азывал про море, про то, как тонут в нем корабли, как плавают большие щуки, а по вечерам закатывается солнце в зеленом ободе. Не могла я понять, как это может потонуть корабль высотой в десять домов, что это за солнце в зеленом ободе. Разве что приснится такое. Вот и стала вызывать сон. Стелюсь спозаранок, на вечерней зорьке, и колдую: уйди все живое, явное, покажись невидаль морская!.. Всю ночь, бывало, так проколдую, -- коровы, гуси снятся, гроза или татарский сабантуй на Собачевке, а море -- нет. А упряма была. Спи, спи, знаю, что ты скажешь об моем упрямстве!.. Так вот, помню, в девятую или десятую ночь стал показываться мне корабль в море, солнце в зеленом ободе и большая щука с длинным хвостом. Щука по воде шумит, а в остальном -- все тихо, благостно, хоть целую жизнь живи в этой благости. Вдруг слышу, мышонок под кроватью шарудит. И такая во мне злость подступает на этого мышонка, что вот-вот проснусь. Столкнула с сенника злость на мышонка. Ушел сон безвозвратно... Она вздохнула, поправила сползшую набок подушку. Было что-то похожее на сон и в ее присутствии сейчас, и в тишине, что наступила, когда она умолкла. Вишняков боялся, что этому сну что-то помешает, и повернул голову, прижимая ухо к подушке. -- Не беспокойся, Архип, я с вечера кота принесла, он всех мышей выловил... Наверное, после этих слов у нее затрепетала смешливая жилка на шее. Вишняков боялся отвечать ей улыбкой, -- не прошло бы все внезапно, не изменилось бы, не исчезло. -- А за то, что боишься просыпаться, -- спасибо тебе... Повремени чуток. Добрый ты. Я это поняла сегодня. На пожарище тяжко тебе было. От чужого несчастья только у добрых людей душа поет, а злому -- без внимания... Не надо, не просыпайся! Петров глаза колол урядниковой смертью, будто я в ней виновата. А я и не отказываюсь. Веришь, ни капелечки не жалко. В памяти -- нет моей вины. Переживу как-нибудь... Твоей бы смерти не пережила... Погоди, не просыпайся! Вот так... -- Она опять легонько провела пальцами по волосам: -- Только ты этого никак понять не можешь. Мужик привыкает к тому, что у него есть верная любовь... Не сердись, мужик мой притомленный... полежи, а любовь, дурочка, посидит возле тебя, согнувшись... Он отыскал ее руку, потом обнял. -- Спи, спи... -- зашептала она возле уха, -- ради бога, не просыпайся... -- Легким прикосновением пальцев она развела его сдвинутые брови. -- Не на всех твои брови хмурятся... Архип замер, прислушиваясь к ее шепоту. -- Они хмуры только на лютых врагов. А с нами могут и поласковее... И никто не может знать, как исстрадалась по тебе моя душенька... Архип засмеялся. Ему стало весело и радостно, как никогда в жизни, отступили прежние тяжкие годы, сколько бы их ни толпилось за плечами. Было только ощущение свежести и красоты, неожиданно объявившейся рядом. -- Спал бы уж... -- прошептала она в последний раз. Но и сама не слышала этого шепота. Потом, положив голову на его плечо, сказала просяще: -- Позорюю часок, и иди, иди в свою революцию... Архип глядел не мигая в потолок, где играли огненные отсветы от плиты. Он думал, что никуда теперь один не пойдет, что не в силах будет оставить Катерину, а она говорит об уходе, не веря в то, что это может случиться, как говорят о близкой смерти здоровые люди. В глаза бил беспокойный печной огонь, а на душе было бестревожно и ясно. 28 Постояльцы выжили Стешу из горенки. С тех пор, как они появились ночью в сопровождении усатого крикливого казака, она ютилась в кладовой. Пыталась уйти в Казаринку, да отец строго-настрого запретил. Он будто рехнулся, не только боясь ее ухода, но и того, чтобы к ним не забрел кто-нибудь посторонний. На осмотр путей перестал ходить. Как-то вышел и сразу же вернулся, тревожно шаря глазами по углам и спрашивая у Стеши: -- Никого не видела? Стеша понимала, что боится он всего из-за постояльцев. В ту ночь, когда они явились, отец вместе с немцем стащил ящики в подвал. Потом долго о чем-то говорили. Отец запер подвал на замок и отдал ключ немцу. Стеша знала, что этот замок с одним ключом, и удивилась, почему отец отдал его. Дитрих запрятал ключ поглубже в карман, вглядываясь в лицо Трофима. -- Надеюсь, никто не взломает замок? -- Кому нужно... Стеша заметила, что отец отвечал неуверенно, даже боязливо. Видно, немец настращал, заставил его против воли спрятать ящики. Она с облегчением вздохнула, когда казак усадил Дитриха в сани, собираясь везти в Ново-Петровку. Но казак нагнал новую тревогу: -- Загорится ваш курень, гляди не засиживайся, -- бабахнет так, что ты в одну сторону, а валенки твои в другую. Патроны там, мне это точно известно!.. Укладываясь в кладовке, Стеша крестилась, моля бога, чтобы курильщики не подожгли случайно дом. Фофа почернел, зарос бородой, ходил по комнатам, прислушиваясь к чему-то, казался совсем слабым. Другой, которого так же, как и Фофу, снимали с саней, был не лучше. Стеша молча приносила им еду и молча убирала пустую посуду. К их разговорам не прислушивалась. Она только заметила, что оба они поглядывают на дверь и, кажется, постоянно ждут чьего-то прихода. Стеша не могла подавить в себе тревоги. Отец сказал ей, будто в Казаринке был пожар. А что сгорело -- неизвестно. Поезда не приходили, люди мимо не проезжали, -- с ума сойдешь. Дальше двора -- не ходи. Раньше зари -- не вставай. А вечером ложись рано, чтоб не жечь керосин -- "кто знает, что еще будет". Озверел отец совсем. В окно не давал выглядывать: -- Чего ты там не видела? -- Горлинка будто пролетела... -- Откуда горлинка? В зимнюю пору они к ригам жмутся. -- Точно, горлинка! -- припадая лицом к стеклу, воскликнула Стеша. -- Перья как спелая вишня... Трофим грубо отвел ее от окна: -- Нашла невидаль! Стеша забилась в угол, заплакала. Отец не замечал ее обиды. Насупив брови, сгорбившись на табуретке, он тачал сапоги и что-то ворчал себе в бороду. Стеша с ненавистью поглядывала на него, на его плечи, острые, как у постящегося отшельника, на спутавшиеся волосы, на разведенные локти, как будто он собирался ими расталкивать людей. -- Чего ты меня словно в остроге держишь? -- спросила она. -- Нечего сейчас шляться. -- С бельем меня ждут. -- Походют и в нестираном. -- В Совет пойдут жаловаться, все равно истребуют. -- Не твоего ума дело. Отец сказал -- слушайся! Стеша замолчала, вытирая платком слезы на щеках. Ей вспомнилась мать, как она страдала с ним, ее крики и его приглушенное ворчание: -- Глупа ты отроду была. Дом на мне держится. То, что я сделаю, то и правда. От тебя не уйду -- дите у нас. А свободу мне не урезай, иначе озлюсь и побью!.. Не забывалось, как отец ударил мать кулаком по спине за то, что прощербила чугунок. -- Не сохраняешь, а только портишь! Длинная борода закрывала костистую грудь, серые птичьи глаза прятались под густыми бровями, весь он был волосат, даже на кончике носа росли волосы. Страшен был. Но -- отец. Страх перед родителями долго не живет и не всегда помнится. Стеша решила при удобном случае бежать из дома. Удобный случай подвернулся, когда на санях подкатил к дому Андрей Косицкий, тот самый хохол, которого она видела вместе с ночными приезжими. Трофим его принял. Коня, правда, заставил распрячь и завести в сарай: -- Нечего на виду маячить... Косицкого проводил на жилую половину. Стеша выглянула из окна на сани-розвальни, твердо решив, что на них она и уедет в Казаринку. Зная, что отец задержится на жилой половине, быстро вытащила два узла с бельем и сунула их под попону впереди, чтоб не так было заметно. "Увидит -- скажу, что хотела передать..." Сидение в четырех стенах ее измучило. Она готова была вытерпеть самые страшные побои, только бы не упустить возможности уехать. Трофим позвал ее: -- Надо кормить гостя, пойдем. Стеша послушно пошла за ним. -- Я побуду немного, -- говорил через плечо Трофим, -- а потом выгляну на путя. У Стеши забилось сердце. -- Я задержу приезжего до твоего прихода. -- Об этом и хотел сказать. Выпровожу его сам... Стеша взялась за привычное дело у плиты. "Отец уйдет -- может, попросить Андрея отвезти в Казаринку. Человек, кажется, добрый, не откажет. А в Казаринке -- к Катерине, она спрячет от отца". В горнице медленно текла беседа. Косицкий рассказывал: -- Склады урядник поджег. Сгорело много продуктов. По-моему, горело и еще что-то. -- Что именно? -- спросил Фофа. -- Подорожные всех остальных урядников на возврат в Казаринку. -- Да, такие пожары ожесточают, -- согласился Раич. -- А о чем газеты сообщают? -- Переговоры в Бресте. Совнарком добивается мира. Отношение Антанты к этим переговорам -- отрицательное. Народ -- одобряет. Народу главное, чтобы мир был. А какой мир -- потом можно разобраться, когда вша не будет грызть. -- Немцы могут предъявить территориальные претензии. -- К Украинской республике они таких претензий не предъявят. -- Вы в этом уверены? -- Не очень. Но, вероятно, их больше всего пугают Советы. -- Есть родина, дорогой, -- взволнованно заговорил Раич, -- Россия в ее старых границах, вступившая в войну с Германией единым целым. Теперь, к сожалению, страну раздирает па части анархия. -- Видимо, у нас разные взгляды па эти вещи... -- Теперь разные взгляды не новость, -- вмешался в разговор Фофа. -- Что слышно о Каледине? -- Накапливает войска. Конечно, он готовится к наступлению на север. Что из этого получится, покажет время. Смею вас уверить, простой народ Каледина ненавидит. -- Есть разный простой народ, -- опять вмешался Фофа. -- Вот Трофим, тоже простой народ. Он стоит за порядок. Ему анархия ни к чему. Скажи, Трофим, что ты думаешь? -- Чего мне думать? Мое дело -- сторона. Царя я не сталкивал. Пускай те думают, которые царя сталкивали. -- Они обращаются к народу, чтоб и его глас учесть, -- наседал Фофа. -- Народ -- темный. Я вот, скажем, хожу по путям, мне видно, где какой костыль вогнать в шпалу надо, где рельс трещину дал, тоже на замену просится. А дальше путей мне ничего не видать. Опять же -- мне не видать, у кого карман потолще. Шарить у людей по карманам -- бандиты умеют. А мне в это дело вмешиваться нечего. И другому, третьему, десятому тоже нечего. -- Почему же не вмешиваться? -- спросил Косицкий. -- Не знаю. Вы -- ученые, вы должны знать. Хлеба нет. Вот я, каждый раз в Ново-Петровку ходил за хлебом. А ноне мужики перестали торговать. Говорят, в городах все вздорожало, денег не напасешься, на нашего брата волком смотрят: ходите с сумками, пока с голоду не околеете. А мы, сыто-бедно, поживем, поглядим, чем оно все кончится. Некоторые буржуев ругают, а другие -- большевиков и немцев. Собираются колья брать в руки и оборонять деревню от голодной шахтерни. -- Все напуганы, -- поддержал его Фофа. -- Мужик хлеб придержит, промышленник -- деньги, и пропадай тогда советская власть! -- Просто у вас получается! -- засмеялся Косицкий. -- Голодом и нищетой веру не убьешь. Иов выдержал все страдания, придуманные дьяволом, но от веры не отступил. -- Вера в бога и вера в мнимое счастье земное -- разные понятия, -- возразил Фофа. -- Человек много обманывал человека, чтобы верить его обещаниям. -- На войне мы кричим: "С нами бог! ", а немцы: "Гот мит унс! " -- то же самое, -- сказал после паузы Раич. -- Людям порядочно надоело, что бог пребывает и с твоим врагом и с твоим другом. Победит сильнейший. -- Кто же, по-вашему, сильнейший? -- настороженно спросил Фофа. -- К сожалению, мне сейчас трудно ответить на этот вопрос. Я хорошо знаю людей, собирающихся к Каледину. И совершенно не знаю, какими силами располагают большевики. -- Имеет значение не только военная сила, -- заметил Косицкий. -- Понимаю вас. Вероятно, победит тот, кто даст пароду мир и землю. А штык -- дурак: он пробивает грудь, на не убивает душу. -- Вот так, Трофим! -- сказал Фофа, насмешливо хлопая его по плечу. -- Штыком тебя ахнут, а душа твоя останется. -- Ваше дело, господа, -- забормотал Трофим. -- Вам оно виднее, как пойдет-получится... Мне путя надо глядеть, чтоб и те и другие в поездах по ним катались... Покряхтев и повздыхав для видимости, Трофим встал из-за стола. Стеша затихла, прислушиваясь, собирается