ет на них того золота, и шинели грязноваты, и всюду они пешком, прислуги из заключ?нных им не положено, сами копаются в огороде, сами ходят и за скотиной. Ну, конечно, д?рнуть зэка к себе домой на полдня -- дров поколоть, полы помыть -- это можно, но не очень размашисто. За сч?т работающих -- нельзя, значит за сч?т отдыхающих. (Табатеров -- Березники, 1930 -- только прил?г после ночной двенадцатичасовой смены, надзиратель его разбудил и послал к себе домой работать. А попробуй не пойди!..) Вотчины нет у надзирателей, лагерь им вс?-таки -- не вотчина, а -- служба, оттого нет ни той спеси, ни того размаха в самовластии. Стоит перед ними преграда и в воровстве. Здесь -- несправедливость: у начальства и без того денег много -- так им и брать можно много, а у надзора куда меньше -- и брать разрешено меньше. Уже из каптерки мешком тебе не дадут -- разве сумочкой малой. (Как сейчас вижу крупнолицего льноволосого сержанта Киселева: зашел в бухгалтерию (1945 г.) и командует: "не выписывать ни грамма жиров на кухню зэ-ка! только вольным!" (жиров не хватало). Всего-то и преимуществ -- жиров по норме...) Сшить что-нибудь себе в лагерной мастерской -- надо разрешение начальника, да в очередь. Ну вот на производстве можно заставить зэка что-нибудь по мелочи сделать -- запаять, подварить, выковать, выточить. А крупней табуретки не всегда и вынесешь. Это ограничение в воровстве больно обижает надзирателей, а жен их особенно, и от того много бывает горечи против начальства, оттого жизнь еще кажется сильно несправедливой, и появляются в груди надзирательской струны-не струны, но такие незаполненности, пустоты, где отзывается стон человеческий. И бывают способны низшие надзиратели иногда с зэками сочувственно поговорить. Не так это часто, но и не вовсе редко. Во всяком случае, в надзирателе, тюремном и лагерном, встретить человека бывает можно, каждый заключ?нный встречал на своем пути не одного. В офицере же -- почти невозможно. Это, собственно, общий закон об обратной зависимости социального положения и человечности. Настоящие надзиратели -- это те, кто служит в лагерях по 15 и по 25 лет. Кто, однажды поселясь в дал?ких этих проклятых местах, -- уж оттуда и не вылезает. Устав и распорядок они однажды утвердят в голове -- и ничего во всю жизнь им больше ни читать, ни знать не надо, только слушай радио, московскую первую программу. Вот их-то корпус и составляет для нас -- тупо-невыразительное, непреклонное, недоступное никакой мысли лицо ГУЛага. Только в годы войны состав надзора исказился и замутился. Военные власти впопыхах пренебрегли безупречностью службы надзора, и кого-то выхватили на фронт, а взамен стали попадать сюда солдаты войсковых частей после госпиталя -- но этих еще отбирали потупей и пожесточе. А то попадали старики: сразу из дому по мобилизации и сюда. И вот среди этих-то, седоусых, очень были добродушные непредвзятые люди -- разговаривали ласково, обыскивали кое-как, ничего не отнимали и ещ? шутили. Никогда от них не бывало жалобы и рапорта на карцер. Но после войны они вскоре демобилизовались, и больше таких не стало. Необычны были для надзорсостава и такие (тоже надзиратели военного времени), как студент Сенин, я о н?м уже писал, и еще один еврей-надзиратель в нашем лагере на Калужской -- пожилой, совершенно гражданского вида, очень спокойный, не придирчивый, никому от него не было зла. Он так нестрого держался, что раз я осмелился у него спросить: "Скажите, кто вы по гражданской специальности?" Он не обиделся, посмотрел на меня спокойными глазами и тихо ответил: "Коммерсант". До нашего лагеря во время войны он служил в Подольском, где как говорил, каждый день войны умирало от истощения 13-14 человек (вот уже 20 тысяч смертей!) В "войсках" НКВД он, видимо, перебывал войну, а теперь нужно было ему проявить умение и не застрять здесь навечно. А вот старшина Ткач, гроза и помначрежима экибастузского лагеря, пришелся к надзорсоставу как влитый, будто от пел?нок он только тут и служил, будто и родился вместе с ГУЛагом. Это было -- всегда застывшее зловещее лицо под ч?рным чубом. Страшно было оказаться просто рядом с ним или встретиться с ним на лагерной дорожке: он не проходил мимо, чтоб не причинить человеку зла -- вернуть его, заставить работать, отнять, напугать, наказать, арестовать. Даже после вечерней проверки, когда бараки запирались на замок, но, в летнее время, зарешеченные окна были открыты. Ткач неслышно подкрадывался к окнам, подслушивал, потом заглядывал, -- вся комната шарахалась -- а он за подоконником, как ч?рная ночная птица, через решетку объявлял наказания: за то, что не спят, за то, что разговаривают, за то, что пользуются запрещенным. И вдруг -- исчез Ткач навсегда. И прон?сся по лагерю слух (проверить точно мы его не могли, но такие упорные слухи обычно верны), что он разоблачен как фашистский палач с оккупированной территории, арестован и получил четвертную. Это было в 1952 году. Как случилось, однако, что фашистский палач (никак не долее, чем трехлетний) семь лет после войны был на лучшем счету в МВД? А? ___ "Конвой открывает огонь без предупреждения!" В этом заклинании -- весь особый статут конвоя9, его власти над нами по ту сторону закона. Служба конвоя, когда и войны нет -- как фронтовая. Конвою -- не страшны никакие разбирательства и объяснений ему давать не придется. Всякий стрелявший прав. Всякий убитый виноват, что хотел бежать или переступил черту. Вот два убийства на лагпункте Ортау (а на число лагпунктов умножайте). Стрелок в?л подконвойную группу, бесконвойный подошел к своей девушке, идущей в группе, пошел рядом. -- "Отойди!" -- "А тебе жалко?" Выстрел. Убит. Комедия суда, стрелок оправдан: оскорблен при исполнении служебных обязанностей. К другому стрелку, на вахте, подбежал ээк с обходным листком (завтра ему освобождаться), попросил: "пусти, я в прачечную (за зону) сбегаю, мигом!" -- "Нельзя". -- "Так завтра же я буду вольный, дурак!" Застрелил. И даже не судили. А в пылу работы как легко заключ?нному не заметить этих зат?сов на деревьях, которые и есть воображаемый пунктир, лесное оцепление вместо колючей проволоки. Вот Соловьев (бывший армейский лейтенант) повалил ель и, пятясь, очищает е? от сучьев. Он видит только сво? поваленное дерево. А конвоир "таншаевский волк" прищурился и ждет, он не окликнет зэка -- "поберегись!" Он ждет -- и вот Соловьев, не замечая, переступил зону, продолжая пятиться вдоль ствола. Выстрел! Разрывная пуля, и разворочено л?гкое. Соловьев убит, а таншаевскому волку -- 100 рублей премия. ("Таншаевские волки" -- это близ Буреполома местные жители Таншаевского района, которые все поступали в ВОхру -- во время войны, чтоб от дома ближе и на фронт не идти. Это -- тот самый таншаевский район, где дети кричали: "Мама! сел?дка ид?т!") Эта беспрекословность отношений между конвоем и заключ?нными, постоянное право охраны употребить пулю вместо слова -- не может остаться без влияния на характер вохровских офицеров и самих вохровцев. Жизнь заключ?нных отда?тся в их власть хотя не на полные сутки, но зато уже сполна и доглубока. Туземцы для них -- никак не люди, это какие-то движущиеся ленивые чучела, которых дов?л их рок считать, да побыстрее прогнать на работу и с работы, да на работе держать погуще. Но еще больше сгущался произвол в офицерах ВОхры. У этих молоденьких лейтенантиков создавалось злобно-своевольное ощущение власти над бытием. Одни -- только громогласные (старший лейтенант Ч?рный в Ныроблаге), другие -- наслаждаясь жестокостью и даже перенося е? на своих солдат (лейтенант Самутин, там же), третьи не знали уже ни в ч?м запрета своему всесилию. Командир ВОхры Невский (Усть-Вымь, 3-й лагпункт) обнаружил пропажу своей собачки -- не служебной овчарки, а любимой собачки. Он пошел искать е? разумеется в зону и как раз застал пятерых туземцев, разделывавших труп. Он вынул пистолет и одного убил на месте. (Никаких административных последствий этот случай не имел, кроме наказания штрафным изолятором остальных четверых.) В 1938 г. в Приуралье на реке Вишере с ураганною быстротою налетел лесной пожар -- от леса да на два лагпункта. Что делать с зэками? Решать надо было в минуты, согласовывать некогда. Охрана не выпустила их -- и все сгорели. Так -- спокойнее. А если б выпущенные да разбежались -- судили бы охрану. Лишь в одном ограничивала вохровская служба клокочущую энергию своих офицеров: взвод был основной единицей, и вс? всесилие кончалось взводом, а погоны -- двумя малыми зв?здочками. Продвижение в дивизионе лишь удаляло от реальной взводной власти, было тупиковым. Оттого самые властолюбивые и сильные из вохровцев старались перескочить во внутреннюю службу МВД и продвигаться уже там. Некоторые известные гулаговские биографии именно таковы. Уже упомянутый Антонов, вершитель заполярной "м?ртвой дороги", вышел из командиров ВОхры, и образование имел -- всего четырехклассное. Нет сомнения, что отбору стрелковой охраны МВД придавалось большое значение в министерстве, да и военкоматы имели на то тайное указание. Много тайной работы ведут военкоматы, мы к ним относимся добродушно. Почему, например, так решительно отказались от идеи территориальных войск 20-х годов (проект Фрунзе), и даже наоборот, с исключительным упорством усылают новобранцев служить в армии как можно дальше от своей местности (азербайджанцев -- в Эстонию, латышей -- на Кавказ)? Потому что войска должны быть чужды местному населению желательно и по расе (как проверено в Новочеркасске в 1962 году). Так и в подборе конвойных войск не без умысла было достигнуто повышенное число татар и других нацменов: их меньшая просвещенность, их худшая осведомленность были ценностью для государства, крепостью его. Но настоящее научное комплектование и дрессировка этих войск начались лишь одновременно с Особлагами -- с конца 40-х и начала 50-х годов. Стали брать туда только 19-летних мальчиков и сразу же подвергать их густому идеологическому облучению. (Об этом конвое мы еще будем говорить отдельно.) А до того времени как-то руки не доходили в ГУЛаге. Да просто весь наш, хотя и социалистический, народ еще не доразвился, не поднялся до того стойкого жестокого уровня, чтобы поставлять достойную лагерную охрану! Состав ВОхры бывал п?стр и переставал быть той стеной ужаса, как замыслен. Особенно размягчился он в годы советско-германской войны: лучших тренированных ("хорошей злобности") молодых ребят приходилось передавать на фронт, а в ВОхру тянулись хилые запасники, по здоровью не годные к действующей армии, а по злобности совсем не подготовленные к ГУЛагу (не в те годы воспитывались). В самые беспощадные голодные военные лагерные годы это расслабление ВОхры (где оно было, не везде-то было!) -- хоть отчасти облегчало жизнь заключ?нных. Нина Самшель вспоминает о сво?м отце, который вот так в пожилом возрасте в 1942 году был призван в армию, а направлен служить охранником в лагерь Архангельской области. Переехала к нему и семья. "Дома отец горько рассказывал о жизни в лагере, и о хороших людях там. Когда папе приходилось на сельхозе охранять бригаду одному (вот тоже еще военное время -- на всю бригаду один стрелок! -- разве не облегчение?), то я часто ходила к нему туда, и он разрешал мне разговаривать с заключ?нными. Отца заключ?