им финансовые вопросы? Горнопромышленники готовы дать Каледину любую сумму. Но влиянием своим не имели намерения поступаться. Родзянко -- политический банкрот, он только растранжирит деньги. -- Вы знаете, -- сказал Дитрих, -- что ни одно союзное правительство не признало де-юре Совнарком. Война с Германией продолжается. Естественно, союзники желают видеть в России такое правительство, которое бы оставалось с ними до конца. Сейчас и речи быть не может о создании сильного центрального правительства. Россия, вероятно, опять должна начаться из разрозненных княжеств. -- Генерал Каледин объявил о полной поддержке Временного правительства, -- сказал Родзянко. -- Министры поэтому едут сюда, в Новочеркасск. -- Министры эмигрируют на территорию Области Войска Донского. -- Не понимаю, -- сказал, краснея, Родзянко, -- вы думаете, что мы вышли из игры? -- А разве не так? -- Вы ошибаетесь! -- мрачно произнес Родзянко. -- В вас говорит голос немца, врага единой России! -- Ее уже нет, единой России, -- с ледяным спокойствием ответил Дитрих. -- Так будет! -- Повторяю, это возможно, если будут решаться не только военные, но и экономические проблемы. -- Дайте денег на решение этих проблем! -- Дать не трудно. Какие последуют результаты? -- Вы ищете выгод? -- свирепо спросил Родзянко. -- Я знаю эти привычки горнопромышленников. Они всегда были государством в государстве. Им легче договориться с каким-то областным правительством, чем с единым, сильным. Они готовят себе колонии! Могу поспорить, что завтра вы отправитесь к Петлюре! Он размахивал руками, блестя дорогими перстнями. -- Какой вздор! -- остановил его Дитрих. -- Вам нужно уйти с политической арены. Надеюсь, до ухода вы не станете мешать горнопромышленникам налаживать связи с теми республиками, где есть их интересы! Когда Дитрих закончил, тишина за столом продолжалась несколько минут. Родзянко сидел наклонив голову. Весь ресторан, кроме одиноко сидящего полковника, пел песню о гибели казака Тацина: Как под славным было городом под Шумлою, Что на ровной было площади, на большой поляне, Стоял там второй Тацин полк... -- Вы всегда подыскивали себе угодных министров, -- не поднимая головы, сказал Родзянко. -- Поверьте, Каледин принял вас холодно не по моему наущению. Мы все ошалели от неудач. Ссоримся. А нам не надо ссориться, -- закончил он совсем тихо. ...Несмотря на поздний час, Платовская улица была шумной, суетливо-пестрой от экипажей, всадников, уныло бредущих солдат в высоких измятых папахах. В глубине небольшого садика, перед атаманским домом, освещенная слабыми фонарями, стояла конная фигура Платова, героя Отечественной войны 1812 года, и, кажется, готова была ринуться в уличную суету, чтобы смешаться с ней и не видеть всей этой бестолковщины, внезапно навалившейся на маленький город. Возле памятника вдруг появилась шумная, пляшущая ватага. Схватившись за ограду, откинув голову, пьяный казак затянул зычным голосом: Кума к куме в решете приплыла, В решете приплыла, веретенами гребла, Веретенами гребла, донцем правила... Лавируя между военными, Дитрих торопливо пошел к Соборной площади, чтобы потом повернуть к вокзалу и отыскать свой поезд. Вдруг за спиной он услышал частые шаги и восклицание: -- Простите, одну минуту!.. Дитрих повернулся. Его догонял полковник, которого он видел одиноко сидящим в ресторане. -- Чем могу служить? -- сдержанно ответил Дитрих. -- Я хочу представиться... полковник Раич. Дитрих протянул руку, при свете фонаря вглядываясь в продолговатое смуглое лицо с неподвижными черными глазами. -- Это нехорошо, -- сказал полковник, преодолевая неловкость, -- но я слышал ваш разговор с Родзянко... -- Сделайте милость, я не скрываю своих мыслей по поводу Родзянко. Вы прибыли сюда к генералу Алексееву? -- Нет, у меня сложнее... -- Знаете что, -- вдруг предложил Дитрих, -- доберемся к моему вагону и продолжим ужин. -- Что ж, я охотно. Здесь-то мне некуда деться. Они остановили извозчика и вскоре подъехали к составу, в котором прибыл Дитрих в Новочеркасск. Вагоны и поезда, доставившие петроградских сановников в столицу "казачьего государства", охраняли постовые. Загнанные в тупики домики на литых колесах светились рядами окон и, кажется, в любую минуту готовы были двинуться в путь. Дитрих и Раич расположились в салоне. Выпив рюмку водки, Раич неожиданно начал рассказывать о себе и о своей тайной миссии, заведшей его в Новочеркасск: -- Происхожу я из древнего рода волынских дворян... У меня жена, двое детей. Я не знаю, где они сейчас, и не могу к ним вернуться... Последнее время моя часть находилась под Менделиджем, в Персии. После расформирования части я попал в Екатеринодар. Ходил на митинги, слушал ораторов. На одном из митингов ввязался в спор с эсерами. Если бы не вахмистр моей части Вишняков, наверное, меня бы расстреляли. Проголосовали -- и конец. Народная стихия... Чтобы прийти к законности, она должна уничтожить старую, а какое-то время довольствоваться простым поднятием рук. Это закон ее существования, как бывает, наверное, закон ветра, шторма, наводнения. Чтобы наступила тишина, должен отшуметь шторм... Может быть, станет лучше, я не знаю. Россия измучена войной, дальше она не могла так жить, она предпочла бурю. И когда все уляжется, успокоится, я не уверен, останусь ли я жив. Многие люди моего круга смотрят на это проще: они надеются поставить паруса и остановить бурю. Это смешно и обидно. Я обрадовался возможности уклониться от записи в Добровольческую армию и согласился на поездку в Крым, где, сказали, меня ожидает "поручение одной высокой особы". Я был снабжен бумагами и деньгами на дорогу, добрался до Керчи. Там меня встретил весьма таинственно держащийся человек и повез в Ялту. Хорошо. Золотая осень. Не знающее стужи синее море. Татары в аккуратных смушковых шапочках. Богатые экипажи. Неделю я прожил в уютном доме на набережной, ожидая приема у "высокой особы". Наконец это произошло. За мной приехал экипаж, и мы отправились в Ливадию, к дворцу, где продолжала жить вдовствующая императрица Мария Федоровна. Действительно, это был необычный кусочек русской земли. Белый дворец в зелени лавров и кипарисов, лакеи в ливреях. Свитский дворец полон фрейлин и опереточно важных сановников. Синее море, видное за вершинами деревьев, вероятно, каждый день говорило им лишь об одном элегическом спокойствии. Просторы бунтующей России оттуда не видны. Во дворце я услышал разговор старой императрицы с сухим и непреклонно важным адмиралом. -- Мне поручено увезти вас отсюда. -- Но я не какая-то вещь, которую можно увезти! -- Мой крейсер стоит на рейде. Обстоятельства не позволяют задерживаться. Вы это должны понять. -- Никуда я не поеду. Мне здесь хорошо. -- Я получил приказ первого лорда Адмиралтейства и пожелания короля Великобритании вывезти вас отсюда. Я обязан выполнить этот приказ. -- Вы не смеете говорить со мной в таком тоне! Я должна ждать здесь Николеньку. Старая женщина с неприятным морщинистым лицом, в которой я не сразу узнал императрицу Марию Федоровну -- настолько она постарела и изменилась, -- посмотрела на меня и спросила: -- Вы и есть тот полковник, которого я жду? -- Да, ваше величество, -- ответил Я, рассматривая гранатовый бархат ее накидки, белоснежные брюссельские кружева, из которых сшит воротничок, старые руки в перстнях, сдвинутые широкие брови и торчащие, большие, мужские уши. Мне подумалось, она упирается не потому, что хочет подождать "Николеньку", а потому, что ей во дворце привычно и удобно. Накинув гранатовую накидку с собольим мехом, она собиралась, наверное, на прогулку, ей помешали, и она изо всех сил отстаивала за собой право поступить так, как ей хочется, возможно, в эту минуту думая о свободе. Только она не представляла своей свободы без власти над другими людьми и без комфорта. -- Простите, адмирал, мне надо поговорить с полковником наедине, -- сказала она резко, как будто при моей помощи вернула себе право повелевать. Адмирал поклонился и вышел со словами: -- Я могу ждать тридцать минут. -- Вот видите, как мне тяжело, -- вздохнула Мария Федоровна. -- Меня насильно увозят из России... Извольте подождать, -- сказала она уходящему адмиралу и позвала: -- Маша! Мария Львовна!.. Складывай, пожалуйста, все необходимое!.. Да, так о чем я? Нет, такая жизнь не про нас! Я не могу, как солдат, собраться немедленно и отправиться в поход. И зачем, я вас спрашиваю, зачем все это бегство, если в Петроград скоро вступят немцы?.. Здесь все по-прежнему... только, представьте себе, татары, местные жители, стали ходить но нашей тропе на Кореиз... Ушло все -- и жалко одной тропы!.. -- Поезжайте немедленно в Екатеринбург, -- сказала она так, будто бы это совсем недалеко, -- разыщите вашего царя и вывезите его оттуда во что бы то ни стало. Его надо увезти силой, как меня увозят... Я видел, как отряд английских матросов, во главе с адмиралом, сопровождал ее по крутому спуску к причалу и шлюпке. Видел стоящий далеко на рейде крейсер. На моих глазах он ушел в открытое море!.. Раич устало откинулся на спинку стула. -- Вы монархист? -- спросил Дитрих. -- Может быть... Но я говорю о другом. На моих глазах русскую землю покидала иностранка -- Дагмара! О приходе немцев в Петроград она говорила как о чем-то обычном. А я четыре года торчал в блиндажах и окопах... Простите меня, вы тоже немец, но не все немцы одинаковы. Мне показалось, вам ясно, что необходимо для России. Еще на пути к поезду Дитрих решил взять его к себе на службу. К генералу Алексееву Раич не пойдет. В Екатеринбург не поедет. Прямота и честность его не вызывали сомнений. Зачем же терять такого человека? Тем более -- он симпатизирует ему. -- Идите ко мне на службу, -- предложил Дитрих. -- Что же я у вас буду делать? -- спросил Раич. Дитрих начал что-то говорить о проталкивании вагонов, проверке отгрузки леса для шахт, розыске на глухих станциях цистерн с керосином, подводя к главному: -- А сейчас, например, надо пробиться с грузом динамита на станцию... Не пугайтесь динамита -- он не для войны, а для буровзрывных работ в шахтах. Ни калединцы, ни большевики, однако, не откажутся от того, чтобы его конфисковать. Им это нужно для войны, а нам для производства. -- Я на военной службе, -- напомнил Раич. -- Ну, это мы уладим! -- Что ж, заманчиво, -- сказал Раич. -- Выпьем за счастливую дорогу! -- улыбнулся Дитрих, поднимая рюмку. Положение заставило взять верного человека, которого легко обмануть. Куда ему самому с этими ящиками? Состав останется в Новочеркасске, паровоз угнали, рассчитывать можно на дрезину. Феофан Юрьевич в этом случае не помощник. Провести дрезину может Раич. Не удастся -- черт с ним: в ящиках не последнее, что оставалось... Утром к Дитриху явился украинский полковник Чирва с официальным предложением побывать в Киеве. -- Мое правительство желает видеть представителя горнопромышленников, -- объявил он без излишней дипломатии, часто моргая глазами и мучаясь, наверное, от головной боли после вчерашнего "единения с донцами". -- Вы здесь представляете свое правительство? -- Да, второй месяц. Я могу позаботиться, чтобы ваш вагон прицепили к составу, отправляющемуся в Киев. От него несло винным перегаром. Отечные пальцы мелко дрожали. Выяснять, кто посоветовал ему завести разговор о киевской поездке, не было смысла. Дитрих пообещал выехать. Это совпадало с его планами. ... Тихим, неразбуженным краем лежала украинская земля. Из окна вагона открывались ее необозримые степи. Солнце вставало медленно, в серо-красных облаках. Накатанные дороги тянулись бесконечными полосами. Дальние села с приземистыми хатками напоминали отары пасущихся овец. Церкви выглядели нарядно, как бы свидетельствуя о богобоязненности и ненарушенной прочности жизни. Люди на станциях держались учтиво, продавали хлеб и сало дешево, как будто ничто им не грозило и они верили, что следующий год выдастся урожайным, без войны и сиротства. Дитрих прошелся по составу. Пассажиры -- молодые люди в штатском. Выправка и огрубевшие лица выдавали военных. Да и беседы их не вызывали сомнения. -- Офицерские роты легко развернуть в полки... -- Ах, дорогой Николай Николаевич, перспективы в высшей степени неясные: мы будем командовать карательными отрядами... -- Вы что-нибудь слышали о Петлюре? Говорят, совершенно бесцветный офицер. -- Каждая война выдвигает своих офицеров. В той войне, о которой распространялся генерал Алексеев, не понадобятся талантливые офицеры. Даешь бесцветных! Говоривший добавил скверное ругательство. "Пополнение украинским войскам... Удастся ли союз "донцов и запорожцев", за процветание которого так много пили в Новочеркасске?.." ...