ли он сразу уходить, или еще задержится. Разговорчивость его для нее была удивительной. Может, еще задержится? Кажется, скрипнула дверь. Стеша выглянула из кухни. Табачный дым плоскими сизыми полосами навис над взлохмаченными головами. -- Скоро вам ехать? -- спросила Стеша, закрываясь косынкой от дыма. -- Нам не по железной дороге, не по тем путям, кои и "для тех и для других", -- громко, с задором, сказал Косицкий, вставая. -- Нам старым, испытанным санным путем! -- А нам -- сидеть до срока, -- грустно улыбнулся Фофа. -- Кто вам срок устанавливает? -- спросил Косицкий, как будто заинтересовавшись сообщением Фофы. -- Ах, это только для красного словца! -- поспешно отговорился Фофа. -- Слабость пока не дает уйти. -- Понятно, отдохнуть надо, -- согласился Косицкий. Стеша заметила недоверие, скрывавшееся в опущенных глазах Андрея. -- Я выведу коня, -- предложила она, надеясь высмотреть, далеко ли ушел отец. -- Давай, дивчина моя гарна! -- вскинув голову, задорно сказал Косицкий. Раич проводил его в сени. -- Это правда, что в Казаринке председателем Совета Вишняков? -- тихо спросил он. -- Да, есть такой. А что? -- В моем полку служил большевик под такой фамилией. -- Очень может быть, что это именно он. Если не секрет, какие ваши планы? -- тихо спросил Косицкий. -- Здесь скоро начнется драка, и никому не удастся остаться в стороне. -- Я еще задержусь. Не могу ответить точно, на какое время. -- Понимаю. -- Косицкий пожал руку Раичу, -- Вы можете полагаться на мою помощь. -- Спасибо. -- Для этого я, собственно, и приезжал. -- А вам известно, что я монархист? -- Да. Мне известно и другое -- что у нас сейчас делят людей, как по старой табели о рангах, -- большевик, монархист, контрреволюционер, националист. А под каждым мундиром бьется сердце, у каждого есть ожидающая возвращения семья... -- В своей табели о рангах вы упустили пацифиста. -- Вы думаете, я пацифист? Ошибаетесь! Меня потряс этот путеобходчик, который "глядит путя и для тех и для других". В сущности, ему глубоко безразлично, кто в какой табели пребывает. Возможно, это и есть народ? -- Вы очень молоды. У вас еще будет время узнать народ и не в роли путеобходчика. Косицкий задумчиво открыл наружную дверь. Раич задержал его: -- Помогите этой девушке уехать. Тяжело ей здесь... Это -- тоже народ! -- сказал он, улыбаясь. Косицкий согласно кивнул: ему самому хотелось вырваться... Если бы знать куда... Выехав со двора вместе со Стешей, он долго молчал, задумавшись о Раиче и Фофе. Шахтный управляющий для него был ясен. Косицкий мог без труда предсказать его будущее -- эмиграция или полное падение. Раич -- сложнее. Он или погибнет, или уйдет к низам, к народу, и постарается забыть, что был когда-то полковником царской армии, монархистом и служил у Дитриха. Этот полковник не похож на того полковника, которого пышно хоронили в Киеве. Родине -- не служат, родину носят в своем сердце. -- Ой, скорей бы! -- воскликнула Стеша, падая на бок и закрываясь платком. Косицкий оглянулся -- на железнодорожной насыпи показался быстро шагающий к дому Трофим. Косицкий дернул вожжи и подстегнул коня: "Увожу народ от народа. Дочь от отца. А потом один "народ" выпорет другой, и все останется по-прежнему, как было всегда..." Впервые за все дни пребывания в Донбассе ему вдруг стало обидно за себя. Захотелось насолить бородатому Трофиму, презирающему всех, кто ездит по железной дороге, и, должно быть, тайно мечтающему о богатстве. Появилось желание отделить себя от всего, что окружало его в последнее время, резко изменить свою жизнь, убежать в неизвестность. Это желание теплилось давно. Сейчас почувствовалось особенно остро. Испуганно притихшая девушка напоминала ему о существовании опасных дорог, по которым надо проехать, чтобы оказаться подалее от здешних загадочных и темных людей. Варта вместе с ее мужиковатым, прижимистым сотником надоела. Он, видимо, поступил неосмотрительно, приехав в Донецкий бассейн. Теперь надо уезжать, расстаться со многими прежними своими взглядами, Необходима была смелость, как у этой девушки, а смелости -- не хватало. Екая селезенкой, конь шел крупной рысью. Сани ровно скользнули по неезженой дороге. Молочная пелена тумана скрыла железнодорожную насыпь и торопящегося к дому Трофима. Впереди была тихая степь, покрытая свежими снегами. Белые ее просторы напоминали о седой древности этого края, о чумацких шляхах, об удалых казацких походах и песнях "переможцев". Старина давно уже отошла в сторону в раздумьях Андрея Косицкого. Из головы не выходили грустные стихи Миколы Чернявского: На iншi шляхи нас життя вiдзиває. По-своєму кожен свiй вiк проживає. У кожного небо i сонце своє. А спiльний ключ правди засох i не б’є...[1] Вглядываясь в туманную степь, он думал о поиске общего ключа правды. Не все его искали раньше. Не все одинаково его ищут теперь. Не все склонны думать, что он есть. И огорчение оттого, что он "засох i не б’є", у одних пробуждает безнадежность, а для других звучит упреком и призывом к чему-то всеобщему, а не только к своему, ограниченному двором и домом. Ничего не имеющая "шахтерня" признавала только "общее". Вблизи нее мельчали ведущиеся в Киеве разговоры о "единых землячествах", "своей земле для своих людей". Здесь "землячества" и "свои люди" сходились на основе общих несчастий и ненависти к господину. Других "землячеств" не существовало, другие были далеки от действительности. -- "На инши шляхы нас життя видзывае"! -- вскричал Косицкий, стараясь отмахнуться от раздумий. -- Так ты думаешь, дивчина моя гарна? -- обратился он к Стеше, все еще прячущей голову под платком. -- Мне и совсем страшно стало, -- ответила Стеша, боязливо поднимаясь. -- Догонит родитель -- битой быть. -- А я не дам тебя в обиду! -- Чего это? Не сестра, не жена вам... -- Теперь, дивчина моя гарна, настали другие времена. Защищать от обид буду не по праву брата или мужа, а по праву свободного человека. Обидчикам объявлена война. Всем без исключения. Обидчик на наших глазах гибель себе ищет. "Дожди его ран не обмоют, и звери костей не зароют", -- как говорил Лермонтов. Тебе известно имя Лермонтова? Стеша не ответила. Опустив глаза, она думала, что Андрей зря шутит, как цыган на ярмарке: степь глуха и пустынна, но неизвестно, кто неожиданно может вынырнуть на шум его голоса. -- Ты слышала что-нибудь о поэтах? -- спросил он. -- Вы бы не шумели так, -- робко попросила Стеша. -- А я только что восхищался, как это ты решилась на побег. Я думал, что в твоем сердце одна лишь смелость... Я -- поэт! Ты видала когда-нибудь живого поэта? Он горделиво вскинул голову в высокой шапке из серой смушки. -- Ничего ты не видела! Проходящие мимо поезда увозили неизвестную тебе жизнь. Так продолжалось бы до конца твоих дней, если бы не это смутное время... Стеша нахмурилась, не желая, чтобы он осуждал ее жизнь. А Косицкий, привстав на колени, начал читать нараспев, как читают в церкви молитвы: ... Так прожила я цiлу довгу зиму Зима минула, i весна настала, -- Для мене все однакова пора. Мiй час пливе собi так тихо-тихо, Як по ставку пливе листок сухий. Чудне життя... якби часами сонце Живим жалем i болем не проймалось, Не знала б я, чи справдi я живу, Чи тiльки мрiється менi життя крiзь сон...[2] Туман, кажется, стал гуще -- или это слезы? Стеша не понимала, что он читает, но ей почему-то стало жаль себя. Оказывается, Андрей был еще и тем человеком, который умеет вызывать слезы и тоску, -- "поэтом". Когда он замолчал, девушка со страхом посмотрела на него, раздумывая, как широк и недоступен был тот мир, в который она бежала очертя голову, без родительского разрешения, по своему желанию. В этом мире есть всякие люди, умнее и сложнее тех, которых она встречала постоянно. Будут ли они добры к ней? Почувствовав страх неизвестности, она сжалась, грустно глядя на убегающую дорогу. Сытая лошадь шла ленивой рысцой. Полозья скользили легко. Не надо соскакивать с передка, чтобы облегчить сани. Андрей беззаботно дергал вожжами. А Стеше хотелось заплакать оттого, что никто не знает, как трудно ей было уйти из дома, как смутно будущее. Косицкий искоса посматривал на Стешу: почему пригорюнилась и замолчала? Снег сухо шелестел под полозьями. Стеше вдруг представилось, что в эту минуту отец обнаружил ее отъезд и выскочил к воротам. Дальше не пойдет: побоится неожиданного появления Лиликова. Постоит возле ворот, зло потеребит бороду, вытянет морщинистую шею и прислушается, не долетит ли скрип полозьев и шум голосов со степи. Низкие брови опустятся еще ниже, когда убедится, что возвращения ждать нечего. У него -- свое... Стеша вспомнила его разговор с Лиликовым. -- Чего оскаляешься? -- говорил отец. -- В моем доме должны быть и мои порядки. Кого хочу, того и принимаю! -- Волки забрались в твой дом. -- Стало быть, сам я волк. -- До волка тебе, как тому зайцу до медвежачьей свадьбы. Что в ящиках, которые припрятаны в подвале? -- Не знаю... -- Волк должен знать, что в его нору таскают. -- Чего это я тебе обязан рассказывать? -- По той причине, что недобрые для нас люди у тебя собираются. Твой дом для нас интересен -- стал вроде бы вражеским окопом. -- Всю землю хотите изрыть окопами? -- Чего хотим, то и будет! -- Не будет! -- Кричишь зря. Будет. Все люди пошли пешком к переправе, никому не интересно, чтоб мост рухнул из-за того, что у одного ноша оказалась тяжельше возможного. Случаются времена, когда "свое" ничего не значит перед "народным". Подчинись, Трофим!.. Стеша не знала, подчинился ли отец Лиликову. Бог его знает, о чем отец думал все эти дни, но брови его шевелились пугливо при каждом шорохе в доме. Видно, "свое" было трудно удержать. Вдали затрепетали ранние огоньки. Показались заваленные снегом дома на Благодатовке. С деревьев сыпался иней. В воздухе запахло терриконной гарью. Уже ничего не изменишь. Стеша почувствовала, как у нее мерзнут руки, засунула их поглубже в рукава и пожалела о своем теплом уголке. Потерянную и молчаливую подвез Андрей Косицкий девушку к баракам военнопленных. -- Здесь останешься или поедешь дальше? -- спросил Андрей. Стеше хотелось скорее избавиться от него: -- Здесь останусь... -- Гляди, я могу подождать. Может, к кому в гости пойдешь? -- Некуда мне ходить. -- Знакомые у тебя есть? Я спрашиваю потому, что не оставаться же тебе на ночь глядя в бараках. -- Чего ж это мне оставаться... -- А куда ты пойдешь ночевать? -- Найдутся добрые люди... -- Тогда прощаться будем? -- спросил он, глядя на нее ясными, смеющимися глазами. "Не верь хохлам, они лукавы", -- почему-то вспомнилось слышанное от матери. Стеша деловито сдернула узлы с саней. -- Прощайте. Спасибо вам за то, что подвезли. -- Прощевай, дивчина моя гарна! -- сказал он весело, вскочил в сани и уехал не оглядываясь. Стеша проводила его недоуменным взглядом, боясь оставаться в неизвестности. Долго не могла сдвинуться с места, стояла возле столба, на котором висела доска с надписью, что это бараки военнопленных, старая, выцветшая доска, с ясно видными полосками плохо простроганной древесины. У подъезда снег расчищен -- "немцы любят порядок". Знакомо и в то же время необычно было для Стеши идти в этот раз по дорожке. Не возвращаться же назад, -- пошла, часто семеня ногами под тяжестью двух узлов белья. Первым заметил ее серб Милован. -- Сестра Стеша! -- закричал он на весь двор. В брезентовых шахтерках, жестких, как дерево, он стал пританцовывать, хлопая сухими ладонями. -- Добро дошла!.. Приездим!.. Добро дошла!.. Милован схватил узлы и понес их в барак. -- Штепан! Штепан!.. Желим вам све наилепше! Кальсоны добро дошли!.. Стеша остановилась возле двери. Она искала глазами Яноша. В сумраке барака нельзя было различить, кто поднимался на шум Милована, -- все одинаковы, темнолицы, неуклюжи, у каждого подняты руки. -- Добри день, Стеш-ша! -- Дзень добри, Стеш-ша! -- Ур-ра, Стеш-ша! -- Вива-а-а!.. Вдруг она услышала его голос: -- Йо напот, Стеш-ша!.. Откуда-то издалека... Знакомый, успокаивающий... Теперь только она почувствовала, что ушла далеко от отцовского