ны. Они наперекр?ст. Перерезал их несколько. Теперь лежит спираль Бруно. Перерезал е? дважды, очистил дорогу. Режу нити главной полосы. Мы, наверно, почти не дышим. Не стреляет. Дом вспоминает? Или ему сегодня на танцы? Переложил тело за внешнюю зону. А там еще спираль Бруно. В ней запутался. Режу. Не забыть и не запутаться: тут еще должны быть внешние наклонные полосы. Вот они. Режу. Теперь ползу к яме. Яма не обманула, здесь она. Опускаюсь я. Опускается Коля. Отдышались. Скорее дальше! -- вот-вот смена, вот-вот собаки. Выда?мся из ямы, полз?м к холмикам шлака. Не решаемся оглядываться и теперь. Коля рв?тся скорей! поднимается на четвереньки. Осаживаю. По-пластунски одолели первый холмик шлака. Кладу кусачки под камень. Вот и дорога. Близ не? -- вста?м. Не стреляют. Пошли вразвалочку, не торопясь -- теперь настал момент изобразить бесконвойных, их барак близко. Срываем номера с груди, с колена -- и вдруг из темноты навстречу двое. Идут из гарнизона в поселок. Это солдаты. А на спинах у нас -- еще номера!! Громко говорю: -- Ваня! А может, сообразим на пол-литра? Медленно ид?м, еще не по самой дороге, а к ней. Медленно ид?м, чтобы они прошли раньше, но -- прямо на солдат, и лиц не прячем. В двух метрах от нас проходят. Чтоб не поворачиваться к ним спинами, мы даже почти останавливаемся. Они идут, толкуют сво? -- и мы со спин друг у друга срываем номера! Не замечены?!.. Свободны?! Теперь в пос?лок за машиной. Но -- что это?? Над лагерем взвивается ракета! другая! третья!.. Нас обнаружили! Сейчас погоня! Бежать!! И мы не решаемся больше рассматривать, раздумывать, соображать -- весь наш великолепный план уже сломан. Мы бросаемся в степь -- просто дальше от лагеря! Мы задыхаемся, падаем на неровностях, вскакиваем -- а там взлетают и взлетают ракеты! По прошлым побегам мы представляем: сейчас выпустят погоню на лошадях с собаками на сворках -- во все стороны по степи. И всю нашу драгоценную махорку мы сыпем на следы и делаем крупные прыжки.1 Теперь надо пос?лок обойти большим кругом по степи. Это берет много времени и труда. Коля начинает сомневаться, правильно ли я веду. Обидно. Но вот и насыпь железной дороги на Павлодар. Обрадовались. С насыпи Экибастуз поражает рассыпанными огнями и кажется таким большим, каким мы никогда его не видели. Подобрали палочку. Держась за не?, пошли так: один по одному рельсу, другой по другому. Пройдет поезд, и собаки по рельсам не возьмут следа. Метров триста так прошли, потом прыжками -- и в степь. И вот когда стало дышать нам легко, совсем по-новому! Захотелось петь, кричать! Мы обнялись. Мы на самом деле свободны! И какое уважение к себе, что мы решились на побег, осуществили его и обманули псарню. И хотя все испытания воли только начинаются, а ощущение такое, что главное уже совершено. Небо -- чистое. Т?мное и полное зв?зд, каким из лагеря оно никогда не видно из-за фонарей. По Полярной мы пошли на северо-северо восток. А потом подадимся правей -- и будем у Иртыша. Надо постараться за первую ночь уйти как можно дальше. Этим в квадрат раз расширяется круговая зона, которую погоня должна будет держать под контролем. Вспоминая вес?лые бодрые песенки на разных языках, мы быстро ид?м, километров по восемь в час. Но оттого, что много месяцев мы сидели в тюрьме, наши ноги, оказывается, разучились ходить и вот устают. (Мы предвидели это, но ведь мы думали ехать на машине!) Мы начинаем ложиться, составив ноги кверху шалашиком. И опять ид?м. И еще ложимся. Странно долго не угасает зарево Экибастуза за спинами. Несколько часов мы ид?м, а зарево вс? стоит на небе. Но кончается ночь, восток бледнеет. Днем по гладкой открытой степи нам не только идти нельзя, нам даже спрятаться здесь нелегко: ни кустов, ни порядочной высокой травы, а искать нас будут и с самол?та, это известно. И вот мы ножами выкапываем ямку (земля тв?рдая, с камнями, копать трудно -- шириною в полметра, глубиною сантиметров в тридцать), ложимся туда валетом, обкладываемся сухим колючим ж?лтым караганником. Теперь бы заснуть, набраться сил! А заснуть невозможно. Это дневное бессильное лежание больше чем полсуток куда тяжелее ночной ходьбы. Вс? думается, вс? думается... Припекает жаркое сентябрьское солнце, а ведь пить нечего, и ничего не будет. Мы нарушили закон казахстанских побегов -- надо бежать весной, а не осенью... Но ведь мы думали -- на машине... Мы изнываем от пяти утра -- и до восьми вечера! Затекло тело -- но нельзя нам менять положение: приподнимемся, разворачиваем караганник -- может всадник увидеть издали. В двух костюмах каждый мы пропадаем от жары. Терпи. И только во'т когда темнота -- время беглецов. Поднялись. А стоять трудно, ноги болят. Пошли медленно, стараясь размяться. Мало и сил: за весь день погрызли сухих макарон, глотнули таблеток глюкозы. Пить хочется. Даже в ночной темноте сегодня надо быть готовым к засаде: ведь, конечно, всюду сообщили по радио, во все стороны выслали автомашины, а в омскую сторону больше всего. Интересно: как и когда нашли наши телогрейки на земле и шахматы? По номерам сразу разберутся, что это -- мы, и переклички по картотеке устраивать не надо.2 Ид?м не больше четыр?х километров в час. Ноги ноют. Часто ложимся отдыхать. Пить, пить! За ночь прошли не больше километров двадцати. И опять надо искать, где спрятаться, и ложиться на дневную муку. Показались будто строения. Стали к ним подползать осторожно. А это, неожиданно в степи, валуны. Нет ли в их выемках воды? Нет... Под одним валуном щель. То ли шакалы прорыли. Протиснуться в не? было трудно. А вдруг обвалиться? -- раздавит в лепешку, да еще не умр?шь сразу. Уже холодновато. До утра не заснули. И дн?м не заснули. Взяли ножи, стали точить о камень: они затупились, когда копали яму на прошлой стоянке. Среди дня -- близкий стук кол?с. Плохо, мы -- около дороги, совсем рядом с нами проехал казах, бормотал что-то. Выскочить нагнать его, может у него вода? Но как брать его, не осмотрев местности -- может быть, мы видны людям? По этой самой дороге как бы не пошла и погоня. Осторожно вылезли, осмотрелись снизу. Метрах в ста какое-то сломанное строение. Переползли туда. Никого. Колодец!! Нет, забросан мусором. В углу труха от соломы. Полежим здесь? Легли. Сон не ид?т. Э-э, блохи кусают! Блохи!! Да какие крупные, да сколько их! Светло-серый бельгийский Колин пиджак стал черен от блох. Тряс?мся, чистимся. Поползли назад, в шакалью щель. Время уходит, силы уходят, а не движемся. В сумерки поднимаемся. Очень слабы. Мучит жажда. Решаем взять еще правей, чтоб раньше выйти к Иртышу. Ясная ночь, небо ч?рно-зв?здное. Из созвездий Пегаса и Персея сочетается мне очертание быка, наклонившего голову и напористо идущего вперед, подбодряя нас. Ид?м и мы. Вдруг -- перед нами взлетают ракеты! Уже они впереди! Мы замираем. Мы видим насыпь. Железная дорога. Ракет больше нет, но вдоль рельс засвечивается прожектор, луч покачивается в обе стороны. Это ид?т дрезина, просматривая степь. Вот заметят сейчас -- и вс?... Дурацкая беспомощность: лежать в луче и ждать, что тебя заметят. Прошла, не заметили. Вскакиваем. Бежать не можем, но побыстрей подаемся от насыпи в сторону. А небо быстро заволакивает тучами, и мы, с нашим бросанием вправо и влево, потеряли точное направление. Теперь ид?м почти наугад. И километров делаем мало, и может они -- ненужный зигзаг. Пустая ночь!.. Опять светает. Опять рв?м караганник. Яму копать -- а моего кривого турецкого ножа нет. Я потерял его, когда лежал или когда резко бросился от насыпи. Беда! Как можно беглецу без ножа? Вырыли ямку Колиным. Одно только хорошо: у меня было предсказание, что я погибну тридцати восьми лет. Моряку трудно не быть суеверным. Но наступившее утро двадцатого сентября -- мой день рождения. Мне исполняется сегодня тридцать девять. Предсказание больше меня не касается. Я буду жить! И опять лежим мы в ямке -- без движения, без воды... Если б могли заснуть! -- не спим. Если б дождь пош?л! растянуло. Плохо. Кончаются третьи сутки побега -- у нас еще не было капли воды, мы глотаем в день по пять таблеток глюкозы. И продвинулись мы мало -- может быть, на треть пути до Иртыша. А друзья там в лагере радуются за нас, что у зел?ного прокурора мы получили свободу... Сумерки. Зв?зды. Курс норд-ост. Бред?м. Вдруг слышим крик вдали: "Ва-ва-ва-ва!" Что это? По рассказу опытного беглеца Кудлы -- так казахи отгоняют волков от овец. Овцу! Овцу бы нам! -- и мы спасены. В вольных условиях никогда бы не подумали пить кровь. А здесь -- только дай. Крад?мся. Полз?м. Строения. Колодца не видим. В дом заходить -- опасно, встреча с людьми -- это след. Крад?мся к саманной кошаре. Да, это казашка кричала, отгоняя волков. Переваливаемся в кошару, где стена пониже, нож у меня в зубах. Ползком -- охота на овцу. Вот слышу -- дышит рядом. Но -- шарахаются от нас, шарахаются! Мы опять заползаем с разных сторон. Как бы за ногу схватить? Бегут! (Позже, будет время, объяснят мне, в чем была ошибка. Мы ползем -- и овцы принимают нас за зверей. Надо было подходить во весь рост, по-хозяйски, и овцы легко бы дались.) Казашка чует что-то неладное, подошла, всматривется в темноту. Огня при ней нет, но подняла комья земли, стала бросать ими, попала в Колю. Идет прямо на меня, вот сейчас наступит! Увидела или почувствовала, заверещала: "Шайтан! Шайтан!" -- и от нас, а мы от не?, через стенку и залегли. Мужские голоса. Спокойные. Наверно, говорят: почудилось бабе. Поражение. Что ж, бред?м дальше. Силуэт лошади. Красавица! Нужна бы. Подходим. Стоит. Потрепали е? по шее, накинули на не? ремень. Жданка я подсадил, а сам не могу вскарабкаться, так ослаб. Руками цепляюсь, животом наваливаюсь, а ноги взбросить не могу. Она вертится. Вот вырвалась, понесла Жданка, свалила. Хорошо хоть ремень остался у него в руке, не оставили следа, вали вс? на шайтана. Из сил выбились с этой лошадью. Еще трудней идти. А тут земля пошла распаханная, борозды. Увязаем, волочим ноги. Но отчасти это и хорошо: где пахота -- там люди, где люди -- там вода. Ид?м, бред?м, тащимся. Опять силуэты. Опять залегли и ползем. Стоги сена! Здорово, Луга? Иртыш близко? (Еще ой как далеко...) Из сил последних забрались наверх, закопались. Вот когда заснули мы на целый день! Вместе с бессонной ночью перед побегом это мы потеряли уже пять ночей без сна. Мы просыпаемся в конце дня, слышим трактор. Осторожно разбираем сено, высовываем головы чуть-чуть. Подъехали два трактора. Изб?нка. Уже вечереет. Идея! -- в трактор залита охлаждающая вода! Трактористы лягут спать -- и мы е? выпьем. Стемнело. Исполнилось четверо суток побега. Полз?м к тракторам. Хорошо хоть собаки нет. Тихо добрались до слива, глотнули -- нет, с керосином вода. Отплевываемся, не можем пить. Вс? тут у них есть -- и вода, и еда. Сейчас постучаться, попросить Христом-Богом: "Братцы! Люди! Помогите! Мы -- узники, мы из тюрьмы бежали!" Как это было в девятнадцатом веке -- к та?жным тропкам выносили горшки с кашей, одежонку, медные деньги. Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой. Черта лысого! Время не то. Продадут. Или от души продадут, или себя спасая. Потому что за соучастие можно и им влепить по четвертаку. В прошлом веке не догадывались давать за хлеб и за воду политическую статью. И мы тащимся дальше. Тащимся всю ночь. Мы ждем Иртыша, мы ловим признаки реки. Но нет их. Мы гоним и гоним себя, не щадя. К утру попадается опять стог. Еще трудней, чем вчера, мы на него взлезаем. Засыпаем. И то хорошо. Просыпаемся к вечеру. Сколько же может вынести человек? Вот уже пять суток побега. Недалеко видим юрту, близ не? -- навес. Тихо туда крадемся. Там насыпана магара. Набиваем ею портфель, пытаемся жевать, но нельзя проглотить -- так высох рот. Вдруг увидели около юрты огромный самовар, ведра на два. Подползли к нему. Открыли кран -- пустой, проклятый. Когда наклонили -- сделали глотка по два. И снова побрели. брели и падали. Лежишь -- дышится легче. Подняться со спины уже не можем. Чтобы подняться, надо сперва перекатиться на живот. Потом, качаясь -- на ноги. И уже одышка. Так похудели, что, кажется, живот прирос к позвоночнику. Под утро переходим метров на двести, не больше. И ложимся. Утром и стог уже не попался. Какая-то нора в холме, выкопанная зверем. Пролежали в ней день, а заснуть не могли; в этот день похолодало, и от земли холодно. Или кровь уже не греет? Пытаемся жевать макароны. И вдруг я вижу: цепь ид?