е положено близ не? селить! Оказывались сенокосы в десятках километров от пос?лка, и сено привозили на лодках... Иногда прямо з а п р е щ а л и  с е я т ь  х л е б. (Направление хозяйства тоже определяли чекисты!) Нам, горожанам, еще одно непонятно: что значит исконная жизнь со скотиной, без скотины не бывает жизни у крестьянина -- и вот на много лет обречены они не слышать ни ржанья, ни мычанья, ни блеяния; ни седлать, ни доить, ни кормить. На реке же Чулым в Сибири спецпос?лок кубанских казаков обтянули колючей проволокой и поставили вышки, как в лагере. Кажется вс? было сделано, чтобы ненавистные эти трудяги вымирали поскорей, освободили бы нашу страну и от себя и от хлеба. И действительно, много таких спецпос?лков вымерло полностью. И теперь на их местах какие-нибудь случайные перехожие люди постепенно дожигают бараки, а ногами отшвыривают черепа. Никакой Чингисхан не уничтожил столько мужика, сколько славные наши Органы, ведомые Партией. Вот -- Васюганская трагедия. В 1930-м году 10 тысяч семей (значит, 60-70 тысяч человек, по тогдашним семьям) прошли через Томск, и дальше погнали их зимою пеших: сперва вниз по Томи, потом по Оби, потом вверх по Васюгану -- вс? еще зимником. (Жителей попутных с?л выгоняли потом подбирать трупы взрослых и детей.) В верховьях Васюгана и Тары их покинули на релках (тв?рдых возвышениях средь болот). Им не оставили ни продуктов, ни орудий труда. Развезло, и дорог ко внешнему миру не стало, только две гати: одна -- на Тобольск, одна -- к Оби. На обеих гатях стали пулеметные заставы и не выпускали никого из душегубки. Начался мор. Выходили в отчаянии к заставам, молили -- тут их расстреливали. Опозднясь, по вскрытию рек, из томского Интегралсоюза (промыслово-потребительской кооперации) послали им баржи с мукой и солью, но и те не смогли подняться по Васюгану. (В?л этот груз уполномоченный Интегралсоюза Станиславов, от него и известно.) Вымерли -- все. Говорят, было вс?-таки расследование по этому делу и даже будто одного человека расстреляли. Сам я не очень этому верю. Но если и так -- приемлемая пропорция! знакомая пропорция гражданской войны: за одного нашего -- тысячу ваших! За 60 тысяч ваших -- одного нашего! А без этого не построишь Нового Общества. ___ И вс?-таки -- сосланные жили! По их условиям поверить в это нельзя, а -- жили. В поселке Парча день начинали палками десятники, коми-зыряне. Всю жизнь эти мужики начинали день сами, теперь их палками гнали на лесозаготовку и лесосплав. Месяцами не давая обсушиваться, уменьшая мучную норму, с них требовали выработку, а потом, вечерами, можно было и строиться. Вся одежда износилась на них, и мешки надевали как юбки и перешивали на штаны. Да если б сплошь они помирали, так не было бы многих сегодняшних городов, хоть и той Игарки. Игарку-то с 29-го строил и построил -- кто? Неужто СевПолярЛесТрест? А не раскулаченные ли мужики? При пятидесяти градусах жили в палатках -- но уже в 30-м году дали первый лесной экспорт. В своих спецпос?лках жили раскулаченные как зэки в режимных лагпунктах. Хоть и не было круговой зоны, но обычно пребывал в поселке один стрелок, и был он хозяин всех запретов и разрешений, и право имел единолично безоговорочно застреливать всякого непокорного. Гражданский разряд, в который входили спецпос?лки, их кровная близость к Архипелагу легко проясняется законом сообщающихся сосудов: когда на Воркуте ощущался недостаток рабочей силы, то перебрасывали (не пересуживали! не переименовывали!) спецпереселенцев из их поселков -- в лагерные зоны. И преспокойненько жили они в зонах, ходили работать в зоны же, ели лагерную баланду, только платили за не? (и за охрану и за барак) из своей зарплаты. И никто ничему не удивлялся. И из пос?лка в пос?лок, разрываемые с семьею, пересылались спецмужики как зэки с лагпункта на лагпункт. В странных иногда шатаниях нашего законодательства, 3 июля 1931 года ЦИК СССР издал постановление, разрешавшее восстанавливать раскулаченных в правах через 5 лет, "если они занимались (это в режимном поселке!) общественно-полезным трудом и проявили лояльность по отношению к советской власти" (ну, помогали стрелку, коменданту или оперу). Однако написано это было вздорно, под минутным веянием. Да и кончались те 5 лет как раз в годы когда стал Архипелаг каменеть. Шли вс? годы такие, что нельзя было ослабить режима: то после убийства Кирова; то 37-й -- 38-й; то с 39-го началась война в Европе; то с 41-го у нас. Так над?жней было другое: с 37-го стали многих вс? тех же злосчастных "кулаков" и сыновей их дергать из спецпоселков, клепать им 58-ю и совать в лагеря. Правда, во время войны, когда уж не хватало на фронте буйной русской силушки, прибегли к кулакам: должна ж была их русская совесть выше стоять, чем кулацкая! Там и здесь предлагали им из режимных спецпоселков и из лагерей идти на фронт, защищать святое отечество. И -- шли... Однако, не всегда. Н. Х-ву, сыну "кулацкому", чью биографию в ранней части я использовал для Тюрина, а в поздней выложить не решился, -- было в лагере предложено то, в чем отказывали троцкистам и коммунистам, как они ни рвались: идти защищать отечество. Х-в нисколько не колебался, он сразу вылепил лагерному УРЧу: "Ваше отечество -- вы и защищайте, говноеды! А у пролетариата нет отечества!!" Как будто точно было по Марксу, и действительно всякий лагерник еще бедней, ниже и бесправней пролетария, -- а вот лагколлегия ничего этого не усвоила и приговорила Х-ва к расстрелу. Недели две посидел он под вышкой и о помиловании не подавал, так был на них зол. Но сами принесли ему замену на вторую десятку. Иногда случалось, что отвозили раскулаченных в тундру или тайгу, выпускали -- и забывали там: ведь отвозили их на смерть, зачем учитывать? Не оставляли им и стрелка -- по глухости и дальности. И от мудрого руководства наконец отпущенное -- без коня и без плуга, без рыбной снасти, без ружья, это трудолюбивое упорное племя, с немногими, может быть, топорами и лопатами, начинало безнад?жную борьбу за жизнь в условиях чуть полегче, чем в Каменный век. И наперекор экономическим законам социализма пос?лки эти вдруг не только выживали, но крепли и богатели! В таком поселке, где-то на Оби, и не рядом, значит, с судоходством, а на боковом оттоке, вырос Буров, мальчиком туда попав. Он рассказывает, что как-то уже перед войной ш?л мимо катер, заметил их и пристал. А в катере оказалось районное начальство. Допросило -- откуда, кто такие, с какого времени. Изумилось Начальство их богатству и доброденствию, какого не знали в сво?м колхозном краю. Уехали. А через несколько дней приехали уполномоченные со стрелками НКВД и опять, как в год Чумы, велели им в час вс? нажитое покинуть, весь теплый поселок -- и наголе, с узелками, отправили дальше в тундру. Не довольно ли этого рассказа одного, чтобы понять и суть "кулаков" и суть "раскулачивания"? Что ж можно было сделать с этим народом, если б дать ему вольно жить, свободно развиваться!!! Староверы! -- вечно гонимые, вечные ссыльные, -- вот кто на три столетия раньше разгадал заклятую суть Начальства! В 1950 году летел самол?т над просторами Подкаменной Тунгуски. А после войны летная школа сильно усовершенствовалась, и доглядел старательный летчик, чего 20 лет до него не видели: обиталище какое-то неизвестное в тайге. Зас?к. Доложил. Глухо было, далеко, но для МВД невозможного нет, и через полгода добрались туда. Оказалось, это -- яруевские старообрядцы. Когда началась великая желанная Чума, то бишь коллективизация, они от этого добра ушли глубоко в тайгу, всей деревней. И жили, не высовываясь, лишь старосту одного отпускали в Яруево за солью, рыболовной и охотничьей металлической снастью да железками к инструменту, остальное делали сами вс?, а вместо денег, должно быть, снаряжался староста шкурками. Управясь с делами, он, как следимый преступник, изникал с базара оглядчиво. И так выиграли яруевские староверы 20 лет жизни! -- двадцать лет свободной человеческой жизни между зверей вместо двадцати лет колхозного уныния. Все они были в домотканной одежде, в самодельных броднях, и выделялись могутностью. Так вот этих гнусных дезертиров с колхозного фронта всех теперь арестовали и влепили им статью... ну, как бы вы думали, какую?.. Связь с мировой буржуазией? Вредительство? Нет, 58-10, антисоветскую агитацию (!?!?) и 58-11, организацию. (Многие из них попали потом в джезказганскую группу Степлага, откуда и известно.) А в 1946 году еще других староверов, из какого-то забытого глухого монастыря выбитых штурмом нашими доблестными войсками (уже с минометами, уже с опытом Отечественной войны), сплавляли на плотах по Енисею. Неукротимые пленники -- те же при Сталине, что и при Петре! -- прыгали с плотов в енисейскую воду, и автоматчики наши достреливали их там. Воины Советской армии! -- неустанно крепите боевую подготовку! Нет, не перем?рла обреч?нная порода! И в ссылке опять-таки рождались у них дети -- и так же наследственно прикреплялись к тому же спецпос?лку. ("Сын за отца не отвечает", помните?) Выходила сторонняя девушка замуж за спецпереселенца -- и включалась в то же крепостное сословие, лишалась гражданских прав. Женился ли мужчина на такой -- и становился ссыльным сам. Приезжала ли дочь к отцу -- вписывали и е? в спецпереселенцы, исправляли ошибку, что не попала раньше. Этими всеми добавками пополнялась убыль пересаженных в лагеря. Очень на виду были спецпереселенцы в Караганде и вокруг. Много их там было. Как предки их к уральским и алтайским заводам, так они -- к шахтам карагандинским были прикреплены навечно. Мог не стесняться шахтовладелец, сколько их заставлять работать и сколько им платить. Говорят, сильно завидовали они заключ?нным сельско-хозяйственных лагпунктов. До 50-х годов, а где и до смерти Сталина, не было у спецпереселенцев паспортов. Лишь с войны стали применять к игарским полярный коэффициент зарплаты. Но вот -- пережившие двадцатилетие чумной ссылки, освобожд?нные из-под комендатуры, получившие гордые наши паспорта -- кто' ж они и что' ж они внутренне и внешне? Ба! -- да кондиционные наши граждане! Да точно такие же, как параллельно воспитаны рабочими пос?лками, профсоюзными собраниями и службой в советской армии! Они так же вколачивают свою недочерпанную лихость в костяшки домино. Так же согласно кивают каждому промельку на телевизоре. В нужную минуту так же гневно клеймят южноафриканскую республику или собирают свои гроши на пользу Кубе. Так потупимся же перед Великим Мясником, склоним головы и ссутулим плечи перед его интеллектуальной загадкой: значит, прав оказался он, сердцевед, заводя этот страшный кровавый замес и проворачивая его год от году? Прав -- морально: на него нет обид! При н?м, говорит народ, было "лучше, чем при Хруще": ведь в шуточный день 1 апреля, что ни год, дешевели папиросы на копейку и галантерея на гривенник. До смерти звенели ему похвалы да гимны, и еще сегодня не позволено нам его обличать: не только цензор любой остановит ваше перо, но любой магазинный стоялец и вагонный сиделец поспешит задержать хулу на ваших губах. Ведь мы уважаем Больших Злодеев. Мы поклоняемся Большим Убийцам. И тем более прав -- государственно: этой кровью спаял он послушные колхозы. Нужды нет, что через четверть века оскудеет деревня до последнего праха и духовно выродится народ. Зато будут ракеты летать в космос, и раболепствовать будет перед нашей державой передовой просвещ?нный Запад. 1 Не относится к нашей теме, но к пониманью эпохи. Со временем и в Архангельске устроился Тимофей работать в з а к р ы т у ю колбасную -- тоже из двух мастеров, но с заведующим над ними. Собственная его была закрыта как вредная для трудящихся, эта была з а к р ы т о й, чтоб не знали о ней трудящиеся. Они выделывали дорогие сорта колбас для личного снабжения правителей этого северного края. Не раз и Тимофея посылали относить изделия в одноэтажный за высоким забором особняк секретаря обкома товарища Аустрина (угол улиц Либкнехта и Чумбарова-Лучинского) и начальника областного НКВД товарища Шейрона. -------- Глава 3. Ссылка густеет С такой лютостью, в такие дикие места и так откровенно на вымирание, как ссылали мужиков, -- ни до, ни после никого больше не ссылали. Однако по другой мере и своим порядком наша ссылка густела год от году: ссылали больше, селили гуще, и становились круче ссыльные порядки. Можно предложить такую грубую периодизацию. В 20-е годы ссылка была как бы предварительным перевалочным состоянием перед лагерем: мало у кого кончалось ссылкою, почти всех перегребали потом в лагерь. Со средины 30-х годов и особенно с бериевских врем?