ет, как случается в жизни. Не будь Пашки, кто бы на телеграфе сидел? Не снаряди сани с углем, откуда продуктов дождешься? -- Вартой почему не интересуешься? -- спросил Вишняков, решив, теперь окончательно, что Трифелов явился учить его уму-разуму. -- Жду, пока ты скажешь. -- Держится особняком... Было время, я ее побаивался. Теперь вижу -- никакой связи с командованием, забыл про нее Петлюра. -- К ним прибыло пополнение? -- Ходит один по поселку, вольнонаемный. -- Тебе с ним не приходилось говорить? -- Некогда. -- Ты ведь любопытный, находишь время для встреч с разными людьми. -- Не пришлось с этим. А что тебе? -- насторожился Вишняков. -- Да так, ничего, -- уклонился от ответа Трифелов. -- Планы-то какие ваши? -- С тобой страшно говорить про планы, -- улыбнулся Вишняков. -- У тебя все по науке... -- За тобой тоже больших глупостей не наблюдается. -- А все же есть? -- колюче поглядывая, спросил Вишняков. -- Давай, давай, говори, что собираетесь делать с. производством, с военными делами... Это уже прозвучало требованием доклада. Про военные дела и производство надо говорить одновременно. Иначе как расскажешь о сокращении смен на шахте и о создании шахтерского отряда самообороны, о времени, как его надо понимать? Время переплелось-перепуталось, не разберешь, где война, а где только страх перед ней. Вишняков побледнел от волнения. Доклад, конечно, можно сделать. Сказать не про один поселок, а про всю степь, про то, как заливается она белогвардейской ненавистью и вот-вот станет местом военных действий, затеваемых белыми генералами. Трифелов умен, книгочей, знает науку торговли и умеет подсекать заковыристыми вопросами. Ему постоянно должен видеться не один дом, не один поселок, а степь, люди в степи, печаль и надежда в их глазах, кровавые ссадины на ногах, отмерявших сотни верст в поисках спасения и счастья, тупая ненависть в очах хуторских мужиков и зловещий блеск сабель в их заскорузлых руках, и в то же время -- жизнь! Жизнь, про которую не скажешь, что она проста, как душа ребенка. Не один дерзко заголил свою спину: бей, секи, но скажи, где моя правда! Иной, как Гришка Сутолов, по глупости отдал жизнь, не зная зачем. А Паргина Арина молится, считая, что бог всему голова. Другому кажется: пригрози народу -- он утихомирится, разойдется по домам и будет жить, как жил тысячу лет до этого. А больше таких, которым бы биться, -- только бы силы хватило одолеть врага в открытом бою, И у них грудь дышит, глаза ищут небо, а сердце иногда заходится печалью. Тоже -- жизнь. Миллионы сейчас ютятся в притихших хатах России, сгребают крошки в кулак, курят до огня на губах самокрутки, прячут детишек в погребах и спрашивают у каждого прохожего, как у пророка: что дальше будет? Ничего путного не будет, если без толку суетиться и думать, что новая власть только шашкой машет, а не пашет. Революция дала свободу народу. Свободе не жить без ума и науки. Она во все свои жадные глазищи глядит на тех, кто желает сделать труд не только свободным, но и умным, кто стоит, стиснув зубы, отчаянно и дерзко перед белыми армиями, в душе своей носит не менее дерзкую и отчаянную мечту о том времени, когда умнее и лучше распорядится землей и заводом. -- Я ведь и правда что-то делаю не так, -- сердито заговорил Вишняков под пристальным, молчаливым взглядом Трифелова. -- Дитриха и Фофу принимал, может, из любопытства. Мы их привыкли ругать на всякий лад -- кровопийцы, гады толстопузые. Однако у кровопийцев тоже что-то в голове есть, они умудрялись управлять промышленностью по всей России. Не забывай про этот ум. Одной руганью его не выбьешь. Они обещали помощь, а я видел белые руки, из которых не упадет милостыня. Если бы даже Дитрих и пожелал дать нам порожняк, он бы его не смог вытащить из калединских станций. Стало мне яснее и другое. Против нас, против всего Донбасса и его революционных шахтеров, против всего трудового народа России давно ведется наступление пострашнее того, с которым на нас готовится идти Каледин. Нашего брата желают взять голодом, холодом, безденежьем, разрухой. Запер я этого главнокомандующего голодом в трофимовской хате! Арестовать бы его, но для хода нашей войны с ним от ареста выгоды мало. Вишняков подошел к столу. Доклад так доклад! От волнения у него пересохло в горле. Выпил залпом стакан воды. Взглянул на Трифелова, стоящего возле окна, -- плечи вздернуты, правая рука под левым локтем, пальцы перебирают бороду, глаза задумчиво темнеют синими провалами, -- черт-те о чем он думает? Но все равно надо досказать обо всем, как попу на исповеди. -- Пленные теперь -- с нами, -- вдыхая всей грудью, сказал Вишняков, -- Их можно включить в отряд. Хороших мастеров, однако, надо занять работой. Франц закончит ладить замок на гаубице, его надо подержать для шахтных слесарных работ. А Янош пускай работает на ремонте вагонов. Две платформы нам надо переоборудовать так, чтоб на них можно было не только лес таскать с Косого шурфа, но при необходимости поставить гаубицу и пулеметы... Теперь насчет продовольствия. В ближайшие дни нам его никто не подвезет, сколько ни говори насчет компрода. Вчера Катерина Рубцова сказала, что можно организовать заготовительный отряд из одних баб. Дело это подходящее. Из других заготовителей казачки живо кишки выпустят. А бабы пройдут и на Дон. Для торговой помощи они попросили Филимона-кабатчика... -- Которого Филимона? -- спросил Трифелов. -- Обожди, не перебивай! -- отмахнулся разошедшийся Вишняков. -- Я ведь знаю, по какой причине ты спрашиваешь. Сумнительный для тебя человек Филимон. А мы его испытаем! Кривобок, плут, а в нужную минуту, когда торопиться придется, и он уздечку для твоего коня вынесет. Ты поскачешь, Филимон остается, а услуга с уздечкой будет своевременной. Такого я понятия на сей счет... Вишняков возбужденно глядел на Трифелова. -- Небось думаешь, что язык у меня длиннее щучьего, -- смущенно сказал он. -- Чего ж извиняешься? -- приблизился Трифелов к нему. -- Слушать тебя интересно. Понятия твои, я думаю, не расходятся с понятиями революционного долга. Только не надо забывать, что помимо Казаринского рудника есть и другие рудники... -- Ты это о чем? -- настороженно спросил Вишняков. -- А о том, что приехал я к тебе не только для того, чтобы приятные разговоры вести. -- Значит, слушал по обязанности? -- обиженно спросил Вишняков. -- Обожди, не спеши! Товарищ Артем ждет прибытия в Харьков хоть малого состава угля из Донбасса, Бойкого товарища надо послать сопровождающим эшелона. От имени всех рудников и шахтеров. -- Кого же ты предлагаешь? Меня? -- бледнея, спросил Вишняков. -- Это за речь мою перед тобой? -- Товарища, который думает, что советская власть -- это не только шашкой махать, а и землю пахать. -- Сымаете? -- Снимаем на время. Вишняков нахмурился: не предполагал он, что их откровенная встреча может закончиться так. -- Плохого тебе никто не желает, -- торопливо, словно прося прощения, произнес Трифелов. -- Как ни трудно отрывать людей от живого дела, мы обязаны послать. Де- бальцевский ревком тоже согласен. Среди нас нет другого такого человека, кто бы так яростно доказывал необходимость работы шахт для нужд советской власти. -- Давай, давай говори, -- глухо произнес Вишняков. -- Лукавства тут нет никакого, -- горячо продолжал Трифелов. -- Отправишься вместе с эшелоном угля. На время твоего отсутствия в Совете будет председательствовать Сутолов. Ты не против? -- Чего ж, давай Сутолова... -- Вот и хорошо, что ты не возражаешь... Все остальные останутся на своих местах. Варту мы, ясное дело, разоружим. Телеграфиста отправь на Громки, иначе я его арестую. Терпеть не могу людей, с перепугу хватающих обидчиков за горло. Все -- с перепугу или от большой лени. Из таких получаются или анархисты, или проповедники, или бузотеры... У Вишнякова пропал интерес ко всему. Он не слушал Трифелова. Зачем слушать? Известно, что Пашка бузотер. -- Поедешь или останешься до утра? -- спросил он у Трифелова. -- Поеду, некогда засиживаться. -- Гляди, волки в степи! -- предостерег Вишняков. Он почему-то избегал взгляда Трифелова. Вероятно, потому, что дебальцевский комиссар обидел его своим предложением сопровождать эшелон в Харьков, да еще и по той причине, что пропустил мимо ушей и оставил без ответа многое из того, о чем говорил ему Вишняков. "Значит, желает, чтоб я уехал", -- решил Вишняков, расхаживая по комнате. Трифелов ответил ему: -- Волки комиссаров боятся! -- Скажи лучше: минулось то время, когда волками пугали! -- заметил Вишняков. -- Жили все одними и теми же страхами -- волки да разбойники. Вспоминали старое, если ничего нового не случалось. А теперь -- каждый день новое... На черенковский разъезд можешь напороться. Ночуй здесь! Уложил он его в своем доме. А сам пошел к Катерине. Чего теперь прятаться? Последняя ночь... На пути встретил Сутолова. Сообщил, что Трифелов ночует у него. О своем отъезде промолчал -- потом узнает. Сутолов ждал, однако, отвернув воротник. Вишняков догадался, что ему, может, и известна причина внезапного появления Трифелова. А если так, то и тем более рассказывать нечего. Вишняков коротко пожал руку, не желая задерживаться. -- Куда же ты? -- спросил Сутолов. -- Найдется место переночевать... И пошел не оглядываясь, удивляясь тому, как безмолвна и тиха Казаринка в эту ночь. Ни луны, ни звезд, небо будто кто задернул темным одеялом. А снег скрипит под ногами глухо и однообразно. "Не оттолкнут меня от дела, -- успокаивал себя Вишняков. -- Врос я в него всем телом, только шашкой срубить можно..." Перед тем, как войти, зачерпнул ладонью снег и растер разгоряченное лицо, чтоб Катерина ничего не заметила. 30 Черенков получил приказ выступить в деревню Сапетино -- в десяти верстах севернее Чернухина и в двадцати восточнее Казаринки. Наступило утро. Испуганно прозвучал выстрел боевой тревоги. Из запорошенных снегом хат, спотыкаясь под тяжестью седел, высыпали не остывшие от хмельного сна казаки. Черенков молча ожидал сбора на широкой чернухинской улице. Лицо его было серо-желтым, глаза мутные, воспаленные. Он браво похлопывал плетью по голенищу. Бравость была показной: неодолимая хворь подкашивала ноги и ломила голову -- никак с ней не справиться. Взбадривая себя, Черенков потребовал подвести коня, вскочил в седло и загарцевал по улице. Андрей Попов восхищенно поглядывал на него: -- Ему б чертей в аду объезживать! Сидит в седле как влитой!.. Выхватив шашку, Черенков поскакал, подсекая кустарники возле заборов. -- М-м-и-и-а-ах! -- неслось за ним. Попов втянул коня во двор. -- Ненароком замахнется -- рубанет меня до самого твоего хвоста... -- зашептал он коню в морду и перекрестился. После сумасшедшей скачки щеки у Черенкова покрылись розоватыми пятнами, стали чуть живее. -- По ко-оням! -- скомандовал он и поскакал по улице, к выезду из села. Отряд пошел за ним в строю по двое. За отрядом двинулся обоз. В розвальнях, утепленных сеном и овчинами, сидела Надежда. Она молчаливо глядела в белую, покрытую глубокими снегами степь. После убийства вестового Надежда будто окаменела. Чистенький паренек в сапожках запал в душу. Она часто видела его во сне. То он приходил с недосказанной историей своей жизни, то вдруг являлся с балалайкой, чтоб поиграть песни, то отправлялся на луга, где росли невиданные цветы, то упрекал есаулом: "Чего с ним спуталась? Он и тебя убьет, как убил меня..." Надежда пугливо открывала глаза и долго думала о привидевшемся, беззвучно плакала, не понимая, почему она, прежде свободная и независимая, не может выставить вон есаула, почему робеет перед ним, не решается взять валяющийся на столе наган и выстрелить в застывшее во сне лицо. Он пил, бледнел от ярости, когда кто-то противоречил, сновал между людьми, не находя покоя, нетерпеливо ждал приказа о начале карательной операции. Заставлял готовиться к ней других. В Чернухине стоял шум, казаки суетились и бегали, стараясь быть похожими на своего есаула. А он тяжелел, хмурился и иногда открывался, говоря коротко и страшно. Это случалось в часы относительного