переполненных и плохо руководимых психиатрических больницах. Известно также, что перемещение в беспокойное или в каком-нибудь другом отношении невыгодное отделение в очень многих случаях имеет на больного пагубное влияние, так же как принудительные меры и вынужденная бездеятельность. Все те психологические обстоятельства, которые и нормального человека могли бы погрузить в тяжелое психическое состояние, ухудшают состояние больного. Правильное понимание этого побудило врачей современных психиатрических больниц всячески стремиться изменить присущий им ранее облик тюрем предварительного заключения и арестных домов в облик санаториев или просто больниц. Всем их отделениям стараются придать приветливую внешность, по возможности избегают насильно применять терапевтические меры. Стеснение больных в передвижении также насколько возможно отменяется. Все это способствует тому, чтобы и нормальный человек мог получить благоприятное впечатление. Цветы и гардины на окнах и на нормального человека действуют психически так, что ему становится сразу же уютнее. Положительно доказано, что в заведениях, сумевших осуществить эти принципы, уже не наблюдается зрелища массы тяжко отупевших, безучастно сидящих рядышком больных. Почему? - Потому что больной реагирует на психологические условия окружающей его обстановки совершенно так же, как нормальный человек. Развитие старческого слабоумия, прогрессивного паралича или эпилепсии продолжается неуклонно, не поддаваясь влиянию того, находятся ли больные вместе с другими подобными им или нет. Течение этих болезней совершенно подобно течению болезней телесных. Что же касается раннего слабоумия, то оно часто весьма улучшается или ухудшается в зависимости от психологических условий. Этот факт хорошо известен каждому современному психиатру; он, во всяком случае, дает право не определять односторонне раннее слабоумие как исключительно органическую болезнь, а признать, что она в значительной степени зависит от психических влияний. Примем также во внимание и те слишком редко наблюдаемые случаи, когда болезнь регулярно возобновляется при определенных условиях. В одном известном мне случае, например, кататоническое состояние дважды повторялось, всякий раз, как только больной возвращался в тот город, где он в годы студенчества пережил любовь, которую был не в состоянии забыть. Впоследствии он избегал этот город, чтобы избавиться от воспоминаний о своей любви. Но так как в этом городе у него были родственники, то ему пришлось в течение шести лет два раза посетить его. Оба раза вследствие разбуженных воспоминаний он впадал в кататоническое состояние возбуждения, вследствие чего был помещен в больницу. Это довольно известный ученый, никогда не страдавший другими кататоническими явлениями. Нередко болезнь проявляется тогда, когда предстоит помолвка, женитьба или иное сходное значительное эмоциональное событие. Течение болезни также в сильной степени зависит от психологических условий. Так, я однажды наблюдал женщину, поссорившуюся с соседкой из-за какого-то пустяка. Она всегда была раздражительна и вспыльчива; поддавшись гневу, она оскорбила соседку действием. Последняя в ответ обозвала ее "сумасшедшей"; на это больная пришла в еще большую ярость и закричала: "Если вы называете меня сумасшедшей, то увидите, что значит быть сумасшедшей!" - и бросилась на свою противницу. Так как скандал этот разыгрался на улице, то явилась полиция и увела неистовую скандалистку в клинику. Там возбуждение ее продолжалось какое-то время. Но на другой день при врачебном осмотре она была уже довольно спокойна и энергично выражала желание быть выписанной из клиники, ибо она не сумасшедшая и не должна оставаться среди сумасшедших. Врачи, однако, нашли, что немедленно ее отпустить еще нельзя. Но когда ее снова привели в отделение, она не хотела подчиняться, а открыто возмутилась и вознамерилась уйти силой. Она выражала страх, что ее могут задержать и надолго лишить свободы. Из-за ее возбуждения ее пришлось перевести в отделение беспокойных. Едва очутившись в этом отделении, она начала буйствовать и кричать, что ее хотят довести до сумасшествия и запереть вместе с сумасшедшими; этому она не хочет подчиниться. "Если вы хотите довести меня до сумасшествия, то еще увидите, что значит быть сумасшедшей", - кричала она. Непосредственно вслед за этим она впала в состояние кататонической сонливости с сильным бредом и припадками буйства; это продолжалось около двух месяцев. По моему мнению, ее кататония была не чем иным, как патологически увеличенной эмоцией, проявившейся вследствие водворения в клинику, т. е. психическим шоком, вызванный лишением свободы. Во время острой стадии ее болезни она вела себя именно так, как может вести себя сумасшедший с точки зрения простого обывателя. И больная в совершенстве продемонстрировала это "сумасшествие". Определенно, это не была истерия, поскольку полностью отсутствовал эмоциональный раппорт. В подобном случае смешно говорить о первичном органическом процессе. Тут все дело в инстинктивной реакции, возникающей при лишении свободы. Точно такие же сильные патологические реакции нередко наблюдаются у лишенных свободы животных. Несмотря на очевидность психогенной его причины, этот случай представляет собой классический пример состояния кататонического возбуждения с типичными гебефренными безумными идеями и галлюцинациями. Он ни в каком отношении не отличается от заболевания, возникшего дома, будто бы без всякой психогенной причины, которое поэтому было бы сочтено обыкновенным первичным мозговым процессом. Больная до того никогда не впадала в подобное состояние. Правда, у нее бывали припадки патологического гнева; она была чрезвычайно раздражительна и неуравновешенна, но вспышки эти обычно стихали через короткое время; настоящая же кататония обнаружилась лишь в клинике. Приведу еще один пример: больной - молодой школьный учитель; постепенно он перестал как следует работать и стал привлекать к себе внимание всякими странностями. Его поместили в клинику для наблюдения за умственным его состоянием. Сначала он был спокоен и доступен, предполагая, что его через короткий срок выпустят, так как он душевно не болен. Он находился в отделении для спокойных больных. Но когда ему пришлось убедиться, что его задержали на несколько недель, он стал возмущаться и сказал врачу: "Если вы хотите посадить меня здесь как сумасшедшего, то я покажу вам, что значит быть сумасшедшим". Непосредственно вслед за этим он впал в состояние тяжкого возбуждения с галлюцинациями и безумными идеями, которое продолжалось довольно долго. Но особенно наглядным является следующий случай: молодой человек долгое время находился в клинике, куда был помещен с диагнозом "моральное безумие" (moral insanity). [Болезненное влечение к безнравственным и преступным действиям, наблюдаемое при различных душевных болезнях - ред.] С ранних лет он был лентяем и лжецом. Правда, вскоре выяснилось, что он не выказывает никаких обычных нравственных дефектов; его случай был много сложнее: предполагалось раннее слабоумие. Специфических симптомов, однако, не оказывалось, исключая глубокое нравственное равнодушие. Поведение его было неприятным, раздражающим. Он был интриганом, подчас выказывал грубость, а в гневе прибегал к насилию. Поэтому в отделении для спокойных больных его находили несколько неудобным гостем. Но я все же старался удержать его в этом отделении, несмотря на частые жалобы его сожителей. Однажды, во время моего отсутствия, его поведение принудило моего заместителя перевести его в отделение для беспокойных. Там его возбуждение усилилось до такой степени, что пришлось прибегнуть к наркотическому средству. Сразу начались галлюцинации и безумные идеи, не прекращавшиеся в течение нескольких недель. До этого ни галлюцинаций, ни безумных идей у него никогда не бывало. Появление их психически было вызвано его перемещением в неблагоприятную среду. Как известно, нередко встречается и обратный случай, а именно, благоприятное воздействие перемещения в нормальную обстановку. Если бы сущность раннего слабоумия исключительно состояла в органическом деструктивном процессе, поведение больных этим заболеванием было бы подобно поведению больных, страдающих болезнью мозга. Состояние параличных, например, не улучшается и не ухудшается при изменении окружающих их условий. И в плохо поставленных заведениях органические душевные расстройства не ухудшаются сравнительно с расстройствами больных, находящихся в правильно поставленных заведениях. Лишь раннее слабоумие принимает гораздо более тяжкое течение при неблагоприятных психологических условиях. Поскольку очевидно, что психологический фактор играет решающую роль в течении раннего слабоумия, то нет ничего необычного в том, что первый приступ может быть вызван психологической причиной. Известно, что раннее слабоумие нередко обнаруживается в психологически значительную минуту, или когда разыгрывается какой-либо психический конфликт, или вследствие психического шока. Психиатр, положим, возразит, что подобные причины суть лишь повод для проявления скрытого, давно уже существовавшего болезненного процесса. Будь подобные психические причины действительными причинами (causae efficientes), то они действовали бы патогенно при всевозможных условиях и у всех субъектов. Но так как этого, очевидно, нет, то эти психические причины суть лишь повод, главное же значение нужно приписать органическому болезненному процессу. Подобное рассуждение, без сомнения, односторонне материалистично. Современная медицина уже не допускает одной и только одной причины болезни; туберкулез, например, давно уже не приписывается исключительно инфекции специфическим микробом: возникновение его объясняют теперь совокупностью многих причин; благодаря этому устарелое чисто каузальное мышление уступило место мышлению кондиционалистическому. Согласно последнему объяснение заключается всегда в приведении условий, от которых объясняемое находится в функциональной зависимости. Несомненно лишь, что при отсутствии известного органического предрасположения никакая психическая причина не в состоянии вызвать настоящей душевной болезни. Но резко выраженная предрасположенность может существовать и не переходя в душевное расстройство, покуда возможно избегать тяжких психических конфликтов и аффективных потрясений. Положим, справедливо, что именно аномальное предрасположение с известной неизбежностью приводит к психическим конфликтам, и, благодаря этому, (в своего рода порочном круге - circulus vitiosus), вызывает душевное заболевание. В таких случаях с внешней стороны кажется, что лишь дегенеративное расположение мозга постепенно приводит к разрушительному процессу. Но я утверждаю, что в громадном большинстве случаев раннего слабоумия субъект вследствие прирожденного или, реже, благоприобретенного аномального расположения вовлекается в психологические конфликты, по существу своему еще отнюдь не патологические, а общечеловеческие. Конфликты эти вследствие особой своей интенсивности являются несоразмерными с остальными душевными способностями, и поэтому их нельзя побороть обычным человеческим способом, т. е. ни развлечением, ни разумным самообладанием. Эта невозможность разрешить конфликт и вызывает действительную болезнь. Когда данный субъект почувствует, что никто не в состоянии ему помочь и что сам он также не в силах справиться с внутренними затруднениями, его охватывает паника, приводящая к хаосу душевного расстройства. Этот процесс протекает обыкновенно в период инкубации и поэтому редко попадает под наблюдение психиатра, ибо никому из окружающих еще не может прийти мысль обратиться к врачу-специалисту. Подобные случаи нередки в практике врачей по нервным болезням. Если удается психологически разрешить данный конфликт, то психоз может быть устранен. Положим, можно возразить, что нельзя доказать, будто в подобном случае действительно разыгралась бы душевная болезнь, если бы конфликт остался неразрешенным. Само собою разумеется, я не могу привести доказательства, которое убедило бы моих противников. Действительным доказательством явился бы лишь тот случай, когда