т! Краснопогонники! Нас окружают! Жданок меня дергает: да тебе кажется, это -- табун лошадей. Да, померещилось. Опять лежим. День -- бесконечный. Вдруг приш?л шакал -- к себе в нору. Мы положили ему макарон и отползли, чтоб заманить его, припороть и съесть. Но он не взял. Уш?л. В одну сторону от нас -- уклон, и по нему ниже -- солончаки от пересохшего озера, а на другом берегу -- юрта, дымок тянется. Шесть суток прошло. Мы -- уже на пределе: прибредились вот краснопогонники, язык во рту не ворочается, мочимся редко и с кровью. Нет! Этой ночью пищу и воду добыть любой ценой! Пойдем туда, в юрту. А если откажут -- брать силой. Я вспомнил: у старого беглеца Григория Кудла был такой клич: махмадера! (Это значит: уговоры окончены, бери!) Так с Колей и договорились: скажу "махмадера"! В темноте тихо подкрались к юрте. Есть колодец! Но нет ведра. Невдалеке коновязь, оседланная лошадь стоит. Заглянули в щель двери. Там, при коптилке казах и казашка, дети. Стучим. Вошли. Говорю: "Салам!" А у самого перед глазами круги, как бы не упасть. Внутри -- круглый низкий стол (еще ниже нашего модерна) для бешбармака. Вокруг юрты -- лавочки, покрытые кошмой. Большой кованный сундук. Казах пробурчал что-то в ответ, смотрит исподлобья, не рад. Я для важности (да и силы надо сохранить) сел, положил портфель на стол. "Я -- начальник геолого-разведочной партии, а то мой шоф?р. Машина в степи осталась, с людьми, километров пять-семь отсюда: протекает радиатор, ушла вода. И сами уж мы третьи сутки не евши, голодные. Пить-есть нам дай, аксакал. И -- что посоветуешь делать?" Но казах щурится, пить-есть не предлагает. Спрашивает: "А как памилий, начальник?" Вс? у меня было приготовлено, но голова гудит, забыл. Отвечаю: "Иванов. -- (Глупо, конечно.) -- Ну, так продай продуктов, аксакал!" -- "Нет. К соседу иди". -- "Далеко?" -- "Два километра". Я сижу с осанкой, а Коля тем временем не выдержал, взял со стола лепешку и пытается жевать, но видно трудно у него ид?т. И вдруг казах берет кнут -- короткая ручка, а длинная кожаная плеть -- и замахивается на Жданка. Я подымаюсь: "Эх вы, люди! Вот ваше гостеприимство!" А казах ручкой кнута тычет Жданка в спину, гонит из юрты. Я командую: "Махмадера!" Нож достаю и казаху: "В угол! Ложись!" Казах бросился за полог. Я за ним: может, там у него ружь?, сейчас выстрелит? А он шлепнулся на постель, кричит: "Вс? бери! Ничего не скажу!" Ах ты, сука! Зачем мне тво? "вс?"? Почему ты мне раньше не дал то немного, что я просил? Коле: "Шмон!" Сам стою с ножом у двери. Казашка визжит, дети заплакали. "Скажи жене -- никого не тронем. Нам надо -- есть. Мясо -- бар?" -- "Йок"! -- руками разводит. А Коля шурует по юрте и уже тащит из клетушки вяленого барана. "Что же ты врал?!" Тащит Коля и таз, а в н?м -- баурсаки -- куски теста, проваренные в жиру. Тут я разобрался: на столе в пиалах стоит кумыс! Выпили с Колей. С каждым глотком просто жизнь возвращается! Что за напиток! Голова закружилась, но от опьянения как-то легко, силы прибавляются. Коля во вкус вош?л. Деньги мне протягивает. Оказалось двадцать восемь рублей. В заначке где-нибудь у него не столько. Барана валим в мешок, в другой сыпем баурсаки, леп?шки, конфеты какие-то, подушечки грязные. Тащит Коля еще и миску с бараньими выжарками. Нож! -- вот он-то нам нужен. Ничего стараемся не забыть: ложки деревянные, соль. Мешок я уношу. Возвращаюсь, беру ведро с водой. Беру одеяло, запасную уздечку, кнут. (Ворчит, не понравилось: ему же нас догонять.) "Так вот, -- говорю казаху, -- учись, запоминай: надо к гостям добрее быть! Мы б тебе за ведро воды да за десяток баурсаков в ноги поклонились. Мы хороших людей не обижаем. Последние тебе указания: лежи, не шевелись! Мы тут не одни". Оставляю Колю снаружи у дверей, сам тащу остальную добычу к лошади. Как будто надо спешить, но я спокойно соображаю. Лошадь пов?л к колодцу, напоил. Ей ведь тоже работка: целую ночь идти перегруженной. Сам у колодца напился. И Коля напился. Тут подошли гуси. Коля слабость имеет к птице. Говорит: "Прихватим гусей? скрутим головы?" -- "Шуму будет много. Не трать времени". Спустил я стремена, подтянул подпругу. Сзади седла Жданок положил одеяло и на него сел с колодезного сруба. В руки взял ведро с водой. Перекинули через лошадь два связанных мешка. Я -- в седло. И по зв?здам поехали на восток, чтобы сбить погоню. Лошадь недовольна, что седоков -- двое и чужие, старается извернуться к дому назад, шеей кружит. Ну, совладали. Пошла ходко. В стороне огоньки. Объехали их. Коля мне напевает на ухо: Хорошо в степи скакать, вольным воздухом дышать, Только был бы конь хороший у ковбоя! "Я, -- говорит, -- у него еще паспорт видел". -- "Чего ж не взял? Паспорт всегда пригодится. Хоть корочку издали показать". По дороге, не слезая, очень часто пили воду, закусывали. Совсем другой дух! Теперь бы за ночь отскакать подальше! Вдруг услышали крики птиц. Озеро. Объезжать -- далеко, жалко время терять. Коля слез и повел лошадь топкой перемычкой. Прошли. Но кинулись -- нет одеяла. Соскользнуло... Дали след... Это очень плохо. От казаха во все стороны -- много путей, но по найденному одеялу, если эту точку добавить к юрте казаха -- выявиться наш путь. Возвращаться, искать? Времени нет. Да вс? равно поймут, что ид?м на север. Устроили привал. Лошадь держу за повод. Ели-пили, ели-пили без конца. Воды осталось -- на дне ведра, сами удивляемся. Курс -- норд. Рысью лошадь не тянет, но быстрым шагом, километров по восемь -- десять в час. Если за шесть ночей мы километров полтораста дернули -- за эту ночь еще семьдесят. Если бы зигзагов не делали -- уже были б у Иртыша. Рассвет. А укрытия нет. Поехали еще. Уже и опасно ехать. Тут увидели глубокую впадину, вроде ямы. Спустились туда с лошадью, еще попили и поели. Вдруг -- затарахтел близко мотоцикл. Это плохо, значит -- дорога. Надо укрыться над?жней. Вылезли осмотрелись. Не так далеко -- м?ртвый брошенный аул.3 Направились туда. В тр?х стенах разрушенного дома сгрузились. Спутал лошади передние ноги, пустил пастись. Но сна в этот день не было: казахом и одеялом дали след. Вечер. Семь суток. Лошадь пас?тся вдали. Пошли за ней -- отпрыгивает, вырывается; схватил Коля за гриву -- потащила, упал. Распутала передние ноги -- и теперь е? уже не взять. Три часа ловили -- измучились, загоняли е? в развалины, накидывали петлю из ремней, так и не далась. Губы кусали от жалости, а пришлось бросить. Осталась нам уздечка, да кнут. Поели, выпили последнюю воду. Взвалили на себя мешки с пищей, пустое ведро. Пошли. Сегодня силы есть. Следующее утро застало нас так, что пришлось спрятаться в кустах и недалеко от дороги. Место неважное, могут заметить. Протарахтела телега. Не спали еще и этот день. С концом восьмых суток пошли опять. Шли сколько-то -- и вдруг под ногами мягкая земля: здесь было пахано. Ид?м дальше -- фары автомобилей по дорогам. Осторожно! В облаках -- молодая луна. Опять вымерший разрушенный казахский аул. А дальше -- огоньки села, и доносится оттуда к нам Распрягайте, хлопцы, коней!.. Мешки положили в развалинах, а с ведром и с портфелем пошли к селу. Ножи в карманах. Вот и первый дом -- порос?нок хрюкает. Попался бы ты нам в степи! Навстречу едет парень на велосипеде. "Слушай, браток, у нас тут машина, зерно вез?м, где б нам воды, радиатор залить?" Парень слез, пов?л нас, показал. На околице -- чай, наверно, скот из него пьет. Зачерпнули ведро, нес?м, не пь?м. Разошлись с парнем, тогда сели -- и пить, пить. Полведра сразу выпили (сегодня особенно пить хотелось, потому что сыты). Как будто тянет прохладой. И под ногами -- трава настоящая. Должна быть река! Нужно реку искать. Ид?м, ищем. Трава выше, кусты. Ива! -- а она всегда около воды. Камыш! И вода!!.. наверно, затон Иртыша. Ну, теперь плескаться, мыться! Двухметровый камыш! Утки выпархивают из-под ног. Приволье! Здесь мы не пропад?м! И вот когда, за восемь суток первый раз желудок обнаружил, что он работает. После восьми суток бездействия -- какие же это мучения! Вот такие, наверно, и роды... А потом опять к заброшенному аулу. Развели там кост?ер между стен, варили вяленую баранину. Надо бы тратить эту ночь на движение, но хочется есть и есть, ненасытимо. До того наелись, что двигаться трудно. И довольные, пошли искать Иртыш. Чего не было восемь суток, то случилось теперь на развилке -- спор. Я говорю -- направо, Жданок -- налево. Я чувствую точно, что направо, а он не хочет слушаться. Вот еще какая опасность жд?т беглецов -- размолвка. В побеге обязательно за кем-нибудь должно быть решительное слово. Иначе беда. Чтоб настоять на сво?м, я пош?л направо. Прошел метров сто, шагов сзади не слышно. Душа болит. Ведь расставаться нельзя. Присел у стога, смотрю назад... Ид?т Коля! Обнял его. Пошли рядом, как ни в чем не бывало. Больше кустов, больше прохлады. Подошли к обрыву. Внизу плещет, журчит и влажно дышит на нас Иртыш... Радость переполняет! Мы находим стог сена, забираемся в него. Ну, псы, где вы нас ищете? Ау! И крепко заснули. И... -- проснулись от выстрела! И -- собачий лай рядом! Как? И вс?? И вот уже -- конец свободе?.. Прижались, не дышим. Мимо прошел человек. С собакой. Охотник!.. Еще крепче заснули -- на целый день. И так проводили наши девятые сутки. С темнотой пошли вдоль реки. След мы дали трое суток назад. Теперь псарня ищет нас только около Иртыша. Им понятно, что мы тянемся к воде. Идти вдоль берега -- вполне можем наскочить на засаду. И неудобно так идти -- надо обходить изгибы, затоны, камыши. Нужна лодка! Огонек, домик на берегу. Плеск весел, потом тишина. Затаились и долго ждем. Огонь погасили. Тихо спускаемся. Вот и лодка. И пара в?сел. Добро! (А ведь мог хозяин и прихватить их с собой.) "Дальше в море -- меньше горя!" Родная стихия! Сперва тихо, без плесков. На середину вышли -- нал?г на в?сла. Мы ид?м вниз по Иртышу, а навстречу нам из-за поворота -- освещ?нный пароход. Сколько огней! Все окна светятся, весь пароход звучит танцевальной музыкой. Счастливые свободные пассажиры, не понимая своего счастья и даже не ощущая своей свободы, ходят по палубе, сидят в ресторане. А как уютно у них в каютах!.. Так мы спускаемся километров больше двадцати. Продукты у нас на исходе. Пока еще ночь, благоразумно пополнить. Услышали петухов, пристаем к берегу и подымаемся туда тихо. Домик. Собаки нет. Хлев. Корова с тел?нком. Куры. Жданок любит птиц, но я говорю: бер?м тел?нка. Отвязываем его. Жданок вед?т к лодке, а я в самом подлинном смысле заметаю следы: иначе псарне будет явно, что мы плыв?м по реке. До берега тел?нок ш?л спокойно, а в лодку идти не захотел, упирался. Еле-еле мы его вдво?м ввели, уложили. Жданок сел на него, придавил собою, я погр?б, -- оторв?мся, там заколем. Но это была ошибка -- везти его живым! Тел?нок стал подниматься, сбросил Жданка и уже передними ногами выбрыкнул в воду. Аврал! Жданок держит теленка за зад, я держу Жданка, мы все переклонились в одну сторону, и вода заливает через борт. Только не хватает нам утонуть в Иртыше! Вс? же втащили тел?нка! Но лодка сильно осела в воду, откачивать надо. Но еще прежде надо забить тел?нка! Беру нож и хочу резать ему сухожилье на загривке, где-то тут есть место. Но места не нахожу или нож тупой, не берет. Тел?нок дрожит, вырывается, волнуется, -- и я волнуюсь. Стараюсь перерезать ему горло -- опять не выходит. Мычит, брыкается, вот выпрыгнет из лодки или потопит нас. Ему надо жить! -- но и нам надо жить!! Режу -- и не могу зарезать. Он качает, толкает лодку, дурак бессмысленный, и вот потопит нас сейчас! И за то, что он такой дурной и упрямый, меня захватывает к нему красная ненависть, как к самому большому врагу, и я начинаю со злостью, беспорядочно тыкать, колоть его ножом!4 Его кровь бь?т, ль?тся на нас. Тел?