спокойствия. Тишина, как ночью возле костра в темном, загадочном лесу. И хриплый шепот о жизни: -- Мы ее подломим! Подломим, чтоб не больно ярилась. Чиркнем спичкой и подпалим. А потом выспимся на пожарище. Хорошо гарью пахнет, бока ласкает теплая земля, на зубах пепел трещит... Надежда не могла определить, в себе он или им овладевала горячка. Весь этот бред, однако, заставлял вглядываться в темноту и почему-то ждать появления поджигателей с застывшими лицами, готовых сжечь дом, лишь бы примоститься на пепелище и отогреть свои поясницы. -- А попы будут править молитву, -- жестко звучал голос, -- возопят: "Спаси, господи, нас, грешных! " Каким образом у есаула могла появиться мысль о попах? Чисто блаженный! Дальше он умиротворенно и жалобно пояснял: -- Надо, чтоб люди о спасении думали... Неужели и его беспокоит мысль о спасении? Жизнь катилась по земле в виде разных перехожих людей, невеселых слухов о разбойниках, о войне и казнях. Германская война налила столько слез, что у каждого, наверное, было солоно во рту. Люди ожесточились, легко загорались ненавистью. Может быть, и вправду их надо довести до того, чтоб они заговорили о спасении? Надежда не ходила в церковь, молилась больше из желания не отличаться от других людей. Мысль о спасении была доступнее бога, нравилась ей и была желанной. ... Скользят, поскрипывая, сани. Сидят, сбоченившись, в седлах казаки. Туманится горизонт. Проехали не так много, а последние, окраинные хаты Чернухина скрылись из виду. Передний всадник едва различался вдали. Надежда больше догадывалась, чем узнавала есаула по его крутым, будто стесанным, плечам, по привычке держаться в седле прямо, с показной бравостью, по тому, как он помахивал тяжелой плетью в вытянутой руке. "Лучше бы никогда не видеть..." Все связанное с есаулом порождало одни тяжелые воспоминания. До сих пор бросало в дрожь, когда память возвращала к первой встрече... ... Он вломился в дом, гремя тесаком. Надежда привычно налила ему самогонки -- "скорее отстанет". Однако самогонка не брала есаула. Глядя на дверь, словно ожидая кого-то, Черенков спрашивал: -- Вот так и живешь вдовой? -- Не вдовой, а девицей. Есаул хмыкал, дергал плечами и спрашивал снова: -- Никто к тебе и не ходит? -- Весь свет, еще полсвета, еще четверть света и сотни две бродяг дорожных! -- Маловато... К человеку должны приходить и те, которые не живут на этом свете. -- Выпьешь еще -- бога в мой дом позовешь! -- Давай выпью! Она налила. Он забормотал что-то непонятное о жизни царей малых и больших царств, о том, что любой может стать царем, лишь бы "время его пожелало". Надежда слушала, думая, что в нечесаной голове есаула тоже сидит мысль о царстве, о том, что "время пожелает его", если удастся "приструнить это время". Руки с крупными шершавыми пальцами могли взять любого за горло. В жилах играла дурная сила дерзко помышляющего о власти над людьми. Только бы темный лес для такого царя, где и днем сумерки -- не видать "ни гроба, пи рожи". В первый же вечер он напился. Она стянула с есаула сапоги и уложила спать. В трубе иногда подвывало, извещая о том, что в "царстве" спящего "царя" бушует пурга, держится неприютный холод и заметает снегом пустынные дороги. Есаул лежал, подложив толстый кулак под щеку. Надежда посмотрела на валяющиеся "доспехи" -- наган и шашку -- и сама стала ладиться спать. Вдруг ей послышалось, будто он плачет. Она подошла к нему: -- Ты чего? -- Все кончено, -- промычал он в подушку. В углу, под образами, горела лампадка. Над ней черным пятном темнел лик святого. Надежда подумала, не дошел ли он до желания помолиться о спасении души. Ведь такому зверюке не мешает лишний раз помолиться. А может, он и не знает, как это делается? -- Чего это кончено? -- спросила она. -- Было... не вернется... -- глухо бубнил он в подушку. Плечи его задергались. -- Чего тебе? -- присела она на кровать. От него пахло потом и прогорклой сивухой. -- Поплачь, поплачь, полегчает, -- говорила она, не понимая, зачем успокаивает его. Черенков затих, уткнувшись лицом в подушку. "А ведь и жалко, -- вдруг подумала Надежда, придвинувшись к нему ближе. -- Чужая кровь, видать, жжет. Тоже был для кого-то мукой..." Пашка приучил ее к мысли, что человек, как звезда в небе, вспыхнет и погаснет; времени отпускается ему мало, не ограждай жизнь разными запретными кольями, жалей, если жалеется, люби, если любится, а стыд все равно слабее любопытства и человеческого желания. Надежда чувствовала себя утомленной. Она легла, положив руку на плечо есаулу. Черенков заговорил отчетливо, как будто в полной памяти: -- Я три года, как один денек, в седле просидел. Под дымами скакал... Мне ничего не надо было. Порыбачить бы с год на туманной реке, с женой позоревать при закатной луне. Нет ни реки, ни жены. У многих есть, а у меня -- нет. А я уже привык к тому, чтоб у меня все было. Мне среди людей последним жить никак нельзя. Не такой я породы, чтоб жить последним... Вернулся с фронта -- гляжу, люди выделяют тех, которые помещиков лупят. Укокошил и я троих... В эсеры приняли... Глупо это все -- митинги, собрания, партийная дисциплина. Разговор о свободе, а без старшего шагу не сделай. Землю езжай дели. Землю только между мертвыми справедливо поделишь... А они -- о справедливости дележки между живыми. Вранье их справедливость! Что ни партиец, то и ангел, что ни бедняк, то и несчастен. Брехня! -- возвысил он голос и потребовал: -- Налей! Она встала и налила ему стакан самогонки. -- Закусить дай... Надежда поднесла кусок хлеба и огурец. Она ходила по комнате в одной рубахе, не думая, что, утомленный пьянством и дорогой, есаул будет смотреть на нее как на женщину. Черенков выпил. Помолчал. Потом улегся па спину и снова заговорил: -- Я их всех!.. Обошел бы дома и пострелял, чтоб не обманывали людей. Люди веками жили в одном порядке, нечего их сбивать с толку. Им сильная власть нужна -- никаких митингов. Власть для того, чтоб не придумывать другой власти... Паршивой овце завсегда сны снятся про небо, свежую траву... Волка она и в сны свои не пускает. А волк все едно есть! Без волка ничего не мыслимо! От него порядок и успокоение, что паршивые овцы не будут в степи барствовать! -- Чего ты против овцы? Пользы-то от нее больше, чем от волка! -- Дура! -- Откуда у тебя злость? -- с любопытством спросила Надежда. -- Не злость, а понимание, чего человеку надо. -- Волками заселять степь -- человеку не надо. -- Хватит еще на наш век, -- стаями жили, стаями и будут жить! -- Люди говорят другое. -- Я тем людям головы долой! -- вскричал он, вскакивая. В сумраке она увидела светлые, неопределенного цвета глаза. "Как у дьявола", -- подумала Надежда. Черенков поймал ее за руку. -- Постой!.. Есть еще что сказать... -- Наговорил уже, хватит, -- рванулась Надежда. -- Боишься меня? -- хрипло прошептал он и улыбнулся. -- А леший тебя знает, что ты еще придумаешь... Она не боялась того, что случалось у нее раньше с другими. Ее страшила неизвестность сближения с ним. -- Ничего не придумаю... -- Пусти, чего уж так, -- сказала она, бледнея. Он с силой дернул ее к себе, навалился, прижимая к подушке. Надежде казалось, будто он вдавливает ее в грязь: Она закричала. Потом умолкла и забыла о страхе. ... Теперь Черепков заставил ее ехать в Сапетино. -- Привезу обратно, если заскучаешь, -- пообещал он, указывая на наган. Надежда знала, что он не шутит. Смерть ее уже не страшила. Принять бы ее сразу, не так, как от того зверя, которому и неохота жрать зайца, да забавно глядеть на выкатившиеся от страха заячьи глаза. -- Хозяйство на кого оставлю? -- Никто пальцем не тронет! -- Откуда ты взялся на мою голову! -- всхлипнула Надежда. Слезы перед Черенковым были плохой защитой. Она знала это и, плача, собиралась в дорогу. Белеет снежное поле. Идут шагом копи. Андрей Попов подскакал к обозу. -- Давай, давай, служивые! -- рявкнул он возле Надеждиных саней, скосив на нее глаз, и добавил: -- И ты тож, твое бабское благородие! Надежда отвернулась: она видеть не могла этого усатого придурковатого казака. Он напоминал ей таракана. -- Не скучай! -- наклонился к ней Попов. -- Повеселим, ежели пожелаешь! Он подмигнул ей, лукаво сощурившись, и поскакал догонять есаула. Надежда сплюнула ему вслед и вытерла брезгливо губы. Сапетино должно было показаться за плоским бугром. Ехать надо верст пять, все выше и выше на гору. Неезженую дорогу можно угадать по одиноким степным деревьям с пузатыми, приплюснутыми кронами. Они стояли на большом расстоянии друг от друга, но ясно указывали прямую линию дороги, поднимающуюся на бугор. В Сапетине когда-то была небольшая шахтенка. Еще Надеждин отец начинал там горнячить. Потом владельцы ее бросили. А люди так и остались там, упорно ожидая, когда вновь начнут добычу угля в шахте. Жили бедно. Сажали овощи в пойме маленькой речки, сеяли хлеб, кукурузу -- только для собственного пропитания. Надежда не давала сапетинским в долг самогонку, и на выпивку они не могли собрать, держались бедно и робко, как все, у кого нет и не предполагается близкого заработка. Совет они не избирали: никаких перемен власти им не надо, лишь бы появился человек да сказал, что откроют шахту. От какой он будет власти -- не так важно, лишь бы пообещал дать людям заработок. Обо всем этом Надежда знала от сапетинского скорняка Андрея Сомова. -- Нам плант надо, плант, чтоб шахта была, а об остальном мы не имеем беспокойства, -- говорил он, зная, конечно, что Надежда путается с есаулом Черенковым. Но все равно, когда Сапетино появилось перед глазами, Черенков отдал команду для атаки. Конники рассыпались цепью, обоз остался на бугре, а Черенков, выхватив шашку, понесся с криком на вросшие в снега сапетинские хаты: -- Да-ава-а-ай!.. -- А-а-а-а!.. У скорняка было сумрачно, зловонно пахло свежими кожами и сыростью. Подвязав бороду платком, чтоб не мешала, он шил полушубок и на вошедших поглядел настороженно и неприветливо. -- Здесь останешься на время, -- сказал Черенков Надежде и, зажав нос, выскочил на улицу. -- Запашок с непривычки беспокоит, -- сказал Сомов. -- У иных тошнота случается. А нам привычно... Чего ж вы, на постой или воевать тут собрались? -- Спросишь у того черта, что вышел, если не сробеешь, -- сказала Надежда, отбрасывая ногой ошметки кожи. -- Мне спрашивать не по чину. Мне оно я не надо. Беспокойно, ясное дело, не пожгут ли... -- Вы и ухватились за свои хаты, как вошь за кожух. Окромя этого, не о чем и думать. Люди другого лишаются. -- Которым есть чего лишаться -- чего же, пускай. А у нас -- жилье да детишки, да еще вот, запашок... Он говорил, настороженно следя за Надеждой: чего от нее можно ожидать? Подвязку с бороды снял, кожи сдвинул под лавку, осторожно припутал иголку к фартуку. Надежда молча оглядывала затянутый паутиной образок в углу, деревянную кровать, покрытую черной овчиной, -- все темно и убого. Деваться некуда. -- Погостюю у тебя денек. Про еду не думай, есть у меня своя еда, -- сказала она Сомову. У Надежды вдруг вспыхнуло раздражение, что эти, у которых ничего нет, беспокоятся за свои хаты и не догадались спросить у нее: а как она оставила свой дом, светлый, обставленный и теплый, во имя чего и зачем? Разве нельзя понять, что постой тут, в Сапетине, может быть только по приказу или по принуждению? По своей воле и в поисках радости сюда никто не заедет. Черенковские казаки шастали по хатам, устраиваясь на житье. Про себя роптали на есаула, что согласился покинуть хорошее село и подался в грязную глухоту, где ни себе, ни коню пристанища не найдешь. Черенков приказал убрать и натопить дом управляющего Сапетинским рудником. С тех пор, как управляющий уехал, там никто не жил. Замок живо сбили прикладом. -- Тут буду, -- сказал Черепков, бегло осмотрев покрытые пылью комнаты. Приказ от командования о выходе в Сапетино он принял как свидетельство начала активных действий против шахтерских Советов. До этого не было никаких приказов -- сиди жди. Из Сапетина удобнее наступать на Казаринку: отряд уходил из зоны действия красных бронепоездов. Сапетинская ветка заброшена. Кругом степь