нные очень уважали: он никогда им не грубил, и отпускал их по просьбам, например в магазин, и они у него никогда не убегали. Они мне говорили: "вот если бы все конвойные были такие, как твой папа". Он знал, что много людей сидит невинных10 и всегда возмущался, но только дома -- во взводе сказать так было нельзя, за это судили". По окончанию войны он сразу демобилизовался. Но и по Самшелю нельзя верстать ВОхру военного времени. Доказывает это дальнейшая судьба его: уже в 1947-м он был по 58-й посажен и сам! В 1950-м в присмертном состоянии сактирован и через 5 месяцев дома умер. После войны эта разболтанная охрана еще оставалась год-два, и как-то повелось, что многие вохровцы стали о своей службе тоже говорить "срок": "Вот когда срок кончу". Они понимали позорность своей службы, о которой дома-то не расскажешь. В том же Ортау один стрелок нарочно украл предмет из КВЧ, был разжалован, судим и тут же амнистирован -- и стрелки завидовали ему: вот додумался! молодец! Н. Столярова вспоминает стрелка, который задержал е? в начале побега -- и скрыл е? попытку, она не была наказана. Еще один застрелился от любви к зэчке, отправленной на этап. До введения подлинных строгостей на женских лагпунктах между женщинами и конвоирами частенько возникаяи дружелюбные, добрые, а то и сердечные отношения. Даже наше великое государство не управлялось повсюду подавить добро и любовь!.. Молодые пополнения послевоенных лет тоже не сразу стали такими, как хотел ГУЛаг. Когда в ныроблагской стрелковой охране бунтовал Владилен Задорный (о н?м еще будет), то сверстники-сослуживцы относились к его сопротивлению очень сочувственно. Особую полосу в истории лагерной охраны составляет самоохрана. Еще ведь в первые послереволюционные годы было провозглашено, что самоокарауливание есть обязанность советских заключ?нных. Не без успеха это было применено на Соловках, очень широко на Беломорканале и на Волгоканале: всякий социально-близкий, не желавший катать тачку, мог взять винтовку против своих товарищей. Не будем утверждать, что это был специальный дьявольский расч?т на моральное разложение народа. Как всегда в нашей полувековой новейшей истории, высокая светлая теория и ползучая моральная низость как-то естественно переплетались, легко обращаясь друг в друга. Но из рассказов старых зэков известно, что самоохранники были жестоки к своим братьям, тянулись выслужиться, удержаться в собачьей должности, иногда и сводили старые сч?ты выстрелом наповал. Да это и в юридической литературе отмечено: "во многих случаях лишенные свободы выполняют свои обязанности по охране колонии и поддержанию порядка лучше, чем штатные надзиратели."11 Нет, скажите, -- чему дурному нельзя научить народ? людей? человечество?.. Это цитата -- из 30-х годов, а Задорный подтверждает и о конце 40-х: самоохранники были озлоблены к своим товарищам, ловили формальный повод и застреливали. Прич?м в Парме, штрафной командировке Ныроблага, сидела только Пятьдесят Восьмая и самоохрана была из Пятьдесят Восьмой! Политические... Рассказывает Владилен о таком самоохраннике -- Кузьме, бывшем шофере, молодом парне лет двадцати с небольшим. В 1949 году он получил десятку по 58-10. Как жить? Другого пути не нашел. В 1952-м Владилен уже застал его самоохранником. Положение мучило его, он говорил, что не выдержит этой ноши -- винтовки; идя в конвой, часто не заряжал е?. Ночами плакал, называя себя шкурой продажной и даже хотел застрелиться. У него был высокий лоб, нервное лицо. Он стихи любил и уходил с Владиленом читать их в тайгу. А потом опять за винтовку... И такого знал он самоохранника как Александр Лунин, уже пожилой, седые волосы венчиком около лба, располагающая добрая улыбка. На войне он был пехотный лейтенант, потом -- предколхоза. Он получил десятку (по бытовой) за то, что не уступил райкому, чего тот требовал, а раздал самовольно колхозникам. Значит, каков человек! -- ближние были ему дороже себя. А вот в Ныроблаге стал самоохранником, даже у начальника лагпункта Промежуточная заработал скидку срока. Границы человека! Сколько не удивляйся им, не постигнешь... 1 Вс? о собаках из повести Меттера "Мурат". ("Новый мир", 1960. No. 6.) 2 Новый мир", 1964, No. 8. 3 А было их в РСФСР уже 1 окт. 1923 -- 12 тыс. члв., и 13 -- 15 тысяч. ЦГАОР, ф.393, оп. 39, д.48, л. 4; оп. 53, д. 141, л. 4 4 Сборник "От тюрем..", стр. 421 5 отнюдь не всегда управлявшееся с самого верха, история это пойм?т: очень часто именно средняя прослойка своей инерцией покоя определяла государственное НЕ-развитие. 6 Но это никого не удивляло: что' в стране у нас не дублируется, начиная с самой власти советов? 7 При падении Берии в 1953 году погорел и Мамулов, но не надолго, потому что вс?-таки принадлежал он к правящим кадрам. Он выплыл и стал одним из начальников в Мосстрое. Потом еще раз завалился на "левой" загонке квартир. Потом снова приподнялся. Да ведь уже и на пенсию хорошую пора. 8 6.9.64. 9 Говоря "конвой", мы употребляем бытовое слово Архипелага: ещ? говорили (в ИТЛ даже чаще) -- ВОхра или просто Охра. По-уч?ному же они назывались Военизированная Стрелковая Охрана МВД, и "конвой" был только одной из возможных служб ВОхры, наряду со службой "в карауле", "на зоне", "на оцеплении" и "в дивизионе". 10 Стрелок Самшель знал, а наши избранные литераторы н е  з н а л и !.. 11 Сборник "От тюрем...", стр. 141 -------- Глава 21. Прилагерный мир Как кусок тухлого мяса зловонен не только по поверхности своей, но и окружен еще молекулярным зловонным облаком, так и каждый остров Архипелага созда?т и поддерживает вокруг себя зловонную зону. Эта зона, более охватная, чем сам Архипелаг, -- зона посредническая, передаточная между малой зоной каждого отдельного острова -- и Большой Зоной всей страны. Вс?, что рождается самого заразного в Архипелаге -- в людских отношениях, нравах, взглядах и языке, по всеобщему в мире закону проникания через растительные и животные перегородки -- просачивается сперва в эту передаточную зону, а потом уже расходится и по всей стране. Именно здесь, в передаточной зоне, сами собой проверяются и отбираются элементы лагерной идеологии и культуры -- достойные войти в культуру общегосударственную. И когда лагерные выражения звенят в коридорах нового здания МГУ, или столичная независимая женщина выносит вполне лагерное суждение о сути жизни -- не удивляйтесь: это достигло сюда через передаточную зону, через прилагерный мир. Пока власть пыталась (а может быть и не пыталась) перевоспитать заключ?нных через лозунги, культурно-воспитательную часть, почтовую цензуру и оперуполномоченных -- заключ?нные быстрее перевоспитали всю страну посредством прилагерного мира. Блатное миропонимание, сперва подчинив Архипелаг, легко перекинулось дальше и захватило всесоюзный идеологический рынок, пустующий без идеологии более сильной. Лагерная хватка, жестокость людских отношений, броня бесчувствия на сердце, враждебность всякой добросовестной работе -- вс? это без труда покорило прилагерный мир, а затем и глубоко отразилось на всей воле. Так Архипелаг мстит Союзу за сво? создание. Так никакая жестокость не проходит нам даром. Так дорого платим мы всегда, гоняясь за тем, что подешевле. ___ Перечислять эти места, местечки и пос?лки -- почти то же, что повторять географию Архипелага. Ни одна лагерная зона не может существовать сама по себе -- близ не? должен быть пос?лок вольных. Иногда этот пос?лок при каком-нибудь временном лесоповальном лагпункте простоит несколько лет -- и вместе с лагерем исчезнет. Иногда он вкоренится, получит имя, поселковый совет, подъездную дорогу -- и останется навсегда. А иногда из этих пос?лков вырастают знаменитые города -- такие как Магадан, Дудинка, Игарка, Темир-Тау, Балхаш, Джезказган, Ангрен, Тайшет, Братск, Сов. Гавань. Пос?лки эти гноятся не только на диких отшибах, но и в самом туловище России у донецких и тульских шахт, близ торфоразработок, близ сельскохозяйственных лагерей. Иногда заражены и относятся к прилагерному миру целые районы, как Таншаевский. А когда лагерь впрыснут в тело большого города, даже самой Москвы -- прилагерный мир тоже существует, но не особым пос?лком, а теми отдельными людьми, которые ежевечерне растекаются от него троллейбусами и автобусами и ежеутренне стягиваются к нему опять (передача заразы вовне в этом случае ид?т ускоренно. ) Еще есть такие городки как Кизел (на пермской горнозаводской ветке); они начали жить до всякого Архипелага, но затем оказались в окружении множества лагерей -- и так превратились в одну из провинциальных столиц Архипелага. Такой город весь дышит лагерным окружением, офицеры-лагерщики и группы солдат охраны ходят и ездят по нему густо, как оккупанты; лагерное управление -- главное учреждение города; телефонная сеть -- не городская, а лагерная; маршруты автобусов все ведут из центра города в лагеря; все жители кормятся от лагерей. Из таких провинциальных столиц Архипелага крупнейшая -- Караганда. Она создана и наполнена ссыльными и бывшими заключ?нными, так что старому зэку по улице и пройти нельзя, чтобы то и дело не встречать знакомых. В ней -- несколько лагерных управлений. И как песок морской рассыпано вокруг не? лагпунктов. Кто же жив?т в прилагерном мире? 1) Коренные местные жители (их может и не быть); 2) ВОхра -- военизированная охрана; 3) Лагерные офицеры и их семьи; 4) Надзиратели с семьями (надзиратели, в отличие от охраны, всегда живут по-домашнему, даже когда числятся на военной службе); 5) Бывшие зэки (освободившиеся из этого или соседнего лагеря);1 6) Разные ущемленные -- полурепрессированные, с "нечистыми" паспортами. (Они, как бывшие зэки, живут здесь не по доброй воле, а по заклятью: им если и не указана прямо эта точка, как ссыльным, то во всяком месте им будет хуже с работой и жиль?м, а может быть и совсем доить не дадут.); 7) Производственное начальство. Это -- люди высокопоставленные, всего несколько человек на большой пос?лок. (Иногда их тоже может не быть); 8) Собственно вольняшки, вс? наброд да приволока -- разные приблудные, пропащие и приехавшие на лихие заработки. Ведь в этих дал?ких гиблых местах можно работать втрое хуже, чем в метрополии, и получать вчетверо бо'льшую зарплату: за полярность, за удал?нность, за неудобства, да еще приписывая себе труд заключ?нных. К тому ж многие стягиваются сюда по вербовке, по договорам и еще получают подъ?мные. Для тех, кто умеет мыть золото из производственных нарядов, прилагерный мир -- Клондайк. Сюда тянутся с поддельными дипломами, сюда приезжают авантюристы, проходимцы, рвачи. Выгодно ехать сюда тем, кому нужна бесплатно чужая голова (полуграмотному геологу геологи-зэки и проведут полевые наблюдения, и обработают их, и выводы сделают, а он потом хоть диссертацию защищай в метрополии). Сюда забрасывает неудачников и просто горьких пьяниц. Сюда приезжают после крушения семей или скрываясь от алиментов. Ещ? бывают здесь молодые выпускники техникумов, кому не удалось при распределении благополучно славировать. Но с первого дня приезда сюда они начинают рваться назад в цивилизованный мир, и кому не уда?тся это за год, то уже за два обязательно. А есть среди вольняшек и совсем другой разряд: уже пожилых, уже десятки лет живущих в прилагерном мире и так придышавшихся к нему, что другого мира, слаще, -- им не надо. Закрывается их лагерь, или переста?т начальство платить им, сколько они требуют -- они уезжают, но непременно в другую такую же прилагерную зону, иначе они жить не могут. Таков был Василий Аксентьевич Фролов, великий пьяница, жулик, и "знатный мастер литья", о котором здесь много можно было бы рассказать, да уж он у меня описан. Не имея никакого диплома, а мастерство сво? последнее пропив, он меньше 5000 в месяц дохрущевскими деньгами не получал. В самом общем смысле слово вольняшка значит -- всякий вольный, то есть еще не посаженный или уже освобожденный гражданин Советского Союза, стало быть и всякий гражданин прилагерного мира. Но чаще это слово употребляется на Архипелаге в узком смысле: вольняшка -- это тот вольный, кто работает в одной производственной зоне с заключ?нными. Поэтому приходящие туда работать из группы (1), (5) и (6) -- тоже вольняшки. Вольняшек берут прорабами, десятниками, мастерами, зав. складами, нормировщиками. Еще берут их на те должности, где использование заключ?нных сильно бы затруднило конвоирование: шоф?