нок громко мычит, отчаянно выбрыкивает. Жданок зажимает ему морду, лодка качается, а я вс? колю его и колю. А ведь раньше я мышонка жалел, букашку! А сейчас не до жалости: или он, или мы! Наконец замер. Стали скорей отливать воду -- черпаком и банками, в четыре руки. И -- грести. Течением потянуло в протоку. Впереди -- остров. Вот на н?м бы и спрятаться, скоро утро. Загнали лодку в камыши хорошенько. Вытащили на берег теленка и все наше добро, лодку еще и сверху забросали камышом. Не легко было теленка за ноги на крутой обрыв. А там -- трава по пояс и лес. Сказочно! Мы -- несколько лет уже в пустыне. Мы забыли, какой бывает лес, трава, реки... Рассветает. И кажется: у тел?нка -- как бы обиженная морда. Но благодаря ему, братку, мы можем пожить теперь на острове. Точим нож об обломок напильника от "Катюши". Никогда не приходилось раньше свежевать, но учусь. По брюху разрезал, подпорол шкуру, вынул внутренности. В глубине леса развели кост?р и стали варить телятину с овсяными хлопьями. Целое ведро. Пир! Главное -- спокойно на душе. Оттого спокойно, что -- на острове. Остров отделяет нас от злых людей. Среди людей есть и добрые, но что-то они не очень встречаются беглецам, а вс? -- злые. Солнечный жаркий день. Нам не надо корчиться в шакальей норе. Трава -- густая, сочная. Кто каждый день е? топчет, не знает ей цену, как это -- кинуться в не? грудью, уткнуться лицом. Бродим по острову. Он густо зарос кустами шиповника, и ягоды уже поспели. Едим их без конца. И опять едим суп. И опять варим телятину. Кашу варим с почками. Настроение л?гкое. Вспоминается наш трудный путь и немало находим, над чем посмеяться. И как там скетч наш ждут. Как ругаются, как перед Управлением отчитываются. Представляем в лицах. Хохочем!.. На толстом стволе, срезав кору, выжигаем раскаленной проволокой: "Здесь на пути к свободе в октябре 1950 г. спасались люди, невинно осужденные на пожизненную каторгу". Пусть оставляется след. В такой глуши он не поможет погоне, а когда-нибудь люди прочтут. Мы решаем никуда не спешить. Вс?, для чего мы бежали, у нас есть: свобода! (Когда мы добер?мся до Омска или до Москвы вряд ли она будет полней.) Еще т?плые солнечные дни, чистый воздух, зелень, досуг. И мяса вдоволь. Только хлеба нет, очень нехватает. И так мы живем на острове почти неделю: от десятых суток и начинаем шестнадцатые. В самой гуще мы строим сухой шалаш. Ночами холодно и в н?м, правда, но мы досыпаем днями. Все эти дни нам светит солнышко. Мы много пь?м, стараемся по-верблюжьи напиться про запас. Мы безмятежно сидим и через ветки подолгу смотрим на жизнь -- там, на берегу. Там ездят машины. Там косят траву -- второй покос. К нам никто не заглядывает. Вдруг дн?м, когда мы дремлем в траве на последнем солнышке, слышим на острове стук топора. Приподнимаемся и видим: недалеко человек рубит сучья и постепенно движется к нам. За полмесяца я оброс, странная рыжая щетина, бриться нечем, типичный беглец. А у Жданка ничего не растет, он как пацан. Поэтому я притворяюсь спящим, а его посылаю идти, не дожидаясь, и просить закурить, сказать, что мы -- туристы из Омска, узнать, откуда он. А если что -- я наготове. Коля пош?л, потолковал. Закурили. Оказался -- казах, из соседнего колхоза. После видим: пош?л по берегу, сел в лодку, и не взяв нарубленных сучьев, погр?б. Что это значит? Спешит сообщить о нас? (А может, наоборот, испугался? -- донесем на него, и за порубку леса тоже ведь срок, такая жизнь, что все боятся всех.) "Как ты сказал о нас?" -- "Мы -- альпинисты". И смех, и грех -- всегда Жданок что-нибудь напутает. -- "Я ж тебе сказал -- туристы! Какие ж альпинисты в ровной степи?!" Нет, не оставаться нам тут! Конец блаженству. Перетащили вс? в лодку и отвалили. Хоть и день, а надо скорей уходить. Коля лег на дно лодки, его не видно, со стороны -- один человек. Я гребу, держусь середины Иртыша. Одна проблема -- купить хлеба. Вторая -- мы выходим в людные места, и непременно мне надо побриться. В Омске рассчитываем продать один из костюмов, сесть на несколько станций дальше и уехать поездом. Перед вечером подплываем к домику бакенщика, поднимаемся. Там -- женщина, одна. Испугалась, заметалась: "Сейчас позову мужа!" И пошла куда-то. Я -- за ней, слежу. Вдруг от домика Жданок беспокойно кричит: "Жора!" (Ч?рт бы тебя задрал, язык никудышный. Договорились же, что я -- Виктор Александрович.) Возвращаюсь. Два человека, один из них -- с охотничьим ружьем. "Кто такие?" -- "Туристы из Омска. Продуктов хотим купить. (И, чтоб рассеять подозрения): Да зайд?мте в дом, что в так плохо принимаете?" И действительно, они расслабляются: "У нас нет ничего. Может в совхозе. Два километра ниже." Ид?м в лодку и спускаемся еще двадцать. Вечер лунный. Поднимаемся по обрыву. Домик. Свет не горит. Стучим. Выходит казах. И этот первый человек прода?т нам -- полбуханки хлеба, четверть мешка картошки. Покупаем и иголку с ниткой (это, наверное, неосторожно). И бритву спрашиваем, но он не бреется, у него не раст?т. Все-таки первый добрый человек. Мы входим во вкус и спрашиваем, нельзя ли рыбки. Поднялась жена, нес?т нам две рыбки и говорит: "Беш деньга'". -- Это уж -- выше ожидания, отда?т без денег! Ну, действительно добрые люди! Сую рыб в мешок, тащит рыб своих назад. "Беш деньга', пять рублей", -- объясняет хозяин. Ах, вот оно что! Нет, не бер?м, дорого. Мы плыв?м остаток ночи. Следующий семнадцатый день побега прячем лодку в кустах, сами спим в сене. И так же -- восемнадцатые и девятнадцатые сутки, стараясь не встречаться с людьми. Вс? есть у нас: вода, огонь, мясо, картошка, соль, ведро. На обрывистом правом берегу -- лиственные леса, на левом -- луга, много сена. Днем разводим в кустах кост?р, варим похлебку, спим. Но скоро будет Омск, и неизбежен выход в люди, а значит, нужна бритва. Полная беспомощность: без бритвы и без ножниц ничего не придумаешь, как избавиться от волос. Хоть выщипывай по волосочку. В лунную ночь мы увидели высокий курган над Иртышом. Подумали -- сторожевой? ермаковских времен? Влезли посмотреть. И при луне увидели таинственный м?ртвый город из саманных домов. Тоже, наверно, от начала тридцатых... Что горит -- жгли, саман -- рушили, кого привязывали к хвостам лошадей. Сюда туристы не ездят... Дождя не было ни разу за все эти две недели. Но стали очень уже холодные ночи. Для скорости гр?б больше я, а Жданок сидел на корме и м?рз. И вот двадцатой ночью он стал просить зажечь кост?р и согреться кипятком. Я сажал его за в?сла, но он трясся в ознобе и просил только костра. В этом костре ему не мог отказать товарищ по побегу -- Коля должен был понять и отказаться сам. Но у Жданка это было, что он не мог бороться со своим желанием: как когда-то схватил леп?шку со стола; или как соблазняла его птица. Он дрожал и просил костра. Но ведь вдоль Иртыша нас должны повсюду насторож?нно ждать. Это удивительно, что мы до сих пор ни разу не пересеклись с конвоем. Что лунными ночами на середине Иртыша они нас не заметили и не остановили. Тут мы увидели на высоком берегу огон?к. Коля стал просить вместо костра зайти и погреться. Это было еще опаснее. Нельзя было соглашаться. Столько перетерпеть, столько пройти -- и для чего же? Но отказать я ему не мог, может заболел. А сам он не отказывался. При коптилке спали на полу казах и казашка. Вскочили, испугались. Я объясняю: "Заболел вот у меня человек, дайте обогреться. Мы -- командировочные, от Заготзерна. Нас на лодке перевезли с той стороны". Говорит казах: "Ложитесь". Лег Коля на какую-то кошму, прилег и я для виду. Это -- первый наш кров за весь побег, но жжет меня от него. Я не только уснуть -- я лежать не могу. Такое состояние, будто мы сами себя предали, сами залезли в западню. Старик вышел в одном нижнем (иначе б я за ним пош?л) и долго не ид?т. Слышу -- за пологом шепчутся по-казахски. Это молодые. Спрашиваю: "Вы -- кто? Бакенщики?" -- "Нет, мы -- животноводческий совхоз имени Абая, первый в республике". Ну и местечко выбрали, хуже быть не может! Где совхоз -- там власть и милиция. Да еще первый в республике! Значит, стараются... Жму руку Коле: "Я к лодке, догоняй. С портфелем." Вслух говорю: "Продукты-то мы зря на берегу оставили". Выхожу в сени. Толкаю наружную дверь -- заперта. Так, ясно. Возвращаюсь, по тревоге д?рнул Колю и опять к двери. Дверь обивали плотники плохие, внизу доска одна короче, туда просовываю руку и долго тянусь... -- вот оно, колышком снаружи подп?рто. Столкнул его. Выхожу. Скорей к берегу. Лодка на месте. В полной луне стою и жду. Но Коли не видно. Ах ты горе! Значит, нет воли у него встать. Согревается лишнюю минуту. Или схватили. Надо идти выручать. Поднимаюсь опять на обрыв. Ко мне от дома идут четверо, среди них -- Жданок. Плотно идут (или держат его?). Кричит: "Жора! (Опять "Жора!") Иди сюда! Документы требуют!" А портфеля, как я ему велел, в руках нет. Подхожу. Новый с казахским акцентом спрашивает: "Ваши документы!" Держусь как можно спокойнее: "А вы кто такой?" -- "Я -- комендант". -- "Ну что ж, -- говорю поощрительно, -- пойд?мте. Документы всегда проверить можно. Там, в доме, и свету больше". Пошли в дом. Я поднимаю медленно портфель с пола, подхожу к коптилке, примеряюсь, как лучше отбиться и выскочить, а сам заговариваю: "Документы всегда, пожалуйста. Документы проверять -- надо, у кого следует. Бдительность не мешает. У нас в Заготзерне тоже случай был..." Уже за замок держусь -- портфель расстегнуть. Сгрудились вокруг меня. Ка-ак двину коменданта плечом влево, он -- на старика, оба упали. Молодому -- справа прямой в челюсть. Визг, крики! Я -- "Махмадера!" и с портфелем прыгаю в одну дверь, в другую. Тут Коля из сеней мне кричит: "Жора! Держат!" Он уцепился за косяк двери, а его тянут внутрь. Рванул его за руку, не могу вытянуть. Тогда уперся ногой в косяк, и так рванул, что Коля через меня перелетел, а сам я упал. На меня тут же двое навалились. Не понимаю, как я из-под них выскочил. Портфель наш драгоценный там остался. Побежал прямо к обрыву, и прыжками! Сзади по-русски: "Топором его! Топором!" Наверно, пугают, иначе бы -- по-казахски. Чувствую, что уже дотягиваются до меня руками. Спотыкаюсь, вот упаду! Коля уже у лодки. Кричу. Хорошо, что не было у них ружья. Я погнал лодку по колени в воду, уже потом прыгаю в лодку. Казахи в воду не решаются, бегают по берегу: "гыр-гыр-гыр!" Кричу им: "Что? Взяли, гады?" Хорошо, что не было у них ружья. Я погнал лодку по течению. Они горланят, бегут по берегу, но дорогу им преградил заливец. Я снял свои две пары брюк -- флотские и костюмные, отжимаю, зуб на зуб не попадает. "Ну, что, Коля? Обогрелись?" Молчит... Ясно, что с Иртышом теперь надо прощаться. На рассвете надо на берег и тянуть до Омска на попутных машинах. Да уж недалеко. В портфеле осталась "Катюша" и соль. А где бритву добыть, уж не говорю обсушиться? Вот у берега -- лодка, домик. Видно, бакенщик. Сходим на берег, стучим. Света не зажигают. Густой мужской голос: "Кто?" -- "Пустите погреться! Чуть не утонули, лодка опрокинулась." Долго возятся, потом открывают дверь. В сенях, в полусвете стоит сбок двери дюжий старик, русский, обеими руками поднял на нас топор. На первого опустит, не остановить! "Да не бойтесь, -- уговариваю. -- Мы из Омска. В командировке были, в совхозе Абая. Хотели на лодке до нижнего района доплыть, да выше вас там перекат и сети стоят, мы сплоховали, перевернулись". Еще смотрит подозрительно, не опуская топор. Где я его видел, на какой картине? Какой-то былинный старик -- грива седая, голова седая. Наконец, отозвался: "Это что ж, значит в Железнянку?" Вот добро, узнали и где находимся. "Ну да, в Железнянку. Да главное -- портфель утонул, а там денег 150 рублей. Мясо купили в совхозе, теперь уж и не до мяса. Может, купите у нас?" Жданок пош?л за мясом. Старик допустил меня в горницу, там керосиновая лампа, на стене -- охотничье ружье. "Теперь документы у вас проверим". Стараюсь говорить бодрей: "Документы у нас всегда при себе, хорошо, что в верхнем кармане, не замокли. Я -- Столяров Виктор Александрович, уполномоченный областного управления животноводства". Теперь нужно скорей инициативу перехватить. "А вы кто?" -- "Бакенщик" -- "А имя-отчество?" Тут Коля приш?