ишком важное событие для арестанта. Нечего и говорить, что правильное воспитание и исправление, особенно людей взрослых, особенно если оно длится десятилетиями, может происходить только на основе сталинско-бериевского послевоенного р а з д е л е н и я  п о л о в, которое и признано на Архипелаге незыблемым. Взаимовлияние полов, как импульс к улучшению и развитию, принятый во вс?м человеческом роде, не может быть принят на Архипелаге, ибо тогда жизнь туземцев станет "похожею на курорт". И чем ближе мы подходим под светлое зарево коммунизма, залившее уже полнеба, тем настойчивее надо преступников отделять от преступниц и только через эту изоляцию дать им как следует помучиться и исправить их.14 Над всей стройной системой колониального исправления в нашу небезгласную и небесправную эпоху существует надзор общественности, да, н а б л ю д а т е л ь н ы е  к о м и с с и и -- читатель же не забыл о них? их никто не отменял. Они составляются "от местных органов". Но практически там, в диких местах, в этих вольных пос?лках -- кто пойд?т и попад?т в эти комиссии, кроме ж?н администрации? Это -- просто бабский комитет, выполняющий то, что говорят их мужья. Однако, в больших городах эта система изредка может дать и результаты внезапные. Коммунистке Галине Петровне Филипповой райком поручил состоять в наблюдательной комиссии одесской тюрьмы. Она отбивалась: "Мне нет никакого дела до преступников!" -- и только партийной дисциплиною е? заставили пойти. А там она -- увлеклась! Она увидела там людей, да сколько среди них невинных, да сколько среди них раскаявшихся. Она сразу установила порядок разговаривать с заключ?нными без администрации (чему администрация очень противилась). Некоторые зэки месяцами смотрели на не? злыми глазами, потом мягчели. Она стала ездить в тюрьму два, три, четыре раза в неделю, оставалась в тюрьме до отбоя, отказывалась от отпуска -- уж не рады были те, кто е? сюда послал. Кинулась она в инстанции толковать о проблеме 25-летников (в кодексе такого срока уже нет, а на людей навешено), об устройстве на работу освобождающихся, о поселениях. На верхах встречала или полное недоумение (начальник Управления Мест Заключения РСФСР, генерал, уверял е? в 1963 году, что 25-летников вообще в стране не существует -- и самое смешное: он-таки кажется и не знал!), или полную осведомл?нность -- и тогда озлобленное противодействие. Стали е? преследовать и травить в украинском министерстве и по партийной линии. Разогнали и всю комиссию их за письменные ходатайства. А пусть не мешают хозяевам Архипелага! Пусть не мешают Практическим Работникам! Вы помните, от них самих мы только что узнали: "эти же люди, что работали тогда, работают и сейчас, может быть добавилось процентов десять". Но вот что, не произош?л ли в них душевный перелом? Не пропитались ли они любовью к несчастным своим подопечным? Да, все газеты и все журналы говорят, что -- пропитались. Я уж не отбирал специально, но прочли мы (гл. 1) в "Литературной газете" о нынешних заботливых лагерщиках на ст. Ерцево. А вот опять "Литературная газета"15 да?т высказаться начальнику колонии: "Воспитателей легко ругать -- гораздо труднее им помочь и уж совсем трудно их найти: живых, образованных, интеллигентных (обязательно интеллигентных), заинтересованных и одар?нных людей... Им надо создавать хорошие условия для жизни и работы... Я знаю, как скромен их заработок, как необъятен их рабочий день..." И как бы гладко нам на этом кончить, на этом и порешить! Ведь жить спокойней, можно отдаться искусству, а еще безопаснее науке, -- да вот письма заклятые, измятые, ист?ртые, "по левой" посланные из лагерей! И что же пишут, неблагодарные, о тех, кто сердце на них надрывает в необъятный рабочий день? И-н: "Говоришь с воспитателем о сво?м наболевшем и видишь, что слова твои рикошетят о серое сукно шинели. Невольно хочется спросить: "Простите, как поживает ваша коровка?", у которой в хлеву он проводит больше времени, чем у своих воспитанников". (Краслаг, Реш?ты) Л-н: "Те же тупицы надзиратели, начальник режима -- типичный Волковой. С надзирателем спорить нельзя, сразу карцер". К-н: "Отрядные говорят с нами на жаргоне, только и слышно: падло, сука, тварь", (ст. Ерцево, какое совпадение!) К-й: "Начальник режима -- родной брат того Волкового, бь?т правда не плетью, а кулаком, смотрит как волк из-под лба... Начальник отряда -- бывший опер, который держал у себя вора-осведомителя и платил за каждый донос наркотическими средствами... Все те, кто бил, мучил и казнил, просто переехали из одного лагеря в другой и занимают несколько иные посты". (Иркут. область) И. Г. П-в: "У начальников колоний только прямых помощников -- шесть. На всех стройках дармоедов разгоняют, вот они и бегут сюда... Все лагерные тупицы... и поныне работают, добивают стаж до пенсии, да и после этого не уходят. Они не похудели. Заключ?нных они не считали и не считают за людей", В. И. Д-в: "В Норильске п/я 288 нет ни одного "нового"; все те же берианцы. Уходящих на пенсию заменяют они же (те, которые были изгнаны в 1956 году)... У них -- удвоение стажа, повышенные оклады, продолжительные отпуска, хорошее питание. Ид?т им 2 года за год и они додумываются уходить на пенсию в 35 лет..." П-н: "У нас на участке 12-13 здоровых парней, одетых в дубл?ные шубы чуть не до пят, шапки меховые, валенки армейские. Почему б им не пойти на шахту, в рудник, на целину и там найти сво? призвание, а здесь уступить место более пожилым? Нет, их и цепью с волжского парохода туда не затащишь. Наверно вот эти трутни так информировали вышестоящие органы, что зэ-ка неисправимы -- ведь если зэ-ка станет меньше, то сократятся их штаты". И так же попрежнему зэки сажают картошку на огородах начальства, поливают, ухаживают за скотом, делают мебель в их дома. Но кто же прав? кому же верить? -- в смятеньи воскликнет неподготовленный читатель. Конечно -- газетам! Верьте газетам, читатель. Всегда верьте -- нашим газетам. ___ Энкаведешники -- сила. И они никогда не уступят добром. Уж если в 56-м устояли -- постоят еще, постоят. Это не только исправ-труд органы. И не только министерство Охраны. Мы уже видели, как охотно поддерживают их и газеты, и депутаты. Потому что они -- костяк. Костяк многого. Но не только сила у них -- у них и аргументы есть. С ними не так легко спорить. Я -- пробовал. То есть, я -- никогда не собирался. Но погнали меня вот эти письма -- совсем не ожидавшиеся мною письма от современных туземцев. Просили туземцы с надеждой: сказать! защитить! очеловечить! И -- кому ж я скажу? -- не считая, что и слушать меня не станут... Была бы свободная печать, опубликовал бы это вс? -- вот и высказано, вот и давайте обсуждать! А теперь (январь 1964) тайным и робким просителем я бреду по учрежденческим коридорам, склоняюсь перед окошечками бюро пропусков, ощущаю на себе неодобрительный и подозревающий взгляд дежурных военных. Как чести и снисхождения должен добиваться писатель-публицист, чтобы занятые правительственные люди освободили для него сво? ухо на полчаса! Но и еще не в этом главная трудность. Главная трудность для меня, как тогда на экибастузском собрании бригадиров: о ч?м им говорить? каким языком? Вс?, что я действительно думаю, как оно изложено в этой книге -- и опасно сказать, и совершенно безнад?жно. Это значит -- только голову потерять в безгласной кабинетной тиши, не услышанному обществом, неведомо для жаждущих и не сдвинув дело ни на миллиметр. А тогда как же говорить? Переступая их мраморные назеркаленные пороги, всходя по их ласковым коврам, я должен принять на себя исходные путы, ш?лковые нити, прод?рнутые мне через язык, через уши, через веки, -- и потом это вс? пришито к плечам, и к коже спины и к коже живота. Я должен принять по меньшей мере: 1. Слава Партии за вс? прошлое, настоящее и будущее! (А значит, не может быть неверна общая наказательная политика. Я не смею усумниться в необходимости Архипелага вообще. И не могу утверждать, что "большинство сидит зря"). 2. Высокие чины, с которыми я буду разговаривать -- преданы своему делу, пекутся о заключ?нных. Нельзя обвинить их в неискренности, в холодности, в неосведомл?нности (не могут же они, всей душой занимаясь делом, не знать его!). Гораздо подозрительнее мотивы моего вмешательства: что -- я? почему -- я, если вовсе не обязан по службе? Нет ли у меня каких-нибудь грязных корыстных целей?.. Зачем я могу вмешиваться, если Партия и без меня вс? видит и без меня вс? сделает правильно? Чтоб немножко выглядеть покрепче, я выбираю такой месяц, когда выдвинут на ленинскую премию, и вот передвигаюсь как пешка со значением: может быть еще и в ладьи выйдет? Верховный Совет СССР. Комиссия законодательных предположений. Оказывается, она уже не первый год занята составлением нового Исправ-Труд Кодекса, то есть кодекса всей будущей жизни Архипелага -- вместо кодекса 1933 года, существовавшего и никогда не существовавшего, как будто и не написанного никогда. И вот мне устраивают встречу, чтобы я, взращенец Архипелага, мог познакомиться с их мудростью и представить им мишуру своих домыслов. Их восемь человек. Четверо удивляют своей молодостью: хорошо, если эти мальчики ВУЗ успели кончить, а то и нет. Они так быстро всходят к власти! они так свободно держатся в этом мраморно-паркетном дворце, куда я допущен с большими предосторожностями. Председатель комиссии -- Иван Андреевич Бадухин, пожилой, какой-то беспредельный добряк. Кажется, от него бы зависело -- он завтра же бы Архипелаг распустил. Но роль его такова: всю нашу беседу он сидит в сторонке и молчит. А самые тут едучие -- два старичка! -- два грибоедовских старичка, тех самых, Врем?