рами, возчиками, экспедиторами, трактористами, экскаваторщиками, скреперистами, линейными электриками, ночными кочегарами. Эти вольняшки второго разряда, простые работяги, как и зэки, тотчас и запросто сдруживались с нами, и делали вс?, что запрещалось лагерным режимом и уголовным законом: охотно бросали письма зэков в вольные почтовые ящики пос?лка; носильные вещи, замотанные зэками в лагере, продавали на вольной толкучке, вырученные за то деньги брали себе, а зэкам несли чего-нибудь пожрать; вместе с зэками разворовывали также и производство; вносили или ввозили в производственную зону водку (при строгом осмотре на вахте -- пузырьки с засмоленными горлышками спускали в бензобаки автомашин).2 А там, где можно было работу заключ?нных записать на вольных (не брезговали и на самих себя записывать десятники и мастера) -- это делалось непременно: ведь работа, записанная на заключ?нного -- пропащая, за не? денег не заплатят, а дадут пайку хлеба. Так в некарточные времена был смысл закрыть наряд зэку лишь кое-как, чтоб неприятностей не было, а работу переписать на вольного. Получив за не? деньги, вольняшка и сам ел-пил и зэков своих подкармливал.3 Так в общем отношения зэков с вольняшками нельзя назвать враждебными, а скорее дружественными. К тому ж эти потерянные, полупьяные, разоренные люди живей прислушивались к чужому горю, были способны внять беде посаженного и несправедливости его посадки. На что по должности закрывали глаза офицеры, надзор и охрана, на то открыты были глаза непредвзятого человека. Сложней были отношения зэков с десятниками и мастерами. Как "командиры производства", они поставлены были давить заключ?нных и погонять. Но с них спрашивали и ход самого производства, а его не всегда можно было вести в прямой вражде с зэками: не вс? достигается палкой и голодом, что-то надо и по доброму согласию, и по склонности и по догадке. Только те десятники были успешливы, кто ладил с бригадирами и лучшими мастерами из заключ?нных. Сами-то десятники бывали мало того что пьяницы, что расслаблены и отравлены постоянным использованием рабского труда, но и неграмотны, совсем не знали своего производства или знали дурно, и оттого еще сильней зависели от бригадиров. И как же интересно тут сплетались иногда русские судьбы! Вот пришел перед праздником напьяне' плотницкий десятник Федор Иванович Муравлев и бригадиру маляров Синебрюхову, отличному мастеру, серь?зному, стойкому парню, сидящему уже десятый год, открывается: -- Что? сидишь, кулацкий сынок? Твой отец вс? землю пахал да коров набирал -- думал в царство небесное взять. И где он теперь? В ссылке умер? И тебя посадил? Не-ет, мой отец был поумней: он сызмалетства вс? дочиста пропивал, изба голая, в колхоз и курицы не сдал, потому что нет ничего -- и сразу бригадир. И я за ним водку пью, горя не знаю. И получалось, что он прав: Синебрюхову после срока в ссылку ехать, а Муравлев -- председатель месткома строительства. Правда, от этого председателя месткома и десятника прораб Буслов не знал, как и избавиться (избавиться невозможно: нанимает их отдел кадров, а не прораб, отдел же кадров по симпатии подбирает частенько бездельников или дураков). За все материалы и фонд заработной платы прораб отвечает своим карманом, а Муравлев то по неграмотности, а то и по простодушию (он совсем не вредный парень, да бригадиры ж ему за то еще и подносят) транжирит этот самый фонд, подписывает непродуманные наряды (заполняют их бригадиры сами), принимает дурно-сделанную работу, а потом надо ломать и делать заново. И Буслов рад был бы такого десятника заменить на инженера-зэка, работающего с киркой, но из бдительности не велит отдел кадров. -- Ну, вот говори: какой длины балки у тебя сейчас есть на строительстве, а? Муравлев вздыхал тяжело: -- Я пока стесняюсь вам точно сказать... И чем пьяней был Муравлев, тем дерзее разговаривал он с прорабом. Тогда прораб надумывал взять его в письменную осаду. Не щадя своего времени, он начинал писать ему все приказания письменно (копии подшивая в папку). Приказания эти, разумеется, не выполнялись и росло грозное дело. Но не терялся и председатель месткома. Он раздобывал половину измятого тетрадного листика и за полчаса выводил мучительно и коряво: "довожу довашего сведенье о Том что все механизмы которые имеются для плотниских работ в не исправном виде тоесть в Плохом состоянии и исключительно не работают". Прораб -- это уже иная степень производственного начальства, это для заключ?нных -- постоянный пригн?т и постоянный враг. Прораб уже не входит с бригадирами ни в дружеские отношения, ни в сделки. Он режет их наряды, разоблачает их тухту (сколько ума хватает) и всегда может наказать бригадира и любого заключ?нного через лагерное начальство: "Начальнику лагпункта лейтенанту товарищу..... Прошу вас самым строгим образом наказать (желательно -- в карцер, но с выводом на работу) бригадира бетонщиков з/к Зозулю и десятника з/к Орачевского за отливку плит толще указанного размера, в ч?м выразился перерасход бетона. Одновременно сообщаю вам, что сего числа при обращении ко мне по поводу записи объ?ма работ в наряды, з/к бригадир Алексеев нан?с десятнику товарищу Тумаркину оскорбление, назвав его ослом. Такое поведение з/к Алексеева, подрывающего авторитет вольнона?много руководства, считаю крайне нежелательным и даже опасным и прошу принять самые решительные меры вплоть до отсылки на этап. Старший прораб Буслов". Этого Тумаркина в подходящую минуту Буслов и сам называл ослом, но заключ?нный бригадир по цене своей достоин был этапа. Такие записочки посылал Буслов лагерному начальству что ни день. В лагерных наказаниях он видел высший производственный стимул. Буслов был из тех производственных начальников, которые вжились в систему ГУЛага и приноровились, как тут надо действовать. Он так и говорил на совещаниях: "Я имею длительный опыт работы с зэ-ка' зэ-ка' и не боюсь их угроз прибить, понимаете ли, кирпичом." Но, жалел он, гулаговские поколения становились не те. Люди, попавшие в лагерь после войны и после Европы, приходили какие-то непочтительные. "А вот работать в 37-м году, понимаете ли, было просто приятно. Например, при входе вольнона?много зэ-ка зэ-ка обязательно вставали". Буслов знал и как обмануть заключ?нных и как послать на опасные места, он никогда не щадил ни сил их, ни желудка, ни тем более самолюбия. Длинноносый, длинноногий, в ж?лтых американских полуботинках, полученных через ЮНРРА для нуждающихся советских граждан, он вечно носился по этажам строительства, зная, что иначе во всех его углах и закоулках ленивые грязные существа зэ-ка зэ-ка будут сидеть, лежать, греться, искать вшей и даже совокупляться, несмотря на разгар короткого десятичасового рабочего дня, а бригадиры будут толпиться в нормировочной и писать в нарядах тухту. И изо всех десятников на одного только он полагался отчасти -- на Федора Васильевича Горшкова. Это был щуплый старичок с растопыренными седыми усами. Он в строительстве тонко разбирался, знал и свою работу и смежную, а главное необычное среди вольняшек его свойство было то, что он был искренне заинтересован в исходе строительства: не карманно, как Буслов (вычтут или премируют? выругают или похвалят?), а внутренне, как если б строил вс? огромное здание для себя и хотел получше. Пил он тоже осторожно, не теряя из виду стройки. Но был в н?м и крупный недостаток: не прилажен он был к Архипелагу, не привык держать заключ?нных в страхе. Он тоже любил ходить по строительству и доглядывать своими глазами сам, однако он не носился, как Буслов, не настигал, кто там обманывает, а любил посидеть с плотниками на балках, с каменщиками на кладке, со штукатурами у растворного ящика и потолковать. Иногда угощал заключ?нных конфетами -- это диковинно было нам. От одной работы он никак не мог отстать и в старости -- от резки стекла. Всегда у него в кармане был свой алмаз, и если только при н?м резали стекло, он тотчас начинал гудеть, что режут не как надо, отталкивал стекольщиков и резал сам. Уехал Буслов на месяц в Сочи -- Федор Васильевич его заменял, но наотрез отказался сесть в его кабинет, оставался в общей комнате десятников. Всю зиму ходил Горшков в старорусской короткой поддевке. Воротник е? оплешивел, а материал верха держался замечательно. Раговорились об этой поддевке, что носит е? Горшков уже тридцать второй год, не снимая, а до этого еще сколько-то лет его отец надевал по праздникам -- и так выяснилось, что отец его Василий Горшков был каз?нный десятник. Вот тогда и понятно стало, отчего Федор Васильевич так любит камень, дерево, стекло и краску -- с малолетства он и вырос на постройках. Но хоть десятники тогда назывались каз?нными, а сейчас так не называются -- каз?нными-то они стали имено теперь, а раньше это были -- артисты. Федор Васильевич и сейчас похваливал старый порядок: -- Что' теперь прораб? Он же копейки не может переложить из статьи в статью. А раньше прид?т подрядчик к рабочим в субботу: "Ну, ребята, до бани или после?" Мол, "после, после, дядя!" "Ну, нате вам деньги на баню, а оттуда в такой-то трактир." Ребята из бани валят гурьбой, а уж он их в трактире ждет с водкой, закуской, самоваром... Попробуй-ка в понедельник поработать плохо. Для нас теперь вс? названо и вс? известно: это была потогонная система, бессовестная эксплоатация, игра на низких инстинктах человека. И выпивка с закуской не стоила того, что выжимали из рабочего на следующей неделе. А пайка, сырая пайка, выбрасываемая равнодушными руками из окна хлеборезки -- разве стоила больше?.. ___ И вот все эти восемь разрядов вольных жителей варятся и толкутся на тесном пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса, от лагеря до болота, от лагеря до рудника. Восемь разных категорий, разных рангов и классов -- и всем им надо поместиться в этом засмраженном тесном пос?лке, все они друг другу "товарищи" и в одну школу посылают детей. Товарищи они такие, что, как святые в облаках, плавают надо всеми остальными два-три здешних магната (в Экибастузе -- Хищук и Каращук, директор и главный инженер треста. Фамилий не выдумываю!). А ниже строго разделяясь, строго соблюдая перегородки, следует начальник лагеря, командир конвойного дивизиона, другие чины треста, и офицеры лагеря, и офицеры дивизиона, и где-то директор ОРСа, и где-то директор школы (но не учителя). Чем выше, тем ревнивее соблюдаются эти перегородки, тем больше значения имеет, какая баба к какой может пойти полузгать семячки (они не княгини, они не графини, так тем оглядчивей они следят, чтобы не уронить своего положения!). О, обреч?нность жить в этом узком мире вдали от других чистопоставленных семей, но живущих в удобных просторных городах. Здесь все вас знают, и вы не можете просто пойти в кино, чтобы себя не уронить, и уж, конечно, не пойд?те в магазин (тем более, что лучшее и свежее вам принесут домой). Даже и порос?нка своего держать как будто неприлично: ведь унизительно жене такого-то кормить его из собственных рук! (Вот почему нужна прислуга из лагеря.) И в нескольких палатах поселковой больницы как трудно отделиться от драни и дряни и лежать среди приличных соседей. И детей своих милых приходится посылать за одну парту с кем? Но ниже эти разгородки быстро теряют свою резкость и значение, уже нет придирчивых охотников следить за ними. Ниже -- разряды неизбежно смешиваются, встречаются, покупают-продают, бегут занять очередь, ссорятся из-за профсоюзных ?лочных подарков, беспорядочною перемежкою сидят в кино -- и настоящие советские люди и совсем недостойные этого звания. Духовные центры таких пос?лков -- главная Чайная в каком-нибудь догнивающем бараке, близ которой выстраиваются грузовики и откуда воющие песни, рыгающие и заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему пос?