л и старик больше о документах не заговаривал. Сказал, что на мясо у него денег нет, а чайком попоить может. Просидели у него с часок. Он согрел нам чаю на щепках, дал хлеба и даже отрезал сала. Говорили об иртышском фарватере, за сколько лодку купили, где продавать. Он больше сам говорил. Смотрел сочувствующим умным старым взглядом, и казалось мне, что он вс? понимает, настоящий человек. Хотелось мне даже ему открыться. Но нам бы это не помогло: бритвы у него явно не было, он обрастал, как вс? в лесу раст?т. А ему безопасней было не знать, иначе -- "знал -- не сказал." Мы ему оставили нашей телятины, он нам дал спичек, пош?л провожать и растолковал, где какой стороны держаться. Мы отвалили и быстро погребли, чтоб как можно дальше уйти за последнюю ночь. Хватали нас на правом берегу, так мы теперь больше жались к левому. Луна -- под нашим берегом, но небо чистое -- и видим, как вдоль правого, обрывистого и лесного, тоже по течению спускается лодка, только мы быстрей. Не опер-ли группа?.. Ид?м параллельным курсом. Я решился действовать нагло, нажал на весла, сблизился. "Земляк! Куда путь держишь?" -- "В Омск." -- "А откуда? -- "Из Павлодара". -- "Что так далеко?" -- "Совсем, на жительство". Для опера его окающий голос слишком простоват, отвечает охотно, видно даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за в?слами ночь коротает. Вглядываюсь -- не лодка, а арба, скарбу полно, завалено все узлами. Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке -- и такая встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и деньги, и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он один, нас двое, жена не в сч?т. Я пройду по его паспорту, Коля переоденется, сойдет за бабу: маленький, лицо голое, фигуру вылепим. У них, конечно, найдется и чемодан -- для нашего дорожного вида. И любой шоф?р сегодня же утром подбросит нас до Омска. Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того, как мы дали след на реке -- единственный шанс и последний. Жаль работягу лишать добра -- но кто нас жалел? Или кто пожалеет? Вс? это -- мгновенно, и у меня и у Жданка в голове. И я только тихо спрашиваю: "Угм-м?" И он тихо: "Махмадера". Я вс? больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к крутому берегу, к т?мному лесу, спешу не допустить до поворота реки -- там, может быть лес кончится. Меняю голос на начальственный и командую: -- Внимание! Мы -- опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к берегу. Проверка документов! Гребец бросил в?сла: то ли растерялся, то ли даже обрадовался -- не разбойники, опергруппа. -- Пожалуйста, -- окает, -- может здесь, на воде проверить. -- Сказано к берегу -- значит к берегу! И быстро. Подошли. Стали почти борт к борту. Мы выпрыгнули, он с трудом лезет через тюки, видим -- хромает. Жена проснулась: "Еще далеко?" Пода?т парень паспорт. "А военный билет?" -- "Я инвалид, по ранению, с учета снят. Вот тут справочка..." Вижу -- на носу их лодки сверкнуло металлом -- топор. Даю Коле знак -- изъять. Коля рванулся слишком резко и схватил топор. Баба завыла, почувствовала. Я строго: "Это что за крик? Прекратить. Мы беглецов ищем. Преступников. А топор тоже оружие." Немного успокоилась. Даю команду Коле: -- Лейтенант! Сходите на пост. Там должен быть капитан Воробь?в. (И звание и фамилия сами пришли на ум, а вот почему: дружок наш -- капитан Воробь?в, беглец, остался сидеть в Экибастузском БУРе.) Коля понял: посмотреть наверху, нет ли кого, можно ли действовать. И побежал наверх. Я пока допрашиваю и присматриваюсь. Задержанный угодливо присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки. Подходит и возраст -- инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком. Теперь продали дом, корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать. Мало им было дня, поехали ночью. Случай исключительный, случай редкий, именно потому, что их нигде не хватятся. Но что мы хотим? Нужны нам их жизни? Нет, я не убивал людей и не хочу. Следователя или опера, когда они истязают меня -- да, но не может подняться рука на простых работяг. Взять их деньги? Только очень немного. Ну, как немного? На два билета до Москвы. И на питание. Да еще кое-что из барахла. Это их не разорит. А если не взять их документов и лодки не взять -- и договориться, чтоб не заявляли? Трудно поверить. Да и как же нам без документов? А если возьм?м у них документы -- им ничего не останется, как заявить. А чтоб они не заявили -- надо их тут связать. Так связать, чтобы у нас было суток двое-трое в запасе. Но тогда попросту значит?.. Вернулся Коля, дал знак, что наверху порядок. Он жд?т от меня "махмадера!" Что делать? Рабский каторжный Экибастуз встает перед глазами. И туда -- возвращаться?.. Неужели же не имеем права?.. И вдруг -- вдруг что-то очень л?гкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый кот?нок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трется о мои ноги. Он не знает моих мыслей. И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надложилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку -- как будто лопнула. Я почувствовал, что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег. Сохраняя суровость: -- Ну, ждите здесь, сейчас разберемся! Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, что' думаю. Он молчит. Не согласен, но молчит. Вот так устроено: о н и могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад -- за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути. Они вс? могут, а мы -- нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, ид?м вниз. У лодки хромой. "Где жена?" -- "Испугалась, в лес убежала". -- Получите ваши документы. Можете следовать дальше. Благодарит. Кричит в лес: -- Ма-арья! Иди обратно! Люди -- добрые. Едем. Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне кричит: -- Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели -- точно бандиты. Знали б, задержали их, подлецов! -- Ну что, пожалел? -- спрашивает Коля. ___ С этой ночи -- с захода ли погреться или с белого кот?нка -- сломился весь наш побег. Что-то мы потеряли -- уверенность? хваткость? способность соображать? дружность решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врезь. А таким беглецам уже не бежать далеко. К утру бросили лодку. День проспали в стогу, но тревожно. Стемнело. Хочется есть. Надо бы мясо варить, так ведро потеряли при отступлении. Я решил жарить. Нашлось тракторное седло -- вот это будет сковородка. А картошку -- печь. Рядом стоял высокий сенный шалаш -- от косарей. В том затмении, которое сегодня меня постигло, я почему-то решил, что хорошо развести кост?р внутри шалаша: ниоткуда не будет видно. Коля не хочет никакого ужина: "Пойдем дальше!" Размолвка, не ладится. Я разв?л-таки огонь в шалаше, но подложил лишнего. И вспыхнул весь шалаш, я еле успел выползти. А огонь перескочил на стог, вспыхнул стог -- тот самый, в котором мы день провели. Вдруг стало мне жалко этого сена -- душистого, доброго к нам. Я стал разбрасывать его, кататься по земле, стараясь потушить, чтоб огонь дальше не ш?л. Коля сидит в стороне, надулся, не помогает. Какой же я дал след! Какое зарево! -- на много километров. А еще -- диверсия. За побег нам дадут тот же четвертак, какой мы уже имеем. А за "диверсию" с колхозным сеном -- могут и вышку при желании. А главное -- от каждой ошибки нарастает возможность новых ошибок, теряешь уверенность, оценку обстановки. Шалаш сгорел, но картошка испеклась. Зола вместо соли. Поели. Ночью шли. Обходили большое село. Нашли лопату. Подобрали на всякий случай. Взяли ближе к Иртышу. И уперлись в затон. Опять обходить? Обидно. Поискали -- нашли лодку без в?сел. Ничего, лопата вместо весла. Переплыли затон. Там я привязал лопату ремн?м за спиной, чтоб ручка вверх торчала как дуло от ружья. В темноте будто охотники. Вскоре встретились с кем-то, в сторону. Он: "Петро!" -- "Обознался, не Петро!" Шли всю ночь. Спали опять в стогу. Проснулись от пароходного гудка. Высунулись: не так далеко пристань. На машинах везут туда арбузы. Близко Омск, близко Омск, близко Омск. Пора бриться и денег доставать. Коля меня точит: "Теперь пропадем. Зачем было и в побег идти, если их жалеть? Наша судьба решалась, а ты пожалел. Теперь пропадем". Он прав. Сейчас это кажется таким бессмысленным: нет бритвы, нет денег, а было у нас и то и другое в руках -- мы не взяли. Надо было столько лет рваться в побег, столько хитрости проявлять, лезть под проволокой и ждать разряда в спину, шесть дней не пить воды, две недели пересекать пустыню -- и не взять того, что было в руках! Как войти в Омск небритому? На что поедем из Омска дальше?.. Лежим день в стогу сена. Спать не можем, конечно. Часов в пять вечера Жданок говорит: "Пойдем сейчас, осмотримся при свете". Я: "Ни за что!" Он: "Да скоро месяц пройд?т! Ты -- перестраховщик! Вон вылезу, пойду один. Угрожаю: "Смотри, и на тебя нож!" Но конечно, я ж его не пырну. Стих, лежит. Вдруг вывалился из стога и пош?л. Что делать? Так и расстаться? Спрыгнул и я, пош?л за ним. Ид?м прямо при свете, по дороге вдоль Иртыша. Сели на стог, обсуждаем: если кто теперь встретится, его уже нельзя отпускать, чтоб не заложил до темноты. Коля неосторожно выбежал -- пуста ли дорога? -- и тут его заметил парень. Пришлось его звать: "Подходи, дружок, закурим с горя!" -- "Какое ж у вас горе?" -- "Да вот поехали с шурином в отпуск на лодке, я сам из Омска, а он с павлодарского судоремонтного, слесарь, -- так ночью лодка снялась и ушла, осталось вот, что на берегу было. А ты кто?" -- "Я бакенщик". -- "Нигде нашей лодки не видел? Может в камышах?" -- "Нет". -- "А где твой пост? -- "Да вон" -- показывает на домик. "Ну зайдем к тебе, мы мясца сварим. Да побреемся." Ид?м. Так оказывается тот домик -- еще другого бакенщика, соседа, а нашего метров триста дальше. Опять не один. Только вошли в дом -- и сосед едет к нам на велосипеде с охотничьим ружьем. Коситься на мою щетину, расспрашивает о жизни в Омске. Меня, каторжанина, расспрашивать о жизни на воле! Что-то плету наугад, в основном -- что с жиль?м плохо, с продуктами плохо, с промтоварами плохо, в этом, пожалуй, не ошиб?шься. Он кривится, возражает, оказывается -- партийный. Коля варит суп, надо нам наесться впрок, может до Омска уже не придется. Томительное время до темноты. Ни того, ни другого нельзя отпускать. А если третий прид?т? Но вот оба собираются ехать ставить огни. Предлагаем свою помощь. Партийный отказывается: "Я всего два огня поставлю и в село мне надо, к семье хворост повезу. Да я еще сюда заеду". Даю Коле знак -- глаз не спускать с партийного, чуть что -- в кусты. Показываю место встречи. Сам еду с нашим. С лодки оглядываю расположение местности распрашиваю, докуда сколько километров. Возвращаемся с соседом одновременно. Это успокаивает: заложить нас тот еще не успел. Вскоре он действительно подъехал к нам на сво?м возу с хворостом. Но дальше не едет, сел Колин суп пробовать. Не уходит. Ну что делать? Прихватить двоих? Одного в погреб, другого к койке?.. У обоих документы, у того велосипед с ружь?м? Вот жизнь беглеца -- тебе мало простого гостеприимства, ты должен еще отнимать силой... Вдруг -- скрип уключин. Смотрю в окно -- в лодке трое, это уже пятеро на двоих. Мой хозяин выходит, тут же возвращается за бидонами. Говорит: "Старшина керосин прив?з. Странно, что сам приехал, сегодня ж воскресенье". Воскресенье! Мы забыли считать на дни недели, для нас они различались не тем. В воскресенье вечером мы и бежали. Значит, ровно три недели побега! Что там в лагере?.. Псарня уже отчаялась нас схватить. За три недели, если бы мы рванули на машине, мы б уже давно могли устроиться где-нибудь в Карелии, в Белоруссии, паспорт иметь, работать. А при удаче -- и еще западней... И как же обидно сдаться теперь, после тр?