запрета и может не думать, как там получится с его постояльцами, сколько они еще будут оставаться и выпадет ли ей счастье не жить больше в тихом мраке придорожного дома. Андрей напугал разговорами о неизвестности и стихами о "приснившейся жизни", как, случается, пугают рассказы о лесной тропе, мягкой и зеленой, но загадочной, опасной и чужой. А здесь все было будто свое... Франц растолкал товарищей, приблизился к Стеше и подал ей руку: -- Битте, Стеш-ша! Вы -- блитц зонст! Щеки у Стеши залились краской. Нигде она не видела, чтоб так ласково брали за руку женщину. Ох эти немцы! Только если б они говорили по-нашему... -- Не понимаю, -- сказала Стеша, оправившись от смущения, -- что такое Франц говорит. -- Халгатни! -- раздался голос Яноша. -- Русски это "молчать". Стеш-ша долго не был... мы как это?.. варни, варом... ждать отчень! -- Йа, йа, Штепан... кальсон, -- проворчал без улыбки Франц. -- Халгатни! -- строго прикрикнул Янош. -- Не кальсон -- Стеш-ша ждал! Будем... беселни... как его?.. говорить ее язык. Они согласно закивали, расположились кто где, с готовностью ожидая начала предложенного разговора, -- забавные все! Короткошеий Штепан силился вытянуться, чтоб стать заметным в кругу. А Кодинский вскинул голову и оттопырил губы так, будто его собирались кормить с ложки. Франц приставил руку к уху, боясь упустить начало разговора на "Стешином языке". -- Я, -- ткнул себя пальцем в грудь Янош, -- нет... нев... нет имя. По-мадьярски спрашивать имя: ходь гивяк? -- Как зовут, по-нашему, -- улыбнувшись, сказала Стеша. -- Ты, -- указал на Милована пальцем Янош. -- Како се ви зовете? -- Имя -- намэ! -- воскликнул громче всех Франц и захохотал от непонятной, переполнившей его радости. -- Теперь все по-русски, -- поднял руку Янош. -- Ну! -- Как зовут? -- загудели на разные голоса. Оттого, что каждый говорил на чужом языке, речь получалась протяжной и особенно отчетливой, а глаза устремлялись на Стешу, ожидая ее одобрения. -- Эс вирд гебетен! -- воскликнул Франц. -- Проше, пани, -- произнес с низким поклоном Кодинский. Стеша переводила изумленный взгляд то на одного, то на другого, стараясь яснее расслышать, как будет на другом языке то, что она уже поняла как приглашение садиться. Мысль ее работала напряженно. Это они затеяли для нее, а уже давно общим языком для них был русский. Однако ей приходилось часто слышать, как многие говорили между собой на языке Франца. Сазадош Кодаи командовал на этом языке. Но тут была не команда. И не выкатывали они глаза, как во время команды. Или осточертела им прежняя жизнь до того, что они хотели при помощи этой забавы скорее забыть ее? А если они желают забыть свою жизнь, то почему ей нельзя пожелать забыть свою? Стеша так обрадовалась этой догадке, что поклонилась им со всего размаха, по-русски, как, видела, кланялись за душевную помощь. -- Спа-асиб-бо! -- произнесли они в один голос и тоже поклонились. Часто смаргивая набежавшие слезы, Стеша неожиданно заплакала и удивленно огляделась вокруг. Никто бы, наверно, не придумал ничего ласковее для встречи, чем придумали они. -- Господи, дурочка я какая... -- прошептала Стеша. -- Господи, ду-урочка я ка-акая... -- повторили они, сочувственно глядя на нее. Тогда она стала смеяться, поначалу робко, вытирая слезы кулаком, потом смелее, не в силах удержать рвущегося из груди восторга. -- Постирала я Штепану, -- сказала она, раздергивая узлы и не переставая смеяться. -- Очень хорошо! -- похвалил Франц. -- Надо, Штепан, песня! -- Йа, йа, песня!.. Когда особенно начали шуметь и требовать от Штепана песни, в барак вошел Кодаи, а за ним пришлый, из другого лагеря военнопленных, Каллаи. Никто их вначале не заметил. Кодаи спросил громко: -- Вас ист даст фюр айн л?рм? Шум моментально прекратился. Все повернулись в сторону вошедших. Стеша заметила, что у обоих глаза были злые, губы плотно сжаты, как будто от страха, что им сейчас станут совать в рот что-то горькое. На ногах незнакомого -- два левых валяных сапога, отчего правая нога чудно выворачивалась в сторону. Стеша, нагнув голову, спрятала улыбку. Янош приблизился к ней. -- Не понимаешь? -- спросил он так, чтобы слышали вошедшие. -- Сазадош Кодаи говорил по-немецки... Он сказал: "Что это за шум? " Шумим... по-мадьярски -- заят чапни... -- Бучна -- сербски, -- сказал Милован. -- Галасливи, шумни -- по-польски, -- выступил вперед Кодинский. -- Глучни -- чешски, -- сказал Штепан, улыбнувшись Стеше. Янош обратился к вошедшим с разъяснением. -- Фитал лани Стеш-ша.. извините, -- склонил он голову в сторону Стеши, -- дев-вушка Стеш-ша -- наша... как его?.. вендег... гость... кедвес вендегинк... дорогой гость... Поэт-тому мы все гово-орим толко по-русски. Пардон! Сазадош Кодаи чуть кивнул головой Стеше. Каллаи сделал то же самое. По всему было видно, что они не ожидали встретить в бараке постороннего человека и не знали, как быть дальше. Стеша боялась Кодаи: он всегда проверял стирку и сердито выговаривал, если находил старое, неудаленное пятнышко. Он и Катерине выговаривал, хотя она его и не слушала. А Стеша брала перестирывать белье и уж старалась, как могла. -- Мы не будем сейчас говорить по-русски, -- сказал после неловкого молчания Кодаи. -- Нам нужно поговорить о своих делах. -- Он снова поклонился в сторону Стеши и заговорил дальше по-немецки. Он говорил быстро, угрожающе двигая бровями, размахивая руками, грозя кому-то и призывая внимательно слушать его. Затем стал говорить Сазадош в двух левых валенках. Этот еще бойчее размахивал руками, выкатывал маслянисто-черные глаза и указывал рукой на дверь. Часто он повторял одну и ту же фразу. -- Дас герц блютет мир!.. Франц, приблизившись к Стеше, перевел; -- Он гово-орит: сердце кровь льется... Стеша поглядела па узкую, впалую грудь говорившего, -- где там еще кровь найдется, чтобы литься? Стеша догадывалась, что оба уговаривали пленных сделать что-то такое, о чем эти пока не думали и не так легко могли согласиться. Каллаи закончил, нагло вглядываясь в лица. А лица ничего не выражали -- ни сочувствия, ни согласия, ни осуждения. Пленные молчали. Они молчали так, как молчат при выборе дороги в дремучем лесу, -- каждая неизвестно куда ведет, и каждая может оказаться той самой, которая нужна. Янош напряженно улыбался. Стеша следила за Яношем. Ей показалось, что и другие ждут его решения. Он не находил его и, может, посмеивался над двумя левыми валенками своего земляка, чтоб не сробеть перед его наглостью. Вдруг лицо его стало серьезным. Он поднял руку и попросил внимания. -- Я бу-уду говори-ить по-русски, -- сказал он, повернувшись к Стеше. -- Кедвес вендегинк Стеш-ша заставляет нас бы-ыть... как его?.. елозекени -- вежливый... Идти домой мне... как это?.. нельзя... Вишняков дал паровоз, я -- ремонт вагоны... Везти уголь Тулу, приказ Ленин! Брови его вздернулись, открывая горящие беспокойством глаза. -- Тэбя-а революшч ждет дома-а! -- сказал в наступившей тишине Каллаи. -- Мегчални! Янош побледнел. -- Сазадош Каллаи, -- повернулся он к Стеше, -- говорит: измена!.. Как это сказать? -- поднял он сузившиеся глаза кверху. -- Серелем... Нет, не так! Не было любовь -- не было измена! Кому измена? -- сдержанно спросил он у Каллаи... Тот с ненавистью посмотрел на пего: -- Большеви-ик! -- Иген! Да, да, большевик! -- громко воскликнул Янош. Пленные зашумели: -- Добро, болшевик! -- Бардзо зобовьязани пану! -- Як зе его именуете? -- Швиль! -- Что есть швиль? Франц сбросил ботинок, обутый на босу ногу, и указал пальцем на желтую мозоль, приставшую к искривленному мизинцу. -- Это есть швиль! -- заявил он под общий хохот. Каллаи побледнел. Ему трудно было снести обиду. Произошло не так, как он предполагал. Это уже были не солдаты, а черная, грубая, неудержимая шахтерня. Стеша, только что видевшая их доброту, теперь тревожно приглядывалась к смеющимся лицам со злыми, неподвижными глазами. Чего доброго, они примутся бить офицерика в двух левых валенках. Уж больно он задирист. А шейка тоненькая, как у худого петуха, пальцы, как у больного, давно не бравшегося за работу. Сазадош Кодаи, такой же бледный и растерянный, как и человек, которого он привел, вдруг поднял дрожащую Руку и попросил тишины: -- Нас ждет родина! -- Как имени родина? Австрия? Чехия? Сербия? Штепан вышел на свободное место, образовавшееся между Кодаи, Каллаи и военнопленными, неожиданно прихлопнул себя по ляжкам и запел, притопывая: В Австрии все то же -- Стоп: "Бронь нас, боже..." Зхроним мы бабичку! Хо рук хо! Хо рук хо! -- поддержал густым басом Милован. Хо рук хо! -- понеслось со смехом на все голоса. Кодаи и Каллаи отступили на шаг к двери. Но дорогу им преградил метнувшийся к ним Янош. -- Не надо уд-дирать! -- сказал он хриплым голосом. Наступила тишина. -- Катона Боноски... -- прошептал до синевы бледными губами Кодаи. -- Как вы хотите, я скажу вам по-русски... Как руководитель, на основании принятой нами присяги я вам приказываю подчиниться -- собираться в колонну, чтобы через час выступить из Казаринки. У Стеши все похолодело: вот о чем говорил им офицерик в двух левых валенках! Не может быть, чтоб Янош и все они подчинились и через час ушли! -- Приказ нада! -- глухо потребовал Янош. -- Мы не можем в этих условиях отказываться от этической стороны присяги, -- быстро заговорил Кодаи. -- Руководитель может отдавать устные приказы во исполнение принятой присяги. Такова формула присяги! -- Один момент! -- вскричал Франц. -- Мы даваль присягу в один условий, а здесь -- другой условий. -- В нарушение присяги вы приняли участие в местных органах самоуправления, -- сухо проговорил Кодаи. -- Теперь вы можете осмелиться нарушить ее дальше -- вступить в воинское формирование местных органов самоуправления. В этом случае я не могу вам обещать освобождения от ответственности... Ему не дали говорить. Милован подскочил к нему и закричал в лицо: -- Вешалка? Крвник! Моей крвни?.. На! -- Он сунул ему дулю под нос. Кодаи откинул голову назад. -- Катона! -- успел закричать он. -- Я не палач, я солдат!.. На него и Каллаи набросились и связали. Стеша испуганно прижалась к нарам. Запыхавшиеся в борьбе пленные медленно расступились. Франц потерял очки и шарил по проходу руками. Штепан поднял их, заметив возле двух левых валенок. -- Данке... -- поблагодарил Франц. Стеша посмотрела на Яноша, стоявшего прямо, твердо, с хмурым лицом, потемневшим и строгим. Ей показалось, он собирается убивать связанных. Стеша закричала: -- Отпустите их! Они -- люди!.. Янош метнул на нее вопросительный взгляд. Другие тоже посмотрели в ее сторону. Стеша смущенно замолчала. -- Катона! -- сказал Янош спокойно, как будто и не слышал Стеши. -- Сазадош Каллаи раньше был в бараке... Тихо, не торопясь, он начал рассказывать, как однажды ночью случайно подслушал разговор двух сазадошей. Дальше он говорил, что сазадош Кодаи скрыл от солдат тайный приход Каллаи. Янош сыпал русскими и немецкими словами, Стеше трудно было его понять. Она понимала -- венгры-офицеры замышляли дурное против военнопленных. Они собирались перевести их на Дон, а там, может быть, передать под начало генерала Каледина. Донской атаман обещал снабдить их оружием и обмундированием. -- Катона! -- спросил Янош. -- Присяга кесарю -- нет кандалы нам? -- Тако! -- Йа!.. -- Катона, -- сказал Янош, указывая глазами на связанных, -- им дорога не будет мешать. Они идут сами, без нас, Милован -- конвой, в степпе! Милован кивнул головой, соглашаясь выполнить приказ. -- Сазадош! Фелални! -- скомандовал Янош. Оба связанных с трудом, но торопливо встали. -- Милован! Один сухарь -- ему, ему, -- указал он на Кодаи и Каллаи. -- Сазадош! Шагом ать!.. Связанные по рукам, Кодаи и Каллаи, вытянув шеи, пошли прочь из барака. -- Чисто гуси... -- прошептала Стеша, обрадованная, что все закончилось благополучно и они уходят. -- Луд! -- вдруг засмеялся Янош. -- Гуси -- луд! Сазадош Кодаи -- лудиордож! Пленные пошли к выходу. Смеркалось. Далекие облака на закате закрывали пол- веба темной лиловой полоской. От одного вида их было холодно. Иногда срывался