Дитриху любезно отвели особняк на Банковской улице. Он долго ходил по городу, наблюдая красочный галоп гайдамаков, шествия людей в национальных костюмах, стекающихся к оперному театру. Один из организаторов этих демонстраций, упитанный человек в чумарке и серой смушковой шапке, объяснил, что все это нужно "для победы над большевиками на съезде Советов". В оперном театре должен был открыться съезд Советов Украины. На Крещатике Дитрих увидел похоронную процессию, тоже обставленную в национальном духе. Гроб с покойником был установлен на орудийном лафете, впереди под уздцы вели великолепного гнедого коня, идущий за лафетом хор пел протяжную, грустную песню. А когда хор умолк, вперед вырвался светловолосый юноша в казакине и начал читать басовитым утомленным голосом стихи о павшем воине. Дитрих прошел за процессией несколько кварталов. Она показалась ему любопытной, как все чужое. Наверное, он так же пошел бы сопровождать прах индейца или японского самурая, -- интересно поглядеть. Другого чувства не было. Поэтому и отойти в сторону ничего не составляло. Отдалившись, он заметил, что среди сопровождавших прах покойного почти не было простых, бедных людей. Это вернуло его к впечатлениям о Новочеркасске -- вспоминались Каледин, Родзянко... А где же народ? Он повернул в сторону. По переулку, поднимающемуся вверх, конники с шашками наголо конвоировали полураздетого, избитого человека. "Он -- народ?.." На повороте, метрах в пятидесяти, когда навстречу конникам и арестованному вышли какие-то люди, обреченный на смерть человек крикнул высоким, звонким голосом: -- Хай жыве радянська Украина!.. Конник наискось ударил кричащего шашкой. Люди шарахнулись. Конники поскакали за ними. Дитрих приблизился к зарубленному. Он увидел еще живые, налитые ненавистью глаза. "Жестокость неизбежна..." -- успокоил себя Дитрих и пошел дальше. Уличная казнь заставила подумать о той Украине, которой ему не пришлось видеть среди разодетых демонстрантов. Как она относится к Украинскому правительству? Удастся ли удержаться Центральной Раде, если на смерть идут со словами об Украине советской?.. В особняк на Банковской к нему пожаловали служащий секретариата финансов Войтенко, директор коммерческого банка Панич, высокий седовласый красавец профессор истории Глущенко и поэт Андрей Косицкий. Дитрих сразу узнал в Косицком поэта, читавшего стихи на похоронах. -- Очень рад, очень рад с вами познакомиться, -- говорил Дитрих, здороваясь. Они сразу же пошли к столу. Профессор Глущенко принялся "образовывать" Дитриха в украинской истории. -- Очень интересно! -- восклицал Дитрих. -- Будьте как дома, господа... Я слышал, вашей республике предлагают автономию в составе России? -- Да, что-то похоже на это, -- сказал Глущенко. -- К нам приехала из Петрограда делегация Совнаркома, возглавляемая Раковским. В один голос с Киевским Военно-революционным комитетом она требует не пропускать через нашу территорию войсковые формирования и даже отдельных офицеров на Дон. А по какому праву? В то же время снаряжают красногвардейские отряды и отправляют их в Харьков. Нас заставляют отказаться от Каледина и полюбить их главнокомандующего Антонова-Овсеенко. Дитрих посмотрел на Косицкого. Тот молчал. -- А Харьков -- наш! -- продолжал Глущенко. -- У вас там свои формирования? -- Конечно! -- Они и мы... -- тихо сказал Косицкий. -- Абсолютно правильно -- они и мы! -- поддержал Глущенко. -- Кто "они", а кто "мы"? -- спросил Косицкий. -- Вот именно -- кто "они"? -- спросил профессор, не заметив, что Косицкий высказывал недоумение по поводу этого деления. -- Богдан Хмельницкий допустил ошибку, приняв в свое время послов царя Алексея. -- Вы осуждаете Богдана Хмельницкого? -- спросил Косицкий, в упор глядя на профессора. -- О, Андрию, -- сокрушенно произнес Глущенко, -- я никого не осуждаю. Я прибегаю к историческим аналогиям: тогда -- теперь. "Аналогии, аналогии! -- скрыл ухмылку Дитрих. -- Они погибнут, если повезут на старых возах свое новое время..." -- Вам нужно дать определенные обязательства крестьянам, -- осторожно заметил Дитрих. -- Украинская земля -- украинцам! Вот наши обязательства. Возражать бесполезно: профессор был в плену своих предрассудков и своих представлений о времени. Дитрих начинал тяготиться беседой и обрадовался, когда Глущенко набросился на Косицкого, возразившего против употребления в украинском языке взрывного "г". -- Перед гласными она произносится как придыхание. А взрывное -- только в словах азиатского и европейского происхождения. -- А як вы вымовытэ нашэ слово "гуля"? Дитрих повернулся к Войтенко: -- В финансах, кажется, все яснее... Они отошли в сторону. К ним присоединился Панич. -- Мы готовы подписать соглашение с Продуглем, -- сказал Войтенко. -- Меня интересует ваше рабочее законодательство. -- Мы примем закон о запрещении забастовок и о поощрении честных рабочих. А пока на территории республики вводятся законы военного времени. Дитрих помрачнел: Керенский вводил законы военного времени повсюду, а проку никакого. -- Я, конечно, не берусь вмешиваться в ваши внутренние дела, -- сказал он. -- Надо, наверное, учитывать тягу современных рабочих к общественным организациям. Может быть, вам следовало бы подумать о создании на предприятиях комитетов спасения республики, состоящих из интеллигенции и рабочих? Стремление к общественным организациям было бы удовлетворено, а ваши цели нашли бы ясное выражение. Войтенко промолчал. Панич опустил голову. -- Вы не склонны обсуждать такие вопросы? -- спросил его Дитрих. Нас больше интересуют отчисления горнопромышленных предприятий в бюджет. -- Бюджет любой республики связывается с ее политической устойчивостью, -- сухо заметил Дитрих, давая попять, что горнопромышленники требуют гарантий. -- Мы -- самостоятельны! -- Я хотел бы получить информацию о ваших переговорах в Бресте, -- сказал Дитрих, продолжая о гарантиях. -- Они не касаются экономических проблем, -- успокоил его Панич. Мы располагаем данными, что вы обещаете немцам поставить уголь и руду. -- А вам чего немцы? -- нагло щурясь на Дитриха, сказал Панич. -- Вы тоже немец! Дитрих ухмыльнулся: -- Вы хотите сказать, что я не должен обращать внимания на обещания, которые вы даете немецкой стороне? Я хотел бы, чтобы вы иначе смотрели на эти вещи. Мы не против поставок, если хотите, это в наших интересах. Правительство, которое заботится о торговых связях, нам нравится. Но оно обязано уважать собственность. -- Мы не продешевим. -- Пока, я вижу, вы распорядились нашим кошельком. А что мы получим? Ваш "Третий универсал", где вы отрицаете собственность?.. -- Не придавайте ему серьезного значения! -- Войтенко забеспокоился и недовольно посмотрел на Панича. -- Наведите порядок в Донецко-Криворожском бассейне, -- начал диктовать Дитрих. -- Ликвидируйте рабочий контроль. Разгоните военно-революционные комитеты, вырвите власть у Советов. Встаньте на защиту собственности. Вот что для нас имеет значение. -- Да, да, вы правы, -- сказал Войтенко, жестом приглашая к столу. -- Мы рады принимать здесь, на священной киевской земле, большого друга нашей молодой республики. Он отдал много сил процветанию промышленности у нас. Шана ему! -- Шана! -- громко поддержал Глущенко. Косицкий стоял опустив голову. -- Хотите, я приглашу вас на наши предприятия? -- обратился к нему Дитрих. -- Мне бы хотелось вас задобрить... -- А я возьму и приму ваше приглашение, -- ответил Косицкий, вскинув голову. -- Только я приеду не гостем, а строгим контролером моей республики. -- О-о, -- улыбнулся Дитрих, -- что же вы будете контролировать? -- Не знаю... Вашу любовь к нам! -- воскликнул он. -- Милости просим! -- развел руками Дитрих. ...Перед отъездом Дитрих составил отчет для союза горнопромышленников о своих встречах. Ничего нового он не мог сообщить. Настроение было мрачное. Газеты сообщали о подготовке съезда Советов Украины в Харькове, о нерешительности Каледина, о работе шахт без управляющих. Впервые в жизни Дитрих почувствовал растерянность. Он не знал, как будут развиваться события дальше. 11 Дитриху послышалось, будто кто-то кричит и стучит в дверь. Он вскочил с кровати и приблизился к окну: "Не хватало новых постояльцев..." Фофа уверял, что дом Трофима Земного глухой и падежный, поэтому Дитрих и поехал сюда из Штеровки, где ожидал Раича. Оказывается, этот дом не такой уже и глухой, если стучатся в него среди ночи. За окном гудел чей-то басовитый голос: -- Открой, Трофим!.. "Зовет по имени! -- отпрянул от окна Дитрих. -- Черт понес меня в эту поездку..." Еще в Штеровке, вглядываясь в злые, отчужденные лица железнодорожных рабочих, он подумал, что зря ринулся на Юг, чтобы выяснить обстановку и спрятать золото и драгоценности. Феофан Юрьевич не у власти. Косой шурф -- удобное место, но вокруг Косого шурфа поселки, где властвуют Советы, и по меньшей мере наивно надеяться, что они ему не помешают. Горнопромышленнику в Донецком бассейне, охваченном пламенем революции, хуже, чем в Петрограде, где еще многим удается скрыться от Военно-революционного комитета. Любой шахтер с винтовкой не только потребует пропуск, но и обыщет. Дитрих нервно поглядывал на дверь. Вот-вот она откроется. -- Поживей, чего ты там! -- доносился тот же басовитый голос. "Отвратительная история..." Дитрих подумал, что золото и драгоценности неожиданно связали его по рукам и ногам. Он не может оставить их, как не могла оставить царскую тропу между Ливадией и Кореизом императрица Мария Федоровна, давно потеряв все дороги и троны России. "Какая глупость!" -- сжав челюсти, зло водил глазами Дитрих. Басовитый голос умолк. "Надо бросить... отрубить палец, чтоб сохранить руку..." Дверь резко открылась -- в комнату вошел Трофим. -- Кто там? -- спросил Дитрих. -- Девку мою Лиликов привел... На путях, говорит, замерзала... Лиликов -- казаринский артельщик. Трофим говорил тихим, хриплым голосом, не поднимая глаз. "Зол на меня", -- подозрительно вглядывался в него Дитрих и спросил: -- Ему что-нибудь нужно? -- Будто ничего не нужно... За девку ругает, чего, говорит, выгнал в ночь на мороз. А я не знал, когда вышла... -- Она вышла, ничего мне не сказав, -- сухо произнес Дитрих, догадавшись, что мастер знает о причине ее бегства. -- Понятное дело, шальная: в степи дует -- с ног валит... -- Они у тебя, на твоей половине? -- Где же им быть... -- Обо мне ничего не рассказывал? -- Зачем? Я смальства неразговорчивый, -- ответил Трофим, продолжая хмуриться. Появился Фофа. -- Что-то случилось? -- спросил он шепотом, часто моргая запухшими от сна глазами. -- Ничего не случилось, -- недовольно ответил Дитрих и обратился к Трофиму: -- Я понимаю, ты бы не пришел, если бы Лиликов не догадывался о моем присутствии. Он не должен знать, что я не один. Это -- ни в коем случае!.. -- Стешка, должно, сказала про одного постояльца. У девки ума что у курицы. А тут еще -- разжалобил. Она и проговорилась. -- Как, ты