и бездорожье. Черенков решил выехать в степь, чтобы внимательнее оглядеть местность. Привычные занятия военными приготовлениями как будто вернули ему здоровье. Повести за собой конницу, скомандовать, как положено, распорядиться батареей, почувствовать запах пороха и подумать в это время, что все в его власти, -- Черенков давно этого ждал. Своевать он сумеет. В Сапетине удобней и накапливать отряд для атаки. Только надо закрыть все дороги, чтоб никто не вышел отсюда и не разболтал о постое отряда... Выступить в рейд можно сразу же после полуночи. Шума орудийного поднимать не надо, пускай спят, сердешные... Черенков улыбнулся при мысли о том, что он может появиться в Казаринке неожиданно. При внезапной атаке есть возможность выйти и на Дебальцево, чтоб целехонькими захватить бронепоезда. А под прикрытием бронепоезда обеспечено дальнейшее продвижение вдоль главных дорог. Держись тогда, голь чернопузая! Морозный ветерок бодрил. Есаул властно вглядывался в стенную даль, чувствуя себя хозяином и повелителем этих мест. Когда сидел сидьмя в Надеждиной хате, в голову лезла всякая дрянь. А здесь -- сразу выветрилась из головы. Он поддернул за уздечку, придавил шпорами серебристо-серого коня, -- конь прижал уши к голове и пошел наметом по глубокому снегу, храпя от злости. Жалея коня, Черенков перевел его на шаг. Поднялся на стременах, еще раз внимательно оглядывая степь, и, ничего не заметив, решил возвращаться в Сапетино. На обратном пути заехал к скорняку, чтобы взять Надежду. Ленясь соскакивать с коня, выстрелил из нагана: -- Эге-ей, кто там есть живой! Скорняк пугливо высунул из двери непокрытую голову. -- Позови приезжую! -- распорядился Черенков. Скорняк скрылся. Надежда не выходила. Черенков еще раз выстрелил. Выглянувшему скорняку приказал: -- Скажешь, что я велел идти в дом управляющего! -- и понесся галопом со двора. Вскочив в дом и торопливо сбросив с себя шинель, вытащил карту и начал внимательно ее разглядывать. Вот оно, Сапетино... Левее -- Ново-Петровка, богатое село... А впереди -- Казаринка. На карте она еще названа Благодатовкой. От Ново-Петровки к Благодатовке тянулась тоненькая ниточка дороги... Чуть дальше -- Громки... Черенков поднял голову, внезапно вспомнив о встрече с сотником в Громках... А что же с ним делать? Воевать с вартой -- приказа не было... -- Черт с ним! -- выругался Черенков, не представляя, как они могут помириться. Он зашагал по комнате, сердито стуча каблуками. -- Пуглив, -- заключил он довольно. -- Уйти хочет и не знает как... А в Казаринку нужна разведка... Рассуждая о варте, он подумал, что и у шахтеров есть какой-то отряд, готовый оказать сопротивление. Может быть, у них расставлены посты. На Лесной ведь такой пост оказался. Черенков побледнел от злости. -- Попов! -- позвал он. Дверь немедленно открылась, и появился Попов. -- Подбери троих казаков и двигай в Ново-Петровку. Поглядишь, что там. А оттуда пройди, сколько возможно, к Громкам и Казаринке. Напоретесь на пост -- в перестрелку не вступать, а сразу же уходить! Попов глядел на есаула угодливыми глазами: -- А я ведь стрелок лихой! -- Марш! -- взревел Черенков. -- Это верно, -- проворчал Попов. -- У меня и в документах написано, что стрелок, говорить нечего... Будет исполнено по приказу! Попов браво, как только было возможно при его хромоте, побежал собирать казаков в разведку. В то время, когда Черенков с гиком и шумом занимал Сапетино, в Ново-Петровку въезжал казаринский "продовольственный отряд" -- Филимон и четыре женщины на пяти санях. Упряжки пароконные, так как сани гружены тяжело: уголь, лопаты, тяпки, топоры. Решено было въезжать в Ново-Петровку вместе, а в самом селе разъехаться по разным улицам, чтоб не очень походило на обоз. Тот, кто сбудет товар и сделает покупки, заночует в Ново-Петровке, остальные поедут дальше, на Дон, к ближним хуторам -- Криничанскому и Столбовому, что в десяти верстах от Ново-Петровки. Если удастся закупить зерна больше, чем можно погрузить в сани, условились засыпать остатки на хранение, обязательно взяв у хозяина расписку. Катерина не отпускала от себя Стешу. Вдвоем они поехали по улице, тянущейся под горой. -- Кому тяпки, лопаты! -- крикнула Катерина, заметив идущего по улице мужика. Мужик остановился, оглядывая приезжих. -- Чего боишься? -- позвала его Катерина. -- По дешевой цене сбудем и друг дружку забудем! Мужик стоял, отмалчиваясь. -- Гляди, Стеша, не верит, что к нему под самый нос ярмонка подъехала! -- засмеялась Катерина. -- Нужен вам такой товар? Мужик, не ответив, скрылся во дворе. -- Не зря о них говорят, будто господь им языки укоротил, а ум приставил к загривку! -- рассердилась Катерина. -- Не спеши, он сейчас выйдет, -- успокоила Стеша. Она бывала здесь с отцом и знала, как ново-петровские встречали приезжих: пока не осмотрят внимательно да не обдумают, зачем появились, не подойдут. А тем более в такое время, когда бродячего народу ходит множество. Мужик и в самом деле вскоре показался, ведя за собой другого, с косым, широким ртом, в наброшенном на плечи полушубке, меднолицего и остроглазого, от которого бы всякая веселость за версту отскочила, если бы не Катерина. -- Живее ты можешь ходить? Или в молодости все ноги посплясал? Цыганским потом прошибает! -- А вы откуда, такие цыгане? -- спросил косоротый, подозрительно приглядываясь. -- От кузнеца-браточка, его невеста и дочка! -- Плетешь, тетка! -- без улыбки сказал косоротый. -- Но дай поглядеть товар... Он долго рылся, разглядывая отливающие синевой после закалки лопаты и тяпки. Похоже, они ему нравились. Однако не ворованное ли? -- Фабричное клеймо где? -- Больно фабрика мала, чтоб клейма ставить, -- ответила Катерина, лютуя на его осторожную медлительность. -- Какая же цена? Катерина понимала, что мужику надо поторговаться. Она была и не против этого, надеясь, что к ним скоро подойдут другие. Холодно только, не замерзнуть бы. -- По полтора за тяпку дам... или меру одну. -- Стали б мы к тебе подвозить товар за такую цену, словно князю какому! -- А куда же вы его в другом случае повезете? -- Наше дело! Криничанский, Столбовой рядом! -- Там у вас живо отымут! -- засмеялся косоротый. -- Чего это? -- Аль и не знаешь? Каледина там власть! -- А нам какое дело до власти? Она чего, землю копать и тяпать запрещает? Не долго тогда пожирует! -- Мудра ты, видать, -- сдержанно хмыкнул мужик. -- Давай за полторы меры для почина! -- Видать, скуп. Со скупого начнешь -- к щедрому выйдешь! Торговля пошла быстро. Двое саней так и остались на одной улице. К ним подходили мужики и бабы, прослышав про товар и цену. Доверие к приезжим возросло, когда кто- то узнал в Стеше дочку Трофима Земного с железной дороги. Тридцать тяпок -- шестьдесят мер, тридцать лопат -- еще шестьдесят, получается около ста пудов. На двух санях не довезешь. Решили свалить груз у косоротого. Катерина была довольна. Если так пойдет, то они живо обеспечат Казаринку. По хуторам и селам давно не торговали изделиями из металла -- люди берут. Не все в армиях пребывают, кто-то и на земле остался. Филимон продал двое саней угля сельскому богачу Елистратову. Тот обещал купить еще -- "только чтоб без обману". У самого же глаза бегали, как будто смальства их приучил выискивать все, что плохо лежит. -- Никакого обману быть не может, ваше степенство! -- отчаянно убеждал Филя. -- Чего ты меня степенством? -- А как же иначе? Да кто ж теперь должен степенством быть, если не такие люди, как вы? Которые побогаче, па кораблях за моря ушли! А Россия не может оставаться без степенства! -- Умно говоришь! Он новел его в дом и угостил зубровкой. -- Слышал что-нибудь про карательный отряд? -- спросил Елистратов. -- К нам заскакивал есаул Черенков -- подранили его шахтеры. Зря ярят его, он и без того готов каждого рубить под самый корень. О Черенкове Филя промолчал. -- Наше крестьянство не одобряет убийства, -- продолжал Елистратов. -- Нельзя разбой допускать. Говорят, казаринские шахтеры управляющего прогнали, урядника убили. Как же на такое спокойно глядеть? Филя мрачно выпил. Он бы разговорился, развязал язык, да страшно. Елистратов того не испытал, что довелось испытать ему. -- Десять мешков я возьму, -- перешел Филя на обсуждение того, как вывезти пшеницу, -- а остальное потом. -- Давай, давай, не сумлевайся!.. Вечером все собрались у косоротого. Мужик он оказался компанейский и добрый. Баба его сварила картошки, поставила на стол солонину с луком. Арина с благодарностью поглядывала на хозяйку и говорила о "стране праведников", в которой теряются "заботы о пище житейской, когда она не вызывает скупости". -- Угощайся, сердешная, -- говорила хозяйка, не понимая, зачем Арина вспоминает о скупости. -- Зови к столу, Родион! Косоротого звали Родионом. Глаз у него был острый, и он живо распознал, что люди эти из Казаринки, а хлеб торгуют для шахтеров. Ему любопытно было расспросить про Совет, и он лаской старался развязать языки: -- Приступайте, люди добрые, на шахте у вас, известно, голодно... А что ж Совет, так и не признает старой власти? -- Совет от нас далек, -- умно отвечала на его вопросы Катерина. -- Слышим мы, что всем в нем заправляют выборные люди. Решают, кому сколько угля выдать, кому керосина на освещение. Упряжки шахтерам записываются только по справедливости. -- Страна праведников получается, -- вприщур глядя на нее, ухмыльнулся Родион. -- Не совсем так, -- продолжала Катерина. -- К справедливости озлобленного не скоро приучишь. -- Ох, правда твоя! -- вздохнула хозяйка. -- Чего правда? -- для спора возразил Родион. -- А зачем затевать? Тогда не надо затевать! -- Затеи убытками не пахнут, а прибыль всегда видится. Попытайся у себя Совет выбрать! -- неожиданно предложила Катерина. Родион уныло опустил голову: -- Никак нельзя. -- Дело ваше... Отогревшись и поев, приезжие повеселели. По-бабьи, все сразу заговорили о разном. Вдруг в дверь кто-то постучался. В доме притихли, Стук повторился. -- Не наши будто, -- промолвил Родион, поднимаясь. -- Не открывай не спросив... Филя испуганно повел глазами на Катерину. -- Лишние будут гости... -- сказала она успокаивающе. В ту же минуту в хату ввалился Попов в сопровождении троих молодых казаков. -- Что за люди собрались и светят, как у моего кума на свадьбе? -- спросил он, строго оглядывая сидящих. -- А кум, видать, у тебя знатен! -- быстро сказала Катерина, заметив растерянность своих и желая их ободрить. -- Кум мой не про тебя рожденный! -- прикрикнул Попов, продолжая внимательно оглядывать сидящих в доме. -- Пожди, пожди, -- заметил он Филимона, пригибающего голову книзу, -- где-то я тебя видел... Не на парадном плацу, не при нашей победе в Мукден-городе... -- шевеля усами, он приближался к Филимону. -- В нашей холодной я тебя видал! -- вскричал он, сдергивая с плеча карабин. -- А-а-а! -- со страхом отскочила в сторону хозяйка. -- Не кричи! -- свирепо повел на нее усами Попов. -- Стрелять в православном доме, при иконах, не буду, а под стражу возьму... Курсков, действуй! -- приказал он стоящему за спиной темнобородому казаку. -- Нашего господина есаула пленник. Сбежал, как самая последняя краснюкова сучка! Филя поднялся, растерянно оглядываясь. -- Давай, давай, живей поворачивайся! -- шумел Попов. -- Дело ясное! Он толкнул Филимона в спину. -- Да крещеный ли ты? -- всплеснула руками Арина. -- Обожди, красавец! -- выскочила перед Поповым Катерина. -- Чего это -- обожди? -- Слово дай сказать! Попов повел взглядом на ее побледневшее красивое лицо. -- Заарестуешь мужика, а мы как останемся? -- спросила Варвара. Ободренные ее голосом, заговорили все: -- В чем он виноват? Мы его лучше кого другого знаем! -- Ни в жисть никого не обидел! -- От детей отрываешь! -- У самого небось дети, как воробьята, ждут!.. -- Замолкните! -- отчаянно вскричал Попов. -- Одна пускай говорит! -- Одна так одна, -- придвинулась к нему Катерина. -- Этого человека мы знаем. Ничего преступного в нем никто не замечал. А если из-под стражи бегал, то от смертельного страха побежит всякий, даже такой храбрый, как ты! Попов