ветер и сыпал на расчищенную дорогу снежную пыль. Она быстро заполняла старые следы и делала их незаметными. На дороге появились свежие следы: здесь, в сопровождении высокого, неуклюжего в брезентовой спецовке Милована, прошли Кодаи и Каллаи. Следы валяных сапог сразу же заносило поземкой. Ветер будто ждал их ухода, подхватывал облачка снега и засыпал дорогу, стирая последнюю память по сазадошам. -- В степи зимно, -- сказала Стеша, -- не позамерзли бы... -- Аш, Стеш-ше, Стеш-ше, -- проговорил с укором Штепан, -- тебе всех жаль!.. Добро сердце имешь. А сердце надо -- верно, чтобы друг -- любил, враг -- ненавидел! -- Мне и волка бывает жалко. Янош укоризненно покачал головой. Его армейская шапка с примятым козырьком сползла па затылок. Щеки горели от холода и волнения. -- Нет волк, Стеш-ше! -- весело заорал Штепан. -- Волк -- пошел! -- указал он в лилово-белую вечернюю степь. Девушка поглядела в затуманенную степную даль, как будто и в самом деле в эту даль безвозвратно уходил и волк и волчья злость, а в бараках и во всем поселке оставалась лишь одна доброта. Ей хотелось, чтоб на свете были только доброта и счастье. Уход сазадошей избавлял от опасений, что и пленные уйдут и тайная надежда на счастье с Яношем исчезнет. Нет, они не оставят ее! Им здесь весело и интересно. Они не поддались на сладкие уговоры офицеров, рассказывающих, наверно, какие красивые и богатые девушки ожидают их на родине. Стеша улыбнулась. Может быть, и она не хуже этих девушек. Стеше больно было глядеть на свои худые, трижды подшитые валенки, суконное пальтишко, выцветший платок, связанный из грубой шерсти, -- ей бы легкую и мягкую одежду, подобную той, в какой выходили гулять в Ново-Петровскую балку инженерские барышни. Она не замечала на плоских крышах опрокинутых старых ведер, пристроенных вместо труб, не видела маленьких окон в домах -- как будто но для людей, а для земляных кротов. -- К Катерине собиралась ночевать, -- сказала она. -- А одной страшно идти по всему поселку. -- И с надеждой посмотрела на Яноша. -- Катона! -- вдруг вскричал Янош, строго посмотрев на всех стоящих. -- Цузаммен!.. Р-раз! Вме-сте! Идем!.. Недоверчиво оглядываясь, Стеша медленно зашагала в сторону поселка. И вдруг увидела -- пленные идут вслед за ней. У Стеши дух захватило от волнения. Она шла, вытянувшись в струну, как ходят по узким бревнам, боясь пошатнуться. Выскочили из головы изгнанные сазадоши, забылись суровый отец, гудящая далекими голосами степь и тот немец-постоялец, который тянул ее к себе, исчезло все гадкое, что мучительно давило ее. За спиной послышалось, как Штепан запевает недопетую песню: Кесарь стебла хыта. Кто за дверми? Млуви. Зхроним мы бабичку! Хо рук хо! Не понимая, о чем Штепан поет, а почувствовав озорную радость, Стеша начала подпевать: Хо рук хо!.. Она удивлялась своему голосу в строе мужских голосов. Никогда ей не приходилось петь вместе с мужиками. Все больше она распевала одинокие протяжные донские песни, ни к кому не подлаживаясь. А теперь надо было, чтоб получалось складно вместе со всеми. Показались первые ограды и дома. Стеша и глазом не повела на одиноких прохожих, не оглядывалась на открывающиеся двери. Впереди простиралась широкая, свободная улица, по которой надо было пройти, чтоб всем стало весело. Штепан запевал: Слово дела мужа. Кесарь те не муси! Зхроним мы бабичку! Хо рук хо! Хо рук хо! -- высоко подтянула Стеша. К колонне пристроился Миха с ватагой ребятишек. Миха тоже стал выкрикивать вместе со всеми остальными: Хо рук хо! -- Показались немцы! -- проворчала Арина, пытаясь за руку оттянуть Миху от идущих. -- Не мешайте, мама! -- Знаешь, что поешь? Глупость какую-то! -- А тебе не все равно? -- остановил ее Кузьма. -- Совсем от рук отбился малый! Кузьма не ответил, вприщур разглядывая пленных и стараясь понять, чего это они вышли на улицу с песней да еще Стешу с собой прихватили. -- Ишь вышагивает, бесстыжая! -- бросила Варвара. Кузьма спросил у Яноша: -- Чего это вы разгулялись? -- Чего есть "разгулялись"? Кузьма притопнул каблуком и показал, что значит русское слово "разгулялись". -- А-а, -- понятливо протянул Янош. -- Форрадалом! Револушч! Долой сазадош Кодаи! Долой сазадош Каллаи! Вива Стеш-ша! -- засмеялся он. -- Вива Казаринка! Вива шахтерня!.. Янош пошел от Катерининого дома свободной, размашистой походкой. В серой вечерней мгле все быстро терялось из виду. Потерялся и Миха. В той стороне, куда он ушел с пленными, волнами тянулись сугробы, высокой горой поднимался терриконник, шипел избытком пара пригнанный Вишняковым паровоз. -- Опять чего-то жди к ночи, -- вздохнула Варвара. -- Долго жили бесшумно, пора и иначе пожить, -- ответил Кузьма и пошел прочь. Ему было тревожно стоять возле Катерининого двора, где он застрелил урядника. "А Варвара -- дура, ничего понять не может..." 29 Трофим спешил домой, идя по железнодорожному полотну не оглядываясь. Поэтому и не заметил саней со Стешей. Шел, по привычке не поднимая головы, -- что шпалы да костыли, не надо ли менять? Горбили его и постояльцы, -- как с ними быть? Трофим был хитер. С шахтерским Советом, однако, долго не удастся хитрить. Лучше держаться в стороне. К нелюдимости его привыкли. Вся жизнь прошла "на отшибе", в постоянной вражде с людьми. Он ушел из поселка мальчиком, вместе с отцом, избитым в Александровской слободе за торговлю перепревшими хомутами. "Свое" неизменно заслоняло перед ним "людское". Лиликов говорил о "службе народу". А Трофим служил не народу, а себе, хотел сохранить старую службу на дороге и не думать ни о чем другом. План был таков: Лиликову сообщить о Дитрихе и постояльцах, у Дитриха взять обещанные деньги и в драку не вмешиваться, пускай сами повоюют. Пока от Дитриха прибыль не большая -- дает понемногу. Но в ящиках, что в погребе, видать, есть деньга. Взять- то ее боязно: а вдруг старая власть вернется и спросит? Открыть Лиликову все секреты -- тоже никакого резона: возьмут и спасибо не скажут. "Зажали, притиснули, проклятые..." При последней встрече Лиликов сказал: "Возместим расходы на содержание, а поклоны тебе пошлют за этого волка не только наши овцы, а и приазовские, и придонские, и приднепровские..." При этом Лиликов засмеялся, будто уже поймал этого волка в обычный заячий капкан и ждет, пока он сдохнет. Шахтеры умные. Они могут кого угодно обвести вокруг пальца. Дитрих, как будто догадываясь об их хитрости, в последние дни забеспокоился. Приехал на час проверить, цел ли замок на подвале, и уехал, сказав при отъезде угрюмо: "Засиделся я в ваших краях... пора уезжать". Трофим промолчал. А он еще добавил: "Надеюсь, Трофим, подвал ты никому не откроешь? " Трофим кивнул головой. Дитрих наклонился к нему с козел и произнес тихо: "За службу я плачу щедро..." И жалко улыбнулся, словно прося Трофима, чтоб он отпустил его из этих краев. От Дитриха хорошо пахло, во рту блестел золотой зуб, подшитые кожей войлочные сапоги мягко облегали полные ноги, в руках он держал новые, незадерганные вожжи. Трофим все же верил, что Дитрих заплатит щедро. Щурясь от ослепительного блеска свежего снега, тяжело дыша в бороду, Трофим шел, не поднимая головы, пока не услышал далеких голосов. Поднял глаза и сквозь запорошенные инеем веки узнал идущих навстречу Вишнякова и Пшеничного. "Пройдут, слава богу, не задержатся", -- подумал Трофим и круто свернул с железнодорожной ветки на снежную целину, решив скрыться в близкой посадке. -- Трофим!.. Э-э-эй! Тьфу, будь вы прокляты! -- выругался Трофим. -- Не стану подходить... Генералы-голодраны... Они ждали, задвинув руки в карманы. Недовольно покряхтывая, Трофим медленно зашагал обратно. -- Куда убегаешь? -- крикнул Вишняков. -- Подходи, не укусим! -- Времени нет, -- ворчал Трофим, выбираясь на колею. -- Это у вас привыкли языки чесать... -- Как у нас, так и у вас, -- сердито блеснул глазами Вишняков. -- Нового начальника станции принимай. Пшеничный теперь главный на Громках. -- Главные найдутся, -- Трофим изучающе взглянул на Пшеничного. -- От меня чего надо? -- На Косой пройдем, -- потребовал Вишняков. -- Скоро паровоз подойдет с платформой -- лес будем грузить. Трофим нахмурился, соображая, как быть. -- Купили лес или как? Он будто и не ваш, казаринский, а бельгийской кумпании. -- Если говорю -- возить, значит, наш! -- ответил Вишняков. -- А меня наняли охранять, мне разрешение нужно, -- упрямился Трофим. Пшеничный засмеялся, толкая его в грудь. У Трофима брови сдвинулись от обиды и гнева. "Главный нашелся! " Он скользнул взглядом по рыжим валенкам, по дырявому полушубку и старой смушковой шапке с вытертыми до блеска краями. -- Наш лис! -- сказал Пшеничный. -- Все -- наше, лишь бы рук хватило, чтоб взять, -- с глухой хрипотцой заметил Трофим. Вишняков, недовольно хмыкнув, пошел к Косому шурфу. А Пшеничный ждал, покачиваясь на истоптанных каблуках. -- Будэ дана тоби бумажка, як положено быть, -- сказал он. -- И бумажка про мое назначение будэ. -- Буде, буде!.. "Хлюст! " -- лютовал Трофим. Назначения от управления Каменноугольной дороги нет, есть только "ярлык" от Вишнякова. С "ярлыком" долго не продержишься: появятся управленческие инженеры -- живо прогонят. Когда только они появятся?.. -- Дывысь там! -- кричал вслед Пшеничный. "И глотка, как у дьяка в паршивом приходе..." -- заливался все большим гневом Трофим. Но отвечать опасался. Пшеничный догнал Вишнякова. Трофим поглядывал на них из-под насупленных бровей. Маячат широкие спины. Идут так, будто успели прибрать к рукам не только дорогу и станцию, а всю степь. Заодно и его, Трофима, потянули за собой на бечеве. Пускай, -- бечеву он в нужный момент оборвет. С этой обнадеживающей мыслью Трофим зашагал быстрей. Паровоз с платформой настиг их возле Косого шурфа. -- К ближнему костру давай! -- крикнул Вишняков машинисту. "Костром" шахтеры называли бревна, уложенные срубом. Со ступенек паровоза соскочил Паргин. -- Залежались в чужом володении! -- крикнул он, оглядывая торцы сосновых бревен. -- Все чужое, что не твое, -- проворчал Трофим. Паргин услышал. -- От Матфея читаешь! А "Книгу Царств" знаешь? Там говорится: "И сказал Господь: кто склонил бы Ахава, чтоб он пошел и пал в Рамофе Голаоадском? И один говорил так, другой говорил иначе". -- Знаю! -- отмахнулся Трофим. -- Как далее говорится? Чужой лес собираетесь грузить! -- А грузить тоже надо, чтоб никто чужое не берег. Вишняков краем уха прислушивался к разговору. Он знал, что Трофим был заносчив, презирал шахтеров за "безбожие". А вот Паргин высмеял его. -- Давай по двое! -- крикнул Вишняков. -- Я с Пшеничным, а Трофим с Паргиным! -- Не могу я, разрешение давай, -- отказался Трофим. Увидев умные, насмешливые глаза Вишнякова, замялся. -- Ежли сейчас нет, то потом должно быть, -- добавил он, нехотя приближаясь к "костру". -- Начинай! -- крикнул Вишняков, берясь за торец. -- Можно, -- заторопился Паргин и приказал Трофиму: -- заходи, заходи с другого конца! Снежный козырек, прилипший сверху, рассыпался мелким облачком. -- Р-раз!.. Р-раз!.. -- закряхтели Вишняков и Пшеничный, поднимая бревно и валя его на платформу. Дерево глухо загремело по дощатому настилу. -- Ну-ко, прогоним злого духа от господа! -- весело вскричал Паргин, берясь за бревно. Трофим подчинился, взялся с другого конца. -- Р-раз!.. Еще р-раз! -- скомандовал теперь Паргин. Трофим подивился ему: обычно тихий и неразговорчивый, он оживился и расшумелся, как у близкого человека на поможеньях. Поднимает бревно и не кряхтит, хотя под тяжестью его и не видно. -- Живей поворачивайся!.. "Чужое брать завсегда ловко, -- объяснил себе поведение Паргина Трофим. -- Сумеют ли нажить свое?.." -- Не бегай, запалишься! -- проворчал Трофим. Паргин задержался на миг, поправляя треух. -- Уподобимся творцу! Знаешь псалмы: "Потряслась и поколебалася земля, дрогнули и подвинулись основания гор, когда он вырвался из тесноты и спустился на землю сотворить чудо". Так и нам хочется, чтоб было. Как творец, так и мы! -- Лишку хватаешь, захлебнешься от гордости. -- Чего это? От гордости или бессилия? О чем говоришь? Зачах