считаешь, лучше нам поступить? -- быстро спросил Дитрих. -- Можно оставить без внимания. Мало ли как случается. Мое дело, куда и зачем дочка ходит, а вам, известно, свой разговор придется провести. -- Почему он оказался среди ночи вблизи твоего дома? -- спросил Дитрих, вдруг заподозрив, что его ищут. -- Сказал, к Косому шурфу шел -- лесной склад ему нужен. Я так думаю, не сидится им дома: леса нет, вагонов нет, спать некогда... -- Трофим прав, Лиликов -- главный ответчик за шахту, -- вмешался Фофа. -- Советую вам не показываться, -- оборвал его Дитрих. -- Я пойду на ту половину. Ты уведешь оттуда свою дочку, Трофим. Быстро, иди!.. -- Ясное дело... -- пробормотал Трофим, выходя за дверь. Дитрих свирепо посмотрел ему в спину: он терпеть не мог этой привычки говорить о "ясном деле", когда оно никому не ясно. Раич, должно быть, уже ожидает удобного момента в Штеровке, чтобы проскочить Дебальцево, а оттуда -- на Громки. Остановить его нельзя. Дрезина и груз обнаружатся -- обвинения могут последовать самые неожиданные. Десять килограммов золота в слитках и два десятка брошек и браслетов -- улика достаточная, чтоб объявить "врагом революции" и поставить к стенке. Оставить все и скрыться? Об этом не может быть и речи: Лиликов не выпустит его. Дитрих сунул в брючный карман браунинг, набросил на плечи полушубок и решительно вышел. -- Господи, помоги же нам хоть один раз в жизни, -- прошептал побелевшими губами Фофа. Вдруг что-то зашуршало. Фофа часто засеменил босыми ногами. Из-под стола выскочила мышь, метнулась под кровать и исчезла. Фофа облегченно вздохнул. -- Что же будет теперь... Лиликов явился к путевому мастеру -- постарался он обдумать происшедшее -- не чайку похлебать. Он -- зол. Арестует всех и поведет на объяснение к шахтам... Надо было убегать подальше, в Екатеринослав, к жене. Оставить Дитриха. Что-то ему нужно от него... Весь век одно и то же: служи, выполняй поручения, угождай. А жизнь теперь иная -- надо подумать и о себе. -- Дитрих взял браунинг... -- прошептал Фофа и стал вспоминать молитвы: -- "Да святится имя господне, Христово, пречистое..." Память на молитвы слаба: Фофа был безбожником. Опять зашарудела мышь. Фофа замер, ожидая, пока она появится. Испуганный, он хотел видеть существо, живущее в постоянном страхе. Мышь выглянула из-за ножки кровати, дрожа всем тельцем. Затем выбежала и остановилась, услышав, наверно, как учащенно бьется сердце у Фофы. Неизвестно, что она искала. Фофа ждал, куда она пойдет. Потом пошевелил пальцем, и страх опять метнул мышь под кровать. Фофа улыбнулся. -- Будь что будет... -- прошептал он, успокоившись. ...Дитрих мельком взглянул на жавшуюся к печке девчонку, а потом быстрым, но внимательным взглядом окинул высокого, рукастого шахтера, стоящего рядом с ней. -- Здравствуйте... -- поздоровался Дитрих, проходя в глубь комнаты. Никто не ответил. -- Мы тут побудем до утра, -- сказал Трофим Стеше. -- Ты ступай к себе на кухню. Стеша взглянула на него испуганно. -- Ничего, не боись, я буду наведываться, домового гонять, -- умиротворенно и даже ласково сказал Трофим. -- Пойдем, я провожу. Стеша покорно поднялась. Проходя мимо Дитриха, она прижалась к отцу. -- Ну, да что! -- проворчал Трофим, ведя ее к двери. -- Ох-ха, мороз... -- Отчаянная девчонка, -- неопределенно произнес Дитрих. -- Я мужчина -- и то бы не решился выйти в такую пору из дому... Лиликов не ответил. Он возился с самокруткой, аккуратно подбирая просыпавшуюся на потертые брюки табачную крошку. Отогревшееся с мороза и ветра костлявое лицо его пылало. -- Не утихает пурга, -- не выдержав молчания, сказал Дитрих. -- Дела-а... -- произнес наконец Лиликов, зажигая спичку и прикуривая. Дитрих обратил внимание на его руки с длинными, цепкими пальцами. В эти руки попадешься -- не вырвешься. -- Сказала мне девчонка, -- промолвил, морщась от дыма, Лиликов, -- что испугалась постояльца. А ты будто и не страшный человек. Откуда явился в наши края? -- спросил он, посмотрев на Дитриха в упор. -- С поезда, -- ответил Дитрих, выдерживая его взгляд. -- Поезда теперь ходят, когда машинист пожелает. Остановился на перегоне -- что хочешь делай. Спасибо, путевой мастер позвал к себе. -- Ясно... Лиликов сказал это так, будто ему еще что-то было известно. Дитрих промолчал, напряженно ожидая прихода Трофима. Не помешает ли история с девчонкой? Дочь ведь единственная, он может озлиться за причиненную обиду. Тогда Дитриху придется действовать самому. Все это мелькало в голове, не давая сосредоточиться. Единственно, что он понимал, -- надо подробнее объяснить свое присутствие здесь. -- Вы с Казаринского рудника? -- Может, и так. -- Я почему-то подумал, что вы именно оттуда. Лиликов промолчал. -- Я имею некоторое отношение к снабжению шахт лесом и другими материалами... Лиликов взглянул на него исподлобья и повторил: -- Ясно. Второе "ясно" еще больше усилило напряженность между ними. Раскаленная кирпичная плита пыхтела жаром. Отсветы от нее мелькали на потолке, как будто сигналя о приближающемся несчастье. -- Вы чем-то озабочены? -- спросил Дитрих, поднимаясь и нащупывая в кармане браунинг. -- Мне кажется, мы с вами попали в дом к доброму и честному человеку. -- Человека этого мы давно знаем, -- сказал Лиликов, часто затягиваясь и настороженно следя за каждым движением Дитриха. Скрипнула дверь -- вернулся Трофим. -- Вели господину Дитриху сесть и не шарить по карманам, -- приказал ему Лиликов. -- Откуда вам известно мое имя? -- С двенадцатого года. Работал у ваших геологов. Дитрих сел и растерянно посмотрел на Трофима. -- Такое дело... -- прогудел себе в бороду Трофим. -- Господин Дитрих рассказывал о каком-то поезде, -- продолжал Лиликов. -- Ничего мне не известно о поездах. Я иду с Громков -- чиста дорога. Вот так, -- закончил он, кинув окурок к плите. Грудной бас его был звучен, до слуха доносилось каждое слово. -- Если мы действительно раньше встречались, то нам найдется о чем поговорить, -- неуверенно сказал Дитрих. -- Мне любопытно, как сейчас работает шахта... -- Зачем же тогда у путевого мастера хорониться? Можно отправиться на шахту и поглядеть. -- Дороги теперь трудные... Да и неудобно как-то, мне доложили, что ваш Совет уволил управляющего. -- Сбежал ваш управляющий. -- Как ни случилось, но его нет. Звать -- не зовут. Чего же мне появляться? -- Со стороны поглядеть удобнее? -- Оставим препирательства, -- мирно улыбнулся Дитрих. -- Вам должно быть понятным мое желание узнать подробно о шахте. Если я не заезжаю, это еще ничего не значит. Хотите, я расскажу вам, чем занимался в последние дни? Искал по дорогам затерявшиеся вагоны с крепежным лесом... Он начал возмущаться непорядками на железной дороге, военным положением, введенным Калединым, неразберихой в денежных операциях. Лиликов слушал, изредка! вприщур поглядывая на Дитриха. Трофим молчал, словно затопив в бороде свое отношение к происходящему. В плите потрескивал уголь. -- Вам надо укреплять власть, -- сказал Дитрих так, как будто был заинтересован в укреплении этой власти. -- Хозяйство Продугля расшатано неразберихой в стране. На смену прежнему должно прийти что-то другое. Придут и другие люди... -- Дитрих грустно покачал головой, словно и с этой неизбежностью он уже смирился. -- Но кто бы ни был, он должен уметь управлять... Чудно, -- желая смягчить Лиликова, Дитрих рассуждал с такой убежденностью, что не остановился бы, наверное, и перед обещанием "научить советских управляющих" распоряжаться хозяйством. -- А не жалко отобранного? -- с любопытством спросил Лиликов. -- Вы -- человек труда, вам понятны обиды, когда результаты труда присваивают другие. -- Какой же труд? -- Минутку! Рабочий рубит уголь в забое, но и промышленник не вылеживается в постели. Уголь продай, контракты подпиши, лес и керосин раздобудь, с банкирами поспорь. Признаюсь, мне любопытно поглядеть, как будете это делать вы... Где-то в глубине его темных неподвижных глаз блеснул огонек, -- черта с два вы сумеете! Лиликов заметил этот огонек. И может быть, это решило исход их встречи: Лиликов вдруг подумал, что арестом не решить спор с Дитрихом. Спор предстоит долгий, кулака и нагана мало. Может, за одним столом придется посидеть с этим чертом, чтоб хоть болтовню его послушать: гляди, что-нибудь выболтает по неосторожности. -- Куда же вы от путевого мастера? -- спросил Лиликов. -- В Харьков. -- Пропуск на проезд есть? -- Да, есть. -- Калединский или Военно-революционного комитета? Дитрих следил за Лиликовым из-под ресниц. -- Желаете проверить? -- Не буду проверять, -- отказался Лиликов, уверенный, что настоящий или поддельный пропуск у Дитриха есть. -- Трофим! -- позвал он дремлющего или прикидывающегося сонным мастера. -- Ну?.. -- отозвался Трофим. -- Проверишь путя к Косому шурфу. -- Как служба велит, так и сделаю, -- угрюмо ответил Трофим. Лиликов подошел к кадке, выпил воды. Стоял он спи-ной к Дитриху. Трофим взглядом спросил: проводить ли? Дитрих утвердительно кивнул головой. -- Пошел я, -- хрипло произнес Лиликов. -- Всего вам хорошего, -- сказал Дитрих, улыбаясь. Трофим шел за Лиликовым, глядя себе под ноги. Вот уже и крыльцо позади. Сквозь вьюжную муть темной полосой проглядывала ограда. -- Чего тебе степью идти, по путям можно! -- крикнул он Лиликову. -- А я ворочусь! -- Погоди ворочаться! -- Лиликов неожиданно повернул за угол погреба. -- Чего тебе? -- спросил Трофим, подойдя к нему. Вьюга накрыла их на какой-то миг. Трофим почувствовал близкое дыхание Лиликова. -- С сей поры чтоб извещал нас про своих постояльцев, -- загудел он ему в ухо. -- Все как есть! -- В сыск нанимаешь? -- Не дури! -- схватил его за руку Лиликов. -- Про кого б другого речь -- к дочке твоей приставал, дурья башка! Все о нем будешь докладывать. Таков мой приказ. Не выполнишь -- дом твой недалеко, придем, спросим. Лиликов перешагнул через заснеженную ограду и скрылся из виду. Трофим какое-то время стоял, не чувствуя холода. Потом побежал к дому. Войдя, долго крякал, расправлял спутавшуюся бороду. -- Ушел шахтер? -- спросил Дитрих. -- Ушел, слава богу, -- ответил Трофим. Свой голос показался чужим, слишком громким. -- Ни о чем он тебя не спрашивал? -- Выговорился здесь, чего ж... Идемте, -- после молчания позвал Трофим, -- время позднее... 