заколебался. Уж больно красива и речиста защитница. Не будь он на службе и при исполнении долга, никогда бы не отказал ее просьбе. Но трудно поддаваться -- чужие казаки рядом. -- Чего желаешь? -- спросил он, погладив усы. -- Оставь в доме до утра -- никуда не денется. А завтра придешь, поспросишь, о чем тебе надо. -- Мне спрашивать ни о чем не надо, -- отказал Попов, чувствуя, что ему все труднее устоять перед красавицей. -- Мне надо доставить беглого моему верховному командиру. -- А сам-то ты разве не командир? Попов приосанился: -- Я тут командир, однако остальная местность не под моим командованием. -- Чего нам остальная? -- вмешалась Варвара. -- Мы здесь, и ты тоже. А зачем нам вся местность? Командуй тут, как знаешь!.. Попов засмеялся: -- Ох, морока, с вами! Службу вы военную знаете? Младший командир, старший, еще старший -- и так и далее! -- Зачем нам "и так и далее"? Мы тебя перед собой видим! -- не отступала Катерина. Попов растерянно взглянул на казаков. -- Видим тебя и твоих воителев славных! -- Курсков! -- вскричал Попов в отчаянии. -- Веди заарестованного, иначе всем нам тут амба! Курсков повел Филимона к выходу. А Попов, закрыв глаза, трижды перекрестился. -- Зря греха не боишься... -- сказала Катерина, кусая губы и думая, как ей спасти Филимона. Попов не ответил. Он вышел из дома вслед за своими и Филимоном. Остаток вечера прошел в тревоге. Катерина уговорила своих спутниц сейчас же выезжать с грузом из Ново-Петровки, захватить все пятеро саней, -- "иначе никому не вырваться и грузу пропадать". Сама же она решила остаться, чтобы выручить Филимона. Как ей сразу показалось, усатый казак глуп, не догадается, что за люди ему встретились. Филимон перепуган, как бы чего не сболтнул. Тогда никому из Ново-Петровки не уйти. Родион тихо вывел обоз на дорогу. Ночь стояла безлунная. Сани уходили в степь, как в невидимую узкую щель. Негромкие звуки обоза быстро глохли. И это походило на долгое расставание, при котором не полагалось шуметь и говорить о чем-то давно пережитом. -- Надо и тебе уходить... -- сказал Родион, возвращаясь. -- Лишь бы они добрались. А мне авось удастся. Ночь она провела в хате Родиона. Сна не было. Она поминутно прислушивалась к тому, как поскрипывает жердина под окном, как шуршат тараканы под печкой и тяжело дышат хозяева. Тишина подхватывала всякий, даже слабый, звук и поэтому казалась обманчивой. Прощаясь, Архип говорил: "Оглядывайся зорче вокруг, -- дороги давно не чистили, мусору много на дорогах. А в жизни и того больше случается неожиданностей. Рука сжата в кулак -- бьет без разбору, лишь бы оттолкнуть от себя незнакомое. Еще многие не понимают, что вся земля начинает жить иначе. Непонимающего жалко. Он может замахнуться на тебя, как на врага..." Катерина запомнила не все, о чем он говорил. Ей достаточно было, что говорил он заботливо, желая, чтоб все для нее обошлось благополучно. Еще затемно в дом постучали. Опять ввалился усатый казак. -- Собирайся! -- крикнул он Катерине. -- А где остальные? Катерина почему-то остановила взгляд на его руках -- кисть широкая, пальцы, как у больного, тонкие, с раздувшимися суставами. Никак нельзя понять, что он делал всю жизнь этими руками. -- Хозяин! -- вызверился Попов на Родиона. -- Сей же момент показывай, куда припрятал этих б...! -- Никого нет... -- Как так нет? -- Они твоего виду испугались и еще с вечера поуходили. Одна, самая смелая, осталась. -- С выездом они? Уехали, значит? -- Может, и уехали. -- Молчать! -- рявкнул Попов, устрашающе двигая усами. У Катерины забилась смешливая жилка. -- Ну и горлянка, -- сказала она, усаживаясь на лавке, -- чисто как у войскового начальника. -- А тебе я скажу, -- повернулся к ней Попов, -- что не зря вчерашним днем покрыл себя крестным знамением -- дьявола отгонял! Дьявол -- он не только в шерсти и в копытах! -- Чего это ты с утра заговорил о черненьких? -- насмешливо спросила Катерина. -- По той причине, что тебя надоть проверить! -- Под юбки заглядывать будешь? -- Тьфу! -- плюнул Попов и перекрестился, ища глазами икону. -- Твой человек, которого ты выгораживала, заявляет на тебя, будто ты есть шахтерская комиссарша. Дьявол, значит! -- Он опять перекрестился, истово накладывая на себя троеперстие. Катерина чуть заметно вздрогнула. Неужто предал Филимон? А она-то не поехала из-за него... -- Пили, должно быть, всю ночь, -- ответила она спокойно. -- Мой-то человек кабатчик, у него всегда пойло найдется. -- Молчать! -- пугливо отводя от нее глаза, вскричал Попов. -- Курсков, выводи ее на мороз, а я остальных пошукаю! -- Что ж ты, и совсем ошалел? -- попыталась защитить Катерину хозяйка. Попов пригрозил ей плетью: -- Я и тебе бока почешу! Куда остальных припрятала? -- Сказали ж тебе -- ушли... -- Курсков, эту с глаз не спускать! -- не глядя указал он на Катерину. Сам он боялся смотреть на нее, твердо убежденный, что перед ним не баба, а дьявол и защищаться ему нужно от дьявола всеми известными еще с детства средствами. -- Доставишь ее и того человека к самому есаулу, -- командовал Попов, глядя на догорающий фитилек в обломке миски, который зажгли по случаю их прихода. -- А я останусь для выполнения прочих приказаний!.. -- Он многозначительно вскинул голову и расправил усы. Катерина неторопливо собиралась. Вспомнились Архиповы слова о дороге и неожиданностях, встречающихся в жизни, о тех, кто вышел из своих домов неизвестно зачем, как этот придурашливый казак, принимающий ее за дьявола. Ей было обидно, что Филимон выдал ее. Надо идти. -- Ты уж затемно веди, -- сказала она казаку, -- чтоб здешние мужики не засмеяли, как ты бабу сумел заарестовать... У Родиона от волнения задергалась щека, хозяйка всхлипнула. -- Давай, давай, не разжалобишь! -- орал Попов, взбадривая себя криком. Серое утро дышало снеговой свежестью и холодом. Было неприютно, пустынно и одиноко, как в чужом, неизвестном краю. О деревенской жизни напоминал только далекий собачий лай, как всегда в конце ночи, сухой и надрывный. 31 Вишняков встречал рассвет в пути. Эшелон приближался к станции Чугуев, расположенной в нескольких часах езды от Харькова. Скоро должны показаться сигнальные огни. Пока темно. Железная дорога тянулась по лесу, и вылетающие из трубы искры освещали плотно стоящие деревья. За ними вставала непроглядная стена ночного тумана. Вишняков заметно нервничал: по данным штаба Пономарева Чугуев был под властью петлюровцев, и неизвестно, пропустят ли они эшелон с донбасским углем. Он поминутно выглядывал в окошко, спрашивая у машиниста: -- Сколько осталось, Вася? -- Да должно уже скоро показаться... Верить ему трудно: Вася не ездил по этой дороге. -- Давай кочегарь! -- подбадривал Вишняков Фатеха. Ему не хотелось пугать увязавшегося за ним Фатеха опасностью проезда через петлюровский Чугуев. Пускай поживет спокойно. Достаточно с него Громков... -- Остановку придется делать? -- спросил Вишняков у Васи. -- Воды надо подлить. -- А может, протянем до следующей станции? Вася указал глазами на водомер: -- Надо так надо, -- согласился Вишняков, беря у Фатеха лопату, чтоб подбросить угля в топку. Он часто это делал в пути, и Фатех не удивился, что он это решил сделать сейчас. В пути Вишняков больше молчал, раздумывая над тем, как Трифелов отстранил его от председательства. Едва ли надо было соглашаться на отъезд. С эшелоном можно было послать кого угодно. Довезти уголь до Харькова, зайти в Донецкий Совет, разыскать Артема и доложить, что донецкие шахтеры остаются верными советской власти и идеям мировой революции, мог и Сутолов. Но Сутолова Трифелов оставил в Казаринке. Не утаил ли чего дебаль- цевский комиссар, когда учил понятиям "меновой и потребительной стоимости"? Они с Сутоловым странно замолчали, когда Вишняков вернулся, чтоб попрощаться с ними. -- Рано сошлись, -- заметил тогда Вишняков, из гордости не желая спрашивать, о чем шла речь. -- Некогда вылеживаться, -- ответил Трифелов, очень уж порывисто подойдя к Вишнякову, как будто желая загладить свою вину перед ним. -- Собираюсь на Громки... Ты еще что хотел сказать мне? Он будто ожидал, что Вишняков вернется к обсуждению своей поездки и категорически откажется от нее. -- О чем же теперь говорить, -- не пожелал отказываться Вишняков. -- По поводу эшелона мы условились. Добытый уголь есть. Нужны вагоны для погрузки. -- Вагоны возьмете на Доброрадовке, я договорился... Трифелов еще раз вопросительно взглянул на одного и другого, а потом стал собираться. Ремни он натягивал неумело, едва не уронив сползшую кобуру маузера. Под крышку надо было положить утепляющую подкладку. "Учить надо учителей", -- покачал Толовой Вишняков и сделал что надо, проверив, не густа ли на маузере смазка. -- Давай езжай! -- сказал он, передавая маузер. По дороге к конюшне они говорили о пустяках. Вишняков чувствовал, что Трифелов томится, поглядывает на него искоса, порывается сказать что-то, хмурится и неопределенно покашливает. Только садясь на коня, он заговорил: -- В жизни какой глупости не бывает!.. Гляди, Сутолов, председатель долго ездить не будет, не подведи его тут! Нарочно ли сказал, желая успокоить Вишнякова? Сутолов участвовал в погрузке эшелона. Впервые его видели таскающим носилки. Вишняков ждал -- не подойдет ли? Но так и не дождался. "Все эсеры заносчивы и хвастливы", -- обидчиво подумал Вишняков, заметив, что другие тоже недовольны Сутоловым. Кузьма Ребро крикнул даже с насмешкой: -- Всего в один раз не перетаскаешь, другим оставь! Новость! Кузьма никогда не нападал на Сутолова. Да и Сутолову непривычно: зыркнул зло на своего единомышленника. Неприязнь к Сутолову проявилась еще больше, когда Вишняков объявил в Совете: -- Я, значит, уезжаю по приказу верховных властей, а по этому же приказу моим заместителем остается Сутолов Петр Петрович. Аверкий вскочил со своего места и юродски низко поклонился Сутолову: -- Так и будем тебя величать -- Петр Петрович! -- уставился он на него шутовскими глазами. Сразу же начался шум: -- Старый режим вспомнил? -- А нельзя иначе: новый пан -- новый и жупан! -- Кто такие "верховные власти"? Нас надо спросить, -- может, мы не согласны? Вишняков поднял руку, стараясь унять шум. -- Много не понимай! -- вскочил Алимов. -- Состав машинист везет. Зачем председатель Совета везет? -- Так надо! -- ответил Вишняков. -- Кому надо? Нам работа надо! Оборона надо! Сутолов переводил взгляд с одного на другого, морщась после каждого выкрика и все больше, бледнея. -- Не одна Казаринка есть у советской власти! -- вскричал Вишняков, понимая, что он должен добиться поддержки принятого Трифеловым решения. -- Оборона и работа нужны всем! То, что мы делаем и чего добиваемся, идет для всего революционного пролетариата. Мы обязаны проявлять революционную дисциплину! Ты что скажешь, Кузьма? -- обратился Вишняков к старому единомышленнику Сутолова, уверенный, что Кузьма поддержит его. Не поднимая глаз, Кузьма ответил: -- Пускай Сутолов скажет, какова будет его линия. Все замолчали, почувствовав в словах Кузьмы недоверие к Сутолову. -- Почему это я должен говорить о линии? -- в абсолютной тишине спросил Сутолов. -- А потому, что нам надо под твоим командованием жить не день и не два, -- ответил Кузьма, поднимаясь. -- Может, ты думаешь иначе, не так, как все остальные. Может, щекотно тебе от радости, что председательское место освобождается? -- Хватит! -- стукнул кулаком по столу Сутолов. -- Не могу я дальше принимать оскорблений моей революционной чести! Нет моего согласия на заместительство! Он окинул всех сухим взглядом, схватил шапку и шагнул к двери. -- Обожди! -- остановил его Вишняков. -- Кузьма, товарищ Ребро, может, и обидное что сказал, но, у нас, большевиков, может быть обида одна -- на врагов наших. Я думаю, об линии не будем говорить, так как она не может никуда в сторону уйти от линии революции. А товарищ Сутолов не пожалеет жизни своей в борьбе за наше святое дело. Я доверяю товарищу Сутолову, хотя он и не состоит в партии социал-демократов большевиков, а до сих пор приписан к партии социал-революционеров. Вишняков подумал, что