в окошко, доглядает и
сейчас, не прут ли его дома сборные. Толь-то проахал, дядя.
     Бухгалтера два,  тоже зэки, хлеб поджаривают на печке. Чтоб не горел --
сеточку такую подстроили из проволоки.
     Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь.  К Шухову он спиной,  не
видит.
     А против  него сидит Х-123, двадцатилетник,  каторжанин  по  приговору,
жилистый старик. Кашу ест.
     --  Нет,  батенька,  --  мягко  этак,   попуская,  говорит  Цезарь,  --
объективность требует признать, что Эйзенштейн  гениален. "Иоанн Грозный" --
разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!
     -- Кривлянье! -- ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. -- Так много
искусства, что уже и не  искусство. Перец и  мак вместо  хлеба  насущного! И
потом  же  гнуснейшая  политическая идея -- оправдание  единоличной тирании.
Глумление над  памятью трех поколений русской интеллигенции! (Кашу ест ротом
бесчувственным, она ему не впрок.)
     -- Но какую трактовку пропустили бы иначе?...
     --  Ах,  <i>пропустили</i>  бы?! Так  не говорите,  что  гений!  Скажите,  что
подхалим,  заказ собачий  выполнял. Гении  не  подгоняют трактовку  под вкус
тиранов!
     --  Гм,  гм,  --  откашлялся  Шухов,  стесняясь  прервать  образованный
разговор. Ну, и тоже стоять ему тут было ни к чему.
     Цезарь оборотился, руку  протянул  за кашей, на Шухова и  не посмотрел,
будто каша сама приехала по воздуху, -- и за свое:
     -- Но слушайте, искусство -- это не <i>что</i>, а <i>как</i>.
     Подхватился Х-123 и ребром ладони по столу, по столу:
     -- Нет уж, к чертовой матери ваше "как",  если оно добрых чувств во мне
не пробудит!
     Постоял Шухов  ровно  сколько прилично  было  постоять,  отдав кашу. Он
ждал, не  угостит ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нем не помнил,
что он тут, за спиной.
     И Шухов, поворотясь, ушел тихо.
     Ничего, не шибко холодно на улице. Кладка сегодня как ни то пойдет.
     Шел  Шухов тропою  и  увидел  на снегу  кусок стальной ножовки, полотна
поломанного  кусок.  Хоть  ни  для  какой  надобности  ему  такой  кусок  не
определялся, однако  нужды своей вперед не знаешь. Подобрал, сунул в  карман
брюк. Спрятать ее на ТЭЦ. Запасливый лучше богатого.
     На ТЭЦ придя, прежде всего он достал спрятанный мастерок и  засунул его
за свою веревочную опоясочку. Потом уж нырнул в растворную.
     Там после солнца совсем темно ему показалось и не теплей, чем на улице.
Сыроватей как-то.
     Сгрудились  все  около круглой печурки, поставленной Шуховым,  и  около
той, где песок греется, пуская из себя парок. Кому места не хватило -- сидят
на  ребре ящика растворного. Бригадир у самой печки сидит, кашу  доедает. На
печке ему Павло кашу разогрел.
     Шу-шу --  среди  ребят. Повеселели ребята.  И Иван  Денисычу  тоже тихо
говорят: бригадир процентовку хорошо закрыл. Веселый пришел.
     Уж где он  там работу нашел, какую --  это его,  бригадирова, ума дело.
Сегодня  вот  за полдня что сделали? Ничего.  Установку  печки не оплатят, и
обогревалку не оплатят: это для себя делали, не для производства. А в наряде
что-то писать надо.  Может, еще Цезарь бригадиру что  в нарядах подмучает --
уважителен к нему бригадир, зря бы не стал.
     "Хорошо закрыл" -- значит,  теперь пять дней пайки хорошие будут. Пять,
положим,  не  пять,  а  четыре  только:  из  пяти  дней  один  захалтыривает
начальство, катит  на гарантийке весь  лагерь  вровень, и  лучших и  худших.
Вроде не обидно никому, всем ведь поровну, а экономят на нашем брюхе. Ладно,
зэка желудок  все перетерпливает: сегодня как-нибудь, а  завтра наедимся.  С
этой мечтой и спать ложится лагерь в день гарантийки.
     А разобраться -- пять дней работаем, а четыре дня едим.
     Не шумит  бригада. У кого есть -- покуривают  втихомолку. Сгрудились во
теми -- и на огонь  смотрят.  Как семья большая. Она и есть семья,  бригада.
Слушают, как бригадир у печки двум-трем рассказывает. Он слов зря никогда не
роняет, уж если рассказывать пустился -- значит, в доброй душе.
     Тоже он в  шапке есть не научился, Андрей  Прокофьич.  Без шапки голова
его уже старая. Стрижена коротко, как  у всех, а  и  в  печном  огне видать,
сколь седины меж его сероватых волос рассеяно.
     --  ...Я   и  перед  командиром  батальона   дрожал,  а  тут  комполка!
"Красноармеец  Тюрин  по  вашему   распоряжению..."   Из-под   бровей  диких
уставился: "А зовут как, а по отчеству?" Говорю. "Год рождения?" Говорю. Мне
тогда, в тридцатом году, что ж, двадцать два годика было, теленок.  "Ну, как
служишь, Тюрин?" --  "Служу  трудовому народу!"  Как  вскипятится,  да двумя
руками по столу -- хлоп!  "Служишь ты  трудовому  народу,  да  кто  ты  сам,
подлец?!"  Та'к  меня  варом внутри!...  Но  креплюсь:  "Стрелок-пулеметчик,
первый номер. Отличник боевой  и  полити..."  -- "Ка-кой первый  номер, гад?
Отец твой кулак!  Вот,  из Каменя  бумажка пришла!  Отец  твой  кулак, а  ты
скрылся, второй год тебя ищут!"  Побледнел  я,  молчу.  Год писем  домой  не
писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там, ничего не знал, ни дома про меня.
"Какая  ж у  тебя совесть,  -- орет,  четыре шпалы  трясутся,  -- обманывать
рабоче-крестьянскую власть?" Я  думал, бить  будет. Нет,  не стал.  Подписал
приказ  --  шесть  часов  и за  ворота  выгнать...  А  на дворе  --  ноябрь.
Обмундирование  зимнее  содрали,  выдали  летнее, б/у, третьего срока носки,
шинельку  кургузую. Я  раз...бай был, не  знал, что могу не  сдать,  послать
их... И лютую справочку на руки: "Уволен из рядов... как сын кулака". Только
на  работу с той  справкой. Добираться  мне поездом четверо суток --  литеры
железнодорожной  не  выписали,  довольствия  не выдали ни  на  день  единый.
Накормили обедом последний раз и выпихнули из военного городка.
     ...Между прочим, в тридцать восьмом на Котласской пересылке встретил  я
своего  бывшего комвзвода, тоже ему десятку сунули. Так узнал от него: и тот
комполка и комиссар -- оба'я расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они
пролетарии  или кулаки.  Имели  совесть или не  имели... Перекрестился  я  и
говорю: "Все ж ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь да больно бьешь".
     После  двух  мисок  каши  закурить  хотелось Шухову  горше  смерти.  И,
располагая купить у латыша из седьмого  барака два стакана самосада и  тогда
рассчитаться, Шухов тихо сказал эстонцу-рыбаку:
     -- Слышь, Эйно, на одну закрутку займи мне до завтра. Ведь я не обману.
     Эйно посмотрел Шухову  в глаза прямо, потом  не спеша так же перевел на
брата названого. Все  у них пополам, ни табачинки  один не потратит. Чего-то
промычали  друг  другу,  и достал Эйно кисет, расписанный розовым шнуром. Из
кисета того вынул  щепоть табаку фабричной резки,  положил на ладонь Шухову,
примерился и еще  несколько  ленточек добавил. Как раз на одну  завертку, не
больше.
     А  газетка у Шухова есть. Оторвал, скрутил, поднял уголек,  скатившийся
меж ног бригадира, -- и  потянул! и  потянул! И  кружь такая пошла  по  телу
всему, и даже как будто хмель в ноги и в голову.
     Только  закурил, а  уж  через всю  растворную  на  него  глаза  зеленые
вспыхнули: Фетюков.  Можно б  и смиловаться, дать  ему,  шакалу,  да  уж  он
сегодня подстреливал, Шухов видел. А лучше Сеньке Клевшину оставить. Он и не
слышит, чего там  бригадир  рассказывает, сидит,  горюня, перед огнем, набок
голову склоня.
     Бригадира лицо рябое освещено из печи. Рассказывает без жалости, как не
об себе:
     --  Барахольце,  какое  было, загнал  скупщику  за четверть цены. Купил
из-под  полы  две  буханки  хлеба,  уж карточки  тогда были. Думал товарными
добираться,  но  и  против того законы суровые  вышли: стрелять на  товарных
поездах... А билетов, кто помнит, и за деньги  не купить было, не то что без
денег.  Все привокзальные площади  мужицкими  тулупами  выстланы.  Там  же с
голоду и подыхали, не уехав. Билеты  известно кому выдавали  -- ГПУ,  армии,
командировочным.  На перрон тоже  не было ходу:  в дверях  милиция,  с  обех
сторон  станции   охранники  по  путям  бродят.  Солнце  холодное  клонится,
подстывают  лужи  --  где ночевать?...  Осилил  я  каменную  гладкую стенку,
перемахнул с буханками --  и  в  перронную уборную. Там постоял  -- никто не
гонится. Выхожу как пассажир, солдатик. А на путе' стоит как раз Владивосток
-- Москва.  За кипятком -- свалка, друг друга котелками по головам. Кружится
девушка  в   синей  кофточке   с  двухлитровым  чайником,  а  подступить   к
кипятильнику боится.  Ноги у нее крохотулечные, обшпарят или  отдавят.  "На,
говорю, буханки мои, сейчас тебе кипятку!" Пока налил, а поезд трогает.  Она
буханки  мои д?ржит,  плачет,  что с ими делать, чайник бросить рада. "Беги,
кричу, беги, я  за тобой!"  Она  впереде',  я  следом.  Догнал, одной  рукой
подсаживаю, -- а поезд гону! Я -- тоже  на подножку.  Не стал меня кондуктор
ни по пальцам  бить, ни в грудки спихивать: ехали другие бойцы в вагоне,  он
меня с ними попутал.
     Толкнул Шухов Сеньку под бок: на, докури, мол, недобычник. С мундштуком
ему своим деревянным и дал, пусть пососет, нечего тут. Сенька, он чудак, как
артист:  руку  одну  к  сердцу  прижал  и  головой  кивает.  Ну,  да  что' с
глухого!...
     Рассказывает бригадир:
     --  Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с
практики.  На  столике  у  них   маслице  да  фуяслице,  плащи  на   крючках
покачиваются, чемоданчики в чехолках. Едут мимо  жизни, семафоры  зеленые...
Поговорили, пошутили, чаю вместе выпили. А вы, спрашивают, из какого вагона?
Вздохнул  я  и открылся: из такого я, девочки, вагона, что вам жить,  а  мне
умирать...
     Тихо в растворной. Печка горит.
     -- Ахали, охали, совещались... Все ж прикрыли  меня плащами  на третьей
полке. Тогда кондуктора  с гепеушниками ходили. Не о билете шло  -- о шкуре.
До Новосибирска дотаили, довезли... Между  прочим,  одну  из  тех девочек  я
потом  на Печоре  отблагодарил:  она  в  тридцать  пятом в  Кировском потоке
попала, доходила на <i>общих</i>, я ее в портняжную устроил.
     -- Може, раствор робыть? -- Павло шепотом бригадира спрашивает.
     Не слышит бригадир.
     -- Домой я ночью пришел с огородов. Отца уже угнали, мать с ребятишками
этапа ждала. Уж была  обо мне  телеграмма,  и  сельсовет  искал меня  взять.
Трясемся, свет погасили  и на пол сели под стенку, а то активисты по деревне
ходили и в окна заглядывали. Тою же ночью я маленького братишку прихватил  и
повез в теплые страны, во Фрунзю.  Кормить было нечем что его, что  себя. Во
Фрунзи асфальт  варили в котле,  и шпана  кругом  сидела.  Я  подсел  к ним:
"Слушай, господа  бесштанные!  Возьмите моего  братишку  в обучение, научите
его, как жить!" Взяли... Жалею, что и сам к блатным не пристал...
     -- И никогда больше брата не встречали? -- кавторанг спросил.
     Тюрин зевнул.
     -- Не,  никогда не встречал.  --  Еще зевнул. Сказал: --  Ну, не горюй,
ребята!  Обживемся и на ТЭЦ.  Кому  раствор разводить -- начинайте, гудка не
ждите.
     Вот это оно и есть -- бригада. Начальник и в рабочий-то час работягу не
сдвинет,  а бригадир и в перерыв сказал -- работать, значит работать. Потому
что он кормит, бригадир. И зря не заставит тоже.
     По гудку если раствор разводить, так каменщикам -- стой?
     Вздохнул Шухов и поднялся.
     -- Пойти лед сколоть.
     Взял  с собой для л?ду топорик и метелку, а  для  кладки  --  молоточек
каменотесный, рейку, шнурок, отвес.
     Кильдигс  румяный посмотрел на  Шухова,  скривился -- мол, чего поперед
бригадира  выпрыгнул? Да ведь Кильдигсу не думать, из  чего бригаду кормить:
ему, лысому, хоть на двести грамм хлеба и помене -- он с посылками проживет.
     А все же встает, понимает. Бригаду держать из-за себя нельзя.
     -- Подожди, Ваня, и я пойду! -- обзывает.
     Небось, небось толстощекий. На себя б работал -- еще б раньше поднялся.
     (А еще потому Шухов  поспешил,  чтоб отвес прежде Кильдигса  захватить,
отвес-то из инструменталки взят один.)
     Павло спросил бригадира:
     -- Мают класть утр?х? Ще одного нэ поставимо? Або раствора нэ выстаче?
     Бригадир насупился, подумал.
     --  Четвертым я  сам стану,  Павло.  А ты тут  -- раствор!  Ящик велик,
поставь человек шесть, и так:  из одной половины готовый раствор выбирать, в
другой половине новый замешивать. Чтобы мне перерыву ни минуты!
     -- Эх! -- Павло вскочил, парень  молодой, кровь свежая, лагерями еще не
трепан, на галушках украинских ряжка отъеденная. -- Як вы сами класть, так я
сам -- раствор робыть! А подывымось, кто бильш наробэ! А  дэ тут найдлинниша
лопата?