х недель! "Ну что, Коля, нарубались -- теперь и оправиться надо с чувством?" Выходим в кусты и оттуда следим: наш хозяин берет керосин у пришедшей лодки, туда же подошел и партийный сосед. О чем-то говорят, но нам не слышно. Уехали. Колю скорей отправляю домой, чтоб не дать бакенщикам наедине о нас говорить. Сам тихо иду к лодке хозяина. Чтобы не греметь цепью -- тужусь и вытаскиваю самый кол. Рассчитываю время: если старшина бакенщиков поехал о нас докладывать, ему семь километров до села, значит, минут сорок. Если в селе краснопогонники, им собраться и сюда на машине -- еще минут пятнадцать. Иду в дом. Сосед вс? не уходит, разговорами занимает. Очень странно. Значит брать придется их двоих сразу. "Ну что, Коля, пойдем перед сном помоемся?" (Договориться надо). Только вышли -- и в тишине слышим топот сапог. Нагибаемся и на светловатом небе (луна еще не взошла) видим, как мимо кустов цепью бегут люди, окружают домик. Шепчу Коле: "К лодке!" Бегу к реке, с обрыва скатываюсь, падаю и вот уже у лодки. Счет жизни -- на секунды -- а Коли нет! Ну, куда, куда делся? И бросить его не могу. Наконец вдоль берега прямо на меня бежит в темноте. "Коля, ты?" Пламя! Выстрел в упор! Я каскадным прыжком (руки впер?д) прыгнул в лодку. С обрыва -- автоматные очереди. Кричат: "Кончили одного". Наклоняются: "Ранен?" Стону. Вытаскивают, веду. Хромаю (если покалечен -- меньше будут бить). В темноте незаметно выбрасываю в траву два ножа. Наверху краснопогонники спрашивают фамилию. "Столяров". (Может, еще как-нибудь выкручусь. так не хочется называть свою фамилию -- ведь это -- конец воли.) Бьют по лицу: "Фамилия!" -- "Столяров". Затаскивают в избу, раздевают до пояса, руки стягивают проводом назад, он врезается. Упирают штыки в живот. Из-под одного сбегает струйка крови. Милиционер, старший лейтенант Саботажников, который меня взял, тычет наганом в лицо, вижу взвед?нный курок. "Фамилия!" Ну, бесполезно сопротивляться. Называю. "Где второй?" Трясет наганом, штыки врезаются глубже: "Где второй?" Радуюсь за Колю и твержу: "Были вместе, убит наверно". Пришел опер с голубой окантовочкой, казах. Толкнул меня связанного на кровать и полулежачего стал равномерно бить по лицу -- правой рукой, левой, правой, левой, как плыв?т. От каждого удара голова ударяется о стену. "Где оружие?" -- "Какое оружие?" -- "У вас было ружь?, ночью вас видели". Это -- тот ночной охотник, тоже продал... "Да лопата была, а не ружье!" Не верит, бь?т. Вдруг легко стало -- это я потерял сознание. Когда вернулось: "Ну, смотри, если кого из наших ранят -- тебя на месте прикончим!" (Они как чувствовали -- у Коли действительно оказалось ружь?! Выяснилось потом: когда я сказал Коле "к лодке!" -- он побежал в другую сторону, в кусты. Объяснял, что не понял... Да нет, он весь день порывался отделиться, вот и отделился. И велосипед он запомнил. По выстрелам он бросился подальше от реки и пополз назад, откуда мы сюда пришли. Уже как следует стемнело, и пока вся свора толпилась вокруг меня, он встал во весь рост и побежал. Бежал и плакал -- думал, что меня убили. Так добежал он до того второго домика, соседа. Выбил ногой окно, стал искать ружье. Нашел его ощупью на стене и сумку с патронами. Зарядил. Мысль, говорит, была такая: "Отомстить? Пойти по ним пострелять за Жору?" Но раздумал. Наш?л велосипед, нашел топор. Изнутри разрубил дверь, наложил в сумку соли (самое важное показалось или соображать некогда) -- и поехал сперва прос?лком, потом через село, прямо мимо солдат. Им и невдом?к.) А меня связанного положили в телегу, двое солдат село на меня сверху и повезли так в совхоз, километра за два. Тут телефон, по которому лесник (он был в лодке со старшиной бакенщиков) вызвал по телефону краснопогонников -- потому так быстро и прибыли они, что по телефону, я-то не рассчитал. С этим лесником произошла сценка, о которой рассказывать как будто не приятно, а для пойманного характерная: мне нужно было оправиться по-л?гкому, а ведь кто-то должен помогать мне при этом, очень интимно помогать, потому что мои руки скручены назад. Чтоб автоматчикам не унижаться -- леснику и велели выйти со мной. В темноте отошли немного от автоматчиков, и он, ассистируя, попросил у меня прощения за предательство: "Должность у меня такая. Я не мог иначе". Я не ответил. Кто это рассудит? Предавали нас и с должностями и без должностей. Все предавали нас по пути, кроме того седогривого древнего старика. В избе при большой дороге я сижу до пояса раздетый, связанный. Очень хочу пить, не дают. Краснопогонники смотрят зверьми, каждый улучает прикладом толкнуть. Но здесь уже не убьют так просто: убить могут, когда их мало, когда свидетелей нет. (Можно понять как они злы. Сколько дней они без отдыха ходили цепями по воде в камышах и ели консервы одни без горячего.) В избе вся семья. Малые ребятишки смотрят на меня с любопытством, но подойти боятся, даже дрожат. Милицейский лейтенант сидит, пь?т с хозяином водку, довольный удачей и предстоящей наградой. -- "Ты знаешь, кто это? -- хвастает он хозяину. -- Это полковник, известный американский шпион, крупный бандит. Он бежал в американское посольство. Они людей по дороге убивали и ели." Он, может быть, верит и сам. Такие слухи МВД распространило о нас, чтобы легче ловить, чтобы все доносили. Им мало преимущества власти, оружия, скорости движения -- им еще в помощь нужна клевета. (А в это время по дороге мимо нашей избы как ни в чем не бывало едет Коля на велосипеде с ружь?м через плечо. Он видит ярко освещенную избу, на крыльце -- солдат курящих, шумных, против окна -- меня голого. И крутит педали на Омск. А там, где меня взяли, вокруг кустов всю ночь еще будут лежать солдаты и утром прочесывать кусты. Еще никто не знает, что у соседнего бакенщика пропали велосипед и ружье, он, наверно, тоже закатился выпивать и бахвалиться.) Насладившись своей удачей, небывалой по местным масштабам, милицейский лейтенант дает указание доставить меня в село. Опять меня бросают в телегу, везут в КПЗ -- где их нет! при каждом сельсовете. Два автоматчика дежурят в коридоре, два под окном! -- американский шпионский полковник! Руки развязали, но велят на полу лежать посередине, ни к одной стенке не подбираться. Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую ночь. Утром приходит капитан, сверлит меня глазами. Бросает мне китель (остальное мо? уже пропили). Негромко и оглядываясь на дверь, задает странный вопрос: -- Ты откуда меня знаешь? -- Я вас не знаю. -- Но откуда ты знал, что поисками руководит капитан Воробь?в? Ты знаешь, подлец, в какое положение ты меня поставил? Он -- Воробь?в! И -- капитан! Там, ночью, когда мы выдавали себя за опергруппу, я назвал капитана Воробь?ва, пощаженный мной работяга вс? тщательно донес. И теперь у капитана неприятности! Если начальник погони связан с беглецом, чему ж удивляться, что три недели поймать не могут!.. Еще приходит свора офицеров, кричит на меня, спрашивают и о Воробь?ве. Говорю, что -- случайность. Опять связали руки проволокой, вынули шнурки из ботинок и дн?м повели по селу. В оцеплении -- человек двадцать автоматчиков. Высыпало вс? село, бабы головами качают, ребятишки следом бегут, кричат: -- Бандит! Расстреливать повели! Мне режет руки проволокой, на каждом шагу спадают ботинки, но я поднял голову и гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек. Это вели меня -- для демонстрации, на память этим бабам и детворе (еще двадцать лет там будут легенды рассказывать). В конце села меня толкают в простой голый кузов грузовика с защепистыми старыми досками. Пять автоматчиков садятся у кабины, чтоб не спускать с меня глаз. И вот все километры, которым мы так радовались, все километры, отдалявшие нас от лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А доро'гой автомобильной кружной их набралось полтысячи. На руки мне надевают наручники, они затянуты до предела. Руки -- сзади, и лица мне защищать нечем. Я лежу не как человек, а как чурка. Да так они нас и наказывают. И дорога испортилась -- дождь, дождь, машину бросает на ухабах. От каждого толчка меня головой, лицом елозит по дну кузова, царапает, вгоняет занозы. А руки не то, чтоб на помощь лицу, но их самих особенно режет при толчках, будто отпиливает наручниками кисти. Я пытаюсь на коленях подползти к борту и сесть, опершись на него спиной. Напрасно! -- держаться нечем, и при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я ползу как попало. Так иногда подбросит и ударит досками, будто внутренности отскакивают. На спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок -- плохо. Я перекатываюсь на живот -- плохо. Я стараюсь изогнуть шею и так поднять голову, охранить ей от ударов. Но шея уста?т, голова опадает и бь?тся лицом о доски. И пять конвоиров безучастно смотрят на мои мучения. Эта поездка войд?т в их душевное воспитание. Лейтенант Яковлев, едущий в кабине, на остановках заглядывает в кузов и скалиться: "Ну, не убежал?" Я прошу дать мне оправиться, он гогочет: "Ну и оправляйся в штаны, мы не мешаем!" Я прошу снять наручники, он сме?тся: "Не попался ты тому парню, под которым зону подлез. Уже б тебя в живых не было". Накануне я радовался, что меня избили, но как-то еще "не по заслугам". Но зачем портить кулаки, если вс? сделает кузов грузовика? Небольного неизодранного места не осталось на вс?м мо?м теле. Пилит руки. Голова раскалывается от боли. Лицо разбито, иззанозено вс? о доски, кожа содрана.5 Мы едем полный день и почти всю ночь. Когда я перестал бороться с кузовом и совсем уже бесчувственно бился головой о доски, один конвоир не выдержал -- подложил мне мешок под голову, незаметно ослабил наручники и, наклонясь, ш?потом сказал: "Ничего, скоро приедем, потерпи". (Откуда это сказалось в парне? Кем он был воспитан? Наверняка можно сказать, что не Максимом Горьким и не политруком своей роты.) Экибастуз. Оцепление. "Выходи!" Не могу встать. (Да если бы встал, так тут бы меня еще пропустили на радостях.) Открыли борт, сволокли на землю. Собрались и надзиратели -- посмотреть, понасмехаться. "Ух ты, агрессор!" -- крикнул кто-то. Протащили через вахту и в тюрьму. Сунули не в одиночку, а сразу в камеру -- чтобы любители добывать свободу посмотрели на меня. В камере меня бережно подняли на руки и положили на верхние нары. Только поесть у них до утренней пайки ничего не было. А Коля в ту ночь ехал дальше на Омск. От каждой машины, завидев фары, отбегал с велосипедом в степь и там ложился. Потом в каком-то одиноком дворе забрался в курятник и насытил свою бегляцкую мечту -- тр?м курам свернул головы, сложил их в мешок. А как остальные раскудахтались -- поспешил дальше. Та неуверенность, которая зашатала нас после наших больших ошибок, теперь после моей поимки, еще больше овладела Колей. Неустойчивый, чувствительный, он бежал уже дальше в отчаянии, плохо соображая, что надо делать. Он не мог осознать самого простого: что пропажа ружья и велосипеда конечно уже обнаружена, и они уже не маскируют его, а с утра надо бросить их как слишком явные; и что в Омск ему надо подойти не с этой стороны и не по шоссе, а далеко обогнув город, пустырями и задами. Ружье и велосипед надо бы быстро продать, вот и деньги. Он же просидел полдня в кустах близ Иртыша, но опять не выдержал до ночи и поехал тропинками вдоль реки. Очень может быть, что по местному радио уже объявили его приметы, в Сибири с этим не так стесняются, как в Европейской части. Подъехал к какому-то домику, вош?л. Там была старуха и лет тридцати дочь. И еще там было радио. По удивительному совпадению голос пел: Бежал бродяга с Сахалина Звериной узкою тропой... Коля смяк, закапали слезы. "Что у тебя за горе?" -- спросили женщины. От их участия Коля совсем откровенно заплакал. Они приступили утешать. Он объяснил: "Одинок. Всеми брошен". -- "Так женись, -- то ли шутя, то ли серьезно сказала старуха. -- Моя тоже холостая". Коля еще смягчился, стал поглядывать на невесту. Та обернула по-деловому: "Деньги на водку есть?" Выгреб Коля последние рублики, не собралось. "Ну, потом добавлю". Ушла. "Да! -- вспомнил Коля. -- Я ж куропаток настрелял. Вари, т?ща, обед праздничный". Бабка взяла: "Так это ж куры!" -- "Ну, значит, в темноте не разобрал, когда стрелял" -- "А отчего шеи свернутые? ".. Попросил Коля закурить -- старуха за махорку просит с жениха денег. Снял Коля кепку, старуха переполошилась: "Да ты не арестант ли, стриженая голова? Уходи, пока цел. А то придет дочка -- сдадим тебя!" И вертится у Коли вс? время: почему мы на Иртыше пожалели вольных, а у вольных к нам жалости нет? Снял со стены куртку-москвичку (на дворе похолодало, а он в одном костюме), надел -- как раз по плечам. Бабка кричит: "Сдам в милицию!" А Коля в окно видно: дочка ид?