лку; и среди таких же луж и мессива грязи второй духовный центр -- Клуб, запл?ванный семячками, затоптанный сапогами, с засиженной мухами стенгазетой прошлого года, постоянно бубнящим динамиком над дверью, с матерщиной на танцах и поножовщиной после киносеанса. Стиль здешних мест -- "не ходи поздно", и идя с девушкой на танцы, самое верное дело -- положить в перчатку подкову. (Ну, да и девушки тут такие, что от иной -- семеро парней разбегутся.) Этот клуб -- надсада офицерскому сердцу. Естественно, что офицерам ходить на танцы в такой сарай и среди такой публики -- совершенно невозможно. Сюда ходят, получив увольнительную, солдаты охраны. Но беда в том, что молодые бездетные офицерские жены тоже тянутся сюда, и без мужей. И получается так, что они танцуют с солдатами! -- рядовые солдаты обнимают спины офицерских жен, а как же завтра на службе ждать от них беспрекословного подчинения? Ведь это выходит -- на равную ногу, и никакая армия так не устоит! Не в силах унять своих жен, чтоб не ходили на танцы, офицеры добиваются запрещения ходить туда солдатам (уж пусть обнимают жен какие-нибудь грязные вольняшки!). Но так вносится трещина в стройное политвоспитание солдат: что мы все -- счастливые и равноправные граждане советского государства, а враги де наши -- за проволокой. Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойд?т о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше простых вольных. А еще обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А еще есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!" А еще есть над пос?лком оперативное наблюдение, есть свой кум, и свои стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака. И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей -- как Крепости. У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четв?ртые -- члены семьи, и так все эти независимые расконвоированные граждане еще послушнее, чем заключ?нные, окрику человека с винтовкой, еще безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы "не имеете права!", а сжимаются и гнутся -- как бы прошмыгнуть. И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над просторами Архипелага со всем его прилагерным миром, так переда?тся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самол?те да?т обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых). Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир -- клоака, мы ответим: кому как. Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 году три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и прив?з семье ярких тканей, и вс? ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда: -- Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!.. 1 Прошла сталинская эпоха, веяло разными т?плыми и холодными ветрами, -- а многие бывшие зэки так и не уехали из прилагерного мира, из своих медвежьих мест, и правильно сделали. Там они хоть полулюди, здесь не были бы и ими. Они останутся там до смерти, приживутся и дети как коренные. 2 Если вахтеры находили и там, -- то вс? же никакого рапорта начальству не следовало: комсомольцы-охранники вместо того предпочитали трофейную водку выпить сами. 3 Большая выгода работать в прилагерном мире видна была и на вольняшках московских лагерей. У нас на Калужской заставе в 1946 году было двое вольных каменщиков, один штукатур, один маляр. Они числились на нашей стройке, работать же почти не работали, потому что не могло им строительство выписать больших денег: надбавок здесь не было, и объемы были все меряные: оштукатурка одного квадратного метра стоила 32 копейки, и никак невозможно оценить метр по полтиннику или записать метров в три раза больше, чем есть их в комнате. Но во-первых наши вольняшки потаскивали со строительства цемент, краски, олифу и стекло, а во-вторых хорошо отдыхали свой 8-часовой рабочий день, вечером же и по воскресеньям бросались на главную работу -- левую, частную и тут-то добирали свое. За такой же квадратный метр стены тот же штукатур брал с частного человека уже не 32 копейки, а червонец, и в вечер зарабатывал двести рублей! * Говорил ведь Прохоров: д е н ь г и -- о н и  д в у х э т а ж н ы е теперь. Какой западный человек может понять "двухэтажные деньги"? Токарь в войну получал за вычетами 800 рублей в месяц, а хлеб на рынке стоил 140 рублей. Значит, он за м е с я ц не дорабатывал к карточному пайку и ш е с т и  к и л о г р а м м о в хлеба -- то есть, он не мог на всю семью принести двести граммов в день! А между тем -- жил... С открытой наглостью платили рабочим нереальную зарплату и предоставляли изыскивать "второй этаж". И тот, кто платил нашему штукатуру бешеные деньги за вечер, тоже в ч?м-то и где-то добирал свой "второй этаж". Так торжествовала социалистическая система, да только на бумаге. Прежняя -- живучая, гибкая, -- не умирала ни от проклятий, ни от прокурорских преследований. -------- Глава 22. Мы строим После всего сказанного о лагерях, так и рвется вопрос: да полно! Да выгоден ли был государству труд заключ?нных? А если не выгоден -- так стоило ли весь Архипелаг затевать? В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы об этом спорить. Конечно, если верить вождям -- спорить тут не о чем. Товарищ Молотов, когда-то второй человек государства, изъявил VI съезду Советов СССР по поводу использования труда заключ?нных: "Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников". Не для государства это выгодно, заметьте! -- для самого общества. А для преступников -- полезно. И будем делать впредь! И о ч?м же спорить? Да и весь порядок сталинских десятилетий, когда прежде планировались строительства, а потом уже -- набор преступников для них, подтверждает, что правительство как бы не сомневалось в экономической выгоде лагерей. Экономика шла впереди правосудия. Но очевидно, что заданный вопрос требует уточнения и расчленения: -- оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле? -- оправдывают ли они себя экономически? -- самоокупаются ли они? (при кажущемся сходстве второго и третьего вопроса здесь есть различие). На первый вопрос ответить не трудно: для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы -- для испугу. Стало быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою -- несч?тному числу лагерных офицеров: они давали им "военную службу" в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время, как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг -- гнездилище крепостной эксплоатации. Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы. Но мы уже поняли, что в лагеря набирались далеко не только инакомыслящие, далеко не только те, кто выбивался со стадной дороги, намеченной Сталиным. Набор в лагеря явно превосходил политические нужды, превосходил нужды террора -- он соразмерялся (может быть только в сталинской голове) с экономическими замыслами. Да не лагерями ли (и ссылкой) вышли из кризисной безработицы 20-х годов. С 1930 года не рыть? каналов изобреталось для дремлющих лагерей, но срочно соскребались лагеря для задуманных каналов. Не число реальных "преступников" (или даже "сомнительных лиц") определило деятельность судов, но -- заявки хозяйственных управлений. При начале Беломора сразу сказалась нехватка соловецких зэков, и выяснилось, что три года -- слишком короткий, нерентабельный срок для Пятьдесят Восьмой, что надо засуживать их на две пятилетки сразу. В ч?м лагеря оказались экономически-выгодными -- было предсказано еще Томасом Мором, прадедушкой социализма, в его "Утопии". Для работ унизительных и особо-тяжелых, которых никто не захочет делать при социализме -- вот для чего пришелся труд зэков. Для работ в отдаленных диких местностях, где много лет можно будет не строить жилья, школ, больниц и магазинов. Для работ кайлом и лопатой -- в расцвете двадцатого века. Для воздвижения великих строек социализма, когда к этому нет еще экономических средств. На великом Беломорканале даже автомашина была в редкость. Вс? создавалось, как в лагере говорят, "пердячим паром". На еще более великом Волгоканале (в 7 раз большем по объ?му работ, чем Беломор и сравнимом с Панамском и Суэцким) было прорыто 128 километров длины глубиною более 5 метров с шириной вверху 85 метров и вс? почти -- киркой, лопатой и тачкой.1 Будущее дно Рыбинского моря было покрыто массивами леса. Весь его свалили вручную, не видавши в глаза электропил, а уж сучья и хворост жгли полные инвалиды. Кто бы это, если не заключ?нные, работали б на лесоповале по 10 часов, еще идя в предутренней темноте 7 километров до леса и столько же вечером назад, при тридцатиградусном морозе и не зная в году других выходных кроме 1 мая и 7 ноября? (Волголаг, 1937). Кто бы это, если не туземцы, корчевали бы пни зимой? На открытых приисках Колымы тащили бы лямками на себе короба с добытою породою? Лес, поваленный в километре от реки Коин (притока Выми) по глубокому снегу на финских подсанках тянули бы по двое, впрягшись в хомуты (петля хомута для мягкости обшивалась лоскутьями ветхой одежды, хомут надевался через одно плечо)? Правда, уверяет нас полномочный журналист Ю. Жуков2, что подобно тому и комсомольцы строили Комсомольск-на-Амуре (1932 год): валили без топоров, не имея кузни, не получая хлеба и вымирая от цынги. И восхищается: ах, как мы героически строили! А не подобней ли было бы возмутиться: кто это, не любя своего народа, послал их так строить? Да что ж возмущаться? Мы-то знаем, какие "комсомольцы" строили Комсомольск. Теперь пишут,3 что те "комсомольцы" и Магадан основали. А кого можно было в Джезказганские рудники на 12-часовой рабочий день спускать на сухое бурение? -- туманом стоит силикатная пыль от вмещающей породы, масок нет, и через 4 месяца с необратимым силикозом отправляют человека умирать. Кого можно было в неукрепленные от завалов, в не защищенные от затопления шахты спускать на лифтах без тормозных башмаков? Для кого одних в XX веке не надо было тратиться на разорительную технику безопасности? И как же это лагеря были экономически невыгодны?.. Прочтите, прочтите в "М?ртвой дороге" Побожия4 эту картину высадки и выгрузки с лихтеров на реке Таз, эту полярную Илиаду сталинской эпохи: как в дикой тундре, где не ступала человеческая нога, муравьи-заключ?нные под муравьиным конвоем тащат на себе тысячи привез?нных бр?вен, и строят причалы, и кладут рельсы, и катят в эту тундру паровозы и вагоны, которым никогда не суждено уйти отсюда своим ходом. Они спят по 5 часов в сутки на голой земле, окруженной табличками "зона". И он же описывает дальше, как заключ?нные прокладывают по тундре телефонную линию: они живут в шалашах из веток и мха, комары разъедают их незащищенные тела, от болотной жижи не просыхает их одежда, уж тем более обувь. Трасса их разведана кое-как, проложена не лучшим способом (и обречена на переделку), для столбов нет леса вблизи, и они на два-три дня (!) уходят в сторону, чтобы оттуда притащить на себе столбы. Не случилось другого Побожия рассказать, как перед войной строили другую железную дорогу -- Котлас-Воркута, где под каждою шпалой по две головы осталось. Да что железную! -- как прежде той железной клали рядом простую лежневку через непроходимый лес -- тощие руки, тупые топоры да штыки-бездельники. И кто ж бы это без заключ?нных делал? И как же это вдруг лагеря -- да невыгодны? Лагеря были неповторимо выгодны покорностью рабского труда и его дешевизной -- нет, даже не дешевизной, а -- бесплатностью, потому что за покупку античного раба вс? же платили деньги, за покупку же лагерника -- никто не платил. Даже на послевоенных лагерных совещаниях признавали индустриальные помещики: "з/к з/к сыграли большую роль в работе тыла, в победе". Но на мраморе над костями никто никогда не надпишет забытые их имена. Как незаменимы были лагеря, это выяснилось в хрущевские годы во время хлопотливых и шумных комсомольских призывов на целину и на стройки Сибири. Другое же дело -- самоокупаемость. Слюнки на это текли у государства давно. Еще "Положение о местах заключения" 1921 года хлопотало: "содержание мест заключения должно по возможности окупаться трудом заключ?