именно эта принадлежность к другой партии стала причиной недоверия к Сутолову, когда зашла речь о заместительстве. Подумав так, он решил поддержать его, не скрывая, что тоже знает об этом и понимает ответственность. Трифелов ведь тоже знал. Да и какой там из Сутолова чистокровный эсер? В эсеровской ячейке не состоит. Связей никаких с эсерами нет. Связан только с рудником и шахтерами. -- Скажу вам прямо, -- продолжал Вишняков, -- меня самого скребнуло: такой, мол, сякой, вражий сват, почему легко власть принимаешь! А потом я подумал, что и хорошо: не робеет, не трусит перед серьезным моментом, готов всего себя отдать служению народу. Стало быть, мое последнее слово: принимайте заместительство Сутолова. Возражающие замолчали, подчиняясь Вишнякову. При прощании Сутолов обнял. Но в глаза не посмотрел. ... Показались огни семафора. А потом -- стрелочные фонари. Начинался поздний рассвет. Не разглядишь, что делается на станции. Вася побежал па разведку. -- Порядка не видать, -- сказал Вишняков дремлющему возле топки Фатеху. -- В городе -- петлюровская часть, стало быть, и станцией владеют гайдамаки... Фатех закивал головой, -- ему ничего не страшно, если Вишняков рядом. Показался Вася: -- Заваруха какая-то в городе. Станционное начальство сбежало. "Надо идти самому..." Вишняков года четыре тому назад был в Чугуеве, знал казармы старого военного поселения. Если речь идет о заварухе, началось от казарм. На привокзальной площади ходил перепоясанный пулеметными лентами матрос. -- Здорово, черноморец, -- обратился к нему Вишняков. -- На каком таком корабле тебя сюда занесло? Матрос подозрительно оглядел Вишнякова: -- А ты кто будешь, такой глазастый? -- Шахтер донбасский. -- Документики. Вишняков показал мандат. -- При подписях и печатях... Хороша канцелярия. -- Состав с угольком гоню в Харьков, а здесь, говорят, прислуга станционная сбежала. -- Есть такой грех, придется обождать, -- мягче заговорил матрос. -- Гайдамаки не поладили между собой, -- чуть-чуть постреливают. -- Ждешь кого? -- Жду, может, кто табачком угостит. -- Матрос потопал застывшими ногами. -- Зима чертячья, гуляет по всей суше -- от Балтики до Черного моря! Вишняков насыпал ему из своего кисета. -- Теперь вижу -- свой! -- сказал матрос, принимая табак. -- А попервах подумал: спекулянт приезжий... Он закурил, сладко затягиваясь и щурясь на Вишнякова. -- Не обижайся, служба! Деревней от тебя малость попахивает! -- При царе в фрейлинах не служил. -- Не обижайся! Я начальство из Харькова жду. Сядем на тачанки, поедем к гайдамакам в гости. Желаешь? -- Не имею на то времени, -- отказался Вишняков, обидевшись за "спекулянта" и за "деревню". -- А что вы, под Калединым живете или бог миловал? -- не отставал матрос. -- Пока бог миловал. -- Тоже хорошо! А тут главное командование поменялось. Петлюру, значит, долой, в командование вступил большевик Коцюбинский. Его жду. -- Кто поменял командование? -- Нашлись браточки! Съезд Советов произошел в Харькове... Матрос выбивал "Яблочко", грея ноги. -- Что еще? -- спросил Вишняков. -- Совнарком объявил ультиматум Центральной Раде и двинул войска наперерез калединской сволочи... Мирная делегация дает перцу германцу в Бресте... Фракция большевиков перебралась из Киева в Харьков... Месячишко пройдет -- и контра всякая укатит за моря-океаны. Ферштейн? -- Лицо матроса сморщилось в доброй улыбке. -- Как цыганка ворожишь! Со стороны вокзала послышалось: -- Эгей, матрос! -- Меня, -- сказал матрос, жадно докуривая самокрутку. -- Желаешь -- пойдем. Вишняков не ответил, но пошел за матросом из любопытства, -- хотелось поглядеть на главнокомандующего. Возле вокзального здания он увидел группу людей, вооруженных как попало. Один из них, чисто одетый, с подстриженной бородкой, сразу обращал на себя внимание строгим и даже сердитым видом. -- Он! -- подтолкнул Вишнякова матрос и крикнул: -- На тачанках! Поторопись! Из тумана на рысях выскочили тачанки. -- Все едино состав твой задержат, -- уговаривал матрос. -- Сядешь на последнюю. Не прокиснет твой уголь! Он подскочил к командующему, указал на Вишнякова. Тот утвердительно кивнул головой. -- Представителю шахтеров тоже ехать! -- крикнул матрос. Колеса застучали по мостовой, шум от них гулко понесся по тихой привокзальной улице Чугуева. Охрана без лишних расспросов пропустила тачанки на территорию военного городка. По двору забегали гайдамаки -- со свисающими саблями на боку. Вскоре весь двор заполнился солдатней. Вишняков узнавал ее, обалделую от бесконечной службы, вечно ожидающую чего-то лучшего для себя. Старших чинов не видно, старших наверняка отсюда убрали. Суетились выборные. Вишнякову знакома суета вновь избранных ротных -- сам принимал участие в таких выборах. Не зная, какую команду подавать, они вопросительно поглядывали на приезжих. Гайдамаки строились на широком плацу. Отделившись от сопровождающих, Коцюбинский приблизился к строю, словно надеясь встретить знакомого. Потом подозвал к себе матроса и что-то сказал ему. Тот мигом бросился в сторону тачанок и подогнал одну из них. Гайдамаки напряженно следили за тем, как матрос выполнял приказ. "Осточертела служба, надоело подчиняться приказам, ждали другого", -- подумал Вишняков, вспоминая, как многие солдаты поддерживали полковые комитеты только по той причине, что надеялись избавиться от службы и муштры. В печенках сидела эта жизнь по приказу. Коцюбинский легко вскочил на тачанку. Только теперь Вишняков разглядел его тонкое, совсем молодое лицо. -- Сынок писателя! -- с заметной гордостью шепнул матрос. Вишняков подумал, что это и не так важно, чей он сынок, лишь бы угадал, какое первое слово сказать. По опыту своему он знал, что оратору нужно сейчас так сказать, чтоб солдаты сдвинулись плотнее, и никто из крикунов не успел выскочить наперед. Коцюбинский поднял руку и обратился с почтительной торжественностью: -- Панове козаки!.. Звонкий его голос пронесся над головами сгрудившихся солдат и вернулся эхом на притихший плац. -- Товарищи крестьяне и рабочие в армейской форме! Уряд, правительство новой, Советской Украины поздравляют вас с победой над угнетателями. Командная верхушка желала войны против своего же народа... Вишняков пробежал взглядом по лицам стоящих в строю -- они были хмурыми и загадочно неподвижными. Кажется, не те слова им были нужны. Какая "командная верхушка"? Скажи прямо -- бандит и мошенник Петлюра. Солдат лучше поймет. Мозоли у него старые, тоска по дому тоже старая, в горле першит от казарменного духа, а сердце душит необъяснимая злоба на всех, кто морочил голову от имени "правительства новой Украины", и прежде всего на Петлюру. "Давай, давай..." -- мысленно подбадривал советского главнокомандующего Вишняков. -- ... Нам надо подумать об Украине. Останется ли навсегда на нашей земле несправедливость, сила богатых, обездоленность бедных, собственность чужеземцев, убогие хаты селян и богатейшие дворцы помещиков? Запорожцы, чьей славой мы гордимся, никогда не мирились с этим. Русская царица Екатерина считала их первейшими врагами, разрушила Сечь, боясь ее вольного духа. Петлюра силится вскочить на "сечевого коня", присвоить славу и назвать себя наследником запорожцев. Но дал ли ему на это право парод? Видели ли вы хотя признаки сечевой справедливости у этого самозванца? Каждому щенку хочется стать львом, каждый бандит хотел бы, чтобы на него смотрели, как на рыцаря. Так и Петлюра хочет. Обнимается с Калединым, продает нашу свободу генералам... Коцюбинский отчетливо произносил каждое слово, речь его лилась свободно. Гайдамаки сдвинулись в плотную массу. Понести бы эту речь по всем полкам, куреням и вартам, разбросанным Петлюрою по Украине, -- пускай послушают каким бобогам служит тот, кто-кто собирал их по Западному фронту, вывозил из Петрограда, создавая "воинство под жовто-блакитнам флагом". Небось тянулись к Петлюре с надеждой на лучшее. А у народа была своя надежда. Хорошо говорит Коцюбинский: -- Нет теперь прежней Московии, которой сторонились некоторые из нас по той причине, что она будто не давала нам жизни. Для Петлюры нет деления на богатых и бедных. Для него существует "кацап", словно какой-то дьявол. А разве рабочие руки -- это руки дьявола? Разве на Днепре и на Волге не одинаковы страдания бедных? Разве нас когда-нибудь обворовывали орловские батраки, такие же темные и обездоленные, как и батраки на всем свете? Нация батраков угнетенной России протягивает братскую руку нации трудовой Украины, руку помощи в борьбе с общим врагом -- помещиками, генералами, капиталистами. Русские братья сильнее, у них есть правительство рабочих и крестьян, у нас оно только появилось. У нас положение сложнее по той причине, что петлюровские спекулянты провозгласили себя правительством народа. Какую бы то ни было помощь они объявляют вмешательством во внутренние дела Украины. Но есть потуги какого-то "правительства" и есть дело народа. Народ нуждается в братской помощи. Поэтому мы, отбрасывая всякую дипломатическую хитромудрость, говорим: мы вместе с вами, со всеми людьми, поднявшимися на борьбу с угнетателями! Коцюбинский сдернул фуражку и поднял ее над головой. -- А сегодня нам необходимо войско, свое, червонное казачество! Последний призыв, определяющий место каждого в происходящих событиях, вызвал крики одобрения: -- Слава! Слава! Слава!.. Коцюбинский стоял на тачанке, взволнованный и бледный. Он глядел на людей, как будто не веря, что ему достаточно теперь сказать еще одно слово -- и они пойдут за ним в бой, веря правительству Советов Украины. ... Поднялся ветер. Молочные волны тумана покатились к придонцовой пойме, открывая далекий степной горизонт Слободской Украины. Состав с углем двинулся дальше к Харькову. Вишняков довольно вглядывался в заснеженные степи, приютившиеся возле дороги поселки, журавли семафоров. Путь открыт. Но путь этот -- сложен. На привокзальной площади Коцюбинского встречала группа гимназистов с наспех написанными лозунгами, требующими поддержки "единственного демократического правительства Украины -- Секретариата Центральной Рады". При появлении Коцюбинского гимназисты стали кричать, поднимая жовто-блакитные флажки: -- Измена народу, позор! -- Мы не признаем решений съезда большевиков! -- История не простит!.. Красногвардеец со шрамом на костистом, землистого цвета лице отодвинул самых крикливых в сторону. -- Вы продаете Украину наследникам царя! -- вскричал безусый паренек и ткнул флажком в грудь красногвардейца. Тот вырвал флажок и отбросил его в сторону. -- Насилие! -- истерично закричала девушка в меховой шубке. Красногвардеец растерянно посмотрел на Коцюбинского. -- Держись, "царский наследник!" -- ободрил его тот. Красногвардеец спросил у девушки: -- Чого ты вэрэщиш? -- Запроданець! -- Продав, продав, -- спокойно заговорил красногвардеец, -- всэ продав и купыв на три гроши дэсять пар волив. -- Ганьба! -- кричала девушка. -- Позор! Коцюбинский приблизился к ней: -- Кому позор? -- Всем позор! -- А почему? Мы только что вернулись из Чугуева, где солдаты сбросили власть Петлюры. Они, наверное, знают, что им необходимо. Поезжайте туда, кажется, у вас есть время. -- Нам запрещают ходить и ездить. -- Как же вы пришли сюда? -- По лезвиям солдатских штыков! -- Ну, если у вас такие крепкие ноги, то до Чугуева доберетесь. -- Нам незачем туда ехать! Нам ясно и здесь, что большевики изменяют государственности Украины! -- Это напоминает анекдот: не пойду в реку, все равно она мокрая. Какая государственность? Для вас это пустой звук, а для того "изменника", на которого вы кричите, -- или жизнь, или смерть. Вишняков не понимал, почему нужно спорить с безусой крикливой братией. Он оглядывал каждого из кричащих, стараясь понять, что это за люди. Недалеко от них он приметил курящего мужчину в дорогом пальто. При каждом возгласе мужчина одобрительно кивал головой. "Папаша!.." Вишняков направился к нему, все еще слыша за спиной: -- А почему вы стоите с солдатом? -- Потому, что этот солдат сейчас -- народ! -- Мы тоже народ! -- Из ваших молодых сердец желают