умом! -- Бери, гнида! -- побагровел Трофим, хватаясь опять грузить. -- Народ сочинял про чудо, народ и понятие имеет, как чудо творить! Шевели мозгами, Трофим! Трофим сплюнул от досады, дернул бревно так, что Паргин на другом конце зашатался. Разгоряченный погрузкой, Вишняков как будто и позабыл о Трофиме. Взяв у машиниста топор, начал стесывать и загонять в вагонные муфты колья, чтоб нагрузить на платформу побольше. Плечистый, сильный, сбросив кожушанку, он работал красиво, с заметной лихостью, словно соскучившись по топору. Трофим изредка, поглядывал из-под опущенных бровей, не понимая, откуда у Вишнякова могло быть плотницкое умение. -- Теперь можно еще столько! -- крикнул Вишняков, соскакивая с платформы. Трофим молчал. Вдвоем с Паргиным они едва перевалили бревно через колья. "Дурак, не подумал, как удобнее", -- осудил Трофим, желая, чтоб Вишняков сделал что- то не так, а Паргин надорвался. Штабель, однако, значительно убавился. Перемещенные на платформу, сосновые бревна лежали в порядке, в точности так, как укладывались при доставке на шахту. Паровоз разносил гаревый дымок топки, не забивая запаха древесины и сосновой смолки. Они сели покурить. Трофим не курил. Он взял в руки кусок красной коры и наслаждался ее запахом, возвращающим к чему-то далекому и мирному. -- Откуда лес? -- спросил Паргин. -- Должно быть, из Смоленской губернии, -- ответил Вишняков. -- Скилькы его там! -- воскликнул Пшеничный. -- День идешь, нич идешь -- и всэ лис, лис! Аж в очах тэмно! Трофиму никогда не приходилось видеть огромного настоящего леса. -- Где-то, говорят, есть еще Муромские леса, -- оказал Паргин, -- там свет деньской никогда не виден. "Все им известно", -- с досадой подумал Трофим. -- Все вырубили бельгийцы! -- вздохнул Паргин. -- Меньше будет пристанища для бандитов, -- вмешался Трофим. Вишняков метнул на него взгляд. -- Бандитам и в голой степи место находится. Фатеха-персиянина чуть не убили... К твоему дому, Трофим, их стежки пролегли. Это нам известно. Он встал, бросая окурок в снег. Трофим тоже встал. -- Можешь с обыском прийти! -- Мы знаем, к кому с обыском ходить!.. Сообщишь главному на Громках, товарищу Пшеничному, когда они к тебе явятся. А нам пора. "Вот и вся тебе плата за погрузку леса", -- подумал Трофим, с перепугу не зная, как ответить. Вишняков с Паргиным взобрались на платформу. Пшеничный остался возле Трофима. Вася дал гудок. Раскатистый звук его понесся по степи, отдаваясь тягостным ожиданием в душе Трофима. Он теперь знал, что не остаться ему в стороне от происходящего вокруг, что жить в дальнейшем придется по приказам Пшеничного, а свободным разъездам Дитриха подошел конец. -- Мэни так кажеться, -- сказал Пшеничный, когда паровоз, окутываясь паром, потянул платформу от Косого шурфа, -- шо Дитрих скоро прыйде до тэбэ. Так ты поодризай постромкы, щоб далеко нэ втик! Трофим опустил голову. Душа кипела от злости и страха перед будущим. Он шаркал по снегу валенком, выжидая, что Пшеничный скажет еще. -- Та за Фофою прыглядывай! Трофим выпрямился. -- Острожным соглядатаем не стану! -- вскричал он. -- Иди заарестовывай их сей же момент. А под мой грех рублевый не лезь со своей копейкой! Пшеничный приблизился к бородатому лицу Трофима: -- Грихы в раю будут счытать! А ты по-зэмному жывы! Як народ кажэ! Дэ зараз Дитрих? -- Не знаю, -- ответил Трофим. -- Ничего не знаю... Вечерняя хмурь спрятала обоих. Трофим облегченно вздохнул, -- все же благополучно обошлось на сей раз. Второй час Дитрих сидел на станции Яма в ожидании поезда на Харьков. Все как и положено в "яме" -- грязь, изнуряющая тишина, серая, непроглядная мгла. Давит низкое, облачное небо, давит дым из деповской трубы, угнетает одиночество. Золото и драгоценности Дитрих оставил и не намерен был возвращаться к Трофиму Земному. Чепуха, крохотная частица его состояния. Под угрозой гибели оказались все его капиталы. Но революционная Россия отнимала у него не только капиталы, а и уверенность в себе. Что делать дальше? Ехать за границу? Начинать все сызнова? Неужели Вишняковы справятся с дьявольскими трудностями разрухи и сумеют упрочить свою власть? По перрону прошла женщина в худом пальтишке, с двумя детьми, укутанными в большие вязаные платки. "Вишнякову и этих придется отогревать и кормить", -- зло подумал Дитрих. С тех пор как они встретились, Вишняков не давал ему покоя. Заросшее щетиной лицо Дитриха, наверное, было жутким. Женщина испуганно шарахнулась в сторону. -- Погодите, -- неожиданно последовал за ней Дитрих. -- Если вы тоже в Харьков, я постараюсь вам помочь. -- Спасибо, оставьте меня в покое. -- Вы боитесь меня? Женщина прижала к себе детей и прошептала побелевшими губами: -- Избави бог от помощников... -- Я не бродяга... Женщина торопливо ушла. Дитрих горько улыбнулся. "Почему же не признать истины, -- я и есть бродяга... ни дома, ни друзей, ни занятий... Внешне, наверное, похож на грабителя. Увидев меня теперь, Вишняков бы обрадовался. Но не испугался, как эта истеричная дамочка. Его трудно испугать... Он -- сильный человек, грабитель ему не страшен. Мы никогда не сможем сойтись. Пока у него сил и опыта меньше, чем у меня, я должен поступить с ним, как положено поступать сильному..." Гремя колесами и свистя паром, к станции подошел пассажирский состав из шести ободранных и перегруженных вагонов. Дитрих скользнул взглядом по ступенькам и крышам, где сидели, подняв воротники полушубков, мужики и бабы, -- мест нет. С сожалением он оглянулся на женщину, мечущуюся с детишками. -- Куда ты с ними, мать! -- крикнули с поезда. -- Сидела бы дома и не рыпалась!.. Послышался свисток паровоза. Состав тронулся. Дитрих пошел к дежурному, чтобы спросить о следующем поезде. По пути он подобрал газетку, оброненную женщиной. "Верну ей, когда все на вокзале успокоится..." -- Следующий поезд, дорогой господин или товарищ, -- поднял на него тяжелые, набухшие веки дежурный, -- должен появиться на нашей станции через сорок минут. Мы ничего не можем гарантировать. -- В отношении гарантии мы с вами уже объяснились. -- Ах, это вы! Извините, я и имел в виду усадить вас именно в этот поезд. -- Я бы хотел попросить вас еще о женщине. -- Это будет стоить дороже. -- Сделайте милость, -- сказал Дитрих и сунул дежурному еще пятьдесят рублей. Он нашел женщину в зале ожидания -- грязной, вонючей комнате с темными окнами и тяжелыми дубовыми скамьями. Трудно даже пристроиться под стенкой, так было здесь тесно. Только чуточку свободного места в проходе и возле окоп, где дуло из разбитых стекол. Дитрих пошел к окну. Издали он кивнул женщине: ничего-де не получилось, но ждите. Стоять невыносимо. Ноги ломило от усталости. Стараясь отвлечься, Дитрих развернул старую киевскую газету: "С точки зрения обывателя", "Голос правды", "Куда мы идем"... Ничего нового, все те же рассуждения о катастрофе и разрухе, призывы к справедливости и благоразумию, сообщения с Верденского плацдарма войны с Германией. Удивительно пошло все... именно здесь, на станции Яма... В газете оказался обрывок со статьей без заголовка. Дитрих, прочитав первые фразы, заинтересовался ею. "... Я живу в поселке Казаринка, в центре Донецкого бассейна, рядом с Областью Войска Донского. Здесь действует власть Совета. Здесь же находится и наша варта. Мы мирно сосуществуем. Не стану предсказывать, как долго это продлится. Скажу лишь о "советчиках", о тех людях, которые ведут за собой шахтеров. Первый из них -- Архип Вишняков, личность колоритная, примечательная для данного времени. Он -- демократичен, охотно встречается с людьми своего поселка по любому поводу, добивается улучшения их жизненных условий. Это создало ему популярность... -- Дитрих оторвался на минуту, подумав, что автор статьи точен. Действительно, популярность Вишняковых растет, а в лагере белой гвардии нет и в помине такой личности. Грустно покачав головой, Дитрих продолжал читать: -- Вишняков -- типичный кацап. К людям иной национальности он относится незлобиво. В хороших отношениях с ним военнопленные австро-венгерской армии, работающие на шахте. Ничего я не могу сказать худого об отношении его к украинцам. В помощниках его ходит наш полтавский земляк Прокофий Пшеничный. Да и сотник Коваленко рассказывал мне, что на фронте они вместе сидели в окопе -- Вишняков делился с ним последним сухарем. Сейчас они, конечно, не поддерживают никаких отношений. Между ними -- война и нет войны, между ними -- много недоразумений, которые породил большевизм. Как люди, они близки между собой, а как солдаты разных группировок они относятся друг к другу настороженно. Я верю, однако, что благоразумие рождающихся и умирающих одинаково, независимо от политических течений века, в конечном счете восторжествует..." Дитрих взглянул на подпись внизу -- "Андрей Косицкий". Рассуждающий поэт! Он тоже пытается понять Вишнякова. "Национальное" мало занимало Дитриха. Он подумал что неплохо было бы отправить эту статейку Косицкого с соответствующей припиской комиссару Трифелову, осуществляющему контроль над Казаринкой. Пусть Трифелов почитает, как оценивает Вишнякова вражеская большевикам печать. При этом он с облегчением подумал, что определил навсегда свое отношение к Вишнякову как отношение крайне враждебное, допускающее любые приемы борьбы. Ведь они были носителями разных идей собственности и не могли существовать одновременно -- кто-то должен был умереть. -- Идите за мной, -- сказал Дитрих женщине, когда подошел час прихода поезда. -- Зачем? -- тихо спросила она. Дитрих не мог объяснить: на него уставились внимательные глаза сидящих вблизи людей. -- Я хочу вам передать кое-что... Женщина не пошла -- она его боялась. -- Кто вы? -- спросил Дитрих. -- Я жена военного. -- Кто он? -- Полковник царской армии Раич. -- Вот как! -- неопределенно произнес Дитрих и вышел из вокзала: пришлось бы что-то врать о полковнике -- надоело. А потом, уже из окна вагона, он увидел ее, мечущуюся по перрону. -- Я тебе, дурья башка, говорю, -- рокотал чей-то бас за дощатой перегородкой, -- кости береги! Мясо уйдет -- наживешь. А кости подломают -- ложись и помирай!.. "Да, береги свои кости, -- подумал Дитрих, радуясь, что ему удалось пробраться в вагон. -- Береги, если можешь сберечь..." -- мысленно сказал он женщине. Торопясь сесть в поезд, он все же успел сунуть в почтовый ящик пакет на имя Трифелова. В пакете -- газетка с корреспонденцией Косицкого о Казаринке и председателе Совета Вишнякове. Провожаемый криками и бранью оставшихся на перроне, поезд медленно двинулся вперед. Дитрих уже не искал глазами жену полковника Раича. Он думал, как может отразиться на положении Вишнякова то, что о нем пишут в антибольшевистских газетах. "Во всяком случае, они не пройдут мимо этих писаний..." -- утешал себя Дитрих, прислушиваясь к учащающемуся перестуку колес, к возбужденным голосам пассажиров. Вскоре в вагоне потемнело. Приближалась ночь. Голоса становились тише. Никто, однако, не сидел спокойно. Дитрих брезгливо косился на своих соседей, наверно обовшивевших, мычавших в полудреме и вздыхающих, как перед смертью. Ему злорадно подумалось, что у всех Вишняковых, которые есть у большевиков, глотка разорвется, пока они успокоят и пристроят к работе этот устремившийся в поездки народ. В Казаринке шумели до глубокой ночи. Пленные разбрелись по поселку, обсуждая случай с сазадошами. Шахтеры разговаривали громче обычного: чужой язык иному как глухота, авось криком ее пробьешь. Пленные отвечали потише, посмеивались и чаще всего употребляли слово "хорошо". Хорошо -- Совет, хорошо -- революция, хорошо -- бить капиталистов и генералов. -- Все им хорошо, -- задумчиво шептала Арина, вернувшаяся из Ново-Петровки ни с чем. Было немало радости и удивления, что и любящие порядок "немцы" взбунтовались. Пожар как будто выжег надежды на гордое, свободное житье. А "немцы" вернули эти надежды, вытолкав в ночную степь своих сазадошей. Они не побоялись связать свою судьбу с поселковыми, хотя и голод стоит у порога, и Черепков шастает по степи с карательным отрядом. Я те