нных". С 1922 года некоторые местные исполкомы, вопреки своей рабоче-крестьянской природе, проявили "тенденции аполитического делячества", а именно: не только добивались самоокупаемости мест заключения, но еще старались выжать из них прибыль в местный бюджет, осуществить хозрасч?т с превышением. Требовал самоокупаемости мест заключения также и исправительно-трудовой кодекс 1924 года. В 1928 г. на 1-м всесоюзном совещании пенитенциарных деятелей настаивали упорно, что обязателен "возврат государству всей сетью предприятий мест заключения затрат государства на места заключения". Очень, очень хотелось лагерьки иметь -- и чтоб бесплатно! С 1929 года все исправ.-труд. учреждения страны включены в народно-хозяйственный план. А с 1 января 1931 года декретирован переход всех лагерей и колоний РСФСР и Украины на полную самоокупаемость! И что же! Сразу успех, разумеется! В 1932-м юристы торжествуют: "расходы на исправительно-трудовые учреждения сокращаются (этому поверить можно), а условия содержания лишенных свободы с каждым годом улучшаются (?).5 Стали б мы удивляться, стали б мы добиваться -- откуда ж это? как? если б на шкуре своей не знали, ка'к то содержание улучшалось дальше... Да оно, если рассудить, так и не трудно совсем. Что' нужно? Уравнять расходы на лагеря с доходами от них? Расходы, как мы читаем, сокращаются. А увеличить доходы еще проще: надо прижать заключ?нных! Если в соловецкий период Архипелага на принудительный труд делалась официальная 40%-ная скидка (считалось почему-то, что труд из-под палки не так производителен), то уже с Беломора, введя "шкалу желудка", открыли уч?ные ГУЛага, что наоборот: принудительный-то голодный труд самый производительный в мире и есть! Украинское управление лагерей, когда велели им перейти с 1931 года на самоокупаемость, та'к прямо и решило: по сравнению с предыдущими годами увеличить производительность труда в наступающем ни много, ни мало -- на 242% (двести сорок два процента!) -- то есть сразу в три с половиной раза увеличить и безо всякой механизации!6 (Да ведь как научно разочли: двести сорок да еще два процента! Одного только не знали товарищи: что называется это большой скачок под тремя красными знаменами.) И ведь как знал ГУЛаг, куда ветер дует! Тут подсыпались как-раз и бессмертно-исторические Шесть Условий Товарища Сталина -- а средь них-то -- хозрасч?т -- а у нас уже есть! а у нас уже есть! А еще там: использование специалистов! А это нам проще всего: взять инженеров с общих работ! Поставить производственными придурками! (Начало 30-х годов было для технической интеллигенции на Архипелаге самым льготным временем: она почти не влачила общих работ, даже новичков устраивали сразу по специальности. До того, в 20-е годы, инженеры и техники втуне погибали на общих потому, что не было им разворота и применения. После того, с 37-го и по 50-е, забыт был хозрасч?т и все исторические Шесть Условий, а исторически-главной стала тогда Бдительность -- и просачивание инженеров поодиночке в придурки сменилось волнами изгнания их всех на общие.) Да и дешевле ведь иметь инженера заключ?нного, а не вольного: ему ж зарплаты платить не надо! Опять выгода, опять хозрасч?т! Опять-таки прав товарищ Сталин! Так что издалека эту линию тянули, верно е? вели: сделать Архипелаг бесплатным! Но как ни лезли, как ни рвались, как ногти все о скалы ни изломали, как ведомости выполнений по двадцать раз ни исправляли, и до дыр т?рли -- а не было самоокупаемости на Архипелаге -- и никогда е? не будет! И никогда тут расходов с доходами не уравнять, и приходится нашему молодому рабоче-крестьянскому государству (а потом и пожилому общенародному) волочить на себе этот грязно-кровавый мешок. И вот причины. Первая и главная -- несознательность заключ?нных, нерадивость этих тупых рабов. Не только не дождешься от них социалистической самоотверженности, но даже не выказывают они простого капиталистического прилежания. Только и смотрят они, как развалить обувь -- и не идти на работу; как испортить леб?дку, свернуть колесо, сломать лопату, утопить ведро -- чтоб только повод был посидеть-покурить. Вс?, что лагерники делают для родного государства -- откровенная и высшая халтура: сделанные ими кирпичи можно ломать руками, краска с панелей облезает, штукатурка отваливается, столбы падают, столы качаются, ножки отскакивают, ручки отрываются. Везде -- недосмотры и ошибки. То и дело надо уже прибитую крышку отдирать, уже заваленную траншею откапывать, уже выложенные стены долбить ломом и шлямбуром. -- В 50-е годы привезли в Степлаг новенькую шведскую турбину. Она пришла в срубе из бр?вен, как бы избушка. Зима была, холодно, так влезли проклятые зэки в этот сруб между бр?внами и турбиной и развели кост?р погреться. Отпаялась серебряная пайка лопастей -- и турбину выбросили. Стоила она три миллиона семьсот тысяч. Вот тебе и хозрасч?т! А при зэках -- и это вторая причина -- вольным тоже как бы ничего не надо, будто строят не сво?, а на чужого дядю, еще и воруют крепко, очень крепко воруют. (Строили жилой дом и разокрали вольняшки несколько ванн, -- а их отпущено по числу квартир. Как же дом сдавать? Прорабу, конечно, признаться нельзя, он торжественно показывает при?мочной комиссии 1-ю лестничную клетку, да в каждую ванную не преминет зайти, каждую ванну покажет. Потом вед?т комиссию во 2-ю клетку, в 3-ю, и неторопясь, и вс? в ванные заходит -- а проворные обученные зэки под руководством опытного сан-технического десятника тем временем выламывают ванны из квартир 1-й клетки, чердаком на цыпочках волокут их в 4-ю и там срочно устанавливают и вмазывают до подхода комиссии. И кто прохлопал -- пусть потом рассчитывается... Это бы в кинокомедии показать, так не пропустят: нет у нас в жизни ничего смешного, вс? смешное на Западе!) Третья причина -- несамостоятельность заключ?нных, их неспособность жить без надзирателей, без лагерной администрации, без охраны, без зоны с вышками, без Планово-Производственной, Уч?тно-Распределительной, Оперативно-Чекистской и Культурно-Воспитательной части, без высших лагерных управлений вплоть до самого ГУЛага; без цензуры, без ШИзо, без БУРа, без придурков, без каптерок и складов; неспособность передвигаться без конвоя и без собак. И так приходится государству на каждого работающего туземца содержат хоть по одному надсмотрщику (а у надсмотрщика -- семья!). Да и хорошо, что так, а то на что б эти надсмотрщики жили? И еще умники-инженера' высказывают четв?ртую причину: что, мол, необходимость за каждым шагом ставить зону, усилять конвой, выделять дополнительный, -- стесняет, мол, им, инженера'м, технический маневр, вот, как например, при высадке на р. Таз, и оттого дескать вс? не во время делается и дороже обходится. Но это уже -- объективная причина, это -- отговорка. Вызвать их на партбюро, пропесочить хорошо -- и причина отпад?т. Пусть голову ломают, выход находят. А еще сверх этих причин бывают естественные и вполне простительные недосмотры самого Руководства. Как говорил товарищ Ленин, не ошибается тот, кто ничего не делает. Например, как ни планируй земляные работы -- редко они в лето приходятся, а всегда почему-то на осень да на зиму, на грязь да на мороз. Или вот на ключе Заросшем прииска Штурмового (Колыма) в марте 1938-го поставили 500 человек бить шурфы 8-10 м. в вечной мерзлоте. Сделали (половина зэков подохла). Надо бы взрывать, так раздумались: низко содержание металла. Покинули. В мае затекли шурфы, пропала работа. А через два года опять же в марте, в колымский мороз, хватились: да шурфовать же! да то самое место! да срочно! да людей не жалеть! Так это ж расходы лишние... Или на реке Сухоне около пос?лка Опоки -- навози'ли, насыпали заключ?нные плотину. А паводок тут же е? и сбил. Вс?, пропало. Или вот Талажскому лесоповалу Архангельского управления запланировали выпускать мебель, но упустили запланировать им поставки древесины, из которой эту мебель делать. План есть план, надо выполнять! Пришлось Талаге специальные бригады держать на выловке из реки аварийной древесины -- то есть, отставшей от основного сплава. Не хватало. Тогда стали наскоками целые плота себе отбивать и растаскивать. Но ведь плоты эти у кого-то другого в плане, теперь их не хватит. А ребятам-молодцам Талага выписывать нарядов не может: ведь воровство. Вот такой хозрасч?т... Или как-то в УстьВымьЛаге (1943) хотели перевыполнить план молевого (отдельными бр?внами) сплава, нажали на лесоповал, выгнали всех могущих и не могущих, и собралось в генеральной запони слишком много древесины -- 200.000 кубометров. Выловить е? до зимы не успели, она вм?рзла в л?д. А ниже запони -- железнодорожный мост. Если весной лес не распад?тся на бр?вна, а пойд?т целиком -- сшибет мост, л?гкое дело, начальника -- под суд. И пришлось: выписывать динамит вагонами; опускать его зимой на дно; рвать зам?рзшую сплотку и потом побыстрей выкатывать эти бр?вна на берег -- и сжигать (весной они уже не будут годны для пиломатериалов). Этой работой занят был целый лагпункт, двести человек, им за работу в ледяной воде выписывали сало -- но ни одной операции нельзя было оправдать нарядом, потому что вс? это было лишнее. И сожженный лес -- тоже пропал. Вот тебе и самоокупаемость. А весь ПечЖелДорЛаг строил дорогу на Воркуту -- извилистую, как попало. А потом уже готовую дорогу стали выпрямлять. Это -- за какой сч?т? А железная дорога Лальск (на р. Лузе) -- Пинюг (и даже до Сыктывкара думали е? тянуть)? В 1938 г. какие крупные лагеря там согнали, 45 километров той дороги построили -- бросили... Так вс? и пропало. Ну, да эти небольшие ошибки во всякой работе неизбежны. Никакой Руководитель от них не застрахован. А вся эта дорога Салехард-Игарка с 1949 года -- ведь вся оказалась лишняя, нечего по ней возить, И -- тоже бросили. Так ведь это ошибка -- страшно сказать ЧЬЯ. Ведь -- Самого... До того иногда доведут этим хозрасч?том, что начальник лагеря не знает, куда от него деваться, как концы сводить. Инвалидному лагерю Кача под Красноярском (полторы тысячи инвалидов!) после войны тоже велели быть всем на хозрасч?те: делать мебель! Так лес эти инвалиды валили лучковыми пилами (не лесоповальный лагерь -- и не положена им механизация), до лагеря везли лес на коровах (транспорт им тоже не положен, а молочная ферма есть). Себестоимость дивана оказывалась 800 рублей, а продажная цена -- 600!.. Так уж само лагерное начальство заинтересовано было как можно больше инвалидов перевести в 1 группу или признать больными и не вывести за зону: тогда сразу с убыточного хозрасч?та они переводились на надежный госбюджет. От всех этих причин не только не самоокупается Архипелаг, но приходится стране еще дорого доплачивать за удовольствие его иметь. А еще усложняется хозяйственная жизнь Архипелага тем, что этот великий общегосударственный социалистический хозрасч?т нужен целому государству, нужен ГУЛагу -- но начальнику отдельного лагеря на него наплевать -- ну, поругают немного, ну, от премии отщипнут (а дадут вс? же). Главный же доход, и простор, главное удобство и удовольствие для всякого начальника отдельного лагеря -- иметь самостоятельное натуральное хозяйство, иметь сво? уютное маленькое поместье, вотчину. Как в Красной армии, так и среди офицеров МВД, не в шутку вовсе, а серь?зно развилось и укрепилось обстоятельное, уважительное, гордое и приятное слово -- хозяин. Как сверху над страной стоял один Хозяин, так и командир каждого отдельного подразделения должен быть обязательно -- Хозяин. Но при той жестокой греб?