н очаковских и покоренья Крыма, вылитые те, закостеневшие на усвоенном когда-то, да я поручиться готов, что с 5 марта 53-го года они даже газет не разворачивали -- настолько уже ничего не могло произойти, влияющего на их взгляды! Один из них -- в синем пиджаке, и мне кажется -- это какой-то придворный голубой екатерининский мундир, и я даже различаю след от свинченной екатерининской серебряной звезды в полгруди. Оба старичка абсолютно и с порога не одобряют всего меня и моего визита -- но решили проявить терпение. Тогда и тяжело говорить, когда слишком много есть, что' сказать. А тут еще вс? пришито и при каждом шевелении чувствую. Но вс?-таки приготовлена у меня главная тирада, и кажется ничто не должно д?рнуть. Вот я им о ч?м: откуда это взялось представление (я не допускаю, что -- у них), будто лагерю есть опасность стать КУРОРТОМ, будто если не населить лагерь голодом и холодом, то там воцарится блаженство? Я прощу их несмотря на недостаточность личного опыта представить себе частокол тех лишений и наказаний, который и составляет самое заключение: человек лишен родных мест; он жив?т с тем, с кем не хочет; он не жив?т с тем, с кем хочет (семья, друзья); он не видит роста своих детей; он лиш?н привычной обстановки, своего дома, своих вещей, даже часов на руке; потеряно и опозорено его имя; он лиш?н свободы передвижения; он лиш?н обычно и работы по специальности; он испытывает постоянное давление на себя чужих, а то и враждебных ему людей -- других арестантов, с другим жизненным опытом, взглядами, обычаем; он лиш?н смягчающего влияния другого пола (не говоря уже о физиологии); и даже медицинское обслуживание у него несравненно ухудшено. Чем это напоминает черноморский санаторий? Почему так боятся "курорта"? Нет, эта мысль не толкает их в лбы. Они не качнулись в стульях. Так еще шире: мы хотим ли вернуть этих людей в общество? Почему тогда мы заставляем их жить в окаянстве? Почему тогда содержание режимов в том, чтобы систематически унижать арестантов и физически изматывать? Какой государственный смысл получения из них инвалидов? Вот я и выложился. И мне разъясняют мою ошибку: я плохо представляю нынешний контингент, я сужу по прежним впечатлениям, я отстал от жизни. (Вот это мо? слабое место: я действительно н е  в и ж у тех, кто там сейчас сидит.) Для тех изолированных рецидивистов вс?, что я перечислил -- это не лишение вовсе. Только и могут их образумить нынешние режимы. (Д?рг, д?рг, -- это их компетенция, они лучше знают, кто сидит.) А вернуть в общество?.. Да, конечно, да, конечно, -- деревянно говорят старички, и слышится: нет, конечно, пусть там домирают, так спокойней нам да и вам. А -- режимы? Один из очаковских старичков -- прокурор, тот в голубом, со звездой на груди, а седые волосы редкими колечками, он и на Суворова немного похож: -- Мы уже начали получать отдачу от введения строгих режимов. Вместо двух тысяч убийств в год (здесь это можно сказать) -- только несколько десятков. Важная цифра, я незаметно записываю. Это и будет главная польза посещения, кажется. К т о  с и д и т! Конечно, чтобы спорить о режимах, надо знать, кто сидит. Для этого нужны десятки психологов и юристов, которые бы поехали, беспрепятственно говорили бы с зэками, -- а потом можно и поспорить. А мои лагерные корреспонденты как раз этого-то и не пишут -- за что они сидят, и товарищи их за что.16 Общая часть обсуждения закончена, мы переходим к специальной. Да комиссии и без меня вс? тут ясно, у них вс? уже решено, я им не нужен, а просто любопытно посмотреть. Посылки? Только по 5 килограммов и та шкала, что сейчас действует. Я предлагаю им хоть удвоить шкалу, да сами посылки сделать по 8 кг -- "ведь они ж голодают! кто ж исправляет голодом?!" "Как -- голодают?" -- единодушно возмущена комиссия. -- "Мы были сами, мы видели, что остатки хлеба вывозятся из лагеря машинами!" (то есть надзирательским свиньям?..) Что -- мне? Вскричать: "Вы лж?те! Этого быть не может!" -- а как больно д?рнулся язык, пришитый через плечо к заднему месту. Я не должен нарушать условия: они осведомлены, искренни и заботливы. Показать им письма моих зэков? Это -- филькина грамота для них, и пот?ртые искомканные их бумажки на красной бархатной скатерти будут смешны и ничтожны. -- Но ведь государство ничего не теряет, если будет больше посылок! -- А кто будет пользоваться посылками? -- возражают они. -- В основном богатые семьи (здесь это слово употребляют -- богатые, это нужно для реального государственного рассуждения). Кто наворовал и припрятал на воле. Значит, увеличением посылок мы поставим в невыгодное положение трудовые семьи! Вот режут, вот рвут меня нити! Это -- ненарушимое условие: интересы трудовых слоев -- выше всего. Они тут и сидят только для трудовых слоев. Я совсем, оказывается, ненаходчив. Я не знаю, что' им возражать. Сказать: "нет, вы меня не убедили!" -- ну и наплевать, что я у них -- начальник, что ли? -- Лар?к! -- наседаю я! -- Где же социалистический принцип оплаты? Заработал -- получи! -- Надо накопить фонд освобождения! -- отражают они. -- Иначе при освобождении он становится иждивенцем государства. Интересы государства -- выше, это пришито, тут я не могу д?ргаться. И не могу я ставить вопроса, чтобы зарплату зэков повысили за сч?т государства. -- Но пусть все воскресенья будут свято-выходными! -- Это говорено, так и есть. -- Но есть десятки способов испортить воскресенье внутри зоны. Оговорите, чтоб не портили! -- Мы не можем так мелко регламентировать в Кодексе. Рабочий день -- 8 часов. Я вяло выговариваю им что-то о 7-часовом, но внутренне мне самому это кажется нахальством: ведь не 12, не 10, чего еще надо? -- Переписка -- это приобщение заключ?нного к социалистическому обществу (вот как я научился аргументировать)! Не ограничивайте е?. Но не могут они снова пересматривать. Шкала уже есть, не такая жестокая, как была у нас... Показывают мне и шкалу свиданий, в том числе "личных", тр?хдневных -- а у нас годами не было никаких, так это вынести можно. Мне даже кажется шкала у них мягкой, я еле сдерживаюсь, чтобы не похвалить е?. Я устал. Вс? пришито, ничем не пошевельн?шь. Я тут бесполезен. Надо уходить. Да вообще из этой светлой праздничной комнаты, из этих кресел, под ручейки их речей лагеря совсем не кажутся ужасными, даже разумными. Вот -- хлеб машинами вывозят... Ну, не напускать же тех страшных людей на общество? Я вспоминаю рожи блатных паханов... Десять лет не сидемши, как угадать, кто там сейчас сидит? Наш брат политический -- вроде отпущен. Нации -- отпущены... Другой из противных старичков хочет знать мо? мнение о голодовках: не могу же я не одобрить кормление через кишку, если это -- более богатый рацион, чем баланда?17 Я становлюсь на задние лапы и реву им о праве зэка не только на голодовку -- единственное средство отстаивания себя, но даже -- на голодную смерть. Мои аргументы производят на них впечатление дикое. А у меня вс? пришито: говорить о связи голодовки с общественным мнением страны я же не могу. Я ухожу усталый и разбитый: я даже поколеблен немного, а они -- нисколько. Они сделают вс? по-своему, и Верховный Совет утвердит единогласно. Министр Охраны Общественного Порядка Вадим Степанович Тикунов. Что за фантастичность? Я, жалкий каторжник Щ-232, иду учить министра внутренних дел, как ему содержать Архипелаг?!.. Еще на подступах к министру все полковники -- круглоголовые, белохол?ные, но очень подвижные. Из комнаты главного секретаря никакой двери дальше нет. Зато стоит огромный стеклянно-зеркальный шкаф с ш?лковыми сборчатыми занавесками позади стекол, куда может два всадника въехать, -- и это, оказывается, есть тамбур перед кабинетом министра. А в кабинете -- просторно сядут двести человек, Сам министр болезненно-полон, челюсть большая, лицо его -- трапеция, расширяющаяся к подбородку. Весь разговор он -- строго-официален, выслушивает меня безо всякого интереса, по обязанности. А я запускаю ему всю ту же тираду о "курорте". И опять эти общие вопросы: стои'т ли перед "нами" (им и мною!) общая задача исправления зэков? (что' я думаю об "исправлении", осталось в части IV). И зачем был поворот 1961 года? зачем эти четыре режима? И повторяю ему скучные вещи -- вс? то, что написано в этой главе -- о питании, о ларьке, о посылках, об одежде, о работе, о произволе, о лице Практических Работников. (Самих писем я даже принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули, а -- выписал цитаты, скрыв авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что-то очень долго, сам удивляясь, что он меня слушает. Он попутно перебивает, но для того, чтобы сразу согласиться или сразу отвергнуть. Он не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но он мягче гораздо. Он со многим согласен! Он согласен, что деньги на лар?