у страдающего ранним слабоумием, установленным диагностически, т. е. со специфическими симптомами, результат терапевтического воздействия был бы непосредственно наблюдаем. Но и подобное доказательство может быть устранено возражением, что кажущееся выздоровление есть лишь отсрочка заболевания - ремиссия, - которая и так должна была бы наступить. Поэтому скрепить подобное доказательство достаточно убедительным образом почти невозможно, не говоря уже о том, что душевные болезни большею частью совершенно не поддаются нашим терапевтическим мерам. В настоящее время еще рано говорить о возможности психотерапевтического вмешательства при известных психозах. Мое мнение насчет этого далеко не оптимистично. Я считаю, что исследование роли и значения психического фактора в качестве фактора этиологического обещает открыть более широкие горизонты. Большая часть психозов, которые были мною подвергнуты исследованию для определения их этиологической подкладки, имеют чрезвычайно сложную структуру, так что мне невозможно обозреть их в пределах этой работы. Иногда лишь встречаются простые случаи, возникновение которых нетрудно изложить. Так, я припоминаю случай молодой крестьянской девушки, внезапно заболевшей признаками душевного расстройства. Перед консультацией ее врач передал мне, что она всегда была очень тихой и лишь недавно стала проявлять болезненные симптомы. Она рассказала ему, что однажды ночью внезапно услыхала голос Бога. Она долго разговаривала с Богом, и Христос также ей внезапно явился. При посещении я нашел больную спокойной и совершенно безучастной. Она целый день стояла у печки, покачивалась в разные стороны и почти ни с кем не говорила. Встреча со мною не вызвала в ней никакой реакции, точно она каждый день меня видела. Глаза ее глядели пусто и тупо. Равнодушным тоном, точно дело шло о совершенно обыденных событиях, она подтвердила, что слышала голос Бога и видела Христа. Я попросил ее рассказать подробности; на это она снова ответила без всякого аффекта, что вела с Богом продолжительные разговоры. О содержании этих разговоров она будто бы ничего не помнила. Христос обладал наружностью обыкновенного человека, глаза его были голубые. Он также говорил с нею, но она уже не помнила, что он ей сказал. На это я заметил, что можно лишь пожалеть, что она так легко забывает содержание разговоров с такими важными лицами. Не записала ли она чего либо из этих разговоров? - В ответ на это больная вытащила календарный листок, на котором, по ее словам, она что-то записала. Но на нем оказался лишь крестик, которым она отметила то число, когда в первый раз услышала голос Бога; более она ничего не могла вспомнить. Бог говорил с нею о мире и о том, что произойдет в будущем. Все это она рассказывала отрывистыми фразами, часто ни к кому не обращаясь; голос ее постоянно оставался совершенно равнодушным. Она интеллигентна, подготовлена к педагогической деятельности, но не интеллектуальных, ни аффективных реакций ее религиозные переживания в ней не вызывают. О связном изложении ее истории можно и не думать. Историю эту приходится с трудом из нее извлекать, так сказать, по кусочкам, но не из-за активного сопротивления, как это часто бывает у истеричных, а из-за ее абсолютного безучастия и недостатка интереса. Ей как будто совершенно безразлично, спрашивает ли ее кто-либо и отвечает ли она как следует. С врачом у нее, по-видимому, нет никакого эмоционального контакта. Ее равнодушие таково, что у присутствующих должно возникнуть впечатление, будто в ней нет ничего, о чем бы стоило ее расспрашивать. На мой вопрос, не мучило ли ее что-либо как раз перед ее религиозным переживанием, она ответила отрицательно с полным равнодушием. Ее ничего не мучило, никаких конфликтов у нее не было, отношения ее с родственниками были прекрасные, с подругами тоже. Ее мать припоминала только, что некоторое временя тому назад больная с сестрой присутствовала на одном религиозном собрании, после которого она сильно волновалась, утверждая, что пережила обращение. В следующую ночь она услышала голос Бога. Больная подтвердила, что пережила обращение; она почувствовала себя обращенной к вере. Домашний врач ее семьи, живо заинтересовавшись ее случаем, попытался узнать какие-либо подробности, ибо здравый смысл подсказывал ему, что подобное расстройство должно иметь подготовительный период. Но из-за непритворного равнодушия больной он пришел к убеждению, что тут действительно ничего не кроется. Все мои расспросы близких больной также были безрезультатны. Они лишь подтвердили, что в детстве больная всегда была нормальна и здорова, но приблизительно с 16-го года стала вести очень тихую и замкнутую жизнь, не выказывая, впрочем, никаких признаков умственной ненормальности. Никаких следов дурного наследственного предрасположения в семье нельзя было отыскать. Таким образом, случай этот этиологически представляется совершенно непроницаемым. В настоящее время больная уже не слышит голоса Бога, но почти лишилась сна; по ее словам ей "страшно много приходится думать". Но о чем она думает, узнать невозможно: по-видимому, она и сама этого не знает. Она говорит, что в голове у нее все в смятении, и намекает на электрические токи, проходящие через ее голову; она не знает, откуда они, быть может, они исходят от Бога. Скорей всего, нет никаких разногласий по поводу диагноза раннего слабоумия. Истерией это не может быть, ибо никаких истерических симптомов не имеется; нет и главного признака истерии, - эмоциональной связи или раппорта. Попытка моя проникнуть в этиологию этого случая привела к следующему разговору между мной и больной: Я: Вы пережили обращение до того, как услышали голос Бога? Она: Да. Я: Если Вы пережили обращение, то до него Вы, значит, были грешны? Она: Да. Я: В чем же состоял Ваш грех? Она: Не знаю. Я: Но ведь Вы должны же сознавать, в чем Вы поступили дурно? Она: Да, я была не права. Я: Что же Вы сделали? Она: Я встретилась с мужчиной. Я: Где? Она: В городе. Я: Да ведь нет греха в том, чтобы встретиться с мужчиной. Она: Нет. Я: Кто это был? Она: Господин X. Я: Разве он Вас заинтересовал чем-либо? Она: Я его любила. Я: А теперь Вы его больше не любите? Она: Нет. Я: Отчего? Она: Не знаю. Я не буду утомлять читателя дословным воспроизведением этих вопросов и ответов, продолжавшихся почти два часа. Больная отвечала односложно и равнодушно, так что приходилось, ставя вопрос, напрягать всю свою энергию, чтобы продолжать разговор. Казалось, что невозможно ничего добиться и что дальнейшие вопросы бесполезны. Нужно особенно отметить эту установку больной, ибо именно подобная установка главным образом затрудняет психическое исследование и нередко делает его безрезультатным. Положение с самого начала было весьма несложно, и я постоянно мог приблизительно угадать, что будет сказано в следующее мгновение; это дало мне терпение и мужество взяться в процессе консультации за столь трудную задачу, как этиология. В более сложных случаях, где дело идет не о действительных событиях, а, скорее, о фантастических сплетениях, подобные вопросы и предугадывание бывают гораздо более затруднительны; часто они прямо невозможны, особенно если больной неразговорчив. Вполне понятно, что в заведении для душевнобольных врач просто не имеет времени так вникать в каждый отдельный случай, а потому неудивительно, что психогенная взаимозависимость большей частью ускользает от наблюдения. Могу вас уверить, что будь больная помещена в клинику для душевнобольных, запись истории болезни не заключала бы того, что я только что изложил перед вами. Более глубокое исследование этиологии данного случая дало следующие результаты: в городе больная посетила свою подругу, и у нее познакомилась с господином X. Она тут же почувствовала, что полюбила его. Отдав себе отчет в этом, она испугалась силы охватившего ее чувства и стала очень молчаливой. Подруге своей она ничего не сказала о том, что в ней происходит. Она надеялась, что и г-н X. ее любит. При вторичной встрече он был чрезвычайно приветлив и вежлив с нею, но взаимной любви она в нем не заметила. Тогда она немедленно уехала и вернулась в родительский дом. При этом ей стало казаться, что она грешит силой своего чувства. Положим, она никогда не отличалась особой религиозностью, но тут известное чувство вины не оставляло ее. Когда несколько недель спустя ее подруга приехала к ней, они вместе отправились на религиозное собрание, где она и пережила обращение. Этим обращением она искупила свой грех и в то же время освободилась от любви к господину X. Внезапность ее отъезда, когда она почувствовала, что X ее не любит, обратила на себя мое внимание, и я спросил, не было ли чувство любви для нее мучительно. Она ответила, что при обращении своем поняла, насколько грешно питать подобное чувство к мужчине. На это я возразил, что это представляется мне маловероятным, и что ее своеобразная установка, должно быть, зависит от какой либо иной причины. Она поняла мои сомнения и призналась, что давно испытывала страх пережить подобное чувство. Этот страх, по ее словам, возник в ней после дурного поступка, совершенного ею на 16-м году: она вместе с подругой-однолеткой спровоцировала пожилую женщину-имбецила на непристойное действие. И в школе и дома ее за это побранили и наказали. Лишь впоследствии она поняла, что поступила очень дурно. Она стала чрезвычайно стыдиться своей шалости и дала обет с этой минуты вести чистую и незапятнанную жизнь. Она до того стыдилась всех своих соседей, что неохотно выходила из дому, так как ей казалось, что другие помнят о ее проступке. Таким образом она пришла к своему замкнутому образу жизни и в конце концов привыкла к нему. Больная, очевидно, была нравственно чистым ребенком, но слишком долго оставалась таковым, что нередко наблюдается у людей, наделенных от природы тонкой чувствительностью. Вследствие этой своей детской безответственности она и смогла в 16 лет совершить столь недопустимый поступок. Последующее осознание его привело к глубокому сокрушению. Вполне понятно, что этот случай навсегда затуманил ощущение любви, и что поэтому все, хотя бы издали относящееся к ней, больной представлялось мучительным. Поэтому и чувство ее к мужчине должно было казаться ей виной. Своим немедленным отъездом она не дала развиться отношениям с X. и таким образом сама навсегда отрезала себя от всякой надежды. В ее стремлении перенести свои надежды в область религии и найти там утешение ничего необычного нет. Подобные реакции сами по себе не являются болезненным признаком; они весьма нередки у людей, обладающих тонкой чувствительностью. Положим, что эта ее реакция была преувеличена. Лишь внезапность и интенсивность ее обращения выходят из ряда обыденных событий, хотя подобные случаи нередко наблюдаются, например, при возобновляющихся встречах, причем не приходится искать их причины в душевной болезни. Патогенные впечатления по существу своему не болезненны, они лишь крайне интенсивны. Подруга ее не испытала по поводу непристойной шалости, в которой также принимала участие, глубокого раскаяния, преследовавшего больную в продолжение нескольких лет. Это раскаяние отрезало ее от общения с другими людьми. Благодаря этому стремление к подобному общению до того скопилось в ней, что бурно прорвалось при встрече с X. Через это возник дальнейший травматический момент. Вследствие этого же она стала до того чувствительна, что одна мысль о том, что X. не отвечает на ее любовь, вызвала ее немедленный отъезд. Но она попала лишь в еще большие затруднения, ибо дома одиночество стало для нее невыносимым. Поэтому в ней усилилось стремление к общению с другими людьми, которое и привело ее в религиозное собрание. Впечатления, полученные ею в этом собрании совершенно опрокинули всю ее относительно позитивную установку по отношению к жизни, что она и почувствовала как обращение. Подобный переворот представляет собой нарушение сознательной точки зрения; благодаря этому происходящее в бессознательном получает возможность одержать верх. В подобном случае наступает, по крайней мере на какое-то мгновение, умственное замешательство. Форма, в которую оно выливается, зависит от