н, оттого ли что ссылка очень омноголюдела (один Ленинград сколько дал!), -- она приобрела вполне самостояльное значение вполне удовлетворительного вида ограничения и изоляции. И в годы военные и послевоенные вс? больше укреплялся е? объ?м и положение наряду с лагерями: она не требовала затрат на постройку бараков и зон, на охрану, но ?мко охватывала большие контингенты, особенно женско-детские. (На всех крупных пересылках отведены были постоянные камеры для ссылаемых женщин с детьми, и они никогда не пустовали.)1 Ссылка обеспечивала в короткий срок над?жную и безвозвратную очистку любого важного района метрополии. И так ссылка укрепилась, что с 1948-го года приобрела еще новое государственное значение -- с в а л к и -- того резервуара, куда сваливаются отходы Архипелага, чтобы никогда уже не выбраться в метрополию. С весны 1948-го спущена была в лагеря такая инструкция: Пятьдесят Восьмую по окончании срока за малыми исключениями освобождать в ссылку. То есть не распускать е? легкомысленно по стране, ей не принадлежащей, а каждую особь под конвоем доставлять от лагерной вахты до ссыльной комендатуры, от закола до закола. А так как ссылка охватывала строго-оговор?нные районы, то все они вместе составили какую-то еще отдельную (хоть и впереслойку) страну между СССР и Архипелагом -- не чистилище, а скорее грязнилище, из которого можно переходить на Архипелаг, но не в метрополию. 1944-45 годы принесли ссылке особенно густое пополнение с оккупировано-освобожденных территорий, 1947-49 -- из западных республик. И всеми потоками вместе, даже без ссылки мужицкой, была много раз, и много раз, и много раз превзойдена та цифра в полмиллиона ссыльных, какую сложила за весь XIX век царская Россия, тюрьма народов. За какие же преступления гражданин нашей страны в 30-е-40-е годы подлежал ссылке или высылке? (Из какого-то административного наслаждения это различие все годы если не соблюдалось, то упоминалось. Гонимому за веру М. И. Бордовскому, удивлявшемуся, как это его сослали без суда, подполковник Иванов разъяснил благородно: "Потому не было суда, что это не ссылка, а высылка. Мы не считаем вас судимым, вот даже не лишаем вас избирательных прав". Т. е. самого важного элемента гражданской свободы!..) Наиболее частые преступления указать легко: 1) принадлежность к преступной национальности (об этом -- следующая глава); 2) уже отбытый тобою лагерный срок; 3) проживание в преступной среде (крамольный Ленинград; район партизанского движения вроде Западной Украины или Прибалтики). А затем -- многие из тех п о т о к о в, перечисленных в самом начале книги, отструивались кроме лагерей и на ссылку, постоянно выбрасывали какую-то часть и в ссылку. Кого же? В общем виде, чаще всего -- семьи тех, кто осуждался к лагерю. Но далеко не всегда тянули семьи, и далеко не только семьи лились в ссылку. Как объяснение потоков жидкости требует больших гидродинамических знаний, либо уж отчаяться и только наблюдать бессмысленно-ревущую, крутящую стихию, так и здесь: нам недоступно изучить и описать все те дифференциальные толчки, которые в разные годы разных людей вдруг направляли не в лагерь, а в ссылку. Мы только наблюдаем, как п?стро смешивались тут переселенцы из Манчжурии, какие-то иностранноподданные одиночки (которым и в ссылке не разрешал советский закон сочетаться браком ни с кем из окружающих ссыльных, а вс? же советских); какие-то кавказцы (среди них не вспомнят ни одного грузина) и среднеазиаты, которым за плен не дали по 10 лет лагерей, а всего по 6 лет высылки; и даже такие бывшие пленные, сибиряки, которые возвращаемы были в свой родной район и жили там как вольные, без отметок в комендатуре, однако же не имели права выехать из района. Нам не проследить разных типов и случаев ссылки, потому что лишь случайными рассказами или письмами направляются наши знания. Не напиши письма А. М. Ар-в, и не было бы читателю вот такого рассказа. В 1943 году в вятское село пришло известие, что их колхозника Кожурина, рядового пехоты, не то послали в штрафную, не то сразу расстреляли. И тотчас к жене его с шестью детьми (старшей -- 10 лет, младшему -- 6 месяцев, а еще с нею жили две сестры, две старых девы под пятьдесят лет) явились исполнители (вы это слово уже понимаете, читатель, это смягчение для слова палач). И не дав семье ничего продать (изба, корова, овцы, сено, дрова -- вс? покинуто на растаск), бросили их девятерых с вещичками малыми в сани -- и крепким морозом повезли за 60 км в город Вятку-Киров. Как они не пом?рзли в дороге -- только знает Бог. Полтора месяца их держали на кировской пересылке и потом сослали на гончарный заводик под Ухту. Там с?стры-девы пошли по помойкам, сошли с ума обе и обе умерли. Мать же с детьми осталась в живых лишь помощью (безыдейной, непатриотической, пожалуй даже антисоветской помощью) окружающих местных. Подросшие сыновья все потом служили в армии и, как говорится, были "отличниками боевой и политической подготовки". В 1960-м мать вернулась в родное село -- и ни бр?внышка, ни печного кирпича не нашла на месте своей избы. Такой сюжетик -- разве плохо вплетается в ожерелье Великой Отечественной Победы? Не берут, не типичен. А в какое ожерелье вплести, а к какому разряду ссылки отнести ссылку калек отечественной войны? Почти ничего не знаем мы о ней (да и мало кто знает). А освежите в памяти -- сколько этих калек -- и не старых, еще -- шевелилось на наших базарах около чайных и в электричках в конце войны? И как-то быстро и незаметно они проредились. Это тоже был поток, тоже кампания. Их сослали на некий северный остров -- з а  т о сослали, что во славу отечества они дали обезобразить себя на войне, и д л я  т о г о сослали, чтоб оздоровить нацию, так победно себя проявившую во всех видах атлетики и играх с мячом. Там, на неведомом острове, этих неудачливых героев войны содержат естественно без права переписки с большой земл?й (редкие письма прорываются, оттуда известно) и естественно же на пайке скудном, ибо трудом своим они помогут оправдать изобильного. Кажется и сейчас они там доживают. Великое грязнилище, страна ссылки, между СССР и Архипелагом, включила в себя и большие города, и малые, и пос?лки, и вовсе глушь. Старались ссыльные проситься в города, верно считалось, что там нашему брату вс?-таки легче, особенно с работой. И как-то больше похоже на обычную жизнь людей. Едва ли не главной столицею ссыльной стороны, во всяком случае из е? жемчужин, была Караганда. Я повидал е? перед концом всеобщей ссылки, в 1955 году (ссыльного, меня на короткое время отпускала туда комендатура: я там жениться собирался, на ссыльной же). У въезда в этот голодный тогда город, близ клопяного барака-вокзала, куда не подходили близко трамваи (чтоб не провалиться в накопанные под земл?ю штреки), стоял при трамвайном круге вполне символический кирпичный дом, стена которого была подп?рта деревянными искосинами, дабы не рухнула. В центре Нового города насечено было камнем по каменной стене: "Уголь -- это хлеб" (для промышленности). И правда, ч?рный печ?ный хлеб каждый день продавался здесь в магазинах -- и в этом была льготность городской ссылки. И работа ч?рная и не только ч?рная всегда была здесь. А в остальном продуктовые магазины были очень пустоваты. А базарные прилавки -- неприступны, с умонепостижимыми ценами. Если не три четверти города, то две трети жило тогда без паспортов и отмечалось в комендатурах; на улице меня то и дело окликали и узнавали бывшие зэки, особенно экибастузские. И что' ж была тут за ссыльная жизнь? На работе униженное положение, и приниженная зарплата, ибо не всякий после катастрофы ареста-тюрьмы-лагеря найд?т чем доказать образование, а стажа тем более нет. Или так просто вот, как неграм, не платят вровень с белыми, и вс?, можешь не наниматься. Зато очень худо с квартирами, жили ссыльные в неотгороженных коридорных углах, в т?мных чуланах, в сарайчиках -- и за вс? это лихо платили, вс? это -- от частника. Уже немолодые женщины, изж?ванные лагерем, с металлическими зубами, как о мечте грезили иметь одну крепдешиновую "выходную" блузку, одни "выходные" туфли. А еще в Караганде велики расстояния, многим долго ехать от квартиры до работы. Трамвай от центра до рабочей окраины скрежетал битый час. В трамвае напротив меня сидела замученная молодая женщина в грязной юбке, в рваных босоножках. Она держала реб?нка в очень грязных пел?нках, вс? время засыпала, реб?нок из ослабленных рук сползал по коленям на край и почти падал, тут ей кричали: "упустишь!". Она успевала его подхватить, но через несколько минут засыпала опять. Она работала на водокачке в ночной смене, а день проездила по городу, искала обуви -- и не нашла нигде. Вот такая была карагандинская ссылка. Насколько знаю, гораздо легче было в городе Джамбуле: благодатная южная полоса Казахстана, очень д?шевы продукты. Но чем мельче город, тем труднее с работой. Вот -- городок Енисейск. В 1948 г. везли туда Г. С. Митровича с красноярской пересылки, и бодро отвечал им конвойный лейтенант: "Работа будет?" -- "Бу-удет". -- "А жиль??" -- "Бу-удет". Но сдав их комендатуре, конвой уш?л себе налегке. А приехавшим спать пришлось -- под перев?рнутыми лодками на берегу, под базарными навесами. Хлеба купить они не могли: продавался хлеб только по домовым спискам, а новоприбывшие нигде не прописаны, чтобы где-то жить -- надо деньги за квартиру платить. Митрович, уже инвалид, просил работу по специальности, он зоотехник. Смекнул комендант и позвонил в РайЗО: "Слушай, дашь бутылку -- дам тебе зоотехника". Это была та ссылка, где угроза: "за саботаж дадим 58-14, посадим в лагерь назад!" -- не пугала никого. О том же Енисейске есть свидетельство 1952 года. В день отметки отчаявшиеся ссыльные стали требовать от коменданта именно арестовать их и отправить обратно в лагерь. Взрослые мужчины, они не могли добыть себе тут хлеба! Комендант разогнал их: "МВД вам не биржа труда!"2 А вот еще глуше -- Тасеево Красноярского края, 250 км от Канска. Туда ссылались немцы, чечено-ингуши и бывшие зэки. Это место -- не новое, не придуманное, поблизости там -- д. Хандалы', где когда-то перековывали кандалы. Но новое там -- целый город из землянок, с полом тоже земляным. В 1949 году привезли туда группу повторников, к вечеру, сгрузили в школу. Поздно ночью собралась комиссия, принимать рабочую силу: начальник райМВД, от леспромхоза, председатели колхозов. И потянулись перед комиссией -- больные, старые, измотанные лагерной десяткой, и вс? больше женщины -- вот кого мудрое государство изъяло из опасных городов и кинуло в суровый район осваивать тайгу. От такой "рабочей силы" все стали отказываться, МВД заставило их брать. Самых же забракованных доходяг насовали сользаводу, представитель которого опоздал, не присутствовал. Сользавод -- на р. Усолке в селе Троицком (тоже место давне-ссыльное, еще при Алексее Михайловиче загоняли сюда старообрядцев.) В середине XX века техника там была такая: гоняли лошадей по кругу и этим накачивали соль на про'тивни, а потом выпаривали е? (дрова с лесоповала, на это и кинули старух). Крупный известный кораблестроитель угодил в эту партию, его поставили ближе к специальности: упаковывать соль в ящики. Попал в Тасеево 60-летний коломенский рабочий Князев. Работать он уже не мог, нищенствовал. Иногда подбирали его люди ночевать, иногда спал он на улице. В инвалидном доме для него места не было, в больнице его долго не задерживали. Как-то зимой он забрался на крыльцо райкома партии, партии рабочих, и там зам?