12 Недалеко от полуземлянки Паргиных стоял одноэтажный, под железом, крашенным болотно-зеленой медянкой, дом, в котором жила Калиста Ивановна. Окна прорублены высоко, чтоб никто не смог в них заглянуть. В последние дни эти окна занавешивались одеялами. Калиста Ивановна боялась. -- Как думаешь, -- спросила она лениво дремлющего на пестрой тахте телеграфиста Пашку, -- может меня казнить Черенков за работу в Совете? -- А чего ж, очень может быть, -- ответил Пашка. Калиста Ивановна ему надоела. Он ждал случая, чтоб бросить ее. Лелеял даже надежду, что гром ударит и разрушит построенный Фофой для Калисты дом под зеленой крышей, так все ему опротивело. Какой же гром среди зимы, на далекий срок ушли грозы. Может, и в самом деле есаул Черенков заменит гром... -- Меня заставили, -- сказала Калиста Ивановна, возмущенно глядя на Пашку. -- Ты понимаешь, что человека можно заставить работать? -- Понимаю. -- Взяли под стражу и повели. Калиста Ивановна выдумывала насчет стражи. Пашка знал, как все было: позвал Сутолов, она и пошла. Но Пашке лень было возражать, и он промолчал. -- Господи, тебе все равно! -- всхлипнула Калиста Ивановна. -- Ничего тебя не беспокоит. Пашка мельком взглянул на ее лицо, покрывшееся розовыми пятнами, с отвисшим, рыхлым подбородком, -- не скажешь же ей всего. -- Почему я не уехала? -- спрашивала она, сжимая виски пальцами, унизанными дешевыми перстнями. -- Можно было... бросить все. Почему ты молчишь? -- Слушаю. -- Почему ты не скажешь, что я осталась из-за тебя? -- Осталась потому, что Фофа приказал остаться. Видать, нужна здесь хранительницей дома. -- Ты очень груб со мной, -- заплакала Калиста Ивановна. -- А мне ведь хочется посоветоваться с тобой... Уедем вместе... -- Мне нельзя, у меня служба. -- Я ведь знаю, ты бы мог уйти со мной. -- За уход любой может подвести меня под расстрел. Я, милая, ежли уйду, каждый ко мне сноровит прицепиться -- почему да зачем? -- Зачем ты меня пугаешь? -- спросила Калиста Ивановна, подойдя к Пашке и усевшись на тахту. -- Мне страшно, Паша... Говорят, есаул дикий, неинтеллигентный человек, в прошлом дезертир, бродил по дорогам, грабил честных людей. Убивает без суда и следствия. -- А сейчас всех так убивают. -- Уедем... -- взмолилась она, поглаживая его руку. Пашка нахмурился: -- Не сбежала с одним -- хочешь попытать счастья с другим? -- Не будь жестоким со мной, Паша... я еще никого так не любила. Слышишь меня? -- прошептала она. -- Нам будет хорошо вдвоем... Пашка отвернулся, боясь, что она его поцелует. Мокрые и липкие поцелуи пробудили бы решимость уйти, а Пашке хотелось полежать и понежиться на тахте. На станцию боязно отправляться: а вдруг там обосновался сам Черенков? Поставит к стенке -- и амба. Пашка вздрогнул от мысли, что в него могут выстрелить и он свалится на давно не мытый, шершавый пол телеграфной комнаты. Лучше уж с этой постылой бабой... -- Лампу загаси, мне мешает, -- сказал Пашка. Калиста Ивановна задула огонь и проворно легла рядом. Пурга утихла. На западе в прорубях дымных облаков показался серп месяца. Вокруг него блестели, как на богатом темном кафтане пуговицы, крупные звезды. Казаринка утомленно спала. Ни голоса, ни скрипа. На дальней, низкой стороне ее кровавыми пятнами незатухающего огня светился терриконик. Правее от него темнели два длинных барака, в которых жили военнопленные. В одном из окон то вспыхивал, то гаснул огонек. На фоне неба он как будто сливался с вытянутыми в линию звездочками Ориона в один треугольник. Звездочки тоже то появлялись, то исчезали за высокими облаками -- ничего странного в мелькании огонька. Окно это было в комнате Ференца Кодаи, старшины военнопленных. К бараку тихо шел человек. Выбравшись из дома Калисты Ивановны и оглянувшись вокруг, Пашка сразу заметил его. Вначале Пашка подумал, что это кто-то из отряда Сутолова, и постарался юркнуть в тень. Потом, присмотревшись, как человек неуверенно шагает и пугливо оглядывается, решил, что это чужой. "Кто бы мог быть?" -- гадал Пашка. Следить -- лень. Пашка отвернулся. И, как на грех, в другой стороне заметил еще одного человека. Этот шел к пустырю, за которым размещалась варта. "Может, сотник, -- с минуту приглядывался Пашка. -- Шкодлив, хоть с виду тихоня... -- Пашка потерял его из виду и побрел домой. -- Нечего доискиваться, откуда и куда люди ходят". Беспечно позевывая, он пошел по улице, едва освещаемой тусклым лунным светом. Кругом никаких признаков жизни. Только сухой отдаленный и короткий звук шахтного колокольчика говорил, что кто-то не спит. "Работают, дурни, -- равнодушно подумал Пашка. -- Под уголь ни одного вагона не подают, а они долбят. Чудны'е люди... Что-то будет с этой новой властью? Если Фофа не разрешает Калисте выезжать, значит, зачем-то она здесь нужна. Ну, ловка баба!" Возле своей калитки остановился. Входить не торопился: у него не убрано, холодно, надо печку топить. Где-то в соседском курятнике закукарекал петух. Пашка вздохнул всей грудью и улыбнулся: сколько раз он возвращался в такую пору домой и всегда останавливался у калитки, чтоб подышать и избавиться от дурных или сладких воспоминаний о минувших свиданиях... Простояв с полчаса, Пашка уже намеревался открыть калитку, как вдруг услышал дальный выстрел. "Или приласкали кого из тех двоих?" -- встревоженно прислушался Пашка. Тишина успокоила, и он пошел к себе. С первым, замеченным им, человеком произошло следующее. Приблизившись к мигающему окну в бараке, он постучал. На стук сразу же вышел Ференц Кодаи. -- Йо эштет!.. -- обменялись они приветствиями. Кодаи ввел пришельца в комнату. -- Кедвеш боратом... до-орагой друг, -- повторил пришелец по-русски, настороженно посмотрев на дверь. -- Я рад, что мы встретились... -- Барат, барат, -- прошептал Кодаи, порывисто обнимая гостя, лейтенанта австро-венгерской армии Шандора Каллаи. Они не виделись с тех пор, как пленных разъединили в Екатеринославе: одну группу отправили на Дон, а другую, в которой был Кодаи, -- в Донецкий бассейн. Шандор был младше по чину, но фамилия Каллаи, известная в Венгрии, позволяла ему держаться независимо. -- Рассказывайте, что же там? -- нетерпеливо спросил Ференц, усаживая гостя на свою койку, покрытую убогим одеялом. -- Мы тут ничего не слышим и не знаем. Посылок и писем не было уже месяц. Шандор кивал головой, не поднимая глаз. -- Мы тоже оторваны от дома. Кто вам помог добраться сюда? -- Недалеко от вас стоит казачий отряд под командованием есаула. Он дал провожатого... Войска генерала Каледина относятся к нам хорошо. -- А здесь со страхом ожидают нападения есаула... -- Трудно понять, что у них происходит. Нам нужно уходить. Чем скорее мы это сделаем, тем лучше. -- Он вытянул уставшие ноги. В этот момент оба услышали выстрел. Кодаи сжал руку Шандора и выразительно посмотрел на него: за дверью, ведущей в барак, разноголосо заговорили. Подождав, пока наступит тишина, Шандор повторил: -- Нам надо уходить... -- Это не так легко, -- развел руками Кодаи. -- Есть ли письменное требование о нашем возврате? Положение военнопленных, наверное, обсуждается на переговорах в Бресте. Солдаты должны быть уверены, что отправляются на родину, а не в какое-то другое воинское формирование. -- Солдат обязан подчиниться приказу. -- Согласен. Но наши солдаты связаны с местным Советом и получают от него какую-то информацию. Они потребуют полной ясности. -- Йордож!.. -- выругался лейтенант. Йордож -- черт. Лейтенант всегда вспоминал чертей, когда речь заходила о нижних чинах. Солдаты отвечали ему тем же, называя его "луд йордож" -- черным гусем. На гуся он и был похож -- короткие ноги, толстый живот, маленькая головка на длинной шее и качающаяся походка. -- Мне известно, что в Брест приехали представители националистических партий, -- сказал Ференц. -- Земли империи начинают говорить от своего имени... -- Если мы будем оставаться здесь, кто же заговорит от имени Венгрии? -- Сложно все складывается, -- ответил Кодаи, не спеша с обещаниями об отъезде. -- У нас есть свои проблемы, -- настаивал Шандор, недовольный сдержанностью сазадоша. -- Для того чтобы решить их, мы должны во что бы то ни стало выбраться из России. -- Вы советовались по этому поводу? -- осторожно спросил Кодаи. -- Да, Каледин обещал нам защиту и поддержку при отъезде в крупный лагерь на западной границе России. Мы должны собраться в одном пункте, где нам могут выдать оружие для самообороны. -- Здесь нельзя называть имени Каледина. Его ненавидят за расправу над шахтерами Макеевских рудников. -- У нас должно быть свое отношение к событиям. К Новому году нам надо выйти. В коридоре послышался шум. Ференц немедленно прикрутил лампу и прошептал: -- Ложитесь... Шандор вздернул ноги на кровать и лег. Шум утих. Они еще несколько минут молчали, напряженно прислушиваясь. От плиты на замороженное окно падали кроваво-багровые отсветы, похожие на казачьи лампасы. Кодаи думал о невозможности собрать военнопленных в одном пункте, указанном генералом Калединым. Сазадошу Кодаи больше нравилась идея выбираться из Казаринки отдельной группой. Говорить об этом он не хотел. Сказать -- значит возразить. Каллаи, конечно, мальчишка и не понимает сложившейся обстановки. Однако с ним надо быть осторожным: у него влиятельные родители. А кто знает, как еще сложится жизнь на родине... -- У нас ждут нападения есаула Черенкова. -- Если нападение произойдет, выбросьте белые флаги. -- В войне, которую они ведут, не очень считаются с белыми флагами. -- Тогда надо торопиться с уходом. -- Дай бог, чтобы нам это удалось, -- вздохнул Кодаи. -- Вы хотите есть? У меня остались от ужина сухари и картошка. Представьте себе, этот Совет депутатов снабжает нас продуктами... Они сели за стол. Каллаи жадно набросился на еду. "Не очень сытно их кормит генерал Каледин..." -- отметил Ференц. Понизив голос до полушепота, он начал рассуждать о казаринских шахтерах: -- Странные люди. На первый взгляд очень добры: о чем ни попросишь, все сделают. Но есть какая-то непримиримая злость ко всему богатому и дорогому. Я видел, как один шахтер бил чудесный хрусталь, попавший ему в руки. Осколки вдавливал в землю. Глупо, конечно, уничтожать ценные вещи. Это словно освобождало его от тяжести: он пошел в шахту и, кажется, чуть не сутки проработал бесплатно... -- Да? -- неопределенно спросил Шандор. -- Вам не приходилось слышать о Ленине? Образованный человек. Шандор промолчал, старательно догрызая сухарь. -- Возможно, -- поспешно добавил Кодаи, больше всего боясь, что Шандор сделает вывод, будто он симпатизирует Ленину и большевикам. -- Я хочу сказать, что он умело ведет агитацию против своих противников. Здесь есть воинская часть Украинской республики под командованием сотника. На него смотрят как на буржуа на том основании, что все офицеры армии Украинской республики объявлены выразителями интересов имущих классов. -- Вас интересуют методы большевистской агитации? -- недовольно сказал Шандор, докрушив сухарь. -- Что вы! -- Кодаи выпятил грудь, как это делал всегда в строю. -- Мы -- солдаты, нас интересует судьба армии! Подкрепившись, Шандор, наверное, подумал о возвращении. -- Вы понимаете, в чем состоит ваша задача, -- сказал он, поднимаясь. -- До рассвета я должен выйти из поселка... "Боится встретиться с солдатами, -- подумал Кодаи. -- Корчит из себя таинственно-значительную личность. А мне надо жить с солдатами..." Шандор Каллаи пошел мелкими шажками, стараясь не производить шума. Со вторым пришельцем, замеченным Пашкой при возвращении домой, произошло иначе. Расставшись с Шандором у первых домиков поселка, он направился к расположению варты. В поселке тихо и пустынно. Можно шагать уверенно, размашисто, хотя, конечно, выбирать затененные места. Нелишне оглянуться, не идет ли кто следом. Осторожность никогда не помешает. Был он в короткой пехотной шинели, в шапке-ушанке, сдвинутой назад, несмотря на мороз, в добротных, больших по размеру сапогах, какие всегда выбирал опытный солдат, чтоб можно было подмостить хорошую стельку и намотать портянку потеплее. Заросшее трехдневной щетиной лицо было неузнаваемо черным. Он и хотел остаться неузнанным. А хотел потому, что в Казаринке его мог узнать каждый: Гришка Сутолов, бывший артельный учетчик, родной брат нынешнего советчика Петра Сутолова. Любая встреча не сулила ему ничего хорошего, так как по Казаринке ходили рассказы, будто Гришка, переметнувшийся на службу к Каледину, обещал явиться во главе конного отряда и в один момент кончить "советскую ерунду", а зачинщикам, в том числе и брату Петру, "посрубать головы". На этот раз в Казаринку он явился не карателем, а разведчиком. Еще приказал ему Черепков своровать на варте хорошего коня и проскакать с гиком и шумом по улице, чтобы узнали шахтеры, что им недолго осталось боговать со своей "задрипанной властью". Для Гришки это было пустяком, он не сомневался, что сделает как надо. Чего тут мудрого -- узнать о поселковой обороне? Да и есть ли она? Ходит, наверное, по улице потешный отряд, вооруженный берданками. А постов они, наверно, не выставляют -- никто не встретился от самой окраины поселка. Где-то промелькнул одинокий человек, да и скрылся. Можно было подойти сюда конницей и ударить среди ночи, когда все сидят в подштанниках. Черенков чего-то не решается. Увлекшись раздумьями, он перестал беспокоиться