первичного предрасположения. При известном предрасположении возникла бы истерия; в данном же случае это оказался галлюцинаторный психоз. Характерно еще то, что прекрасные голубые глаза явившегося больной Христа соответствуют глазам молодого человека из ее деревни, который ей и раньше уже нравился. Если бы даже этот случай зависел от органического дегенеративного процесса, то я все же совершенно исключаю возможность, чтобы этот процесс был причиной и того первого переживания на 16-м году, которое, собственно говоря, и легло в основание болезни. Для такого предположения у нас нет никаких данных; как нет основания предполагать, что впечатление, произведенное X., было вызвано каким-либо органическим процессом; ибо тогда всякое подобное впечатление должно было бы быть болезненным. Если мы вообще захотим допустить возможность органического процесса, то последний мог бы начаться лишь после сильного потрясения, вызванного обращением. Следовательно он оказался бы лишь вторичным. Исходя из этого, я уже десять лет тому назад установил, что раннее слабоумие в огромном большинстве случаев есть психогенное заболевание, при котором токсические или разрушительные процессы начинают развиваться лишь с течением времени, вследствие неразрешенных психологических осложнений. При этом я не отрицаю возможности, что в этой обширной области встречаются и такие случаи, где психологические симптомы суть следствия органического заболевания. Непосредственно после нашего разговора в состоянии больной наступило явное улучшение. Наряду со многими случаями, когда подобные решающие разговоры не вызывали никакой реакции, я наблюдал немало и таких, при которых, напротив, реакция на разговор выражалась или видимым улучшением или же резким ухудшением. Я не вижу причины не допустить тут сильного психологического влияния. Я вполне сознаю, что в кратком реферате невозможно исчерпать вопроса о психогенезе. Надеюсь, однако, что из моих слов вы вынесли впечатление, что психологические исследования душевных болезней еще представляют собой широкое и невозделанное поле. Умственное расстройство и психическое [Опубликовано под заглавием: "Heilbare Geisteskranke?". Части раздела, озаглавленного "Moderne Grenzfragen der Psychiatrie", опубликованы в: Berliner Tageblatt, 21 апреля 1928. Редакторы изменили в публикации первоначальное название работы, воспроизведенное здесь.] Популярные в конце девятнадцатого столетия материалистические воззрения наложили свой отпечаток, среди прочего, на теорию медицины и в особенности на теорию психиатрии. Эпоха, завершившаяся Первой мировой войной, верила в справедливость аксиомы: умственные расстройства являются болезнями мозга. Более того, можно было безнаказанно объяснять невроз воздействием метаболических токсинов или нарушениями внутренней секреции. В области невроза этот химический материализм, или, как можно было бы его назвать, "мифология мозга", был опровергнут быстрее, чем в области психиатрии. Идея органической основы невроза, по крайней мере в теории, была опровергнута исследованиями французских психопатологов (Жане и школа Нанси) при поддержке Фореля в Швейцарии и Фрейда в Австрии. В настоящее время никто не сомневается в "психогенной" природе неврозов. "Психогенез" означает, что основные причины невроза или условия его возникновения коренятся в психике. Это может быть, например, психический шок, изнурительный конфликт, неправильная психическая адаптация, роковая иллюзия и т. п. Каким бы ясным и очевидным ни казался психический характер причин, вызывающих невроз, вопрос о психогенезе других умственных расстройств вызывает сомнения. Не говоря о том, что такие группы умственных расстройств, как старческое слабоумие и прогрессивный паралич, являются симптомами поражения мозга, существуют и другие группы умственных расстройств, такие, как эпилепсия и шизофрения, которые тоже связаны с деятельностью мозга. При неврозах не приходится сталкиваться с такими нарушениями мозговой деятельности, разве что в самых исключительных случаях, например, при ложных неврозах, причиной которых является "diaschisis" (Монаков: косвенная дисфункция). К настоящим умственным расстройствам относятся шизофрении; они поставляют основной контингент в наши психиатрические больницы. Почти каждый случай, определяемый как "сумасшествие" относится к этой группе заболеваний. (Термин "шизофрения" был предложен Блейлером и означает "расщепленный разум". Он заменил предложенный ранее Крепелиным термин "dementia praecox".) Поэтому если мы хотим говорить о психогенезе умственных расстройств, то нашим основным предметом должна быть шизофрения. В 1907 г. мной была опубликована книга "Психология dementia praecox". Постепенно я утвердился во мнении о психогенной природе шизофрении и заметил, что такие симптомы, как бред и галлюцинации, не просто бессмысленные и случайные процессы; в отношении содержания это весьма значимые продукты психики. Сказанное означает, что шизофрения имеет свою "психологию", то есть психическую каузальность и финальность, как это бывает при нормальной умственной деятельности; однако имеется и важное отличие: у здорового человека эго является субъектом переживания, тогда как у шизофреника эго только "один" из переживающих субъектов. Иными словами, при шизофрении субъект расщеплен на множество субъектов, или на множество "автономных комплексов". Самой простой формой шизофрении, расщепления личности, является паранойя, классическая мания преследования "преследуемого преследователя". Она заключается в простом раздвоении личности, при котором в слабо выраженных случаях оба эго удерживаются вместе благодаря их идентичности. Вначале пациент кажется нам совершенно нормальным; он может служить, занимать выгодную должность, мы ничего не подозреваем. Мы нормально разговариваем с ним, но вот, в какой-то момент, мы произнесли слово "масон". Внезапно приветливое лицо прямо на наших глазах искажается, его глаза с бесконечным недоверием, яростным фанатизмом смотрят на нас. Он превратился в опасного загнанного зверя, окруженного невидимыми врагами: вышло на поверхность второе эго. Что произошло? Очевидно, в какой-то момент времени победило представление о себе как о преследуемой жертве, стало автономным и образовало второго субъекта, который временами полностью заменяет здоровое эго. Характерно, что ни один из субъектов не может полностью осознавать присутствие другого, хотя обе личности не разделяются полосой бессознательного, как это наблюдается при истерической диссоциации личности. Они прекрасно знают друг друга, но ни у одного из них нет против другого достоверного аргумента. Здоровое эго не может противиться аффективности другого, ибо по меньшей мере половина его аффективности перешла к его противнику. Оно парализовано. Таково начало шизофренической "апатии", которую можно наблюдать при параноидной деменции. Пациент спокойно и равнодушно может говорить вам: "Я тройной властитель мира, лучшая Турция, Лорелея, Германия, Гельвеция из исключительно сладкого масла и Неаполь, и я должен снабжать весь мир макаронами". Все это произносится не краснея, без тени улыбки. Здесь присутствует бесчисленное количество субъектов и отсутствует центральное эго, которое могло бы испытывать переживания и эмоционально реагировать. Возвращаясь к нашему случаю паранойи, следует задать вопрос: лишено ли смысла предположение, что идея преследования овладела субъектом и захватила часть его личности? Иными словами, является ли это просто результатом какого-то случайного органического повреждения мозга? В таком случае мания будет "непсихологичной"; у нее не будет психологической каузальности и финальности, она не будет психогенной. Однако если будет установлено, что патологическая идея появилась не случайно, что она возникла в определенный психологический момент, то нам придется говорить о психогенезе, даже если мы предположим, что в мозгу всегда существовал предрасполагающий фактор, частично ответственный за появившееся заболевание. Такой психологический момент должен представлять собой нечто неординарное, в нем должно быть нечто, адекватно объясняющее причину такого глубокого и опасного влияния. Если человек испугался мыши, а затем заболел шизофренией, то здесь, очевидно, имеет место не психическая каузальность, всегда замысловатая и слабо выраженная. Таким образом, наш параноик заболел задолго до того, как кто-либо начал подозревать о его болезни; во-вторых, патологическая идея захватила его в некоторый психологический момент. Это произошло, когда его природная сверхчувствительная эмоциональная жизнь была деформирована, а духовная форма, необходимая для существования его эмоций, была сломана. Она разрушилась не сама по себе, она была сломана самим пациентом. Это произошло следующим образом. Когда он был еще чувствительным юношей, хотя и обладал уже высоким интеллектом, он страстно влюбился в свою невестку, что, естественно, не понравилось ее мужу, его старшему брату. Им владели юные чувства, сотканные преимущественно из лунного света, он находился в поисках матери, как это случается при всех незрелых психических импульсах. Но такие чувства действительно нуждаются в матери, чтобы усилиться и устоять перед неизбежным столкновением с реальностью, им нужен длительный инкубационный период. В них нет ничего предосудительного, но для прямого, простого ума они подозрительны. Суровая интерпретация, которую им дал его брат, оказала опустошительное воздействие, ибо собственный разум пациента признавал ее справедливость. Его мечты были разбиты; само по себе это не было бы бедой, если бы при этом не были убиты и его чувства. Ибо его интеллект взял на себя роль его брата и с инквизиторской жестокостью разрушил всякий след чувства, поставив перед ним в качестве идеала хладнокровное бессердечие. Менее страстная натура постепенно справится с этим, но напряженно чувствующая, жаждущая любви душа будет разбита. Постепенно ему стало казаться, что он достиг идеала, но внезапно он обнаружил, что обслуживающий персонал (и подобные люди) с любопытством наблюдают за ним, обмениваются понимающими улыбками; и однажды он обнаружил, что его принимают за человека с гомосексуальной ориентацией. Теперь параноидная идея стала автономной. Легко увидеть глубокую связь между безжалостным характером его интеллекта, который хладнокровно разбил все чувства, и его непоколебимой параноидальной убежденностью. Это и есть психическая каузальность, психогенез. Примерно таким образом - разумеется, с бесконечным числом вариаций - возникает не только паранойя, но и параноидальная форма шизофрении, для которой характерны мании и галлюцинации, а также и все другие формы шизофрении. (Я не причислял бы к формам шизофрении такие шизофренические синдромы, как кататонии со скорым летальным исходом, которые, по-видимому, изначально имеют органическую основу.) Микроскопические поражения мозга, часто обнаруживаемые при шизофрении, я бы пока предпочел рассматривать как вторичные симптомы дегенерации, подобные атрофии мускулов при истерическом параличе. Психогенная природа шизофрении позволяет объяснить, почему в некоторых слабо выраженных случаях, когда больные не доходят до госпитализации в психиатрические клиники, а появляются в кабинете консультанта-невролога, возможно лечение с использованием психотерапевтических методов. Однако относительно возможности полного исцеления чрезмерный оптимизм неуместен. Такие случаи редки. Сама природа заболевания, сопровождающегося разложением личности, исключает возможность психического влияния, которое представляет собой важнейшее средство в психотерапии. Эта особенность свойственна, наряду с шизофренией, и навязчивому неврозу, ее ближайшему родственнику в области неврозов. Часть IV. О психогенезе шизофрении [В оригинале написано по-английски и прочитано на встрече секции Психиатрии Королевского общества медицины, Лондон 4 апреля 1939 года. Опубликовано в Journal of Mental Science (London) LXXXV (1939) 999-1011. Перевод на русский язык 3. А. Кривулиной] Прошло ровно двадцать лет с тех пор, как я прочел перед этим Обществом статью "Проблема психогенеза при умственном расстройстве". Председательствовал