     Вот это  и есть  бригада! Стрелял Павло из-под леса да  на районы ночью
налетывал -- стал бы он тут горбить! А для бригадира -- это дело другое!
     Вышли Шухов  с Кильдигсом  наверх,  слышат  -- и Сенька  сзади по трапу
скрипит. Догадался, глухой.
     На втором этаже стены только начаты кладкой: в  три ряда кругом и редко
где  подняты  выше.  Самая  эта спорая кладка  --  от  колен  до  груди, без
подмостей.
     А подмости, какие тут раньше были, и козелки -- вс? зэки растащили: что
на другие здания унесли, что спалили -- лишь бы чужим бригадам не досталось.
Теперь, по-хозяйски ведя, уже завтра надо козелки сбивать, а то остановимся.
     Далеко  видно с верха  ТЭЦ:  и вся  зона вокруг заснеж?нная,  пустынная
(попрятались зэки, греются  до гудка), и вышки черные, и столбы заостренные,
под  колючку. Сама  колючка по солнцу  видна, а  против  --  нет. Солнце яро
блещет, глаз не раскроешь.
     А еще невдали  видно  -- энергопоезд.  Ну,  дымит, небо  коптит!  И  --
задышал тяжко. Хрип такой больной всегда у него перед гудком. Вот и загудел.
Не много и переработали.
     -- Эй, стака'новец! Ты с  отвесиком  побыстрей управляйся!  -- Кильдигс
подгоняет.
     -- Да на  твоей стене смотри л?ду сколько! Ты лед  к вечеру сколешь ли?
Мастерка-то бы зря наверх не таскал, -- изгаляется над ним и Шухов.
     Хотели по  тем  стенкам становиться, как до  обеда их  разделили, а тут
бригадир снизу кричит:
     -- Эй, ребята! Чтоб раствор в ящиках не мерз, по двое станем. Шухов! Ты
на свою стену Клевшина возьми,  а я с Кильдигсом буду. А пока Гопчик за меня
у Кильдигса стенку очистит.
     Переглянулись Шухов с Кильдигсом. Верно. Так спорей.
     И -- схватились за топоры.
     И  не  видел больше Шухов  ни озера  дальнего,  где солнце  блеснило по
снегу,  ни  как по  зоне разбредались  из обогревалок работяги  -- кто  ямки
долбать, с утра недодолбанные, кто арматуру  крепить, кто стропила поднимать
на мастерских.  Шухов видел  только стену  свою  -- от развязки  слева,  где
кладка поднималась ступеньками выше  пояса, и направо до угла, где сходилась
его  стена  и Кильдигсова. Он указал  Сеньке,  где  тому  снимать лед, и сам
ретиво  рубил его то  обухом, то  лезвием, так что брызги  льда  разлетались
вокруг и в морду тоже, работу эту он правил лихо, но вовсе не думая. А думка
его и  глаза его вычуивали из-подо льда саму стену, наружную фасадную  стену
ТЭЦ  в  два  шлакоблока.  Стену в  этом  месте прежде  клал неизвестный  ему
каменщик, не разумея  или халтуря,  а теперь Шухов обвыкал со стеной, как со
своей. Вот тут -- провалина, ее выровнять за один ряд нельзя, придется  ряда
за три, всякий раз  подбавляя раствора потолще.  Вот тут  наружу стена пузом
выдалась -- это спрямить ряда за два. И разделил он стену невидимой метой --
до  коих  сам будет класть от  левой ступенчатой развязки  и от коих  Сенька
направо  до Кильдигса. Там, на углу, рассчитал он, Кильдигс не удержится, за
Сеньку малость  положит,  вот ему и легче будет.  А  пока те на уголке будут
ковыряться, Шухов тут погонит больше полстены, чтоб наша  пара не отставала.
И  наметил  он,  куда  ему  сколько  шлакоблоков класть. И  лишь  подносчики
шлакоблоков наверх взлезли, он тут же Алешку заарканил:
     -- Мне носи! Вот сюда клади! И сюда.
     Сенька  лед  докалывал,  а  Шухов  уже  схватил  метелку  из  проволоки
стальной, двумя руками схватил и туда-сюда, туда-сюда пошел ею стену драить,
очищая  верхний ряд  шлакоблоков  хоть  не  дочиста,  но  до легкой  сединки
снежной, и особенно из швов.
     Взлез наверх и бригадир, и  пока Шухов  еще с метелкой чушкался, прибил
бригадир рейку на углу. А по краям у Шухова и Кильдигса давно стоят.
     -- Гэй! --  кричит  Павло  снизу.  -- Чи там  е'  жива людына  навэрси?
Тримайтэ раствор!
     Шухов  аж взопрел: шнур-то еще не  натянут! Запалился. Так решил:  шнур
натянуть не на ряд, не на  два, а сразу на три,  с запасом.  А чтобы  Сеньке
легче было, еще прихватить у  него кусок  наружного ряда, а чуть внутреннего
ему покинуть.
     Шнур по  верхней бровке натягивая, объяснил Сеньке и словами и знаками,
где  ему класть. Понял,  глухой.  Губы  закуся,  глаза  перекосив, в сторону
бригадировой стены кивает -- мол, дадим огоньку? Не отстанем! Смеется.
     А уж  по трапу и раствор несут. Раствор будут четыре пары носить. Решил
бригадир  ящиков растворных  близ  каменщиков  не  ставить  никаких  -- ведь
раствор от перекладывания только  мерзнуть будет. А  прямо носилки поставили
-- и разбирай два каменщика на стену, клади. Тем временем подносчикам, чтобы
не мерзнуть на верхотуре зря, шлакоблоки поверху подбрасывать. Как вычерпают
их носилки,  снизу  без  перерыву -- вторые,  а  эти катись вниз.  Там  ящик
носилочный  у  печки  оттаивай  от замерзшего раствору,  ну  и сами  сколько
успеете.
     Принесли  двое  носилок сразу -- на Кильдигсову стену и  на  шуховскую.
Раствор парует  на морозе, дымится, а  тепла  в  нем чуть. Мастерком его  на
стену  шлепнув  да зазеваешься -- он и прихвачен. И бить его  тогда тесачком
молотка,  мастерком не  собьешь. А и шлакоблок положишь  чуть не так -- и уж
примерз, перекособоченный. Теперь только обухом топора тот шлакоблок сбивать
да раствор скалывать.
     Но Шухов не  ошибается. Шлакоблоки не все один в один. Какой с  отбитым
углом,  с помятым ребром или  с приливом -- сразу Шухов это видит,  и видит,
какой стороной этот шлакоблок лечь хочет, и видит то место на стене, которое
этого шлакоблока ждет.
     Мастерком захватывает Шухов дымящийся  раствор -- и на то место бросает
и  запоминает,  где  прошел  нижний  шов  (на  тот  шов  серединой  верхнего
шлакоблока потом  угодить). Раствора бросает  он ровно столько, сколько  под
один шлакоблок. И хватает  из кучки шлакоблок (но с осторожкою хватает -- не
продрать  бы  рукавицу, шлакоблоки  дерут больно). И  еще  раствор мастерком
разровняв -- шлеп туда шлакоблок! И  сейчас же, сейчас его подровнять, боком
мастерка подбить,  если не так: чтоб наружная стена  шла  по отвесу, и чтобы
вдлинь кирпич плашмя  лежал, и чтобы поперек тоже  плашмя. И  уж он схвачен,
примерз.
     Теперь, если по  бокам  из-под него выдавилось  раствору, раствор  этот
ребром же  мастерка  отбить  поскорей,  со  стены сошвырнуть  (летом  он под
следующий кирпич идет,  сейчас и не  думай) и опять нижние швы посмотреть --
бывает, там не целый блок, а накрошено  их, -- и раствору опять бросить,  да
чтобы  под  левый  бок толще, и шлакоблок  не просто класть, а справа налево
полозом, он и выдавит этот лишек раствора меж собой и слева соседом.  Глазом
по отвесу. Глазом плашмя. Схвачено. Следующий!
     Пошла работа.  Два ряда как выложим  да старые огрехи  подровняем,  так
вовсе гладко пойдет. А сейчас -- зорче смотреть!
     И  погнал, и погнал наружный ряд к Сеньке  навстречу.  И Сенька  там на
углу с бригадиром разошелся, тоже сюда идет.
     Подносчикам мигнул Шухов -- раствор, раствор  под руку  перетаскивайте,
живо! Такая пошла работа -- недосуг носу утереть.
     Как сошлись с Сенькой да почали из одного  ящика  черпать --  а  уж и с
заскребом.
     -- Раствору! -- орет Шухов через стенку.
     -- Да-е-мо'! -- Павло кричит.
     Принесли ящик. Вычерпали  и его, сколько было жидкого, а уж по  стенкам
схватился  --  выцарапывай  сами!  Нарастет  коростой  --  вам  же   таскать
вверх-вниз. Отваливай! Следующий!
     Шухов  и  другие  каменщики  перестали  чувствовать мороз.  От  быстрой
захватчивой  работы прошел  по  ним  сперва первый  жарок --  тот жарок,  от
которого  под бушлатом,  под  телогрейкой, под  верхней  и  нижней  рубахами
мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше.
И часом спустя пробил их второй жарок  --  тот, от  которого пот высыхает. В
ноги  их мороз не  брал, это главное, а остальное  ничто, ни ветерок легкий,
потягивающий -- не могли их мыслей отвлечь от кладки. Только Клевшин нога об
ногу  постукивал:  у  него, бессчастного, сорок шестой размер,  валенки  ему
подобрали от разных пар, тесноватые.
     Бригадир  от  поры  до  поры  крикнет:  "Раство-ору!"  И   Шухов  свое:
"Раство-ору!" Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира
становится. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по
трапу с носилками загонял бы.
     Буйновский сперва, с  обеда, с Фетюковым вместе раствор носил. По трапу
и  круто,  и  оступчиво,  не  очень  он тянул поначалу,  Шухов  его подгонял
легонько:
     -- Кавторанг, побыстрей! Кавторанг, шлакоблоков!
     Только с каждыми  носилками кавторанг становился расторопнее, а Фетюков
все ленивее:  идет, сучье вымя, носилки наклонит и раствор выхлюпывает, чтоб
легче нести.
     Костыльнул его Шухов в спину разок:
     -- У, гадская кровь! А директором был -- небось с рабочих требовал ?
     -- Бригадир! -- кричит кавторанг. -- Поставь меня с человеком!  Не буду
я с этим м...ком носить!
     Переставил бригадир: Фетюкова шлакоблоки снизу  на подмости  кидать, да
так  поставил,  чтоб отдельно  считать,  сколько он шлакоблоков  вскинет,  а
Алешку баптиста  -- с  кавторангом.  Алешка --  тихий,  над ним не командует
только кто не хочет.
     -- Аврал, салага! -- ему кавторанг внушает. -- Видишь, кладка пошла!
     Улыбается Алешка уступчиво:
     -- Если нужно быстрей -- давайте быстрей. Как вы скажете.
     И потопали вниз.
     Смирный -- в бригаде клад.
     Кому-то  вниз  бригадир  кричит.   Оказывается,  еще  одна   машина  со
шлакоблоками подошла. То полгода ни одной не было, то как прорвало  их. Пока
и  работать,  что шлакоблоки возят.  Первый день. А потом  простой будет, не
разгонишься.
     И  еще вниз  ругается  бригадир.  Что-то о подъемнике. И узнать  Шухову
хочется,  и  некогда: стену  выравнивает.  Подошли  подносчики,  рассказали:
пришел  монтер  на   подъемнике   мотор   исправлять  и  с   ним  прораб  по
электроработам, вольный.
     Монтер копается, прораб смотрит.
     Это -- как положено: один работает, один смотрит.
     Сейчас бы  исправили подъемник -- можно б  и шлакоблоки  им подымать, и
раствор.
     Уж повел Шухов третий ряд (и Кильдигс  тоже третий начал), как по трапу
прется еще  один дозорщик, еще один начальник --  строительный десятник Дэр.
Москвич. Говорят, в министерстве работал.
     Шухов от Кильдигса близко стоял, показал ему на Дэра.
     -- А-а!  --  отмахивается  Кильдигс. --  Я с начальством вообще дела не
имею. Только если он с трапа свалится, тогда меня позовешь.
     Сейчас станет сзади каменщиков и будет смотреть. Вот этих  наблюдателей
пуще всего  Шухов  не терпит. В инженеры лезет, свинячья морда! А  один  раз
показывал, как кирпичи класть, так Шухов обхохотался. По-нашему, вот построй
один дом своими руками, тогда инженер будешь.
     В  Темген?ве  каменных  домов  не знали, избы из дерева. И  школа  тоже
рубленая,  из   заказника  лес  привозили  в  шесть  саженей.   А  в  лагере
понадобилось  на каменщика -- и  Шухов,  пожалуйста, каменщик. Кто  два дела
руками знает, тот еще и десять подхватит.
     Нет, не свалился  Дэр, только споткнулся  раз. Взбежал  наверх  чуть не
бегом.
     -- Тю-урин! -- кричит, и глаза навыкате. -- Тю-рин!
     А вслед ему по трапу Павло взбегает с лопатой, как был.
     Бушлат у  Дэра  лагерный,  но  новенький, чистенький.  Шапка  отличная,
кожаная. А номер и на ней, как у всех: Б-731.
     -- Ну?  -- Тюрин к нему с  мастерком вышел. Шапка  бригадирова  съехала
накось, на один глаз.
     Что-то небывалое.  И  пропустить  никак  нельзя,  и  раствор  стынет  в
корытце. Кладет Шухов, кладет и слушает.
     -- Да ты  что?!  -- Дэр  кричит, слюной  брызгает. --  Это не  карцером
пахнет! Это уголовное дело, Тюрин! Третий срок получишь!
     Только тут прострельнуло Шухова, в чем дело.  На Кильдигса глянул --  и
тот уж понял. Толь! Толь увидал на окнах.
     За себя  Шухов  ничуть не боится, бригадир  его не  продаст. Боится  за
бригадира.  Для нас бригадир -- отец,  а  для них  --  пешка. За  такие дела
второй срок на севере бригадиру вполне паяли.
     Ух, как лицо бригадирово перекосило! Ка-ак швырнет мастерок под ноги! И
к Дэру -- шаг! Дэр оглянулся -- Павло лопату наотмашь подымает.
     Лопату-то! Лопату-то он не зря прихватил...
     И Сенька, даром что глухой, -- понял: тоже  руки в боки и подошел. А он
здоровый, леший.
     Дэр заморгал, забеспокоился, смотрит, где пятый угол.