скажу, -- докладывал Аверкий, -- весь немец вскорости за нами пойдет. Куда ему деться? Тож свой царь в кишку дует, а царица с распутными парнями таскается. Тот немец тоже с головой!.. Слухи о "том немце", армии, занимающей фронт, готовой в любое время пойти в наступление, тоже беспокоили. Газеты в Казаринку приходили редко. Те, которые приходили, были полны тревожных сообщений о переговорах в Бресте. Что-то там не ладилось: немцы будто бы не желали подписывать мирный договор с одной Россией, а настаивали, чтоб его подписали все союзники. А союзников ждать нечего -- они продолжают воевать и выхода России из войны не признают и признавать не желают. Украинская республика послала на переговоры в Брест свою делегацию. С этой делегацией немцы ладят лучше, чем с делегацией Совнаркома. В одной газете было даже сообщение, будто германский генерал Гофман пригрозил наступлением на Россию, если она будет угрожать власти Центральной Рады. Дело усложнилось еще и тем, что у советских командиров были разные мнения о войне: одни считали, что надо подписывать мир с немцами, а другие видели в этом уступку, гибель революции и требовали держаться до конца во что бы то ни стало. Пленные как никто другой могли рассказать о способности Германии воевать. Комиссар Трифелов, как передавали, предлагал голосовать против мира в Бресте, подниматься на революционную войну. В этом он даже, говорили, не соглашался с Лениным. Трифелов не из шахтеров, к революции пришел, а понимать -- не научился. -- Как ты думаешь? -- спрашивал у Франца Алимов о войне. -- Я не понималь комиссар Трифелов... Русский желал мир, немец тоже желал. Война -- не популяр. Один- два день солдат будет наступать, а потом -- долой генерал! Вива мир! -- Солдат есть солдат, приказано -- давай наступай! -- Солдат не есть одинаков солдат. Солдат умный и солдат глюпый, солдат -- работчий и крестьянин, торговец и, как его... махен... ремесленник. Капиталист-солдат в Германии нет. Солдат немецкий отшень хорошо понимает солдат русский. Он не будет воевать против революции. Ваша революция нам -- отшень хорошо! -- Славу богу, успокоил! -- широко заулыбался Алимов. Аверкий бросил шапку под ноги и стал считать, заламывая крючковатые пальцы: -- Солдат русский, да солдат немецкий, да солдат австрийский, да еще рабочий германских и русских шахт возьмутся все да ка-ак а-ахнут!.. -- Русский человек любит кумпанию! -- заорал Петров. В каждом доме не жалели керосина, светили напропалую, выставляли на стол последние остатки солонины и картошки, угощали пленных и говорили про дальние страны, где тоже должны вспыхнуть революции. -- Что тебе другие страны? -- изредка прорывалось сомнение. -- А ты их знаешь? Может, только оттуда и надо ждать подвоза продовольствия? -- Вустриц оттуда дождешься, если в России не вырастет! -- Чего вустрицы? -- Жабы, одним словом! Все радовались, что рухнула наконец последняя препона единению пленных и шахтеров, не будет теперь ходить в Совет сазадош Кодаи и доказывать Вишнякову, будто пленные обязаны подчиняться присяге и не имеют никакого права принимать участие в революции. Алена пела под губную гармошку Франца: Мой миленок, что теленок, Не поймет меня никак. Не хочу стирать пеленок! Бунтовать пойду в барак! Она, как по случаю праздника, нарядилась в кофту с кружевной оборкой и поглядывала на Франца добрыми, блестящими глазами. Доверие и доброта Алены много значили -- с ней это не часто случалось. Возвращаясь из Лесной, где Трифелов проверял годность станции к пропуску поездов, Сутолов удивленно прислушивался к крикам в поселке. -- Чего празднуете? -- спросил он у Алимова, вышедшего на улицу. -- Пленные офицер прогнал! -- возбужденно ответил Алимов. -- Мал-мала бил, а потом -- степь!.. Сутолова не так уж взволновала эта новость. Ему хотелось поговорить о Вишнякове. Трифелов, посмеиваясь, прочитал присланную по почте статейку о Вишнякове. А Сутолову было не до смеха. В статейке высказывалась похвала за то, что ему, Сутолову, не нравилось в Вишнякове. "Ничего не могу сказать худого об отношении к украинцам", -- писалось в статейке. Стало быть, к варте, рассуждал Сутолов. О фронтовой дружбе с сотником Коваленко тоже речь... Чего же Трифелову посмеиваться после этого? -- Приезжай к нам, допроси Вишнякова, -- потребовал Сутолов. -- А зачем мне к вам ездить? Своя власть -- сами и допросите. Сутолову показалось, что Трифелов подбивает проявить большую решительность. Для этого и статейку прочитал, и о "своей власти" напомнил. Для верности спросил еще: -- А тебе разве не тревожно? Линии наши расходятся. Революционной твердости нет в Вишнякове. По данному моменту судя, нам надо сымать его с председательства. -- Вот и снимай, если удастся. -- Твое мнение какое? -- Мое мнение -- как народ, так и я. -- Народ одурел от даровой работы в шахте! -- вскричал Сутолов. -- Народ на пожарище горелые сухари собирает! По закутам шепчутся, как ноги унести от казаков! Вот -- народ! -- Какой есть, такой и есть, другого народа мы вам не пришлем, -- оборвал его Трифелов. -- Приеду, если будет время... Он не стал больше говорить. Положил статейку в карман и уехал на Громки, к Пшеничному. Сутолов решил поговорить с Кузьмой. Голова болела от усталости. Но он пошел к нему, уверенный в своей правоте, надеясь на поддержку Кузьмы. Гуляют шахтеры с пленными -- пускай гуляют. Кузьма на гулянку не пойдет. Окна в доме Кузьмы светились. Сутолов постучал к нему. Разговор начался осторожно. -- Чего ж сегодня не пошел в караул? -- спросил Кузьма. -- Не пошел... -- Не из кого составлять или поленился? -- Притомился малость. Думаю, пускай другие походят. -- Сутолов взглянул на Кузьму исподлобья. -- Кто же эти другие? -- настаивал Кузьма, догадываясь, конечно, о ком речь. -- Вишняков, скажем, -- подтвердил догадки Сутолов. -- У него любовь началась, -- вмешалась Варвара. -- У Катерины, говорят, ночует или она к нему ходит ночевать -- ничего не поймешь... Сутолов метнул на нее быстрый взгляд -- поползли, значит, и слухи; ждал, что скажет Кузьма. Кузьма молчал, глядя под ноги и шевеля опущенными бровями. -- Любовь у одного, любовь у другого, -- решил поддержать Сутолов Варвару, -- а степя лежат свободные -- скачи, гуляй! Варвара подняла голову, готовясь еще что-то сказать. Кузьма, однако, опередил ее: -- Сходила бы к Паргиным, спросила, что принесла Арина из Ново-Петровки. -- Завтра могу пойтить. -- Кому говорю, сегодня сходи! Варвара нехотя поднялась. После случая с урядником она боялась мужа -- все же на глазах у всех застрелил человека. -- Говори яснее, что имеешь против Вишнякова? -- спросил Кузьма, когда за Варварой закрылась наружная дверь. -- Не могу его понять, -- потер ладонью лоб Сутолов. -- Не могу, хоть убей! Не знаю я, почему он туда и сюда вертит, как сучка. Калединские генералы за тридцать верст от нас казаков рубке учат. Вот-вот поскачут в нашу сторону. А кто станет поперек дороги? Некому стрелять. -- Об этом я уже слыхал, -- недовольно сказал Кузьма, -- Разве мало? -- Новое что есть? -- О всяких его провинах знает Трифелов, -- подавшись к Кузьме, прошептал Сутолов. -- Какие провины? -- Не знаю. О разговоре с Фофой он нам отчета не давал. Сотник Коваленко -- его фронтовой товарищ. Складов подпальщик -- урядник. А урядника он выпустил из поселка! -- Свалить хочешь Вишнякова? -- мрачно спросил Кузьма. -- Может, и так! -- всей грудью произнес Сутолов. -- Кого на его место? -- Тебя! -- А почему не тебя? -- Мне нельзя отходить от военного руководства. Кузьма встал из-за стола. -- Свалить хочешь? -- спросил он еще раз. -- А ежли Вишняков и останется, -- быстро говорил Сутолов, -- то надо б его приструнить. -- Не верится, чтоб Архип поддался, -- сказал Кузьма. -- Да и приструнивать зачем? -- Во имя дела! Кузьма отрицательно покачал головой. Ему тоже не однажды приходила мысль, что Вишняков в чем-то темнит и недооценивает опасности казачьего нападения на Казаринку. Но Сутолов явился, наверно, специально, чтоб уговорить его свалить Вишнякова с председателей. Ишь как торопится, даже щеки стали сизо-красными. Трифелова приплел. -- Свалить можно, если народ на то согласится, -- сказал Кузьма. -- Народу рассказать надо! -- Гляди не промахнись! -- Мне для себя ничего не надо! -- стал убеждать Сутолов, думая только об одном -- чтоб Кузьма его поддержал. -- Меня только страх берет, как мы врага встретим. Со всех сторон получается осада, ни одной щелочки, куда б уйти можно. Бабы, детишки за напиши спинами. А Вишнякову дела нет! Не бери много на себя, если к людям беда стучится! Кузьма слушал не очень внимательно. Чем больше доказывал Сутолов, тем меньше ему верил. Сутоловы злы и мстительны, ум у них сидит за злой заслонкой. Небось не может побороть в себе обиды на Вишнякова за то, что тот не дает согнать всех шахтеров в строевую роту. Может, и другие обиды есть. А обиды считать сейчас не время. -- Прошелся бы на Благодатовку, -- сказал Кузьма, прекращая разговор. -- Присматривать ведь кому-то надо за порядком... Глаза глядели непроницаемо спокойно, как будто ничего перед этим и не было, что бы его взволновало. -- Боишься прихода второго урядника? -- криво ухмыльнулся Сутолов. -- Не одного меня беспокоит... -- Что же будем делать? -- спросил у выхода Сутолов. -- Поглядим, как оно повернется, -- неопределенно ответил Кузьма. Настойчивость Сутолова сбивала с толку. Чем больше напирал, тем меньше верилось в его правоту. А Сутолов был гордый -- уговаривать не умел. Скребло презрение к себе, что додумался тайно подбивать Кузьму против Вишнякова. Неудача принизила его даже в собственных глазах. Сутолов вышел на мороз, подняв плечи и пряча уши в коротком воротнике шинели. Свет от окон ложился на снег розовыми отблесками. Нестерпимо глядеть: как на рождество. На душе было сумрачно, хотелось, чтобы и повсюду ни искринки света, а только синяя зыбь ночи. В такой ночи яснее чувствовалась тревога. Сутолов бесцельно пошел бродить по поселку. А Казаринка все никак не могла заснуть. Где-то на выгоне мужичий голос орал песню: Не сизы орлы солеталися... Другой голос подлаживался к нему: Два брата родные во чистом поле соезжалися... Общая песня не получалась: первый голос тянул на два тона выше -- за ним не угнаться. Только и того, что орут, что пора песен не прошла, а продолжается, несмотря на полночь. ... У Катерины были в гостях кроме Стеши Штепан и Янош. Туда же позднее явился и Вишняков. Одет он был в свежую, после стирки, гимнастерку, выбрит и причесан -- будто сразу сбросил с себя десяток годов. Седеющие волосы не в счет. Голубые глаза смотрели задорно, весело. Катерина порозовела от радости, что Архип был рядом, и все обнимала Стешу за плечи. Они будто породнились, как всегда роднятся женщины, когда наступает пора их сердечных тайн и надежд. Каждое слово, каждое движение приобретало особый, смысл. Архип -- это уже дело ясное, а вот Янош -- о чем он там говорит, поглядывая на Стешу? Катерина легонько пожимала локоть Стеши, та заливалась краской, боясь, что тайна может обнаружиться. Катерина словно захмелела от радости. Она смеялась и корила себя за этот смех, не желая уводить Архипа от его всегдашних забот. Сердце подсказывало, что эти заботы никогда не мешали их любви. Все, что занимало Архипа, было интересно и ей, только из непонятной гордости она обманывала себя, как будто то, к чему он стремился, было ложно и не нужно ей. -- Теперь надо к нашим дворам привыкать, -- сказала она Яношу и Штепану. -- Петров хвалился, есть у него невесты на примете. Невесты приучат! -- Всюдэ хлеб о дву корках! -- засмеялся Штепан, -- Визму я тут молоду, а стара уже выскубла чуб. То дома зовсим голою головою прийдет! Янош -- инша справа! -- он ласково положил руки на плечо товарища. -- Гляди, разве я всех приглашала к нашим дворам! -- засмеялась Катерина. -- Всюду добре, дома найлепе. Смутилась Стеша, порозовели щеки и у Яноша. Катерина скосила глаза на Архипа -- за поддержкой. -- Неужто не так сказала? -- Как сказано, так и понято. -- Не так понято! -- спорила Катерина. -- Про