Уильям Макдугал (William McDougall), о недавней кончине которого мы все глубоко скорбим. То, что я тогда сказал о психогенезе, можно повторить и сегодня, ибо оно не оставило сколько-нибудь заметных следов или последствий; оно не нашло отражения ни в учебниках, ни в клинике. Хотя я не люблю повторяться, но почти невозможно сказать что-либо совершенно новое о предмете, который не изменился за истекшие годы. Вырос мой опыт, стали более зрелыми взгляды, но не могу утверждать, что мне пришлось радикально изменить свою точку зрения. Поэтому я нахожусь в несколько неудобной ситуации человека, который полагает, что его убеждения вполне обоснованны, но, с другой стороны, опасается приобрести привычку повторять старые истины. Психогенез обсуждается уже долгое время, но он по-прежнему остается современной, даже ультрасовременной проблемой. В отношении психогенеза истерии и других неврозов в наше время сомнения почти совершенно отсутствуют, хотя тридцать лет назад некоторые страстные приверженцы теории органических поражений мозга подозревали, что "при неврозе определенно возможно наличие органических дефектов". Тем не менее большинство врачей пришло к единогласному выводу, что причина истерии и подобных ей неврозов коренится в психике. Что же касается так называемых психических заболеваний, особенно шизофрении, то медики пришли к единогласному мнению о ее органической этиологии, хотя в течение длительного периода времени не могли быть обнаружены специфические поражения мозговых клеток. Даже в наше время еще не получен удовлетворительный ответ на вопрос о том, в какой мере сама шизофрения может разрушать клетки мозга; еще менее удовлетворительный ответ получен на более сложный вопрос о том, насколько первичное органическое разложение обуславливает симптоматику шизофрении. Я полностью согласен с Блейлером в том, что преобладающее число симптомов имеет вторичный характер; в основном, они обуславливаются психическими причинами. В качестве основного первичного симптома Блейлер указывает на особенности нарушения ассоциативного процесса. Согласно его описанию, происходит своего рода дезинтеграция, поскольку ассоциации особым образом искажены и разорваны. Он отказывается принять термин "sejunction", который предложил Вернике (Wernicke), что обусловлено связью этого слова с анатомической терминологией. Блейлер отдает предпочтение термину "шизофрения" (от греч. schizo - разделяю, расщепляю и phren - разум, мысль, - ред.), с очевидностью подозревая "функциональное" нарушение. Такие (или, во всяком случае, сходные с ними) возмущения могут наблюдаться при бредовых состояниях различного рода. Сам Блейлер отмечает удивительное сходство между шизофреническими ассоциациями и ассоциациями в сновидениях и в полусонных состояниях. Из предложенных им описаний явственно следует, что первичный симптом совпадает с состоянием, которое Пьер Жане (Janet) называет "abaissement du niveau mental" ("понижение ментального уровня"). Оно обуславливается своеобразным ослаблением воли. Если основной ведущей и направляющей силой нашей мыслительной деятельности является сила воли, то можно согласиться с тем, что концепция Жане вполне соответствует точке зрения Блейлера на первичные симптомы. Жане использует гипотезу снижения ментального уровня главным образом для того, чтобы объяснить симптоматику истерии и других неврозов, имеющих, несомненно, психогенное происхождение и полностью отличающихся от шизофрении. Однако имеются определенные заслуживающие внимания аналогии между невротическим и шизофреническим состояниями ментальности. Изучая ассоциативные тесты невротиков, можно заметить, что их нормальные ассоциации нарушаются спонтанными интервенциями комплексных содержаний, характерных для понижения ментального уровня. Диссоциация может даже зайти так далеко, что появятся одна или две вторичные личности, каждая из которых обладает собственным отдельным сознанием. Но основополагающее различие между неврозом и шизофренией состоит в сохранении потенциального единства личности. Несмотря на то, что сознание может быть расколото на несколько личностных сознаний, единство диссоциированных фрагментов не только видно профессиональному взгляду, но и может быть восстановлено посредством гипноза. Иначе дело обстоит при шизофрении. Общая картина ассоциативного теста шизофреника может очень походить на ту же картину невротика, однако от внимательного взгляда не укроется, что у пациента-шизофреника связь между эго и некоторыми комплексами почти полностью утрачена. Расщепление не относительно, оно абсолютно. Истерический пациент может страдать манией преследования, весьма похожей на настоящую паранойю, однако отличие состоит в том, что в первом случае галлюцинации можно поставить под контроль сознания, тогда как это практически невозможно осуществить при паранойе. Действительно, для невроза характерна относительная автономия комплексов, но при шизофрении комплексы превращаются в разрозненные и автономные фрагменты, которые либо не реинтегрируют обратно в единое психическое целое, либо, в случае ремиссии, внезапно воссоединяются, как если бы ничего не произошло. Диссоциация при шизофрении не только значительно серьезнее, но часто необратима. Диссоциация уже не характеризуется текучестью и изменчивостью, как при неврозе, она более сходна с зеркалом, разбившимся на мелкие осколки. Единая личность, которая, в случае истерии дает по-человечески понятный характер для ее вторичных личностей, определенно расколота на отдельные фрагменты. В множественной истеричной личности происходит плавное, даже тактичное сотрудничество между отделившимися личностями, придерживающимися своих ролей и, по возможности, не тревожащих друг друга. Ощущается присутствие невидимого "направляющего духа" (spiritus rector), центрального управителя, организующего сцену для различных фигур почти разумным образом, часто в виде более или менее сентиментальной драмы. У каждой фигуры есть осмысленное имя и приемлемый характер, и они столь же истеричны и сентиментальны, как собственное сознание пациента. Совершенно иная картина диссоциации личности наблюдается при шизофрении. Отколовшиеся фигуры принимают банальные, гротескные или явно преувеличенные имена и характеры; часто они имеют во многом отталкивающие черты. Более того, они не сотрудничают с сознанием пациента. Они не отличаются тактом, у них нет уважения к сентиментальным ценностям. Напротив, они вмешиваются и создают смятение в любое время, сотней способов они мучают эго; все отвратительны и внушают ужас либо шумным и наглым поведением, либо гротескной жестокостью, либо своим бесстыдством. Наблюдается хаос нечетких видений, голосов и характеров, причем все обладают странными и непонятными свойствами. Если и существует драма, то она находится за пределами понимания пациента. В большинстве случаев она даже выходит за пределы понимания врача, так что он склонен подозревать отсутствие душевного здоровья у любого человека, который видит более, чем простое безумие в буйстве помешанного. Автономные фигуры в такой степени вышли из-под контроля эго, что исчезло их изначальное участие в формировании ментальности пациента. Снижение ментальности достигло такого низкого уровня, который невозможно себе представить в области невроза. При истерической диссоциации имеет место объединение через единство личности, которая продолжает функционировать, тогда как при шизофрении разрушаются сами основы личности. "Понижение уровня ментальности": 1) Вызывает утрату целых регионов содержаний, контролируемых в нормальном состоянии. 2) Продуцирует отколовшиеся фрагменты личности. 3) Препятствует нормальному ходу мыслей и их завершению. 4) Снижает ответственность и адекватную реакцию эго. 5) Вызывает неполную реализацию и тем самым возбуждает недостаточные и неадекватные эмоциональные реакции. 6) Снижает порог сознания, позволяя тем самым запретным в нормальном состоянии содержаниям бессознательного входить в сознание в форме автономных инвазий. Такие последствия снижения ментального уровня встречаются как при неврозе, так и при шизофрении. Однако при неврозе имеется, по крайней мере, возможность сохранения единства личности, тогда как при шизофрении она утрачивается почти безвозвратно. Из-за такого сильного поражения разрыв между диссоциированными психическими элементами доходит до разрушения существовавших ранее связей. Поэтому психогенез шизофрении заставляет нас прежде всего задать вопрос: можно ли считать первичный симптом, экстремальное снижение ментального уровня, результатом психологических конфликтов и иных нарушений нормального эмоционального состояния, или нет? Я не считаю нужным подробно обсуждать, вызываются ли описанные Блейлером "вторичные симптомы" в характерных для них проявлениях психологическими факторами. Сам Блейлер полностью убежден в том, что их форма и содержание, то есть их индивидуальная феноменология, полностью обусловлены эмоциональными комплексами. Я согласен с Блейлером, мнение которого о психогенезе вторичных симптомов совпадает с моим, ибо мы сотрудничали с ним в годы, предшествовавшие написанию им своей знаменитой книги о dementia praecox. Правда уже в 1903 г. я начал анализировать с терапевтическими целями случаи шизофрении. В отношении психологической основы вторичных симптомов сомнений быть не может. Они имеют ту же структуру и происхождение, что и невротические симптомы; правда, важное отличие заключается в том, что они проявляют характерные особенности ментальных содержаний, которые более не подчиняются общему контролю всей личности. Едва ли существует хотя бы один вторичный симптом, не имеющий каких-либо признаков "снижения ментального уровня". Однако это зависит не от психогенеза, а полностью определяется первичным симптомом. Иными словами, психологические причины продуцируют вторичные симптомы исключительно на основе первичного состояния. Поэтому при рассмотрении вопроса о психогенезе шизофрении мы можем совсем не упоминать о вторичных симптомах. Существует только одна проблема - психогенез первичного состояния, то есть экстремальное снижение ментального уровня, которое, с психологической точки зрения, лежит в основе психологического смятения. Поэтому мы спрашиваем: имеется ли основание полагать, что снижение ментального уровня может обуславливаться исключительно психологическими причинами? Как нам прекрасно известно, снижение ментального уровня может вызываться различными причинами: усталостью, сном, интоксикацией, высокой температурой, анемией, сильными аффектами, шоком, органическими заболеваниями центральной нервной системы; также оно может вызываться особенностями массовой психологии или примитивным менталитетом, религиозным или политическим фанатизмом и т. д. Оно может быть также вызвано конституционным строением человека или наследственными факторами. Обычно снижение ментального уровня не оказывает серьезного влияния на единство личности. Поэтому все диссоциации и другие психические явления, производные от этой общей формы снижения ментального уровня, несут на себе печать целостной личности. Неврозы являются специфическим результатом понижения ментального уровня; как правило, они появляются как следствие его привычной или хронической формы. Там, где неврозы являются результатом острой формы, резкому снижению ментального уровня предшествует его латентная форма, поэтому снижение ментального уровня - не более, чем условная причина. В настоящее время мы не сомневаемся в том, что приводящее к неврозу понижение ментального уровня вызывается либо исключительно психологическими факторами, либо этими же факторами в сочетании с другими, возможно, в большей мере относящимися к физическому состоянию. Снижение ментального уровня, особенно приводящее к неврозу, само по себе свидетельствует об ослаблении высшего контроля. Невроз представляет собой относительную диссоциацию, конфликт между эго и силой сопротивления, в основе которой лежат бессознательные содержания. Эти содержания в большей или меньшей степени утрачивают связь с единой психикой. Они сами распадаются на фрагменты, и их утрата означает ослабление сознательной личности. С