     Бригадир  наклонился к  Дэру  и тихо  так  совсем,  а  явственно  здесь
наверху:
     -- Прошло  ваше время, заразы, срока' давать! Ес-сли ты слово  скажешь,
кровосос, -- день последний живешь, запомни!
     Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется никак.
     И Павло остролицый прямо глазом Дэра режет, прямо режет.
     -- Ну что  вы,  что  вы, ребята!  --  Дэр бледный стал  -- и  от  трапа
подальше.
     Ничего  бригадир  больше  не  сказал,  поправил шапку,  мастерок поднял
изогнутый и пошел к своей стене.
     И Павло с лопатой медленно пошел вниз.
     Ме-едленно...
     Да-а. Вот  она, кровь-то  резаных  этих... Троих зарезали, а  лагеря не
узнать.
     И  оставаться  Дэру  страшно,  и  спускаться   страшно.  Спрятался   за
Кильдигса, стоит.
     А  Кильдигс кладет -- в аптеке так лекарства вешают: личностью доктор и
не торопится ничуть. К Дэру он все спиной, будто его и не видал.
     Подкрадывается Дэр к бригадиру. Где и спесь его вся.
     -- Что ж я прорабу скажу, Тюрин?
     Бригадир кладет, головы не поворачивая:
     -- А скажете -- <i>было так</i>. Пришли -- так было.
     Постоял еще Дэр. Видит, убивать его сейчас не будут. Прошелся тихонько,
руки в карманы заложил.
     -- Э,  Ща --  восемьсот  пятьдесят  четыре, --  пробурчал.  -- Раствора
почему тонкий слой кладешь?
     На ком-то надо  отыграться.  У Шухова  ни к  перекосам, ни  к  швам  не
подкопаешься -- так вот раствор тонок.
     --  Дозвольте  заметить,  -- прошепелявил он, а с  насмешечкой: -- что,
если слой толстый сейчас ложить, весной эта ТЭЦ потечет вся.
     --  Ты  --  каменщик и слушай, что тебе десятник говорит, -- нахмурился
Дэр и щеки поднадул, привычка у него такая.
     Ну,  кой-где, может,  и  тонко, можно бы и  потолще,  да  ведь это если
класть не зимой, а по-человечески. Надо ж и людей пожалеть. Выработка нужна.
Да чего объяснять, если человек не понимает!
     И пошел Дэр по трапу тихо.
     -- Вы мне  подъемник наладьте! -- бригадир ему со стены вослед.  -- Что
мы -- ишаки? На второй этаж шлакоблоки вручную!
     -- Тебе подъем оплачивают, -- Дэр ему с трапа, но смирно.
     -- "На тачках"? А ну, возьмите тачку, прокатите по трапу. "На носилках"
оплачивайте!
     -- Да что мне, жалко? Не проведет бухгалтерия "на носилках".
     -- Бухгалтерия! У  меня вся бригада  работает, чтоб  четырех каменщиков
обслужить. Сколько я заработаю?
     Кричит бригадир, а сам кладет без отрыву.
     -- Раство-ор! -- кричит вниз.
     -- Раство-ор! -- перенимает Шухов. Вс? подровняли на третьем ряду, а на
четвертом и развернуться. Надо б  шнур на рядок вверх перетянуть, да живет и
так, рядок без шнура прогоним.
     Пошел себе Дэр  по  полю, съежился.  В контору, греться.  Неприютно ему
небось.  А  и думать  надо,  прежде чем на  такого волка идти, как  Тюрин. С
такими бригадирами он бы ладил, ему б и хлопот ни о чем: горбить не требуют,
пайка высокая, живет в кабине отдельной -- чего еще? Так ум выставляет.
     Пришли снизу,  говорят  -- и  прораб по электромонтажным ушел, и монтер
ушел -- нельзя подъемника наладить.
     Значит, ишачь!
     Сколько Шухов производств повидал, техника эта или сама  ломается,  или
зэки ее  ломают.  Бревнотаску ломали: в цепь дрын вставят  и поднажмут. Чтоб
отдохнуть. Балан-то велят к балану класть, не разогнешься.
     -- Шлакоблоков! Шлакоблоков! -- кричит  бригадир,  разошелся.  И в мать
их, и в мать, подбросчиков и подносчиков.
     -- Павло спрашивает, с раствором как? -- снизу шумят.
     -- Разводить как!
     -- Так разведенного пол-ящика!
     -- Значит, еще ящик!
     Ну, заваруха!  Пятый  ряд  погнали. То, скрючимшись,  первый  гнали,  а
сейчас уж под грудь,  гляди! Да еще б их не  гнать,  как ни окон, ни дверей,
глухих две стены на смычку и шлакоблоков вдоволь. И надо  б шнур перетянуть,
да поздно.
     -- Восемьдесят вторая инструменты сдавать понесла, -- Гопчик докладает.
     Бригадир на него только глазами сверкнул.
     -- Свое дело знай, сморчок! Таскай кирпичи!
     Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман
вроде бы седенький. А разогнались --  лучше не  надо. Теперь уж пятый начали
-- пятый и кончить. Подровнять.
     Подносчики --  как лошади запышенные. Кавторанг даже  посерел. Ему ведь
лет, кавторангу, сорок не сорок, а около.
     Холод градусы набирает. Руки в работе, а пальцы все ж поламывает сквозь
рукавички  худые. И в  левый валенок  мороза натягивает. Топ-топ  им  Шухов,
топ-топ.
     К  стене теперь  нагибаться  не надо  стало, а  вот за шлакоблоками  --
поломай спину за каждым, да еще за каждой ложкой раствора.
     -- Ребята! Ребята! -- Шухов теребит. -- Вы бы мне шлакоблоки на стенку!
на стенку подымали!
     Уж кавторанг и рад бы, да нет сил. Непривычный он. А Алешка:
     -- Хорошо, Иван Денисыч. Куда класть -- покажите.
     Безотказный этот Алешка,  о чем его  ни попроси. Каб все на свете такие
были,  и Шухов бы  был такой. Если человек просит -- отчего не пособить? Это
верно у них.
     По всей зоне и до ТЭЦ ясно донеслось:  об рельс звонят. Съ?м! Прихватил
с раствором. Эх, расстарались!...
     -- Давай раствор! Давай раствор! -- кричит бригадир.
     А там  ящик новый  только заделан!  Теперь -- класть, выхода  нет: если
ящика  не  выбрать,  завтра  весь  тот  ящик  к  свиньям  разбивай,  раствор
окаменеет, его киркой не выколупнешь.
     -- Ну, не удай, братцы! -- Шухов кличет.
     Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали
все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься!
     Снизу Павло прибежал, в  носилки впрягшись, и  мастерок в  руке. И тоже
класть. В пять мастерков.
     Теперь только стыки  успевай  заделывать!  Заране  глазом умерит Шухов,
какой ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает:
     -- На, теши мне, теши!
     Быстро  -- хорошо не  бывает. Сейчас,  как  все за быстротой погнались,
Шухов  уж  не  гонит, а стену доглядает. Сеньку  налево перетолкнул, сам  --
направо, к  главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить --
это про'пасть, завтра на полдня работы.
     -- Стой! -- Павло от кирпича  отбил,  сам  его поправляет. А оттуда,  с
угла, глядь -- у Сеньки вроде  прогибик  получается. К Сеньке кинулся, двумя
кирпичами направил.
     Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.
     -- Еще, -- кричит, -- носилок двое!
     С  ног уж валится кавторанг,  а тянет.  Такой мерин  и  у Шухова был до
колхоза,  Шухов-то  его приберегал, а в чужих  руках подрезался он  живо.  И
шкуру с его сняли.
     Солнце и  закрайком верхним  за землю  ушло. Теперь  уж и  без  Гопчика
видать: не только  все бригады инструмент отнесли, а  валом повалил народ  к
вахте. (Сразу после звонка  никто не выходит, дурных нет мерзнуть там. Сидят
все в обогревалках. Но настает такой момент, что сговариваются  бригадиры, и
все бригады  вместе  сыпят. Если не договориться, так это ж такой злоупорный
народ,   арестанты,   --   друг  друга  пересиживая,  будут  до  полуночи  в
обогревалках сидеть.)
     Опамятовался   и   бригадир,   сам   видит,   что   перепозднился.   Уж
инструментальщик, наверно, его в десять матов обкладывает.
     -- Эх, -- кричит, -- дерьма не жалко! Подносчики!  Катите вниз, большой
ящик выскребайте, и  что наберете -- отнесите в  яму вон ту и  сверху снегом
присыпьте, чтоб не видно! А ты,  Павло, бери двоих, инструмент собирай, тащи
сдавать.  Я  тебе с  Гопчиком  три мастерка  дошлю,  вот  эту  пару  носилок
последнюю выложим.
     Накинулись.  Молоток  у  Шухова  забрали,  шнур  отвязали.  Подносчики,
подбросчики --  все убегли  вниз в растворную, делать  им больше тут нечего.
Остались  сверху  каменщиков трое  --  Кильдигс,  Клевшин да Шухов. Бригадир
ходит, обсматривает, сколько выложили. Доволен.
     -- Хорошо положили, а? За полдня. Без подъемника, без фу?мника.
     Шухов видит  -- у  Кильдигса в  корытце мало осталось. Тужит Шухов -- в
инструменталке бригадира бы не ругали за мастерки.
     -- Слышь, ребята, -- Шухов доник, -- мастерки-то несите Гопчику, мой --
несчитанный, сдавать не надо, я им доложу.
     Смеется бригадир:
     -- Ну как тебя на свободу отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет!
     Смеется и Шухов. Кладет.
     Унес Кильдигс мастерки.  Сенька Шухову шлакоблоки подса'вывает, раствор
Кильдигсов сюда в корытце перевалили.
     Побежал Гопчик через все поле к инструменталке, Павла догонять. И 104-я
сама пошла через поле, без бригадира.  Бригадир  -- сила, но конвой --  сила
посильней. Перепишут опоздавших -- и в кондей.
     Грозно сгустело у вахты. Все собрались. Кажись,  что и конвой  вышел --
пересчитывают.
     (Считают  два раза при  выходе: один  раз при  закрытых  воротах,  чтоб
знать,  что  можно ворота  открыть; второй  раз  --  сквозь открытые  ворота
пропуская. А если померещится еще не так -- и за воротами считают.)
     -- Драть его в  лоб  с раствором!  -- машет бригадир.  -- Выкидывай его
через стенку!
     -- Иди,  бригадир!  Иди,  ты там  нужней! --  (Зовет Шухов  его  Андрей
Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб
думал  так:  "Вот  я сравнялся",  а просто чует,  что  так.)  И  шутит вслед
бригадиру, широким шагом  сходящему  по трапу: -- Что, гадство, день рабочий
такой короткий? Только до работы припадешь -- уж и съ?м!
     Остались вдвоем  с  глухим. С  этим  много не поговоришь,  да  с  ним и
говорить незачем: он всех умней, без слов понимает.
     Шлеп   раствор!   Шлеп   шлакоблок!  Притиснули.  Проверили.   Раствор.
Шлакоблок. Раствор. Шлакоблок...
     Кажется, и бригадир велел  --  раствору  не жалеть, за стенку его --  и
побегли. Но так устроен  Шухов по-дурацкому, и  никак его отучить  не могут:
всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули.
     Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок!
     -- Кончили, мать твою за ногу! -- Сенька кричит. -- Айда!
     Носилки схватил -- и по трапу.
     А Шухов, хоть  там  его сейчас конвой псами  трави, отбежал по площадке
назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал -- и через стенку, слева, справа. Эх,
глаз -- ватерпас! Ровно! Еще рука не старится.
     Побежал по трапу.
     Сенька -- из растворной и по пригорку бегом.
     -- Ну! Ну! -- оборачивается.
     -- Беги, я сейчас! -- Шухов машет.
     А  сам -- в  растворную.  Мастерка  так  просто бросить  нельзя. Может,
завтра Шухов не выйдет, может, бригаду на  Соцгородок затурнут,  может, сюда
еще полгода не попадешь -- а мастерок пропадай? <i>Зана'чить</i> так заначить!
     В растворной все печи  погашены. Темно.  Страшно.  Не  то  страшно, что
темно, а что ушли  все,  недосчитаются его одного  на  вахте, и  бить  будет
конвой.
     А  все  ж зырь-зырь, довидел камень здоровый  в углу, отвалил его,  под
него мастерок подсунул и накрыл. Порядок!
     Теперь скорей Сеньку догонять. А  он отбежал  шагов  на  сто, дальше не
идет. Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать -- так вместе.
     Побежали  вровень -- маленький и большой. Сенька на полторы головы выше
Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась.
     Есть же бездельники -- на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот
так  бы  их погонять, чертей, после  целого дня рабочего, со спиной, еще  не
разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных -- да по холоду.
     Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы!
     Ну, да бригадир на вахте, объяснит же.
     Вот прямо на толпу бегут, страшно.
     Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в
нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся -- еще б не страшно!
     Но главное -- конвой как?
     Нет,  конвой ничего. И  бригадир тут  же в  последнем  ряду.  Объяснил,
значит, на себя вину взял.
     А  ребята орут, а ребята  матюгаются! Так орут  -- даже  Сенька  многое
услышал, дух перевел да как  завернет со своей высоты!  Всю  жизнь молчит --
ну,  и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются
кой-кто.
     --  Эй, сто четвертая!  Так он  у  вас  не  глухой?  --  кричат.  -- Мы
проверяли.
     Смеются все. И конвой тоже.
     -- Разобраться по пять!
     А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу  от ворот назад.
(К воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.)
     -- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!...
     И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько.
     Отпыхался  Шухов  пока,  оглянулся  --  а месяц-то, батюшка, нахмурился
багрово, уж на  небо весь вылез. И  ущербляться, кесь, чуть начал.  Вчера об
эту пору выше много он стоял.
     Шухову  весело,  что  все  сошло  гладко, кавторанга  под  бок  бьет  и
закидывает:
     -- Слышь, кавторанг, а  как по науке  вашей -- старый месяц  куда потом
девается?
     -- Как куда? Невежество! Просто не виден!
     Шухов головой крутит, смеется:
     -- Так если не виден -- откуда ж ты знаешь, что он есть?
     -- Так что ж,  по-твоему,  -- дивится  капитан,  -- каждый  месяц  луна
новая?
     -- А что чу'дного? Люди  вон что ни  день рождаются, так месяцу  раз  в
четыре недели можно?
     -- Тьфу! -- плюнул капитан.  -- Еще ни одного такого дурного матроса не
встречал. Так куда ж старый девается?
     -- Вот я  ж и спрашиваю тебя --  куда? --  Шухов  зубы  раскрыл. -- Ну?