рз. При переезде из лагеря в та?жную ссылку (а переезд такой: мороз 20 градусов, в открытых кузовах автомашин, худо одетые, как освободились, в кирзовых ботинках последнего срока, конвоиры же в полушубках и валенках) зэки даже не могли очнуться: в ч?м состояло их освобождение? В лагере были топленые бараки -- а здесь землянка лесорубов, с прошлой зимы не топленая. Там рычали бензопилы -- зарычат и здесь. И только этой пилой и там и здесь можно было заработать пайку сырого хлеба. Поэтому новоссыльные ошибались, и когда (1953 год) приезжал (Кузеево, Сухобузимского района, Енисей) заместитель директора леспромхоза Лейбович, красивый, чистый, они смотрели на его кожаное пальто, на откормленое белое лицо и, кланяясь, говорили по ошибке: -- Здравствуйте, гражданин начальник! А тот укоризненно качал головой: -- Нет-нет, какой же может быть "гражданин"! Я для вас теперь товарищ, вы уже не заключ?нные. Собирали ссыльных в той единственной землянке, и мрачно освещенный керосиновой коптилкой-мигалкой замдир внушал им, как гвозди вколачивал в гроб: -- Не думайте, что это -- жизнь временная. Вам действительно придется жить здесь в е ч н о. А поэтому поскорей принимайтесь за работу! Есть семья -- зовите, нет -- женитесь тут друг на друге, не откладывая. Стройтесь. Рожайте детей. На дом и на корову получите ссуду. За работу, за работу, товарищи! Страна жд?т нашего леса! И уезжал товарищ в легковой. И это тоже было льготно, что разрешали жениться. В убогих колымских пос?лках, например под Ягодным, вспоминает Ретц, и женщины были, не выпущенные на материк, а МВД запрещало жениться: ведь семейным придется давать жиль?. Но и это было послабление, что не разрешали жениться. А в Северном Казахстане в 1950-52-м годах иные комендатуры, напротив, чтобы ссыльного связать, ставили новоприбывшему условие: в две недели женись или сошл?м в глубинку, в пустыню. Любопытно, что во многих ссыльных местах запросто, не в шутку, пользовались лагерным термином "общие работы" . Потому что таковы и были они, как в лагере: те неизбежные надрывные работы, губящие жизнь и не дающие пропитания. И если как вольным полагалось теперь ссыльным работать меньше часов, то двумя часами пути туда (в шахту или в лес), да двумя назад подтягивался рабочий день к лагерной норме. Старый рабочий Березовский, в 20-е годы профсоюзный вождь, с 1938-го оттянувший 10 лет ссылки, а в 1949-м получивший 10 лет лагерей, при мне умиленно целовал лагерную пайку и говорил радостно, что в лагере он не пропад?т, здесь ему хлеб полагается. В ссылке же и с деньгами в лавку прид?шь, видишь буханку на полке, но нахально в лицо тебе говорят: хлеба нет! -- и тут же взвешивают хлеб местному. То же и с топливом. Недалеко от того выражался и старый питерский рабочий Цивилько (вс? люди не нежные). Он говорил (1951), что после ссылки чувствует себя в Особом каторжном лагере человеком: отработал 12 часов -- и иди в зону. А в ссылке любое вольное ничтожество могло поручить ему (он работал бухгалтером) бесплатную сверхурочную работу -- и вечером, и в выходной, и любую работу сделать лично для того вольного -- и ссыльный не смеет отказаться, чтоб не выгнали его завтра со службы. Несладка была жизнь ссыльного, ставшего и ссыльным "придурком". Перевез?нный в Кок-Терек Джамбульской области Митрович (тут его жизнь так началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай -- без окон и полный навоза. Отгребли они навоз от стенки, постлали полынь, легли) получил должность зоотехника райсельхозотдела. Он пытался честно служить -- и сразу же стал противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное начальство забирало себе коров-первот?лок, заменяя их т?лками -- и требовали от Митровича записывать двухлеток как четыр?хлеток. Начав пристальный уч?т, обнаружил Митрович, целые стада, пасомые и обслуживаемые колхозами, но не принадлежащие колхозу. Оказывается, эти стада лично принадлежали первому секретарю райкома, председателю райисполкома, начальнику финотдела и начальнику милиции. (Так ловко вош?л Казахстан в социализм!) "Ты их не записывай!" -- велели ему. А он записал. С диковинной в зэке-ссыльном жаждой советской законности он еще осмелился протестовать, что председатель исполкома забрал себе серого смушка, -- и был уволен (и это -- только начало их войны). Но и районный центр -- еще совсем не худое место для ссылки. Настоящие тяготы ссылки начинались там, где нет даже вида свободного пос?лка, даже края цивилизации. Тот же А. Цивилько рассказывает о колхозе "Жана Турмыс" ("Новая жизнь") в Западно-Казахстанской области, где он был с 1937 года. Еще до приезда ссыльных политотдел МТС насторожил и воспитал местных: везут троцкистов, контрреволюционеров. Напуганные жители даже соли не одалживали новоприбывшим, боясь обвинения в связи с врагами народа! В войну ссыльные не имели хлебных карточек. В колхозной кузнице выработал рассказчик за 8 месяцев -- пуд проса... Полученное зерно сами растирали жерновами из распиленного казахского памятника-терменя. И шли в НКВД: или сажайте в тюрьму или дайте перевестись в районный центр! (Спросят: а как же местные? Да вот т а к... Привыкли... Ну и овечка какая-нибудь, коза, корова, юрта, посуда -- вс? помогает.) В колхозе ссыльным повсюду так -- ни каз?нного обмундирования, ни лагерной пайки. Это самое страшное место для ссылки -- колхоз. Это как бы учебная проверка: где ж тяжелей: в лагере или в колхозе? Вот продают новичков, средь них С. А. Лифшица, на красноярской пересылке. Покупатели требуют плотников, пересылка отвечает: возьмите еще юриста и химика (Лифшиц), тогда и плотника дадим. Еще дают в нагрузку пожилых больных женщин. Потом при мягком 25-градусном морозе открытыми грузовиками их везут в глубинную-глубинную деревню, всего о тр?х десятках дворов. Что же делать юристу и что химику? Получать пока аванс: мешок картошки, лук и муку (и это хороший аванс!). А деньги будут в следующем году, если заработаете. Работа пока такая -- добывать коноплю, заваленную снегом. Для начала нет даже мешка под матрац, соломой набить. Первый же порыв: отпустите из колхоза! Нет, нельзя: за каждую голову заплатил колхоз Тюремному Управлению по 120 рубликов (1952 год). О, как бы снова вернуться в лагерь!.. Но прошиб?тся читатель, если решит, что ссыльным намного лучше в совхозе, чем в колхозе. Вот совхоз в Сухобузимском районе, село Миндерла. Стоят бараки, правда -- без зоны, как бы лагерь бесконвойных. Хотя и совхоз, но денег здесь не знают, их нет в обращении. Только пишутся цифирки: 9 рублей (сталинских) в день человеку. И еще пишется: сколько съедено тем человеком каши, сколько вычитается за телогрейку, за жиль?. Вс? вычитается, вычитается, и вот диво: выходит к расч?ту, что ничего ссыльный не заработал, а еще совхозу должен. В этом совхозе, вспоминает А. Стотик, двое от безвыходности повесились. (Сам этот Стотик, фантаз?р, нисколько не усвоил свой злосчастный опыт изучения английского языка в Степлаге.3 Оглядевшись в такой ссылке, он придумал осуществить конституционное право гражданина СССР на... образование! И подал заявление с просьбой отпустить его в Красноярск у ч и т ь с я! На этом наглом заявлении, которого, может быть, не знавала вся страна ссылки, директор совхоза (бывший секретарь райкома) вывел резолюцию не просто отрицательную, но декларативную: "Никто и никогда не разрешит Стотику учиться!" -- Однако подвернулся случай: красноярская пересылка набирала по районам плотников из ссыльных. Стотик, никакой не плотник, вызвался, поехал, в Красноярске жил в общежитии среди пьяниц и воров и там стал готовиться к конкурсным экзаменам в Медицинский институт. Он прош?л их с высоким баллом. До мандатной комиссии никто в его документах не разобрался. На мандатной: "Был на фронте... Потом вернулся..." -- и пересохло горло. "А дальше?" -- "А потом... меня... посадили..." -- выговорил Стотик -- и огрознела комиссия. "Но я отбыл срок! Я вышел! У меня высокий балл!" -- настаивал Стотик. Тщетно. А был уже -- год падения Берии!) И чем глубже -- тем хуже, чем глуше -- тем бесправнее. А. Ф. Макеев в упомянутых записках о Кенгире приводит рассказ "тургайского раба" Александра Владимировича Полякова о его ссылке между двумя лагерями в Тургайскую пустыню, на дел?кий отгон. Вся власть была там -- председатель колхоза, казах, и даже от отеческой комендатуры никто никогда не заглядывал. Жилище Полякова стало -- в одном сарайчике с овцами, на соломенной подстилке; обязанности -- быть рабом четыр?х ж?н председателя, управляться с каждой по хозяйству и до выноса горшков за каждой. И что ж было Полякову делать? Выехать с отгона, чтобы пожаловаться? Не только не на чем, но это бы значило -- п о б е г и -- 20 лет каторги. Никого же русского на том отгоне не было. И прошло несколько месяцев, прежде чем приехал русский фининспектор. Он изумился рассказу Полякова и взялся передать его письменнную жалобу в район. За ту жалобу как за гнусную клевету на советскую власть Поляков получил новый лагерный срок и в 50-е годы счастливо отбывал его в Кенгире. Ему казалось, что он почти освободился... И мы еще не уверены, был ли "тургайский раб" самым обездоленным изо всех ссыльных. Сказать, что ссылка имеет перед лагерем преимущество устойчивости жизни, как бы домашности (худо ли, хорошо ли, вот жив?шь здесь -- и будешь жить, и никаких этапов), -- тоже без оговорок нельзя. Этап не этап, но необъяснимая неумолимая комендантская переброска, внезапное закрытие пункта ссылки или целого района всегда может разразиться; вспоминают такие случаи в разные годы в разных местах. Особенно в военное время -- бдительность! -- всем сосланным в Тайпакский район собраться за 12 часов! -- и айда в Джембетинский! И весь твой жалкий быт и жалкий скарбик, а такой нужный, и кров протекающий, а уже и подчин?нный -- вс? бросай! вс? кидай! шагом марш, босота лихая! Не помр?шь -- нажив?шь!.. Вообще при кажущейся распущенности жизни (не ходят строем, а все в разные стороны, не строятся на развод, не снимают шапок, не запираются на ночь наружными замками), ссылка имеет свой р е ж и м. Где мягче, где суровее, но ощутителен он был везде до 1953-го года, когда начались всеобщие смягчения. Например, во многих местах ссыльные не имели права подавать в советские учреждения никаких жалоб по гражданским вопросам -- иначе как через комендатуру, и только та решала, стоит ли этой жалобе давать ход или пригасить на месте. По любому вызову комендантского офицера ссыльный должен был покинуть любую работу, любое занятие -- и явиться. Знающие жизнь поймут, мог ли ссыльный не выполнить какой-нибудь личной (корыстной) просьбы комендантского офицера. Комендантские офицеры в сво?м положении и правах вряд ли уж так уступали лагерным. Напротив, у них было меньше беспокойств: ни зоны, ни караулов, ни ловли беглецов, ни вывода на работу, ни кормления и одевания этой толпы. Достаточно было дважды в месяц проводить отметки и иногда на провинившихся заводить бумаги в согласии с Законом. Это были властительные, ленивые, разъевшиеся (младший лейтенант комендатуры получал 2000 рублей в месяц), а потому в большинстве сво?м злые существа. П о б е г о в в их подлинном смысле мало известно из советской ссылки: невелик был тот выигрыш в гражданской свободе, который достался бы удачливому беглецу: ведь почти на тех же правах жили тут вокруг него, в ссылке, местные вольные. Это не царские были времена, когда побег из ссылки легко переходил в эмиграцию. А кара за побег была ощутительна. Судило за побег ОСО. До 1937-го оно давало свою максимальную цифру 5 лет лагерей, после 37-го -- 10. А после войны, публично нигде не напечатанный, всем стал известен и неуклонно применялся новый закон: за побег из места ссылки -- двадцать лет каторги! Несоразмерно жестоко. Комендатура на местах вводила собственные истолкования, что' считать и что' не считать побегом, где именно та запретная черта, которую ссыльный не смеет переступить, и может ли он отлучиться по дрова или по грибы. Например, в Хакассии, в рудничном пос?