ло и разрезая его,
уверенно пойдет вкось под широкий глянцевитый лист кувшинки.
-- Саша, у тебя как, берет?
-- Хорошо берет.
-- И красота какая. И тишина. И запахи. И тепло.
-- Да, благодать... Но это все же не то. Вот погоди, придет ноябрь,
начнется стужа, перволедок...
-- Не раздражай, не береди душу, словно не дождешься, когда придет
ноябрь.
-- А помнишь, как мы один раз выехали в тридцати семиградусный мороз?
Мотыль примерзает к пальцам, пальцы к мормышке, лунку каждую минуту
затягивает льдом.
-- Фанатики. Я тогда сбежал с половины дня. С Варварой Ивановной варил
уху.
-- Красота.
-- А помнишь, как один раз ехали на твоем "Москвиче" по тонкому льду и
открыли дверцы, чтобы, если рухнем, повиснуть на дверцах?
-- Фанатики. Жаль мне "Москвичам-то, наверно, новый хозяин перекрасил
его, и номер другой. Может, и встретишь на улице, не узнаешь.
-- А помнишь, как у Аркадия на мормышку щука взяла?
-- Не береди.
Солнце поднялось выше. Оно начинает пригревать. Оно просвечивает тихую
речную воду.
-- Эх, брат, словно не дождешься, когда придет ноябрь, и стужа, и
первый лед. Да мороз бы покрепче, да махнуть бы на Григоровы острова!
1963