Куда?
     Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:
     -- У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.
     --  Вот дикари! -- Капитан смеется. -- Никогда не слыхал! Так ты что ж,
в Бога веришь, Шухов?
     -- А то? -- удивился Шухов. -- Как громыхнет -- пойди, не поверь!
     -- И зачем же Бог это делает?
     -- Чего?
     -- Месяц на звезды крошит -- зачем?
     -- Ну, чего не понять! -- Шухов пожал плечами. --  Звезды-те от времени
падают, пополнять нужно.
     -- Повернись, мать... -- конвой орет. -- Разберись!
     Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое
сзади -- Буйновский да Шухов.
     Конвой сумутится, толкует  по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них
не хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки!
     Насчитали  четыреста шестьдесят два, а должно  быть, толкуют, четыреста
шестьдесят три.
     Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) -- и ну:
     -- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая!
     Эти пересчеты ихие  тем досадливы, что время уходит  уже не казенное, а
свое. Это  пока еще степью  до лагеря допрешься  да перед лагерем очередь на
шмон  выстоишь!  Все объекты бегма бегут, друг перед другом  расстарываются,
чтоб  раньше  на шмон и, значит,  в лагерь  раньше  юркнуть. Какой объект  в
лагерь первый  придет, тот  сегодня  и княжествует:  столовая  его ждет,  на
посылки он первый, и в  камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню,  в
КВЧ<a href=#fn_1_3><sup>3</sup></a>   за  письмами  или  в  цензуру  свое  письмо   сдать,  в  санчасть,  в
парикмахерскую, в баню -- везде он первый.
     Да бывает, конвою тоже скорее  нас сдать -- да к себе в лагерь. Солдату
тоже не разгуляешься: дел много, времени мало.
     А вот не сходится счет их.
     Как  последние  пятерки стали перепускать, померещилось  Шухову, что  в
самом конце трое их будет. А нет, опять двое.
     Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит:
     -- Бригадир сто четвертой!
     Тюрин выступил на полшага:
     -- Я.
     -- У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай.
     -- Нет.
     -- Подумай, голову оторву!
     -- Нет, точно говорю.
     А сам на Павла косится -- не заснул ли кто там, в растворной?
     -- Ра-а-азберись по бригадам! -- кричит начкар.
     А  стояли  по  пятеркам,  как попало,  кто с  кем. Теперь  затолкались,
загудели. Там  кричат:  "Семьдесят  шестая  --  ко  мне!" Там: "Тринадцатая!
Сюда!" Там: "Тридцать вторая!"
     А 104-я  как сзади  всех  была, так и собралась сзади. И  видит  Шухов:
бригада вся  с руками порожними, до того  заработались дурни, что и щепок не
подсобрали. Только у двоих вязаночки малые.
     Игра  эта идет  каждый  день: перед  съемом собирают  работяги щепочек,
палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой  тряпичной или веревочкой худой,
и несут. Первая облава -- у вахты прораб  или из десятников кто. Если стоит,
сейчас велит все кидать  (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками
наверстать  думают). Но у работяги свой расчет:  если каждый из бригады хоть
по  чутку палочек  принесет, в бараке  теплей будет. А то дают дневальным на
каждую  печку  по пять килограмм  угольной пыли,  от нее тепла не дождешься.
Поэтому и так  делают, что палочек  наломают,  напилят покороче,  да суют их
себе под бушлат. Так прораба и минуют.
     Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже
дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело -- мундир не  велит, другое --
руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет,
тут  и скомандует: "От  такого до такого  ряда бросить дрова вот  сюда".  Но
берут по-божески:  и для  лагерных  надзирателей  оставить надо, и для самих
зэков, а то вовсе носить не будут.
     Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда
донесешь, когда отымут.
     Пока Шухов глазами  рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а
бригадир уже счел и доложил начкару:
     -- Сто четвертая -- вся!
     И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на
себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает:
     -- Ну как, капитан, дела?
     Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос -- дела как?
     -- Да  как? --  поводит капитан плечами. -- Наработался вот, еле  спину
распрямил.
     Ты, мол, закурить догадайся дать.
     Дает  Цезарь  и   закурить.  Он   в   бригаде   одного   кавторанга   и
придерживается, больше ему не с кем душу отвесть.
     -- В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! -- шумят все.
     Улупил  помощник бригадира 32-й и еще с  ним  парень  один  -- туда,  к
авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что?  -- спрашивают.  И  дошло до
Шухова: нету  молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван?  Не тот
ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом?
     Шпионов -- в  каждой бригаде по  пять человек, но  это шпионы деланные,
снарошки. По делам  проходят как  шпионы, а  сами пленники  просто. И  Шухов
такой же шпион.
     А тот молдаван -- настоящий.
     Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал
-- это что начкару будет?
     А толпу  всю и Шухова зло берет.  Ведь это что за стерва,  гад, падаль,
паскуда, загребанец?  Уж небо темно, свет,  считай,  от месяца идет,  звезды
вон, мороз силу ночную забирает -- а его, пащенка, нет! Что, не наработался,
падло? Казенного дня мало, одиннадцать  часов, от  света до  света? Прокурор
добавит, подожди!
     И Шухову чудно', чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая.
     Шухов  совсем  забыл,  что сам  он  только  что  так же работал,  --  и
досадовал,  что слишком рано собираются к вахте. Сейчас  он зяб со  всеми, и
лютел  со  всеми, и  еще бы,  кажется, полчаса  подержи их этот молдаван, да
отдал бы его конвой толпе -- разодрали б, как волки теленка!
     Вот  когда  стал  мороз забирать!  Никто  не  стоит  --  или  на  месте
переступает, или ходит два шага вперед, два назад.
     Толкуют люди  -- мог  ли  убежать молдаван? Ну, если днем  еще убег  --
другое  дело,  а  если  схоронился  и  ждет, чтобы с вышек охрану сняли,  не
дождется. Если следа под проволокой не осталось,  где уполз, -- трое суток в
зоне не  разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю -- тоже.
Это уж их  устав, старые  арестанты знают. Вообще, если  кто бежал -- конвою
жизнь  кончается, гоняют их безо сна и еды. Так та'к иногда разъярятся -- не
берут беглеца живым. Пристреливают.
     Уговаривает Цезарь кавторанга:
     -- Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните?
     -- М-да... -- Кавторанг табачок покуривает.
     -- Или коляска по лестнице -- катится, катится.
     -- Да... Но морская жизнь там кукольная.
     -- Видите ли, мы избалованы современной техникой съемки...
     -- Офицеры все до одного мерзавцы...
     -- Исторически так и было!
     -- А кто ж их к бой водил?... Потом и черви по мясу прямо  как дождевые
ползают. Неужели уж такие Были?
     -- Но более мелких средствами кино не покажешь!
     -- Думаю, это б мясо  к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки
гов?нной, да не мо'я, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы...
     -- А-а-а! -- завопили зэки. -- У-у-у!
     Увидели: из авторемонтных три фигурки выскочило, значит с молдаваном.
     -- У-у-у! -- люлюкает толпа от ворот.
     А как те ближе подбежали, так:
     -- Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!!
     И Шухов тоже кричит:
     -- Чу-ма!
     Да ведь шутка сказать, больше полчаса времени у пятисот человек отнял!
     Вобрал голову, бежит, как мышонок.
     -- Стой! -- конвой кричит. И записывает: -- Ка -- четыреста шестьдесят.
Где был?
     А сам подходит и прикладом карабин поворачивает.
     Из толпы вс? кричат:
     -- Сволочь! Блевотина! Паскуда!
     А  другие, как  только  сержант  стал  карабин  прикладом  оборачивать,
затихли.
     Молчит молдаван, голову  нагнул,  от  конвоя пятится. Помбригадир  32-й
выступил вперед:
     --  Он,  падло, на  леса штукатурные залез, от  меня  прятался,  а  там
угрелся и заснул.
     И по захрястку его кулаком! И по холке!
     А тем самым отогнал от конвоира.
     Отшатнулся  молдаван, а тут мадьяр выскочил иа той же 32-й да ногой его
под зад, да ногой под зад! (Мадьяры вообще румын не любят.)
     Это тебе не то, что шпионить.  Шпионить и дурак  может. У  шпиона жизнь
чистая, веселая. А попробуй в каторжном лагере оттянуть десяточку на <i>общих</i>!
     Опустил конвоир карабин.
     А начкар орет:
     -- А-тайди от ворот! Ра'-зобраться по пять!
     Вот собаки, опять считать! Чего ж теперь считать, как и без того  ясно?
Загудели зэки. Все зло с молдавана  на конвой переметнулось. Загудели  и  не
отходят от ворот.
     -- Что-о? -- начкар заорал. -- На снег посадить? Сейчас посажу. До утра
держать буду!
     Ничего мудрого,  и  посадит.  Сколь раз  сажали. И клали даже: "Ложись!
Оружие  к  бою!"  Бывало  это все,  знают  зэки. И стали легонько  от  ворот
оттрагивать.
     -- Ат-ходи! Ат-ходи! -- понуждает конвой.
     -- Да  и  чего,  правда, к воротам-то жметесь,  стервы?  --  задние  на
передних злятся. И отходят под натиском.
     -- Ра-зобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!
     А уж месяц в силу полную светит. Просветлился, багровость с него сошла.
Поднялся уж на  четверть добрую. Пропал вечер!... Молдаван проклятый. Конвой
проклятый. Жизнь проклятая...
     Передние, кого просчитали,  оборачиваются, на цыпочки лезут смотреть --
в  пятерке  последней двое  останется или трое. От этого  сейчас  вся  жизнь
зависит.
     Показалось  было Шухову,  что в последней пятерке их четверо останется.
Обомлел со страху: лишний! Опять пересчитывать! А оказалось, Фетюков, шакал,
у кавторакга окурок достреливал, зазевался, в  свою  пятерку  не  переступил
вовремя, и тут вышел вроде лишний.
     Помначкар со зла его по шее, Фетюкова.
     Правильно!
     В последней -- три человека. Сошлось, слава тебе Господи!
     -- А-тайди от ворот! -- опять конвой понуждает.
     Но  в этот раз  зэки  не ворчат,  видят: выходят  солдаты  из  вахты  и
оцепляют плац с той стороны ворот.
     Значит, выпускать будут.
     Десятников вольных не видать, прораба тоже, несут ребятишки дрова.
     Распахнули  ворота.  И уж  там, за ними, у переводин бревенчатых, опять
начкар и контролер:
     -- Пер-рвая! Вторая! Третья!...
     Еще раз если сойдется -- снимать будут часовых с вышек.
     А от вышек дальних вдоль зоны хо-го сколько топать! Как последнего зэка
из зоны  выведут и счет сойдется -- тогда  только по  телефону на все  вышки
звонят: сойти! И  если начкар умный  --  тут же и трогает,  знает, что  зэку
бежать некуда  и что  те, с вышек, колонну нагонят. А какой  начкар дурак --
боится, что ему войска не хватит против зэков, и ждет.
     Из тех остолопов и сегодняшний начкар. Ждет.
     Целый день на  морозе зэки,  смерть чистая, так  озябли. И, после съема
стоячи, целый час зябнуть.  Но  и  все ж их не так мороз разбирает, как зло:
пропал вечер! Уж никаких дел в зоне не сделаешь.
     -- А откуда вы так хорошо знаете быт английского флота? -- спрашивают в
соседней пятерке.
     -- Да, видите  ли, я прожил почти  целый месяц на  английском крейсере,
имел там свою каюту. Я сопровождал морской конвой. Был офицером связи у них.
     -- Ах, вот как! Ну, уже достаточно, чтобы вмазать вам двадцать пять.
     --  Нет,  знаете, этого либерального  критицизма я не  придерживаюсь. Я
лучшего мнения о нашем законодательстве.
     (Дуди-дуди,  Шухов про себя  думает,  не  встревая.  Сенька  Клевщин  с
американцами  два дня жил,  так ему четвертную  закатили, а ты месяц на ихем
корабле околачивался, -- так сколько ж тебе давать?)
     -- Но уже после  войны английский адмирал, черт его дернул, прислал мне
памятный подарок. "В знак благодарности". Удивляюсь и проклинаю!...
     Чудно'. Чудно' вот  так посмотреть: степь голая,  зона покинутая,  снег
под  месяцем  блещет. Конвоиры  уже расстановились --  десять шагов друг  от
друга, оружие на изготовку. Стадо черное этих зэков, и в таком же бушлате --
Щ-311  --  человек,  кому  без  золотых  погонов и  жизни  было  не знато, с
адмиралом английским якшался, а теперь с Фетюковым носилки таскает.
     Человека можно и так повернуть, и так...
     Ну, собрался конвой. Без молитвы прямо:
     -- Шагом марш! Побыстрей!
     Нет  уж, хрен вам теперь -- побыстрей! Ото  всех объектов отстали,  так
спешить нечего. Зэки и не сговариваясь поняли все: вы нас  держали -- теперь
мы вас подержим. Вам небось тоже к теплу хоц-ца...
     -- Шире шаг! -- кричит начкар. -- Шире шаг, направляющий!
     Хрен  тебе  -- "шире  шаг"!  Идут зэки  размеренно,  понурясь,  как  на
похороны.  Нам уже  терять нечего, все  равно в  лагерь последние. Не  хотел
по-человечески с нами -- хоть разорвись теперь от крику.
     Покричал-покричал начкар "шире шаг!" -- понял: не пойдут зэки  быстрей.
И стрелять нельзя: идут пятерками, колонной, согласно. Нет  у начкара власти
гнать  зэков быстрей.  (Утром  только  этим зэки и спасаются, что на  работу
тянутся  медленно.  Кто  быстро бегает,  тому сроку в  лагере  не  дожить --
упарится, свалится.)
     Так  и   пошли   ровненько,  аккуратно.   Скрипят   себе  снежком.  Кто
разговаривает тихонько, а кто и так. Стал  Шухов вспоминать -- чего это он с
утра  еще в зоне не доделал? И вспомнил -- санчасть! Вот диво-то, совсем про
санчасть забыл за работой.
     Как раз сейчас прием в санчасти. Еще б можно успеть, если не поужинать.
Так теперь вроде и  не ломает.  И температуры не  намерят... Время  тратить!
Перемогся без докторов. Доктора эти в бушлат деревянный залечат.
     Не санчасть его теперь манила -- а как бы еще к ужину добавить? Надежда
вся была, что Цезарь посылку получит, уж давно ему пора.