нке групп А-Б-В-Г, которую запустил навсегда в гриву ГУЛага беспощадный Френкель, хозяину надо было извернуться, чтобы хитро протащить через эту греб?нку такое количество рабочих, без которых никак не могло построиться сво? вотчинное хозяйство. Там, где по штатам ГУЛага полагался один портной, надо было устроить целую портняжную мастерскую, где один сапожник -- сапожную мастерскую, а сколько еще других полезнейших мастеров хотелось бы иметь у себя под рукой! Отчего, например, не завести парники и иметь парниковую зелень к офицерскому столу? Иногда даже, у разумного начальника, -- завести и большое подсобное огородное хозяйство, чтобы подкармливать овощами даже и заключ?нных -- они отработают, это просто выгодно самому хозяину, но откуда взять людей? А выход был -- поднагрузить вс? тех же заключ?нных работяг, да немножко обмануть ГУЛаг, да немножко -- производство. Для больших внутризонных работ, какой-нибудь постройки -- можно было заставить всех заключ?нных проработать в воскресенье или вечерком после рабочего (10-часового) дня. Для постоянной же работы раздували цифры выхода бригад: рабочие, оставшиеся в зоне, считались вышедшими со своей бригадой на производство -- и оттуда бригадир должен был принести на них процент, то есть часть выработки, отобранной у остальных бригадников (и без того не выполняющих нормы). Работяги больше работали, меньше ели -- но укреплялось поместное хозяйство, и разнообразнее и приятнее жилось товарищам офицерам. А в некоторых лагерях у начальника был большой хозяйственный замах, да еще находил он инженера с фантазией -- и в лагерной зоне вырастал могучий хоздвор, уже проводимый и по бумагам, уже с открытыми штатами и берущийся выполнять промышленные задания. Но в плановое снабжение материалами и инструментами он втиснуться не мог, поэтому не имея ничего, должен был делать вс?. Расскажем об одном хоздворе -- Кенгирского лагеря. О портняжной, скорняжной, перепл?тной, столярной и других подобных мастерских тут даже упоминать не будем, это пустяки. Кенгирский хоздвор имел свою литейку, свою слесарную мастерскую и даже -- как раз в середине XX века -- кустарно изготовил свой сверлильный и точильный станки! Токарного, правда, сами сделать не смогли, но тут употреблен был лагерный лендлиз: станок среди бела дня украли с производственного объекта. Устроено это было так: подогнали лагерный грузовик, дождались, когда начальник цеха ушел -- целой бригадой кинулись на станок, пересобачили его на грузовик, а тот легко прошел через вахту, потому что с охраной было договорено, охранный дивизион -- такие же МВД, -- и с ходу завезли станок в лагерь, а уж туда никто из вольняшек доступа не имеет. И вс?! Какой спрос с тупых безответственных туземцев? Начальник цеха рвет и мечет -- куда делся станок? -- а они ничего не знают: разве был станок? мы не видели. -- Самые важные инструменты доставлялись в лагерь так же, но легче -- в кармане и под полой. Как-то взялся хоздвор отливать для обогатительной фабрики Кенгира крышки канализационных люков. Получались. Но не стало чугуна -- откуда ж лагерю настачиться в конце концов? Тогда с не? же, с этой обогатительной фабрики, поручили заключ?нным воровать первоклассные английские чугунные кронштейны (оставшиеся еще от дореволюционной концессии), в лагере их переплавляли и отвозили обогатительной фабрике люками, за что лагерю переводили деньги. Теперь читатель понимает, как такой деятельный хоздвор укреплял самоокупаемость да и всю экономику страны. И чего только не брался делать этот хоздвор! -- не за вс? бы взялся и Крупп. Брались делать большие глиняные трубы для канализации. Ветряк. Соломорезки. Замки. Водяные насосы. Ремонтировать мясорубки. Сшивать трансмиссионные ремни. Чинить автоклавы для больницы. Точить св?рла для трепанации черепа. Да ведь чего не возьм?тся делать безвыходность! Проголодаешься -- догадаешься! Ведь если сказать: не сумеем, не сможем, -- завтра погонят за зону. А в хоздворе намного вольготней: ни развода, ни ходьбы под конвоем, да и работать помедленней, да и себе что-то сделаешь. Больница за заказ расплачивается "освобождением" на два денька, кухня -- "добавком", кто-то махоркой, а начальство еще и казенного хлебца подбросит. И смешно, и занятно. Инженерам вечная головоломка: из чего? как? Кусок подходящего железа, найденный где-нибудь на свалке, часто менял всю задуманную конструкцию. -- Ветряк сделали, а вот пружины, которая поворачивала бы его по ветру, не нашли. Пришлось просто привязать две вер?вки и наказать двум зэкам: как ветер изменится, так бежать и за вер?вки поворачивать ветряк. -- Делали и свои кирпичи: женщина резала струной подающуюся глиняную полосу по длине будущих кирпичей, а дальше они шли на траспорт?р, который ей же, этой женщине и следовало приводить в движение. Но чем? ведь руки е? заняты. О, бессмертная изобретательность хитрых зэков! Придумали такие две оглобельки, которые плотно прилегали к тазу работницы, и пока она руками отрезала кирпичи, -- сильным и частым вилянием таза одновременно двигала и ленту конвейера! Увы, фотографии такой показать читателю мы не сможем. А кенгирский помещик уверился окончательно: нет на земле ничего такого, чего не мог бы сделать его хоздвор. И, однажды вызвав главного инженера, приказал: приступить к срочному изготовлению стекла оконного и графинов! Как же его делают? Ребята не знали. Заглянули в завалявшийся том энциклопедического словаря. Общие слова, рецепта нет. вс? же соду заказали, нашли где-то и кварцевый песок, привезли. А главное -- дружкам заказывали носить битое стекло с объектов, строивших "новый город" -- там много его били. Вс? это заложили в печь, плавили, мешали, протягивали -- получились листы оконного стекла! -- да только с одной стороны толщина сантиметр, а к другой сходится до 2-х миллиметров. Через такое стекло узнать своего хорошего приятеля -- никак невозможно. А срок подходит -- показывать продукцию начальнику. Как жив?т зэк? Одним дн?м: сегодня бы пережить, а уж завтра -- как-нибудь. Украли с объекта готовых нарезанных стекол, принесли на хоздвор и показали начальнику лагеря. Остался доволен: "Молодцы! Как настоящее! Теперь приступайте к массовому производству!" -- "Больше не сможем, гражданин начальник." -- "Да почему ж?" -- "Видите, в оконное стекло обязательно молибден ид?т. У нас было немножко, а вот кончился." -- "И нигде достать нельзя?" -- "Да где ж его достанешь?" -- "Жаль. А графины без этого молибдена пойдут?" -- "Графины пожалуй пойдут". -- "Ну, валите". -- Но и графины выдувались все скособоченные и почему-то неожиданно сами разваливались. Взял надзиратель такой графин получить молоко -- и остался с одним горлышком в руках, молоко пролилось. "Ах, мерзавцы! -- ругался он. -- Вредители! Фашисты! Всех вас перестрелять!" Когда в Москве на улице Огарева для расчистки под новые здания ломали старые, простоявшие более века, то балки из междуэтажных перекрытий не только не выбрасывались, не только не шли на дрова -- но на столярные изделия! Это было ЗВЕНЯЩЕЕ чистое дерево. Такова была у наших прадедов просушка. Мы же вс? спешим, нам вс? некогда. Неужели еще ждать, пока балки высохнут? На Калужской заставе мы мазали балки новейшими антисептиками -- и вс? равно балки загнивали, в них появлялись грибки, да так проворно, что еще до сдачи здания приходилось взламывать полы и на ходу менять эти балки. Поэтому через сто лет вс?, что строили мы, зэки, да и вся страна, наверняка не будет так звенеть, как те старые балки с улицы Огарева. В день, когда СССР, трубно гремя, запустил в небо первый искусственный спутник, -- против моего окна в Рязани две пары вольных женщин, одетых в грязные зэковские бушлаты и ватные брюки, носили раствор на 4-й этаж носилками. -- Верно, верно, это так, -- возразят мне. -- Но что вы скажете? -- а вс?-таки она вертится! Вот этого у не? не отнять, ч?рт возьми! -- она вертится! ___ Уместно было бы закончить эту главу долгим списком работ, выполненных заключ?нными хотя бы с первой сталинской пятилетки и до хрущевских врем?н. Но я, конечно, не в состоянии его написать. Я могу только начать его, чтобы желающие вставляли и продолжали. -- Беломорканал (~1932), Волгоканал (~1936), Волгодон (~1952); -- ж-д Котлас-Воркута, ветка на Салехард; -- ж-д Рикасиха-Молотовск;7 -- ж-д Салехард-Игарка (брошена); -- ж-д Лальск-Пинюг (брошена); -- ж-д Караганда-Моинты-Балхаш (1936); -- ж-д по правому берегу Волги; -- ж-д рокадные вдоль финской и персидской границ; -- ж-д вторые пути Сибирской магистрали (1933-35 годы, около 4000 км); -- ж-д Тайшет-Лена (начало БАМа); -- ж-д Комсомольск-Сов. Гавань; -- ж-д на Сахалине от ст. Победино на соединение с японской сетью; -- ж-д к Улан-Батору8 и шоссейные дороги в Монголии; -- автотрасса Москва-Минск (1937-38); -- автотрасса Ногаево-Атка-Нера; -- постройка Куйбышевской ГЭС; -- постройка Нижнетуломской ГЭС (близ Мурманска); -- постройка Усть-Каменогорской ГЭС; -- постройка Балхашского медеплавильного комбината (~1934-35); -- постройка Соликамского бумкомбината; -- постройка Березниковского химкомбината; -- постройка Магнитогорского комбината (частично); -- постройка Кузнецкого комбината (частично); -- постройка заводов, мартенов; -- постройка Московского Государственного Университета им. М. В. Ломоносова (1950-1953, частично); -- строительство города Комсомольска на Амуре; -- строительство города Сов. Гавани; -- строительство города Магадана; -- строительство города Норильска; -- строительство города Дудинки; -- строительство города Воркуты; -- строительство города Молотовска (Северодвинска) -- с 1935 г.; -- строительство города Дубна; -- строительство порта Находки; -- нефтепровод Сахалин-материк; -- постройка почти всех объектов атомной промышленности; -- добыча радиоактивных элементов (уран и радий -- под Челябинском, Свердловском, Турой); -- работа на разделительных и обогатительных заводах (1945-1948); -- добыча радия в Ухте; нефтеобработка на Ухте, получение тяжелой воды; -- угледобыча в бассейнах Печорском, Кузнецком, месторождениях Карагандинском, Сучанском и др. -- рудодобыча в Джезказгане, Южной Сибири, Бурят-Монголии, Шории, Хакассии, на Кольском полуострове; -- золотодобыча на Колыме, Чукотке, в Якутии, на острове Вайгач, в Майкаине (Баян-Аульского района); -- добыча аппатитов на Кольском полуострове (с 1930 г.); -- добыча плавикового шпата в Амдерме (с 1936 г.); -- добыча редких металлов (месторождение "Сталинское", Акмолинской области) (до 50-х годов). -- лесозаготовки для экспорта и внутренних нужд страны. Весь европейский русский Север и Сибирь. Бесчисленных лесоповальных лагпунктов мы перечислить не в силах, это половина Архипелага. Убедимся с первых же наименований: лагеря по р. Коин; по р. Уфтюге Двинской; по р. Нем, притоке Вычегды (высланные немцы); на Вычегде близ Рябова; на Сев. Двине близ Черевкова; на Малой Северной Двине близ Аристова... Да возможно ли составить такой список?.. На каких картах или в чьей памяти сохранились эти тысячи временных лесных лагучастков, разбитых на год, на два, на три, пока не вырубили ближнего лесу, а потом снятых начисто? Да почему только лесозаготовки? А полный список всех островков Архипелага, когда-либо бывших над поверхностью -- знаменитых устойчивых по десяткам лет лагерей и кочующих точек вдоль строительства трасс, и могучих отсидочных централов и лагерных палаточно-жердевых пересылок? И разве взялся бы кто-нибудь нанести на такую карту еще и КПЗ? еще и тюрьмы каждого города (а их там по несколько)? еще и сельхозколонии с их покосными и животноводческими подкомандировками? еще и мелкие промколонии, как семячки засыпавшие города? А Москву да Ленинград пришлось бы отдельно крупно вычерчивать. (Не забыть лагучасток в полукилометре от Кремля -- начало строительства Дворца Советов). Да в 20-е годы Архипелаг был один, а в 50-е -- совсем другой, совсем на других местах. Как представить движение во времени? Сколько надо карт? А Ныроблаг, или Устьвымьлаг, или Соликамские или Потьминские лагеря должны быть целой областью заштрихованной -- но кто из нас те границы обошел? Надеемся мы вс? же увидеть и такую карту. -- погрузка леса на пароходы в Карелии (до 1930 г. После призывов английской печати не принимать леса, груженного заключ?