т и кто-то с ней на велосипеде. Уже заложила! Значит -- "махмадера!" Схватил ружь? и бабке: "В угол! ложись!" Стал к стене, пропустил тех двоих в дверь и командует: "Ложись!" И мужчине: "А ты подари-ка мне сапоги на свадьбу! Снимай по одному!" Под наставленным ружь?м тот снял сапоги, Коля их надел, сбросив лагерные опорки, и пригрозил, что если кто выйдет за ним -- подстрелит. И поехал на велосипеде. Но мужчина погнался за ним на сво?м. Коля спрыгнул, ружье к плечу: "Стой! Брось велосипед! Отойди!" Отогнал, подошел, спицы ему поломал, шину пропорол ножом, а сам поехал. Вскоре выехал на шоссе. Впереди Омск. Так прямо и поехал. Вот и остановка автобуса. На огородах бабы картошку роют. Сзади привязался мотоцикл, в н?м трое работяг в телогрейках. Ехал-ехал, вдруг на Колю налетел и сшиб его коляской. Выскочили из мотоцикла, навалились на Жданка и по голове его пистолетом. Бабы с огорода завопили. "За что вы его? Что он вам сделал?!" Действительно -- что он им сделал?.. Но недоступно пониманию народа, кто кому что сделал и будет еще делать. Под телогрейками у всех тр?х оказалась военная форма (опергруппа сутки за сутками дежурила при въезде в город). И отвечено было бабам: "Это -- убийца". Проще всего. И бабы, веря Закону, пошли копать свою картошку. А опергруппа первым долгом спросила у нищего беглеца, есть ли у него деньги. Коля честно сказал, что -- нет. Стали искать, и в одном из карманов его обновки "москвички" нашли 50 рублей. Их отобрав, подъехали к столовой, проели и пропили. Впрочем, накормили и Колю. Так мы зачалились в тюрьму надолго, суд был только в июле следующего года. Девять месяцев мы припухали в лагерной тюрьме, время от времени нас тягали на следствие. Его вели начальник режима Мачеховский и оперуполномоченный лейтенант Вайнштейн. Следствие добивалось: кто помогал нам из заключ?нных? кто из вольных "по уговору с нами" выключил свет в момент побега? (Уж мы им не объясняли, что план был другой, а потушка света нам только помешала.) Где была у нас явка в Омске? Через какую границу мы собирались бежать дальше? (Они допустить не могли, чтобы люди хотели остаться на родине.) "Мы бежали в Москву, в ЦК, рассказать о преступных арестах, вот и вс?!" Не верят. Ничего "интересного" не добившись, клеили нам обычный беглецкий букет: 58-3 (бандитизм); Указ "четыре-шестых", статья "один-два" (кража, соверш?нная воровской шайкой); тот же указ, статья "два-два" (разбой, соедин?нный с насилием, опасным для жизни); статья 182-я (изготовление и ношение холодного оружия). Но вся эта устрашающая цепь статей не грозила нам кандалами тяжелей, чем мы уже имели. Судебная кара, давно захлестнувшая за всякий разумный предел, обещала нам по этим статьям те же двадцать пять лет, которые могли дать баптисту за его молитву, и которые мы имели безо всякого побега. Так что просто теперь на перекличках мы должны будем говорить "конец срока" не 1973-й, а 1975-й. Как будто в 1951-м году мы могли ощутить эту разницу! Только один был грозный поворот в следствии -- когда пообещали судить нас как экономических подрывников. Это невинное слово было опаснее избитых "саботажник, бандит, разбойник, вор". Этим словом допускали смертную казнь, введенную за годик перед тем. Подрывники же мы были потому, что подорвали экономику народного государства. Как разъяснили нам следователи, потрачено было на поимку 102 тысячи рублей; несколько дней стояли иные рабочие объекты (заключ?нных не выводили, потому что их конвой был снят на погоню); 23 автомашины с солдатами дн?м и ночью ездили по степям и за три недели истратили годовой лимит бензина; опергруппы были высланы во все ближайшие города и поселки; был объявлен розыск и по стране разослано 400 моих фотографий и 400 Колиных. Мы переч?т этот весь выслушали с гордостью... Итак сроку нам дали по двадцать пять. Когда читатель возьмет эту книгу в руки, -- еще, наверно, те наши сроки не кончаться..."6 А еще после побега Тэнно -- на год разогнали (за злополучный скетч) художественную самодеятельность КВЧ. Потому что культура -- это хорошо. Но должна служить культура угнетению, а не свободе. 1 Случайность! Случайность, как тот встречный воронок! Случайность, которую невозможно предвидеть! На каждом шагу подстерегают нас в жизни случайности благоприятные и враждебные. Но только в побеге, но только на хребте риска мы познаем всю их полную увесистость. Совершенно с л у ч а й н о через три-пять минут после выполза Тэнно и Жданка погасает свет зоны -- и только поэтому с вышек швыряют ракетами, которых в тот год еще много было в Экибастузе. Если бы беглецы ползли на пять минут позже -- насторожившиеся конвоиры могли бы заметить их и расстрелять. Если бы беглецы смогли под освещ?нным ярким небом умерить себя, спокойно рассмотреть зону и увидеть, что погасли фонари и прожекторы зоны, они спокойно отправились бы за автомашиной, и весь их побег сложился бы совсем иначе. -- Но в их положении -- только что подлезли и вдруг ракеты над зоной -- и усомниться было нельзя, что это -- за ними, по их головы. * Короткий перебой в осветительной сети -- и весь их побег оказался перев?рнут и распластан. 2 А было так: утром работяги нашли холодные телогрейки, явно ночевавшие. Содрали номера и т я п н у л и их себе: телогрейка -- это вещь! Надзиратели так и не видали их. И порезанные нити увидели только к вечеру понедельника. И именно по картотеке целый день дознавались -- кто бежал. Беглецы еще и утром могли открыто идти и ехать! Вот что значит -- не досмотрелись, почему ракеты. * Когда же в лагере постепенно выяснилась картина побега воскресным вечером, то вспомнили, что свет гас, и восклицали: "Ну, хитрецы! Ну, ловкачи! Как же умудрились свет выключить?" И все долго будут считать, что потухший свет им помог. 3 Таких немало по Казахстану от 30-33-го годов. Сперва Буденный прошел тут со своей конницей (до сих пор во вс?м Казахстане -- ни одного колхоза его имени, ни одного портрета), потом -- голод. 4 Не так ли наши угнетатели, нас губя, нас же и ненавидят? 5 К тому ж у Тэнно -- гемофилия. На все риски побегов он ш?л, а одна царапина могла стоить ему жизни. 6 Пока читатель эту книгу в руки возьмет -- а Георгий Павлович Тэнно -- атлет и даже теоретик атлетизма, умер 22 октября 1967 года от внезапно налетевшего рака. Его постельной жизни едва хватило, чтобы прочесть эти главы и уже немеющими пальцами выправить их. Не так представлял он и обещал друзьям свою смерть! Как когда-то при плане побега, так зажигался он от мысли умереть в бою. Он говорил, что умирая, непременно у в е д ? т за собой десяток убийц, и первого среди них -- В я ч и к а  К а р з у б о г о (Молотова), и еще непременно -- Хвата (следователя по делу Вавилова). Это -- не убить, это -- казнить, раз государственный закон охраняет убийц. "После первых твоих выстрелов жизнь твоя уже окуплена, -- говорит Тэнно, -- и ты радостно даешь с в е р х  п л а н а". Но настигла болезнь внезапно, не дав поискать оружия и мгновенно отобрав силы. Уже больной, разносил Тэнно мои письма съезду писателей по разным ящикам Москвы. Он пожелал похорониться в Эстонии. Пастор тоже был старый узник -- и гитлеровских, и сталинских лагерей. * А Молотов остался безопасно перелистывать старые газеты и писать свои мемуары палача, а Хват -- спокойно тратить пенсию в 41-м доме по ул. Горького. -------- Глава 8. Побеги с моралью и побеги с инженерией На побеги из ИТЛ, если они не были куда-нибудь в Вену или через Берингов пролив, вершители ГУЛага смотрели, видимо, примир?нно. Они понимали их как явление стихийное, как бесхозяйственность, неизбежную в слишком обширном хозяйстве, -- подобно падежу скота, утоплению древесины, кирпичному половняку вместо целого. Не так было в Особлагах. Выполняя особую волю Отца Народов, лагеря эти оснастили многократно-усиленной охраной и усиленным же вооружением на уровне современной мотопехоты (те самые контингенты, которые не должны разоружаться при самом всеобщем разоружении). Здесь уже не содержали социально-близких, от побега которых нет большого убытка. Здесь уже не осталось отговорок, что стрелков мало или вооружение устарело. При самом основании Особлагов было заложено в их инструкциях, что побегов из этих лагерей вообще быть не может, ибо всякий побег здешнего арестанта -- вс? равно, что переход госграницы крупным шпионом, это -- политическое пятно на администрации лагеря и на командовании конвойными войсками. Но именно с этого момента Пятьдесят Восьмая стала получать сплошь уже не десятки, а четвертные, то есть потолок уголовного кодекса. Так бессмысленное равномерное ужесточение в самом себе несло и свою слабость: как убийцы ничем не удерживались от новых убийств (всякий раз их десятка лишь чуть обновлялась), так теперь и политические не удерживались больше уголовным кодексом от побега. И людей-то погнали в эти лагеря не тех -- рассуждавших, как в свете Единственно-Верной Теории оправдать произвол лагерного начальства, а крепких здоровых ребят, проползавших всю войну, у которых пальцы еще не разогнулись как следует после гранат. Георгий Тэнно, Иван Воробь?в, Василий Брюхин, их товарищи и многие подобные им в других лагерях оказались и безоружные достойны мотопехотной техники нового регулярного конвоя. И хотя побегов в Особлагерях было по числу меньше, чем в ИТЛ (да Особлаги стояли и меньше лет), но эти побеги были ж?стче, тяжче, необратимей, безнад?жней -- и потому славней. Рассказы о них помогают нам разобраться -- уж так ли народ наш был терпелив эти годы, уж так ли покорен. Вот несколько. Один был на год раньше побега Тэнно и послужил ему образцом. В сентябре 1949-го из Первого Отделения Степлага (Рудник, Джезказган) бежали два каторжанина -- Григорий Кудла -- кряжистый, степенный рассудительный старик, украинец (но когда подпекало, нрав был запорожский, боялись его и блатные) и Иван Душечкин, тихий белорусс, лет тридцати пяти. На шахте, где они работали, они нашли в старой выработке заделанный шурф, кончавшийся наверху реш?ткой. Эту реш?тку они в свои ночные смены расшатывали, а тем временем сносили в шурф сухари, ножи, грелку, украденную из санчасти. В ночь побега, спустясь в шахту, они порознь заявили бригадиру, что нездоровится, не могут работать и полежат. Ночью под землей надзирателей нет, бригадир -- вся власть, но гнуть он должен помягче, потому что и его могут найти с проломленной головой. Беглецы налили воды в грелку, взяли свои запасы и ушли в шурф. Выломали реш?тку и поползли. Выход оказался близко от вышек, но за зоной. Ушли незамеченными. Из Джезказгана они взяли по пустыне на северо-запад. Днем лежали, шли по ночам. Вода нигде не попадалась им, и через неделю Душечкин уже не хотел вставать, Кудла поднял его надеждой, что впереди холмы, там может быть вода. Дотащились, но там во впадинах оказалась грязь, а не вода. И Душечкин сказал: "Я вс? равно не пойду. Ты -- запори меня, а кровь мою выпей!" Моралисты! Какое решение правильно? У Кудлы тоже круги перед глазами. Ведь Душечкин умр?т -- зачем погибать и Кудле?.. А если вскоре он найд?т воду -- как он потом всю жизнь будет вспоминать Душечкина?.. Кудла решил: еще пойду вперед, если до утра вернусь без воды -- освобожу его от мук, не погибать двоим. Кудла попл?лся к сопке, увидел расщелину и, как в самых невероятных романах -- воду в ней! Кудла скатился и вприпадку пил, пил! (только уж утром рассмотрел в ней головастиков и водоросли.) С полной грелкой он вернулся к Душечкину: "Я тебе воду принес, воду!" Душечкин не верил, пил -- и не верил (за эти часы ему уже виделось, что он пил е?...) Дотащились до той расселины и остались там пить. После питья подступил голод. Но в следующую ночь они перевалили через какой-то хребет и спустились в обетованную долину: река, трава, кусты, лошади, жизнь. С темнотой Кудла подкрался к лошадям и одну из них убил. Они пили ей кровь прямо из ран. (Сторонники мира! Вы в тот год шумно заседали в Вене или Стокгольме, а коктейли пили через соломинки. Вам не приходило в голову, что соотечественники стихослагателя Тихонова и журналиста Эренбурга высасывают трупы лошадей? Они не объясняли вам, что по-советски так понимается м и р?) Мясо лошади они пекли на кострах, ели долго и шли. Амангельды на Тургае обошли вокруг, но на большой дороге казахи с попутного грузовика требовали у них документы, угрожали сдать в милицию. Дальше они часто встречали ручейки и оз?