не
пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и  с
мерзкими искусственными кирпичами, что не камень и не земля. Все чувства  во
мне умерли, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась  ни
воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и  рос,  и  увидел  я  покинутые
дома, что столпились на берегу реки, и  мертвые  их  окна  заглянули  в  мои
мертвые  глаза,  окна,  за  которыми  скрывались  горы  тюков,  но  не  души
человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать,  но
не смог, потому что был мертв.
     Тогда я впервые  понял,  что  на  протяжении  многих  лет  это  скопище
покинутых домов тоже хотело расплакаться, но, как  все  мертвецы,  они  были
немы. И еще я понял, что  для  позабытого  плавучего  хлама  все  еще  могло
закончиться хорошо, если бы дома зарыдали, но они были слепы и  безжизненны.
Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я  понял,
что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам,
но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.
     Наконец, прилив сделал  то,  чего  не  пожелала  сделать  река:  прилив
нахлынул и затопил  меня,  и  душа  моя  обрела  покой  в  зеленой  воде,  и
возрадовалась, и уверовала, что это - Погребение Моря.  Но  с  отливом  вода
снова отступила и оставила меня наедине с бездушным  илом  среди  позабытого
хлама, волной выброшенного на берег, на виду у покинутых  домов,  и  все  мы
понимали, что мертвы.
     В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых
отказалось море, возникли темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные
и забитые. И вот, наконец, вышли из них сторожкие крысы  поглодать  меня,  и
душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых  костей,
коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались
промеж себя. Они так и не вернулись обратно. Когда я понял,  что  ненавистен
даже крысам, я снова попытался разрыдаться.
     Тут опять волной нахлынул прилив, и  затопил  гнусную  грязь,  и  скрыл
заброшенные дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой
в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.
     На протяжении многих лет прилив накатывал и  снова  отступал.  А  потом
меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил  мне  пристойное  погребение.
Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь  за  мной  явились  мои  друзья.  Они
выкопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.
     Шли года; снова и  снова  кости  мои  предавали  земле,  но  всегда  на
похоронах тайно присутствовал один из этих  страшных  людей,  которые,  едва
сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.
     А потом наступил день, когда скончался последний  из  тех,  что  встарь
поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа  его  летела
над рекой на закате.
     И снова во мне пробудилась надежда.
     Спустя несколько недель меня снова обнаружили, и снова забрали из этого
беспокойного места и погребли глубоко  в  освященной  земле,  где  душа  моя
уповала обрести покой.
     И почти тотчас же явились люди в плащах и  со  свечами,  чтобы  вернуть
меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь  бросовый  мусор
насмехался надо мною в бесчувственности сердца своего, видя, как меня  несут
назад, потому что,  когда  я  покинул  ил,  прочий  хлам  почувствовал  себя
обойденным. И надо помнить, что рыдать я не мог.
     Годы чередой уносились к морю, туда,, куда  уплывают  темные  барки,  и
бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я  по-прежнему  лежал  там,
лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на
берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.
     Однажды в южном море  поднялся  великий  шторм,  и  докатил  до  самого
Лондона, и пронесся  по  реке,  гонимый  свирепым  восточным  ветром.  Шторм
оказался могущественнее мешкотных волн и  огромными  прыжками  промчался  по
равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался
с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных  судов,  что
ветер швырял вверх и вниз. Из гнусной обители  шторм  извлек  мои  кости,  и
надеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А  когда  вода
спала, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился  домой.
А кости мои разметал он по островам и  побережьям  благословенных  заморских
земель. И ненадолго, пока кости оставались вдали друг  от  друга,  душа  моя
почти обрела свободу.
     Затем, по воле луны, вода поднялась, и прилежный прилив тут же свел  на
нет труды отлива, и собрал мои кости с мелей солнечных островов,  и  отыскал
все до единой вдоль побережий, и, бурля, хлынул  на  север,  и  добрался  до
устья Темзы, а затем обратил к западу  безжалостный  лик  свой,  и  пронесся
вверх по реке, и достиг ямы в иле и бросил мои кости туда; там и белели они,
затянутые илом только наполовину, потому что илу дела нет до отбросов.