об опасности. Издали был виден свет в штейгерском доме. "Там, должно быть, Совет и брат Петр..." -- Давно не виделись... -- с ненавистью прошептал Гришка. Ему вспомнилось, как месяц назад, на побывке, говорил с отцом о Петре. -- Зря ты на него зло вообразил, -- сказал отец. -- И он на тебя такое же... А что получится? До крови может дойти. -- Иначе и быть не может, батя. -- Зачем вам такое? -- Не признает он во мне человека. Понимаешь, говорит: холуй ты, а не человек. Все холуи скверны, потому что приспособлены к угождению. А я горбом и кровью заработал себе прапорщика. Не имеет права ругать меня холуем! -- То ить люди любят обзывать, -- тихо сказал отец. -- Все от злости. Бывает -- от добра. Нас-то по-уличному как называют? "Каратели". А почему?.. Длинная это история, но уж так зашло -- нельзя не рассказать. Тетка твоя Глашка, которая у нас жила до самой смерти, сильно провинилась перед богом и родителями: без венчания сошлась с Матвеем Гривастым. Матвей вскорости на всех нас сильное зло заимел: не отдали мы ему Глашкиной десятины за Лысой горой. Хвалился поджечь. А я, помню, сказал ему прилюдно: "Гляди, Матвей, покарает тебя бог за все грехи. Глашку, неразумную, сманул, теперь нам грозишься -- обязательно покарает". А тут на другой день гроза случилась -- и молнией его... -- Известно это, батя, -- перебил Гришка. -- К чему ведешь? -- А ведь покарал, выходит, его господь. А мы стали "карателями". Скажи, справедливо? -- А мне быть холуем справедливо? -- вскричал Гришка. -- Походишь... И ты -- при жизни, и -- Петро. -- Нет, батя, по другой линии оно еще пошло -- Петрова судьба откололась от нашей. Смутное время началось, а он, не нажив чинов при старой власти, норовит подзаработать их у новой. И получилось так: мне быть -- Петру не быть, ему быть -- мне со свету уходить. Смаргивая слезы, старик изумленно, со страхом глядел на сына. Молча отвернулся и пошел, вобрав голову в плечи. А что он мог сказать в ответ? Гришка бросил вспоминать, вернувшись к делу. Прижимаясь к кустам, он двинул к сараю, где варта держала коней. Надо подойти незамеченным, продрать дыру в крыше, влезть, найти седло и выскочить на коне из дверей. Все ведь известно о постах и хозяйстве этой варты, как и других варт и куреней, расположившихся постоем вдоль границы Области Войска Донского. Черепков показывал карту, полученную из Новочеркасска, с подробными пометками, где и как размещались части Украинской республики. К карте придана бумага: "В столкновения не вступать". Но какое же это "столкновение" -- увести коня? Судя по всему, у Каледина и Рады -- все общее... Гришка быстро пошел. Отсутствие часовых придавало ему уверенности. "Тоже воинство, -- подумал он о враге, -- наелось вареников и почивает..." Приблизившись к сараю, он все же внимательно огляделся. Только после этого продвинулся вдоль стены. Никого. Постоял несколько минут, прислушиваясь. Глухо и сладко билось сердце: Гришке нравились даже самые малые рискованные затеи. Ожидание опасности превращалось в самые значительные минуты его жизни. Хоть и невелико счастье стать конокрадом, но ведь не ради выгодной перепродажи... Гришка заглянул во двор -- пусто. Вартовых не видно. А нет ли шахтерских постов? Не видно... Он решил перебраться к воротам сарая. Стараясь не скрипеть сапогами, скользил на них по снегу, как на лыжах. Где-то на половине забавного пути покосился на жилой дом с темными окнами. В этом, наверно, жил сам сотник: для всей варты он слишком мал. Она могла расквартироваться в соседнем, который побольше и выходит на улицу пятью окнами. В этом малом доме -- тишина. "Спит пан -- дерьмовый жупан", -- с улыбкой подумал Гришка и совсем осмелел. Он подошел к воротам. Обнаружив, что они не заперты, отодвинул засов, не испугавшись его скрипа. Вошел в сарай. Тяжелый дух конского помета ударил в ноздри. По глухому сопению и топоту Гришка определил места загородок. Добрался на ощупь к одной из них. Под рукой вздрогнула покрытая гладкой шерстью кожа. Есть. Теперь где-то у входа надо искать седло. Занятый поисками, он не слышал, как в доме открылась дверь, на порог выскочил сотник, рванулся было к сараю, но потом вернулся и вышел с карабином. Никому Коваленко не мог простить дерзости -- забраться в сарай, где стояли кони. Кто бы то ни был -- все равно конокрад! Разговор с ним короткий... Он оглянулся, выбирая место, откуда удобней стрелять. Прижаться к стенке для упора? Или с колена? Нет, так можно промахнуться. Лучше лечь на пороге и стрелять лежа... Время тянулось медленно, пока Гришка искал уздечку, прилаживал седло. По месяцу прошла рваная туча. Двор то освещался, то погружался в полный мрак. Далеко и неправдоподобно звонко гремели шахтные колокольцы. Загрохотала в отвале порода. И совсем близко треснула сдавленная морозом доска на воротах. Гришка не выехал верхом -- низко было. Он вел коня под уздцы, зажав ему рукой храп. "Вин, гадюка!" -- пронеслось у сотника, когда он увидел крупную фигуру Гришки в расстегнутой шинели. Луна в это время вынырнула из-за тучи, ясно осветив черное, небритое лицо. Сотник выстрелил. 13 Небо прояснилось. Ветер совсем утих. Мороз невидимым туманом спустился на Казаринку. Даже под осторожными шагами звонко скрипел снег на дороге. Старчески сгорбив плечи и не оглядываясь, Шандор Каллаи уходил от бараков. А Ференц столкнулся в коридоре с Яношем Боноски. -- Что случилось? -- спросил он испуганно. -- Смотрю, как вы провожаете любовниц, -- засмеялся Янош. -- Не твое дело! -- приглушенно произнес Ференц. -- Я и не говорю, что есть какое-то мое дело в этой истории. Всяк любит в одиночку. -- Да-а, -- устало произнес Кодаи, подумав, что Яношу действительно показалось, будто к нему приходила женщина. Он поспешил к себе, сел возле плиты, чтобы подумать. Шандор Каллаи вернул его к мыслям о родине, о возможности близкого возвращения домой. Неужели скоро кончится весь этот кошмар -- барак, пропитанный зловонными запахами, шахта, напоминающая сказки о черном аде, униженное положение старшины солдат, не признающих дисциплины? Неужели наступит тот день, когда он выйдет из барака, чтобы никогда больше в него не возвращаться? Ференц пристально вглядывался в пылающий уголь, и ему вдруг померещилась дорога, обгорелые столбы и сугробы освещенного красным огнем снега, которые надо было пройти, чтобы добраться до своих мест. -- Истен... -- прошептал Ференц. Опустив голову, мысленно перенесшись в деревенскую церковь, "каталикос эдьхаз", где он последний раз молился, взывая к "истену", чтобы он уберег его от пули. Как давно это было и как суров к нему был бог... Шандор вернется домой -- для него все ясно: у отца найдутся деньги, чтобы устроить его будущее. А ему, Ференцу Кодаи, надеяться не на кого, ему все надо добывать самому. Назначат ли пенсию вышедшему в отставку бывшему военнопленному? Возвращение домой не освободит от забот о будущем. Похвалят ли за верность присяге? А может быть, никто не захочет и слушать, как трудно ему приходилось сохранять эту верность? Голодный и необутый, он вызовет не жалость и сочувствие, а насмешку... У Ференца Кодаи разболелась голова от невеселых раздумий. Он решил одеться и выйти на воздух. Снег был свежий, виднелся след Шандора Каллаи. Ференц пошел по этому следу. "Коротко шагает, как женщина, -- презрительно подумал он об ушедшем. -- Надо же такому идти на военную службу..." На повороте к саду след оказался затоптанным и развороченным. Дальше потянулись следы полозьев. "Кто же мог его подобрать?" -- встревожился Ференц. Санный след привел его к кирпичному дому, в котором помещалась варта. Ференц остановился в нерешительности перед воротами. Потом, увидев свет в окне и подумав, что именно сюда попал Шандор, решился войти. -- Кто там ходит? -- услышал он в сенцах голос Коваленко. -- Мадьяр тист... официр, -- несмело ответил Ференц. -- Яки вас чорты мордуютъ! -- выругался Коваленко, открывая дверь перед Кодаи. Войдя, Ференц сразу увидел согнутого, с опущенной головой Шандора Каллаи, примостившегося возле печки. -- Недоразумение, -- сказал Ференц, сообразив, что произошло неладное. -- Хаднань... лейтенант Шандор Каллаи был нашим гостем, ушел, вы его арестовали... Ференц говорил прерывисто: его смущало сердитое лицо сотника. -- Чего приходил? -- спросил Коваленко. -- Фьелди... земляк, понимаешь? -- пробормотал Ференц, покосившись на Шандора -- способен ли он участвовать в разговоре? Под глазом у Каллаи темнел синяк. Он поглаживал его трясущимися пальцами и с надеждой смотрел на Ференца. -- Ясно, что земляк, -- буркнул Коваленко. -- По ночам чего шляется? -- Где ж спать? -- торопливо заговорил Кодаи. -- Не в своем доме принимали -- в бараке. В бараке и для отца родного не отыщешь свободного места. Решил идти домой, чтобы засветло добраться до своего барака... -- Где же его барак? -- На донской стороне. -- Нетерплячка ему, -- проворчал Коваленко. Ференц видел, что его приход немного успокоил сотника. Они не один раз встречались в Казаринке. Ференц вел с Коваленко официальные переговоры об отношении властей Украинского правительства к военнопленным. Сотнику нравилось, что Ференц Кодаи, старшина военнопленных, признавал за ним какие-то права. А советчики к нему и не заходили и с ним не считались... -- Керни... -- прошептал Шандор. -- Чего вин там? -- строго спросил Коваленко. -- Говорит, проси, -- перевел Кодаи. -- Я действительно хотел попросить за лейтенанта... Он тихий и безвредный человек. Родители его хорошие люди, известные в нашей стране. У них во владении знаменитые на всю Европу конные заводы, -- решил заметить Ференц, наслышанный об увлечениях сотника лошадьми и надеясь, что это его смягчит. Все получилось наоборот. Услышав о "конных заводах", Коваленко нахмурился, сердито повел усами и спросил снова: -- Где его бараки сейчас? -- Верстах в двадцати, на донской стороне. -- Ото ж, на донской стороне! А мы -- пограничная часть. Мы обязаны задерживать вашего брата, как и всех, кто шляется туда и оттуда. -- Разве поймешь, где теперь какая граница... -- Надо понимать -- люди военные! Коваленко прошелся по комнате. От него на стенку падала большая тень. Тень ломалась, когда он приближался к двери. И это походило на то, как будто ему хотелось выйти наружу, но сам он ломался в этот момент и вынужден был вернуться, чтобы соединить этот надлом. Может быть, эта мелочь сердила сотника, поэтому он ходил из конца в конец, свирепо поглядывая на лампу. Ференц не знал, что упоминание о конном заводе заставило сотника вспомнить о конокраде. -- Вы же здесь самый старший, -- попытался взять сотника лестью Кодаи. -- Самый старший тут сатана! -- вскричал вдруг Коваленко. -- Сатана и его диты!.. -- У вас что-то случилось? -- осторожно спросил Ференц. -- А вам какое дело? -- Нам нет никакого дела... Ференц уже не рад был своему вопросу. Он хотел вложить в него только сочувствие. Вероятно, сотнику что-то не понравилось. Поди знай, что именно. Не зря шахтеры рассказывали о сотнике, будто он может в один миг меняться, как болотный огонь на закате. -- Мы к вашим услугам, если вам нужна помощь, -- сказал Ференц, желая успокоить сотника. -- Чего там помогать? Нечего уже помогать... Сам конокрада подсек! -- вскричал сотник так, что оба венгра вздрогнули. -- Лучшего коня, гад, хотив налыгать! -- Неужели вы могли подумать, что лейтенант Шандор Каллаи был заодно с конокрадом? -- Цыть ты! -- отмахнулся сотник, тяжело усаживаясь за стол. -- Черт-те кто с ним заодно... Скорее всего сам, один... Я его наповал! -- Он стукнул кулаком по столу и обвел выкатившимися глазами двух притихших венгров. Ференц подумал о белых флагах, которые лейтенант Каллаи советовал вывесить. Какие же белые флаги помогут, если оружие держат такие неврастеники? -- Отпустите нас, -- попросил