другой стороны, напряженный конфликт выражает столь же сильное желание восстановить нарушенную связь. Отсутствует сотрудничество, но, по крайней мере, вместо позитивной связи присутствует напряженный конфликт. Каждый неврастеник борется за сохранение и главенство своего сознания эго и за подчинение сопротивляющихся бессознательных сил. Однако пациент, допускающий, чтобы его колебало вторжение странных содержаний из бессознательного, пациент, который не борется и даже идентифицирует себя с болезненными элементами, немедленно вызывает подозрение в наличии у него шизофрении. Понижение его ментального уровня достигло роковой, крайней степени, когда эго полностью утрачивает силу сопротивляться нападению, видимо, превосходящего его по силе бессознательного. Невроз лежит по одну сторону критической точки, шизофрения - по другую. Мы не сомневаемся в том, что психологические мотивы могут вызвать снижение ментального уровня, приводящее к возникновению невроза. Невроз приближается к опасной черте, но все же каким-то образом не пересекает ее. Если бы он пересек черту, то перестал бы быть неврозом. Однако полностью ли мы уверены в том, что невроз никогда не перейдет за опасную черту? Вам известны случаи, которые долгие годы считаются неврозами, а затем пациент внезапно пересекает разделительную черту и с полной очевидностью превращается в психически больного человека. И что мы говорим в таком случае? Мы говорим, что это и ранее был психоз, но в "латентной форме", скрытый или замаскированный мнимым неврозом. Но что произошло на самом деле? В течение многих лет пациент боролся за сохранение своего эго, за его главенство и контроль, и за целостность своей личности. Но в конце концов он сдался - покорился захватчику, которого более не смог подавлять. Он не просто охвачен сильными эмоциями, он затоплен потоком непреодолимых сил и мысленных форм, выходящих далеко за пределы обычных эмоций, какими бы сильными они ни были. Эти бессознательные силы или содержания существовали в нем давно, и долгие годы он успешно с ними боролся. Разумеется, эти странные содержания не являются исключительно принадлежащими данному пациенту, они присутствуют и в бессознательном нормальных людей, которым, однако, настолько повезло, что они не знают об их существовании, находятся в полном неведении о нем. Эти силы не появились у нашего пациента из ниоткуда. Они не порождены отравленными клетками мозга; это нормальные элементы бессознательной составляющей нашей психики. В такой же или сходной форме они появлялись в бесчисленных сновидениях, когда все в жизни, казалось, было в порядке. И они появляются в сновидениях нормальных людей, не страдающих какими-либо психическими заболеваниями. Но если у нормального индивида произойдет опасное снижение ментального уровня, то сновидения могут мгновенно захватить его и заставить думать, чувствовать и поступать подобно человеку, сошедшему с ума. И он может сойти с ума, как это произошло с человеком в одном из рассказов Андреева, который думал, что может без опасности для себя лаять на луну, поскольку ему известно, что он совершенно нормален. Но когда он залаял, то утратил понимание той маленькой разницы, которая существует между нормальностью и безумием; другая сторона захватила его, и он сошел сума. Случилось так, что наш пациент поддался внезапной слабости - в жизни это может быть внезапная паника, - он потерял надежду или впал в отчаяние, и тогда все, что он подавлял в себе, всплыло со дна души и затопило его. В течение моей почти сорокалетней практики мне встречалось немало случаев, когда после невротического состояния наступал период психоза или длительное состояние психоза. Допустим на мгновение, что такие люди действительно страдали латентным психозом, скрытым под видом невроза. Что же тогда представляет собой латентный психоз? Очевидно, это всего лишь вероятность того, что индивид может в какой-то период своей жизни потерять ментальное равновесие. Существование странных бессознательных материалов ничего не доказывает. Те же материалы мы встречаем у невротиков, современных художников и поэтов, а также у практически нормальных людей, сновидения которых были подвергнуты тщательному анализу. Более того, мы встречаем весьма сходные случаи в мифологии и символике всех времен и народов. Возможность психоза в будущем не имеет ничего общего с особенностями содержаний бессознательного. Однако она в значительной мере зависит от способности индивида противостоять внезапной панике или хроническому напряжению борющейся с собой психики. Очень часто это просто проблема капли, которая переполнила чашу, или искры, попавшей в стог сена. Под воздействием сильного понижения ментального уровня единая психика распадается на комплексы, и комплекс эго перестает играть среди них господствующую роль. Он превращается просто в один из нескольких комплексов, каждый из которых важен в равной мере, или даже более важен, чем эго. Все комплексы приобретают характер личностей, оставаясь в то же время фрагментами. Можно представить, что под влиянием внезапной паники или при хроническом напряжении вследствие утраты надежд и ожиданий людей охватит паника, даже то, что они будут полностью деморализованы. Понятно также, что может ослабеть их сила воли, что они утратят самоконтроль, власть над окружающими их условиями, над своими настроениями и мыслями. При таком состоянии вполне может случиться, что какая-то неуправляемая составляющая психики пациента приобретет определенную самостоятельность. До этого момента шизофрения не отличается от чисто психологического состояния смятения. Мы бы напрасно пытались обнаружить в состоянии пациента, в симптомах данного периода что-либо характерное для этого заболевания. Настоящая беда приходит с распадом личности и с утратой комплексом эго своей главенствующей роли. Как я уже говорил ранее, с тем, что происходит при шизофрении, нельзя сравнивать наличие множественной личности или определенных религиозных или "мистических" феноменов. Первичный симптом не имеет, по-видимому, аналогии ни в одном из функциональных отклонений. Кажется, что исчезает сама основа психики, как если бы конструкция нормального дома разрушалась под действием взрыва или землетрясения. Я намеренно использую такую аналогию, поскольку она предлагается симптоматологией начальных этапов. Соллье (Sollier) дал нам живое описание таких состояний (troubles cenesthesique), сравнимых с взрывами, выстрелами и другими шумовыми воздействиями. В качестве проекций они появляются как землетрясения, космические катастрофы, как падение звезд с неба, распад солнца или луны, превращение людей в трупы, оледенение вселенной и т. д. Несколько ранее я отметил, что первичный симптом не имеет, по-видимому, аналогии с функциональным расстройством какого-либо рода, однако я не упомянул о таком явлении, как "сновидение". Сновидения могут продуцировать сходные картины великих катастроф. Они могут отражать все стадии распада личности, поэтому не будет преувеличением сказать, что человек, видящий сон, безумен, или что безумие - это сновидение, сменившее нормальное сознание. Утверждение, что безумие - это сновидение, ставшее реальностью, не является метафорой. Феноменология сновидения и феноменология шизофрении почти идентичны; небольшое отличие заключается в том, что сновидение протекает во время нормального сна, тогда как шизофрения тревожит человека в бодрствующем или сознательном состоянии. Сон также представляет собой снижение ментального уровня, приводящее к более или менее полному забвению эго. Поэтому психический механизм, приводящий к нормальному выключению и разложению сознания во сне, является нормальной функцией, которая почти подчиняется нашей воле. При шизофрении кажется, что эта функция служит для создания подобного сну состояния, при котором сознание доведено до такого уровня, когда сновидения усилены до степени, приравнивающей их к сознательному состоянию. Однако даже если бы мы знали, что первичный симптом продуцируется с помощью постоянно существующей нормальной функции, нам все еще предстояло бы объяснить, по какой причине взамен нормального эффекта - сна, - наступает патологическое состояние. Следует, однако, подчеркнуть, что продуцируется не сон, а нечто нарушающее его: сновидение. Сновидения обуславливаются неполным выключением сознания или возбужденным состоянием бессознательного, мешающего сну. Сон беспокоен, если ему мешает слишком большое количество остаточных элементов сознания, или при наличии бессознательных содержаний со слишком сильным энергетическим зарядом, ибо в этом случае они поднимаются выше порога сознания и создают относительно сознательное состояние. Поэтому целесообразнее объяснять многие сновидения как остатки сознательных впечатлений, тогда как иные из них могут выводиться прямо из бессознательных источников, никогда не покидавших область бессознательного. Сновидения первого типа имеют личностный характер и подчиняются правилам личностной психологии; сновидения же второго типа носят коллективный характер, ввиду того, что они содержат характерные мифологические, легендарные или архаические образы. Для толкования таких сновидений следует обращаться к исторической или примитивной символике. Оба типа сновидений отражаются в симптоматике шизофрении. Как и сновидениям, ей присуща смесь из личных и коллективных материалов. Но, в отличие от нормальных сновидений, в шизофрении преобладает, по-видимому, коллективный материал. Это особенно очевидно в так называемых "подобных сонным" состояниях, бредовых периодах или в параноидных состояниях. По-видимому, это происходит и при кататонических состояниях, насколько мы можем судить о внутренних переживаниях подобных пациентов. В случаях преобладания коллективного материала продуцируются важные сновидения. Первобытные люди называют их "великими снами" и считают знаковыми для племени. С таким же фактом мы сталкиваемся в греческой и римской цивилизациях, где о таких сновидениях сообщалось ареопагу или сенату. Такие сновидения человек часто видит в решающие моменты или периоды своей жизни: в детстве, в возрасте от 3 до 6 лет; в подростковом возрасте от 14 до 16 лет; в период зрелости, от 20 до 25 лет; в середине жизненного пути от 35 до 40 лет; и перед смертью. Они случаются также в особо важных психологических ситуациях. Кажется, что такие сновидения приходили, в основном, в тех случаях, когда первобытный человек или человек, живший в античный период, считал необходимым провести определенные религиозные или магические ритуалы, чтобы достичь благоприятных для себя результатов или с этой же целью снискать благосклонность богов. Мы вполне можем допустить, что личные сновидения обуславливаются личными проблемами и заботами. Мы не столь уверены в своих утверждениях, когда речь идет о коллективных сновидениях, с их часто таинственными и архаическими образами, следы которых нельзя обнаружить в личных переживаниях. Однако история символов дает совершенно поразительные и убедительные параллели, без которых нам бы никогда не удалось понять смысл таких сновидений. Этот факт позволяет осознать, насколько недостаточна психологическая подготовка психиатра. Невозможно, разумеется, оценить значение сравнительной психологии для теории галлюцинаций, если детально не изучить исторические и этнические символы. Едва приступив к качественному анализу шизофрении в цюрихской психиатрической клинике, мы осознали необходимость такой дополнительной информации. Естественно, мы исходили при этом из личностной медицинской психологии, какой ее представлял Фрейд. Но вскоре мы столкнулись с тем, что в своей основной структуре человеческая психика столь же мало личностна, как и тело. В значительно большей степени это нечто унаследованное и универсальное. Логика интеллекта, разум сердца (raison du coeur), эмоции, инстинкты, основные образы и формы воображения в некотором роде имеют большее сходство с кантовской таблицей априорных категорий или с "идеями" Платона, чем с причудами, подробностями, капризами и хитростями нашего личного разума. Шизофрения, в частности, богата коллективными символами, у неврозов их значительно