лке Орджоникидзевский было такое установление: отлучка наверх (в горы) -- всего лишь нарушение режима и 5 лет лагерей; отлучка вниз (к железной дороге) -- побег и 20 лет каторги. И до того внедрилась там непростительная эта мягкость, что когда группа ссыльных армян, довед?нная до отчаяния самоуправством рудничного начальства, пошла на него жаловаться в райцентр -- а разрешения комендатуры на такую отлучку, естественно, не имела, -- то получили они все за этот побег лишь по 6 лет. Вот такие отлучки по недоразумению чаще всего и квалифицировались как побеги. Да простодушные решения старых людей, не могущих взять в толк и усвоить нашу людоедскую систему. Одна гречанка, уже древне'й 80-ти лет, была в конце войны сослана из Симферополя на Урал. Когда война кончилась и в Симферополь вернулся сын, она естественно поехала к нему и тайно жила у него. В 1949 г., уже 87 (!) лет отроду, она была схвачена, осуждена на 20 лет каторжных работ (87+20 =?) и этапирована в Озерлаг. -- Другую старую тоже гречанку знали в Джамбульской области. Когда с Кубани ссылали греков, е? взяли вместе с двумя взрослыми дочерьми, третья же дочь, замужем за русским, осталась на Кубани. Пожила-пожила старуха в ссылке и решила к той дочери поехать умирать. "Побег", каторга, 20 лет! -- В Кок-Тереке был у нас физиолог Алексей Иванович Богословский. К нему применили "аденауэровскую" амнистию 1955 года, но не полностью: оставили за ним ссылку, а е? быть не должно. Стал он слать жалобы и заявления, но вс? это -- долго, а тем временем в Перми слепла у него мать, которая не видела его уже 14 лет, от войны и плена, и мечтала последними глазами увидеть. И, рискуя каторгой. Богословский решился за неделю съездить к ней и назад. Он придумал себе командировку на животноводческие отгоны в пустыню, сам же сел на поезд в Новосибирск. В районе не заметили его отлучки, но в Новосибирске бдительный таксист дон?с на него оперативникам, те подошли проверить документы, их не было, пришлось открыться. Вернули его в нашу же кок-терекскую глинобитную тюрьму, начали следствие -- вдруг пришло разъяснение, что он не подлежит ссылке. Едва выпущенный, он уехал к матери. Но опоздал. Мы сильно обеднили бы картину советской ссылки, если бы не напомнили, что в каждом ссыльном районе бдил неусыпный ОПЕРЧЕКОТДЕЛ, тягал ссыльных на собеседования, в?л вербовку, собирал доносы и использовал их для намота новых сроков. Ведь приходила же когда-то пора ссыльной человеческой единице сменить однообразную ссыльную неподвижность на бодрую лагерную скученность. Вторая протяжка -- новое следствие и новый срок, были естественным окончанием ссылки для многих. Надо было Петру Виксне в 1922 г. дезертировать из реакционной буржуазной латвийской армии, бежать в свободный Советский Союз, тут в 1934 г. за переписку с оставшейся латышской родн?й (родня в Латвии не пострадала нисколько) быть сосланным в Казахстан, не упасть духом, неутомимым ссыльным машинистом депо Аягуза выйти в стахановцы, чтобы 3 декабря 1937 г. повесили в депо плакат: "Берите пример с т. Виксне!", а 4 декабря товарища Виксне посадили на вторую протяжку, вернуться с которой ему уже не было суждено. В т о р ы е  п о с а д к и в ссылке, как и в лагерях, шли постоянно, чтоб доказать наверх неусыпность оперчекистов. Как и везде, применялись усиленные методы, помогающие арестанту быстрей понять свой рок и верней ему подчиниться (Цивилько в Уральске в 1937 году -- 32 суток карцера и выбили 6 зубов). Но наступали и особые периоды, как в 1948 году, когда по всей ссылке закидывался густой бредень и вылавливали для лагеря или всех дочиста, как на Воркуте ("Воркута становится производственным центром, товарищ Сталин дал указание очистить е?") или всех мужчин, как в иных местах. Но и для тех, кто на вторую протяжку не попадал, туманен был этот "конец ссылки". Так на Колыме, где и "освобождение" из лагеря вс? состояло лишь в переходе от лагерной вахты до спецкомендатуры, -- конца ссылки, собственно, не бывало, потому что не было выезда с Колымы. А кому и удалось оттуда вырваться "на материк" в краткие периоды разрешения, еще не раз, наверно, похулили свою судьбу: все они получили на материке вторые лагерные сроки. Тень оперчекотдела постоянно затмевала и без того не беззаботное небо ссылки. Под оком оперативника, на стукаческом про'стуке, постоянно в надрывной работе, в выколачивании хлеба для детишек, -- ссыльные жили трусливо и замкнуто, очень разъедин?нно. Не было тюремно-лагерных долгих бесед, не было исповедей о пережитом. Поэтому трудно собирать рассказы о ссыльной жизни. И фотографий почти не оставила наша ссылка: если были фотографы, то снимали только на документы -- для кадров и спецчастей. Группе ссыльных -- да вместе сфотографироваться, это -- что? это как? Это -- сразу донос в ГБ: вот, мол, наша подпольная антисоветская организация. По снимку всех и возьмут. Не оставила наша ссылка фотографий -- тех, знаете, групповых и довольно вес?лых: третий слева Ульянов, справа второй Кржижановский. Все сыты, все одеты чисто, не знают труда и нужды, если бородка -- то хол?на, если шапка -- то доброго меха. Очень тогда были, дети, мрачные времена... 1 Их мужчины, если и ссылались, с ними не ехали: была инструкция рассылать членов осуждаемых семей в разные места. Так, если кишен?вского адвоката И. X. Горника за сионизм сослали в Красноярский край, то семью его -- в Салехард. 2 Ведь ему необязательно, а арестантам невозможно знать законы страны Советов, ну хотя бы уголовный кодекс, его пункт 35-й: "ссыльные должны быть наделены земл?й или им должна быть предоставлена оплачиваемая работа". 3 Часть V, гл. 5. -------- Глава 4. Ссылка народов Историки могут нас поправить, но средняя наша человеческая память не удержала ни от XIX-го, ни от XVIII-го, ни от XVII-го века массовой насильственной пересылки народов. Были колониальные покорения -- на океанских островах, в Африке, в Азии, на Кавказе, победители приобретали власть над коренным населением, но как-то не приходило в неразвитые головы колонизаторов разлучить это население с его исконной земл?ю, с его прадедовскими домами. Может быть только вывоз негров для американских плантаций да?т нам некоторое подобие и предшествие, но там не было зрелой государственной системы: там лишь были отдельные христиане-работорговцы, в чьей груди взревела огнем внезапно обнажившаяся выгода, и они ринулись каждый для себя вылавливать, обманывать и покупать негров по одиночке и по десяткам. Нужно было наступить надежде цивилизованного человечества -- XX веку, и нужно было на основе Единственно-Верного Учения высочайше развиться Национальному вопросу, чтобы высший в этом вопросе специалист взял патент на поголовное искоренение народов пут?м их высылки в сорок восемь, в двадцать четыре и даже в полтора часа. Конечно, это не так сразу прояснилось и ему Самому. Один раз он неосторожно высказался даже: "Не бывало и не может быть случая, чтобы кто-либо мог стать в СССР объектом преследования из-за его национального происхождения".1 В 20-е годы все эти национальные языки поощрялись, Крыму так и долдонили, что он -- татарский, татарский, и даже был арабский алфавит, и надписи все по-татарски. А оказалось -- ошибка... Даже пропрессовав великую мужицкую ссылку, не сразу мог понять Великий Рулевой, как это удобно перенес?тся на нации. И опыт державного брата Гитлера по выкорч?выванию евреев и цыган уже был поздний, уже после начала второй мировой войны, а Сталин-батюшка задумался над этой проблемою раньше. Кроме только Мужичьей Чумы и до самой высылки народов наша советская ссылка, хотя и ворочала кое-какими сотнями тысяч, но не шла в сравнение с лагерями, не была столь славна и обильна, чтобы пробороздился в ней ход Истории. Были ссыльно-поселенцы (по суду), были административно-ссыльные (без суда), но и те и другие -- вс? сч?тные единицы, со своими фамилиями, годами рождения, статьями обвинения, фотокарточками анфас и в профиль, и только мудротерпеливые, нисколько не брезгливые Органы умели из песчинок свить вер?вку, из этих разваленных семей -- монолиты ссыльных районов. Но насколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали на высылку спецпереселенцев! Два первых термина были от царя, этот -- советский кровный. Разве не с этой приставочки спец начинаются наши излюбленные сокровеннейшие слова (спецотдел, спецзадание, спецсвязь, спецпа?к, спецсанаторий)? В год Великого Перелома обозначили спецпереселенцами "раскулаченных" -- и это куда верней, гибче получилось, без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не одних кулаков, а уж "спецпереселенец" -- не выкусишь! И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям. Не сразу далось и Ему открытие. Первый опыт был весьма осторожен: в 1937 году сколько-то десятков тысяч подозрительных этих корейцев -- какое доверие этим черномазым косоглазым перед Халхин-Голом, перед лицом японского империализма? -- были тихо и быстро, от трясущихся стариков до блеющих младенцев, с долею нищенского скарба переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон (где же стекол набраться!). И так тихо, что никто, кроме смежных казахов, о том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал, и ни один заграничный корреспондент не пикнул. (Вот для чего вся печать должна быть в руках пролетариата.) Понравилось. Запомнилось. И в 1940 году тот же способ применили в окрестностях колыбельного града Ленинграда. Но не ночью и не под перевешенными штыками брали ссылаемых, а называлось это -- "торжественные проводы" в Карело-Финскую (только что заво?ванную) республику. В зените дня, под трепетанье красных флагов и под медь оркестров, отправляли осваивать новые родные земли приленинградских финнов и эстонцев. Отвезя же их несколько поглуше (о судьбе партии в 600 человек рассказывает В. А. М.), отобрали у всех паспорта, оцепили конвоем и повезли дальше телячьим красным эшелоном, потом баржей. С пристани назначения в глубине Карелии стали их рассылать "на укрепление колхозов". И торжественно провоженные и вполне свободные граждане -- подчинились. И только 26 бунтарей, среди них рассказчик, ехать отказались, больше того -- не сдали паспортов! "Будут жертвы!" -- предупредил их приехавший представитель советской власти -- Совнаркома Карело-Финской ССР. "Из пулем?тов будете стрелять?" -- крикнули ему. Вот неразумцы, зачем же из пулем?тов? Ведь сидели они в оцеплении, кучкой, и тут единственного ствола было бы достаточно (и никто б об этих двадцати шести финнах поэм не сложил). Но странная мягкотелость, нерасторопность или нераспорядительность помешала этой благорассудной мере. Пытались их разделить, вызывали к оперу по одному -- все 26 вместе ходили по вызову. И упорная бессмысленная их отвага взяла верх! -- паспорта им оставили и оцепление сняли. Так они удержались пасть до колхозников или до ссыльных. Но случай -- исключительный, а масса-то паспорта сдала. Вс? это были пробы. Лишь в июле 1941 года пришла пора испытать метод в развороте: надо было автономную и, конечно, изменническую республику Немцев Поволжья (с е? столицами Энгельс и Марксштадт) выскребнуть и вышвырнуть в несколько суток куда-нибудь подальше на восток. Здесь первый раз был применен в чистоте динамичный метод ссылки целых народов, и насколько же легче, и насколько же плодотворней оказалось пользоваться единым ключом -- пунктом о национальности -- вместо всех этих следственных дел и именных постановлений на каждого. И кого прихватывали из немцев в других частях России (а подбирали их всех), то не надо было местному НКВД высшего образования, чтоб разобраться: враг или не враг? Раз фамилия немецкая -- значит, хватай. Система была опробована, отлажена и отныне будет с неумолимостью цапать всякую указанную назначенную обреч?нную предательскую нацию, и каждый раз вс? проворнее: чеченов; ингушей; карачаевцев; балкар; калмыков; курдов; крымских татар; наконец, кавказских греков. Система тем особенно динамичная, что объявляется народу решение Отца Народов не в форме болтливого судебного процесса, а в форме боевой операции современной мотопехоты: вооруж?