революционные дворы я говорила. Понимаешь, -- обратилась она к Штепану, -- не простая себе баба живет, а в красной косынке. -- Стеша будто и не носит красной косынки, -- засмеялся Вишняков. -- А, идите вы к лешему! Совсем девку застыдите! Не обращай на них внимания, Стеша. Я говорю, что ихним людям надо привыкать к пашей жизни, чтоб она им не раз- любилась. Вместе горевали, вместе воевали. Ну что ты смотришь, Архип? Я ведь не про свадьбу, а про революцию... -- А Штепан -- про свой чуб! -- Ох, беда! -- зарделась Катерина. -- Как это по-вашему: хочешь есть калачи -- не лежи на печи? -- Без праце неезов колаче. -- К своим калачам мы вас зовем! -- воскликнула Катерина. -- Так я хотела сказать... -- Да что вы, ей-богу, тетка Катерина! -- вскочила Стеша. -- Вот она, наша гордость! -- поймала ее за руку Катерина. -- Нигде стыдливей девок не найдете, как у нас. Прости меня, глупую, Стеша. Я ведь посмешить людей хотела. Солдатам оно интересно -- про невест. Только тогда у них складки на лице расправляются. Чего ж нам, про пожар судачить? Богомольная Арина уже и самому богу о нем рассказала. Вишняков улыбнулся: Катерина знает, что пожар сидит в печенках, и говорить о нем Архипу избегает. -- Богу поклоняясь, всегда только о себе думаешь, -- сказала, нахмурившись, Катерина. -- Я про Арину вспомнила -- потихоньку потопала в Ново-Петровку за хлебом. А чего бы и меня не позвать? Вишняков метнул на нее быстрый взгляд: неужто Катерина думает о том же, что и он? -- Арине много ли надо? -- молвил он, ожидая, что будет Катерина говорить дальше. -- Это верно, ей много не надо. Она ведь первая испугалась? А нам всем будто и не страшно? Господи, я, грешница, еще про невест говорила. Где хлеб добывать будем, Архип? Не сказала: "Что делать будем без хлеба? " или "Здорово теперь не попляшешь на голодуху", а спросила, где добывать. -- Покупать надо, -- ответил Вишняков. -- Часть угля можем выделить для продажи населению -- в кузницы, богатым мужикам на отопление. Везти надо в деревню. Кто повезет? Наших мужиков отпускать в поездки никак нельзя: рабочие и военные руки нужны, да и не проехать им мимо казачьих кордонов. -- У нас бабы еще есть, -- заметила Катерина. -- Чего бабы? -- спросил Вишняков. -- Если уж браться, так на всю силу. Дело опасное. Может случиться, Черенков завернет к себе во двор сани. -- Неужели мы такие худые, что ни на ком черенковский глаз не задержится? -- О-о! -- загоготал Штепан -- Добре, добре! -- Красоты нашей не признаете? -- расходилась Катерина. -- Погоди! -- остановил ее Вишняков. -- Я это не для смеху-веселья. -- Проведем, обманем! Верно говорю, Стеша? Завтра же грузите сани, а мы, бабы, повезем. Где продадим за деньги, где на хлеб променяем -- это уж наше дело! Вишняков во все глаза смотрел на Катерину, как она, распаляясь, продолжала: -- Штепан говорит: всюду хлеб о двух корках. А про нас, то и о десяти! Где прямиком, а где хитростью -- лучше нас никто этого не сделает. Или ты Петрова снарядишь? Пропьет, прогуляет и уголь и сани! Пиши сразу же в отряд, -- потребовала она, -- меня, Стешу, Варвару -- пускай меньше по Казаринке сплетен носит, Арину Паргину -- для того, чтоб дело святее казалось. А из мужиков -- хомуты править Филимона давай. Кузьма его расстрелом напугал, мы его в дороге отходим. А он нужон, чтоб торговлю с мужиками вести... Пиши, пиши, или ты не носишь с собой канцелярии? Вишняков довольно посмеивался. Он не очень верил, что случится именно так, как предлагает Катерина. Было радостно, что ее будто подменил кто. Куда-то далеко отошло то время, когда озорная бабенка секла смехом его жизнь и обещала постирать бельишко после "всяких революционных походов". Стирает уже. Походы не закончились, а стирает. Да еще и разговоры ведет при этом, от которых легче на душе. Гляди, так и совсем весело станет жить на свете... Студеная ночь принимала нашумевшихся вволю гостей, внезапной тишиной возвращая к раздумьям о трудном времени. Раздумьям этим было тесно. Ведь в Казаринке, как и в каждом шахтерском поселке, если уж темно, то темно, как в шахте. А если появлялась хоть слабая надежда, то светилась она, словно огонек в завале, -- ярко и ободряюще. Жизнь у каждого шахтера редко озарялась радостью, -- руби уголь, упирайся плечами в каменное небо кровли и не смей любоваться голубым небом, глотай штыб на полную грудь и задыхайся от чахотки, ложись в безвестную могилу, когда пройдешь через эти мучения. Жизнь эта была жадна ко всему, что обещало ей хоть малые радости. Утром народ повалил к Совету. Вишняков сидел возле окна, встречая каждого внимательным взглядом. Явившийся после похмелья Петров заметил этот взгляд, вытер губы и прошептал: -- Будто в пост говядину на губах заметил... Вишняков продолжал смотреть на него. -- Ты меня в отряд не посылай! -- вскричал Петров. -- Все у нас по желанию делается. -- А уставился так, будто вдавливаешь меня в это дело! -- засмеялся Петров. Сутолов сообщил об обещании Трифелова приехать к вечеру. Взглянуть в глаза Вишнякову не решился. -- Давай встречай! -- без интереса сказал Вишняков. -- Чего ему надо? -- Не знаю, -- тихо ответил Сутолов. -- А, Филимон! -- оставив его, закричал вошедшему кабатчику Вишняков. Сутолов отошел. А Вишняков будто сразу же забыл и о нем и о Трифелове. Встречал то одного, то другого, что-то там кричал третьему. Подбродок гладко выбрит. Раньше, бывало, внизу оставались кустики щетины, а теперь до синевы гладко. Гимнастерка выстирана, воротничок приглажен. "Катерина холит..." -- вспомнил Сутолов Варварину приметку о Вишнякове. -- Ящики ты выкинь! -- доказывал Вишняков Филимону. -- Ящику никто не поверит. А ведро -- каждому известно. На ведро цену назначай! Не замечаемый никем, Сутолов вышел. В коридоре до него долетело: -- За каждый пуд угля будешь отвечать. Выдаст уголь Алимов -- перед ним и ответ держать! Голос басовитый. Сутолов передернул плечами, как будто ему стало одиноко и неуютно от этого голоса. "Ох, гад тебе в ребро! " -- неизвестно кого ругая, шел дальше, па улицу, Сутолов. -- Гляди, товарищ Катерина Рубцова! -- послышалось последнее, радостное. А дальше уже без него: -- Не учи ученую! -- А где тебя учили торговые дела вести? -- Подумаешь, премудрость! Главное -- не укради! -- Это я знаю, что ты не украдешь. А много ли привезешь? -- Отстань! Иди ты к лешему! Стеша испуганно встретила ее за дверью: -- Чего это он так на вас? -- Эх, дурочка! Спрашиваешь о том, на что и я ни в жизнь не могу ответить. -- И воротничок, наглаженный вами, все мнет, мнет... -- Такие они, черти, и есть! -- сказала Катерина, а потом, словно опомнившись, спросила: -- Думаешь, не любит? Черта с два!.. Иди-ка ты мешки шить, живо! Я еще тут побуду. Она вернулась к Вишнякову. Теперь разгорелся спор с Лиликовым -- сколько надо выдать продуктов за пуд добытого угля. -- Нет такого правила, чтоб всем поровну, -- доказывал Лиликов. -- Артели не одинаково работают, а забойщики -- и подавно! Никак нельзя поровну! -- Ты мне о правилах, а я тебе скажу о голодных ртах. За спиной шептались Паргин с Аверкием: -- Бузу затирает Лиликов. -- Слушай лучше, как твой кусок хлеба разделят... Катерина вмешалась: -- Чисто малые дети! Доставь вначале, а потом дели! Паек надо установить. И тут вы хоть последние чубы друг у дружки повыдергивайте, а решит -- народ! Аверкий шумно вздохнул: -- На ярмарке горластые завсегда в доходе. А кто молчит, у того карман голодно кричит. Народ научить надо, как делить. Дура баба, не понимает! Катерина повернулась к нему -- быстроглазая, красивая, в дубленом полушубке с серым воротником из овчины, приятно оттенявшим смуглоту. Рябой Аверкий зажмурился, не решаясь долго глядеть в лицо пригожей молодухе. -- Я вот тебе заместо хлеба сушеных кислиц на узвар привезу, чтоб до оскомины наелся! -- пригрозила она. -- Поглядим, что ты запоешь! -- Ох, Катерина, -- вздыхая, произнес Аверкий, -- мало тебе завлекательности, так ты еще и властью обзавелась. Заживо в могилу ложись с моей корявой рожей. Он обиженно засопел, уставившись в потолок светлосерыми глазами в рваных веках. Катерина догадалась, что обидела грубостью не только Аверкия, но, может, и самого Архипа. Вишняков молчал, ожидая, что она скажет в ответ на слова Аверкия. "Господи, напасти какие! " -- растерянно взглянула она на Аверкия. -- Что мне твоя рожа? -- бросилась она к нему и поцеловала в изрытую оспой щеку. -- Только и моего ума не принижай! Сказала это и выскочила вон. Аверкий тер щеку ладонью, тупо поглядывая на гогочущих мужиков. Затем, пряча слезу, стал ругать бестолковые "ярмонки", будто "введшие его в обман насчет народного порядка и справедливости", а потом неожиданно замолчал, потихоньку двигаясь, не надевая шапки, до самого выхода, как в церкви. ... Катерина возвращалась домой с Пашкой. -- Комиссаршей назначили? -- спросил Пашка скрипуче. -- Кормить тебя, дохлого, кому-то надо? -- Добро, добро, покомандуешь! -- А мне и хочется этого! Охота испытать себя на другом деле. Никогда раньше не жила людскими заботами. А теперь вот... Или негожа, по-твоему? -- Можешь, наверное, -- уклончиво ответил Пашка. Радость ее ему не понравилась. У Пашки не было причин для радости: Вишняков обругал его "кислоокой бабой" и велел сразу же отправляться в Громки, куда начальником назначили Пшеничного, по мнению Пашки -- въедливого и скучного мужика. -- У сотника коней для выезда возьмешь, -- сказал Пашка. -- Тебе он не откажет. Катерина промолчала. Она понимала, что Пашка злобится. Он, как тот старик, которого на дороге придавила одышка, -- сам останавливается и других возле себя придерживает. -- У Калисты давно был? -- спросила она. -- С тех пор... -- Проведал бы. -- Нет желания. Да и ты заменила меня по части свиданий... -- Ладно, не шипи! На станцию пойди. -- Вишняков наказывал насчет станции? -- Пойдешь? -- Подожду, пока в твою торговую контору грузы начнут поступать. -- Еще что? -- спросила она, не глядя на него и понимая, что Пашка не успокоится, пока не рассердит ее. -- Помолилась бы за упокой души Семена, -- сказал он тихо. -- Или уже забыла обо всем? Катерина взглянула на него вызывающе. -- Помню, чего ж. Только ты мне не выговаривай за Семена! Молиться за упокой его души -- не стану! За здравие Архипа Вишнякова -- помолюсь! "Пускай такие, как он, по двести годов тянут, пока всех дураков со света не сживут! В жены к нему пойду, ножки буду мыть, сон его беречь, умру за него! Пашка закрыл глаза и поднял руки к лицу. -- Чего от света закрываешься? -- зло спросила Катерина. -- Хватит того, что слышу, -- хрипло ответил Пашка. -- На свадьбу позовешь, может, и приду. Любопытно поглядеть, как венчаются комиссары... Пашка запахнул шинель и пошел в сторону. Катерина поглядела ему вслед без сожаления. Утомил он ее, не хотелось его останавливать. За легкой снежной поземкой виднелись и дворы, и дальние бараки, и старый карагач на юру, левее Благодатовки, и расплывшийся книзу башлык терриконика, и люди на широком шахтном дворе. Шахтерки их чернели па зимней белизне. Катерина заскрипела задубелыми валенками, успокоенно прислушиваясь, как повизгивает снег у нее под ногами, словно старые половицы скрипят. "Все уйдет и забудется, -- думала она. -- Свадьба состоится, и новоселье будет..." Радость близкая, возможная. И все же в глаза лезли убожество, бедность, страшно подумать, как продержаться до весны и устоять перед снежными бурями. Уголь в вагоны таскали носилками. От того места, где шла погрузка, тянулась черная полоса пыли. Лица темные, словно обуглившиеся. Спины, согнутые от усталости. Голоса хриплые, возбужденные. -- Дырки покрыли заплатами. А на ося глядели? -- Чего им сделается? Смазку надо дать хорошую! -- Два месяца, почитай, простояли на отдыхе! -- Вишняков Архип нашел! -- Ежели Катерину нашел, то вагоны мудрено ли! Катерина быстро пошла дальше, туда, где должны готовить сани для поездки в деревню. Пересуды о ней и Вишнякове не обижали, -- пускай всем будет известно, что они сошлись с Архипом. Кто бы чего ни говорил, словами ничего не изменишь. Слова рвут слабое, а