ра. Еще Кудла поймал и зарезал барана. Уже месяц они были в побеге! Кончался октябрь, становилось холодно. В первом леске они нашли землянку и зажили в ней: не решались уходить из богатого края. В этой остановке их, в том, что родные места не звали их, не обещали жизни более спокойной -- была обреч?нность, ненаправленность их побега. Ночами они делали набеги на соседнее село, то стащили там котел, то, сломав замок на чулане, муку, соль, топор, посуду. (Беглец, как и партизан, среди общей мирной жизни неизбежно скоро становится вором...) А еще раз они увели из села корову и забили е? в лесу. Но тут выпал снег, и чтоб не оставлять следов, они должны были сидеть в землянке невылазно. Едва только Кудла вышел за хворостом, его увидел лесник и сразу стал стрелять. "Это вы -- воры? Вы корову украли?" Около землянки нашлись и следы крови. Их повели в село, посадили под замок. Народ кричал: убить их тут же без жалости! Но следователь из района приехал с карточкой всесоюзного розыска и объявил селянам: "Молодцы! Вы не воров поймали, а крупных политических бандитов!" И -- вс? обернулось. Никто больше не кричал. Хозяин коровы -- оказалось, что это чечен, прин?с арестованным хлеба, баранины и даже денег, собранных чеченами. "Эх, -- говорит он, -- да ты бы приш?л, сказал, кто ты -- я б тебе сам вс? дал!.. (В этом можно не сомневаться это по-чеченски). И Кудла заплакал. После ожесточения стольких лет сердце не выдерживает сочувствия. Арестованных отвезли в Кустанай, там в железнодорожном КПЗ не только отобрали (для себя) всю чеченскую передачу, но вообще не кормили! (И Корнейчук не рассказал вам об этом на Конгрессе Мира?). Перед отправкой на кустанайском перроне их поставили на колени, руки были закованы назад в наручниках. Так и держали, на виду у всех. Если б это было на перроне Москвы, Ленинграда, Киева, любого благополучного города -- мимо этого коленопреклон?нного скованного седого старика, как будто с картины Репина, все бы шли, не замечая и не оборачиваясь -- и сотрудники литературных издательств, и передовые кинорежиссеры, и лекторы гуманизма, и армейские офицеры, уж не говорю о профсоюзных и партийных работниках. И все рядовые, ничем не выдающиеся, никаких постов не занимающие граждане тоже старались бы пройти, не замечая, чтобы конвой не спросил и не записал их фамилии, -- потому что у тебя ведь московская прописка, в Москве магазины хорошие, рисковать нельзя... (И еще можно понять 1949 год, -- но разве в 1965-м было бы иначе? Или разве наши молодые и развитые остановились бы вступиться перед конвоем за седого старика в наручниках и на коленях?) Но кустанайцам мало что было терять, все там были или заклятые, или подпорченные, или ссыльные. Они стали стягиваться около арестованных, бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти Кудлы были закованы за спиной, и он нагнулся откусить хлеба с земли, -- но конвоир ногой выбил хлеб из его рта. Кудла перекатился, снова подполз откусить -- конвоир отбил хлеб дальше! (Вы, передовые кинорежиссеры, снимающие безопасных "стариков и старух"! -- может быть, вы запомните кадр и с этим стариком?) Народ стал подступать и шуметь: "Отпустите их! Отпустите!" Приш?л наряд милиции. Наряд был сильней, чем народ, и разогнал его. Подош?л поезд, беглецов погрузили для кенгирской тюрьмы. Казахстанские побеги однообразны, как сама та степь. Но в этом однообразии может быть легче понимается главное? Тоже с шахты, тоже с Джезказгана, но в 1951 году, старым шурфом трое вышли на поверхность ночью и три ночи шли. Уже достаточно проняла их жажда, и увидев несколько казахских юрт, двое предложили зайти напиться к казахам, а третий, Степан**, отказался и наблюдал с холма. Он видел, как товарищи его в юрту вошли, а оттуда уже бежали, преследуемые многими казахами, и взяты тут же. Степан, щуплый, невысокий, уш?л лощинами и продолжал побег в одиночестве, ничего с собой не имея, кроме ножа. Он старался идти на северо-запад, но всегда отклонялся, минуя людей, предпочитая зверей. Он вырезал себе палку, охотился на сусликов и тушканчиков: метал в них издали, когда они на задних лапках свистят у норок -- и так убивал. Кровь их старался высасывать, а самих жарил на костре из сухого караганника. Но костер его и выдал. Раз увидел Степан, что к нему скачет всадник в большом рыжем малахае, он едва успел прикрыть свой шашлык караганником, чтобы казах не понял, какого разбора тут еда. Казах подъехал, спросил, кто такой и откуда. Степан объяснил, что работал на марганцевом руднике в Джездах (там работали и вольные), а ид?т в совхоз, где жена его, километров полтораста отсюда. Казах спросил, как называется тот совхоз. Степан выбрал самое вероятное: "имени Сталина". Сын степей! И скакал бы ты своей дорогой! Чем мешал тебе этот бедняга? Нет! Казах грозно сказал: "Твой на турма' сидел! Ид?м со мной!" Степан выругался и пош?л своей дорогой. Казах ехал рядом, приказывал идти за ним. Потом отскакивал, махал, звал своих. Но степь был пустынна. Сын степей! Ну и покинул бы ты его -- ты видишь, с голой палкой он ид?т по степи на сотни верст, без еды, ведь он и так погибнет. Или тебе нужен килограмм чаю? За эту неделю, живя наравне со зверьми, Степан уже привык к шорохам и свистам пустыни. И вдруг он учуял в воздухе новый свист и не сообразил, а нутром животного ощутил опасность -- отпрыгнул в сторону. Это спасло его! -- оказалось, казах забросил аркан, но Степан увернулся из кольца. Охота на двуногого! Человек или килограмм чая! Казах с ругательством выбрал назад аркан, Степан пош?л дальше, соображая, и стараясь теперь не упускать казаха из вида. Тот подъехал ближе, приготовил аркан и снова метнул. И только метнул -- Степан рванулся к нему и ударом палки по голове сбил с лошади. (Сил-то у него было чуть, но тут шло на смерть.) "Получай калым, бабай!" -- не давая взнику, стал его бить Степан со всей злостью, как животное рв?т клыками другое. Но увидя кровь, остановился. Взял у казаха и аркан, и кнут, и взобрался на лошадь. А на лошади была еще котомка с продуктами. Побег его длился еще долго -- еще недели две, но строго везде избегал Степан главных врагов -- людей, соотечественников. Уже он расстался и с лошадью и переплывал какую-то реку (а плавать он не умел! -- и делал плот из тростника, чего тоже, конечно, не умел), и охотился, и от какого-то крупного зверя, вроде медведя, уходил в темноте. И однажды так был измучен жаждой, голодом, усталостью, желанием горячего, что решился зайти в одинокую юрту и попросить чего-нибудь. Перед юртой был дворик с саманным забором, и слишком поздно, уже подходя к забору, Степан увидел там двух ос?дланных лошадей и выходящего ему навстречу молодого казаха в гимнаст?рке, с орденами, в галифе. Бежать было упущено, Степан понял, что погиб. А казах этот выходил до ветру. Он был сильно пьян и обрадовался Степану, как бы не замечая его изодранного, уже не человеческого вида. "Заходи, заходи, гость будешь!" В юрте сидел старик-отец и еще такой же молодой казах с орденами -- их было два брата, бывших фронтовика, сейчас каких-то крупных людей в Альма-Ате, приехавших почтить отца (из колхоза они взяли две лошади и на них прискакали в юрту). Эти ребята отпробовали войну и потому были людьми, а еще они были очень пьяны, и пьяное благодушие распирало их (то самое благодушие, которое брался искоренить, да так до конца и не искоренил Великий Сталин). И для них радость была, что к пиру прибавился еще один человек, хоть и простой рабочий с рудника, идущий в Орск, где жена вот-вот должна рожать. Они не спрашивали у него документов, а поили, кормили и уложили спать. Вот и такое бывает... (Всегда ли пьянство враг человека? А когда открывает в н?м лучшее?) Степан проснулся прежде хозяев; опасаясь вс? же ловушки, вышел. Нет, обе лошади стояли как стояли, и на одной из них он мог бы сейчас ускакать. Но и он не мог обидеть хороших людей -- и уш?л пешком. Еще несколько дней он ш?л, уже стали встречаться автомашины. От них он всяких раз успевал убежать в сторону. И вот дошел до железной дороги, и пройдя вдоль не?, той же ночью подошел к станции Орск. Оставалось сесть на поезд! Он победил! Он совершил чудо -- с самодельным ножом и палкой пересек обширную пустыню в одиночку -- и вот был у цели. Но при свете фонарей он увидел, что по станционным путям расхаживают солдаты. Тогда он пош?л пешком вдоль железной дороги по проселочной. Он не стал прятаться и утром: ведь он был уже в России, на родине! Навстречу пылила машина, и первый раз Степан не побежал от не?. Из этой первой родной машины выпрыгнул родной милиционер: "Кто такой? Покажи документы". Степан объяснил -- тракторист, ищет работы. Тут случился и председатель колхоза: "Оставь его, мне трактористы во' нужны! У кого в деревне документы!" День ездили, торговались, выпивали и закусывали, но перед сумерками Степан не выдержал и побежал к лесу, до которого было метров двести. Милиционер же спроворился -- выстрел! второй! Пришлось остановиться. Связали. Вероятно, след его был потерян и считали погибшим, а солдаты в Орске поджидали совсем не его, потому что милиционер был к тому, чтоб отпустить, а в районном МВД перед ним по началу очень рассыпались -- давали чай с бутурбродами, курить "Казбек", допрашивал его сам начальник (ч?рт их знает, этих шпионов, завтра в Москву повезут, еще пожалуется) и только на "вы". "Где ваш радиопередатчик? Вы какой разведкой сюда заброшены?" "Разведкой?" -- удивлялся Степан. -- Я в геологоразведке не работал, я больше на шахтах." Но побег этот кончился хуже, чем бутербродами, и хуже даже, чем поимкой тела. По возвращению в лагерь его били долго и беспощадно. И, всем измученный и надломленный, Степан** упал ниже прежнего своего состояния: он дал подписку кенгирскому оперу Беляеву помогать выявлять беглецов. Он стал как утка-мано'к. Весь этот побег он в кенгирской тюрьме подробно рассказывал одному, другому сокамернику, ожидая отзыва. И если отзыв был, проявлялся порыв повторить -- Степан** докладывал куму. Те черты жестокости, которые проступают в каждом трудном побеге, густо набухали в бестолковом и кровавом побеге -- тоже из Джезказгана, тоже летом 1951 года. Шесть беглецов, начиная ночной побег из шахты, убили седьмого, которого они считали стукачом. Затем через шурф они поднялись в степь. Эти шестеро заключ?нных были люди очень разной масти, так что сразу же не захотели вместе и идти. Это было бы правильно, если бы был умный план. Но один из них пош?л сразу в пос?лок вольных, тут же, около лагеря, и постучался в окно своей знакомки. Он не прятаться думал у не?, не пережидать под полом или на чердаке (это было бы очень умно), а провести с ней короткое сладкое время (мы сразу узна?м контуры блатного). Он прогужевался у не? ночь и день, а на следующий вечер надел костюм е? бывшего мужа и пош?л вместе с ней в клуб, в кино. Лагерные надзиратели, бывшие там, опознали его и тут же покрутили. Двое других, грузины, легкомысленно и самоуверенно пошли на станцию и поездом поехали в Караганду. Но от Джезказгана, кроме пастушьих троп и троп беглецов, нет никаких других путей ко внешнему миру, как именно на Караганду и именно поездом. И вдоль дороги этой -- лагеря, а на каждой станции -- оперпосты. Так, не доехав до Караганды, оба тоже были покручены. Трое остальных пошли на юго-запад -- самой трудной дорогой. Здесь нет людей, но нет и воды. Пожилой украинец Прокопенко, бывший фронтовик, имевший карту, убедил их избрать этот путь и сказал, что воду он им найдет. Товарищи его были -- приблатн?