построить плотину на пути новой реки. Река разорвет ее! Подумайте!.. Вишняков расталкивал стоящих, пробираясь к "папаше". Но так и не успел: вдохновитель демонстрации юркнул за угол, оставив мальчишек и девчонок. "Видать, пообедал перед этим с рюмкой водки", -- подосадовал Вишняков, видя, как демонстранты тоже ринулись в разные стороны. -- На погрузку бы их в шахту, -- сказал Вишняков Коцюбинскому. -- Да, может быть... -- ответил тот, задумчиво глядя на уходящих. Темные глаза -- грустные. А может быть, и обиженные. Губы стиснуты. "Как будто век с ними спорить, -- удивленно отошел от Коцюбинского Вишняков. -- В скорлупе еще сидят..." Но ему тоже было досадно, что мальчишки и девчонки разошлись непримиримыми и теперь, наверно, спешат к "папаше" на новый урок. "Папаша" будет жить в удобстве, а эти, гляди, нарвутся на такого, который не умеет уговаривать, а заголяет спину да бьет так памятно, что и слезы брызжут из глаз. Уголек передали железнодорожникам. Получили квитанцию, как и положено. Произошло это в каморке контролера товарного склада. Вишняков дергал шеей, недовольный такой обыденщиной. Да ладно уж, лишь бы в свои топки пошло, а не в чужие. После сдачи угля отправились искать председателя Донецкого Совета Артема. Фатех спрашивал: -- Главный командира? -- Главный, да неизвестно, где теперь его командный пункт. Усатый красногвардеец направил к дому из серого камня. У входа -- часовой. Долго разглядывал мандат Вишнякова, прибавив еще одну каплю недовольства -- плохо встречают. Другой часовой все же проводил в комнату, где сидел всего один человек и шумно разговаривал по телефону. Намерился поздороваться, но так и не сумел -- опять зазвонил телефон. В инженерной тужурке, прическа с пробором. Вишняков оглядывался по сторонам -- потерто, убого. А человек кого-то поругивал за срыв вывозки угля, говорил о розыске состава с крепежным лесом, о шахтерских лампочках и керосине. Слышимость была плохая, приходилось кричать. От крика на тощей шее вздувались жилы, на впалых щеках появлялись розовые пятна, лоб покрывался мелкими капельками пота. Но он не оторвался от трубки до тех пор, пока видавший виды телефон в потертой коробке не отказался отвечать. -- Алло! Барышня! Вот так бывает... Вы ко мне? -- спросил он, как будто даже обрадовавшись поломке, -- Нам товарища Артема... -- А-а, ясно. -- Голова с зачесом набок склонилась над бумагами. -- Не знаете, скоро будет? -- Не знаю. -- Ждать придется? -- Ждите. Фатех вопросительно посмотрел на Вишнякова. "Вот оно как, -- сердито подумал Вишняков, -- им уголь привезешь, а они разговаривать не желают..." -- Может, подсобить? -- спросил он. -- Каким образом? Вы телефонный мастер? -- Не про то речь! Вы спрашиваете про крепежный лес и вывозку угля -- могу сказать, на нашем руднике нет крепежного леса, а порожняк под погрузку не дают. -- Очень хорошо! -- сказал хозяин комнаты, не поднимая головы. -- Ничего хорошего нет в том, что крепежного леса не подвозят на шахту! Человек с любопытством посмотрел на Вишнякова. -- Я инженер-секретарь председателя Совета Буйницкий. С кем имею честь? -- Вишняков, председатель Казаринского Совета, из Донбасса. Фатех -- рабочий шахты. -- Очень хорошо! -- Глаза из-под очков в жестяной оправе внимательно оглядывали обоих. -- Рабочий или телохранитель? -- Придумывай, да не очень! -- озлился Вишняков. -- Где товарищ Артем? -- Затрудняюсь ответить, -- произнес спокойно Буйницкий, как будто не заметив возмущения Вишнякова. -- Но, если позволите, мы пока без него... -- Буйницкий открыл тетрадь с записями. -- Казаринка... есть такая. Добыча не прекращена, а отгрузки нет. Оч-чень хорошо... "Дразнится, что ли? Зарядил одно и то же и щурится, как кот на солнцепеке". -- Почему не отгружаете? Вам передали паровоз... -- продолжал он. -- Порожняк составами подается под погрузку, -- сверкнул глазами Вишняков. -- А представитель наш дорожку метет, не беспокойтесь. Ты записи эти брось! Дверь резко открылась, и в комнату вошел невысокого роста человек. Шапка небрежно заткнута за пояс, сапоги грязные, оттаявшие усы свисают. Как будто все на осунувшемся, бледном лице вдруг отяжелело и опустилось. Только округлый подбородок выдавался упрямым бугорком, а брови твердо сжимались у переносицы. "Наш будто..." -- определил Вишняков. -- Товарищ Артем, -- объявил Буйницкий, передавая ему тетрадь с записями. -- Нашелся состав с лесом? -- спросил Артем, бегая глазами по записям. -- Последние известия поступили со станции Валуйки. И исчез. -- Все загадочно исчезает! -- Артем нервно зашагал по комнате. -- Только что я разыскал три вагона с цементом -- их загнали на хозяйственный двор кондитерской фабрики. Горнопромышленники стараются! Ломают, прячут, отдают спекулянтам. Пуд цемента на черном рынке стоит триста рублей! Вы понимаете, что это значит? -- остановился он перед Буйницким. -- Нас берут за горло! -- Очень хорошо! -- Оставьте вы эту привычку! Что хорошего? Еще месяц такой жизни -- и нам придется идти по миру! -- Я считаю, -- ровным голосом произнес Буйницкий, -- что враждебные действия горнопромышленников против нас проясняют обстановку. До сих пор они откровенно не выступали против фабрично-заводских комитетов. -- О чем вы говорите? Дитрих мотается от Каледина к Петлюре, от Петлюры еще куда-то там, к другому черту, предлагает займы, а вы говорите об откровенности. Во дворе кондитерской фабрики ко мне подошел подозрительный тип и заявил, что Дитрих сейчас в Харькове. Артем снова зашагал по комнате. Взгляд его остановился на Фатехе и Вишнякове. -- Вы меня ждете, товарищи? -- Так точно! -- Откуда? -- Из Казаринки, Донбасс... -- Уголь добываете? -- Пока добываем. Карательные казачьи части бродят рядом... -- Погоди, погоди, -- перебил Вишнякова Артем, -- это ваш уголь на Балашовском? -- Так точно! Артем подошел к Вишнякову и пожал ему руку, затем схватил и потряс руку Фатеха. -- Товарищ с Востока? -- Так точно! -- подтвердил Вишняков. -- Да что ты так? -- улыбнулся Артем. -- Не на военном смотру, а скорее в интендантском складе. Слышишь, как мы живем? -- Мы уж кое-что и видели, -- ухмыльнулся Вишняков. -- Что именно? -- В Чугуеве петлюровская часть переходила на сторону советской власти... Гимназистиков тоже видели. -- Балуют мальчишки, -- досадливо поморщился Артем. -- Как у вас со снабжением материалами? -- перешел он к тому, что его больше беспокоило. Вишняков рассказал о положении на шахте, не умолчав и о том, что вел переговоры с Дитрихом. -- Скажи пожалуйста! -- задумчиво произнес Артем. -- Говорил я с ним. А куда же нам деться? -- Нет, нет, я не об этом, -- остановил его Артем. -- Когда они идут па переговоры, надо переговоры вести. Почему он удостоил вниманием один рудник? Нас изучают по всем линиям, -- сказал он, усаживаясь к столу. -- Нас нельзя взять с налета, надо подготовиться к осаде. Интересуется, наверное: а кто же управляет шахтой без владельцев, каковы финансовые дела? Что вы скажете по этому поводу? -- спросил он Буйницкого. -- Я достаточно хорошо знаю господина Дитриха, чтобы подумать иначе. -- А не связано ли исчезновение некоторых материалов с присутствием Дитриха в Харькове? -- Артем посмотрел на Вишнякова долгим, пристальным взглядом. -- Как думаешь? -- Он -- может. -- Ты хорошо его знаешь? У тебя была одна встреча? -- Будто одна... -- смутившись под прилипчивым взглядом, ответил Вишняков. -- Другого ничего не было? Вишнякова будто жаром обдало. -- Не веришь? -- А ты не обижайся, -- колюче вглядывался в него Артем. -- Я припомнил сейчас телеграмму... Помните, Буйницкий, мы с вами еще гадали, кого донбасский товарищ имеет в виду? Будто и среди шахтеров могут быть "примиренцы" -- с капиталистами вступают в переговоры. -- Трифелов написал, -- насупившись, сказал Вишняков. -- Почему решил, что Трифелов? -- Больше некому. -- А если Трифелов, то и верить не надо? -- Дело твое, -- вздохнул Вишняков. -- Я тут как на духу... А про Трифелова скажу: умен. Может, гораздо умней меня. Комиссаром в Дебальцево его не зря назначили. Только и умный, случается, на дороге кочки сшибает. Живет -- словно в шашки играет. Мне никак нельзя ехать с эшелоном, а он -- давай! Посидит без меня, подумает, может, переменит решение насчет работы шахты и другого остального. Артем слушал, подергивая ус. -- Ведь вы Трифелова знаете хорошо, -- вмешался Буйницкий. -- Да, приходилось встречаться. -- И снова к Вишнякову: -- Не обижайся. Происходит живой процесс революции. Нам трудно, мы ошибаемся. Важно, чтобы ошибки не затрагивали основы, чтобы мы шли правильным путем. Я уже сказал, встречаться можно с кем угодно. Только примиренчество гони к черту! Приняли-то тебя в Харькове как? Вишняков взялся за шапку. -- А что приемы? Уголек привезли -- никто не поругает. Спросить только надо, как уголек этот достается. -- Кое-что знаем, -- подошел Артем к Вишнякову, как бы извиняясь за упоминание о телеграмме. -- Но и ты расскажи подробнее, -- сказал он, отнимая шапку. -- Ладно уж... -- Не обижайся, иначе не признаю тебя за шахтера! Что не понравилось в Харькове? -- Все хорошо, -- махнул рукой Вишняков. -- Только с сопляками споры ведут... Будто много пользы от того, что сукино отродье что-то там скажет про советскую власть. Ничего-то в жизни не умеет, только рот, как вороненок, открывает, -- корми его жирно! -- А ты ворчливый! -- То, видишь, "примиренец", то ворчливый, -- улыбнулся Вишняков. -- Оч-чень хор... -- открыл было рот Буйницкий и зажал рукой. -- Чего же не договариваешь? -- ухмыльнулся Артем. -- Тут уместно сказать: очень хорошо, товарищ Вишняков, и очень плохо, товарищ Артем. Встретить как следует не умеем. Но я надеюсь исправиться. Поживешь с нами, присмотришься к городу и к нам. Не помешает тебе, да и нам польза. -- На широком лбу с залысинами разошлись морщины. Вишняков не стал задерживаться. Присмотреться к городу -- значит походить, поговорить с людьми. ... Обстановка была сложная. Фабрично-заводские комитеты главенствовали на предприятиях, как и на шахтах в Донбассе. Старые служащие и инженерный состав в основном оставались на местах. Но и саботаж процветал. Исчезали вагоны с продовольствием и материалами. Всюду спекуляция. Гайдамаки устраивали провокации на улицах. Красногвардейцы стояли па постах, как в прифронтовом городе. Заводы работали. Вишняков приглядывался к лицам идущих на смену рабочих. Для него имело значение, как они идут, несут ли "тормозки" в руках, что написано на их лицах. "Как у нас..." -- удовлетворенно вздыхал он, когда видел бегущего к заводу. Старые вывески на воротах, а жизнь заводская новая. На предприятии Металлосоюза, выпускающем шахтерские лампочки и обушки, он вызвался поработать на погрузке. А потом отправился в литейный цех. В жаре и копоти вдруг заметил знакомую коренастую фигуру. Командует разливкой по опокам: -- Точнее подавай! Еще, еще чуть-чуть!.. "Артем!.." Вишняков ждал, пока он закончит. -- Стало быть, вторая работа? -- Да нет, двадцатая, наверное, -- улыбнулся Артем. -- А ты тоже где-то руки испачкал... Название предприятию надо менять. Для шахт Донбасса производят. Что, если "Свет шахтера"? Нравится? На каждой лампочке будем писать: "Свет шахтера"!.. Цеховая гарь першила в горле. Жара мучила. Вишнякову казалось, что он дома, среди своих. 