нные дивизии входят ночью в расположение обреч?нного народа и занимают ключевые позиции. Преступная нация просыпается и видит кольцо пулем?тов и автоматов вокруг каждого селения. И да?тся 12 часов (но это слишком много, простаивают кол?са мотопехоты, и в Крыму уже -- только 2 и даже полтора часа), чтобы каждый взял то, что способен унести в руках. И тут же сажается каждый, как арестант, ноги поджав, в кузов грузовика (старухи, матери с грудными -- садись, команда была!) -- и грузовики под охраной идут на станцию железной дороги. А там телячьи эшелоны до места. А там, может быть, -- еще (по реке Унже крымские татары, как раз для них эти северные болота) сами, как бурлаки, потянут бечевою плоты против течения на 150-200 километров в дикий лес (выше Кологрива), а на плотах будут лежать недвижные седобородые старики. Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело величественно: зажужжал моторами единовременно весь Крымский (только что освобожденный, апрель 1944 г.) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его прямым и круч?ным дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки тащили из теплиц на огороды рассаду сладкого лука. Начиналась посадка табака. (И на том кончилась. И на много лет потом исчез табак из Крыма.) Автоколонны не подходили к самым селениям, они были на узлах дорог, аулы же оцеплялись спецотрядами. Было ведено давать на сборы полтора часа, но инструктора сокращали и до 40 минут -- чтобы справиться пободрей, не опоздать к пункту сбора -- и чтоб в самом ауле богаче было разбросано для остающейся от спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы, вроде Озенбаша близ Биюк-озера, приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже там, в эшелонах, ждали еще и сутками, стонали, пели жалостные песни прощания.2 Стройная однообразность! -- вот преимущество ссылать сразу нациями! Никаких частных случаев! Никаких исключений, личных протестов! Все едут покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не только все возрасты и оба пола: едут и те, кто во чреве -- и они уже сосланы тем же Указом! Едут и те, кто еще не зачат: ибо суждено им быть зачатым под дланью того же Указа, и от самого дня рождения, вопреки устаревшей надоевшей статье 35-й УК ("ссылка не может применяться к лицам, моложе 16 лет"), едва только высунув голову на свет -- они уже будут спецпереселенцы, уже будут сосланы навечно. А совершеннолетие их, их 16-летний возраст, только тем будет ознаменован, что они начнут ходить отмечаться в комендатуру. И то, что' осталось за спиною -- распахнутые, еще неостывшие дома, и разворошенное имущество, весь быт, налаженный в десять и в двадцать поколений, -- тоже единообразно доста?тся оперативникам карающих органов, а что -- государству, а что -- соседям из более счастливых наций, и никто не напишет жалобы о корове, о мебели, о посуде. И тем последним еще довышено и дотянуто единообразие, что не щадит секретный Указ ни даже членов коммунистической партии из рядов этих негодных наций. Значит, и партбилетов проверять не надо, еще одно облегчение! А коммунистов в новой ссылке обязать тянуть в два плеча -- и всем кругом будет хорошо.3 Трещину в единообразии давали только смешанные браки (недаром наше социалистическое государство всегда против них). При ссылке немцев и потом греков таких супругов не высылали. Но очень это вносило большую путаницу и оставляло в местах, как будто очищенных, очаги заразы. (Как те старые гречанки, которые возвращались к детям умирать.) Куда же ссылали нации? Охотно и много -- в Казахстан, и тут вместе с обычными ссыльными они составили добрую половину республики, так что с успехом е? можно было теперь называть Казэкстан. Но не обделены были и Средняя Азия, и Сибирь (множество калмыков вымерло на Енисее), Северный Урал и Север Европейской части. Считать или не считать ссылкою народов высылку прибалтийцев? Формальным условиям она не удовлетворяет: ссылали не всех подчистую, народы как будто остались на месте (слишком близко к Европе, а то ведь как хотелось!). Как будто остались, но прорежены по первому разряду. Их чистить начали рано: еще в 1940 году, сразу, как только вошли туда наши войска, и еще прежде, чем обрадованные эти народы единодушно проголосовали за вступление в Советский Союз. Изъятие началось с офицеров. Надо представить себе, чем было для этих молодых государств их первое (и последнее) поколение собственных офицеров: это были не чванные бароны-лоботрясы, а сама серь?зность, ответственность и энергия нации. Еще гимназистами в снегах под Нарвой они учились как неокрепшей своей грудью отстоять неокрепшую родину. Теперь этот сгущенный опыт и энергию срезали одним взмахом косы, это было важнейшим приготовлением к плебисциту. Да это испытанный был рецепт -- разве не то же делалось когда-то и в коренном Союзе? Тихо и поспешно уничтожить тех, кто может возглавить сопротивление, еще тех, кто может возбуждать мыслями, речами, книгами -- и как будто народ весь на месте, а уже и нет народа. М?ртвый зуб снаружи первое время вполне похож на живой. Но в 1940-м году для Прибалтики это не ссылка была, это были лагеря, а для кого-то -- расстрелы в каменных тюремных дворах. И в 1941-м году, отступая, хватали, сколько могли людей состоятельных, значительных, заметных. увозили, угоняли их с собой как дорогие трофеи, а потом сбрасывали как навоз, на коченелую землю Архипелага (брали непременно ночами, 100 кг багажа на всю семью и глав семей уже при посадке отделяли для тюрьмы и уничтожения). Всю войну затем (по ленинградскому радио) угрожали Прибалтике беспощадностью и местью. В 1944-м, вернувшись, угрозы исполнили, сажали обильно и густо. Но и это еще не была массовая народная ссылка. Главная ссылка прибалтийцев разразилась в 1948-м году (непокорные литовцы), в 1949-м (все три нации) и в 1951-м (еще раз литовцы). В эти же совпадающие годы скребли и Западную Украину, и тоже последняя высылка произошла там в 1951-м году. Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли? Кроме них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда не узнаем. Я подозреваю, например, что была у Сталина неутол?нная жажда сослать всю Финляндию в прикитайские пустыни -- но не удалось это ему ни в 1940-м, ни в 1947-м (попытка переворота Лейно). Приискал бы он местечко за Уралом хоть и сербам, хоть и пелопонесским грекам. Если бы этот Четв?ртый Столп Передового Учения продержался б еще лет десять -- не узнали бы мы этнической карты Евразии, произошло бы великое Противопереселение народов. Сколько сослано было наций -- столько и эпосов напишут когда-нибудь -- о разлуке с родной земл?й и о сибирском уничтожении. Им самим только и прочувствовать вс? прожитое, а не нам пересказывать, не нам дорогу перебегать. Но чтобы признал читатель, что та же это страна ссылки, уже наведанная ему, то же грязнилище при том же Архипелаге, -- проследим немного за высылкою прибалтов. Высылка прибалтов происходила не только не насилием над верховной народной волей, но исключительно в исполнение е?. В каждой из тр?х республик состоялось свободное постановление своего Совета Министров (в Эстонии -- 25 ноября 1948 года) о высылке определ?нных разрядов своих соотечественников в чужую дальнюю Сибирь -- и притом н а в е ч н о, чтоб на родную землю они никогда более не вернулись. (Здесь отч?тливо видна и независимость прибалтийских правительств и та крайность раздражения, до которого их довели негодные никч?мные соотечественники.) Разряды эти были вот какие: а) семьи уже осужд?нных (мало было, что отцы доходят в лагерях, надо было вс? семя их вытравить); б) зажиточные крестьяне (это очень ускоряло уже назревшую в Прибалтике коллективизацию) и все члены их семей (рижских студентов брали в ту же ночь, когда и их родителей с хутора); в) люди заметные и важные сами по себе, но проскочившие как-то гребешки 1940-го, 41-го и 44-го годов; г) просто враждебно настроенные, не успевшие бежать в Скандинавию или лично неприятные местным активистам семьи. Постановление это, чтобы не нанести ущерба достоинству нашей общей большой Родины, и не доставить радости западным врагам, не было опубликовано в газетах, не было оглашено в республиках, да и самим ссылаемым не объявлялось при высылке, а лишь по прибытию на место, в сибирских комендатурах. Организация высылки настолько поднялась за минувшие годы от врем?н корейских и даже крымско-татарских, ценный опыт настолько был обобщ?н и усвоен, что сч?т не ш?л уже ни на сутки, ни на часы, а всего на минуты. Установлено и проверено было, что вполне достаточно двадцати-тридцати минут от первого ночного стука в дверь до переступа последнего хозяйкиного каблука через родной порог -- в ночную тьму и на грузовик. За эти минуты разбуженная семья успевала одеться, усвоить, что она ссылается навечно; подписать бумажку об отказе от всяких имущественных претензий, собрать своих старух и детей, собрать узелки и по команде выйти. (Никакого беспорядка с оставшимся имуществом не было. После ухода конвоя приходили представители Финотдела и составляли конфискационный список, по которому имущество потом продавалось в пользу государства через комиссионные магазины. Мы не имеем права их упрекнуть, что при этом они совали что-то себе за пазуху или грузили "по левой". Это не очень было и нужно, достаточно было еще одну квитанцию выписать из комиссионного, и любой представитель народной власти мог везти приобрет?нную за бесценок вещь к себе домой вполне законно.) Что можно было за эти 20-30 минут сообразить? Как определить и выбрать самое нужное? Лейтенант, ссылавший одну семью (бабушку 75 лет, мать 50-ти, дочь 18-ти и сына 20-ти), посоветовал: "швейную машину обязательно возьмите!" Пойди догадайся! Этой швейной машиной только и кормилась потом семья.4 Впрочем, эта быстрота высылки иногда шла на пользу и обреч?нным. Вихрь! -- прон?сся и нет его. От самого лучшего веника остаются же пром?тины. Кто из женщин сумел продержаться суток трое, дома не ночевал -- приходил теперь в Финотдел, просил распечатать квартиру, и что ж? -- распечатывали. Ч?рт с тобой, живи до следующего Указа. В тех малых телячьих товарных вагонах, в которых полагается перевозить 8 лошадей или 32 солдата или 40 заключ?нных, ссылаемых таллинцев везли по 50 и больше. По спеху вагонов не оборудовали, и не сразу разрешили прорубить дыру. Параша -- старое ведро, тотчас была переполнена, изливалась и заплескивала вещи. Двуногих млекопитающих, с первой минуты их заставили забыть, что женщины и мужчины -- разное суть. Полтора дня они были заперты без воды и без еды, умер реб?нок. (А ведь вс? это мы уже читали недавно, правда? Две главы назад, 20 лет назад -- а вс? то же...) Долго стояли на станции Юлемисте, а снаружи бегали и стучали в вагоны, спрашивали имена, тщетно пытались передать кому-то продукты и вещи. Но тех отгоняли. А запертые голодали. А неодетых ждала Сибирь. В пути стали выдавать им хлеб, на некоторых станциях -- супы. Путь у всех эшелонов был дальний: в Новосибирскую, Иркутскую область, в Красноярский край. В один Барабинск прибыло 52 вагона эстонцев. Четырнадцать суток ехали до Ачинска. Что' поддерживать может людей в этом отчаянном пути? Та надежда, которую приносит не вера, а ненависть: "Скоро и м конец! В этом году будет война, и осенью обратно поедем". Никому благополучному ни в западном, ни в восточном мире не понять, не разделить, может быть и не простить этого тогдашнего настроения за реш?тками. Я писал уже, что и мы так верили, и мы так жаждали в те годы -- в 49-м, в 50-м. В те годы всхлестнулась неправедность этого строя, этих двадцатипятилетних сроков, этих повторных возвратов на Архипелаг -- до некоей высшей взрывной, уже до явности нетерпимой, уже охранниками незащитимой точки. (Да скажем общо: если режим безнравственен -- свободен подданный от всяких обязательств перед ним.) Какую же искалеченную жизнь надо устроить, чтобы тысячи тысяч в камерах, в воронках и в вагонах взмолились об истребительной атомной войне как о единственном выходе?!.. А не плакал -- никто. Ненависть сушит сл?