меньше, ибо, за редким исключением, для них характерно преобладание личностной психологии. Тот факт, что шизофрения взрывает основы психики, объясняет обилие коллективных символов, поскольку именно из этого материала состоят базовые структуры личности. Исходя из такой точки зрения, можно заключить, что шизофреническое состояние рассудка (в той мере, как оно порождает архаический материал) обладает всеми свойствами "большого сна" - иными словами, что это важное событие, характеризуемое теми же "нуминозными" качествами, которые в первобытных культурах присваиваются магическому ритуалу. На самом деле безумец всегда считался человеком, одержимым духами или преследуемым демоном. Кстати, это вполне правильная интерпретация его психического состояния, ибо он охвачен автономными фигурами и мысленными формами. Первобытная оценка безумия в первую очередь учитывает следующую особенность, на которую следует обратить внимание: в ней личность, инициатива, волевое начало приписываются бессознательному - что опять же является правильной интерпретацией очевидных фактов. С точки зрения первобытного человека совершенно очевидно, что бессознательное по собственной воле захватило власть над эго. Согласно такому взгляду, ослаблено не эго; напротив, благодаря присутствию демона усилилось бессознательное. Таким образом, первобытный человек не ищет причину безумия в слабости сознания, напротив, он видит ее в необычной силе бессознательного. Должен признаться, что ответить на вопрос, в чем тут дело, крайне сложно - в первичной слабости и соответствующей отстраненности сознания или в первичной силе бессознательного. От последней вероятности нельзя с легкостью отмахнуться, поскольку можно себе представить, что обширный архаический материал при шизофрении отражает наличие инфантильной и, соответственно, примитивной ментальности. Возможно, это вопрос атавизма. Я серьезно рассматриваю вероятность так называемого "задержанного развития", при котором сохраняется больший, чем обычно объем примитивной психологии, который не адаптируется к современным реалиям. Естественно, что в таких условиях существенная часть психики не успевает за нормальным развитием сознания. С годами расстояние между бессознательным и сознанием возрастает и порождает конфликт, остающийся вначале в латентном состоянии. Однако конфликт проявится, когда потребуется особое усилие по адаптации, когда сознанию надо будет прибегнуть к ресурсам бессознательного и инстинктивного; находившийся до этого в латентном состоянии примитивный разум внезапно извергает содержания, странность и нечеткость которых делает ассимиляцию невозможной. Во многих случаях именно в такой момент начинается психическое заболевание. Следует обратить внимание на тот факт, что многие пациенты кажутся способными проявлять достаточно развитый уровень сознания, для которого порой характерна особая концентрированность, рационализм и упорство. Однако тут же следует отметить, что для такого сознания характерен ранний уход в защиту, что является признаком не силы, а слабости. Возможно, что при шизофрении нормальному сознанию противостоит необычайно сильное бессознательное; возможно также, что у пациента слабое сознание, и оно не может сдержать напор бессознательного материала. Практически я допускаю существование шизофрении двух типов: шизофрении, имеющей слабое сознание, и шизофрении второго типа, имеющей сильное бессознательное. Здесь наличествует определенная аналогия с неврозами, при которых у большой части пациентов слабое сознание сочетается со слабой волей, но существует и другая группа пациентов, обладающих мощной энергией, но подвергающихся почти непреодолимому воздействию бессознательного. Так обстоит дело, в частности, когда творческие импульсы (артистические или иные) сочетаются с бессознательной несовместимостью. Если мы теперь вернемся к исходному вопросу о психогенезе шизофрении, то придем к заключению о крайней сложности проблемы. В любом случае следует уяснить, что термин "психогенез" имеет два значения: 1)он может означать исключительно психологическое происхождение и 2)он может означать ряд психологических условий. Нами рассматривалось второе значение, но мы не касались еще первого значения, когда психогенез рассматривается с точки зрения причинности (causa efficiens). Вопрос в том, вызывается ли шизофрения исключительно психологическими причинами, или существуют иные источники этой болезни? Как известно, для медицины это весьма трудный вопрос. Только в небольшом числе случаев на него может быть получен положительный ответ. Как правило, при определении этиологии соперничают различные мнения. Поэтому было выдвинуто предложение исключить из медицинской терминологии слово "причинность" или "причина", заменив его термином "обусловленность". Я полностью поддерживаю это предложение, поскольку почти невозможно, даже приближенно, доказать, что шизофрения является органическим заболеванием. Столь же невозможно с очевидностью доказать ее исключительно психологические источники. У нас могут быть веские причины подозревать, что первичный симптом имеет органическое происхождение, но нельзя игнорировать тот факт, что во многих случаях шизофрения была вызвана эмоциональным шоком, разочарованием, сложной ситуацией, переменой в судьбе (неудачей) и т. д.; а также то, что часть рецидивов и ремиссий вызываются психологическими условиями. Например, что мы можем сказать в следующем случае? Молодой человек переживает глубокое разочарование в любви. Через несколько месяцев он выздоравливает от кататонического приступа. Затем он завершает учебу и становится преуспевающим профессионалом. Через несколько лет он возвращается в Цюрих, где он пережил свою неудачную любовь. И снова заболевает. Он утверждает, что вновь видел ту девушку. Опять выздоравливает и несколько лет не бывает в Цюрихе. Проходит какое-то время, он снова возвращается в Цюрих и через несколько дней оказывается в клинике с приступом кататонии; ему опять показалось, что он увидел ту девушку, которая к этому времени была замужем и имела детей. Мой учитель Блейлер обычно говорил, что психологическая причина может вызвать только симптомы болезни, но не саму болезнь. Это утверждение может оказаться как справедливым, так и неверным. В любом случае в нем проявляется дилемма психиатра. Можно, например, сказать, что наш пациент возвращался в Цюрих, когда чувствовал приближение болезни - и человеку кажется, что он сказал умную вещь. Пациент отрицает это, и вы скажете, что отрицание вполне естественно. Однако фактом является и то, что бывший студент все еще любил ту девушку. Он не сближался с другими женщинами, а его мысли вращались вокруг Цюриха. Так что разве не вполне естественно, что время от времени он уступал непреодолимому желанию увидеть дома и улицы, где встречался с ней, независимо от того, безумен ли он или нет? Но мы не знаем, какие видения и приключения он пережил в своем безумии, какие волнующие ожидания искушали его, побуждая вновь пережить их. Однажды я лечил девушку, больную шизофренией; она заявила, что ненавидит меня за то, что я сделал невозможным ее возвращение в прекрасный психоз. Позднее я слышал, как мои коллеги-психиатры говорили, что это была не шизофрения. Но они не знали, что по меньшей мере с еще тремя другими специалистами сами поставили этот диагноз именно этой девушке. Будем ли мы говорить, что наш пациент заболел до того, как влюбился и прежде, чем вернулся в Цюрих? Если это так, то мы должны сделать парадоксальное заявление, что будучи еще нормальным, он был уже болен, и вследствие болезни влюбился, и по той же причине возвращался в роковой город. Или мы будем утверждать, что шок от страстной любви был слишком силен, и вместо того, чтобы покончить жизнь самоубийством, он сошел с ума; и что именно тоска возвращала его к месту печальных воспоминаний? Однако против этого наверняка можно возразить, что не все становятся безумными из-за разочарований в любви. Конечно, это справедливо, так же как и то, что не каждый совершает самоубийство, столь же страстно влюбляется или навсегда сохраняет верность первой любви. Будем ли мы настаивать на допущении существования органического поражения, которому у нас нет очевидного доказательства, или на наличии страсти, все симптомы которой налицо? Однако далеко идущие последствия начального "понижения ментального уровня" являются серьезным аргументом против гипотезы о чистом психогенезе. К сожалению, все, что мы знаем о первичном симптоме и его предположительно органической природе, равно ряду вопросительных знаков, тогда как наше знание о вероятности психогенных условий опирается на множество фактов. Несомненно, при этом заболевании существуют органические поражения, с отеком мозга и летальным исходом. Но таких случаев крайне мало, и нет уверенности в том, что такое заболевание следует называть шизофренией. Серьезным возражением против психогенеза шизофрении является плохой прогноз, неизлечимость и конечная деменция. Но как я отмечал двадцать лет назад, больничная статистика основана, главным образом, на самых тяжелых случаях; все менее ярко выраженные случаи исключаются. За годы моей деятельности в качестве психиатра и психотерапевта на меня оказали влияние два факта. Одним из них являются огромные перемены, происшедшие в психиатрических больницах на протяжении моей жизни. Практически полностью исчезла отчаявшаяся толпа дегенеративных кататоников, причем просто потому, что им дали какое-то занятие. Вторым фактом, который произвел на меня впечатление, является открытие, сделанное мной в самом начале психотерапевтической практики: меня удивило количество шизофреников, которых мы почти никогда не видим в психиатрических больницах. Это случаи, частично замаскированные навязчивыми неврозами, фобиями и истериями; такие пациенты очень стараются не попасть в больницу. Они настаивают на лечении; пытаясь, как верный ученик Блейлера, вылечить пациентов, несомненно больных шизофренией, к которым я бы даже близко не подошел, если бы дело происходило в нашей больнице, я чувствовал себя действующим антинаучно; но после лечения мне говорили, что эти люди никогда больше не болели шизофренией. Существуют многочисленные случаи латентных психозов, а также некоторые случаи не столь латентных психозов; при благоприятных обстоятельствах такие пациенты могут быть подвергнуты психологическому анализу, причем иногда удается получить вполне приличные результаты. Даже если я не питаю больших надежд на успешное лечение пациента, я пытаюсь дать ему столько психологических знаний, сколько он сможет усвоить, поскольку я видел много случаев, когда в результате более глубокого психологического понимания в дальнейшем приступы были не столь сильными, а прогноз - более благоприятным. По меньшей мере, так мне казалось. Вам известно, насколько трудно правильно судить о таких вещах. В сомнительных случаях, когда необходимо работать, используя передовые методы, требуется доверие к своей интуиции и к своим чувствам даже под угрозой пасть жертвой ошибки. Правильный диагноз и серьезное покачивание головой при плохом прогнозе - наименее важный аспект искусства медика. Это может парализовать энтузиазм, а в психотерапии именно в энтузиазме скрыт секрет успеха. Результаты применения трудовой терапии в психиатрических больницах ясно показали, что состояние пациентов в безнадежных случаях может быть значительно улучшено. А применение психотерапевтического лечения у негоспитализированных пациентов с более мягким течением болезни дает порой весьма обнадеживающие результаты. Мне не хотелось бы казаться чрезмерно оптимистичным. Достаточно часто врач ничем не может помочь; иногда результаты оказываются совершенно неожиданными. В течение четырнадцати лет я наблюдал женщину, которой сейчас исполнилось 64 года. Я никогда не встречаюсь с ней чаще, чем пятнадцать раз на протяжении одного года. Ей поставлен диагноз шизофрения, и она дважды провела в больнице несколько месяцев с обострением заболевания. Она страдает от воздействия голосов, распределенных по всему телу. Я обнаружил один голос, достаточно разумный, который мог оказать помощь, и попытался