Ференц. -- Подожди, -- тише сказал сотник. -- У вас нет конокрадов, у вас все там по-культурному... А у нас водятся. Дядько годов пять собирается, пока коня купит. А он, гад, за один час управится... Спрячет в очеретах, пока найдется покупатель, такой же бандит, как и он... Есть люди, собирающиеся на хозяйство, а есть не способное ни на что дерьмо! Оно так и бродит, так и норовит заполучить что-то надурняк. Вот кого надо убивать! До седьмого колена надо убивать! Коваленко посмотрел на Шандора невидящими глазами. -- Нем конокрад, -- жалко прошептал Шандор. -- Нем, кажешь? -- презрительно прищурился Коваленко. -- Нем, нем... -- торопливо забормотал Шандор и заискивающе улыбнулся, показывая крупные кроличьи зубы. "Эх, армия родины!" -- презрительно отвернулся Ференц. -- В самый раз ты немеешь... Забери его! -- приказал сотник, обращаясь к Кодаи. Шандор вскочил и благодарно опустил голову. Оставив молчаливо склонившегося к столу сотника, они торопливо вышли во двор. По лунному небу все так же ходили серые рваные облака. Сбоку чернела дыра открытого сарая. "Там, наверно, произошло", -- подумал Ференц и шагнул влево, Шандор обогнал его, нашептывая: -- Хала истенек... хала истенек... истен... Мимо, не посмотрев на них, к дому протопал Аверкий с винтовкой за плечами. -- Бегите, -- тихо посоветовал Ференц, а сам остался возле ворот, чтобы задержать Аверкия, если он вернется за Шандором. Он выдел, как вышли из дома сотник и Аверкий и скрылись в сарае. Слышал их разговор: -- Не наш человек... А все ж где-то приходилось видеть... Может, и с донской стороны -- им кони нужны. Как же ты его? -- Выхожу, понимаешь, глянуть, а воно крадется. Зразу бачу -- до коней. От, думаю, стерво. Надавить бы -- бачу, здоровый, не надавлю. Я ему: "Стой, стрелять буду!.." А воно -- за коня, будто и не чуе. Я его и гахнув... -- Наповал? -- Та так и получилось... конокрад, стерво! -- Конокрадов ваш брат деревенский не любит... -- Був бы политический, я, може, и подумав ще. А конокрад -- воно всэ одно лышне на свити... -- Считай, каждый человек может вдруг оказаться лишним на свете... Ну да ладно, доложу по начальству... Ференц уходил от двора, уверенный, что о Шандоре Каллаи забыли. Его поразило то, что сотник оправдывался перед Аверкием, -- боялся разбирательства в Совете или не чувствовал своей правоты? Шахтеры увидели жестокость сотника. От жестокости пострадал конокрад. Конокрада жалеть не надо. А о себе подумать следует. Молчаливая настороженность и испугала сотника. Он доказал, как умеет применять оружие, и, может, впервые его заметили, что он, такой, пребывает в поселке. 14 Эта ночь вообще выдалась неспокойной. Вишнякова разбудил Сутолов и предложил вместе допросить пойманного возле Казаринки казака. Казак сидел в бывшей штейгерской столовой, отупело поглядывая из-под мохнатой овечьей шапки по сторонам. Полушубка не расстегивал, хотя в комнате было хорошо натоплено. Вид у него был такой, словно вот сейчас поднимется и пойдет мастерить, но что именно мастерить -- никак не может вспомнить. А тут мешают всякие посторонние. Роста небольшого, лицо обветренное, в скулах широкое, под ноздреватым носом черные прямые усы. -- Куда скакал, служивый? -- спросил хриплым со сна голосом Вишняков. Казак, видимо, старался сообразить, кто старше чином, и поэтому не торопился с ответом. -- Никак онемел? -- усмехнулся Вишняков, присаживаясь за стол напротив. -- Из какой части и куда путь держишь? Щеки у казака вдруг налились кровью. -- Чего эт я тебе должен отвечать? -- спросил он резким, визгливым голосом. -- Я на службе. -- Без тебя понимаем, что ты на службе, -- осадил его Сутолов. -- Из какой части? -- Эт вам не положено знать, -- сказал казак потише, но все так же независимо. -- Коня куда поставил? Обращался он к Сутолову, догадавшись все я же, что тот младше по чину, действовал по своему усмотрению и дол- жен нести ответ за свои действия. -- Не уйдет твой конь, -- успокоил его Вишняков. -- И ты тоже у нас останешься до тех пор, пока не доложишь по всей форме, о чем спрашивают. Казак нахохлился, задвигал усами. -- Эт чего же я буду отвечать всякой сволочи? -- Потише, гад! -- сказал Сутолов, бледнея. Пудовые кулаки сжались. Он и Вишнякова кликнул потому, что не ручался за себя: заупрямится казак -- прибьет его, так и не закончив допроса. Казак, однако, и глазом не повел на Сутолова. -- Требую сей момент, -- сказал он, строго глядя на Вишнякова. -- вернуть мне коня, шашку и карабин. -- Кто же тебе вернет то, что проспал? -- ухмыльнулся Вишняков, признав в казаке недавно мобилизованного. -- Мы тебе вернем, а Черенков узнает, как случилось, и все равно за потерю боевого виду под расстрел подставит. -- Много тебе известно! -- отговорился казак уже не так уверенно. -- Служивый порядок мне известен, -- нажимал Вишняков. Выпуклые глаза казака растерянно забегали, -- черт знает, как повернется "служивый порядок"? -- А чего спрашивал, из какой части, -- попытался он схитрить, -- если называешь Черенкова? -- Ну, это ты по своему сопливому чину и не имеешь права знать! -- строго сказал Вишняков, заметив, что казак дрогнул. -- Я поговорить должон, без разговору нельзя. -- Зубы б ему проредить, -- прошипел Сутолов. -- Чего ты! -- снова нахохлился казак. -- Я на военной службе, и разговоры для выяснения обстановки мне положено вести. -- Нужно мне среди ночи т?пать, чтоб с тобой без толку разговоры водить, -- сказал Вишняков и приказал Сутолову: -- До того, как нарушивший устав службы казак протрезвеет, станет понимать, куда попал и что совершил против своего командования, закрыть его в холодной и снять с него все ремни! Вишняков отвернулся, делая вид, будто все закончено. Он теперь не сомневался, что казака смущает провина перед своим командованием. Сутолов, догадавшись, куда гнет председатель Совета, приблизился к казаку. -- Встать! -- рявкнул он позвучней. Казак вскочил на ноги и вытянулся. -- В какую его холодную? С крысами и жабами, которая в старой бане? -- спросил Сутолов, не глядя на казака. -- Где холодней, туда и давай. Он, видать, в Чернухи- не самогонку пил. У бабы Литвиновой, с табаком. -- Тогда в старую баню его. Казак оторопело посматривал то на одного, то на другого. Вишняков уже не сомневался, что казак ехал из Чер- нухина, пил у Литвиновой, служил в отряде Черенкова и попал в этот отряд по калединской мобилизации из дальнего хутора, так как совершенно не знал местности. Теперь бы выяснить, сколько сил у Черенкова и что он намеревается делать в скором времени. Прямым строгим допросом у казака этого не выведать: он, видимо, упрям и рьяно относится к службе. -- До утра подержишь, -- затягивал разговор Вишняков. -- А там надо выяснить, как от Черенкова отбился. Да, может, он и не от Черенкова... Лицо казака, до сих пор все же строгое и сердитое, дрогнуло. Он вконец запутался в своих предположениях, куда попал и кто допрашивает. Будто службу знают получше его самого. Но в гимнастерках без погон. А ему наказывали: как без погон, это и есть красная сволочь. Зачем, однако, про есаула Черепкова говорят? Ох, времечко! Не зря баба ему перед выступлением из хутора советовала: "Не встрявай, Андрюха, чует мое сердце -- загубют тебя. Вишь какие у них глазищи каторжанские!.." На чужих людей, бравших его на службу, он и сам поглядывал с подозрением. Но дальше будто все было как положено: учения в стрельбе и рубке, житье в Персианов- ском лагере, фронтовые офицеры и, как водится, увольнительные, чтоб хватануть где-то водки или смотаться к незамужним бабам, из которых, кажись, состояло все ближнее к лагерным казармам население. Андрюхе Попову нравилось: наконец дорвался до того, о чем только приходилось слышать от вернувшихся с фронта хуторских казаков. Побаливала усыхающая правая нога. Черт с ней, она и дома не меньше болела, на коне ездить -- не в пешем строю ходить. Сутолов дернул за рукав нового дубленого полушубка. -- Постой! -- мотнул рукой казак. -- Кто вы будете? -- Сомнения берут, что погонов нет? -- ухмыльнувшись, спросил Вишняков. -- А и то, чего ж! Без погонов всякий сброд шатается, власть свою показывает. Может, вы и есть те самые... -- А интендантов видал? -- спросил Вишняков, в полной уверенности, что необстрелянный служивый только слыхал про таких, а видеть не видел. -- Ну, так и что же интенданты?.. Я всякое видал! Чего тебе и не снилось, и то видал... А вы что ж, интенданты? -- недоверчиво спросил он. -- А кто ж, ты думал, дурья твоя башка! -- вскричал Сутолов. -- Не шуми, -- сдаваясь, огрызнулся казак. -- Говорить надо сразу. А то -- крысами пугаешь! Ежли надо, и с крысами пересижу. Краснюки, говорят, и подалее нашего брата казака загоняют. На милость тут не надейся. -- Зовут как? -- спросил Вишняков. -- Андрей Иванов Попов, из хутора Благовещенского. -- К какому полку приписан? -- Верхнедонцовый я. Наших, понимаешь, порассова- ли по сотням, где не хватало. А Черепков, слышь, хитер -- которые, как говорится, лучше, на сытых конях, себе отобрал. -- Сколько там он отобрал! -- подзадорил разболтавшегося казака Вишняков. -- Сколько надо! -- подмигнул Попов. -- Где теперь, на каком хуторе, найдешь добрых коней? -- Еге-ей! Сотни три кавалерии -- змии, не кони! Для артиллерии тоже нашли. Это ты не говори! По хуторам еще и не такое найдешь!.. -- Хутор хутору рознь. -- А чего тебе хутора? -- Да так, интересно, Готовимся ехать покупать провиант для армии, а точно не знаем, куда вернее всего податься. -- Давай на Верхний Дон, -- посоветовал серьезно казак. -- Там армий меньше проходило. Веришь, годовалого кабана можешь выменять на сапоги. Денег не давай, за деньги тебе никто и дохлого петуха не отдаст. А вот сапоги нужны, соль, ободовое железо, гвозди... -- Кто же с железом по хуторам работать станет, если все пошли с краснюками воевать? -- спросил Вишняков, довольный тем, что заставил казака разговориться. -- Кто пошел, а кому и неохота. Который, конечно, по ранению, или отпуск получил, или негож -- дома сидит. -- Ты ведь тоже не очень-то гож, а пошел, -- сказал Сутолов, подметивший, что Попов тянул правую ногу. -- Надул фершалов! -- подмигнул казак. -- Гляди, попадешься. -- Не на такого напал! -- хвастливо воскликнул Попов. -- Да и что тут за война! Говорят, взбунтовавшихся шахтеров в Казаринке надо малость научить порядку. Сумеем как-нибудь и с такими ногами! -- А шахтер может выбить из седла, -- мрачно сказал Сутолов, которому надоела болтовня казака. -- Тож верно, -- легко согласился тот, довольный собой. -- А мы его из карабина! -- Вот что, служивый, -- вставая, сказал Вишняков. -- У нас тут стоят интендантские обозы. Как бы вы нам не помешали двигаться на Верхний Дон. Когда вы собираетесь воевать с казаринскими шахтерами, не слыхал? -- До Нового года, бают, надо б их усмирить, -- ответил казак охотно. "Говорит, сволочь, как о сезонной работе", -- подумал Вишняков, а вслух спросил: -- Черенков где сейчас? -- Этого не знаю. Вчера у Литвиновой со штабом гуляли... И верно, пробовал я ихнюю самогонку -- чистый дурман. Сразу, слышь, будто и не берет. А потом -- в голову лупит. Ноги еще ничего, шевелятся. А голова как чугунок со вчерашней кашей... -- Сегодня ж где был Черенков? -- прервал его Вишняков. -- Не могу знать... Табак, должно, подмешивает, подлая баба. -- Та-ак, -- протянул Вишняков, озабоченно морщась. -- Отпустим мы тебя. -- Он выразительно посмотрел на Сутолова: -- Укажешь ему дорогу, как проехать на Чернухино. Проскакал ты от нее далеко -- оказался в десяти верстах от Казаринки... Передашь своим, что задержала тебя охрана интендантской службы, подчиненной самому атаману Войска Донского генералу Каледину... Андрей Попов с трудом взобрался на высокого, длинноногого дончака и весело вскричал: -- Напужали вы меня крысами, чад вам в голову! -- и поскакал в направлении, указанном Сутоловым. -- А ведь убить могут дурака, -- промолвил хмуро Су- толов. -- Так и не будет знать, за что помер. -- Попутает он пока их этим интендантством, -- сказал Вишняков. Помнить надо -- калединцы стояли под самой Казарин- кой. Может, хромы и дурашливы, как Андрей Попов, но все же -- воинская часть. В скорое наступление не собираются -- не способны. А к Новому году или чуть раньше -- выступят. Войны не миновать. 