зы. Еще вот о ч?м думали в дороге эстонцы: как встретит их сибирский народ? В 40-м году сибиряки обдирали присланных прибалтов, выжимали с них вещи, за шубу давали полведра картошки. (Да ведь по тогдашней нашей раздетости прибалты действительно выглядели буржуями...) Сейчас, в 49-м, наговорено было в Сибири, что везут к ним отъявленное кулачество. Но замученным и ободранным вываливали это кулачество из вагонов. На санитарном осмотре русские сестры удивлялись, как эти женщины худы и обтр?паны, и тряпки чистой нет у них для реб?нка. Приехавших разослали по обезлюдевшим колхозам, -- и там, от начальства таясь, носили им сибирские колхозницы, чем были богаты: кто по пол-литра молочка, кто леп?шек свекольных или из очень дурной муки. И вот теперь -- эстонки плакали. Но еще был, разумеется, комсомольский актив. Эти так и приняли к сердцу, что вот приехало фашистское отребье ("вас всех потопить!" -- восклицали они), и еще работать не хотят, неблагодарные, для той страны, которая освободила их от буржуазного рабства. Эти комсомольцы стали надзирателями над ссыльными, над их работою. И еще были предупреждены: по первому выстрелу организовывать облаву. На станции Ачинск произошла вес?лая путаница: начальство Бирилюсского района купило у конвоя 10 вагонов ссыльных, полтысячи человек, для своих колхозов на р. Чулым и проворно перекинуло их на 150 км к северу от Ачинска. А назначены они были (но не знали, конечно, об этом) Саралинскому рудоуправлению в Хакассию. Те ждали своего контингента, а контингент был вытрясен в колхозы, получившие в прошлом году по 200 граммов зерна на трудодень. К этой весне не оставалось у них ни хлеба, ни картошки, и стоял над с?лами вой от мычавших коров, коровы как дикие кидались на полусгнившую солому. Итак, совсем не по злобности и не по зажиму ссыльных выдал колхоз новоприбывшим по одному килограмму муки на человека в неделю -- это был вполне достойный аванс, почти равный всему будущему заработку! Ахнули эстонцы после своей Эстонии... (Правда, в пос?лке Полевой близ них стояли большие амбары, полные зерна: оно накоплялось там год за годом из-за того, что не управлялись вывозить. Но тот хлеб был уже государственный, он уже за колхозом не числился. М?р народ кругом, но хлеба из тех амбаров ему не выдавали: он был государственный. Председатель колхоза Пашков как-то выдал самовольно по пять килограммов на каждого еще живого колхозника -- и за то получил лагерный срок. Хлеб тот был государственный, а дела -- колхозные, и не в этой книге их обсуждать.) На этом Чулыме месяца три колотились эстонцы, с изумлением осваивая новый закон: или воруй или умирай! И уж думали, что навечно -- как вдруг выдернули всех и погнали в Саралинский район Хакассии (это хозяева нашли свой контингент). Хакассцев самих там было неприметно, а каждый пос?лок -- ссыльный, а в каждом пос?лке комендатура. Всюду золотые рудники, и бурение, и силикоз. (Да обширные пространства были не столько Хакассия или Красноярский край, сколько трест ХакЗолото или Енисейстрой, и принадлежали они не райсоветам и не райкомам партии, а генералам войск МВД, секретари же райкомов гнулись перед райкомендантами.) Но еще не горе было тем, кого посылали просто на рудники. Горе было тем, кого силком зачисляли в "старательские артели". Старатели! -- это так заманчиво звучит, слово поблескивает л?гкой золотой пылью. Однако, в нашей стране умеют исказить любое земное понятие. В "артели" эти загоняли спецпереселенцев, ибо не смеют возражать. Их посылали на разработку шахт, покинутых государством за невыгодностью. В этих шахтах не было уже охраны безопасности, и постоянно лила вода, как от сильного дождя. Там невозможно было оправдать свой труд и заработать сносно; просто эти умирающие люди посылались вылизывать остатки золота, которое государству было жаль покинуть. Артели подчинялись "старательскому сектору" рудоуправления, которое знало только -- спустить план и спросить план, и никаких других обязанностей. "Свобода" артелей была не от государства, а от государственного законодательства: им не положен был оплачиваемый отпуск, не обязательно воскресенье (как уже полным зэкам), мог быть объявлен "стахановский месячник" безо всяких воскресений. А государственное оставалось: за невыход на работу -- суд. Раз в два месяца к ним приезжал нарсуд и многих осуждал к 25% принудработ, причин всегда хватало. Зарабатывали эти "старатели" в месяц 3-4 "золотых" рубля (150-200 сталинских). На некоторых рудниках под Копь?вым ссыльные получали зарплату не деньгами, а бонами: в самом деле, зачем им общесоюзные деньги, если передвигаться они вс? равно не могут, а в рудничной лавке им продадут и за боны? В этой книге уже разв?рнуто было подробное сравнение заключ?нных с крепостными крестьянами. Вспомним, однако, из истории России, что самым тяжким было крепостное состояние не крестьян, а заводских рабочих. Эти боны для покупки только в рудничной лавке надвигают на нас наплывом алтайские прииски и заводы. Их приписное население в XVIII и XIX веке совершало нарочно преступления, чтобы только попасть на каторгу и вести более л?гкую жизнь. На алтайских золотых приисках и в конце прошлого века "рабочие не имели права отказаться от работы даже в воскресенье" (!), платили штрафы (сравни принудработы), и еще там были лавочки с недоброкачественными продуктами, спаиванием и обвесом. "Эти лавочки, а не плохо поставленная золотодобыча были главным источником доходов" золотопромышленников5, или, читай -- треста. Да что это уж так вс? неоригинально на Архипелаге?.. В 1952 году маленькая хрупкая X. С. не пошла в сильный мороз на работу потому, что у нее не было валенок. За это начальник деревообрабатывающей артели отправил е? на 3 месяца на лесоповал -- без валенок же. -- Она же в месяцы перед родами просила дать ей легче работу, не бр?вна подтаскивать, ей ответили: не хочешь -- увольняйся. А т?мная врачиха на месяц ошиблась в сроках е? беременности и отпустила в декретный за два-три дня до родов. Там, в тайге МВД, много не поспоришь. Но и это вс? еще не было подлинным провалом жизни. Провал жизни узнавали только те спецпереселенцы, кого посылали в колхозы. Спорят некоторые теперь (и не вздорно): вообще колхоз легче ли лагеря? Ответим: а если колхоз и лагерь -- да соединить вместе? Вот это и было положение спецпереселенца в колхозе. От колхоза то, что пайки нет -- только в посевную дают семисотку хлеба, и то из зерна полусгнившего, с песком, земляного цвета (должно быть, в амбарах полы подметали). От лагеря то, что сажают в КПЗ: пожалуется бригадир на своего ссыльного бригадника в правление, а правление звонит в комендатуру, а комендатура сажает. А уж от кого заработки -- концов не свед?шь: за первый год работы в колхозе получила Мария Сумберг на трудодень по двадцати граммов зерна (птичка Божья при дороге напрыгает больше!) и по 15 сталинских копеек (хрущ?вских--полторы). За заработок целого года они купила себе... алюминиевый таз. Так на что' ж они жили?! А -- на посылки из Прибалтики. Ведь народ их сослали -- не весь. А кто ж калмыкам посылки присылал? Крымским татарам?.. Пройдите по могилам, спросите. Вс? тем же ли решением родного прибалтийского Совета Министров или уж сибирской принципиальностью, применялось к прибалтийским спецпереселенцам до 1953 года, пока Отца не стало, спецуказание: никаких работ, кроме тяж?лых! только кайло, лопата и пила! "Вы здесь должны научиться стать людьми!" И если производство ставило кого выше, комендатура вмешивалась и сама снимала на общие. Даже не разрешали спецпереселенцам копать садовую землю при доме отдыха рудоуправления -- чтоб не оскорбить стахановцев, отдыхающих там. Даже с поста телятницы комендант согнал М. Сумберг: "вас не на дачу прислали, идите сено метать!" Еле-еле отбил е? председатель. (Она спасла ему телят от бруцелл?за. Она полюбила сибирскую скотину, находя е? добрее эстонской, и не привыкшие к ласке коровы лизали ей руки.) Вот понадобилось срочно грузить зерно на баржу -- и спецпереселенцы бесплатно и безнаградно работают 36 часов подряд (р. Чулым). За эти полтора суток -- два перерыва на еду по 20 минут и один раз отдых 3 часа. "Не будете -- сошл?м дальше на север!" Упал старик под мешком -- комсомольцы-надсмотрщики пинают его ногами. Отметка -- еженедельно. До комендатуры -- несколько километров? старухе -- 80 лет? Берите лошадь и привозите! -- При каждой отметке каждому напоминается: побег -- 20 лет каторжных работ. Рядом -- комната оперуполномоченного. И туда вызывают. Там поманят лучшей работой. И угрозят выслать дочь единственную -- за Полярный Круг, от семьи отдельно. А -- чего они не могут? На каком чуре когда их рука останавливалась совестью?.. Вот задания: следить за такими-то. Собирать материалы для посадки такого-то. При входе в избу любого комендантского сержанта все спецпереселенцы, даже пожилые женщины, должны встать и не садиться без разрешения. ... Да не понял ли нас читатель так, что спецпереселенцы были лишены гражданских прав?.. О, нет, нет! Все гражданские права за ними полностью сохранялись! У них не отбирались паспорта. Они не были лишены участия во всеобщем, равном, тайном и прямом голосовании. Этот миг высокий, светлый -- из нескольких кандидатов вычеркнуть всех, кроме своего избранника -- за ними был свято сохран?н. И подписываться на за?м им тоже не было запрещено (вспомним мучения коммуниста Дьякова в лагере!). Когда вольные колхозники, бурча и отбраниваясь, еле давали по 50 рублей, с эстонцев выжимали по 400: "Вы -- богатые. Кто не подпишется -- не будем посылок передавать. Сошл?м еще дальше на север." И -- сошлют, а почему бы нет?.. О, как томительно! Опять и опять одно и то же. Да ведь кажется, эту часть мы начали с чего-то нового: не лагерь, но ссылка. Да ведь кажется эту главу мы начали с чего-то свежего: не адм. ссыльные, но спецпереселенцы. А пришло вс? к тому ж. И надо ли, и сколько надо теперь еще, и еще, и еще рассказывать о других, об иных, об инаких ссыльных районах? Не о тех местах? Не о тех годах? Нациях не тех. А кех же?.. ___ Впереслойку рассел?нные, друг другу хорошо видимые, выявляли нации свои черты, образ жизни, вкусы, склонности. Среди всех отменно трудолюбивы были немцы. Всех бесповоротнее они отрубили свою прошлую жизнь (да и что за родина у них была на Волге или на Маныче?). Как когда-то в щедроносные екатерининские наделы, так теперь вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались новой ссыльной земле как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до первой царской милости, а -- навсегда. Сосланные в 41-м году наголе, но рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись и здесь так же методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня, которую немцы не могли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами -- лучших работников у них не было. К 50-м годам у немцев были -- среди остальных ссыльных, а часто и местных -- самые прочные, просторные и чистые дома; самые крупные свиньи; самые молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку родителей, но -- среди распущенности прилагерного мира -- по чистоте и строгости нравов. Горячо схватились за работу и греки. Мечты о Кубани они, правда, не оставляли, но и здесь спины не щадили. Жили они поскученнее, чем немцы, но по огородам и по коровам нагнали их быстро. На казахстанских базарчиках лучший творог, и масло, и овощи были у греков. В Казахстане еще больше преуспели корейцы -- но они были и сосланы раньше, а к 50-м годам уже порядочно раскрепощены: уже не отмечались, свободно ездили из области в область и только за пределы республики не могли. Они преуспевали не в достатке дворов и домов (и те и другие были у них неуютны и даже первобытны, пока молод?