к надо увеличить и посылок надо больше, и не надо регламентировать состава посылок, как делает Комиссия Предположений (но от него это не зависит, решать это вс? будет не министр, а новый Исправ-Труд Кодекс); он согласен, чтоб жарили-варили из своего (да нет его, своего); чтобы переписка и бандероли вообще были неограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и против аракчеевских перегибов с постоянным строем (но нетактично в это вмешиваться: дисциплину легко развалить, трудно установить); он согласен, что траву в зоне не надо выпалывать (другое дело -- в Дубровлаге около мехмастерских развели, видите ли, огородики, и станочники возились там в перерыв, у каждого по 2-3 квадратных метра под помидорами или огурцами -- велел министр тут же срыть и уничтожить, и этим гордится! Я ему: "связь человека с земл?й имеет нравственное значение", он мне: "индивидуальные огороды воспитывают частнособственнические инстинкты" ). Министр даже содрогается, как это ужасно было: из "зазонного" содержания возвращали в лагерь за проволоку. (Мне неудобно спросить: кем он в это время был и как против этого боролся.) Больше того: министр призна?т, что содержание зэков сейчас жесточе, чем было при Иване Денисовиче! Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.) Что ж предложить? -- распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? -- язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни от кого отдельно не зависит, он вь?тся змеями между многими учреждениями и ни одному не принадлежит. Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна ("да знали б вы, что это за люди!"). А моими упр?ками надзорсоставу и конвою он просто обижен: "У вас путаница или особенности восприятия из-за вашей биографии". Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в надзорсостав, потому что кончились льготы. ("Так это -- здоровое народное настроение, что не идут!" -- хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за веки, за язык д?ргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: не идут лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров -- не отобь?шься.) Приходится пользоваться военнообязанными. Министр напротив указывает мне, что хамят только заключ?нные, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно. Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра -- кому же вера? Ясно, что заключ?нные лгут. Да он ссылается и на собственные наблюдения -- ведь он-то бывает в лагерях, а я -- нет. Не хочу ли поехать? -- Крюково, Дубровлаг. (Уж из того, что с готовностью он эти два назвал -- ясно, что пот?мкинские устройства. И кем я поеду? Министерским контрол?ром? Да я тогда и глаз на зэков не подниму... Я отказываюсь...) Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: "Какие жалобы на содержание?" -- и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: "Никаких!" А вот в ч?м министр видит "замечательные стороны лагерного исправления": -- гордость станочника, похваленного начальником лагпункта; -- гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойд?т в героическую Кубу; -- отч?т и перевыборы лагерного "Совета Внутреннего Порядка" (Сука Вышла Погулять); -- обилие цветов (каз?нных) в Дубровлаге. Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги.18 (Мо? возражение о "человеческой жажде свободы" он даже не понял.) Я уш?л в усталом убеждении, что концов -- нет. Что ни на волос я ничего не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я уш?л подавленным -- от разноты' человеческого понимания. Ни зэку не понять министра, пока он не воцарится в этом кабинете, ни министру -- понять зэка, пока он сам не пойд?т за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не предложат осваивать станок. Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров, В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: "Нет, вы вс?-таки не учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учел..." И вдруг обманом завернул меня: "Зайдемте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович Карпец". Это посещение не планировалось! Мы уже вс? обговорили, зачем? Ладно, я заш?л поздороваться. Как бы не так! -- еще с тобой ли тут поздороваются! Не поверить, что эти задиры и зав. секторами работают у этого начальника, что он возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узна'ю: Карпец -- вице-президент международной ассоциации юристов-демократов!) Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный раговор так и прош?л на ногах) -- будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; тв?рдость; и брезгливость (это -- ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это -- какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно "чистые руки, горячее сердце, холодную голову".) -- Так о ч?м там, о ч?м? -- морщится он. Мне совсем он не нужен, но теперь уж из вежливости я немного повторяю. -- А-а, -- как бы дослышивает юрист-демократ -- либерализация? Сюсюкать с зэ-ка'?! И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми бесплодно ходил по мрамору и меж зеркальных ст?кол: Поднять уровень жизни заключ?нных? Нельзя! Потому что вольные вокруг лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо. Принимать посылки часто и много? Нельзя! Потому что это будет иметь вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов. Упрекать, воспитывать надзорсостав? Нельзя! Мы держимся за них! Никто не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы. Мы лишаем заключ?нных социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества! Но мы же хотим их вернуть к жизни!?.. Вернуть???.... -- удивл?н меченосец. -- Лагерь не для этого. Лагерь есть кара! Кара! -- наполняет всю комнату. -- Кара!! Карррра!!! Стоит вертикальный меч -- разящий, протыкающий, не вышатнуть! Ка-ра!! Архипелаг был. Архипелаг оста?тся, Архипелаг -- будет! А иначе на ком же выместить просч?ты Передового Учения? -- что не такими люди растут, как задуманы. 1 (фото 10). 2 И лишили нас возможности открыть там в 80-е годы музей. 3 Это не значит, что мягкости были так повсеместны. Сохранялись же и лагпункты штрафные, вроде "всесоюзного штрафника" Андз?бы под Братском -- вс? с тем же кровавым капитаном Мишиным из Озерлага. Летом 1955 г. там было около 400 штрафников (в том числе Тэнно). Но и там хозяевами зоны стали не надзиратели, а заключ?нные. 4 Если не работали -- откуда деньги? Если на Севере, да еще в 55-м году -- откуда телевизоры? Ну, да уж я не перебивал, рад был послушать. 5 К тому же описанное (вместе с "зач?тами" и "условно-досрочным освобождением") еще Чеховым в "Сахалине": каторжные из разряда исправляющихся имели право строить дома и вступать в брак. 6 Кстати, в начале 1955 года был проект выплачивать за все просиженные годы, что было вполне естественно и выплачивалось так в Восточной Европе. Но не столько ж людей и не по столько лет! Подсчитали, ахнули: "разорим государство!" И перешли к компенсации двухмесячной. 7 С. Караванский -- "Ходатайство", Самиздат, 1966. 8 А. Марченко -- "Мои показания", Самиздат, 1967. 9 Интересно, как при публичных и неизменных похвалах деятельности этого учреждения, оно с каким-то внутренним поиском никак не может долго оставаться в шкуре одного названия, что-то тяготит его, вс? время должно оно переползать в обновленную шкуру. Так получили мы и МООП. Кажется -- совсем ново, правда, очень свежо для слуха? Но ехидный язык непременно обманет и выдаст. Министерство-то получилось о х р а н ы, то есть о х р а н к а? Вот рок названий! Куда от них уйти? 10 А как учитывалась при этом степень "исправленности" данного преступника? Да никак, что' мы -- электронные машины, что ли! Мы не можем всего учесть! 11 Еще одно сокращение прежних годов вс? недосуг привести: что такое ОЛЖИР?! Особый Лагерь Ж?н Изменников Родины (был и такой). 12 На одном политзанятии Ваня Алексеев еще прежде того собрания учудил так. Попросил слова и сказал: "Вы -- офицеры МВД, а мы, заключ?нные, -- преступники врем?н культа личности, мы с вами -- враги народа, и теперь должны самоотверженным трудом заслужить прощение советского народа. И я серь?зно предлагаю вам, гражданин майор, взять курс на коммунизм!" Записали ему в дело: "нездоровые антисоветские настроения". * Письмо этого Алексеева из Усть-Вымь-лага -- обширно, бумага истирается и строчки бл?клые, 6 часов я его разбирал. И чего там только нет! В частности такое общее рассуждение: "Кто сейчас сидит в колониях -- т р у щ о б а х  р а б с т в а? Вытесненная из общества буйная непримиримая прослойка из народа... б л о к  б ю р о к р а т о в пустил под откос жизни ту буйную молодежь, которую опасно было вооружать теорией справедливых отношений". "Зэки -- вытесненные дети пролетариата, собственность ИТЛ". 13 Сбежишь, пожалуй, и на о с о б ы й, в полосатую шкуру!.. 14 Сам министр Охраны Тикунов рассказал мне (сейчас будет о нашей встрече) такой случай: на индивидуальном свидании (то есть, в закрытом доме, три дня) приехавшая к сыну мать была ему з а  ж е н у. Сюжет античный, -- ведь и дочь кормила отца из сосцов. Но господин министр, кривясь от мерзости этих дикарей, нисколько не думал -- как это холостому парню не видеть женщины 25 лет. 15 3 марта 1964 г. 16 Ну, как вообразить всех этих разнообразных р е ц и д и в и с т о в! Вот в Тавдинской колонии сидит 87-летний бывший офицер -- царский, да наверно и белый. К 1962-му году он отбыл 18 лет в т о р о й двадцатки. Окладистая борода, уч?тчик на производстве рукавиц. Спрашивается: за убеждения молодости -- может быть сорок лет тюрьмы многовато? -- И сколько таких судеб, непохожих на другие! Надо же узнать о  к а ж д о м, чтобы судить о режиме для в с е х. 17 Только от Марченко мы узнаем их новый при?