32 Горьким оказался привезенный хлеб. В Казаринке шумели: -- Вот и вырывайся за продовольствием! Окружены со всех сторон, носа не высунешь! -- Филимон выкрутится, Филимону не впервой, а вот Катерина поплачет. Урядника ей тож могут припомнить! -- Чего зря языки чесать, выручать надо! -- А кто пойдет выручать? Сутолов за контрой гоняется... Разоружив варту, Сутолов арестовал сотника. В Калистином доме поймал Фофу и теперь отправился к Трофиму Земному брать еще какого-то "врага революции". Всходящее солнце за Благодатовкой разливало по небу пожарище. Поселок по-северному утопал в ранних снегах. Наступающая длинная зима усиливала уныние. Аресты будоражили, пробуждали смутные надежды, что с ними все и кончится -- всех врагов переловят, наступит спокойствие, можно будет подумать, что делать дальше. О чем же теперь думать, если и в Ново-Петровке застава? Те, кто ставит заставы, Сутолову не по зубам. -- Как было, расскажи толковей, -- в десятый раз требовал от Варвары Кузьма. -- Да я говорила тебе. Мы выезжали тайком, а Катерина осталась ждать Филимона. -- Нужен нам Филимон! -- Все ведь вместе выезжали... Алена встретила Пашку: -- Отправляйся за сестрой! -- Если жива, сама вернется, -- вызывающе ответил Пашка, в душе веря, что Катерине удастся одурачить казаков и уйти от них. -- У-у, черная твоя душа! Алене хотелось ударить Пашку, да уж больно жидок, после удара до своих телеграфных проводов не доберется. Стеша плакала. Ей все представлялся усатый казак с неподвижными, как у слепого, глазами. Ясно, что он не отпустит Катерину. И неизвестно, что станется с ней. Яноша не было, Янош отправился с Пшеничным сторожить Громки. Не с кем поговорить. К полудню в Казаринку вернулся Сутолов. Он вел Трофима и еще одного, не известного никому, со связанными руками. -- Никак палачи Катерины? -- спросил Петров, с любопытством разглядывая Трофима и особенно второго, держащегося прямо и независимо. -- Всю баню ими заселят, -- неодобрительно сказал Алимов. -- Баня нада ремонтировать для шахтера. -- Много бы ты наремонтировал, если б тот тебя шашкой секанул! -- А где шашка? -- Известно, Сутолов отнял! -- Почему сдался? -- Нет резона отбиваться, в плен захотел. Небось в плену тоже живут! Петров намекал на военнопленных, живущих в бараке. Ему бы только горло драть. -- Путя мне надо проверять! -- вдруг послышался надрывный, испуганный голос Трофима. -- Куда ты меня ведешь? Люди, нет моей вины перед вами! -- Не кричи зря! -- грубо толкнул его в спину Сутолов. -- Ох, господи, что делается... -- вздохнула Арина. Возле бани стоял безмолвным часовым Аверкий. Он открыл дубовую дверь перед вновь приведенными, пропустил их и накинул замок. Окна в бане забиты досками. Серым, мрачным видом она и в самом деле напоминала пересыльную тюрьму. Было забавно глядеть, как распоряжается Аверкий. К нему подскочила Стеша. -- Передачу к обеду принесешь, -- строго, как и положено тюремному часовому, остановил ее Аверкий. Сутолова провожали хмурыми взглядами. Многие понимали, что иначе нельзя. Но все же посыпалось ему вслед: -- Гляди, всех нужных людей поставишь тюремщиками! -- Вишняков его еще поспросит, как и почему!.. Дурная жалость к врагам революции Сутолова не трогала. Задевало упоминание имени Вишнякова, как будто Вишняков не поступил бы так же, как пришлось поступить ему, со всей этой контрой, пролезшей в Казаринку. Одного он еще и упустил: сбежал, говорят, от сотника Косицкий. Исчез, как в воду канул. Ничего, и он, даст бог, попадется. А сердобольным да бузотерам когда-нибудь надоест вести дурные разговоры. Черенков подойдет поближе, появится угроза нападения -- умолкнут. Все он решил подчинить обороне от отряда есаула Черенкова. Никаких разговоров про добычу угля, -- хватит. Если Черенков побывал в Ново-Петровке, скоро можно ждать его на подступах к Казаринке. В Громки Сутолов отправил отряд в двадцать человек. Косой шурф тоже занял. А в Дебальцево послал просьбу о подкреплении. Не представлял он только, что дальше делать с арестованными и как долго придется жить на осадном положении. Многим кажется, что серьезного столкновения удастся избежать. Будут ходить по одному -- то Григорий, то урядник, -- а общее наступление не состоится. Сутолов убедился, что шахтерам надолго не хочется отрываться от работы в шахте. На шахте остались Лиликов, Алимов, Коплениг с шахтерской детворой, Паргин -- по той причине, что ему нужно приглядывать за шахтными конями. Остальные пошли в отряд. Коплениг починил замок на гаубице и делал пики в мастерской. Тоже для войны... В Совете Сутолова ждал Кузьма и еще бородатый, загнанного вида мужик в подшитых кожей рыжих валенках. -- Сапетинский скорняк Сомов, -- назвал его Кузьма. -- Рассказывает про Катерину. -- Ну? -- протянул Сутолов, усаживаясь. -- Да он и сам сможет. Говори, -- предложил Сомову Кузьма. -- Я только чтоб никто не знал, -- торопливо заговорил Сомов. -- Убьет меня Черенков... -- А чего он, у вас стоит? -- Уже четвертые сутки, как явился. А ваша, казаринская, вторые сутки сидит в моем сарае... -- Погоди о сарае, -- перебил Сутолов. -- Сколько у него в отряде? -- Не считал... Ваша велела передать, что выдал ее кабатчик... -- Орудия есть у Черенкова? -- опять спросил о своем Сутолов. -- Орудия, кажись, есть, -- ответил Сомов. -- Сколько? Кузьма неодобрительно поднял на него бровь. -- Не имел возможности посчитать... -- Что ж ты так! Кузьма вытащил кисет, принялся за цигарку. А Сутолов, вскочив, стал ходить по комнате. -- Если у него есть орудия, тогда надо рыть окопы полного профиля. Какой калибр?.. Трехдюймовка! Бить будет шрапнелью. В атаку пойдет со стороны Сапетина. Кузьма раскурил самокрутку, поглядывая на него сквозь табачный дым. -- Может, человеку дашь сказать слово? От Катерины он явился. -- Пускай говорит. -- В сарае она, под запором, вторые сутки, -- заговорил Сомов, озадаченно поглядывая то на Кузьму, то на Сутолова. -- А сегодня с утра велел оттеплить ее в доме... обморозилась, должно. Я ей в сарай, известно, овчин накидал... укутаешься -- можно любой холод перетерпеть. Но все одно душа от холода стынет. -- Ты чего ж, служишь у Черенкова? -- сузив глаза, спросил Сутолов. -- Моя служба прошла, -- сбившись, проговорил Сомов. -- Тогда почему он твоим сараем пользуется? -- Не об этом разговор! -- вмешался Кузьма. -- Ясно, о чем! -- не дал ему продолжить Сутолов. -- Сколько раз мною было сказано, что отряд Черенкова не сидит на месте, а готовится в наступление. Сапетино ему нужно для атаки. Поселок бедный, никчемный -- ни коням, ни людям корму. На неделю житья, а потом -- в нашу сторону. Вот что получается! А мне все талдонили -- шахта тоже дело, шахтой тоже нужно заниматься. Шахта -- дело, когда иного дела не предвидится. Вот оно как. -- Не об этом речь! -- упрямо повторил Кузьма. -- Человека послушай! -- Про овчины слущать? -- ухмыльнулся Сутолов. Кузьма поднялся, тихо сказал Сомову: -- Пойди за дверь, мы тут сами пока... Сомов вышел, о чем-то вздыхая. -- Ты чего? -- спросил Сутолов Кузьму. -- Хочу без свидетелей тебе сказать, что пет моего одобрения твоей линии. -- Хватит про линии! Казаки в Сапетине! -- Ты меня казаками не пугай! Помнишь наш разговор насчет снятия Вишнякова? Не было и не может быть моего согласия на это! -- Погоди, не горячись! Об чем речь? -- Человек-то с чем к тебе пришел? -- Принес известие, что в Сапетине обосновался отряд есаула Черенкова. -- Еще с чем? -- Что в сарай заключена наша, казаринская... Да чего ты меня спрашиваешь? -- Про Катерину он хотел тебе рассказать! -- А я разве не понял, что сидит там Катерина и в его овчинах кутается? Мне будто и не понять, что завтра, может, всех наших людей загонят в сараи. А овчин для всех не найдется! Человек пришел, чтоб напомнить всем обалдуям спокойным, что надо дисциплину соблюдать, выходить рыть окопы полного профиля и гудеть тревогу! -- Сидит и кутается в овчинах! -- проворчал Кузьма. -- А чего это она придумала для себя такую радость? Под пытками врага сидит наш товарищ. Пускай -- баба, но наш геройский товарищ. А ты -- кутается. -- Что ж ты велишь делать? -- спросил Сутолов. -- Послушать надо человека. Передаст ей наши слова -- легче будет смерть принимать. -- Мы про жизнь обязаны думать! А слова утешные пускай у попа ищут. Если смерть надвинулась, утешным словом ее не отгонишь. Я сразу принял известие человека из Сапетина, как и подобает принимать командиру в данное время, -- немедля готовиться к отражению натиска врага! А дисциплину я подтяну! Шуры-муры и анархия нам в этот момент ни к чему! Он поправил ремень, деловито одернул кожанку, как будто собрался немедленно идти громить "шуры-муры" и "анархию". Будь другой случай, Кузьма тоже пошел бы за ним без всяких колебаний, но теперь он поглядывал на него с нескрываемым неодобрением. Если шахтеры узнают об отказе поговорить с посыльным Катерины, придется собирать митинг. А этот митинг неизвестно чем кончится. Сутолов хотя и жил на шахте, но по воспитанию не здешний, душой своей он не может понять, чем грозит отказ в помощи попавшему в беду товарищу. Под завалы, в шахтный огонь лезли, спасая друг друга. А казачий плен -- небось тот же завал. -- Сомов сообщает, -- сказал он тихо, -- будто у Черенкова появился петлюровец из нашей варты и готов вывезти Катерину оттуда. -- Пускай вывозит! Я и его попытаю, как он там ока зался. Нам жить тревогой об одном человеке нельзя! Нам иная статья получается -- думай, как защитить общее дело. Заплачешь об одном -- сотню потеряешь. Война, Кузьма! На войне армия не думает о выручке одного разведчика. Она на врага идет. Жалко разведчика. Да и трижды будет жалко упущенной победы. Вот как я думаю. Наши путя революционные будут усеяны трупами врагов и -- своих тож. Умирая, мы побеждаем. Очи наши не должны наливаться слезами, когда они видят неминучую смерть. Брат мой Гришка под пулей дурь свою успокоил. Думаешь, мне легко было его хоронить? А что поделаешь? Он развел руками, отворачиваясь к окну с заметной печалью. Кузьма следил за ним, гадая: по какому поводу он разговорился? Чтоб доказать, как мелко думать о спасении Катерины, когда вся Казаринка и вся революция в опасности? Или он -- о неизбежности страданий для каждого человека? -- Сомов сообщил, -- упрямо сказал Кузьма, -- что петлюровец предлагает мену -- он вывозит Катерину, а мы выпускаем на волю сотника. -- Да ты в своем уме! Разве о товаре речь? Нет и не может быть на это моего согласия! -- А я согласен. -- Ммда-а, -- протянул Сутолов, нервно дергая ремень. -- Соглашаешься, значит, отпустить заклятого врага, который через неделю соберет отряд и ударит нам в спину? Краснов клялся не вступать в бой на стороне контрреволюции. А я не верю Краснову! Я не верю в то, что у волка зубы повыпадают и он перейдет на печеные коржи! -- Твоя вера не должна питаться кровью замученных. -- Гляди-и! -- погрозил пальцем Сутолов. -- Сбиваешь меня на что-то другое. Я дальше тебя вижу. И согласия твоего не принимаю! -- Помешаешь или как? Сутолов, нажимая на каблуки, сердито зашагал по комнате. С Кузьмой идти на окончательный разрыв -- никак нельзя. Сдержаться тоже трудно. Тянут вишняковщину -- договаривайся, терпи и выискивай пути поудобнее. А если нет таких удобных путей?! Все забиты камнями и уставлены белогвардейскими и петлюровскими рогатинами! Рассердившись, Сутолов все больше забывал, с чего все началось, и уже не помнил о Катерине. Он думал о себе и о своей правоте, о том, что ему виднее, как лучше и способнее вести бой за революцию. Все остальное -- вздор. Убедить Кузьму трудно. -- Если помешаешь, я к шахтерам пойду, -- сказал Кузьма угрожающе. -- А они чего ж, против меня выскажутся? -- вспыхнул Сутолов, но сразу же замолчал. Ему вспомнилось, как Трифелов поучал его в истории с Вишняковым: "Всем ты подходишь для революционного бойца, и твердость у тебя есть, и непримиримость, и жизни тебе своей не жалко для дела революции, только забываешь, что мы не сами по себе, мы -- трудового народа сердце". А вдруг шахтеры ему скажут то же самое? -- Договаривайся с Сомовым, как знаешь, -- обиженно произнес Сутолов. -- Только знай, что измены я не потерплю! Сам погибну, а на измену не соглашусь! Сомов возвращался в Сапетино тем же путем -- через Чернухино. Тянул он за собой сани с корзинкой извести, нужной ему для дела. Так было безопаснее, так его могли пропустить казачьи патрули. Как будто и ни к чему ему было отправляться в этот опасный путь. Жалко стало арестованной Черенковым бабы. Да и петлюровец дал красненькую -- тоже беспокоится. Когда Сомов подходил к Сапетину, была уже ночь. Небо все такое же чернильно-темное. На въездной дороге тихо, как всегда. О необычности сапетинской жизни говорили только освещенные окна дома управляющего и пугливый собачий лай. Шатаются от дома к дому казаки. Им невесело стоять на постое. Играют, наверное, в карты или