жь не перешла на европейский лад). Но, очень способные к учению, они быстро заполнили учебные заведения Казахстана (уже в годы войны им не мешали в этом) и стали главным клином образованного слоя республики. Другие нации, тая мечту возврата, раздваивались в своих намерениях, в своей жизни. Однако, в общем подчинились режиму и не доставляли больших забот комендантской власти. Калмыки -- не стояли, вымирали тоскливо. (Впрочем, я их не наблюдал). Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности -- не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это -- чечены. Мы уже видели, как они относились к лагерным беглецам. Как одни они изо всей джезказганской ссылки пытались поддержать кенгирское восстание. Я бы сказал, что изо всех спецпереселенцев единственные чечены проявили себя з э к а м и по духу. После того как их однажды предательски сд?рнули с места, они уже больше ни во что не верили. Они построили себе сакли -- низкие, т?мные, жалкие, такие, что хоть пинком ноги их, кажется, разваливай. И такое же было вс? их ссыльное хозяйство -- на один этот день, этот месяц, этот год, безо всякого скопа, запаса, дальнего умысла. Они ели, пили, молодые еще и одевались. Проходили годы -- и так же ничего у них не было, как и в начале. Никакие чечены нигде не пытались угодить или понравиться начальству -- но всегда горды перед ним и даже открыто враждебны. Презирая законы всеобуча и те школьные государственные науки, они не пускали в школу своих девочек, чтобы не испортить там, да и мальчиков не всех. Женщин своих они не посылали в колхоз. И сами на колхозных полях не горбили. Больше всего они старались устроиться шоф?рами: ухаживать за мотором -- не унизительно, в постоянном движении автомобиля они находили насыщение своей джигитской страсти, в шоф?рских возможностях -- своей страсти воровской. Впрочем, эту последнюю страсть они удовлетворяли и непосредственно. Они принесли в мирный честный дремавший Казахстан понятие: "украли", "обчистили". Они могли угнать скот, обворовать дом, а иногда и просто отнять силою. Местных жителей и тех ссыльных, что так легко подчинились начальству, они расценивали почти как ту же породу. Они уважали только бунтарей. И вот диво -- все их боялись. Никто не мог помешать им так жить. И власть, уже тридцать лет владевшая этой страной, не могла их заставить уважать свои законы. Как же это получилось? Вот случай, в котором, может быть, собралось объяснение. В Кок-Терекской школе учился при мне в 9-м классе юноша-чечен Абдул Худаев. Он не вызывал т?плых чувств да и не старался их вызвать, как бы опасался унизиться до того, чтобы быть приятным, а всегда подч?ркнуто сух, очень горд да и жесток. Но нельзя было не оценить его ясный отч?тливый ум. В математике, в физике он никогда не останавливался на том уровне, что его товарищи, а всегда ш?л вглубь и задавал вопросы, идущие от неутомимого поиска сути. Как и все дети поселенцев, он неизбежно охвачен был в школе так называемой общественностью, то есть сперва пионерской организацией, потом комсомольской, учкомами, стенгазетами, воспитанием, беседами -- той духовной платой за обучение, которую так нехотя платили чечены. Жил Абдул со старухой-матерью. Никого из близких родственников у них не уцелело, еще существовал только старший брат Абдула, давно изблатн?нный, не первый раз уже в лагере за воровство и убийство, но всякий раз ускоренно выходя оттуда то по амнистии, то по зач?там. Как-то однажды явился он в Кок-Терек, два дня пил без просыпу, повздорил с каким-то местным чеченом, схватил нож и бросился за ним. Дорогу ему загородила посторонняя старая чеченка: она разбросила руки, чтоб он остановился. Если бы он следовал чеченскому закону, он должен был бросить нож и прекратить преследование. Но он был уже не столько чечен, сколько вор -- взмахнул ножом и зарезал неповинную старуху. Тут вступило ему в пьяную голову, что жд?т его по чеченскому закону. Он бросился в МВД, открылся в убийстве, и его охотно посадили в тюрьму. Он-то спрятался, но остался его младший брат Абдул, его мать и еще один старый чечен из их рода, дядька Абдулу. Весть об убийстве облетела мгновенно чеченский край Кок-Терека -- и все трое оставшихся из рода Худаевых собрались в свой дом, запаслись едой, водой, заложили окно, забили дверь, спрятались как в крепости. Чечены из рода убитой женщины теперь должны были кому-то из рода Худаевых отомстить. Пока не проль?тся кровь Худаевых за их кровь -- они не были достойны звания людей. И началась осада дома Худаевых. Абдул не ходил в школу -- весь Кок-Терек и вся школа знала, почему. Старшекласснику нашей школы, комсомольцу, отличнику, каждую минуту грозила смерть от ножа -- вот, может быть, сейчас, когда по звонку рассаживаются за парты, или сейчас, когда преподаватель литературы толкует о социалистическом гуманизме. Все знали, все помнили об этом, на переменах только об этом разговаривали -- и все потупили глаза. Ни партийная, ни комсомольская организация школы, ни завучи, ни директор, ни РайОНО -- никто не пош?л спасать Худаева, никто даже не приблизился к его осажденному дому в гудевшем, как улей, чеченском краю. Да если б только они! -- но перед дыханием кровной мести также трусливо замерли до сих пор такие грозные для нас и райком партии, и райисполком, и МВД с комендатурой и милицией за своими глинобитными стенами. Дохнул варварский дикий старинный закон -- и сразу оказалось, что никакой советской власти в Кок-Тереке нет. Не очень-то простиралась е? длань и из областного центра Джамбула, ибо за три дня и оттуда не прилетел самол?т с войсками и не поступило ни одной решительной инструкции, кроме приказа оборонять тюрьму наличными силами. Так выяснилось для чечен и для всех нас -- что' есть сила на земле и что' мираж. И только чеченские старики проявили разум! Они пошли в МВД раз -- и просили отдать им старшего Худаева для расправы. МВД с опаской отказало. Они пришли в МВД второй раз -- и просили устроить гласный суд и при них расстрелять Худаева. Тогда, обещали они, кровная месть с Худаевых снимается. Нельзя было придумать более рассудительного компромисса. Но как это -- гласный суд? но как это -- заведомо обещанная и публичная казнь? Ведь он же -- не политические он -- вор, он -- социально-близкий. Можно попирать права Пятьдесят Восьмой, но -- не многократного убийцы. Запросили область -- приш?л отказ. "Тогда через час убьют младшего Худаева!" -- объясняли старики. Чины МВД пожимали плечами: это не могло их касаться. Преступление, еще не совершенное, не могло ими рассматриваться. И вс?-таки какое-то веяние XX века коснулось... не МВД, нет, -- зачерствелых старых чеченских сердец! Они вс?-таки не велели мстителям -- мстить! Они послали телеграмму в Алма-Ату. Оттуда спешно приехали еще какие-то старики, самые уважаемые во вс?м народе. Собрали совет старейших. Старшего Худаева прокляли и приговорили к смерти, где б на земле он ни встретился чеченскому ножу. Остальных Худаевых вызвали и сказали: "Ходите. Вас не тронут". И Абдул взял книжки и пош?л в школу. И с лицемерными улыбками встретили его там парторг и комсорг. И на ближайших беседах и уроках ему опять напевали о коммунистическом сознании, не вспоминая досадного инцидента. Ни мускул не вздрагивал на истемневшем лице Абдула. Еще раз он понял, что' есть главная сила на земле: к р о в н а я  м е с т ь. Мы, европейцы, у себя в книгах и в школах читаем и произносим только высокомерные слова презрения к этому дикому закону, к этой бессмысленной жестокой резне. Но резня эта, кажется, не так бессмысленна: она не пресекает горских наций, а укрепляет их. Не так много жертв падает по закону кровной мести -- но каким страхом веет на вс? окружающее! Помня об этом законе, какой горец решится оскорбить другого п р о с т о  т а к, как оскорбляем мы друг друга по пьянке, по распущенности, по капризу? И тем более какой не чечен решится связаться с чеченом -- сказать, что он -- вор? или что он груб? или что он лезет без очереди? Ведь в ответ может быть не слово, не ругательство, а удар ножа в бок! И даже если ты схватишь нож (но его нет при тебе, цивилизованный), ты не ответишь ударом на удар: ведь пад?т под ножом вся твоя семья! Чечены идут по казахской земле с нагловатыми глазами, расталкивая плечами -- и "хозяева страны" и нехозяева, все расступаются почтительно. Кровная месть излучает поле страха -- и тем укрепляет свою маленькую горскую нацию. "Бей своих, чтоб чужие боялись!" Предки горцев в древнем далеке не могли найти лучшего обруча. А что предложило им социалистическое государство? 1 Сталин. Сочинения. М., 1951 г. -- т. 13, стр. 258. 2 В 60-х гг. XIX в. помещики и администрация Таврической губернии ходатайствовали о полном выселении крымских татар в Турцию; Александр II отказал. В 1943 г. о том же ходатайствовал гауляйтер Крыма; Гитлер отказал. 3 Конечно, всех изворотов не предусмотреть и Мудрому Кормчему. В 1929-м изгоняли из Крыма татарских князей и высоких особ. Это делали мягче, чем в России: их не арестовывали, они сами уезжа.ти в Среднюю Азию. Здесь среди родственного мусульманского населения они постепенно прижились, благоустроились. И вот через 15 лет туда же привезли под гребенку всех трудящихся татар! Старые знакомые встретились. Только трудящиеся были изменниками и ссыльными, а бывшие князья занимали прочные посты в советском аппарате, многие -- в партии. 4 Эти конвоиры -- как и что понимали в своих действиях? Марию Сумберг ссылал сибирский солдат с р. Чулым. Вскоре он демобилизовался, приехал домой -- и там увидел ее и осклабился вполне радостно и душевно: "т?тя! Вы -- меня помните?.." 5 Семенов Тян-Шанский. "Россия". Том XVI. -------- Глава 5. Кончив срок За восемь лет тюрем и лагерей не слышал я слова доброго о ссылке ни от кого, побывавшего в ней. Но еще с самых первых следственных и пересыльных тюрем, потому что слишком давят человека шесть каменных сближенных плоскостей камеры, засвечивается тихая арестантская мечта о ссылке, она дрожит, переливается маревом, и вздыхают на т?мных нарах тощие арестантские груди: -- Ах, ссылка! Если бы дали ссылку! Я не только не минул этой общей участи, но во мне мечта о ссылке укрепилась особенно. На иерусалимском глиняном карьере я слушал петухов из соседней деревни -- и мечтал о ссылке. И с крыши Калужской заставы смотрел на слитную чуждую громаду столицы и заклинал: по дальше от не?, подальше бы в ссылку! И даже послал я наивное прошение в Верховный Совет: заменить мне 8 лет лагерей на пожизненную ссылку, пусть самую дал?кую и глухую. Слон в ответ и не чихнул. (Я не соображал еще, что пожизненная ссылка никуда от меня не уйд?т, только будет она не вместо лагеря, а после него.) В 1952 году из тр?хтысячного "российского" лагпункта Экибастуза "освободили" десяток человек. Это очень странно выглядело тогда: Пятьдесят Восьмую -- и выводили за ворота! Три года перед тем стоял Экибастуз -- и ни одного человека не освобождали, да и срок никому не кончался. А это, значит, кончились первые военные десятки у тех немногих, кто дожил. С нетерпением ждали мы от них писем. Несколько пришло, прямых или косвенных. И узнали мы, что почти всех отвезли из лагеря в ссылку, хотя по приговору никакой ссылки у них не было. Но никого это не удивило! И тюремщикам нашим и нам было ясно, что дело не в юстиции, не в сроке, не в бумажном оформлении, -- дело в том, что нас, однажды названных врагами, власть, по праву сильного, будет теперь топтать, давить и душить до самой нашей смерти. И только этот порядок казался и власти и нам единственно-нормальным, так привыкли мы, с этим сжились. В последние сталинские годы вызвала тревогу не судьба ссыльных, а мнимо освобожд?нных, тех, кого по видимости оставляли за воротами без конвоя, тех, кого по видимости покидало охранительное серое крыло МВД. Ссылка же, которую власть по недоумию считала дополнительным наказанием, была продолжением привычного безответственного существования, той фаталистической основы, на которой так крепок арестант. Ссылка избавляла нас от необходимости самим избирать место жительства -- и, значит, от тяж?