м: вливать кипяток, чтобы погубить пищевод. 18 Тем более, как знаем мы теперь от Марченко, что уже не ловят, а только пристреливают. -------- Глава 3. Закон сегодня Как уже видел читатель сквозь всю эту книгу, в нашей стране, начиная с самого раннего сталинского времени, не было политических. Все миллионные толпы, прогнанные перед вашими глазами, все миллионы Пятьдесят Восьмой были простые уголовники. А тем более говорливый вес?лый Никита Сергеевич на какой трибуне не раскланивался: политических? Нет!! У н а с-то -- н е-е т! И ведь вот -- забывчивость горя, обминчивость той горы, заплывчивость нашей кожи: почти и верилось! Даже старым зэкам. Зримо распустили миллионы зэков -- так вроде и не осталось политических, как будто так? Ведь мы -- вернулись, и к нам вернулись, и наши вернулись. Наш городской умственный круг как будто восполнился и замкнулся. Ночь переспишь, просн?шься -- из дома никого не увели, и знакомые звонят, все на местах. Не то, чтобы мы совсем поверили, но приняли так: политические сейчас, ну, в основном, не сидят. Ну, нескольким стам прибалтийцам и сегодня (1968) не дают вернуться к себе в республику. Да вот еще с крымских татар заклятья не сняли -- так наверно скоро... Снаружи, как всегда (как и при Сталине) -- гладко, чисто, не видно. А Никита с трибун не слазит: "К таким явлениям и делам возврата нет и в партии и в стране" (22 мая 1959 г. -- еще до Новочеркасска). "Теперь все в нашей стране свободно дышат... спокойны за сво? настоящее и будущее" (8 марта 1963 г., уже после Новочеркасска). Новочеркасск! Из роковых городов России. Как будто мало было ему рубцов гражданской войны -- посунулся еще раз под саблю. Новочеркасск! Целый город, целый городской мятеж так начисто слизнули и скрыли! Мгла всеобщего неведения так густа осталась и при Хрущ?ве, что не только не узнала о Новочеркасске заграница, не разъяснило нам западное радио, но и устная молва была затоптана вблизи, не разошлась -- и большинство наших сограждан даже по имени не знает такого события: Новочеркасск, 2 июня 1962 года. Так изложим здесь вс?, что' нам удалось собрать. Не преувеличим, сказав, что тут завязался важный узел новейшей русской истории. Обойдя крупную (но с мирным концом) забастовку ивановских ткачей на грани 30-х годов, -- Новочеркасская вспышка была за сорок один год (от Кронштадта и Тамбова) первым народным выступлением -- никем не подготовленным, не возглавленным, не придуманным -- криком души, что дальше так жить нельзя! В пятницу 1 июня было опубликовано по Союзу одно из выношенных любимых хрущ?вских постановлений о повышении цен на мясо и масло. А по другому экономическому плану, не связанному с первым, в тот же день на крупном новочеркасском электровозостроительном заводе (НЭВЗ) также и снизили рабочие расценки -- процентов до тридцати. С утра рабочие двух цехов (кузнечного и металлургического), несмотря на всю послушность, привычку, втянутость, не могли заставить себя работать -- уж так припекли с обеих сторон! Громкие разговоры их и возбуждение перешли в стихийный митинг. Будничное событие для Запада, необычайное для нас. Ни инженеры, ни главный инженер уговорить рабочих не могли. Приш?л директор завода Курочкин. На вопрос рабочих "на что теперь будем жить?" этот сытый выкормыш ответил: "Жрали пирожки с мясом -- теперь будете с повидлом!" Едва убежали от растерзания и он, и его свита. (Быть может, ответь он иначе -- и угомонилось бы.) К полудню забастовка охватила весь огромный НЭВЗ. (Послали связных на другие заводы, те мялись, но не поддержали.) Вблизи завода проходит ж-д линия Москва-Ростов. Для того ли, чтоб о событиях скорее узнала Москва, для того ли, чтобы помешать подвозу войск и танков, -- женщины во множестве сели на рельсы задержать поезда; тут же мужчины стали разбирать рельсы и делать завалы. Размах забастовки -- нерядовой, по масштабу всей истории русского рабочего движения. На заводском здании появились лозунги: "Долой Хрущ?ва!", "Хрущ?ва -- на колбасу!". К заводу (он стоит вместе со своим пос?лком в 3-4 километрах от города за р. Тузлов) в тех же часах стали стягиваться войска и милиция. На мост через р. Тузлов вышли и стали танки. С вечера и до утра в городе и по мосту запретили всякое движение. Пос?лок не утихал и ночью. За ночь было арестовано и отвезено в здание городской милиции около 30 рабочих -- "зачинщиков". С утра 2 июня бастовали и другие предприятия города (но далеко не все). На НЭВЗе -- общий стихийный митинг, решено идти демонстрацией в город и требовать освобождения арестованных рабочих. Шествие (впрочем, по началу лишь человек около тр?хсот, ведь страшно!) с женщинами и детьми, с портретами Ленина и мирными лозунгами прошло мимо танков по мосту, не встретив запрета, и поднялось в город. Здесь оно быстро обрастало любопытствующими, одиночками с других предприятий и мальчишками. Там и сям по городу люди останавливали грузовики и с них ораторствовали. Весь город бурлил. Демонстрация НЭВЗа пошла по главной улице (Московской), часть демонстрантов стала ломиться в запертые двери городского отделения милиции, где предполагали своих арестованных. Оттуда им ответили стрельбой из пистолетов. Дальше улица выводила к памятнику Ленина1 и, двумя суженными обходами сквера, -- к горкому партии (бывшему атаманскому дворцу, где кончил Каледин). Все улицы были забиты людьми, а здесь, на площади -- наибольшее сгущение. Многие мальчишки взобрались на деревья сквера, чтобы лучше видеть. А горком партии оказался пуст -- городские власти бежали в Ростов.2 Внутри -- разбитые ст?кла, разбросанные по полу бумаги, как при отступлении в гражданскую войну. Десятка два рабочих, пройдя дворец, вышли на его длинный балкон и обратились к толпе с беспорядочными речами. Было около 11 часов утра. Милиции в городе совсем не стало, но вс? больше войск. (Картинно, как от первого л?гкого испуга гражданские власти спрятались за армию.) Солдаты заняли почтамт, радиостанцию, банк. К этому времени весь Новочеркасск вкруговую был уже обложен войсками, и прегражден был всякий доступ в город или выход из него. (На эту задачу выдвинули и ростовские офицерские училища, часть их оставив для патрулирования по Ростову.) По Московской улице, тем же пут?м, как прошла демонстрация, туда же, к горкому, медленно поползли танки. На них стали влезать мальчишки и затыкать смотровые щели. Танки дали холостые пушечные выстрелы -- и вдоль улицы зазвенели витринные и оконные стекла. Мальчишки разбежались, танки поползли дальше. А студенты? Ведь Новочеркасск -- студенческий город! Где же студенты?.. Студенты Политехнического и других институтов и нескольких техникумов были заперты с утра в общежитиях и институтских зданиях. Сообразительные ректоры! Но, скажем: и не очень гражданственные студенты. Наверно, и рады были такой отговорке. Современных западных бунтующих студентов (или наших прежних русских), пожалуй дверным замком не удержишь. Внутри горкома возникла какая-то потасовка, ораторов постепенно втягивали внутрь, а на балкон выходили военные, и вс? больше. (Не так ли с балкона управления Степлага наблюдали и за кенгирским мятежом?). С маленькой площади близ самого дворца цепь автоматчиков начала теснить толпу назад, к реш?тке сквера, (Разные свидетели в один голос говорят, что э т и солдаты были -- нацмены, кавказцы, свежепривез?нные с другого конца военного округа, и ими заменили стоявшую перед тем цепь из местного гарнизона. Но показания разноречат: получила ли перед тем стоявшая цепь солдат приказ стрелять, и верно ли, что приказ был не выполнен из-за того, что капитан, принявший его, не скомандовал солдатам, а кончил с собой перед строем.3 Самоубийство офицера не вызывает сомнения, но не ясны рассказы об обстоятельствах и никто не знает фамилии этого героя совести.) Толпа пятилась, однако никто не ждал ничего дурного. Неизвестно, кто отдал команду,4 -- но э т и солдаты подняли автоматы и дали первый залп поверх голов. Может быть, генерал Плиев и не собирался сразу расстреливать толпу -- да события развились по себе: данный поверх голов залп пришелся по деревьям сквера и по мальчишкам, которые стали оттуда падать. Толпа видимо взревела -- и тут солдаты, по приказу ли, в кровяном ли безумии или в испуге -- стали густо стрелять уже по толпе, притом разрывными пулями.5 (Кенгир помните? Шестнадцать на вахте?) Толпа в панике бежала, теснясь в обходах сквера -- но стреляли и в спины бегущих. Стреляли до тех пор, пока опустела вся большая площадь за сквером, за ленинским памятником -- через бывший Платовский проспект и до Московской улицы. (Один очевидец говорит: впечатление было, что вс? завалено трупами. Но, конечно, там и раненых было много. По разным данным довольно дружно сходится, что убито было человек 70-80.6 Солдаты стали искать и задерживать автомашины, автобусы, грузить туда убитых и раненых и отправлять в военный госпиталь, за высокую стену. (Еще день-два ходили те автобусы с окровавленными сиденьями.) Так же, как и в Кенгире, была применена в этот день кино-фотосъ?мка мятежников на улицах. Стрельба прекратилась, испуг прош?л, к площади снова нахлынула толпа и по ней снова стреляли. Это было от полудня до часу дня. Вот что видел внимательный свидетель в два часа дня: "На площади перед горкомом стоят штук восемь танков разных типов. Перед ними -- цепь солдат. Площадь почти безлюдна, стоят лишь кучки, преимущественно молод?