нными, -- зэков спешно сняли с этих работ и убрали вглубь Карелии); -- поставки фронту во время войны (мины, снаряды, упаковка к ним, шить? обмундирования); -- строительство совхозов Сибири и Казахстана... И даже упуская все 20-е годы и производство домзаков, исправдомов, исправтруддомов -- чем занимались, что изготовляли четверть столетия (1929-1953) сотни промколоний, без которых нет приличного города в стране? А что вырастили сотни и сотни сельхозколоний? Легче перечислить, чем заключ?нные никогда не занимались: изготовлением колбасы и кондитерских изделий. Конец третьей части 1 Когда катаетесь на катере по каналу, помяните всякий раз лежащих там на дне. 2 Литературная газета, ноябрь 1963. 3 "Известия" 14.7.64. 4 Новый мир, 1964, No. 8, стр. 152-154. 5 Сборник "От тюрем...", стр. 437. 6 Авербах "От преступления к труду", стр. 23. 7 Лагеря по р. Кудьме, на о-ве Ягры, в пос?лке Рикасиха. 8 При постройке этой дороги расконвоированным заключ?нным велели говорить монголам, что они -- комсомольцы и добровольцы. Выслушав, монголы отвечали: заберите вашу дорогу, отдайте наших баранов! --------  * ЧАСТЬ ЧЕТВ?РТАЯ. Душа и колючая проволока *  Говорю вам тайну: не все мы умр?м, но все изменимся. 1-е послание к коринфянам, 15,51. -------- Глава 1. Восхождение А годы идут... Не частоговоркой, как шутят в лагере -- "зима-лето, зима-лето", а -- протяжная осень, нескончаемая зима, неохотливая весна, и только лето короткое. На Архипелаге -- короткое лето. Даже один год -- у-у-у, как это долго! Даже в одном году сколько ж времени тебе оставлено думать? Уж триста тридцать-то раз в году ты потолчешься на разводе и в моросящий слякотный дождичек, и в острую вьюгу и в ядр?ный неподвижный мороз. Уж триста тридцать-то дней ты поворочаешь постылую чужую работу с незанятой головой. И триста тридцать вечеров пожм?шься мокрый, озябший на съ?ме, ожидая пока конвой собер?тся с дальних вышек. Да проходка туда. Да проходка назад. Да склонясь над семьюстами тридцатью мисками баланды, над семьюстами тридцатью кашами. Да на вагонке твоей, просыпаясь и засыпая. Ни радио, ни книги не отвлекут тебя, их нет, и слава Богу. И это -- только один год. А их -- десять. Их -- двадцать пять... А еще когда в больничку сляжешь дистрофиком -- вот там тоже хорошее время -- подумать. Думай! Выводи что-то и из беды. Вс? это бесконечное время ведь не бездеятельны мозг и душа заключ?нных?! Они издали в массе похожи на копошащихся вшей, но ведь они -- венец творения, а? Ведь когда-то и в них вдохнута была слабенькая искра Божья? Так что теперь стало с ней? Считалось веками: для того и дан преступнику срок, чтобы весь этот срок он думал над своим преступлением, терзался, раскаивался и постепенно бы исправлялся. Но угрызений совести не знает Архипелаг ГУЛаг! Из ста туземцев -- пятеро блатных, их преступления для них не укор, а доблесть, они мечтают впредь совершать их еще ловчей и нахальней. Раскаиваться им -- не в чем. Еще пятеро -- брали крупно, но не у людей: в наше время крупно взять можно только у государства, которое само-то мотает народные деньги без жалости и без разумения -- так в ч?м такому типу раскаиваться? Разве в том, что возьми больше и поделись -- и остался бы на свободе? А еще у восьмидесяти пяти туземцев -- и вовсе никакого преступления не было. В ч?м раскаиваться? В том, что думал то', что думал? (Впрочем, так задолбят и задурят иного, что раскаивается -- какой он испорченный... Вспомним отчаяние Нины Перегуд, что она недостойна Зои Космодемьянской.) Или в безвыходном положении сдался в плен? В том, что при немцах поступил на работу вместо того, чтобы подохнуть от голода? (Впрочем, так перепутают дозволенное и запрещенное, что иные терзаются: лучше б я умер, чем зарабатывал этот хлеб.) В том, что, бесплатно работая в колхозе, взял с поля накормить детей? Или с завода вынес для того же? Нет, ты не только не раскаиваешься, но чистая совесть как горное озеро светит из твоих глаз. (И глаза твои, очищенные страданием, безошибочно видят всякую муть в других глазах, например -- безошибочно различают стукачей. Этого ви'дения глазами правды за нами не знает ЧКГБ -- это наше "секретное оружие" против не? -- в этом плошает перед нами ГБ.) В нашем почти поголовном сознании невиновности росло главное отличие нас -- от каторжников Достоевского, от каторжников П. Якубовича. Там -- сознание заклятого отщепенства, у нас -- уверенное понимание, что любого вольного вот так же могут загрести, как и меня; что колючая проволока разделила нас условно. Там у большинства -- безусловное сознание личной вины, у нас -- сознание какой-то многомиллионной напасти. А от напасти -- не пропа'сти. Надо е? пережить. Не в этом ли причина и удивительной редкости лагерных самоубийств? Да, редкости, хотя каждый отсидевший, вероятно, вспомнит случай самоубийства. Но еще больше он вспомнит побегов. Побегов-то было наверняка больше, чем самоубийств! (Ревнители социалистического реализма могут меня похвалить: провожу оптимистическую линию.) И членоповреждений было гораздо больше, чем самоубийств! -- но это тоже действие жизнелюбивое, простой расч?т -- пожертвовать частью для спасения целого. Мне даже представляется, что самоубийств в лагере было статистически, на тысячу населения, меньше, чем на воле. Проверить этого я не могу, конечно. Ну вот вспоминает Скрипникова, как в 1931-м в Медвежегорске в женской уборной повесился мужчина лет тридцати -- и повесился-то в день освобождения! -- так может, из отвращения к тогдашней воле? (За два года перед тем его бросила жена, но он тогда не повесился.) -- Ну вот в клубе центральной усадьбы Буреполома повесился конструктор Воронов. -- Коммунист и партработник Арамович, пересидчик, повесился в 1947-м на чердаке мехзавода в Княж-Погосте. -- В Краслаге в годы войны литовцы, довед?нные до полного отчаяния, а главное -- всей жизнью своей не подготовленные к нашей жестокости, шли на стрелков, чтобы те их застрелили. -- В 1949-м в следственной камере во Владимире Волынском молодой парень, сотряс?нный следствием, уже было повесился, да Боронюк его вынул. -- На Калужской заставе бывший латышский офицер, лежавший в стационаре санчасти, крадучись стал подниматься по лестнице -- она вела в еще недостроенные пустые этажи. Медсестра-зэчка хватилась его и бросилась вдогонку. Она настигла его в открытом балконном про?ме 6-го этажа. Она вцепилась в его халат, но самоубийца отделился от халата, в одном белье поспешно вступил в пустоту -- и промелькнул белой молнией на виду у оживл?нной Большой Калужской улицы в солнечный летний день. -- Немецкая коммунистка Эми, узнав о смерти мужа, вышла из барака на мороз неодетая, простудиться. Англичанин Келли во Владимирском ТОНе виртуозно перерезал вены при открытой двери камеры и надзирателе на пороге.1 Повторяю, еще многие могут рассказать подобные случаи, -- а вс?-таки на десятки миллионов сидевших их будет немного. Даже среди этих примеров видно, что большой перевес самоубийств падает на иностранцев, на западников: для них переход на Архипелаг -- это удар оглушительнее, чем для нас; вот они и кончают. И еще -- на благонамеренных (но не на тв?рдочелюстных). Можно понять ведь у них в голове вс? должно смешаться и гудеть, не переставая. Как устоишь? (Зося Залесская, польская дворянка, всю жизнь отдавшая "делу коммунизма" пут?м службы в советской разведке, на следствии трижды кончала с собой: вешалась -- вынули, резала вены -- помешали, скакнула на подоконник 7 этажа -- дремавший следователь успел схватить е? за платье. Трижды спасли, чтобы расстрелять. ) А вообще как верно истолковать самоубийство? Вот Анс Бернштейн настаивает, что самоубийцы -- совсем не трусы, что для этого нужна большая сила воли. Он сам свил вер?вку из бинтов и душился, поджав ноги. Но в глазах появлялись зел?ные круги, в ушах звенело -- и он всякий раз непроизвольно опускал ноги до земли. Во время последней пробы оборвалась вер?вка -- и он испытал радость, что остался жив. Я не спорю, для самоубийства может быть и в самом крайнем отчаянии еще нужно приложить волю. Долгое время я не взялся бы совсем об этом судить. Всю жизнь я уверен был, что ни в каких обстоятельствах даже не задумаюсь о самоубийстве. Но не так давно протащило меня через мрачные месяцы, когда мне казалось, что погибло вс? дело моей жизни, особенно если я останусь жить. И я ясно помню это отталкивание от жизни, приливы этого ощущения, что умереть -- легче, чем жить. По-моему, в таком состоянии больше воли требует остаться жить, чем умереть. Но, вероятно, у разных людей и при разной крайности это по-разному. Поэтому и существуют издавна два мнения. Очень эффектно вообразить, что вдруг бы все невинно-оскорбленные миллионы стали бы повально кончать самоубийством, досаждая правительству двояко: и доказательством своей правоты и лишением даровой рабочей силы. И вдруг бы правительство размягчилось? И стало бы жалеть своих подданных?.. Едва ли. Сталина бы это не остановило, он занял бы с воли еще миллионов двадцать. Но не было этого! Люди умирали сотнями тысяч и миллионами, довед?нные уж кажется до крайней крайности -- а самоубийств почему-то не было! Обреч?нные на уродливое существование, на голодное истощение, на чрезмерный труд -- не кончали с собой! И, раздумавшись, я нашел такое доказательство более сильным. Самоубийца -- всегда банкрот, это всегда -- человек в тупике, человек, проигравший жизнь и не имеющий воли для продолжения борьбы. Если же эти миллионы беспомощных жалких тварей вс? же не кончали с собой -- значит жило в них какое-то непобедимое чувство. Какая-то сильная мысль. Это было чувство всеобщей правоты. Это было ощущение народного испытания -- подобного татарскому игу. ___ Но если не в чем раскаиваться -- о ч?м, о ч?м вс? время думает арестант? "Сума да тюрьма -- дадут ума". Дадут. Только -- куда его направят? Так было у многих, не у одного меня. Наше первое тюремное небо -- были ч?рные клубящиеся тучи и ч?рные столбы извержений, это было небо Помпеи, небо Судного дня, потому что арестован был не кто-нибудь, а Я -- средоточие этого мира. Наше последнее тюремное небо было бездонно-высокое, бездонно-ясное, даже к белому от голубого. Начинаем мы все (кроме верующих) с одного: хватаемся рвать волосы с головы -- да она острижена наголо!.. Ка'к мы могли?! Как не видели наших доносчиков? Как не видели наших врагов? (И ненависть к ним! и как им отомстить?) И какая неосторожность! слепость! сколько ошибок! Как исправить? Скорей исправлять! Надо написать... надо сказать... надо передать... Но -- ничего не надо. И ничто не спас?т. В положенный срок мы подписываем 206-ю статью, в положенный -- выслушиваем очный приговор трибунала или заочный -- ОСО. Начинается полоса пересылок. Вперемежку с мыслями о будущем лагере мы любим теперь вспоминать наше прошлое: как хорошо мы жили! (даже если плохо). Но сколько неиспользованных возможностей! Сколько неизмятых цветов!.. Когда' теперь это наверстать?.. Если я доживу только -- о, как по-новому, как умно я буду жить! День будущего освобождения? -- он лучится как восходящее солнце! И вывод: дожить до него! дожить! любой ценой! Это просто словесный оборот, это привычка такая: "любой ценой". А слова наливаются своим полным смыслом, и страшный получается зарок: выжить любой ценой! И тот, кто даст этот зарок, кто не моргн?