привлечь этот голос к лечению пациентки; в результате прошло уже два года с тех пор, как правая часть тела освободилась от голосов. Бессознательное продолжает воздействовать только на левую сторону тела. Прекратились острые приступы. К сожалению, пациентка малоинтеллектуальна. Ее ментальность находится на уровне раннего средневековья, и мне удалось установить с ней хороший контакт только приспособив мою терминологию к понятиям раннего средневековья. Тогда не было галлюцинаций; это все было делом рук чертей и колдовством. Описанный случай не относится к блестящим успехам, но я обнаружил, что больше всего узнаю от трудных, даже невозможных пациентов. Я подхожу к их лечению, исходя из допущения, что их заболевание не органического, а психогенного происхождения, что можно проводить лечение исключительно психологическими средствами. Признаюсь, что не могу вообразить, каким образом нечто "просто" психическое может вызвать "понижение ментального уровня", нарушающее целостность личности, причем часто без возможности ее восстановления. Однако большой практический опыт показал мне не только то, что подавляющее число симптомов вызвано психологическими условиями, но и то, что в ряде случаев болезнь начинается под воздействием психических фактов (или, по меньшей мере, сочетается с ними); в случаях невроза мы, не сомневаясь, объявили бы их каузальными факторами. В этом случае статистика мне ничего не доказывает, ибо я знаю, что даже в случае невроза истинный анамнез можно выявить только после тщательного анализа. В психиатрическом анамнезе часто имеет место просто поразительное отсутствие психологических знаний. Я не утверждаю, что каждый практикующий врач должен знать психологию, но если психиатр хочет заниматься психотерапией, то он, несомненно, должен иметь надлежащую психологическую подготовку. То, что мы называем "медицинской психологией", представляет собой, к сожалению, крайне одностороннюю дисциплину. Она может дать вам некоторые сведения о повседневных комплексах, однако ей слишком мало известно о чем-то, выходящем за их пределы. Психология не состоит из эмпирических медицинских правил. Она значительно теснее связана с историей цивилизации, философии, религии и, особенно, с примитивной ментальностью. Патологический разум представляет собой обширную, почти не исследованную область, поскольку основное внимание уделялось биологии, анатомии и физиологии шизофрении. При всем объеме проделанной работы, что мы знаем о наследственности или о природе первичного симптома? Я сказал бы: вернемся к рассмотрению вопроса о психогенезе после того, как будет в достаточном объеме изучена психическая составляющая шизофрении. Текущие размышления о шизофрении [Написано по-английски для симпозиума "Гранины познания и человеческие надежды на будущее" и передано по радио на тридцати языках международной радиостанцией "Голос Америки" в декабре 1956 года. Опубликовано в "Бюллетене Нью-Йоркского Клуба аналитической психологии", XIX: 4 (Апрель 1957). Перевод В. Зеленского.] Вне всякого сомнения, мы находимся накануне новой эпохи, которая поставит перед нами ряд трудных вопросов. Вопрос относительно предсказания будущего развития психологии, психопатологии и психотерапии ставит передо мной, как можно догадаться, весьма нелегкую задачу. В истории науки хорошо известен тот факт, что очень часто самые важные и даже эпохальные области развития возникают из совершенно неожиданных открытий или из доселе недооцененных или упущенных по недосмотру сфер человеческой мысли. В таких условиях какой-либо прогноз становится весьма сомнительным делом, отчего я предпочту воздержаться от некомпетентного пророчества и попытаюсь представить свое мнение как нечто желаемое для психиатра живущего во второй половине двадцатого века. При установлении наиболее желательных вещей из того арсенала, которым мы не владеем, следует начать с вопросов, на которые мы все еще ждем ответов, или с теоретических гипотез, основанных на известных фактах. В психологии, как и в психопатологии, я чувствую, что самой насущной потребностью является выявление более глубокого и более исчерпывающего знания относительно тех сложных психических структур, с которыми сталкивается психотерапевт. Мы знаем довольно мало о содержаниях и значении патологических продуктов разума, да и то малое, что мы знаем, стиснуто предрассудками теоретических предположений или допущений. Это в особенности истинно в отношении психологии шизофрении. Наше знание этого наиболее распространенного из всех душевных патологий заболевания находится все еще в весьма неудовлетворительном состоянии. Хотя довольно большое количество работы уже было сделано в данной области, начиная с моей скромной попытки, совершенной пятьдесят лет назад [см. "Психология раннего слабоумия"], многие аспекты этой болезни все еще остаются неисследованными. И хотя на протяжении этого периода времени я пронаблюдал, проанализировал и пролечил огромное количество шизофреников, я не могу похвастаться какой-либо систематикой, о которой хотелось бы желать. Причиной тому является отсутствие какого-либо существенного основания, способного лечь в основу подобного мероприятия. Необходима внешняя точка приложения, эдакий point de repure, некий архимедов рычаг extra rem; в данном случае - сама возможность сравнения с нормальной психологией. Как я указывал еще в 1907 году, сравнение с невротической ментальностью и ее специфической психологией действительно только в ограниченных пределах, то есть, только в той степени, в какой может рассматриваться персоналистическая точка зрения. В психологии шизофреников, однако, существуют манифестные элементы, которые никак не встраиваются в чисто персоналистическую "раму". Хотя персоналистическая психология (то есть эвристическая гипотеза Фрейда и Адлера) и дает в известной степени удовлетворительный результат, она остается весьма сомнительной в том случае, когда используется для объяснения специфических ментальных образований типичной параноидной шизофрении или той фундаментальной и специфической диссоциации, которая изначально побудила Блейлера присвоить этой болезни термин "шизофрения". Это понятие подчеркивает именно разницу между невротической и психотической диссоциациями, - первая выступает как "систематическая" диссоциация личности, последняя - как "физиологическая и несистематическая дезинтеграция психических элементов", то есть идеационного содержания. В то время как невротические явления в большей степени аналогичны нормальным процессам, таким, как наблюдаемые, главным образом, в эмоциональных состояниях, шизофренические симптомы имеют большее сходство с образованиями, прослеживаемыми в сновидениях и при токсических состояниях. По-скольку сновидения должны рассматриваться как обычные явления в состоянии физиологического сна, их аналогия шизофренической дезинтеграции указывает на общий знаменатель, заключающийся в понижении ментального уровня (Жане). Это понижение вне зависимости от вызвавшей его причины, начинается с ослабления концентрации или внимания. По мере того как снижается значимость ассоциаций, последние становятся более поверхностными. Вместо значимых связей между теми или иными идеями на первый план выходят вербально-моторные и шумовые ассоциации (ритм, аллитерация и т.д.), а также различные отклонения (персеверации). В конце концов слабеет и разрушается не только смысл предложений, но и самих слов. А кроме того, странные, бессвязные и алогические вторжения прерывают ту или иную тематическую последовательность. Это оказывается верным не только в отношении к явлению сна, но также и в отношении к шизофреническому состоянию. Существует, однако, одна значительная разница, заключающаяся в том, что в последнем случае сознание не редуцировано, как это происходит в сновидении. При шизофрении (за исключением сноподобных и бредовых состояний) память и общая ориентация функционируют нормально, несмотря не несомненное присутствие симптомов понижения. Это ясно показывает, что шизофренические явления не вызываются общим ослаблением внимания и снижением сознания, а, скорее, зависят от другого нарушающего фактора, связанного с определенными психическими составляющими. Невозможно предугадать вообще, какие из идей пациента нарушены, хотя и существует определенная вероятность того, что они принадлежат к эмоциональной области распознаваемого комплекса, существование которого само по себе вовсе не является специфически шизофреническим симптомом. Напротив, такие комплексы идентичны комплексам, наблюдаемым как у невротиков, так и у здоровых людей. Хотя эмоциональный комплекс и может расстраивать или уменьшать общую концентрацию внимания, абсорбируя его энергию, он никогда не дезинтегрирует свои собственные психические элементы или содержания тем способом, каким это делает шизофренический комплекс. Можно даже сказать, что эти элементы невротического и нормального комплекса не только хорошо развиты, но даже гипертрофированы относительно величины их энергетического веса. Они обладают отмеченной тенденцией увеличивать свой размер с помощью преувеличения и фантастического приращения. В противоположность этому, шизофренический комплекс характеризуется специфическим ухудшением и дезинтеграцией своего собственного идеационного содержания, оставляя общее поле внимания вполне непотревоженным. Это выглядит так, как если бы этот комплекс разрушал себя сам путем искажения своих собственных содержаний и средств коммуникации, то есть своего выражения с помощью координирующего мышления и речи. При этом, энергия этого комплекса не образуется за счет других ментальных процессов, равно как и не ослабляется общая ориентация или любые другие функции. Здесь, напротив, очевидно, что шизофренический комплекс потребляет, так сказать, свою собственную энергию, отделяя ее от своих собственных содержаний путем понижения их умственного уровня. Или, выбирая другой подход, можно сказать, что эмоциональная интенсивность такого комплекса приводит к неожиданному падению своих собственных основ или к расстройству нормального синтеза идей. Здесь крайне трудно представить себе психологический процесс, который мог бы произвести такой эффект. Психотерапия невроза не дает нам здесь ключа к разгадке, так как все невротические процессы действуют в полном соответствии со всеми психическими составляющими. В плане невроза нет никакой дезинтеграции идей, и если невротический случай указывает на наличие подобных следов, то можно говорить о подозрении на существование латентной шизофрении. Саморазрушительность шизофренического комплекса проявляется, прежде всего, в дезинтеграции средств выражения и коммуникации. Кроме того, существует и другое, менее очевидное, его проявление, а именно, неадекватная эффективность. Хотя определенная эмоциональная неадекватность наблюдается также и при неврозах (например, преувеличение, апатия, депрессия и т.