15 Утро начиналось трудно, как всегда зимой. Перед рассветом особенно черно темнели тени. Голые деревья, как заморенные длинной ночью сторожа, окаменело дремали. Вдруг на востоке показалась слабая золотистая полоса. Потом медленно проступило сияние голубого неба. Оно подсветило хребты торжественно плывущих облаков. С ними спорили белые, похожие на дым горящей сосны, облака пара, поднимающегося над террикоником. Тяжелые и неподвижные, они как будто были сродни медлительному утру. Аверкий рябой привел Сутолова во двор варты еще затемно. Сотника не звали, вошли в сарай без него: Аверкий опасался, как бы не вышло чего худого, -- кажется, местного сотник уложил. Он подсветил шахтеркой. Розоватый свет, как сукровица, полился по сурово сморщенному лицу убитого, по рукам со скрюченными пальцами, по новой ворсистой шинельке и добротно сшитым солдатским сапогам. -- Узнаешь? -- спросил Аверкий, боязливо покосившись на Сутолова. Густые брови Петра дрогнули. Он вырвал из рук Авер- кия лампу и подсветил лицо. -- Я и смотрю, знакомый будто, -- бормотал Аверкий, переминаясь с ноги на ногу. -- А того и не подумал сразу, что Григорий Петрович, братуха твой... Значит, коня норовил увести... А на кой ляд ему конь понадобился? Сутолов не слушал Аверкия. Он держал лампу за кольцо. Рука то поднималась, то опускалась, выдавая волнение. -- Конечно, неизвестно, откель явился и каким путем шел в поселок, -- говорил Аверкий, боясь, что наступит вдруг тишина. -- Сотник застал его в сарае. Скорее всего, мог пройти по пустырю. А к пустырю -- ашнадцать дорог, на которую попал, та и его... Я говорю о том, что со всякой стороны мог войти в поселок. Знал ведь... Не посмотрев на Аверкия, Сутолов вернул ему лампу. -- И гляди, наповал, с одного выстрела, -- продолжал Аверкий, беря лампу. -- Видать, мастак по этому делу... Сутолов отвернулся от убитого. "Неужто не пожалеет? " -- подумал Аверкий, удивляясь его каменной сдержанности. -- Когда случилось? -- Сразу после полуночи. Новая смена пошла в шахту, и -- выстрел... Откуда, думаю? Тебя-то я видал, как с вечера на пост собирался. А другому, думаю, кому стрелять?.. -- Что еще заметил сотник? -- Настаивает -- конокрад. -- Может, и конокрад, -- хмуро сказал Сутолов. -- Скажешь, пускай придет в Совет. Он круто повернулся и вышел из сарая. -- Может, счас с ним поговорить? -- спросил Аверкий, забегая вперед. -- Все ж не чужого тебе человека шлепнул... -- Потом разберемся, -- сквозь зубы процедил Сутолов и пошел со двора ровной, твердой походкой. Аверкий отстал. Сдвинув шапку с запотевшего лба, он провел по нему рукавом и перекрестился. Оглянулся на дверной проем сарая. Поставил лампу на снег, достал кисет и, собираясь закурить, долго свертывал цигарку дрожащими пальцами. Случайно взгляд его упал на светящуюся лампу. В воздухе посерело, огонек все же отбрасывал кроваво-красное пятнышко на белый сугроб. Аверкий ковырнул сапогом пятнышко, подумав, что это кровь. Краснота не исчезала. Ему стало жутко среди пустого широкого двора, переходящего в выгон, за которым чернели низкие полуземлянки, еще не сбросившие с себя ночной жизни. -- Караулишь кого? -- услышал он голос Петрова. Аверкий вздрогнул от неожиданности. -- Со смены? -- спросил он. -- Черт поймет, откуда... Сидели глядели, как немец насос устанавливал на отливе. Башковит, гад! Пужануло сразу сажней на десять. А потом разладилось... -- Мда-а, -- неопределенно протянул Аверкий, не понимая, о каком насосе речь. Заступив на дежурство в отряд, он почти сутки не был в шахте. Да и не шла сейчас на ум шахта. -- Старый насосик откинул, поставил новый. Пока возились, воды в забоях и вовсе прибыло. На Восточном -- по коленки бродили. Лиликов темнее тучи. Алимов аллаху молится. А зануда немец на них и глазом не ведет. Очками блестит, как сова полуночная... -- Засвети-ка мне, браток, -- попросил Аверкий, -- прикурить бы надо... -- Это можно, -- сказал Петров и поставил на снег лампу. Аверкий скосил. глаз на второе пятнышко, такое же, как от его лампы, и ему стало будто спокойнее. -- Дело тут произошло ночью, -- заговорил он быстро, прикуривая. -- Сотник брата Петрухи Сутолова подстрелил... -- Григория? -- Его самого. -- Где же он? -- Лежит там, в сарае. -- Насмерть? -- А то чего же чикаться, -- попытался пошутить Аверкий, но шутка не получилась. Петров метнулся к сараю. Пока он ходил, Аверкий жадно курил и тупо разглядывал два красных световых пятнышка, словно удивляясь тому, что они не исчезают. -- Точно, -- сказал Петров, вернувшись. -- Что ж дальше? -- Приводил Сутолова, говорит, в Совете разберемся. -- Чего же тут разбираться в убитом? Он и есть, Григорий Сутолов. Чи я с ним не пил? Губа рассечена -- всегда по ней стекало. Морда толстая... Каждый тебе его признает. -- Да не в том, что не признали. Гришка Сутолов -- ясно. Петруха подсвечивал, глядел. Да и я его сразу узнал... Пришлось, правда, для порядка поморочить сотника: я ж то счас при службе. Это дело понятное... Видать, Петруха решил припугнуть сотника: все ж брата убил, -- закончил он тихо. -- Думаешь, не простит? -- А то как же! -- Гришка-то к Каледину метнулся, передавали, хвалился -- я вам покажу. -- Слова!.. -- Война, видать, начинается. А на войне не разбираются, который тебе брат. -- Попомни мое слово, Петруха прижмет сотника!.. Обсуждая случившееся, они отчаянно пыхтели цигарками. Утренний свет постепенно разбивал мглу. У подножья террикона вынырнули спины серых камней, замаячили вначале первые, потом вторые, потом десятые столбы телефонной линии. И их двоих, Аверкин и Петрова, стало видно издалека. К ним подошел Филя. -- Поди глянь на своего клиента, -- сказал ему Петров, указывая глазами на сарай. Появился утомленный ночной работой Алимов. И его направили смотреть. Сотник не показывался из дому. Он вышел только тогда, когда возле двора появилась Катерина. Она нарушила тихий, приглушенный разговор громкой речью: -- На помин души собрались? Я слышала, как стрельнул. Думала, баловство... Черти ненормальные, какое же это баловство? Был человек, и нет человека! Невыспавшийся, бледный, чернощекий от выросшей за ночь щетины, сотник смотрел неуверенно и тревожно на собравшихся людей. Перед ним расступились, когда он сделал шаг к Катерине. -- Пришла глянуть, кого вы тут пристрелили, -- сказала Катерина, не дожидаясь, пока он заговорит. -- Конокрада, -- глухо произнес Коваленко. -- Что ж, и конокрад -- человек. -- Не знаю, -- озадаченно и с удивлением сказал сотник. -- А то кому и знать! -- сердито ответила Катерина. Коваленко вопросительно повел взглядом по хмурым лицам. Нервно одернул кожушанку, опушенную серым каракулем. Хорошо она сидела на нем, как будто для парада сшитая. Одного этого было бы достаточно, чтобы выделиться среди собравшихся, одетых кто во что горазд, а больше в шахтерки. Было, кажется, и другое, что разобщало их. Коваленко вдруг понял, что между ним и этими людьми стало убийство, в необходимость которого они не верили. Он убивал на войне, даже не зная, кого убивает. Убитые им безвестно оставались на поле, вытоптанном конскими копытами. Никто не спрашивал его, были это хорошие или плохие люди. Никто не заглядывал ему в лицо после того, как он возвращался из атаки. Все было иначе. За убийство даже хвалили. А этот убитый, хороший он или плохой человек, все равно оставался для сотника укором. Думали, наверно: "Велика ли провина -- увести коня? Да и подранить мог, не убивать..." -- А если я вам скажу, -- теряясь перед осуждающим молчанием, сказал Коваленко, -- что конокрад от Черенкова явился... На него смотрели молча, без сочувствия. Растерянность сотника не прошла незамеченной. Она только усилила подозрение. -- А Черенков завтра всех перевешает! -- раздраженно вскричал сотник. Никто не отозвался и на это. -- Конокрад -- вашего Сутолова брат! -- продолжал он все с большим раздражением. -- Может, нужны ему были не только кони. Всем известно, что Гришка Сутолов собирался в Казаринку с карательным отрядом... Глаза зло округлились. Катерина заметила в них страх перед молчанием стоящих. Он не понимал, почему они молчат, и растерянно ждал, когда кто-то заговорит. -- Чего вы?.. -- спросил он крикливо. Катерина не слушала его. Почему-то ей вспомнился обещанный отъезд из Казаринки в фаэтоне. "Отцом-матерью поклялся бы в верности, а потом бросил бы, сволочь... Ишь как его перемучило -- ноги в коленях дрожат..." -- Чего молчите? Друг вам?.. А говорили, будто один кабатчик Филя ему друг. Всем жалко!.. "Дурак! " -- подумала о кричащем сотнике Катерина. -- И тебе жалко? -- обратился к ней сотник. Она пошла со двора. За ней сразу же ушел Алимов, а потом -- Петров и Аверкий. Уходили не оборачиваясь, гасили лампочки. Свет их был ни к чему: на востоке гуще засветилось голубое небо, а хребты облачных гор стушевались, как бывает, когда близится снегопад. Коваленко изумленно глядел вслед уходящим. Во дворе оставался Филя. Он медленно отступал от сотника, боясь, что тот еще что-то выкрикнет о дружбе с Гришкой Сутоловым. 16 Услышав от Аверкия слова сотника, Сутолов сразу же вызвал в Совет Филю. Терзаемый сомнениями, как поступить после случившегося ночью, Сутолов грозно посмотрел в лицо кабатчика и сказал: -- Твоему слову не поверю, хоть ты тут икону целуй!.. Филя сробел. Все в Казаринке знали, что Гришка Сутолов когда-то дневал и ночевал в кабаке. Поди докажи Петру Сутолову, что связи между ними не было. Сутоловы все балашманные, лучше с ними не связываться. У Петра теперь власть, подведет под тюрьму-каторгу. Оправданий слушать не захочет. Права голоса Филя не имеет. Кабак закрыли. Теперь-то им, возможно, деньги понадобятся... У них-то ни копья, только обещают людям зарплату. Кабатчика можно пограбить, у кабатчика есть. А чтоб легче с ним было договориться -- в тюрьму его за связь с Гришкой... Вернувшись домой, Филя немедленно собрался в дорогу. "Уходить надо поскорее..." -- решил он твердо. На улице встретился Пашка. "Ничего, с ним удобнее выбираться из поселка -- никто не прицепится с расспросами..." -- Куда собрался? -- спросил Пашка. -- Мое дело -- знай ходи, -- неопределенно ответил Филя. Пашке было все равно, куда направляется Филя. Ему главное, чтоб не скучно было идти на Громки. -- Давай топай, -- сказал он, зашагав вперед. -- Про Гришку Сутолова слыхал? Нет Гришки... Филя промолчал. -- Вот и посуди, что такое законная власть, а что анархия!.. Вышняков мне все доказывал, будто законная власть легче для человека, чем анархия. А какая разница? У кого пушка в руках, тот и закон. Прицелился, гахнул -- и лети на небо, рассуждай, какая тебе власть больше по душе. -- Начинается заваруха, -- осторожно заметил Филя. -- Какая заваруха? Война, -- пророчески просто сказал Пашка. -- Кто с кем? -- Ну вот Сутолов с Сутоловым. -- М-мда, -- сдержанно промычал Филя. Он опасался Пашки: этот всего наговорит, но и сам кому угодно может рассказать о чужом, потаенном. Для него как будто не существовало границ дозволенного и недозволенного. Как получится, так и будет. Пашка, наверное, считал, если сам он весь на виду, значит, и все должны быть такими же. Никаких секретов не должно существовать. Не зря болтает про анархию. -- Скажу я тебе, -- произнес Пашка с непонятным восторгом, -- скоро такой ералаш начнется, что и подумать страшно! -- Ты-то чему радуешься? -- Так, интересно. -- Мне