     И  вдруг колонну зэков как подменили.  Заколыхалась, сбилась  с  ровной
ноги, дернулась, загудела, загудела -- и вот уже хвостовые  пятерки и середь
них Шухов не стали догонять идущих впереди, стали подбегать за ними. Пройдут
шагов несколько и опять бегом.
     Как  хвост на холм вывалил, так и Шухов увидел: справа от них, далеко в
степи, чернелась еще колонна, шла она нашей колонне наперекос и, должно быть
увидав, тоже припустила.
     Могла быть эта колонна только  мехзавода, в  ней человек  триста. И им,
значит, не повезло, задержали  тоже. А их за что? Их, случается, и по работе
задерживают: машину какую не доремонтировали. Да им-то по'пустя, они в тепле
целый день.
     Ну,  теперь  кто  кого! Бегут ребята,  просто  бегут.  И конвой  взялся
рысцой, только начкар покрикивает:
     -- Не растягиваться! Сзади подтянуться! Подтянуться!
     Да драть тебя в лоб, что ты гавкаешь? Неужто мы не подтягиваемся?
     И кто о чем говорил, и кто о чем думал -- вс? забыли, и один остался во
всей колонне интерес:
     -- Обогнать! Обжать!
     И так все смешалось, кислое с пресным, что уже конвой зэкам  не враг, а
друг. Враг же -- та колонна, другая.
     Развеселились сразу все, и зло прошло.
     -- Давай! Давай! -- задние передним кричат.
     Дорвалась наша колонна до улицы, а мехзаводская позади  жилого квартала
скрылась. Пошла гонка втемную.
     Тут нашей колонне торней стало, посеред улицы. И конвоирам с боков тоже
не так спотычливо. Тут-то мы их и обжать должны!
     Еще потому  мехзаводцев обжать надо, что  их на  лагерной  вахте  особо
долго шмонают. С того случая, как в лагере резать стали, начальство считает,
что ножи делаются на мехзаводе, в лагерь притекают оттуда. И потому на входе
в  лагерь мехзаводцев особо шмонают. Поздней осенью,  уж земля  стуженая, им
все кричали:
     -- Снять ботинки, мехзавод! Взять ботинки в руки!
     Так босиком и шмонали.
     А и теперь, мороз не мороз, ткнут по выбору:
     -- А ну-ка, сними правый валенок! А ты -- левый сними!
     Снимет валенок зэк и должен, на  одной ноге  пока  прыгая,  тот валенок
опрокинуть и портянкой потрясти -- мол, нет ножа.
     А слышал Шухов, не знает -- правда ли, неправда, --  что мехзаводцы еще
летом два волейбольных столба в лагерь принесли и в тех-то столбах  были все
ножи запрятаны.  По десять  длинных в  каждом. Теперь их в лагере  и находят
изредка -- там, здесь.
     Так полубе'гом клуб новый миновали, и жилой квартал, и деревообделочный
-- и выперли на прямой поворот к лагерной вахте.
     -- Ху-гу-у! -- колонна так и кликнет единым голосом.
     На этот-то стык дорог и метили! Мехзаводцы -- метров полтораста справа,
отстали.
     Ну, теперь  спокойно пошли.  Рады все в  колонне. Заячья  радость: мол,
лягушки еще и нас боятся.
     И вот -- лагерь. Какой утром оставили, такой он и сейчас: ночь, огни по
зоне  над  сплошным забором  и особо густо горят  фонари  перед  вахтой, вся
площадка для шмона как солнцем залита.
     Но, еще не доходя вахты...
     -- Стой! -- кричит помначкар. И, отдав автомат свой солдату,  подбегает
к колонне близко (им с автоматом не велят  близко). -- Все, кто справа стоят
и дрова в руках, -- брось дрова направо!
     А снаружи-то их открыто и несли, ему  всех  видно. Одна, другая вязочка
полетела, третья. Иные хотят укрыть дровишки колонны, а соседи на них:
     -- Из-за тебя и у других отымут! Бросай по-хорошему!
     Кто арестанту главный враг? Другой арестант.  Если б зэки друг с другом
не сучились, не имело б над ними силы начальство.
     -- Ма-арш! -- кричит помначкар.
     И пошли к вахте.
     К вахте сходятся пять дорог, часом раньше на них все объекты толпились.
Если по этим  всем дорогам да застраивать улицы, так  не иначе на месте этой
вахты и шмона в будущем городе будет  главная площадь. И  как теперь объекты
со всех сторон прут, так тогда демонстрации будут сходиться.
     Надзиратели уж на вахте грелись. Выходят, поперек дороги становятся.
     -- Рас-стегнуть бушлаты! Телогрейки расстегнуть!
     И руки разводят. Обнимать собираются, шмоная. По бокам хлопать.  Ну как
утром, в общем.
     Сейчас расстегивать не страшно, домой идем.
     Так и говорят все -- "домой".
     О другом доме за день и вспомнить некогда.
     Уж голову колонны шмонали, когда Шухов подошел к Цезарю и сказал:
     -- Цезарь  Маркович!  Я  от вахты  побегу  сразу в  посылочную  и займу
очередь.
     Повернул Цезарь к Шухову усы литые, черные, а сейчас белые снизу:
     -- Чего ж, Иван Денисыч, занимать? Может, и посылки не будет.
     -- Ну,  а не будет -- мне  лихо какое? Десять минут подожду, не придете
-- я и в барак.
     (Сам Шухов думает: не Цезарь, так, может, кто другой придет, кому место
продать в очереди).
     Видно, истомился Цезарь по посылке:
     -- Ну ладно, Иван Денисыч, беги, занимай. Десять минут жди, не больше.
     А уж шмон вот-вот,  достигает. Сегодня от  шмона прятать Шухову нечего,
подходит он безбоязно.  Расстегнул бушлат,  не торопясь,  и  телогрейку тоже
распустил под брезентовым пояском.
     И   хотя  ничего  он  за  собой  запрещенного  не  помнил  сегодня,  но
настороженность восьми лет сидки вошла в привычку. И он сунул руку в брючный
наколенный карман -- проверить, что там пусто, как он и знал хорошо.
     Но  там была  ножовка, кусок  ножовочного полотна! Ножовка, которую  из
хозяйственности  он подобрал сегодня среди рабочей зоны и вовсе не собирался
проносить в лагерь.
     Он не  собирался ее проносить, но теперь,  когда уже  донес, -- бросать
было жалко край! Ведь  ее отточить  в маленький ножичек -- хоть на  сапожный
лад, хоть на портновский!
     Если б он думал  ее  проносить, он бы придумал хорошо и как спрятать. А
сейчас оставалось всего два ряда перед ним, и вот уже первая из этих пятерок
отделилась и пошла на шмон.
     И надо  было  быстрее ветра  решать:  или, затенясь последней пятеркой,
незаметно сбросить ее на снег (где ее следом найдут, но не будут знать чья),
или нести!
     За ножовку эту могли  дать десять суток карцера,  если  бы признали  ее
ножом.
     Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб!
     Бросать было жалко.
     И Шухов сунул ее в ватную варежку.
     Тут скомандовали пройти на шмон следующей пятерке.
     И на полном свету их осталось последних трое: Сенька, Шухов и парень из
32-й, бегавший за молдаваном.
     Из-за того, что их было  трое, а  надзирателей стояло против  них пять,
можно было словчить  -- выбрать, к кому из двух правых подойти. Шухов выбрал
не молодого румяного, а  седоусого  старого. Старый  был, конечно, опытен  и
легко бы нашел, если б захотел, но потому что он был старый, ему должна была
служба его надоесть хуже серы горючей.
     А  тем временем Шухов  обе варежки, с  ножовкой  и пустую, снял с  рук,
захватил  их в  одну руку  (варежку  пустую вперед  оттопыря), в  ту же руку
схватил и веревочку-опояску, телогрейку  расстегнул  дочиста, полы бушлата и
телогрейки  угодливо подхватил  вверх  (никогда  он так  услужлив не был  на
шмоне, а  сейчас хотел  показать, что открыт он весь -- на, бери меня!) -- и
по команде пошел к седоусому.
     Седоусый надзиратель обхлопал  Шухова по бокам и спине, по  наколенному
карману сверху  хлопнул  -- нет ничего,  промял  в  руках полы телогрейки  и
бушлата,  тоже  нет,  и,  уже  отпуская,  для  верности   смял  в  руке  еще
выставленную варежку Шухова -- пустую.
     Надзиратель варежку сжал, а Шухова  внутри  клешнями  сжало.  Еще  один
такой жим по второй варежке -- и он <i>горел</i> в карцер на триста грамм в день, и
горячая пища только на третий день. Сразу он  представил,  как ослабеет там,
оголодает и трудно ему будет вернуться в то жилистое, не голодное и не сытое
состояние, что сейчас.
     И  тут  же он остро, возносчиво помолился про себя: "Господи! Спаси! Не
дай мне карцера!"
     И  все  эти  думки  пронеслись в  нем только,  пока  надзиратель первую
варежку смял и перенес руку,  чтоб так же смять вторую заднюю (он смял бы их
зараз двумя  руками, если  бы  Шухов  держал варежки в разных руках, а не  в
одной).  Но  тут  послышалось,  как  старший   на  шмоне,   торопясь  скорей
освободиться, крикнул конвою:
     -- Ну, подводи мехзавод!
     И  седоусый надзиратель,  вместо того чтобы  взяться за вторую  варежку
Шухова, махнул рукою -- проходи, мол. И отпустил.
     Шухов побежал догонять своих. Они уже выстроены были по пять меж  двумя
долгими   бревенчатыми  переводинами,   похожими  на   коновязь  базарную  и
образующими как бы загон для колонны. Бежал он  легкий, земли не чувствуя, и
не помолился еще раз, с  благодарностью, потому  что некогда было,  да уже и
некстати.
     Конвой, который вел их колонну, весь теперь ушел в сторону,  освобождая
дорогу для конвоя мехзавода, и ждал только  своего  начальника.  Дрова  все,
брошенные  их колонной до шмона, конвоиры собрали  себе, а дрова, отобранные
на самом шмоне надзирателями, собраны были в кучу у вахты.
     Месяц выкатывал все выше, в белой светлой ночи настаивался мороз.
     Начальник  конвоя, идя  на  вахту,  чтоб  там ему  расписку  вернули за
четыреста шестьдесят три головы, поговорил с Пряхой, помощником Волкового, и
тот крикнул:
     -- Кэ -- четыреста шестьдесят!
     Молдаван,  схоронившийся  в гущу  колонны, вздохнул  и  вышел  к правой
переводине. Он так же все голову держал поникшей и в плечи вобранной.
     -- Иди сюда! -- показал ему Пряха вокруг коновязи.
     Молдаван обошел. И велено ему было руки взять назад и стоять тут.
     Значит, будут паять ему попытку к побегу. В БУР возьмут.
     Не доходя ворот, справа и слева за загоном, стали два вахтера, ворота в
три роста человеческих раскрылись медленно, и послышалась команда:
     -- Раз-зберись по пять!  ("Отойди от  ворот" тут не надо: всякие ворота
всегда  внутрь зоны  открываются, чтоб,  если зэки и  толпой изнутри  на них
наперли, не могли бы высадить.) Первая! Вторая! Третья!...
     Вот на  этом-то вечернем пересчете, сквозь лагерные ворота возвращаясь,
зэк  за  весь  день более  всего  обветрен,  вымерз,  выголодал --  и черпак
обжигающих вечерних  пустых  щей  для него сейчас,  что дождь в  сухмень, --
разом втянет он их начисто. Этот  черпак для него сейчас дороже воли, дороже
жизни всей прежней и всей будущей жизни.
     Входя  сквозь  лагерные ворота, зэки, как воины  с  похода,  -- звонки,
кованы, размашисты -- па'-сторонись!
     Придурку от штабного барака смотреть на вал входящих зэков -- страшно.
     Вот с этого-то  пересчета, в  первый раз с  тех пор, как  в полседьмого
утра дали  звонок на развод,  зэк  становится  свободным  человеком.  Прошли
большие ворота зоны, прошли  малые  ворота предзонника,  по линейке еще  меж
двух прясел прошли -- и теперь рассыпайся кто куда.
     Кто куда, а бригадиров нарядчик ловит:
     -- Бригадиры! В ППЧ!
     Это значит -- на завтра хомут натягивать.
     Шухов бросился мимо БУРа,  меж  бараков  -- и  в  посылочную. А  Цезарь
пошел, себя  не роняя, размеренно,  в другую сторону, где вокруг столба  уже
кишмя кишело,  а на столбе была прибита фанерная дощечка и на ней карандашом
химическим написаны все, кому сегодня посылка.
     На  бумаге в лагере меньше  пишут, а больше --  на  фанере.  Оно как-то
тверже,  вернее -- на  доске. На ней  и вертухаи и  нарядчики  счет  головам
ведут. А назавтра соскоблил -- и снова пиши. Экономия.
     Кто  в зоне  остается,  еще так  <i>шестерят</i>:  прочтут  на  дощечке,  кому
посылка, встречают его  тут, на линейке,  сразу и номер  сообщают. Много  не
много, а сигаретку и такому дадут.
     Добежал  Шухов  до  посылочной  --  при  бараке  пристройка,  а  к  той
пристройке еще  прилепили тамбур. Тамбур снаружи  без двери,  свободно холод
ходит, -- а в нем все ж будто обжитей, ведь под крышею.
     В  тамбуре  очередь  вдоль   стенки  загнулась.  Занял  Шухов.  Человек
пятнадцать впереди, это больше часу, как раз до отбоя. А уж кто из тэцовской
колонны пошел список  смотреть, те  позади Шухова будут. И мехзаводские все.
Им за посылкой как бы не второй раз приходить, завтра с утра.
     Стоят в очереди  с торбочками, с мешочками. Там, за дверью (сам Шухов в
этом  лагере  еще  ни разу не  получал,  но  по  разговорам), вскрывают ящик
посылочный топориком, надзиратель все своими руками вынимает, просматривает.
Что разрежет, что переломит, что прощупает, пересыплет. Если жидкость какая,
в  банках  стеклянных  или жестяных,  откупорят  и  выливают тебе, хоть руки
подставляй, хоть полотенце кулечком. А банок не отдают, боятся чего-то. Если
из пирогов, сладостей подиковинней что или колбаса, рыбка, так надзиратель и
откусит. (А  качни права попробуй  --  сейчас придерется, что' запрещено,  а
что'  не положено  --  и  не  выдаст.  С  надзирателя  начиная, кто  посылку
получает, должен  давать, давать и давать.) А когда посылку  кончат шмонать,
опять же и ящика посылочного  не дают, а сметай себе все в торбочку, хоть  в
полу  бушлатную -- и отваливай,  следующий. Так  заторопят  иного, что  он и
забудет чего на стойке. За этим не возвращайся. Нету.