д.), но последняя (в отличие от шизофрении) всегда сохраняет свою систематичность (внутреннюю логику) и очевидна лишь для опытного наблюдателя. Когда известны все аспекты доминирующего невротического комплекса, то становятся видимыми и понятными и все его несоответствия. В шизофрении же, однако, аффективность оказывается повсеместно неадекватной; наблюдается не только отсутствие или нарушение аффективности в зоне собственно самого комплекса, но ее (аффективности) неадекватное проявление присутствует также и в регулярном (обычном) поведении пациента. В рамках же самого комплекса эмоциональная компонента выглядит распределенной совершенно нелогично или же отсутствующей и вовсе, во многом дезинтегрированной аналогично расстроенным психическим составляющим. Но это проявление носит весьма усложненный и, возможно, вторичный характер. Скорее всего, оно является простой психологической реакцией на комплекс. В этом случае можно ожидать, что подобная реакция демонстрирует известную систематичность. Или, возможно, является симптомом общей деструктивности самой аффективности. Я этого не знаю и не осмелился бы дать сколь-нибудь определенный ответ на подобный вопрос. Ясно, однако, что мы пытаемся истолковать особенность поведения шизофренического комплекса, его отличия от поведения невротического или нормального комплекса. Далее, ввиду того факта, что какие-либо специфические психологические процессы, которые могли бы иметь отношение к шизофреническому проявлению, то есть к проявлению специфической диссоциации, отсутствуют, и их открытие еще только ожидается, я вынужден прийти к заключению, что здесь возможна и аргументация в пользу токсической причины, прослеживаемой вплоть до органической и местной дезинтеграции, до физиологического изменения вследствие эмоционального давления, выходящего за пределы функциональных возможностей или способностей мозговых клеток. (Проблемы синестезии, описанные Sollier около тридцати лет назад, вероятно, указывают на это направление.) Опыты с мескалином и родственными наркотическими веществами подтверждают гипотезу о токсическом происхождении шизофрении. В отношении к будущему развитию в области психиатрии я полагаю, что мы находимся здесь в зоне почти неисследованной, все еще ждущей разработок и многообещающих открытий. В то время как проблема специфики токсинов представляет задачу для клинической психиатрии в свете ее формальных аспектов, вопрос о содержаниях шизофрении и значении этих содержаний оказывается в равной степени актуальным как для будущих психопатологов, так и для психологов. Обе проблемы составляют огромный теоретический интерес; более того, их решение позволило бы обеспечить необходимую основу для терапии шизофрении. Как мы знаем, эта болезнь представлена в двух аспектах всеобщей важности - биохимическом и психологическом. Известно также - мне удалось доказать это пятьдесят лет назад, - что данная болезнь может излечиваться психотерапевтическим путем, хотя и в ограниченной степени. Но по мере того, как предпринимаются подобные психотерапевтические попытки, встает вопрос о психотических содержаниях и их значении. Во многих случаях мы сталкиваемся с психологическим материалом, который можно было бы сравнить с тем, который обнаруживается в неврозах или в сновидениях и может быть понят с персоналистической точки зрения. Но в отличие от содержаний невроза, которые вполне объясняются биографическими данными, психотические содержания показывают особенности, которые игнорируют сведение к индивидуальным детерминантам точно так же, как существуют сновидения, в которых символы не могут быть в достаточной степени объяснены с помощью одних лишь личных данных. Под этим я подразумеваю то, что невротические содержания можно сравнить с содержаниями нормальных комплексов, в то время как психотические содержания, в особенности, в случаях паранойи, демонстрируют близкую аналогию с тем типом сновидений, который первобытные весьма уместно назвали "большим сном". В отличие от обычных сновидений такой сон очень впечатляющ и носит нуминозный характер, его образность часто использует мотивы, аналогичные или даже идентичные мотивам мифологии. Я называю эти структуры архетипами, потому что они действуют образом, весьма напоминающим инстинктивные паттерны поведения. Более того, большинство из них можно обнаружить везде и во все времена. Они повсеместно встречаются в фольклоре первобытных племен и рас, у греков, египтян и в древних мексиканских мифах, а также в снах, видениях и галлюцинациях у современных людей, полностью игнорирующих какие-либо традиции. В случаях подобного рода бесполезно искать причину личностного характера, которая могла бы объяснить их специфическую архаическую форму и смысл. Скорее, нам следует предположить, что такие структуры являются чем-то вроде универсально существующих элементов бессознательной психики, образующих, так сказать, более глубокий уровень коллективной природы в отличие от личностно приобретенных содержаний более поверхностных уровней или того, что можно было бы назвать личным бессознательным. Я рассматриваю эти архетипические паттерны как матрицу, или основу всех мифологических сюжетов или формулировок. Они не только появляются в насыщенной эмоциональной атмосфере, но, похоже, очень часто являются их причиной. Было бы ошибкой рассматривать их как унаследованные идеи, поскольку они являются просто условиями для формирования репрезентаций вообще, точно так же, как инстинкты являются динамическими условиями для различных форм поведения. Возможно даже, что архетипы являются психическими выражениями или проявлениями инстинкта. Вопрос архаического поведения и соответствующих мыслеформ, очевидно, не может быть разрешен единственно с точки зрения персоналистической психологии. Исследование в этой области должно обратиться за помощью к более общим проявлениям человеческого разума, нежели те, которые обнаруживаются в личной биографии. Любая попытка более глубокого проникновения неизбежно ведет к проблеме человеческого разума в целом (in toto). Индивидуальный разум не может быть понят только через самого себя. Для подобной цели необходима более обширная область исследования; другими словами, изучение более глубоко расположенных психических слоев и уровней может быть возможным только с помощью других дисциплин. Вот почему наше исследование находится еще в самом начале. Тем не менее результаты оказываются многообещающими. Исследование шизофрении является, по моему мнению, одной из наиболее важных задач для психиатрии будущего. Эта проблема имеет два аспекта - физиологический и психологический, так как эта болезнь, насколько мы можем судить о ней сегодня, не имеет одностороннего объяснения. Ее симптоматология указывает, с одной стороны, на лежащий в ее основе деструктивный процесс, возможно токсической природы, а, с другой - в той мере, в какой психогенная этиология не исключается, а психологическое лечение (в подходящих случаях) оказывается эффективным, - с равной степенью важности на психический фактор. Оба подхода открывают далекоидущие перспективы как в теоретической, так и в терапевтической областях. Шизофрения [Впервые опубликовано в Schweizer Archiv Fur Neurologie und Psychiatrie LXXXI (Zurich 1958), pp. 163-177. Перевод В. В. Никитина.] Обозревать пройденный путь - привилегия пожилого человека. Я благодарен доброжелательному интересу профессора Манфреда Блейлера за возможность обобщить мой опыт в области шизофрении в обществе моих коллег. В 1901 году я - молодой ассистент в клинике Бургхольцли - обратился к своему тогдашнему шефу профессору Юджину Блейлеру с просьбой определить мне тему моей будущей докторской диссертации. Он предложил экспериментальное исследование распада идей и представлений при шизофрении. С помощью ассоциативного теста мы тогда уже настолько проникли в психологию таких больных, что знали о существовании аффективно окрашенных комплексов, которые проявляются при шизофрении. В сущности, это были те же самые комплексы, которые обнаруживаются и при неврозах. Способ, которым комплексы выражались в ассоциативном тесте, во многих не слишком запутанных случаях был приблизительно тем же, что и при истериях. Зато в других случаях, в особенности когда был затронут центр речи, складывалась картина, характерная для шизофрении - чрезмерно большое по сравнению с неврозами количество провалов в памяти, перерывов в течении мыслей, персевераций, неологизмов, бессвязностей, неуместных ответов, ошибок реакции, происходящих при или в окружении затрагивающих комплекс слов-стимулов. Вопрос заключался в том, каким образом с учетом всего уже известного можно было бы проникнуть в структуру специфических шизофренических нарушений. На тот момент ответа не находилось. Мой уважаемый шеф и учитель тоже ничего не мог посоветовать. В результате я выбрал - наверное, не случайно - тему, которая, с одной стороны, представляла меньшие трудности, а с другой, содержала в себе аналогию шизофрении, поскольку речь шла о стойком расщеплении личности у молодой девушки. [О психологии и патологии так называемых оккультных феноме-нов см.: GW 15. (Русский перевод см. в: "Конфликты детской души". М.,1994. С. 225-330. - ред.).] Она считалась медиумом и впадала на спиритических сеансах в подлинный сомнамбулизм, в котором возникали бессознательные содержания, неведомые ее сознательному разуму, демонстрируя очевидную причину расщепления личности. При шизофрении также очень часто наблюдаются чужеродные содержания, более или менее неожиданно врывающиеся в сознание и расщепляющие внутреннюю целостность личности, правда, специфическим для шизофрении образом. В то время как невротическая диссоциация никогда не теряет свой систематический характер, шизофрения являет картину, так сказать, несистематической случайности, в которой смысловая целостность и связность, столь характерная для неврозов, часто искажается настолько, что становится крайне неясной. В опубликованной в 1907 году работе "Психология раннего слабоумия" я попытался изложить тогдашнее состояние моих знаний. Речь шла, в основном, о случае типичной паранойи с характерным нарушением речи. Хотя патологические содержания определялись как компенсаторные, и потому нельзя было отрицать их систематическую природу, однако идеи и представления, лежавшие в их основе, были извращены несистематической случайностью до полной неясности. Чтобы вновь сделать видимым их первоначально компенсаторный смысл, часто требовался обширный материал амплификации. Поначалу было непонятно, почему специфический характер неврозов нарушается при шизофрении и вместо систематических аналогий возникают лишь спутанные, гротескные и вообще в высшей степени неожиданные их фрагменты. Можно было лишь констатировать, что характерной чертой для шизофрении является такого рода распад идей и представлений. Это свойство роднит ее с известным нормальным феноменом - сновидением. Оно тоже носит случайный, абсурдный и фрагментарный характер и для своего понимания нуждается в амплификации. Однако явное отличие сна от шизофрении состоит в том, что сновидения возникают в спящем состоянии, когда сознание пребывает в "сумеречной" форме, а явление шизофрении почти или вовсе не затрагивает элементарную ориентацию сознания. (Здесь следует в скобках заметить, что было бы трудно отличить сны шизофреников от снов нормальных людей). С ростом опыта мое впечатление глубокого родства феномена шизофрении и сна все более усиливалось. (Я анализировал в то время не менее четырех тысяч снов в год). Несмотря на то, что в 1909 году я прекратил свою работу в клинике, чтобы полностью посвятить себя психотерапевтической практике, несмотря на некоторые опасения, я не утратил возможности работать с шизофренией. Напротив, к своему немалому удивлению, я именно там вплотную столкнулся с этой болезнью. Число латентных и потенциальных психозов в сравнении с количеством явных случаев удивительно велико. Я исхожу - не будучи, впрочем, в состоянии привести точные статистические данные, - из соотношения 10:1. Немало классических неврозов, вроде истерии или невроза навязчивого состояния, оказываются в процессе лечения латентными психозами, которые при соответствующих условиях могут перейти в явный факт, который психотерапевту никогда не следует упускать из виду. Хотя благосклонная судьба в большей степени, чем собственные заслуги, уберегла меня от необходимости видеть, как кто-то из моих пациентов неудержимо скатывается в психоз, однако в качестве консультанта я наблюдал целый ряд случаев подобного рода. Например, обсессивные неврозы, навязчивые импульсы которых постепенно превращаются в соответствующие слуховые галлюцинации, или несомненные истерии, оказывающиеся лишь поверхностным слоем самых разных форм шизофрении - опыт, не чуждый любому клиническому психиатру. Как бы там ни было, но занимаясь частной практикой, я был удивлен большим числом латентных случаев шизофрении. Больные бессознательно, но систематически избегали психиатрических учреждений, чтобы обратиться за помощью и советом к психологу. В этих случаях речь не обязательно шла о лицах с шизоидной предрасположенностью, но и об истинных психозах, при которых компенсирующая активность сознания еще не окончательно подорвана. Прошло уже почти пятьдесят лет с тех пор, как практический опыт убедил меня в том, что шизофренические нарушения можно лечить и излечивать психологическими методами