т перед его багровой вспышкой -- для того сво? несчастье заслонило и вс? общее, и весь мир. Это -- великий развилок лагерной жизни. Отсюда -- вправо и влево пойдут дороги, одна будет набирать высоты, другая низеть. Пойд?шь направо -- жизнь потеряешь, пойдешь налево -- потеряешь совесть. Самоприказ "дожить!" -- естественный всплеск живого. Кому не хочется дожить? Кто не имеет права дожить? Напряженье всех сил нашего тела! Приказ всем клеточкам: дожить! Могучий заряд введ?н в грудную клетку, и электрическим облаком окружено сердце, чтоб не остановиться. Заполярною гладью в метель за пять километров в баню ведут тридцать истощенных, но жилистых зэков. Банька -- не сто'ит т?плого слова, в ней моются по шесть человек в пять смен, дверь открывается прямо на мороз, и четыре смены выстаивают там до или после мытья -- потому что нельзя отпускать без конвоя. И не только воспаления л?гких, но насморка нет ни у кого. (И десять лет так моется один старик, отбывая срок с пятидесяти до шестидесяти. Но вот он свободен, он -- дома. В тепле и холе он сгорает в месяц. Не стало приказа -- дожить...) Но просто "дожить" еще не значит -- любой ценой. "Любая цена" -- это значит: ценой другого. Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на этом разделителе душ -- не бо'льшая часть сворачивает направо. Увы -- не большая. Но, к счастью -- и не одиночки. Их много, людей -- кто так избрал. Но они о себе не кричат, к ним присматриваться надо. Десятки раз поднимался и перед ними выбор, а они знали да знали сво?. Вот Арнольд Сузи, лет около пятидесяти попавший в лагерь. Он никогда не был верующим, но всегда был исконно-добропорядочным, никакой другой жизни он не в?л -- и в лагере он не начинает другой. Он -- "западный", он, значит, вдвойне неприспособленный, вс? время попадает впросак, в тяжелое положение, он и на общих работает, он и в штрафной зоне сидит -- и выживает, выживает точно таким, каким пришел в лагерь. Я знал его вначале, знал -- после, и могу засвидетельствовать. Правда, три серь?зных облегчающих обстоятельства сопутствуют ему в лагерной жизни: он признан инвалидом, он получает несколько лет посылки и благодаря музыкальным способностям немного подкармливается художественной самодеятельностью. Но эти три обстоятельства могут только объяснить, почему он остался в живых. Не было бы их -- он бы умер, но он бы не переменился. (А те, кто умерли -- может быть потому и умерли, что не переменились?) А Тарашкевич, совсем простой бесхитростный человек, вспоминает: "много было заключ?нных, которые за пайку и за глоток махорочного дыма готовы были пресмыкаться. Я доходил, но был душою чист: на белое всегда говорил белое". Что тюрьма глубоко перерождает человека, известно уже много столетий. Бесчисленны здесь примеры -- таких, как Сильвио Пеллико: отсидев 8 лет, он превратился из яростного карбонария в смиренного католика.2 У нас всегда вспоминают Достоевского. А Писарев? Что осталось от его революционности после Петропавловки? Можно спорить, хорошо ли это для революции, но всегда эти изменения идут в сторону углубления души. Ибсен писал: "От недостатка кислорода и совесть чахнет".3 Э, нет! Совсем не так просто! Наоборот даже как раз! Вот генерал Горбатов -- с молодости воевал, в армии продвигался, задумываться ему было некогда. Но сел в тюрьму, и как хорошо -- стали в памяти подыматься разные случаи: то как он заподозрел невиновного в шпионстве; то как он по ошибке велел расстрелять совсем не виновного поляка.4 (Ну когда б это еще вспомнил! Небось после реабилитации уже не очень вспоминал?) Об этих душевных изменениях узников писалось достаточно, это поднялось уже на уровень теории тюрьмоведения. Вот например в дореволюционном "Тюремном вестнике" пишет Лученецкий: "Тьма делает человека более чувствительным к свету; невольная бездеятельность возбуждает в н?м жажду жизни, движения, работы; тишина заставляет глубоко вдуматься в сво? "я", в окружающие условия, в сво? прошлое, настоящее и подумать о будущем". Наши просветители, сами не сидевшие, испытывали к узникам только естественное стороннее сочувствие; однако Достоевский, сам посидевший, ратовал за наказания! Об этом стоит задуматься. И пословица говорит: "Воля портит, неволя учит". Но Пеллико и Лученецкий писали о тюрьме. Но Достоевский требовал наказаний -- тюремных. Но неволя учит -- какая? Лагерь ли?.. Тут задумаешься. Конечно, по сравнению с тюрьмой, наш лагерь ядовит и вреден. Конечно, не о душах наших думали, когда вспучивали Архипелаг. Но вс?-таки: неужели же в лагере безнадежно устоять? И больше того: неужели в лагере нельзя возвыситься душой? Вот Э. К., почти 1940-го года рождения, из тех мальчиков, кто уже при Хрущеве сбирались стихи читать на площади Маяковского, а их гребли в воронок. Из лагеря, из потьминского лагеря, он пишет своей девушке: "Здесь поубавилось пустяков и суеты... Я пережил поворот... Здесь прислушиваешься к тому голосу изнутри, который в довольстве и тщеславии заглушен был р?вом извне." На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до самого смертного рубежа группа интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой -- и даже сна лишены, спать им негде, бараки-землянки еще не построены. Идут они воровать? стучать? хнычут о загубленной жизни? Нет! Предвидя близкую, уже не в неделях, а в днях смерть, вот как они проводят свой последний бессонный досуг, сидя у стеночки: Тимофеев-Рессовский собирает из них "семинар", и они спешат обменяться тем, что одному известно, а другим нет, -- они читают друг другу последние лекции. Отец Савелий -- "о непостыдной смерти", священник из академистов -- патристику, униат -- что-то из догматики и каноники, энергетик -- о принципах энергетики будущего, экономист (ленинградец) -- как не удалось, не имея новых идей, построить принципы советской экономики. Сам Тимофеев-Рессовский рассказывает им о принципах микрофизики. От раза к разу они не досчитываются участников: те уже в морге... Вот кто может интересоваться всем этим, уже костенея предсмертно -- вот это интеллигент! Позвольте, вы -- любите жизнь? Вы, вы! вот которые восклицают, и напевают и приплясывают: "Люблю тебя, жизнь! Ах, люблю тебя, жизнь!" Любите? Так вот и любите! Лагерную -- тоже любите! Она -- тоже жизнь! "Там, где нет борьбы с судьбой, Там воскреснешь ты душой..." Ни черта вы не поняли. Там-то ты и размякнешь. У дороги нашей, выбранной, -- виражи и виражи. В гору? Или в небо? Пойд?мте, поспотыкаемся. День освобождения? Что он нам может дать через столько лет? Изменимся неузнаваемо мы, и изменятся наши близкие -- и места, когда-то родные, покажутся нам чужее чужих. Мысль о свободе с какого-то времени становится даже насильственной мыслью. Надуманной. Чужой. День "освобождения"! Как будто в этой стране есть свобода! Или как будто можно освободить того, кто прежде сам не освободился душой. Сыпятся камни из-под наших ног. Вниз, в прошлое. Это прах прошлого. Мы подымаемся. ___ Хорошо в тюрьме думать, но и в лагере тоже неплохо. Потому, главное, что нет собраний. Десять лет ты свободен от всяких собраний! -- это ли не горный воздух? Откровенно претендуя на твой труд и тво? тело до изнеможения и даже до смерти, лагерщики отнюдь не посягают на строй твоих мыслей. Они не пытаются ввинчивать твои мозги и закреплять их на месте.5 И это созда?т ощущение свободы гораздо большее, чем свобода ног бегать по плоскости. Тебя никто не уговаривает подавать в партию. Никто не выколачивает с тебя членских взносов в добровольные общества. Нет профсоюза, такого же твоего "защитника", как каз?нный адвокат в трибунале. Не бывает и производственных совещаний. Тебя не могут избрать ни на какую должность, не могут назначить никаким уполномоченным, а самое главное -- не заставят тебя быть агитатором. Ни -- слушать агитацию. Ни -- кричать по д?ргу нитки: "требуем!.. не позволим!" Ни -- тянуться на участок свободно и тайно голосовать за одного кандидата. От тебя не требуют социалистических обязательств. Ни -- критики своих ошибок. Ни статей в стенгазету. Ни -- интервью областному корреспонденту. Свободная голова -- это ли не преимущество жизни на Архипелаге? И еще одна свобода: тебя не могут лишить семьи и имущества -- ты уже лишен их. Чего нет -- того и Бог не возьм?т. Это -- основательная свобода. Хорошо в заключении думать. Самый ничтожный повод да?т тебе толчок к длительным и важным размышлениям. За кои веки, один раз в три года, привезли в лагерь кино. Фильм оказывается -- дешевейшая "спортивная" комедия -- "Первая перчатка". Скучно. Но с экрана настойчиво вбивают зрителям мораль: "Важен результат, а результат не в вашу пользу". Смеются на экране. В зале тоже смеются. Щурясь, при выходе на освещенный солнцем лагерный двор, ты обдумываешь эту фразу. И вечером обдумываешь е? на своей вагонке. И в понедельник утром на разводе. И еще сколько угодно времени обдумываешь -- когда б ты мог ею так заняться? И медленная ясность спускается в твою голову. Это -- не шутка. Это -- заразная мысль. Она давно уже привилась нашему отечеству, а е? -- еще и еще подпускают. Представление о том, что важен только материальный результат, настолько у нас въелось, что когда, например, объявляют какого-нибудь Тухачевского, Ягоду или Зиновьева -- изменниками, снюхавшимися с врагом, то народ только ахает и многоустно удивляется: "чего ему не хватало?!" Вот это -- нравственный уровен?к! Вот это -- мерочка! "Чего ему не хватало?" Поскольку у него было жратвы от пуза, и двадцать костюмов, и две дачи, и автомобиль, и самол?т, и известность -- чего ему не хватало?!! Миллионам наших соотечественников невместимо представить, чтобы человеком (я не говорю сейчас об этих именно троих) могло двигать что-нибудь, кроме корысти! Настолько все впитали и усвоили: "важен результат". Откуда это к нам пришло? Сперва -- от славы наших знам?н и так называемой "чести нашей родины". Мы душили, секли и резали всех наших соседей, расширялись -- и в отечестве утверждалось: важен результат. Потом от наших Демидовых, Кабаних и Цыбукиных. Они карабкались, не оглядываясь, кому обламывают сапогами уши, и вс? прочней утверждалось в когда-то богомольном прямодушном народе: важен результат. А потом, -- от всех видов социалистов, и больше всего -- от новейшего непогрешимого нетерпеливого Учения, которое вс? только из этого и состоит: важен результат! Важно сколотить боевую партию! захватить власть! удержать власть! устранить противников! победить в чугуне и стали! запустить ракеты! И хотя для этой индустрии и для этих ракет пришлось пожертвовать и укладом жизни, и целостью семьи, и здравостью народного духа и самой душою наших полей, лесов и рек, -- наплевать! важен результат!! Но это -- ложь! Вот мы годы горбим на всесоюзной каторге. Вот мы медленными годовыми кругами восходим в понимании жизни -- и с высоты этой так ясно видно: не результат важен! не результат -- а ДУХ! Не что сделано -- а как. Не что достигнуто -- а какой ценой. Вот и для нас, арестантов -- если важен результат, то верна и истина: выжить любой ценой. Значит: стать стукачом, предавать товарищей -- за это устроиться тепло, а может быть и досрочку получить, В свете Непогрешимого Учения тут, очевидно нет ничего дурного. Ведь если делать так, то результат будет в нашу пользу, а важен -- результат. Никто не спорит: приятно овладеть результатом. Но не ценой потери человеческого образа. Если важен результат -- надо все силы и мысли потратить на то, чтоб уйти от общих. Надо гнуться, угождать, подличать -- но удержаться придурком. И тем -- уцелеть. Если важна суть -- то пора примириться с общими. С лохмотьями. С изодранной кожей рук. С меньшим и худшим куском. И может быть -- умереть. Но пока жив -- с гордостью потягиваться ломящею спиной. Вот когда -- перестав бояться угроз и не гонясь за наградами -- стал ты самым опасным типом на совины