жь и что-то выкрикивают солдатам. На площади во вмятинах асфальта -- лужи крови, не преувеличиваю, до тех пор я не подозревал, что столько крови вообще может быть. Скамьи в сквере перепачканы кровью, кровавые пятна на песчаных дорожках сквера, на побеленных стволах деревьев. Вся площадь исполосована танковыми гусеницами. К стене горкома прислон?н красный флаг, который несли демонстранты, на древко сверху наброшена серая кепка, забрызганная бурой кровью. А по фасаду горкома -- кумач?вое полотнище, давно висящее там: "Народ и партия -- едины!" Люди ближе подходят к солдатам, стыдят и проклинают их: "Как вы могли?!" "В кого вы стреляли?" "В народ стреляли!" Они оправдываются: "Это не мы! Нас только что привезли и поставили. Мы ничего не знали". Вот расторопность наших убийц (а говорят -- неповоротливые бюрократы): т е х солдат уже успели убрать, а поставить недоумевающих русских. Знает дело генерал Плиев... Постепенно, часам к пяти-шести, площадь снова наполнилась народом. (Храбрые новочеркассцы! По городскому радио вс? время: "граждане, не поддавайтесь на провокацию, расходитесь по домам!" Тут автоматчики стоят, и кровь не смыта -- а они снова напирают.) Выкрики, больше -- и снова стихийный митинг. Уже известно, что в город прилетело (да наверно -- еще к первому расстрелу?) шесть высших членов ЦК, в том числе, конечно, Микоян (специалист по будапештским ситуациям), Фрол Козлов (остальных называют неточно). Они остановились, как в крепости, в здании КУККС, бывшего кадетского корпуса. И делегация молодых рабочих НЭВЗа послана к ним рассказать о происшедшем. В толпе гудят: "Пусть Микоян приедет сюда! Пусть сам посмотрит на эту кровь!" Нет, Микоян не приедет. Но вертол?т-дозорщик низко облетает площадь часов около шести, рассматривает. Улетел. Скоро из КУККСа возвращается делегация рабочих. Это согласовано: солдатская цепь пропускает делегатов и в сопровождении офицеров их выводят на балкон горкома. Тишина. Делегаты передают толпе, что были у членов ЦК, рассказывали им про эту "кровавую субботу", и Козлов плакал, когда услышал, как от первого залпа посыпались дети с деревьев. (Кто знает Фрола Козлова -- главу ленинградских партийных воров и жесточайшего сталиниста? -- он плакал!..) Члены ЦК пообещали, что расследуют эти события и сурово накажут виновных (ну, так же и в Особлагах нам обещали), а сейчас необходимо всем разойтись по домам, чтобы не устраивать в городе беспорядков. Но митинг не разош?лся! К вечеру он густел еще более. Отчаянные новочеркассцы! (Есть слух, что бригада политбюро в этот вечер приняла решение выселить вс? население города поголовно! Верю, ничего б тут не было дивного после высылок народов. Не тот же ли Микоян и тогда был около Сталина?) Около 9 вечера попробовали разогнать народ танками от дворца, Но едва танкисты завели моторы, люди облепили их, закрыли люки, смотровые щели. Танки заглохли. Автоматчики стояли, не пытаясь помочь танкистам. Еще через час появились танки и бронетранспорт?ры с другой стороны площади, а на их броне сверху -- прикрытие автоматчиков. (Ведь у нас какой фронтовой опыт! Мы же победили фашистов!) Идя на большой скорости (под свист молод?жи с тротуаров, студенты к вечеру освободились), они очистили проезжую часть Московской и б. Платовского. Лишь около полуночи автоматчики стали стрелять трассирующими в воздух -- и толпа стала расходиться. (Сила народного волнения! Как быстро ты меняешь государственную обстановку! Накануне -- комендантский час и так страшно, а вот весь город гуляет и свистит. И неужели под корою полустолетия так близко это лежит -- совсем другой народ, совсем другой воздух?) 3 июня городское радио передало речи Микояна и Козлова. Козлов не плакал. Не обещали уже и искать виновников (верхо'вых). Говорилось, что события спровоцированы врагами и враги будут сурово наказаны. (Ведь с площади люди уже разошлись.) Еще сказал Микоян, что разрывные пули не приняты на вооружение советской армии -- следовательно их применяли враги. (Но кто же эти враги?.. На каком парашюте они спустились? Куда они делись? -- хоть бы увидеть одного! О, как мы привыкли к дурачению! -- "враги", и как будто что-то понятно... Как бесы для средневековья...)7 Тотчас же обогатились магазины сливочным маслом, колбасой и многим другим, чего давно здесь не было, а только в столицах бывает. Все раненые пропали без вести, никто не вернулся. Напротив, семьи раненых и убитых (они же искали своих!..) были высланы в Сибирь. Так же и многие причастные, замеченные, сфотографированные. Прошла серия закрытых судов над участниками демонстрации. Было и два суда "открытых" (входные билеты -- парторгам предприятий и аппарату горкома). На одном судили 9 мужчин (к расстрелу) и двух женщин (к пятнадцати годам). Состав горкома остался прежним. В следующую субботу, после "кровавой", радио объявило: "рабочие электровозостроительного дали обязательство досрочно выполнить семилетний план". ...Если б не был царь слаба'к, догадался бы и он 9-го января в Петербурге ловить рабочих с хоругвями и лепить им бандитизм. И никакого бы "революционного движения" как не бывало. Вот и в г. Александрове в 1961 г., за год до Новочеркасска, милиция забила насмерть задержанного и потом помешала нести его на кладбище мимо своего "отделения". Толпа разъярилась -- и сожгла отделение милиции. Тотчас же были аресты. (Сходная история, в близкое время -- и в Муроме.) Ка'к теперь рассматривать арестованных? При Сталине получал 58-ю даже портной, воткнувший иголку в газету. А теперь рассудили умней: разгром милиции не считать политическим актом. Это -- будничный бандитизм. Такая была инструкция спущена: "массовые беспорядки" -- политикой не считать. (А что ж тогда вообще -- политика?) Вот -- и не стало политических. А еще ведь ль?тся и тот поток, который никогда не иссякал в СССР. Те преступники, которых никак не коснулась "благодетельная волна, вызванная к жизни..." и т. д. Бесперебойный поток за все десятилетия -- и когда "нарушались ленинские нормы", и когда соблюдались, а при Хрущеве -- так с новым остервенением. Это -- верующие. Кто сопротивлялся новой жестокой волне закрытия церквей. Монахи, которых выбрасывали из монастырей (здесь многое сообщил нам Краснов-Левитин). Упорные сектанты, особенно кто отказывался от военной службы -- уж тут не взыщите, прямая помощь империализму, по нашим мягким временам на первый раз -- 5 лет. Но эти уж -- никак не политические, это -- "религиозники", их надо же воспитывать: увольнять с работы за веру одну; подсылать комсомольцев бить у верующих ст?кла; административно обязывать верующих являться на антирелигиозные лекции; автогеном перепиливать церковные двери, тракторными тросами сваливать купола, разгонять старух из пожарной кишки. (Это и есть диалог, товарищи французские коммунисты?) Как заявили почаевским монахам, в Совете Депутатов Трудящихся: "если исполнять советские законы, то коммунизма придется долго ждать". И только в крайнем случае, когда воспитание не помогает -- ну, тогда приходится прибегать к закону. Но тут-то мы и можем блеснуть алмазным благородством нашего сегодняшнего Закона: мы не судим закрыто, как при Сталине, не судим заочно -- а даже полупублично (с присутствием полупублики). Держу в руках запись: процесс над баптистами в г. Никитовка, Донбасс, январь 1964 г. Вот как он происходит. Баптистов, приехавших поприсутствовать, -- под предлогом выяснения личности задерживают на трое суток в тюрьме (пока суд пройд?т и напугать). Кинувший подсудимым цветы (вольный гражданин!) получил 10 суток. Столько же получил и баптист, ведший запись суда, запись его отобрали (сохранилась другая). Пачку избранных комсомольцев пропустили через боковую дверь прежде остальной публики -- чтобы они заняли первые ряды. Во время суда из публики, выкрики: "Их всех облить керосином и запалить!" Суд не препятствует этим справедливым крикам. Характерные при?мы суда: показания враждебных соседей; показания перепуганных малолетних: выводят перед судом девочек 9 и 11 лет (лишь бы сейчас провести процесс, а что потом будет с этими девочками -- наплевать). Их тетрадки с божественными текстами фигурируют как вещественные доказательства. Один из подсудимых -- Базбей, отец девяти детей, горняк, никогда не получивший от шахткома никакой поддержки именно потому, что он баптист. Но дочь его Нину, восьмиклассницу, запутали, купили (50 рублей от шахткома), обещали впоследствии устроить в институт, и она дала на следствии фантастические показания на отца: что он хотел отравить е? прокисшим ситро; что когда верующие скрывались для молитвенных собраний в лес (в пос?