пьянствуют. Дурное время дурно и проводится. Пройдя боковой улицей, дальней от управленческого дома, он втащил сани во двор, а потом долго прислушивался и приглядывался, не караулит ли его кто в доме или возле сарая. Слава богу, никто, все тихо и спокойно. Петлюровец явился вскоре после того, как скорняк условно пошумел пустым ведром во дворе. Пришел не один, а с усатым казаком. Петлюровец был под хмелем. Карие глаза маслянисто блестели, ступал он по полу с заветной тяжестью и говорил отрывисто, с трудом подбирая слова. Но разума не терял: соблюдал осторожность в затеянном деле. Сомов заметил, что коней он поставил возле двора мордами на выезд, а перед казаком-конвоиром, который должен был вывести Катерину из сарая, заискивал, как перед самым важным начальником. Заметил Сомов и то, как он тайком кивнул ему головой, -- подавал знак, что насчет обмена Катерины на сотника удалось поладить. -- Давай, давай, пан старшина, -- говорил казаку петлюровец, -- человек тут живет надежный и полезный, тепло людям шьет! -- Чего это ты меня старшиной? -- переспросил казак. -- Я ведь рядовой! -- Какой же ты рядовой, когда конь у тебя получше, чем у самого есаула! -- Так ведь это дело простое! Я всю жисть на конюшне, а он -- по фронтам. Его глазок видит репицу, а мой -- и то, что под ней. Мне труд невелик для себя коня выбрать! У тебя тож кони ничего. -- Хохлацкой армии! -- Тут армия ни при чем! Смальства, должно, тоже приучен! Обожди, откуда ты, говоришь, происходишь? -- Из города Киева, Косицкий моя фамилия. -- Скажи пожалуйста, монах, наверно, -- засмеялся казак. -- А я -- Попов. Стал быть, монах и поп! -- Ну, я перед тобой пасую! Ты -- донской, я -- днепровский. А донские всегда были старше. -- Это ты верно говоришь, хоть тебе, должно быть, и обидно. По правде говоришь. Я люблю, чтоб было по правде. Скажем, вот эти большевики -- откуда у них может появиться правда, если они супротив казаков идут? Казак завсегда был государев слуга. Кто-то на перинах с бабой спит, а казак в окопе шашку обминает. Да ежли б казака не было, нашей и мамки б не было! Сомов отмалчивался. Он успел приметить, что усатый казак глуповат, и держался от него подальше. Сомов соображал, что будет. Значит, петлюровец явился с Поповым, чтоб тот вывел из сарая казаринскую бабу. А потом как пойд?т? Не приведи господи, если петлюровец укатит с ней, а о Сомове подумают, что он ему помогал... -- Видал вот кабатчика? -- продолжал Попов. -- Совсем не нужный человек. Казак ему последнее несет в кабак, а он, вша тифозная, и не подумает, что казак от хранцуза или всякого иного австрийца его защищает и поить его нужно бесплатно. Вот в чем штука! Я тебе скажу, есаул его обязательно шлепнет. -- Голова у тебя, пан старшина! -- Чего ты опять старшиной? -- Не могу иначе! -- Ну, валяй! Если б у меня нога не калечная, я б и до пана полковника дослужился. Отчаянный, страсть! -- Все это видят! -- А как же ж! Почитай, никто в нашей части не взял бы энту дьявольскую бабу. А я взял! Крестным знамением, туды ее мать, и пошла как миленькая! -- А ведь на допрос ее пора, пан старшина! -- будто случайно напомнил Косицкий. -- Эт верно, что пора, -- вздохнул Попов, не желая прекращать хорошо завязавшейся беседы. -- Попадется такая сука -- и води ее! Нога расходилась, как на оттепель... Ты чего ж, тут останешься или пойдешь допивать с есаулом? -- Сам не знаю, пан старшина. Тебя могу подвезти, если там ждут. -- Да кто там ждет! Насмалился он с тобой -- до утра проспит. Гляди, к его бабе не подступай! Ревнив, гад, как я! Недавно вестового застрелил за то, что тот у нее обедал... Ежли что, -- сказал он, тяжело поднимаясь, -- дело молодое... тайком помани! Я смолчу. Могила!.. Так подвезешь? -- скривился он от боли. -- Иначе быть не может, пан старшина! -- Чудные вы, хохлы! -- помотал тяжелой головой Попов. -- Будто и спокойно с вами, а все ж не наши люди... -- Он пошел к двери, хромая и горбясь. -- Наши по этой причине бьют ваших на вывозе. Вывоз знаешь? На мельнице или на ярмонке... А ежли пожелаешь, -- повернулся он, подмаргивая, -- можно и ту, что в сарае. Она теперь посмирнела -- дьявольскую силу подломали на допросах... Только в другом изъян: на перине не повернется, как надо. -- Он хрипло и дурно засмеялся. -- Довезу, пан старшина, а там видно будет, -- мрачно опустил брови Косицкий. -- Хитер ты, видать! -- Чего это -- хитер? -- Ни от чего не отказываешься! Он пошел вперед, лихо толкнул дверь. Сомов успел шепнуть петлюровцу: -- Меня не вмешивай, мне тут жить... Я передам известие, что сделано по уговору... Косицкий сунул ему из-за спины красненькую. -- Живи, как жил!.. Дрожа от страха, Сомов выглядывал из двери, ожидая, как все устроится. Казак долго возился с запором. Потом чиркал спичкой, выводя арестованную. Косицкий поддержал ее, когда она споткнулась и чуть было не упала. Издали, в синем ночном тумане, они походили на людей, вернувшихся из гостей. Звезды россыпью держались над ними. Так и казалось, что усатый казак с пьяной удали заорет песню. И ничего далее не будет. Когда они вышли за ворота и повернули к саням, Сомов перекрестился, почему-то ожидая, что именно теперь произойдет главное. Петлюровец дал всем усесться, затем оглянулся на пустую улицу. Казачий постой был далеко, в другом конце поселка. Никому не охота выходить среди ночи на мороз. Тогда петлюровец, как будто стараясь перейти па другую сторону саней, шагнул назад и ударил ручкой нагана казака по голове. Быстро вскочил в сани, схватил вожжи. Сани дернулись в одну сторону, а он завалился в другую, потом поднялся и ударил коней вожжами. Сомов решил подождать рассвет, чтоб потом донести -- ворота в сарае открыты, арестантки нет и казака усатого нет, с хохлом, видать, укатили. 33 Сыпался снег, припорашивая плечи и спины красногвардейцев и очереди-"хвосты" у хлебных магазинов. В "хвостах" неподвижно стояли женщины, старики и дети. Лица старые, глаза скорбные, спокойно глядящие на то, как идут по улице красногвардейцы, дробно стуча каблуками и разрывая тишину маршевой песней: Смело мы в бой пойдем... Но стенах домов -- лозунги, плакаты, изображающие толстопузых буржуев и запачканных в крови генералов. Рядом с этими иногда попадались и другие: "Україна -- українцям! ", "Що цар Петро, що руськi окупанти -- одна партiя", "Бiльшовики шукають класову зненавiсть, а нашi люди люблять один одного! " Ах, эта любовь! На Холодной горе петлюровцы зарубили рабочего. На черном рынке спекулянты, не спрашивая, кто ты, хохол или кацап, драли три шкуры за муку и сало. Какие-то бандиты бросали камни по очередям "хвостам", не приглядываясь, кто в них стоит, "свои" или "оккупанты". А "оккупанты" растапливали на улицах солдатские кухни и раздавали кашу голодным детям. Неделя прошла, как Вишняков с Фатехом жили в Харькове и удивленно приглядывались к жизни большого города. Она им казалась шумной, суматошной, но не безликой. Город был рабочим и красногвардейским -- шинели, бушлаты, промасленные пиджаки. На привокзальной площади состоялся митинг встречи петроградских и московских красногвардейцев. Опять выступал Коцюбинский: -- Товарищи петроградцы и москвичи! Вы прибыли в Харьков посланцами пролетарской революции. Каледин грозит ей с Дона. Центральная Рада готова потопить в крови мечту украинских рабочих о свободе. Вы направляетесь в Донецкий бассейн. Там уже пахнет порохом. Помните, что мы, украинцы, всегда с вами. Да здравствует наша победа! Хай живе Радянська Україна! Вишняков протиснулся к главнокомандующему. -- Станцию надо взять под контроль! -- сказал он, набегавшись по тупикам в поисках вагонов с материалами для Донбасса. -- Мало тебе охраны! -- покосился на него стоящий вблизи железнодорожник. -- Правильно насчет охраны! -- одобрил главнокомандующий. Петроградцы и москвичи построились в колонну по четыре. -- Вперед, на борьбу с калединской контрреволюцией! -- прозвучала команда. Заиграл оркестр. Мурашки пошли по коже от бравого марша, заполнившего площадь. В звоне труб потонул голос вырвавшегося на площадь мальчишки с газетами: -- Генерал Гофман заявил: война Советской России! -- Немцы идут на нас, а они норовят между собой воевать, -- сказал железнодорожник. Вишняков поискал его глазами. Он исчез в толпе. Каждую ночь в городе слышалась перестрелка. Ежедневно Совет издавал постановления о конфискации имущества бежавших из города промышленников. Ходили слухи, что все они бежали или в Киев, или на Дон, к Каледину. Убегая, оставляли своих слуг и помощников. Слуги вывешивали плакаты, выпускали газеты, зачеркивали маршрутные надписи на вагонах и писали одно и то же: "Ростов, Батайск" -- станции, где хозяйничала белая гвардия. Никто не знал, сколько этих слуг. Кровь закипала от злости. Фатех настойчиво просил возвращаться в Казаринку. Казаринка теперь стала для него "домом". -- Много, много непонятна, -- говорил он о харьковском житье. -- Езжай надо отсюда... -- Как начальство отпустит, так и уедем. Артем приказал следить на станции за отправкой вагонов с грузами. Дитрих исчез. Наверное, бежал к Каледину, как и многие другие промышленники. Артем не заговаривал об отъезде Вишнякова в Донбасс: в Совете людей не хватало. По вечерам они обсуждали станционные порядки. Случалось, что в это время кто-либо приходил, и тогда Вишняков ожидал окончания приема, чтобы продолжить разговор. Артем, кажется, умышленно задерживал его, предоставляя возможность познакомиться со всем, что происходило в Совете. Однажды, когда они засиделись допоздна, пришел военный с красивым, но неулыбчивым лицом. Не обращая внимания на Вишнякова, он начал строго: -- Должен сказать тебе, советский вождь дорогой, меня не очень вдохновляет игра в самостоятельную украинскую республику! -- Какая же это игра? -- недовольно произнес Артем. -- Создание советского правительства на Украине -- реальный факт. -- Правительство Советов, рабочие братья -- это мне все известно! -- поморщился военный. -- Я вас не представил товарищу из Донбасса, -- сухо сказал Артем. -- Муравьев, военный специалист при штабе главнокомандующего красногвардейскими отрядами... -- Обожди с представлениями! Некогда заниматься буржуазными церемониями... -- Не глядя, он пожал руку Вишнякова. -- У меня прямые полномочия от Совнаркома по ликвидации контрреволюции на Юге России. Теперь к нашим полкам присоединится рота солдат новой республики, и командовать нами будет ротный этой республики. -- Не ротный, а главнокомандующий, секретарь по военным делам Коцюбинский Юрий Михайлович. Муравьев не слушал его: -- У меня есть приказ -- взять Киев. И речи быть не может о вмешательстве в выполнение этого приказа. -- Красногвардейские отряды находятся на территории только что образовавшейся Советской республики. Они пришли, к ней на помощь. А что касается одной роты, то ирония ваша напрасна: будет время -- эта рота превратится в армию, в десятки армий! -- Я человек военный, мне некогда думать о том, что будет. Я должен действовать немедленно, как есть. -- Вам и надлежит действовать согласно приказу главнокомандующего. Муравьев засмеялся: -- Главнокомандующий у меня не один. Есть Антонов. -- У Антонова-Овсеенко другие задачи. Он занят организацией отпора калединщине. -- Благодарю за полученные разъяснения. Щелкнув каблуками, Муравьев вышел. -- А ведь нашего брата не очень любит, -- заметил Вишняков, когда они остались одни. -- Будто и руку нам пожимает, а потом вытрет платочком. -- Возможно, -- сдержанно ответил Артем. Вишнякова постоянно приводила в смущение эта сдержанность. Рубанул бы открыто -- и весь табак. Нет же, не спешит, как будто не вся зелень травная, что перед ним, а есть еще какая-то. -- Ленина ты видел? -- спросил Вишняков. -- Да, приходилось. -- Чего ж, не ругает тебя, что по литейным шляешься? -- За другое ругает, -- усмехнулся Артем. -- Угля не даем Петрограду. -- За это стоит, -- согласился Вишняков, довольный, что в его работе, кажется, все "по-ленински". К Артему приходили разные люди. Фатех провожал В кабинет каждого, неизменно ожидая, что Артем позовет. Он успел п