сильное -- ласкают. Не забудешь той ночи, когда она пришла к нему. Эта ночь, украшенная кровавыми печными отсветами, беспечная и отрешенная, была необходимой в ее жизни. Катерина не стыдилась ее. Большая любовь не стыдится огласки. В мастерской было шумно -- стучали молотками, пилили, строгали. В дымном полумраке, возле закопченного, с наледью, окна Катерина увидела Франца, а дальше, возле низкого слесарного стола, -- Миху и двух ребятишек Петрова, Ивана и Сашку. Франц вырубал из листов железа лопаты, а ребятишки выравнивали их молотками и очищали напильниками от ржавчины. В дальнем углу курился горн. Возле него орудовал длинными щипцами Милован. На темном лице блестели белки глаз. Заметив поставленный торцом обрубок сосны, Катерина села на него, не желая мешать работающим. Время от времени мастерская оглашалась восклицаниями Франца и Михи: -- Махен, Миха! -- Йа, махен! Петровы при этом почтительно поглядывали на Миху. У рыжего Сашки блестело под носом: некогда подумать о себе. Миха толкнул его в бок: -- Пазе вытиразе! Сашка с ужасом повел на Миху глазами. -- Нос вытри! -- потребовал Миха. Сашка быстро дернул рукавом по носу. Немецкий говор его подавлял. -- Махен, Миха! -- снова крикнул Франц. -- Йа, махен!.. Сашка бросился тереть щеткой заготовку, засуетился и свалил две другие заготовки па пол. Металл загремел, Сашка побледнел от испуга. -- Балда, -- выругался Миха. Слава богу, не по-немецки, а по-русски. Сашка даже огрызнулся: -- Мало ли, бывает... У выхода лежало десятка три готовых, синеющих от прокалки лопат. В петле из проволоки висело столько же тяпок. -- Гутен таг, фрау Катерина! -- прервав работу, вскричал Франц. -- Все порядке!. Можем грузить вар... как его по-русски? -- По-русски, -- отозвался Миха, сдвинув едва заметные полоски бровей, -- вар есть товар! -- Гут, гут, Миха! -- похвалил Франц. Миха кивнул головой. Петровы ребята, угнетенные его превосходством, подавленно потупились. Катерина подумала: хорошо, что Миха привел их в мастерскую. Не сидят дома, не ждут загнанно, когда явится отец и спьяна примется драть за уши. Жизнь-то ребячья на шахте не очень ласкова, да и гладят-то ребят не мягкими, а жесткими ладонями в окаменевших мозолях. -- Выедем завтра на рассвете, -- объявила Катерина, обращаясь к Францу и ребятам. -- Пускай тут все лежит, мы сами погрузим. -- Выполняем приказ Вишнякоф, -- блестя очками, сказал Франц. -- Не сазадош Кодаи, а Вишнякоф! -- повторил он, считая это очень важным. Франц говорил о приказе с уважением, не допуская того, что он не может быть выполнен. Катерина горделиво вскинула голову и усмехнулась. Она только теперь поняла, что у нее, как у тех ребят Петрова, что-то удивительно круто изменилось в жизни. Франц это понимает: виду не подавал, что знал ее прачкой, сдавал белье и никогда не говорил с ней о шахтной работе. -- Счастливо вам оставаться! -- попрощалась Катерина и вышла из мастерской. В лицо после угарного чада пьяняще ударило свежим воздухом. Всюду было знакомое -- потемневшие горбыли худых шахтных сараев, проржавелый хлам во дворе, шаркающие отяжелевшими ногами шахтеры, почерневшие от угольной пыли рамы в окнах управленческого дома, похоронная чернота утрамбованных заштыбленными подошвами тропинок. А на душе было бодро, спокойно и весело. Вот и всадник проскакал, -- кто бы это мог быть? Он тоже, наверное, не со злом, а с добром в Казаринку. Настанет время, когда каждый день по десятку будет приезжать таких всадников. Кончается прежнее: дует метель, метет, ставит сугробы поплотнее один к одному, ветер рвет тишину и громыхает где-то оторванной доской, как сторож колотушкой, -- никого не жди, согревай душу своим теплом, никому другому ее не согреть. Всадник, наверное, к Вишнякову, -- мало ли теперь дел у Архипа? Скакал издалека -- от разгоряченного коня валит пар. Спешил, наверное, не боясь надвигающейся ночи. Катерина пошла к управленческому дому, помогать бабам шить мешки. Всадник осадил коня возле коновязи, ловко соскочил, приладил на шею коню торбу с овсом. "Ничего, умеет", -- одобрительно следил Вишняков. По плохо гнущимся ногам и напряженной, развалистой походке определил, что всадник давно не вставал с седла. Башлык опушен инеем, усы и борода белые. -- Никак Трифелов? -- спросил Вишняков, узнав де- бальцевского комиссара. -- Украсило тебя! -- Любого в такую погоду украсит! На ходу пожал протянутую руку и вошел в дом. -- Затишок у вас, -- сказал Трифелов, стягивая башлык и обирая ледышки с бороды. Усы и борода у него для солидности: годами молодой, тоже, видимо, наряжался для того, чтоб быть заметнее. Но не так наряжался, как Сутолов, -- тот скрипел ремнями и устрашающе, -- а красивее, наряднее. Так и должно быть: разного роду-племени -- Трифелов из учительской семьи и сам учитель, а Сутолов из "нижних чинов". Роднило их только что-то внешнее, а в остальном люди разные. В серых глазах Трифелова, однако, тоже блеск, способный стереть улыбку с любой неуместно развеселившейся морды. -- Передавали мне, что собираешься к нам, -- заметил Вишняков. -- Встречал Сутолова на Лесной -- ему и говорил о приезде. Чего вы тут не ладите? -- спросил он как будто без особого интереса, стряхивая снег с башлыка. -- Слухи, -- покачал головой Вишняков. -- Бывает, конечно, постоим кочетами, перьями пошевелим, на том и кончается. Делить нам нечего. Склады сгорели -- в поселке голодно. -- Случается, после пожара виновников ищут, -- сказал Трифелов, показывая, что с положением знаком. Вишняков поймал его едкий, умный взгляд. -- На одном участке фронта, коим ты командуешь, замечен непорядок? -- спросил Вишняков, ожидая неприятного объяснения. -- Сторожевое охранение оказалось жидким -- один дед с колотушкой. А у тебя в Дебальцеве -- крыса не проскочит? Трифелов уловил иронию, перевел на другое: -- Перебежчики сообщают, будто Каледин перемещает войска на Верхний Дон, -- может, по Харькову готовится ударить. А немцы в Бресте ведут себя так, словно штабы договорились об общем наступлении. -- Позволь и мне о слухах, -- заметил Вишняков. -- Говорят, ты против подписания мира в Бресте? -- Зачем же тебе пользоваться слухами? -- мирно ответил Трифелов. -- Я действительно не решил еще, как относиться к переговорам в Бресте. Сложно очень, да и не нашего ума дело. У нас своих забот хватит. На стенку падала тень от его фигуры, похожая па килевой парус. Вишняков почему-то вспомнил рыбачью пору, как на шхуне ждали попутного ветра. "Что-то и теперь держится непривычный штиль. Не запутался ли комиссар? Уму его будто все подвластно..." -- Большевики Донбасса должны быть едины, -- сказал Вишняков. -- Так и будет. -- Пленные немцы вывели в степь офицеров, -- сказал Вишняков. -- Я не знаю в точности, чего требуют от нас немцы в Бресте, но я бы на все соглашался. Германия начинает колотить своих офицеров. -- У нас не немцы -- австрийцы. -- Разница малая. Желают задружить с советской властью. Нравимся мы им. -- Мы многим нравимся, -- с намеком произнес Трифелов и искоса взглянул на Вишнякова. -- Может, и так... "Теперь начнет дуть во все паруса, -- решил Вишняков. -- Встречи с Дитрихом не может простить..." -- Что ж, пленные под вашу команду идут? -- Выходит, так. -- А ведь принимать их под команду приказа нет. -- По всякому случаю приказ не напишешь. -- Это верно. Спросить бы полагалось. -- У кого? -- В Центр надо послать запрос. Вишнякову показалось, что Трифелов говорит об этом с нескрываемым неудовольствием. "Приехал учить, как следует подчиняться приказам", -- заключил он. Трифелов сразу же разрушил и это предположение: -- Из Центра, правда, на каждый случай ответа не получишь. -- Мы вот сообща начали думать об отгрузке угля и о заготовке продуктов, -- сказал Вишняков, решив больше не гадать о цели приезда Трифелова. -- Пономарев рассказывал мне про твои затеи. Отгрузку угля положено наладить. А вот по поводу заготовки продуктов -- надо бы отложить. Есть государственная монополия на заготовку хлеба. Ты имеешь понятие, что это за штука? Есть Наркомат продовольствия, он проводит закупки хлеба и продуктов для снабжения рабочих. Помимо него проводить заготовку -- значит вносить анархию в политику цен. По какой цене вы думаете покупать хлеб? -- Какую мужички назначат, -- уверенно ответил Вишняков. -- Им выгоднее заломить побольше. -- Мы им кое-что из промышленной продукции везем -- уголь, лопаты, тяпки. -- В обмен или деньги дополнительно будете платить? -- Как получится, -- менее уверенно ответил Вишняков. Обо всех этих премудростях Вишняков не думал. Трифелов без крика и шума его прижимал: -- Создать, конечно, надо заготовительный отряд. -- Мы так и сделали. Женщин включили... -- Но законы нарушать не надо бы. Свободной торговли хлебом мужички побогаче ждут не дождутся. А вы, стало быть, тут как тут. Вам -- надо, никто отрицать не станет. По всей стране тоже надо проводить заготовки. Если Наркомпрод примет ваш порядок, тогда надо дать в каждую деревню то, что вы везете, а еще ситец, кожу, керосин. А где взять? -- спросил Трифелов, расстегивая и сбрасывая ремни по-домашнему. -- Насчет угля, по правде признаться, меня Дитрих научил. Советовал вообще пустить уголь в продажу частнику, чтоб выручить деньги на зарплату. -- Ясно, -- протянул Трифелов, поднимаясь. -- Капиталист учит советского промышленника, как раздобывать деньги. На первый взгляд, ничего глупого и вредного -- продайте, получите деньги, выдадите зарплату. Вы продадите уголь. А динамитчики что? Значит, у вас -- будет, а у них -- ни шиша? Вот почему компродовцы толкуют о монополии, а капиталист -- о свободной торговле. У нас должны быть организации, которые бы занимались продажей фондовых товаров на внутреннем рынке, заготовкой сельскохозяйственных продуктов и товарообменом. -- Будет когда-то... -- Не когда-то, а уже теперь есть. -- Погоди, -- озадаченно посмотрел на Трифелова Вишняков. -- Ты чего ж разваливаешь все наши планы? Мы два месяца не получаем ни копейки. Нам прекратили поставки леса и керосина. Подвоза продуктов -- никакого. Что же ты мне про организации толкуешь? Будут -- тогда иное дело! Трифелов ходил по комнате, слушая и как будто одобрительно кивая головой. "А ведь вышагивает, как учитель в школе. Я ему отвечаю таблицу умножения, а он проверяет ответы. Если за этим приехал, тогда добро, давай!.." -- сверлил его задорными глазами спорщика Вишняков. -- Не будет ничего, пока мы с тобой не создадим, -- устало потягиваясь, сказал Трифелов. -- Ты берешься за налаживание производства на шахте. Доброе дело. Мы власть получили, теперь надо ею распорядиться. Распорядиться не по-старому, а по-новому. Ищи, делай, добивайся. Сразу же создавай такие организации, которые бы занимались заготовками не один день и не два, а целые годы. У Маркса говорится о товаре, что он имеет потребительную стоимость и меновую. Потребительная -- это та, которая удовлетворяет потребность человека, а меновая -- это способность товара быть обмененным на другой товар. На какой именно? Товар у тебя -- уголь. Менять ты собираешься на хлеб и мясо. За сколько ты отдашь пуд угля? Ты вступаешь в отношения с производителями зерна, стало быть, строишь отношения между людьми. А на какой основе? Будут ли эти отношения продолжаться па этой основе и дальше, или ты выберешь в одном месте зерно и подашься на новые места? Если хочешь знать, у нас за спиной не Каледин с шашкой, а крестьянин с настороженным взглядом, ждет, куда повернет и что совершит шахтерня, мы с тобой, советская власть. -- У нас пока организация из бабы Арины и бабы Варвары, -- засмеялся Вишняков. -- От кого придут бабы? От Казаринского Совета! Кто их направил, кто инструкцию давал? Казаринский Совет! Советская власть! Как у тебя Пашка-телеграфист служит, так они не должны служить. Пашку я военным судом и расстрелом настращал. На линии связи таких хлыщей мы держать не можем! -- Да где же нам других набраться? -- Чего не знаю, того не знаю. Вишняков пожал плечами. Трифелов умен. Насчет создания привычек и новых порядков хорошо говорит. Но не все учитыва