лке их преследовали) -- там у них был "радиопередатчик -- высокое дерево, опутанное проволокой". С тех пор Нина стала мучиться от своих ложных показаний, она заболела головой, е? поместили в буйную палату психбольницы. Вс? же е? выводят на суд в надежде на показания. Но она вс? отвергает! "Следователь мне сам диктовал, как нужно говорить". Ничего, бесстыжий судья утирается и считает последние показания Нины недействительными, а предварительные -- действительными. (Вообще, когда показания, выгодные обвинению, разваливаются, -- характерный и постоянный выворот суда: пренебречь судебным следствием, опереться на деланное предварительное: "Ну, как же так?.. А в ваших показаниях записано... А на следствии вы показали... Какое ж вы имеет право отказываться?.. За это тоже судят!") Судья не слышит никакой сути, никакой истины. Эти баптисты преследуются за то, что не признают проповедников, присланных от атеиста, государственного уполномоченного, а хотят своих (по баптистскому уставу проповедником может быть всякий их брат). Есть установка обкома партии: их осудить, а детей от них оторвать. И это будет выполнено, хотя только что левою рукой Президиум Верховного Совета подписал (2 июля 1962 г.) всемирную конвенцию "о борьбе с дискриминацией в области образования".8 Там пункт: "родители должны иметь возможность обеспечить религиозное и моральное воспитание детей в соответствии с их собственными убеждениями". Но именно этого мы допустить и не можем! Всякий, кто выступит на суде по сути, проясняя дело -- непременно обрывается, сбивается, запутывается судь?ю. Уровень его полемики: "когда же будет конец света, если мы наметили строить коммунизм?" Из последнего слова молодой девушки Жени Хлопониной: "Вместо того, чтобы идти в кино или на танцы, я читала Библию и молилась -- и только за это вы лишаете меня свободы. Да, быть на свободе -- большое счастье, но быть свободным от греха -- бо'льшее. Ленин говорил: только в Турции и в России сохранились такие позорные явления, как преследования за религию. В Турции я не была, не знаю, а в России -- как видите". Е? обрывают. Приговор: двум по 5 лет лагеря, двум -- по 4, многодетному Базбею -- 3. Подсудимые встречают приговор с радостью и молятся. "Представители с производства" кричат: "Мало! Добавить!" (керосином поджечь...) Терпеливые баптисты учли и подсчитали, и создали такой "совет родственников узников", который стал издавать рукописные ведомости обо всех преследованиях. Из ведомостей мы узна?м, что с 1961 по июнь 1964 года осуждено 197 баптистов,9 среди них 15 женщин. (Все пофамильно перечислены. Подсчитаны и иждивенцы узников, оставшиеся теперь без средств пропитания: 442, из них дошкольного возраста 341). Большинству дают 5 лет ссылки, но некоторым -- 5 лет лагеря строгого режима (только-только что не в полосатой шкуре!), вдобавок еще и 3-5 лет ссылки. Б. М. Здоровец из Ольшан Харьковской области получил за веру 7 лет строгого режима. Посажен 76-летний Ю. В. Аренд, а Лозовые -- всею семь?ю (отец, мать, сын). Евгений М. Сирохин, инвалид Отечественной войны 1 группы, слепой на оба глаза, осужден в селе Соколове Зми?вского района Харьковской области на 3 года лагерей за христианское воспитание своих детей Любы, Нади и Раи, которые отобраны у него решением суда. Суд над баптистом М. И. Бродовским (г. Николаев, 6.10.66) не гнушается использовать грубо-подделанные документы. Подсудимый протестует: "Это не по совести!" Рычат ему в ответ: "Да закон вас сомн?т, раздавит и уничтожит!" За-кон. Это вам -- не "внесудебная расправа" тех лет, когда еще "соблюдались нормы". Недавно стало известно леденящее душу "Ходатайство" С. Караванского, переданное из лагеря на волю. Автор имел 25, отсидел 16 (1944 -- 60), освобожден (видимо, по "двум третям"), женился, поступил в университет -- нет! в 1965-м пришли к нему снова: собирайся! не досидел 9 лет. Где ж еще возможно это, при каком другом земном Законе, кроме нашего? -- навешивали четвертные железными хомутами, концы сроков -- 70-е годы! Вдруг новый кодекс (1961) -- не выше 15 лет. Да юрист-первокурсник и тот понимает, что стало быть отменяются те 25-летние сроки! А у нас -- не отменяются. Хоть хрипи, хоть головой об стенку бейся -- не отменяются. А у нас -- даже пожалуйте досиживать! Таких людей немало. Не попавшие в эпидемию хрущ?вских освобождений, наши покинутые однобригадники, однокамерники, встречные на пересылках. Мы их давно забыли в своей восстановленной жизни, а они вс? так же потеряно, угрюмо и тупо бродят вс? на тех же пятачках вытоптанной земли, вс? меж теми же вышками и проволоками. Меняются портреты в газетах, меняются речи с трибун, борются с культом, потом перестают бороться -- а 25-летники, сталинские крестники, вс? сидят... Холодящие тюремные биографии некоторых -- приводит Караванский. О, свободолюбивые "левые" мыслители Запада! О, левые лейбористы! О, передовые американские, германские, французские студенты! Для вас -- этого мало всего. Для вас -- и вся моя эта книга сойд?т за ничто. Только тогда вы сразу вс? поймете, когда "р-руки назад!" пото'паете с а м и на наш Архипелаг. ___ Но, действительно, политических -- теперь несравнимо со сталинским временем: сч?т уже не на миллионы и не на сотни тысяч. Оттого ли что исправился закон? Нет, лишь изменилось (на время) направление корабля. Вс? так же вспыхивают юридические эпидемии, облегчая мозговой процесс юридических работников, и даже газеты подсказывают умеющим их читать: стали писать о хулиганстве -- знай, повально сажают по хулиганской статье; пишут о воровстве у государства -- знай, сажают расхитителей. Уныло твердят сегодняшние зэки из колоний: "Найти справедливость бесполезно. В печати одно, а в жизни другое". (В.И.Д.) "Мне надоело быть изгнанником своего общества и народа. Но где можно добиться правды? Следователю больше веры, чем мне. А что она может знать и понимать -- девчонка 23-х лет, разве она может представить, на что обрекают человека?" (В. К.) "Потому и не пересматривают дел, что им тогда самим сокращаться". (Л-н) "Сталинские методы следствия и правосудия просто перешли из политической области в уголовную, только и всего". (Г. С.) Вот и усвоим, что' сказали эти страдающие люди: 1) пересмотр дел невозможен (ибо рухнет судейское сословие); 2) к а к раньше кромсали по 58-й, т а к теперь кромсают по уголовным (ибо -- чем же им питаться? и как же тогда Архипелаг?). Одним словом: хочет гражданин убрать со света другого гражданина, ему неугодного (но, конечно, не прямо ножом в бок, а по закону). -- Как это сделать без промаха? Раньше надо было писать донос по 58-10. А сейчас -- надо предварительно посоветоваться с работниками (следственными, милицейскими, судейскими -- а у такого гражданина именно такие дружки всегда есть): что' модно в этом году? на какую статью невод завед?н? по какой требуется судебная выработка? Ту и суй, вместо ножа. Долгое время бушевала, например, статья Изнасилование -- Никита как-то под горячую руку велел меньше 12 лет не давать. И стали в тысячу молотков во всех местах клепать по двенадцать, чтоб кузнецы без дела не застаивались! А это -- статья деликатная, интимная, оцените, она чем-то напоминает 58-10: и там с глазу на глаз и тут с глазу на глаз! и там не проверишь и здесь не проверишь, свидетелей избегают -- а суду как раз этого и нужно. Вот вызывают в милицию двух ленинградских женщин (дело С-ва). -- Были с мужчинами на вечеринке? -- Были. -- Половые сношения были? (А о том есть верный донос, установлено.) -- Б-были. -- Так одно из двух: вы вступали в половой акт добровольно или недобровольно? Если добровольно, рассматриваем вас как проституток, сдайте ленинградские паспорта и в 48 часов из Ленинграда! Если не добровольно -- пишите заявление как потерпевшие по делу об изнасиловании! Женщинам никак не хочется уезжать из Ленинграда! И мужчины получают по 12 лет. А вот дело М. Я. Потапова, моего сослуживца по школе. Вс? началось с квартирной ссоры -- с желания соседей расшириться и с того, что жена Потапова, коммунистка, донесла еще на одних соседей, что те незаконно получают пенсию. И вот -- месть! Летом 1962 года Потапов, смирно живущий, ничего не подозревающий, внезапно вызван к следователю Васюре и больше уже не вернулся. (Учитесь, читатель! В таком правовом государстве, как наше, это может быть и с вами в любой день, поверьте!) Следствие облегчается тем, что Потапов уже отбыл 9 лет по 58-й (да еще отказался в 40-е годы дать ложное показание на однодельца, что' делает его особенно ненавистным следствию). Васюра так откровенно и говорит ему: "Я вас пересажал столько, сколько у меня волос на голове. Жалко, теперь прав старых нет". Прибежала жена выручать мужа, Васюра ей: "Плевать я на тебя хотел, что ты -- партийная! Захочу -- и тебя посажу!" (Как пишет зам. генерального прокурора СССР Н. Жогин:10 "В иных статьях и очерках как-то пытаются принизить труд следователя, сорвать с него ореол романтики. А -- зачем?"). В ноябре 1962-го Потапова судят. Он обвиняется в изнасиловании 14-летней цыганки Нади (из их двора) и растлении 5-летней Оли, для чего заманивал их смотреть телевизор. В протоколах следствия от имени 6-летнего Вовы, никогда в жизни не видавшего полового акта, квалифицированно и подробно описывается такой акт "дяди Миши" с Надей, как Вова будто бы наблюдал через недоступно высокое, замороженное, закрытое ?лкой и занавесками окно. (Вот за этот диктант, растлевающий малолетнего -- кого судить?) "Изнасилованная" Надя 6 месяцев беременности о том молчала, а как понадобилось дяде Васюре, так и заявила. На суд приходят преподаватели нашей школы -- их не пускают в заседание. Но от этого они становятся свидетелями, как в коридоре суда родители подговаривают своих "свидетелей"-детей не сбиться в показаниях! Преподаватели пишут коллективное письмо на имя суда -- письмо это имеет только то последствие, что теперь их поодиночке вызывают в райком партии и грозят снять с преподавательской работы за недоверие к советскому суду. (А как же? Эти протесты надо обрывать в самом зародыше! А иначе для правосудия и жизни не будет, если общественность посмеет иметь сво? мнение о н?