     Затем вода снова отхлынула, и увидел я мертвые  глаза  домов  и  познал
зависть прочего позабытого хлама, штормом не тронутого.
     Так миновало еще несколько веков; прилив сменялся отливом, и  никто  не
вспоминал о позабытом хламе. Все это время я  пролежал  там,  в  равнодушных
тисках ила, не укрыт до конца, но и освободиться не в силах, и  мечтал  я  о
покойной ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.
     Порой люди находили  мои  кости  и  предавали  их  земле,  но  традиция
по-прежнему жила, и преемники  моих  друзей  всегда  возвращали  останки  на
прежнее место. Со временем барки исчезли, и огней  стало  меньше;  ладьи  из
обтесанной древесины больше не скользили вниз по реке, а на смену им  пришли
старые, выкорчеванные ветром деревья во всей их природной простоте.
     Наконец, я заметил, что рядом со мною подрагивает листик травы,  а  мох
понемногу  затягивает  мертвые  дома.  А  однажды  над  рекою  пронесся  пух
чертополоха.
     На протяжении нескольких лет я бдительно  следил  за  этими  приметами,
пока не убедился доподлинно, что Лондон и  впрямь  вымирает.  Тогда  во  мне
снова пробудилась надежда, и по  обоим  берегам  реки  вознегодовал  забытый
хлам, что кто-то смеет надеяться во владениях бездушного ила.
     Мало-помалу отвратительные дома обрушились, и вот беднягимертвецы,  что
никогда не  жили,  обрели  достойную  могилу  среди  трав  и  мха.  Появился
боярышник, а за ним - вьюнок. И, наконец, дикий шиповник вырос над насыпями,
что  прежде  были  верфями  и  складами.  Тогда   я   понял,   что   Природа
восторжествовала, а Лондон сгинул.
     Последний лондонский житель в старинном плаще, что некогда  носили  мои
друзья, подошел к набережной и перегнулся  через  парапет  -  поглядеть,  на
месте ли я. А затем ушел, и больше я людей не видел; они  сгинули  вместе  с
Лондоном.
     Спустя несколько дней после того, как исчез  последний  из  жителей,  в
Лондон вернулись птицы - все певчие  птицы  до  единой.  Заметив  меня,  они
поглядели на меня искоса, склонив головки, а затем отлетели чуть в сторону и
защебетали промеж себя.
     - Он согрешил против человека, - говорили они, - это не наша распря.
     - Поможем ему, - решили они.
     Перепархивая с места на  место,  они  приблизились  ко  мне  и  запели.
Рассветало; по обоим берегам реки, и в небе, и в  чащах,  что  некогда  были
улицами, пели сотни птиц.
     По мере того, как свет разгорался все ярче, птицы пели все громче;  все
более густым роем кружились они над моей головой, пока  не  собрались  целые
тысячи, а потом миллионы, и вот, наконец, взгляд мой различал только плотную
завесу трепещущих крыльев, озаренных солнцем,  да  тут  и  там  -  проблески
небесной синевы. Когда же все звуки Лондона окончательно потонули в ликующей
песне, душа моя покинула кости, что покоились в яме среди ила,  и  по  песне
стала карабкаться к небесам.  И  казалось,  будто  между  птичьими  крыльями
открылась аллея, уводящая все вверх и вверх, а в конце виднелись  отворенные
врата Рая - одни из малых врат. И тогда я  узнал  доподлинно,  что  ил  меня
больше не получит, потому что я вдруг снова обрел способность плакать.
     В это самое мгновение я открыл глаза: я  лежал  в  постели  лондонского
дома, за окном в кроне деревьев щебетали ласточки, приветствуя  свет  яркого
утра; лицо мое было мокро от слез, потому что  во  сне  человек  теряет  над
собою контроль.
     Я встал, и распахнул окно в сад, и простер руки,  и  благословил  птиц,
чья песня пробудила меня от тревожного векового кошмара.


Популярность: 12, Last-modified: Fri, 06 Sep 2002 10:13:40 GMT