     Еще когда-то в Усть-Ижме  Шухов получил посылку пару раз. Но и сам жене
написал: впустую, мол, проходят, не шли, не отрывай от ребятишек.
     Хотя  на воле Шухову легче было кормить семью  целую,  чем здесь одного
себя, но знал он, чего те передачи стоят, и знал, что десять  лет с семьи их
не потянешь. Так лучше без них.
     Но  хоть так  он  решил, а всякий раз, когда в бригаде кто-нибудь или в
бараке близко получал посылку (то есть почти  каждый  день), щемило его, что
не ему посылка. И хоть он накрепко  запретил жене  даже  к пасхе присылать и
никогда не ходил к столбу  со списком, разве что для богатого бригадника, --
он почему-то ждал иногда, что прибегут и скажут:
     -- Шухов! Да что ж ты не идешь? Тебе посылка!
     Но никто не прибегал...
     И вспомнить деревню Темген?во и избу  родную  еще меньше  и меньше было
ему поводов... Здешняя жизнь трепала его от  подъема и до отбоя, не оставляя
праздных воспоминаний.
     Сейчас, стоя среди тех, кто тешил свое нутро близкой надеждой врезаться
зубами в  сало, намазать  хлеб маслом  или усластить сахарком кружку,  Шухов
держался  на  одном только  желании: успеть в столовую со своей  бригадой  и
баланду  съесть  горячей, а не холодной. Холодная  и полцены не имела против
горячей.
     Он  рассчитывал,  что если Цезаря фамилии в списке не оказалось, то  уж
давно он в бараке и умывается. А если фамилия нашлась, так он мешочки теперь
собирает,  кружки  пластмассовые, тару.  Для того десять минут  и пообещался
Шухов ждать.
     Тут, в очереди, услышал Шухов и новость: воскресенья опять не  будет на
этой неделе,  опять зажиливают воскресенье. Так он  и ждал, и все ждали так:
если пять воскресений в месяце, то три дают, а два на работу гонят. Так он и
ждал, а услышал --  повело  всю душу, перекривило: воскресеньице-то  кровное
кому не  жалко?  Ну  да  правильно  в очереди  говорят:  выходной  и в  зоне
надсадить умеют,  чего-нибудь  изобретут -- или баню пристраивать, или стену
городить, чтобы проходу не было,  или расчистку  двора. А то смену матрасов,
вытряхивание,  да  клопов  морить  на вагонках.  Или  проверку  личности  по
карточкам затеют. Или инвентаризацию: выходи со всеми вещами  во двор,  сиди
полдня.
     Больше всего им, наверно, досаждает, если зэк спит после завтрака.
     Очередь, хоть и медленно, а подвигалась. Зашли  без  очереди, никого не
спросясь, оттолкнув переднего, -- парикмахер один,  один бухгалтер и один из
КВЧ. Но это были не серые зэки, а твердые лагерные придурки, первые сволочи,
сидевшие в зоне. Людей этих  работяги считали ниже  дерьма (как и те ставили
работяг). Но спорить с ними было бесполезно: у <i>придурни</i> меж собой спайка и с
надзирателями тоже.
     Оставалось все же впереди Шухова человек десять,  и  сзади семь человек
набежало -- и тут-то в пролом двери, нагибаясь, вошел Цезарь в своей меховой
новой шапке, присланной  с воли. (Тоже вот и шапка. Кому-то Цезарь подмазал,
и разрешили  ему носить  чистую  новую  городскую  шапку.  А  с  других даже
обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха.)
     Цезарь Шухову улыбнулся и сразу же с чудаком в очках, который в очереди
все газету читал:
     -- Аа-а! Петр Михалыч!
     И -- расцвели друг другу, как маки. Тот чудак:
     -- А у меня "Вечерка" свежая, смотрите! Бандеролью прислали.
     -- Да ну?! -- И суется Цезарь в  ту же газету.  А под потолком лампочка
слепенькая-слепенькая, чего там можно мелкими буквами разобрать?
     -- Тут интереснейшая рецензия на премьеру Завадского!...
     Они, москвичи,  друг друга  издаля'  чуют, как собаки.  И, сойдясь, все
обнюхиваются, обнюхиваются  по-своему. И лопочут быстро-быстро,  кто  больше
слов скажет. И  когда  так  лопочут,  так редко  русские  слова  попадаются,
слушать их -- все равно как латышей или румын.
     Однако в руке у Цезаря мешочки все собраны, на месте.
     -- Так я это... Цезарь Маркович... -- шепелявит Шухов. -- Может, пойду?
     -- Конечно,  конечно. --  Цезарь  усы черные от газеты поднял.  -- Так,
значит, за кем я? Кто за мной?
     Растолковал  ему Шухов, кто  за кем, и, не  ждя,  что Цезарь сам насчет
ужина вспомнит, спросил:
     -- А ужин вам принести?
     (Это значит -- из столовой в барак, в котелке. Носить никак  нельзя, на
то много было приказов. Ловят, и на землю из  котелка  выливают, и в карцеры
сажают -- и  все равно  носят и  будут носить, потому  что у кого  дела, тот
никогда с бригадой в столовую не поспеет).
     Спросил, принести ли ужин,  а про себя  думает: "Да неужто ты шквалыгой
будешь?  Ужина  мне  не подаришь?  Ведь  на  ужин  каши  нет,  баланда  одна
голая!..."
     -- Нет, нет, -- улыбнулся Цезарь, -- ужин сам ешь, Иван Денисыч!
     Только этого Шухов и ждал! Теперь-то  он, как  птица вольная, выпорхнул
из-под тамбурной крыши -- и по зоне, и по зоне!
     Снуют  зэки во все концы! Одно время  начальник лагеря еще такой приказ
издал:  никаким  заключенным в одиночку по зоне не ходить. А  куда  можно --
вести всю бригаду одним  строем. А куда всей бригаде сразу никак не  надо --
скажем, в санчасть или в уборную, -- то  сколачивать  группы  по четыре-пять
человек, и старшего из них назначать,  и чтобы  вел своих строем туда, и там
дожидался, и назад -- тоже строем.
     Очень начальник лагеря упирался в  тот приказ.  Никто  перечить ему  не
смел. Надзиратели хватали одиночек,  и номера писали, и в  БУР таскали  -- а
поломался  приказ.  Натихую,  как  много  шумных приказов ломается.  Скажем,
вызывают же сами человека к оперу -- так не посылать с ним команды! Или тебе
за продуктами своими в  каптерку надо, а я  с тобой зачем пойду? А тот в КВЧ
надумал, газеты читать, да кто ж  с ним пойдет? А тому валенки на починку, а
тому  в сушилку, а тому из барака в барак просто (из барака-то  в барак пуще
всего запрещено!) -- как их удержишь?
     Приказом тем хотел  начальник еще последнюю свободу отнять, но и у него
не вышло, пузатого.
     По дороге до барака, встретив  надзирателя и шапку перед  ним на всякий
случай приподняв, забежал Шухов в барак. В бараке -- галдеж: у кого-то пайку
днем увели, на дневальных кричат, и дневальные кричат. А угол 104-й пустой.
     Уж тот вечер считает Шухов благополучным, когда в зону вернулись, а тут
матрасы не переворочены, шмона днем в бараках не было.
     Метнулся Шухов к своей койке, на ходу бушлат с плеч скидывая. Бушлат --
наверх, варежки с ножовкой -- наверх,  щупанул матрас в  глубину -- утренний
кусок хлеба на месте! Порадовался, что зашил.
     И -- бегом наружу! В столовую!
     Прошнырнул  до  столовой, надзирателю не попавшись. Только  зэки  брели
навстречу, споря о пайках.
     На  дворе все светлей в  сиянии  месячном. Фонари везде поблекли,  а от
бараков -- черные тени. Вход в столовую -- через широкое крыльцо  с четырьмя
ступенями,  и  то  крыльцо  сейчас  --  в тени  тоже.  Но  над  ним  фонарик
побалтывается, визжит на морозе. Радужно светятся лампочки, от мороза ли, от
грязи.
     И  еще был приказ начальника лагеря строгий: бригадам в столовую ходить
строем по два.  Дальше приказ был: дойдя до столовой, бригадам на крыльцо не
всходить, а перестраиваться по пять и стоять, пока дневальный по столовой их
не впустит.
     Дневальным   по  столовой  цепко  держался   Хромой.  Хромоту  свою   в
инвалидность провел, а дюжий, стерва. Завел себе посох березовый и с крыльца
этим посохом гвоздит, кто не с его команды лезет. А не всякого. Быстрометчив
Хромой и в темноте в спину опознает  --  того  не ударит,  кто ему самому  в
морду даст. Прибитых бьет. Шухова раз гвозданул.
     Название -- "дневальный". А разобраться -- князь! -- с поварами дружит!
     Сегодня не то бригады поднавалили все в одно время, не то порядки долго
наводили,  только густо крыльцо  облеплено,  а  на крыльце  Хромой, шестерка
Хромого и сам завстоловой. Без надзирателей управляются, полканы.
     Завстоловой  -- откормленный гад, голова как  тыква, в плечах аршин. До
того силы в нем избывают, что ходит он -- как на пружинах  дергается,  будто
ноги в нем пружинные и руки тоже.  Носит шапку белого пуха без номера, ни  у
кого из вольных такой  шапки нет.  И носит меховой жилет барашковый, на  том
жилете  на  груди -- маленький  номерок,  как марка  почтовая, --  Волковому
уступка,  а на спине и такого номера нет. Завстоловой никому не кланяется, а
его все зэки боятся. Он в одной руке тысячи жизней держит. Его хотели побить
раз, так все повара на защиту выскочили, мордовороты на подбор.
     Беда теперь будет, если 104-я уже прошла, -- Хромой весь лагерь знает в
лицо и при заве ни за что с чужой бригадой не пустит, нарочно изгалится.
     Тоже  и за  спиной Хромого  через перила крылечные  иногда  перелезают,
лазил и Шухов.  А  сегодня  при заве не перелезешь  -- съездит по  салазкам,
пожалуй, так, что в санчасть потащишься.
     Скорей,  скорей  к  крыльцу,  средь  черных  всех  одинаковых  бушлатов
дознаться во теми, здесь ли еще 104-я.
     А тут как раз  поднаперли,  поднаперли бригады (деваться  некуда --  уж
отбой  скоро!) и как на крепость лезут  --  одну, вторую, третью,  четвертую
ступеньку взяли, ввалили на крыльцо!
     -- Стой, ...я'ди! --  Хромой орет и палку поднял на передних. -- Осади!
Сейчас кому-то бальник расквашу!
     -- Да мы при чем? -- передние орут. -- Сзади толкают!
     Сзади-то  сзади,  это  верно,   толкачи,   но   и   передние  не  шибко
сопротивляются, думают в столовую влететь.
     Тогда  Хромой  перехватил  свой  посох  поперек  грудей,  как  шлагбаум
закрытый, да  изо всей прыти как кинется на передних!  И  помощник  Хромого,
шестерка, тоже за тот посох схватился, и завстоловой сам не побрезговал руки
марать -- тоже.
     Двинули  они  круто, а  силы  у  них немереные, мясо едят  -- отпятили!
Сверху вниз  опрокинули передних на  задних, на  задних, прямо повалили, как
снопы.
     --  Хромой  гр?баный...  в лоб  тебя драть!... -- кричат из  толпы,  но
скрываясь.  Остальные упали  молча,  подымаются молча,  поживей,  пока их не
затоптали.
     Очистили   ступеньки.  Завстоловой  отошел  по  крыльцу,  а  Хромой  на
ступеньке верхней стоит и учит:
     -- По пять  разбираться,  головы бараньи,  сколько раз  вам  говорить?!
Когда нужно, тогда и пущу!
     Углядел Шухов  перед  самым  крыльцом  вроде  Сеньки  Клевшина  голову,
обрадовался жутко, давай скорее локтями туда пробиваться. Спины  сдвинули --
ну, нет сил, не пробьешься.
     -- Двадцать седьмая! -- Хромой кричит. -- Проходи!
     Выскочила 27-я  по  ступенькам,  да скорей к  дверям. А  за  ней  опять
поперлись  все по  ступенькам,  и задние прут. И Шухов  тоже прет силод?ром.
Крыльцо трясут, фонарь над крыльцом повизгивает.
     -- Опять, падлы? -- Хромой ярится. Да палкой, палкой кого-то по плечам,
по спине, да спихивает, спихивает одних на других.
     Очистил снова.
     Видит Шухов снизу -- взошел рядом с  Хромым  Павло. Бригаду  сюда водит
он, Тюрин в толкотню эту не ходит пачкаться.
     -- Раз-берись по пять,  сто четвэртая! -- Павло сверху кричит. --  А вы
посуньтесь, друзья!
     Хрен тебе друзья посунутся!
     -- Да пусти ж, ты, спина! Я из той бригады! -- Шухов трясет.
     Тот бы рад пустить, но жмут и его отовсюду.
     Качается толпа, душится -- чтобы баланду получить. Законную баланду.
     Тогда Шухов  иначе:  слева  к  перилам прихватился,  за столб крылечный
руками перебрал  и --  повис, от земли оторвался.  Ногами кому-то  в  колена
ткнулся,  его по  боку  огрели, матернули пару  раз, а уж он пронырнул: стал
одной  ногой на карниз крыльца у  верхней ступеньки и ждет. Увидели его свои
ребята, руку протянули.
     Завстоловой, уходя, из дверей оглянулся:
     -- Давай, Хромой, еще две бригады!
     -- Сто четвертая! -- Хромой крикнул. -- А ты куда, падло, лезешь?
     И -- посохом по шее того, чужого.
     -- Сто четвэртая! -- Павло кричит, своих пропускает.
     -- Фу-у!  -- выбился Шухов в столовую. И не ждя, пока Павло ему скажет,
-- за подносами, подносы свободные искать.
     В столовой, как всегда, -- пар клубами от дверей, за столами сидят один
к  одному,  как семечки  в подсолнухе,  меж столами  бродят, толкаются,  кто
пробивается с полным подносом. Но  Шухов к этому  за  столько лет  привычен,
глаз у него острый и  видит: Щ-208 несет на подносе пять мисок всего, значит
-- последний поднос в бригаде, иначе бы -- чего ж не полный?
     Настиг его и в ухо ему сзади наговаривает:
     -- Браток! Я на поднос -- за тобой!
     -- Да там у окошка ждет один, я обещал...