лых сомнений и ошибок. Только то место и было верное, куда ссылали нас. Только в этом единственном месте изо всего Союза не могли попрекнуть нас -- зачем приехали. Только здесь мы имели безусловное конечное право на три квадратных аршина земли. А еще кто выходил из лагеря одиноким, как я, не ожидаемым нигде и никем, -- только в ссылке, казалось, мог встретить бы родную душу. Торопясь арестовывать, освобождать у нас не торопятся. Если б какого-нибудь несчастного демократического грека или социалистического турка задержали бы в тюрьме на один день сверх положенного, -- да об этом бы захл?бывалась мировая пресса. А уж я рад был, что после конца срока меня передержали в лагере всего несколько дней и после этого... освободили? нет, после этого взяли на этап. И еще месяц везли за сч?т уже моего времени. Вс? же и под конвоем выходя из лагеря, старались мы выполнить последние тюремные суеверия: ни за что не обернуться на свою последнюю тюрьму (иначе в не? верн?шься), правильно распорядиться со своей тюремной ложкой. (Но как правильно? одни говорили: взять с собой, чтоб за ней не возвращаться; другие: швырнуть тюрьме, чтоб тюрьма за тобой не гналась. Моя ложка была мной самим отлита в литейке, я е? забрал.) И замелькали опять Павлодарская, Омская, Новосибирская пересылки. Хотя кончились наши сроки, нас опять обыскивали, отнимали недозволенное, загоняли в тесные набитые камеры, в воронки, в Столыпины, мешали с блатными, и так же рычали на нас конвойные псы и также кричали автоматчики: "Не оглядывайсь!!" Но на Омской пересылке добродушный надзиратель, перекликая по делам, спросил нас, пятерых экибастузских: "Какой бог за вас молился?" -- "А что? а куда?" -- сразу навострились мы, поняв, что место, значит, хорошее. -- "Да на юг" -- дивился надзиратель. И действительно, от Новосибирска завернули нас на юг. В тепло едем! Там -- рис, там виноград и яблоки. Что это? Неужели ж товарищ Берия не мог нам в Советском Союзе хуже места найти? Неужели такая ссылка бывает? (Про себя я уже внутренне примерял: напишу о ссылке цикл стихов и назову: "Стихи о Прекрасной Ссылке".) На станции Джамбул нас высаживали из Столыпина вс? с теми же строгостями, вели к грузовику в живом коридоре конвойных и так же на пол сажали в кузове, как будто, пересидевши срок, мы могли потянуться на побег. Было глубоко ночью, ущербная луна, и только она слабо освещала т?мную аллею, по которой нас везли, но это была именно аллея -- и из пирамидальных тополей! Вот так ссылка! Да мы не в Крыму ли? Конец февраля, у нас на Иртыше сейчас лють -- а здесь весенний ласковый ветерок. Привезли в тюрьму -- и тюрьма приняла нас без при?много шмона и без бани. Мягчели проклятые стены! Так с мешками и чемоданами затащились в камеру. Утром корпусной отпер дверь и вздохнул: "Выходи со всеми вещами". Разжимались ч?ртовы когти... Весеннее алое утро охватило нас во дворе. Заря теплила кирпичные тюремные стены. Посреди двора ждал нас грузовик, и в кузове уже сидели двое зэков, присоединяемых к нам. Надо бы дышать, оглядываться, проникаться неповторимостью момента -- но никак нельзя было упускать нового знакомства! Один из новеньких -- сухонький седой старик со слезящимися светлыми глазами сидел на своих подмятых вещичках так выпрямленно, так торжественно, как царь перед при?мом послов. Можно было подумать, что он или глух или иностранец и не надеется найти с нами общий язык. Едва влезши в кузов, я решился с ним заговорить -- и совсем не дребезжащим голосом на чистом русском языке он представился: -- Владимир Александрович Васильев. И -- проскочила между нами душевная искра! Чует сердце друга и недруга. Это -- друг, В тюрьме спеши узнавать людей! -- не знаешь, не разлучат ли через минуту. Да, бишь, мы уже не в тюрьме, но вс? равно... И, пересиливая шум мотора, я интервьюирую его, не замечая, как грузовик сош?л с тюремного асфальта на уличный булыжник, забывая, что надо не оглянуться на последнюю тюрьму (сколько ж их будет, последних?!), не посмотря даже на короткий кусочек воли, который мы проезжаем -- и вот уже снова в широком внутреннем дворе областного МВД, откуда выход в город нам опять-таки запрещен. Владимиру Александровичу в первую минуту можно было дать девяносто лет -- так сочетались эти вневременные глаза, острое лицо и хохолок седины. А было ему -- семьдесят три. Он оказался одним из давнейших русских инженеров, из крупнейших гидротехников и гидрографов. В "Союзе Русских Инженеров" (а что это такое? я слышу первый раз. А это -- сильное общественное создание технической мысли, может быть один из тех забегов на век впер?д, которых несколько сделала Россия в 10-е--20-е годы, да все они у нас погибли) Васильев был видным деятелем, и еще сейчас с тв?рдым удовольствием вспоминает: "Мы отказывались притвориться, что можно вырастить финики на сухих палках". За то и были разогнаны, конечно. Весь этот край, Семиречье, куда мы приехали сейчас, он исходил пешком и изъездил на лошади еще полвека назад. Он еще до первой войны рассчитал проекты обводнения Чуйской долины, Нарынского каскада и пробития туннеля сквозь Чу-Илийские горы, и еще до первой войны стал сам их осуществлять. Шесть "электрических экскаваторов" (все шесть пережили революцию и в 30-е годы представлялись на Чирчикстрое как советская новинка) были выписаны им еще в 1912 году и уже работали здесь. А теперь, отсидев 15 лет за "вредительство", три последних -- в Верхнеуральском изоляторе, он выпросил себе как милость: отбывать ссылку и умереть именно здесь, в Семиречьи, где он вс? начинал. (Но и этой милости ему бы ни за что не оказали, если б не помнил его Берия по 20-м годам, когда инженер Васильев делил воды тр?х закавказских республик.) Так вот почему такой углубл?нный и сфинксоподобный сидел он сегодня на сво?м мешочке в кузове: у него не только был первый день свободы, но и возврат в страну своей юности, в страну вдохновения. Нет, не так уж коротка человеческая жизнь, если вдоль не? оставишь обелиски. Совсем недавно дочь В. А. остановилась на Арбате около витрины с газетой "Труд". Залихватский корреспондент, не жалея хорошо оплачиваемых слов, бойко рассказывал о своей поездке по Чуйской долине, обводн?нной и вызванной к жизни созидателями-большевиками, о Нарынском каскаде, о мудрой гидротехнике, о счастливых колхозниках. И вдруг -- кто ему о том нашептал? -- закончил: "но мало кто знает, что все эти преобразования есть исполнение мечты талантливого русского инженера Васильева, не нашедшего сочувствия в старой бюрократической России.1 Как жаль, что молодой энтузиаст не дожил до торжества своих благородных идей! Дорогие газетные строки замутнились, слились, дочь сорвала газету с витрины, прижала к груди и понесла под свисток милиционера. Молодой энтузиаст сидел в это время в сырой камере Верхнеуральского изолятора. Ревматизм или какое-то костное недомогание перегнуло старика в позвоночнике, и он не мог разгибаться. Спасибо, сидел он в камере не один, с ним -- некий швед, и вылечил ему спину спортивным массажем. Шведы не так часто сидят в советских тюрьмах. С одним шведом, вспоминаю, сидел и я. Его звали Эрик... -- ...Арвид Андерсен? -- с живостью переспрашивает В. А. (Он очень живо и говорит и движется.) Ну, надо же! Так это Арвид его и вылечил массажем! Ну, до чего ж, ну до чего ж я тесен! -- напоминает нам Архипелаг в напутствие. Вот, значит, куда везли Арвида три года назад -- в Уральский изолятор. И что-то не очень вступились за голубчика Атлантический пакт и папа-миллиардер.2 А тем временем нас по одному начинают вызывать в Областную Комендатуру -- это тут же, во дворе облВД, это -- такой полковник, майор и многие лейтенанты, которые заведуют всеми ссыльными Джамбульской области. К полковнику, впрочем, нам ходу нет, майор лишь просматривает наши лица, как газетные заголовки, а оформляют нас лейтенанты, красиво пишущие перьями. Лагерный опыт отч?тливо бь?т меня под бок: смотри! в эти короткие минуты решается вся твоя будущая судьба! Не теряй времени! Требуй, настаивай, протестуй! Напрягись, извернись, изобрети что-нибудь, почему ты обязательно должен остаться в областном городе или получить самый близкий и удобный район. (И причина эта есть, только я не знаю о ней: второй год растут во мне метастазы после лагерной незаконченной операции.) Не-ет, я уже не тот... Я не тот уже, каким начинал срок. Какая-то высшая малоподвижность снизошла на меня, и мне приятно в ней пребывать. Мне приятно не пользоваться суетливым лагерным опытом. Мне отвратительно придумывать сейчас убогий жалкий предлог. Никто из людей ничего не знает напер?д. И самая большая беда может постичь человека в наилучшем месте, и самое большое счастье разыщет его -- в наидурном. Да даже узнать, расспросить, какие районы области хорошие, какие плохие -- я не успел, я занят был судьбой старого инженера. На его деле какая-то охранительная резолюция стоит, потому что ему разрешают выйти пешком своими ногами в город, дойти до ОблВодСтроя и спросить себе там работы. А всем остальным нам одно назначение: Кок-Терекский район. Это -- кусок пустыни на севере области, начало безжизненной Бет-Пак-Дала, занимающей весь центр Казахстана. Вот тебе и виноград!.. Фамилию каждого из нас кругловато вписывают в бланк, отпечатанный на корявой рыжей бумаге, ставят число, подкладывают нам -- распишитесь. Где это я уже встречал подобное? Ах, это когда мне объявляли постановление ОСО. Тогда тоже вся задача была -- взять ручку и расписаться. Только тогда бумага была московская, гладкая. Перо и чернила, впрочем, такие же дрянные. Итак, что' же мне "объявлено сего числа"? Что я, имярек, ссылаюсь навечно в такой-то район под гласный надзор (старая царская терминология!) районного МГБ и в случае самовольного отъезда за пределы района буду судим по Указу Президиума Верхсовета, предусматривающему наказание 20 (двадцать) лет каторжных работ. Ну что ж, вс? законно. Ничто не удивляет нас. Мы охотно подписываем.3 В моей голове настойчиво закручивается эпиграмма, немного длинноватая, правда: Чтоб сразу, как молот кузнечный Обрушить по хрупкой судьбе, -- Бумажку: я сослан навечно Под гласный надзор МГБ. Я выкружил подпись беспечно. Есть Альпы. Базальты. Есть -- Млечный, Есть зв?зды -- не те, безупречно Сверкающие на тебе. Мне лестно быть вечным, конечно! Но -- вечно ли МГБ ? Приходит Владимир Александрович из города, я читаю ему эпиграмму, и мы сме?мся -- сме?мся как дети, как арестанты, как безгрешные люди. У В. А. очень светлый смех -- напоминает смех К. И. Страховича. И сходство между ними глубокое: это люди -- слишком ушедшие в интеллект, и никак не могут страдания тела разрушить их душевное равновесие. А между тем и сейчас у него мало вес?лого. Сослали его, конечно, не сюда, ошиблись, как полагается. Только из Фрунзе могли назначить его в Чуйскую долину, в места его бывших работ. А здесь Водстрой занимается арыками. Самодовольный полуграмотный казах, начальник Водстроя, удостоил создателя Чуйской системы ирригации постоять у порога кабинета, позвонил в обком и согласился принять младшим гидротехником, как девчонку после училища. А во Фрунзе -- нельзя: другая республика. Ка'к одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей. Но вс? же потирает руки седенький: знают его уч?ные, может быть, перетащат. Расписывается и он, что сослан навечно, а если отлучится -- будет отбывать каторгу до 93-х лет. Я подношу ему вещи до ворот -- до черты, которую запрещено мне переступать. Сейчас он пойд?т снимать у добрых людей угол комнаты и грозится выписать старуху из Москвы. Дети?.. Дети не приедут. Говорят, нельзя бросать московские квартиры. А еще родственники? Брат есть. Но у брата глубоконесчастная судьба: он историк, не понял Октябрьской революции, покинул родину и теперь, бедняга, заведует кафедрой Византии в Колумбийском университете. Мы еще раз смеемся, жалеем брата и обнимаемся на прощание. Вот промелькнул еще один замечательный человек и уш?л навсегда. А нас, остальных, почему-то держат еще сутки и сутки в маленькой каморке, где на дурном щелястом полу мы спим вплотную, еле вытягивая ноги в длину. Это напоминает мне тот карцер, с которого я начал свой срок восемь лет назад. Освобожд?нных, нас на ночь запирают