м.) Тем временем -- приговор: 12 лет строгого режима. И вс?. И кто знает провинциальную обстановку -- чем можно противиться? Ничем. Мы бессильны. Самих с работы снимут. Пусть погибает невинный! Всегда прав суд и всегда прав райком (а связаны они -- телефоном). И так бы осталось. Вот так всегда и оста?тся. Но по стечению обстоятельств в эти самые месяцы печатается моя повесть о давно минувших неправдоподобных страданиях Ивана Денисовича -- и райком переста?т быть для меня кошкой-силой, я вмешиваюсь в это дело, пишу протест в Верховный Суд республики, а главное -- вмешиваю корреспондентку "Известий" О. Чайковскую. И начинается тр?хлетний бой. Тупая, глухая следственно-судебная туша тем и жив?т, что она -- безгрешна. Эта туша тем и сильна, тем и уверена, что никогда не пересматривает своих решений, что каждый судейский может рубить как хочет -- и уверен, что никто его не подправит. Для того существует закрытый сговор: каждая жалоба, в какую бы Перемоскву е? не послали, будет переслана на рассмотрение именно той инстанции, на которую она жалуется. И да не будет никто из судейских (прокурорских и следовательских) порицаем, если он злоупотребил, или дал волю раздражению, или личной мести, или ошибся, или сделал не так -- покроем! защитим! стенкою станем! На то мы и Закон. Как это так -- начать следствие и не обвинить? Значит, холостая работа следователя? Как это -- нарсуду принять дело и не осудить? Значит, следователя подвести, а нарсуд работает вхолостую? Что значит облсуду пересмотреть решение нарсуда? -- значит, повысить процент брака в своей области! Да и просто неприятности своим судебным товарищам -- зачем это? Однажды начатое, скажем по доносу следствие должно быть непременно закончено приговором, который пересмотреть невозможно. И тут уж: один другого не подводи! И не подводи райком -- делай, как скажут. Зато и они тебя не выдадут. И что еще очень важно в современном суде: не магнитофон, не стенографистка, -- медленнорукая секретарша со скоростями школьницы позапрошлого века выводит там что-то в листах протокола. Этот протокол не оглашается в заседании, его никому нельзя видеть, пока не просмотрит и не утвердит судья. Только то, что судья утвердит -- будет суд, было на суде. А что' мы слышали своими ушами -- то дым, того не было! Черно-лакированное лицо истины вс? время стоит перед умственным взором судьи -- это телефонный аппарат в совещательной комнате. Оракул этот -- не выдаст, но и делай же, как он говорит. А мы -- добились обжалования, небывалый случай. Потянулось заново переследствие. Прошло 2 года, подросли те несчастные дети, им хочется освободиться от ложных показаний, забыть их -- нет, их снова натаскивают родители и новый следователь: вот та'к будешь говорить, вот та'к, а то твоей маме плохо будет; если дядю Мишу не осудят, то твою маму осудят. И вот мы сидим на заседании Рязанского облсуда. Адвокат бесправен как всегда. Судья может отклонить его любой протест, и отклонение не подлежит уже ничьему контролю. Опять использование показаний враждебных соседей. Опять бессовестное использование показаний малолетних (сравните суд над Базбеем). Судья не обращается: "Расскажи, как было", не просит: "Расскажи правду", а "расскажи, как ты говорила на следствии!" Свидетелей защиты сбивают, путают и угрожают: "А на следствии вы показали... Какое вы имеете право отказываться?" Судья Авдеева давит своих заседательниц, как львица ягнят. (Кстати, где седобородые старцы-судьи? Изворотливые и хитрые бабы заполняют наши судейские места.) У не? волосы -- как грива, твердая мужская манера говорить, металлические вибрации, когда она сама содрогается от высокого значения своих слов. Чуть процесс ид?т не по е? -- она злится, бь?т хвостом, краснеет от напряжения, прерывает неугодных свидетелей, запугивает наших учителей: "Как вы смели усомниться в советском суде?" "Как вы могли подумать, что кто-то подучил детей? Значит вы сами воспитываете детей во лжи?" "А кто был инициатор коллективного письма в суд?" (В стране социализма не допускают самой идеи коллективного действия! -- кто? кто? кто?) Прокурору Кривовой (да кто им фамилии выбирает!) даже и делать нечего при такой напористой судьице. И хотя по процессу все обвинения развалились: Вова ничего в окно видеть не мог; Оля уже ото всего отказывается, никто е? не растлевал; все дни, когда могло совершиться преступление, в единственной комнате Потаповых лежала и больная жена, не при ней же муж насиловал соседку-цыганку; и цыганка эта перед тем что-то у них украла; и цыганка эта дома не ночевала, таскалась под всеми заборами еще до того, несмотря на свои 14 лет; -- но не мог ошибиться советский следователь! но не мог ошибиться советский суд! Приговор -- 10 лет! Торжествуй, наше судейское сословие! Не дрогните, следователи! Пытайте и дальше! Это -- при корреспонденте "Известий"! Это -- при заступничестве Верховного Суда РСФСР! А как с теми, за кого не заступаются?.. И еще почти год ид?т казуистическая борьба -- и наконец Верховный Суд постановляет: Потапов ни в ч?м не виновен, оправдать и освободить! (Три года просидел...) А как с теми, кто развращал и подучивал детей? Ничего, сорвалось так сорвалось. А легко ли хоть пятнышко на львиную грудь Авдеевой? Нет -- она высокий народный избранник. А что решено о сталинском истязателе Васюре? На месте, на месте, когти не подстригались. Стой и процветай судебное сословие! Мы -- для тебя! Не ты для нас! Юстиция да будет Тебе ворсистым ковриком. Лишь было б тебе хорошо! Такая проверенная устойчивость правосудия очень облегчает жизнь милиции: она да?т возможность без оглядки применять при?м Прицеп или "Мешок преступлений". Дело в том, что по нерадивости, по нерасторопности, по недодумию местной милиции -- одно, другое и третье уголовное преступление оста?тся нераскрытым. Но для отч?тности они непременно должны быть раскрыты (то есть, "закрыты")! Так ждут удобного случая. Вот попадается в участок кто-нибудь податливый, забитый, дураковатый -- и на него нахомучивают все эти нераскрытые дела -- это он их совершил за год, неуловимый разбойник! Кулачным бить?м и вымариванием его заставляют во всех преступлениях признаться, подписать, получить большой срок по сумме преступлений -- и очистить район от пятна. Общественная жизнь очень оздоровляется благодаря тому, что не оста?тся ненаказанного порока. И милицейских следователей премируют. А еще более оздоровилось общество и еще более укрепилось правосудие от того года, когда кликнуто было хватать, судить и выселять тунеядцев. Это указ тоже в какой-то степени заменил ушедшую гибкую 58-10 -- обвинение тоже оказалось вкрадчивое, невещественное -- и неотразимое. (Сумели же применить его к поэту И. Бродскому!) Это слово -- тунеядец -- было ловко извращено при первом же прикосновении к нему. Именно тунеядцы -- бездельники с высокой зарплатой, сели за судейские или административные столы, и потекли приговоры нищим работягам и умельникам, колотящимся после рабочего дня подработать еще что-нибудь. Да с какой злостью -- извечною злостью пресыщенных против голодных! -- накинулись на этих "тунеядцев"! Два бессовестных аджубеевских журналиста11 не постыдились заявить: тунеядцев недостаточно далеко от Москвы высылают! разрешают им получать посылки и денежные переводы от родственников! недостаточно строго их содержат! "не заставляют их работать от зари до зари" -- буквально так и пишут: от зари до зари! Да на заре какого же коммунизма, да по какой же конституции нужна такая барщина?! Мы перечислили несколько важных потоков, благодаря которым (и при никогда не скудеющем каз?нном воровстве) постоянно пополняется Архипелаг. Да не совсем же впустую ходят по улицам и сидят в своих штабах и дробят зубы задержанным -- "народные дружинники", эти назначенные милицией ушкуйники или штурмовики, не упомянутые в конституции и не ответственные перед законом. Пополнения на Архипелаг идут. И хотя общество давно бесклассовое, и хотя полнеба в зареве коммунизма, но мы как-то привыкли, что преступления не кончаются, не уменьшаются, да что-то и обещать нам перестали. В 30-е годы верно обещали: вот-вот, еще несколько лет! А теперь и не обещают. Закон наш могуч, выворотлив, непохож на вс?, называемое на Земле "законом". Придумали глупые римляне: "закон не имеет обратной силы". А у нас -- имеет! Бормочет реакционная старая пословица: "закон назад не пишется". А у нас -- пишется! Если вышел новый модный Указ и чешется у Закона применить его к тем, кто арестован прежде -- отчего ж, можно! Так было с валютчиками и взяточниками: присылали с мест, например из Киева, списки в Москву -- отметить против фамилий, к кому применить обратную силу (увеличить катушку или подвести под девять грамм). И -- применяли. А еще наш Закон прозревает будущее. Казалось бы, д о суда неизвестно, каков будет ход заседания и приговор. А смотришь, журнал "Социалистическая законность" напечатает это вс? раньше, чем состоялся суд. Как догадался? Вот спроси...12 А еще наш Закон совершенно не помнит греха лжесвидетельства -- он вообще его за преступление не считает! Легион лжесвидетелей благоденствует среди нас, шествует к почтенной старости, нежится на золотистом закате своей жизни. Это только наша страна одна во всей истории и во вс?м мире холит лжесвидетелей! А еще наш Закон не наказывает судей-убийц и прокуроров-убийц. Они все поч?