     -- Да лапоть ему в рот, что ждет, пусть не зевает!
     Договорились.
     Донес  тот  до места,  разгрузил, Шухов схватился за  поднос,  а  и тот
набежал, кому обещано, за другой конец  подноса тянет. А сам  щуплей Шухова.
Шухов его туда  же подносом  двинул,  куда  тянет,  он отлетел  к  столбу, с
подноса руки сорвались. Шухов -- поднос под мышку и бегом к раздаче.
     Павло в очереди к окошку стоит, без подносов скучает. Обрадовался:
     -- Иван Денисович! -- И переднего помбрига 27-й  отталкивает: -- Пусти!
Чого зря стоишь? У мэнэ подносы е'!
     Глядь, и Гопчик, плутишка, поднос волокет.
     -- Они зазевались, -- смеется, -- а я утянул!
     Из Гопчика правильный будет лагерник. Еще года три подучится, подрастет
-- меньше как хлеборезом ему судьбы не прочат.
     Второй поднос Павло велел взять Ермолаеву, здоровому сибиряку  (тоже за
плен десятку получил). Гопчика послал приискивать, на каком столе "вечерять"
кончают. А Шухов поставил свой поднос углом в раздаточное окошко и ждет.
     -- Сто четвэртая! -- Павло докладает в окошко.
     Окошек всего  пять: три раздаточных общих,  одно для тех, кто по списку
кормится (больных язвенных человек десять да по блату бухгалтерия вся),  еще
одно  -- для возврата посуды (у того окна  дерутся, кто миски лижет). Окошки
невысоко -- чуть повыше пояса. Через  них  поваров  самих не видно, а только
руки их видно и черпаки.
     Руки  у повара  белые, холеные, а волосатые, здоровы'. Чистый боксер, а
не повар. Карандаш взял и у себя на списке на стенке отметил:
     -- Сто четвертая -- двадцать четыре!
     Пантелеев-то приволокся в столовую. Ничего он не болен, сука.
     Повар  взял здоровый черпачище литра  на три  и  им --  в баке  мешать,
мешать,  мешать (бак  перед  ним  новозалитый,  недалеко до полна, пар так и
валит). И, перехватив черпак на семьсот пятьдесят грамм, начал им, далеко не
окуная, черпать.
     -- Раз, два, три, четыре...
     Шухов приметил, какие миски набраты, пока  еще  гущина на  дно бака  не
осела, и какие  по-холостому -- жижа одна. Уставил на  своем  подносе десять
мисок и понес. Гопчик ему машет от вторых столбов:
     -- Сюда, Иван Денисыч, сюда!
     Миски  нести  -- не рукавом  трясти. Плавно  Шухов  переступает,  чтобы
подносу ни толчка не передалось, а горлом побольше работает:
     -- Эй, ты, Хэ -- девятьсот двадцать!... Поберегись, дядя!...  С дороги,
парень!
     В толчее такой и одну-то миску, не расплескавши, хитро пронесть, а  тут
-- десять. И все же на освобожденный Гопчиком  конец стола поставил подносик
мягонько,  и свежих плесков  на  нем  нет.  И  еще  смекнул, каким поворотом
поставил, чтобы к  углу подноса, где сам сейчас сядет, были самые две  миски
густые.
     И Ермолаев десять поднес. А Гопчик побежал, и с Павлом четыре последних
принесли в руках.
     Еще Кильдигс принес хлеб  на подносе. Сегодня  по работе кормят -- кому
двести, кому триста, а Шухову -- четыреста. Взял себе четыреста, горбушку, и
на Цезаря двести, серединку.
     Тут  и бригадники со всей столовой стали стекаться -- получить ужин,  а
уж  хлебай,  где  сядешь. Шухов миски раздает, запоминает, кому дал, и  свой
угол  подноса блюдет. В одну из мисок густых опустил ложку -- занял, значит.
Фетюков свою миску  из первых взял и ушел:  расчел, что в бригаде  сейчас не
разживешься,  а лучше по всей столовой походить -- пошакалить, может, кто не
доест (если кто не доест и от себя миску отодвинет  -- за нее,  как коршуны,
хватаются иногда сразу несколько).
     Подсчитали порции с Павлом, как будто сходятся. Для Андрея Прокофьевича
подсунул Шухов  миску из густых, а Павло перелил  в узкий немецкий котелок с
крышкой: его под бушлатом можно пронесть, к груди прижав.
     Подносы  отдали.  Павло сел со своей двойной порцией, и Шухов со своими
двумя. И больше у них разговору ни об чем не было, святые минуты настали.
     Снял Шухов  шапку,  на  колена  положил.  Проверил  одну  миску ложкой,
проверил другую. Ничего, и рыбка попадается.  Вообще-то  по вечерам  баланда
всегда жиже много, чем утром: утром  зэка надо накормить, чтоб он работал, а
вечером и так уснет, не подохнет.
     Начал  он  есть. Сперва жижицу одну прямо  пил, пил. Как горячее пошло,
разлилось  по его  телу -- аж нутро  его все  трепыхается навстречу баланде.
Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк!
     Сейчас  ни на  что Шухов не  в обиде: ни что срок  долгий, ни что  день
долгий,  ни что воскресенья  опять  не  будет.  Сейчас он думает: переживем!
Переживем все, даст Бог кончится!
     С той и с другой миски жижицу горячую отпив, он  вторую миску в  первую
слил, сбросил и еще ложкой выскреб. Так оно спокойней как-то, о второй миске
не думать, не стеречь ее ни глазами, ни рукой.
     Глаза освободились --  на соседские миски покосился. Слева у  соседа --
так одна вода. Вот гады, что делают, свои же зэки!
     И  стал Шухов есть капусту с остатком жижи. Картошинка ему  попалась на
две миски одна -- в Цезаревой  миске.  Средняя такая картошинка,  мороженая,
конечно, с твердинкой и  подслаж?нная. А рыбки  почти  нет, изредка  хребтик
оголенный мелькнет. Но и каждый рыбий хребтик  и плавничок надо прожевать --
из них сок высосешь, сок полезный. На все то, конечно, время надо, да Шухову
спешить теперь некуда, у него сегодня праздник: в обед  две порции  и в ужин
две порции оторвал. Такого дела ради остальные дела и отставить можно.
     Разве к латышу сходить за табаком. До утра табаку может и не остаться.
     Ужинал Шухов без хлеба: две порции да еще с хлебом -- жирно будет, хлеб
на завтра пойдет. Брюхо -- злодей,  старого добра  не помнит,  завтра  опять
спросит.
     Шухов  доедал свою  баланду и  не очень  старался замечать, кто вокруг,
потому что не надо было: за новым ничем он не охотился, а  ел свое законное.
И  все ж он заметил,  как прямо  через стол против него освободилось место и
сел старик высокий Ю-81. Он был, Шухов знал, из 64-й  бригады, а в очереди в
посылочной слышал Шухов, что 64-я-то и ходила  сегодня  на Соцгородок вместо
104-й и целый день без  обогреву проволоку колючую тянула -- сама себе  зону
строила.
     Об этом  старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит
несчетно,  сколько  советская  власть  стоит,  и  ни  одна  амнистия  его не
прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали.
     Теперь рассмотрел  его  Шухов вблизи.  Изо всех  пригорбленных лагерных
спин  его  спина отменна была прямизною, и  за столом казалось, будто он еще
сверх скамейки под себя что  подложил. На голове его голой стричь давно было
нечего -- волоса  все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед
всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он
мерно ел пустую  баланду  ложкой деревянной,  надщербленной,  но  не  уходил
головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него  не было
ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб  за зубы. Лицо
его  все вымотано  было,  но  не до слабости  фитиля-инвалида,  а  до  камня
тесаного, темного. И по рукам,  большим, в трещинах и черноте, видать  было,
что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в
нем, не примирится:  трехсотграммовку  свою  не  ложит, как все, на нечистый
стол в росплесках, а -- на тряпочку стираную.
     Однако Шухову  некогда  было долго  разглядывать  его.  Окончивши есть,
ложку облизнув и засунув в валенок, нахлобучил  он шапку, встал, взял пайки,
свою и Цезареву, и вышел. Выход из столовой был  через другое крыльцо, и там
еще  двое дневальных стояло, которые  только и  знали,  что скинуть  крючок,
выпустить людей и опять крючок накинуть.
     Вышел  Шухов с брюхом набитым, собой  довольный, и  решил так, что хотя
отбой будет скоро, а сбегать-таки к латышу. И, не занося хлеба в девятый, он
шажисто погнал в сторону седьмого барака.
     Месяц стоял куда высоко и  как вырезанный на небе,  чистый, белый. Небо
все было чистое.  И звезды кой-где  --  самые яркие. Но на небо смотреть еще
меньше было у Шухова времени. Одно понимал он -- что мороз не отпускает. Кто
от вольных слышал, передавали: к вечеру ждут тридцать градусов, к утру -- до
сорока.
     Слыхать было очень издали: где-то  трактор гудел в поселке, а в стороне
шоссе экскаватор повизгивал.  И от каждой пары валенок, кто в лагере где шел
или перебегал, -- скрип.
     А ветру не было.
     Самосад должен был Шухов купить, как и покупал раньше, -- рубль стакан,
хотя на воле такой стакан стоил три рубля, а по сорту и  дороже. В каторжном
лагере  все цены были свои, ни  на что не  похожие, потому что  денег  здесь
нельзя было держать, мало у кого они  были и очень были  дороги. За работу в
этом лагере не  платили ни копья (в  Усть-Ижме хоть тридцать рублей  в месяц
Шухов получал).  А если кому родственники присылали по почте, тех  денег  не
давали все равно, а зачисляли на лицевой счет. С лицевого  счету в месяц раз
можно было  в  ларьке  покупать  мыло  туалетное,  гнилые  пряники, сигареты
"Прима".  Нравится товар,  не нравится -- а на сколько  заявление начальнику
написал, на столько и накупай. Не купишь -- все равно деньги пропали, уж они
списаны.
     К Шухову  деньги приходили только от частной работы: тапочки сошьешь из
тряпок давальца -- два рубля, телогрейку вылатаешь -- тоже по уговору.
     Седьмой барак  не  такой,  как девятый, не  из  двух больших половин. В
седьмом бараке коридор длинный,  из  него  десять  дверей, в каждой  комнате
бригада, натыкано по семь вагонок в комнату. Ну, еще кабина под парашной, да
старшего барака кабина. Да художники живут в кабине.
     Зашел Шухов в ту комнату, где его  латыш. Лежит латыш на  нижних нарах,
ноги наверх поставил, на откосину, и с соседом по-латышски горгочет.
     Подсел  к  нему  Шухов.  Здравствуйте,  мол.  Здравствуйте,  тот ног не
спускает. А комната маленькая, все сразу прислушиваются -- кто пришел, зачем
пришел. Оба они это понимают, и поэтому Шухов сидит и тянет: ну, как живете,
мол? Да ничего. Холодно сегодня. Да.
     Дождался Шухов,  что  все  опять свое  заговорили  (про  войну в  Корее
спорят: оттого-де, что китайцы вступились, так будет мировая война или нет),
наклонился к латышу:
     -- Самосад есть?
     -- Есть.
     -- Покажи.
     Латыш  ноги  с откосины снял, спустил их в  проход, приподнялся.  Жи'ла
этот  латыш,  стакан  как  накладывает --  всегда  трусится, боится на  одну
закурку больше положить.
     Показал Шухову кисет, вздержку раздвинул.
     Взял  Шухов  щепотку  на  ладонь,  видит: тот самый, что и прошлый раз,
буроватый и резки той же. К носу поднес, понюхал -- он. А латышу сказал:
     -- Вроде не тот.
     -- Тот! Тот! -- рассердился латыш.  -- У меня другой сорт нет  никогда,
всегда один.
     -- Ну, ладно, -- согласился Шухов, -- ты мне стаканчик набей, я закурю,
может, и второй возьму.
     Он потому сказал <i>набей</i>, что тот внатруску насыпает.
     Достал  латыш  из-под  подушки  еще  другой  кисет, круглей  первого, и
стаканчик свой из тумбочки вынул. Стаканчик хотя  пластмассовый,  но Шуховым
меренный, граненому равен. Сыплет.
     -- Да ты ж пригнетай, пригнетай! -- Шухов ему и пальцем тычет сам.
     -- Я сам знай!  -- сердито отрывает латыш  стакан и сам пригнетает,  но
мягче. И опять сыплет.
     А  Шухов  тем  временем  телогрейку  расстегнул  и  нащупал  изнутри  в
подкладочной вате ему одному  ощутимую бумажку. И двумя руками переталкивая,
переталкивая ее по  вате, гонит к дырочке  маленькой, совсем в другом  месте
прорванной и двумя ниточками чуть зашитой. Подогнав к той дырочке,  он нитки
ногтями  оторвал,  бумажку еще  вдвое  по  длине сложил (уж  и  без того она
длинновато сложена)  и  через  дырочку  вынул.  Два  рубля.  Старенькие,  не
хрустящие.
     А в комнате орут:
     -- Пожале-ет вас батька усатый!  Он брату родному не поверит, не то что
вам, лопухам!
     Чем  в  каторжном  лагере   хорошо  --  свободы   здесь  от   <i>пуза</i>.   В
усть-ижменском скажешь шепотком, что на воле спичек нет,  тебя  садят, новую
десятку клепают. А  здесь  кричи с  верхних нар  что хошь -- стукачи того не
доносят, оперы рукой махнули.
     Только некогда здесь много толковать...
     -- Эх, внатруску кладешь, -- пожаловался Шухов.
     -- Ну, на, на! -- добавил тот щепоть сверху.
     Шухов  вытянул из  нутряного карманчика свой  кисет  и  перевалил  туда
самосад из стакана.
     -- Ладно, -- решился он,  не  желая первую сладкую папиросу  курить  на
бегу. -- Набивай уж второй.
     Еще попрепиравшись, пересыпал он себе и второй стакан, отдал два рубля,
кивнул латышу и ушел.
     А  на двор  выйдя, сразу  опять бегом  и  бегом к себе. Чтобы Цезаря не
пропустить, как тот с посылкой вернется.
     Но Цезарь уже  сидел у себя на нижней койке и <i>гужевался</i>  над  посылкой.
Что он принес, разложено было  у него по койке и по тумбочке, но только свет
туда не падал прямой от лампы, а шуховским же верхним щитом перегораживался,
и было там темновато.
     Шухов  нагнулся, вступил между койками кавторанга  и Цезаря и  протянул
руку с вечерней пайкой.