нный крымский татарин и плюгавый ссученный вор. Они прошли без воды и еды четверо суток. Не вынося дальше, татарин и вор сказали Прокопенко: "Решили мы тебя кончать". Он не понял: "Как это, братцы? Хотите разойтись?" "Нет, кончать тебя. Всем не дойти". Прокопенко стал их умолять. Он распорол кепку, вынул оттуда фотографию жены с детьми, надеясь их расстрогать. "Братцы! Братцы! Вместе же за свободой пошли! Я вас выведу! Скоро должен быть колодец! Обязательно будет вода! Потерпите! Пощадите!" Но они закололи его, надеясь напиться кровью. Перерезали ему вены -- а кровь не пошла, свернулась тут же!.. Тоже кадр. Двое в степи над третьим. Кровь не пошла... Поглядывая друг на друга волками, потому что теперь кто-то должен был лечь из них, они пошли дальше -- туда, куда показывал им "батя" и через два часа нашли там колодец!.. А на другой день их заметили с самол?та и взяли. На допросе они это показали, стало известно в лагере -- и там решено было запороть их обоих за Прокопенко. Но их держали в отдельной камере и судить увезли в другое место. Хоть верь, что зависит от зв?зд, под какими начался побег. Какой бывает тщательный далекий расч?т -- но вот в роковую минуту погасает свет на зоне, и срывается взять грузовик. А другой побег начат порывом, но обстоятельства складываются как подогнанные. Летом 1948 года вс? в том же Джезказганском 1-м Отделении (тогда это еще не был Особлаг) как-то утром отряжен был самосвал -- нагрузиться на дальнем песчаном карьере и песок этот отвезти растворному узлу. Песчаный карьер не был объект -- то есть, он не охранялся, и пришлось в самосвале везти и грузчиков -- троих большесрочников с десяткой и четвертными. Конвой был -- ефрейтор и два солдата, шоф?р -- бесконвойный бытовик. Случай! Но Случай надо и уметь поймать так же мгновенно, как он приходит. Они должны были решиться -- и договориться -- и вс? на глазах и на слуху конвоиров, стоявших рядом, когда они грузили песок. Биографии у всех троих были одинаковы, как тогда у миллионов: сперва фронт, потом немецкие лагеря, побеги из них, ловля, штрафные концлагеря, освобождение в конце войны и в благодарность за вс? -- тюрьма от своих. И почему ж теперь не бежать по своей стране, если не боялись по Германии? Нагрузили. Ефрейтор сел в кабину. Два солдата-автоматчика сели в переднюю часть кузова, спинами к кабине и автоматы уставя на зэков, сидевших на песке в задней части кузова. Едва выехали с карьера, они по знаку одновременно бросили в глаза конвоирам песок и бросились сами на них. Автоматы отняли и через окно кабины прикладом оглушили ефрейтора. Машина стала, шоф?р был еле жив от страха. Ему сказали: "Не бойсь, не тронем, ты же не п?с! Разгружайся!" Заработал мотор -- и песок, драгоценный, дороже золотого, тот, который прин?с им свободу -- ссыпался на землю. И здесь, как почти во всех побегах, -- пусть история этого не забудет! -- рабы оказались великодушнее охраны: они не убили их, не избили, они велели им только раздеться, разуться и босиком в нижнем белье отпустили. "А ты, шоф?р, с кем?" -- "Да с вами, с кем же", -- решился и шоф?р. Чтоб запутать босых охранников (цена милосердия!), они поехали сперва на запад (степь ровна, езжай куда хочешь), там один переоделся в ефрейтора, двое в солдат, и погнали на север. Все с оружием, шоф?р с пропуском, подозрения нет! Вс? же, пересекая телефонные линии -- рвали их, чтобы нарушить связь. (Подтягивали книзу, поближе, веревкой с камнем на конце, захл?стом, -- а потом крюком рвали.) На это уходило время, но выигрыш был больше. Гнали полным ходом полный день, пока счетчик накрутил километров триста, а бензин упал к нолю. Стали присматриваться ко встречным машинам. "Победа". Остановили е?. "Простите, товарищ, но служба такая, разрешите проверить ваши документы". Оказалось -- тузы! районное партийное начальство, едет не то проверять, не то вдохновлять свои колхозы, не то просто на бешбармак. "А ну, выходи! Раздевайся!" Тузы умоляют не расстреливать. Отвели их в степь в белье, связали, взяли документы, деньги, костюмы, покатили на "Победе". (А солдаты, раздетые утром, лишь к вечеру дошли до ближайшей шахты, оттуда им с вышки: "Не подходи!" -- "Да мы свои!" -- "Какое свои, в одном исподнем!") У "Победы" бак оказался не полон. Проехали километров двести -- вс?, и канистра вся. Уже темнело. Увидели пасшихся лошадей и удачно схватили их без уздечек, сели охляблью, погнали. Но -- шоф?р упал с лошади и повредил ногу. Предлагали ему сесть на лошадь вторым. Он отказался: "Не бойтесь, ребята, вас не заложу!" Дали ему денег, шоф?рские права с "Победы" и поскакали. Видел их этот шоф?р последний, а с тех пор -- никто! И в лагерь свой их никогда не привозили. Так и четвертные и червонец без сдачи оставили ребята в сейфе спецчасти. Зеленый прокурор любит смелых! И шоф?р действительно их не заложил. Он устроился в колхозе около Петропавловска и спокойно жил четыре года. Но загубила его любовь к искусству. Он хорошо играл на баяне, выступал у себя в клубе, потом поехал на районный смотр самодеятельности, потом на областной. Сам он и забывать уже стал прежнюю жизнь, -- но из публики его признал кто-то из джезказганского надзора -- и тут же за кулисами он был взят -- и теперь приварили ему 25 лет по 58-й статье. Вернули в Джезказган. ___ Особую группу побегов составляют те, где начинается не с рывка и отчаяния, а с технического расч?та и золотых рук. В Кенгире был задуман знаменитый побег в железнодорожном вагоне. На один из объектов постоянно подавали под разгрузку товарняк с цементом, с асбестом. В зоне его разгружали, и он уходил пустым. И пятеро зэков готовили побег такой: сделали ложную внутреннюю торцевую стенку товарного пульмановского вагона да еще складную на шарнирах, как ширму -- так что когда тащили е? к вагону, она виделась не более как широкая сходня, удобная под тачки. План был: пока разгружается вагон, хозяева ему -- зэки; втащить заготовки в вагон, там развернуть; защ?лками скрепить в тв?рдую стенку; всем пятерым стать спинами к стене и веревочными тягами поднять и поставить стенку. Весь вагон в асбестной пыли -- и она в том же. Разницы глубины в пульмане не увидишь на глазок. Но есть сложность в расч?те времени, надо освободить товарняк к отъезду, пока з/к еще на объекте -- заранее нельзя сесть, надо убедиться, что сейчас увезут. Вот тогда в последнюю минуту бросились с ножами и продуктами -- и вдруг один из беглецов попал ногой в стрелку и сломал ногу. Это задержало их -- и они не успели до конвойной проверки состава кончить свой монтаж. Так они были открыты. По этому побегу был процесс.1 Ту же идею, но в одиночном побеге, применил летчик-курсант Батанов. На экибастузском ДОКе изготовлялись дверные коробки и отвозились на строительные объекты. Но на ДОКе работа шла круглосуточно, и конвой с вышек не уходил никогда. А на стройучастках конвой был только дн?м. С помощью друзей Батанов был зашит досками в раме, погружен на машину и разгружен на стройучастке. На ДОКе запутали сч?т между сменами, и в тот вечер его не хватились, -- а на стройучастке он освободился из коробки, вылез -- и пош?л. Однако той же ночью был схвачен по дороге к Павлограду. (Этот его побег был годом позже того побега на машине, когда им пробили баллон.) В Экибастузе от побегов, состоявшихся и сорвавшихся при начале; от тех событий, которыми уже припекала земля зоны2; и по оперативным глубокомысленным отметкам; и от отказчиков, и от других всяких непокорных -- пухла и пухла Бригада Усиленного Режима. Е? не вмещали уже два каменных крыла тюрьмы и не вмещала Режимка (барак N2 близ штабного). Завели еще одну Режимку (барак N8); особо для бендеровцев. От каждого нового побега и от каждого бунтарского события режим во всех тр?х режимках вс? устрожался. (К истории блатного мира заметим: суки в экибастузском БУРе брюзжали: "Сволочи! Пора кончать с побегами. Из-за ваших побегов режимом задушат... За такие дела в бытовом лагере морду бьют". То есть говорили то, что требовалось начальству.) Летом 1951 года режимка-барак 8 задумала бежать вся целиком. Она была от зоны метрах в тридцати и решила вести подкоп. Но вс? это было слишком на языках, обсуждалось хлопцами почти открыто среди своих -- они считали, что бендеровец не может быть стукачом, а стукачи были. И прокопали они всего то несколько погонных метров, как были проданы. Вожди режимки-барака 2 были очень раздосадованы всей этой шумливой затеей -- не потому, что боялись репрессий, как суки, а потому, что сами были в таких же тридцати метрах от зоны и сами еще раньше барака 8 задумали и начали подкоп высокого класса. Теперь они боялись, что если одинаковая мысль пришла обеим режимкам, то это может понять и проверить псарня. Но больше напуганные побегами на автомашинах, хозяева Экибастуза положили свою главную цель в том, чтобы все объекты и жилую зону обрыть канавами глубиною в метр и туда бы завалилась на выходе любая автомашина. Как в Средние века, стены стало мало, еще нужен был ров. Канавокопатель чисто и исправно выкапывал теперь один такой ров за другим, вокруг всех объектов. Режимка-барак 2 была малой зоной, обтянутой колючей проволокой внутри большой экибастузской зоны. Е? калитка была постоянно на замке. Кроме времени, проводимого на известковом заводе, режимке разрешалось ходить по своему маленькому дворику близ барака только двадцать минут. Вс? остальное время режимные были заперты в сво?м бараке, общую зону проходили только на развод и обратно. В общую столовую они никогда не допускались, повара приносили им в бачках. Рассматривая свой известковый завод как возможность побыть на солнышке и подышать, режимка никогда не рвалась лопатить вредоносную известь. А когда в конце августа 1951 года там случилось и убийство (блатной Аспанов ломом убил Аникина -- беглеца, перешедшего проволоку по наметанному сугробу в пургу, но через сутки пойманного, за то и в режимке. О н?м же -- часть III, глава 14), трест вообще отказался от таких "рабочих" -- и весь сентябрь режимку никуда не выводили, она жила по сути на чисто-тюремном режиме. Там было много "убежд?нных беглецов", и летом стала сколачиваться, орешек к орешку, над?жная группа на побег из 12 человек (Магомет Гаджиев, вождь экибастузских мусульман; Василий Кустарников; Василий Брюхин; Валентин Рыжков; Мутьянов; офицер-поляк, любитель подкопов; и другие). Все там были равны, но Степан Коновалов, кубанский казак, был вс? же главным. Они замкнулись клятвой: кто проговориться хоть душе -- тому хана', должен кончить с собой или заколют другие. К этому времени экибастузская зона уже обнеслась четыр?хметровым сплошным забором-заплотом. Вдоль него ш?л четыр?хметровый вспаханный предзонник, да за забором отмежевана была пятнадцатиметровая полоса запретки, кончавшаяся метровой траншеей. Всю эту полосу обороны решено было проходить подкопом, но таким надежным, чтобы он ни за что не был обнаружен раньше. Первое же обследование показало, что низок фундамент, подпольное пространство всего барака так невелико, что некуда будет складывать выкопанную землю. Кажется -- непреодолимо. Значит, не бежать?.. И кто-то предложил: чердак зато просторный, поднимать грунт на чердак! Это казалось немыслимым. Многие десятки кубометров земли через просматриваемое, проверяемое жилое пространство барак незаметно поднять на чердак, поднимать каждый день, каждый час -- и еще не просыпать ни щепотки, не оставить же следа! Но когда придумали, как это сделать -- ликовали, и побег был реш?н окончательно. Решение пришло вместе с выбором секции, то есть комнаты. Этот финский барак был рассчитан на вольных, смонтирован в лагерной зоне по ошибке, другого такого во всем лагере не было: там были маленькие комнаты, в которых не семь вагонок втискивалось, как везде, а три, то есть на двенадцать человек. Такую секцию, где уже жило несколько из их дюжины, они облюбовали. Разными при?мами, добровольно меняясь и вытесняя смехом и шутками тех, кто мешал ("ты -- храпишь, а ты -- ... много"), перетолкнули чужих в другие секции, а своих стянули. Чем больше отделяли режимку от зоны, чем больше режимных наказывали и давили -- тем больше становилось их нравственное значение в лагере. Заказ режимки был для лагеря -- первый закон, и