тно служат, долго служат и благородно переходят в старость. А еще не откажешь нашему Закону в метаниях, в шараханьях, свойственных всякой трепетной творческой мысли. То шарахается Закон: в один год резко снизить преступность! меньше арестовывать! меньше судить! осужд?нных брать на поруки! А потом шарахается: нет изводу злодеям! Хватит "порук"! строже режим! крепче сроки! казнить негодяев! Но несмотря на все удары бури -- величественно и плавно движется корабль Закона. Верховные Судьи и Верховные Прокуроры -- опытны, и их этими ударами не удивишь. Они проведут свои Пленумы, они разошлют свои Инструкции -- и каждый новый безумный курс будет разъясн?н как давно желанный, как подготовленный всем нашим историческим развитием, как предсказанный Единственно Верным Учением. Ко всем метаньям готов корабль нашего Закона. И если завтра велят опять сажать миллионы за образ мышления, или ссылать целиком народы (снова те же или другие), или мятежные города, и опять навешивать четыре номера -- его могучий корпус почти не дрогнет, его форштевень не погн?тся. И оста?тся -- державинское, лишь тому до сердца внятное, кто испытал на себе: Неправый суд разбоя злее. Вот это -- осталось. Осталось, как было при Сталине, как было все годы, описанные в этой книге. Много издано и напечатано Основ, Указов, Законов, противоречивых и согласованных, -- но не по ним жив?т страна, не по ним арестовывают, не по ним судят, не по ним экспортируют. Лишь в тех немногих (процентов 15?) случаях, когда предмет следствия и судоразбирательства не затрагивает ни интереса государства, ни царствующей идеологии, ни личных интересов или покойной жизни какого-либо должностного лица -- в этих случаях судебные разбиратели могут пользоваться такою льготой: никуда не звонить, ни у кого не получать указаний, а судить -- по сути, добросовестно. Во всех же остальных случаях, подавляющем числе их, уголовных ли, гражданских -- тут разницы нет, -- не могут не быть затронуты важные интересы председателя колхоза, сельсовета, начальника цеха, директора завода, заведующего ЖЭКом, участкового милиционера, уполномоченного или начальника милиции, главного врача, главного экономиста, начальников управлений и ведомств, спецотделов и отделов кадров, секретарей райкомов и обкомов партии -- и выше, и выше! -- и во всех этих случаях из одного покойного кабинета в другой звонят, звонят неторопливые, негромкие голоса и дружески советуют, поправляют, направляют -- к а к надо решить судебное дело маленького человечка, на ком схлестнулись непонятные, неизвестные ему замыслы возвышенных над ним лиц. И маленький доверчивый читатель газет входит в зал суда с колотящейся в груди правотою, с подготовленными разумными аргументами, и, волнуясь, выкладывает их перед дремлющими масками судей, не подозревая, что приговор его уже написан -- и нет апелляционных инстанций, и нет сроков и путей исправить зловещее корыстное решение, прожигающее грудь несправедливостью. А есть -- с т е н а. И кирпичи е? положены на растворе лжи. Эту главу мы назвали "Закон сегодня". А верно назвать е?: З а к о н а  н е т. Вс? та же коварная скрытность, вс? та же мгла неправоты висит в нашем воздухе, висит в городах пуще дыма городских труб. Вторые полвека высится огромное государство, стянутое стальными обручами, и обручи -- есть, а закона -- н е т. Конец седьмой части 1 Вместо выкинутого на переплавку клодтовского памятника атаману Платонову. 2 Первый секретарь ростовского обкома Басов, чь? имя вместе с именем Плиева, командующего Северо-Кавказским военным округом, будет же когда-нибудь надписано над местом массового расстрела, за эти часы приезжал в Новочеркасск, и уже бежал, напуганный (даже, говорят, с балкона 2-го этажа спрыгнул), вернулся в Ростов. Сразу после новочеркасских событий он поехал делегатом на героическую Кубу. 3 По этой версии солдаты, отказавшиеся стрелять в толпу, сосланы в Якутию. 4 Известно тем, кто близко был, но тот или убит или изъят. 5 47 убитых т о л ь к о  р а з р ы в н ы м и пулями засвидетельствованы достоверно. 6 Несколько меньше, чем перед Зимним Дворцом, но ведь 9 января вся разгневанная Россия ежегодно и отмечала, а 2 июня -- когда начн?м отмечать? 7 Вот новочеркасская учительница (!) в 1968 г. авторитетно рассказывает в поезде: "Военные не стреляли. Раз только выстрелили в воздух, предупредить. А стреляли диверсанты, разрывными пулями. Откуда взяли? У диверсантов что угодно есть. И в военных и в рабочих они стреляли... А рабочие как обезумели, напали на солдат, били -- а те-то прич?м? Потом Микоян ходил по улицам, заходил посмотреть, как люди живут. Его женщины клубникой угощали..." * Вот э т о пока только и оста?тся в истории. 8 Ну да из-за негров американских мы подписали, а то бы зачем она нам?! 9 Кстати сто лет назад процесс народников был "193-х". Шума-то, Боже, переживаний! В учебники вош?л. 10 "Известия" -- 18.9.64. 11 "Известия" 23.6.64. 12 "Социалистическая законность" (орган Прокуратуры СССР), янв. 1962, No. 1. Подписан к печати 27 дек. 1961 г. На стр. 73-74 -- статья Григорьева (Грузда) -- "Фашистские палачи". В ней -- отч?т о судебном процессе эстонских военных преступников в Тарту. Корреспондент описывает допрос свидетелей; вещественные доказательства, лежащие на судейском столе; допрос подсудимого ("цинично ответил убийца"), реакцию слушателей, речь прокурора. И сообщает о смертном приговоре. И вс? свершилось и м е н н о  т а к -- н о лишь 16 января 1962 г. (см. "Правду" от 17 янв.), когда журнал у ж е  б ы л  н а п е ч а т а н  и  п р о д а в а л с я. (Суд перенесли, а в журнал не сообщили. Журналист получил год принудработ.) -------- Послесловие Эту книгу писать бы не мне одному, а раздать бы главы знающим людям и потом на редакционном совете, друг другу помогая, выправить всю. Но время этому не пришло. И кому предлагал я взять отдельные главы -- не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в мо? распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать -- отклонил и он. А нужна была бы целая контора. Свои объявления в газетах, по радио ("откликнитесь!"), своя открытая переписка -- так, как было с Брестской крепостью. Но не только не мог я иметь всего того разворота, а и замысел свой, и письма, и материалы я должен был таить, дробить и сделать вс? в глубокой тайне. И даже время работы над ней прикрывать работой будто бы над другими вещами. Уж я начинал эту книгу, я и бросал е?. Никак я не мог понять: нужно или нет, чтоб я один такую написал? И насколько я это выдюжу? Но когда вдобавок к уже собранному скрестились на мне еще многие арестантские письма со всей страны -- понял я, что раз дано это вс? мне, значит я и должен. Надо объяснить: ни одного разу вся эта книга, вместе все Части е? не лежали на одном столе! В самый разгар работы над "Архипелагом", в сентябре 1965 года, меня постиг разгром моего архива и арест романа. Тогда написанные Части "Архипелага" и материалы для других Частей разлетелись в разные стороны и больше не собирались вместе: я боялся рисковать, да еще при всех собственных именах. Я вс? выписывал для памяти, где что проверить, где что убрать, и с этими листиками от одного места к другому ездил. Что ж, вот эта самая судорожность и недоработанность -- верный признак нашей гонимой литературы. Уж такой и примите книгу. Не потому я прекратил работу, что сч?л книгу оконченной, а потому, что не осталось больше на не? жизни. Не только прошу я о снисхождении, но крикнуть хочу: как наступит пора, возможность -- соберитесь, друзья уцелевшие, хорошо знающие, да напишите рядом с этой еще комментарий: что надо -- исправьте, где надо -- добавьте (только не громоздко, сходного не надо повторять). Вот тогда книга и станет окончательной, помоги вам Бог. Я удивляюсь, что я и такую-то кончил в сохранности, несколько раз уж думал: не дадут. Я кончаю е? в знаменательный, дважды юбилейный год (и юбилеи-то связанные): 50 лет революции, создавшей Архипелаг, и 100 лет от изобретения колючей проволоки (1867). Второй-то юбилей, небось, пропустят... 27.4.58--22.2.67 Рязань --- Укрывище -------- И еще после Я спешил тогда, ожидая, что во взрыве своего письма писательскому съезду если и не погибну, то потеряю свободу писать и доступ к своим рукописям. Но так с письмом обернулось, что не только я не был схвачен, а как бы на граните утвердился. И тогда я понял, что обязан и могу доделать и доправить эту книгу. Теперь прочли е? немногие друзья. Они помогли мне увидеть важные недостатки. Проверить на более широком круге я не смел, а если когда и смогу, то будет для меня поздно. За этот год что мог -- я сделал, дотянул. В неполноте пусть меня не винят: конца дополнениям здесь нет, и каждый чуть-чуть касавшийся или размышлявший, всегда добавит -- и даже нечто жемчужное. Но есть законы размера. Размер уже на пределе, и еще толику этих зернинок сюда втолкать -- развалится вся скала. А вот что выражался я неудачно, где-то повторился или рыхло связал -- за это прошу простить. Ведь спокойный год вс? равно не выдался, а последние месяцы опять горела земля и стол. И даже при этой последней редакции я опять ни разу не видел всю книгу вместе, не держал на одном столе. Полный список тех, без кого б эта книга не написалась, не переделалась, не сохранилась -- еще время не пришло доверить бумаге. Знают сами они. Кланяюсь им. Рождество-на-Истье Май 1968