     -- Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
     Он не сказал: "Ну, получили?" -- потому, что это  был бы намек,  что он
очередь занимал и теперь имеет право на долю.  Он  и так знал, что имеет. Но
он не был шакал даже после восьми  лет  общих работ  -- и  чем  дальше,  тем
крепче утверждался.
     Однако  глазам своим  он приказать не мог. Его  глаза, ястребиные глаза
лагерника, обежали, проскользнули вмиг по разложенной на койке и на тумбочке
цезаревской  посылке,  и, хотя  бумажки  были  недоразвернуты, мешочки  иные
закрыты, --  этим  быстрым взглядом  и  подтверждающим нюхом Шухов  невольно
разведал, что Цезарь  получил колбасу,  сгущенное  молоко,  толстую копченую
рыбу, сало, сухарики с  запахом, печенье еще с другим запахом, сахар пиленый
килограмма два  и  еще,  похоже,  сливочное  масло,  потом  сигареты,  табак
трубочный, и еще, еще что-то.
     И все это понял он за то короткое время, что сказал:
     -- Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
     А  Цезарь,  взбудораженный, взъерошенный,  словно  пьяный  (продуктовую
посылку получив, и всякий таким становится) махнул на хлеб рукой:
     -- Возьми его себе, Иван Денисыч!
     Баланда да еще хлеба двести грамм -- это был полный ужин и уж, конечно,
полная доля Шухова от Цезаревой посылки.
     И  Шухов сразу, как  отрезавши, не стал больше ждать для себя ничего из
разложенных Цезарем угощений. Хуже нет, как брюхо растравишь, да попусту.
     Вот хлеба четыреста,  да  двести, да  в  матрасе  не  меньше двести.  И
хватит.  Двести  сейчас  нажать, завтра  утром  пятьсот  пятьдесят  улупить,
четыреста взять  на  работу -- житуха!  А те, в матрасе,  пусть еще полежат.
Хорошо,  что Шухов обоспел,  зашил --  из тумбочки,  вон, в  75-й  уперли --
спрашивай теперь с Верховного Совета!
     Иные  так разумеют:  посылочник --  тугой мешок,  с посылочника рви!  А
разобраться, как приходит  у него легко,  так и уходит легко.  Бывает, перед
передачей и  посылочники-те рады лишнюю кашу выслужить. И стреляют докурить.
Надзирателю, бригадиру, -- а придурку посылочному  как не дать? Да он другой
раз твою посылку так затурсует,  ее неделю  в списках не будет. А  каптеру в
камеру  хранения,  кому продукты  те  все сдаются,  куда  вот  завтра  перед
разводом Цезарь  в мешке  посылку  понесет  (и от  воров,  и  от  шмонов,  и
начальник так велит), -- тому каптеру, если не дашь хорошо, так он у тебя по
крошкам больше  ущиплет. Целый  день  там сидит,  крыса, с чужими продуктами
запершись, проверь его!  А за услуги, вот  как Шухову? А  банщику, чтоб  ему
отдельное  белье порядочное  подкидывал, -- сколько  ни  то,  а дать надо? А
парикмахеру,  который  его  с  бумажкой  бреет  (то  есть  бритву о  бумажку
вытирает, не об колено  твое же  голое)  --  много  не много,  а  три-четыре
сигаретки тоже  дать? А  в КВЧ,  чтоб  ему письма  отдельно откладывали,  не
затеривали? А захочешь  денек <i>закосить</i>, в зоне на  боку полежать, -- доктору
поднести  надо. А  соседу,  кто  с тобой  за одной  тумбочкой  питается, как
кавторанг с Цезарем, -- как же  не дать? Ведь он каждый кусок  твой считает,
тут и бессовестный не ужмется, даст.
     Так что пусть завидует, кому в чужих руках всегда редька толще, а Шухов
понимает жизнь и на чужое добро брюха не распяливает.
     Тем временем он разулся, залез к себе  наверх, достал ножовки кусок  из
рукавички, осмотрел  и решил с завтрева искать  камешек  хороший  и  на  том
камешке  затачивать  ножовку  в сапожный нож. Дня за  четыре, если и утром и
вечером посидеть, славный  можно будет ножичек сделать, с кривеньким  острым
лезом.
     А пока, и до утра даже, ножовочку надо припрятать. В своем же  щите под
поперечную связку загнать. И пока внизу кавторанга  нет, значит, сору в лицо
ему не насыплешь, отвернул Шухов с изголовья свой тяжелый матрас, набитый не
стружками, а опилками, -- и стал прятать ножовку.
     Видели  то  соседи его по  верху: Алешка-баптист, а  через  проход,  на
соседней вагонке -- два брата-эстонца. Но от них Шухов не опасался.
     Прошел  по  бараку  Фетюков,  всхлипывая.   Сгорбился.   У  губы  кровь
размазана. Опять, значит, побили  его там за  миски.  Ни на кого  не глядя и
слез  своих не скрывая, прошел мимо всей  бригады, залез наверх,  уткнулся в
матрас.
     Разобраться, так  жаль  его.  Срока ему не  дожить.  Не умеет  он  себя
поставить.
     Тут и кавторанг появился, веселый, принес в котелке чаю особой заварки.
В  бараке  стоят  две  бочки с чаем,  но что то за чай? Только что  тепел да
подкрашен, а сам бурда, и запах  у него от бочки -- древесиной пропаренной и
прелью. Это чай для простых работяг. Ну, а Буйновский, значит, взял у Цезаря
настоящего чаю горстку, бросил в котелок, да сбегал в кипятильник. Довольный
такой, внизу за тумбочку устраивается.
     -- Чуть пальцев не ожег под струей! -- хвастает.
     Там,  внизу,  разворачивает  Цезарь бумаги  лист, на него одно,  другое
кладет, Шухов закрыл матрас, чтоб не видеть и не расстраиваться. А опять без
Шухова у них дела не идут --  поднимается  Цезарь в рост в проходе,  глазами
как раз на Шухова, и моргает:
     -- Денисыч! Там... <i>Десять суток</i> дай!
     Это значит, ножичек дай им складной, маленький. И  такой у Шухова есть,
и тоже  он его в щите держит. Если вот палец в средней косточке согнуть, так
меньше того  ножичек  складной,  а  режет, мерзавец,  сало  в  пять  пальцев
толщиной. Сам Шухов тот ножичек сделал, обделал и подтачивает сам.
     Полез, вынул нож, дал. Цезарь кивнул и вниз скрылся.
     Тоже вот и нож -- заработок. За храненье его -- ведь карцер. Это лишь у
кого вовсе человеческой совести  нет, тот может так: дай нам, мол, ножик, мы
будем колбасу резать, а тебе хрен в рот.
     Теперь Цезарь опять Шухову задолжал.
     С хлебом и с ножами разобравшись, следующим делом вытащил  Шухов кисет.
Сейчас же он  взял  оттуда щепоть, ровную с той, что занимал, и через проход
протянул эстонцу: спасибо, мол.
     Эстонец губы  растянул, как бы улыбнулся, соседу -- брату своему что-то
буркнул,  и завернули  они  эту щепоть отдельно  в цигарку  --  попробовать,
значит, что за шуховский табачок.
     Да не хуже вашего, пробуйте на  здоровье! Шухов бы и сам попробовал, но
какими-то  часами  там,  в  нутре своем,  чует,  что  осталось  до  проверки
чуть-чуть.  Сейчас  самое  время такое, что надзиратели шастают по  баракам.
Чтобы курить,  сейчас надо в коридор  выходить, а Шухову наверху, у себя  на
кровати, как будто  теплей. В бараке ничуть не тепло, и та же обметь снежная
по потолку. Ночью продрогнешь, но пока сносно кажется.
     Все это делал Шухов и хлеб начал помалу отламывать от двухсотграммовки,
сам же слушал обневолю, как внизу под ним,  чай пья, разговорились кавторанг
с Цезарем.
     --  Кушайте,  капитан,  кушайте,  не  стесняйтесь!  Берите   вот  рыбца
копченого. Колбасу берите.
     -- Спасибо, беру.
     -- Батон маслом мажьте! Настоящий московский батон!
     -- Ай-ай-ай, просто не верится, что где-то еще пекут батоны. Вы знаете,
такое  внезапное изобилие  напоминает  мне  один  случай.  Попадаю я  раз  в
Архангельск...
     Гам стоял в  половине барака от двухсот глоток, все  же Шухов различил,
будто об рельс звонили. Но не слышал  никто. И еще  приметил Шухов: вошел  в
барак надзиратель Курносенький -- совсем маленький паренек с румяным  лицом.
Держал  он  в руках бумажку,  и по этому, и  по  повадке  видно было, что он
пришел не курильщиков ловить и не на проверку выгонять, а кого-то искал.
     Курносенький сверился с бумажкой и спросил:
     -- Сто четвертая где?
     --  Здесь,  --  ответили ему.  А  эстонцы  папиросу  припрятали  и  дым
разогнали.
     -- А бригадир где?
     -- Ну? -- Тюрин с койки, ноги на пол едва приспустя.
     -- Объяснительные записки, кому сказано, написали?
     -- Пишут! -- уверенно ответил Тюрин.
     -- Сдать надо было уже.
     -- У  меня -- малограмотные, дело нелегкое. (Это  про  Цезаря он  и про
кавторанга.  Ну, и молодец  бригадир, никогда за словом не запнется).  Ручек
нет, чернила нет.
     -- Надо иметь.
     -- Отбирают!
     -- Ну, смотри, бригадир,  много будешь  говорить -- и  тебя  посажу! --
незло пообещал  Курносенький. -- Чтоб утром завтра до развода объяснительные
были в  надзирательской! И  указать,  что недозволенные  вещи  все  сданы  в
каптерку личных вещей. Понятно?
     -- Понятно.
     ("Пронесло  кавторанга!" -- Шухов подумал. А сам кавторанг  и не слышит
ничего, над колбасой там заливается.)
     -- Теперь  та-ак, -- надзиратель сказал. -- Ще -- триста одиннадцать --
есть у тебя такой?
     -- Надо по списку смотреть, -- темнит бригадир. -- Рази ж их запомнишь,
номера собачьи? (Тянет  бригадир, хочет Буйновского хоть  на ночь спасти, до
проверки дотянуть.)
     -- Буйновский -- есть?
     -- А? Я! -- отозвался кавторанг из-под шуховской койки, иэ укрыва.
     Та'к вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает.
     -- Ты? Ну, правильно, Ще -- триста одиннадцать. Собирайся.
     -- Ку-да?
     -- Сам знаешь.
     Только вздохнул капитан да  крякнул. Должно быть, темной  ночью в  море
бурное  легче ему было эскадру миноносцев выводить, чем  сейчас от дружеской
беседы в ледяной карцер.
     -- Сколько суток-то? -- голосом упав, спросил он.
     -- Десять. Ну, давай, давай быстрей!
     И тут же закричали дневальные:
     -- Проверка! Проверка! Выходи на проверку!
     Это значит, надзиратель,  которого прислали проверку проводить,  уже  в
бараке.
     Оглянулся  капитан  --  бушлат  брать?  Так  бушлат  там  сдерут,  одну
телогрейку  оставят. Выходит,  как есть,  так и иди. Понадеялся капитан, что
Волковой забудет (а Волковой никому ничего не  забывает), и не приготовился,
даже табачку себе в телогрейку не спрятал. А в руку брать -- дело пустое, на
шмоне тотчас и отберут.
     Все ж пока он шапку надевал, Цезарь ему пару сигарет сунул.
     -- Ну, прощайте, братцы, -- растерянно кивнул кавторанг 104-й бригаде и
пошел за надзирателем.
     Крикнули ему  в несколько голосов, кто --  мол, бодрись, кто -- мол, не
теряйся,  --  а  что ему  скажешь?  Сами клали  БУР, знает 104-я:  стены там
каменные, пол цементный, окошка нет никакого, печку топят -- только чтоб лед
со стенки стаял и на полу лужей стоял. Спать -- на досках  голых, если  зубы
не растрясешь, хлеба в день -- триста грамм, а баланда  -- только на третий,
шестой и девятый дни.
     Десять  суток! Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго и
до  конца,  --  это  значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и из
больничек уже не вылезешь.
     А по пятнадцать суток строгого кто отсидел -- уж те в земле сырой.
     Пока в бараке живешь -- молись от радости и не попадайся.
     -- А ну, выходи, считаю  до  трех! -- старший барака кричит.  -- Кто до
трех не выйдет -- номера запишу и гражданину надзирателю передам!
     Старший  барака -- вот  еще сволочь старшая. Ведь  скажи, запирают  его
вместе  ж  с нами в  бараке на всю ночь, а  держится начальством,  не боится
никого. Наоборот, его'  все боятся. Кого надзору  продаст, кого  сам в морду
стукнет. Инвалид считается, потому  что палец у него один оторван в драке, а
мордой --  урка.  Урка  он и есть, статья уголовная, но  меж  других  статей
навесили ему пятьдесят восемь -- четырнадцать, потому и в этот лагерь попал.
     Свободное дело, сейчас на бумажку запишет, надзирателю передаст --  вот
тебе и карцер  на двое суток с выводом. То медленно тянулись к дверям, а тут
как загустили,  загустили, да с  верхних коек прыгают медведями и прут все в
двери узкие.
     Шухов,  держа  в  руке  уже скрученную, давно  желанную цигарку,  ловко
спрыгнул,  сунул ноги  в валенки  и  уж хотел  идти,  да пожалел Цезаря.  Не
заработать еще от Цезаря  хотел, а пожалел от  души: небось много он об себе
думает. Цезарь, а не понимает в жизни ничуть: посылку получив, не гужеваться
надо было над ней, а  до проверки тащить скорей  в камеру хранения. Покушать
--  отложить можно.  А  теперь -- что вот  Цезарю с посылкой делать? С собой
весь мешочище  на проверку выносить -- смех! -- в пятьсот глоток смех будет.
Оставить здесь -- неровен час, тяпнут, кто с проверки первый в барак вбежит.
(В  Усть-Ижме еще лютей  законы были: там,  с  работы  возвращаясь,  блатные
опередят, и пока задние войдут, а уж тумбочки их обчищены.)
     Видит  Шухов -- заметался Цезарь, тык-мык,  да поздно.  Сует  колбасу и
сало себе за пазуху -- хоть с ими-то на проверку выйти, хоть их спасти.
     Пожалел Шухов и научил:
     --  Сиди, Цезарь Маркович, до последнего, притулись туда, во теми, и до
последнего сиди. Аж когда надзиратель с дневальными будет койки обходить, во
все дыры  заглядать,  тогда выходи. Больной, м