вон торговлю запретили... -- Какое такое право они имеют запретить твою торговлю? -- опять оживленно заговорил Пашка. -- Людям надо -- продавай. А почему следует запрещать то, что людям надо? -- Не знаю... Филя слушал рассуждения Пашки, не теряя из виду дороги -- не появится ли на ней кто? Окраинные хаты Ка- заринки остались позади. Впереди была чуть заметная полоса санного пути и необъятно широкая заснеженная степь. "К Громкам не пойду, чего там делать, -- решил Филя. -- Еще с версту потопаем -- там поворот на Чернухино. Схожу к Надежде, у нее неделю побуду, пока позабудется этот проклятый Гришка..." -- Ничего у них не получится с этой властью, -- не умолкал Пашка. -- Люди -- они все за такую власть, чтоб им не мешала. А потом -- финансы. Нет ни одного человека, кто бы их умел считать. Забавно, конечно, глядеть, как Вишняков кабак запрещает. У забавы век короток. А дальше как? Да, может, от кабака тебе, дураку, прибыль была бы? Тут государственный ум нужен! Филя настороженно опустил голову. "И эта балда про доход от кабака говорит. Значит, слышал где-то такой разговор..." -- Тебе-то никакая власть не помешает до баб ходить, -- сказал он зло, чтобы остановить Пашку. -- О финансах не хочешь говорить, давай о бабах, -- засмеялся Пашка. -- Ты тож не святой: по Надежде мы будто свояки... -- С Надеждой у меня коммерция. -- Знаем мы эту коммерцию! "Вот ведь прицепился! " -- подумал Филя, стараясь не пропустить поворот к неглубокой балке, где проходила дорога на Чернухино. -- А она, гляди, с Черенковым милуется, -- не унимался Пашка. -- Явишься, а новый полюбовничек тебя в холодную! -- Плетешь глупое! -- отмахнулся Филя. Он презирал его, как все деловые люди, за болтливость и леность, за то, что Пашка держался независимо и старался доказать перед ним свое превосходство. -- Гляди, выручать некому! -- Нужен ты мне! -- зло произнес Филя и повернул в сторону. -- Привет передавай! -- крикнул вдогонку Пашка. "Кобель шелудивый!.." -- любовал Филя, бредя по снежной целине, не выбирая дороги, лишь бы поскорее удалиться от Пашки, А Пашка был рад -- немного развеселился с Филей. Калиста Ивановна нагнала на него тоску. Никогда он не допускал, чтоб его неволили. А эта как-то сумела принудить ходить к ней, когда и не хотелось, выслушивать всякую ерунду о совместной жизни. Нашла время тешиться мечтами о совместной жизни. Или и вправду на Фофу потеряла надежду? Не может быть... Фофа где-то недалеко, он еще вернется... Распахнув жаркую шинельку, Пашка размашисто шагал к станции. Тишина его успокаивала. В дневное время никто не потревожит. Можно будет поспать. А вечером в Казаринку он не вернется -- хватит Калистиных вздохов, -- а махнет к путевому мастеру на "тридцатую версту", к его дочке Стеше. Давно бы пора с ней любовь закрутить! Хороша! Стройная, гибкая, под глазом родинка, будто нарочно поставленная, чтобы придать ее чистому лицу выражение смутной тревоги. Строга, правда, даже сердитая. Кто ж на той "тридцатой версте" научит ее доброте: один дом, как одичавший гусь, на безлюдном лугу, за дверь вышел -- иди с зайцами хороводы води, не с кем словом перекинуться. Сам мастер, Трофим Земной, подчиняется Громкам, можно ему и приказать, что надо. Какого лешего с ним церемониться? Совета он не признает. Можно в крайнем случае припугнуть комиссарской властью, если станет мешать ухаживать за Стешей. А Стеша военнопленным одежки стирает, один раз в неделю отправляется с постиранным в Казаринку. Можно пару раз пройтись с ней. В пути и договориться о дальнейшем... Пашке нравилось строить подобные планы. При этом он чувствовал такое беспокойство, как охотник при сборах на тягу. Обычно ленивая его мысль, способная шевелиться только во время разговора, когда надо было думать, как ловчее поразить своего собеседника, становилась острее. Он мог в таких случаях даже что-то придумывать по порядку: я ей то, а она мне то... нет, не годится, я ей это, тогда что она скажет?.. Ничего дурного в таких рассуждениях он не находил, так как всякому новому увлечению отдавался самозабвенно, радостно, словно все у него начиналось вновь, верно и прочно. -- Дела, -- ухмыльнулся Пашка, считая, что насчет Стеши он решил все как надо. Неезженая дорога упиралась в ограду станционной территории. За оградой -- укрытая подушкой снега одинокая скамья для пассажиров. Никто теперь не садится на эту скамью: нет ни пассажиров, ни поездов... Станция была пуста. Начальник вторую неделю не показывался: сбежал, наверно, в Штеровку, к родичам. Стрелки наглухо переведены на первый путь -- следуй на Громки и дальше, куда тебя черти несут в это смутное время. Пашка пошел в телеграфную. Здесь он выполнял обязанности и телеграфиста, и начальника, и дежурного. Снял шинельку, лениво потянулся, отдаляя минуту, когда придется отстукивать на Дебальцево: "Жду дальнейших приказов". Слова такие он придумал для хитрости -- всегда- де слушал и слушаю, а теперь жду, что прикажут делать. Телеграфный аппарат щелкнул, требуя, чтобы Пашка обратил на него внимание. -- Давай уже, -- сказал Пашка, усаживаясь и беря в руку быстро потекшую узкую ленту с точками и тире. "Всем станциям... до Мариуполя, -- быстро читал Пашка, -- ни одного вагона... порожняка... не выпускать на линию... Иловайск -- Таганрог -- Ростов. Комиссар Трифе- лов". -- Строг комиссар, -- сказал Пашка, небрежно бросив ленту на стол. Аппарат, однако, не отпускал его, как будто соскучился за долгие часы молчания. Сразу за первой телеграммой последовала вторая: "Управляющим шахтами, начальникам станций. Погрузку угля задержать до особых указаний. Передать ревкомам и рабочему контролю -- до Нового года все платежи задерживаются, нет дензнаков. По просьбе Продугля телеграмму передал комитет Викжеля Харькова". -- Подарочек Вишнякову... -- произнес Пашка, отрывая эту ленту и пряча ее в карман. Он отошел от аппарата, не особенно печалясь по поводу такого "подарка". Все шло так, как он и предполагал: теперь отказывают в деньгах, артели не получат зарплату и за ноябрь и за декабрь -- выбьют бубну Вишнякову и его Совету. Так оно постепенно и закончится с этой новой властью. А там Черенков явится -- ускорит кончину. "Будь они неладны", -- думал Пашка, прохаживаясь по комнате. Мысли его вернулись к более привычному -- к Филе: "Подался в Чернухино, это точно... Думает, Надежда его примет погостить. А на кой черт он ей сдался -- кабака-то больше у него нет. Надежда баба ловкая, ей неполезные гости не нужны. Она сейчас вовсю в коммерцию играет. Был бы у Фили кабак, тогда другое дело..." Пашка поймал себя на том, что ему неприятно было бы, если бы Надежда приняла Филю. Он закрыл глаза и постарался мысленно представить ее нахмуренные брови и торопливый, испуганный взгляд, как будто из боязни, что вот сейчас она не выдержит, отдаст себя во власть кому-то и потеряет самостоятельность, которую она пуще всего оберегала. "Чудные бабы", -- ухмыльнулся Пашка. Сколько ни приходилось ему начинать с ними, всегда они чего-то боялись. А потом, пообвыкнув, будто мстя за этот свой первый страх, требовали рабской преданности. И Надежда такой же была, и Калиста... Аппарат опять позвал Пашку к себе. "Станция Громки, -- потянулась лента, -- приказываю... никаких грузов из... Казаринки не принимать... ждать моих дальнейших приказов... Есаул Черенков". Рука Пашки дрогнула. Он недоверчиво посмотрел на аппарат, удивляясь, каким образом из него могла выйти телеграмма, подписанная Черенковым. Только что ведь была телеграмма Трифелова из Дебальцева. Неужели Черенков успел управиться с Трифеловым и командует теперь на Дебальцевском узле? Тогда почему он шлет телеграмму одним Громкам?.. Нет, в Дебальцеве Черенкова не может быть. А вот на Лесную, в десяти верстах отсюда, он мог прорваться... Пашка поднялся. Если у Черенкова есть дрезина, за двадцать минут он может доехать до Громков. А если и нет, то на коне доскачет за час. Что ж делать? Теперь не слухи, не разговоры о нем -- телеграмма. Быстро одевшись, Пашка выскочил на перрон. Растерянно походил взад-вперед, стараясь придумать, как ему быть, ждать еще каких-то распоряжений от Черенкова или махнуть в Казаринку, доложить о телеграмме Вишнякову. У него промелькнула мысль, что тот, если ему не сообщить о телеграмме из Лесной, может придраться к нему. Пашка тоскливо поглядывал на нетронутый снег на путях, на застывшее здание станции, -- разве трудно заметить, что нет здесь хозяина? А от Каледина давно был приказ, чтобы все станции и пути содержались в порядке на случай прибытия воинских составов. "За горло возьмет, душу вытрясет за беспорядки", -- ужаснулся Пашка и побежал. Не оглядываясь, не выбирая дороги, он летел по белым сыпучим волнам степи. За ним желтело холодное зимнее солнце. Впереди простиралась нескончаемая белизна снега, бьющая нестерпимой яркостью в глаза. Издали, наверно, Пашка походил на испуганно мчавшегося по степи черного зайца -- не уклонялся в сторону от железнодорожного полотна, заметного на высокой насыпи, сбивал кудрявый иней с кустов придорожных посадок и вообще вел себя невообразимо глупо. Впереди виднелся дом путевого мастера, а возле дома стоял бородатый его хозяин и глядел в степь сквозь тяжелые от белого инея ресницы. -- Куда это ты так поспешаешь? -- спросил Трофим, когда Пашка был совсем близко. -- К тебе, наверно... -- ответил Пашка, захлебываясь частым дыханием. Голос его был горячечно-хриплый. Лицо -- распаленно-багровое. Ворот расстегнут. А из-под шапки выглядывал завиток мокрых от пота светлых волос, похожих на перемятую пеньку. -- Или чего забыл у меня? -- спросил Трофим, не отступая от двери и не собираясь приглашать Пашку в дом. -- Дай воды напиться... -- тихо попросил Пашка. -- Стеша! -- позвал не поворачиваясь Трофим. -- Выйди с ведром! -- На дежурстве я был, -- сказал Пашка, лихорадочно обдумывая, сказать ли мастеру о телеграмме Черенкова или промолчать. -- Все по-старому... порожняка не подают... Евгений Иванович в Штеровке... путя и стрелки занесло. -- Некому за путями смотреть, -- солидно сказал Трофим, внимательно оглядывая Пашку и стараясь понять, почему он бежал к его дому. -- Все пошли в отряды. Сосед мой по Доброрадовке тоже пошел в отряд. А ты чего ж так торопишься? -- спросил он. -- Хотелось силу ног испытать, -- сказал Пашка, увидев в двери Стешу с ведром и кружкой. -- Можно и испытать, -- не то одобрил, не то посмеялся Трофим. -- Пей! -- Он взял из рук дочери полную кружку и подал Пашке. Пашка держал кружку неуверенно, стуча зубами по широко загнутым краям. Он успел заметить, что Стеша одета не по-домашнему: собиралась, наверно, уходить. В освещенном солнцем окне он тоже успел заметить чье-то промелькнувшее лицо. "А о жильце Трофим ничего не говорил, -- думал Пашка, не спеша пить. -- Какого это он квартиранта взял?.. Темный мужик". -- Благодарствую, -- сказал Пашка, отдавая Стеше кружку с недопитой водой. -- Пейте на здоровье, -- ответила она, не глядя на Пашку. "Что-то у них тут тайное творится", -- отнесся Пашка подозрительно к тому, что Стеша прятала глаза, -- Иди в дом, -- хмурясь, сказал Трофим дочери. Стеша, не поднимая головы, повернулась к двери. "Здорово он ее школит", -- вздохнул Пашка. -- Что ж ты, давно был в Казаринке? -- спросил Трофим. -- Сегодня оттуда. -- Как же там люди живут? Говорят, шахту водой залило? -- Заливает... Но немец смастерил новый насос -- качают. -- Скажи-ка, немцы умеют. А Совет что ж? -- Приказы пишет. -- Приказ тоже надо уметь написать. -- Будто умеют. Пашка разговаривал с Трофимом, а сам не терял из виду окна, ожидая, что лицо квартиранта снова покажется. -- Кабак будто закрыли? -- продолжал спрашивать Трофим. -- Был такой приказ. -- А заготовленную водку куда ж? -- Подсолят, чтоб не пропала, -- ухмыльнулся Пашка и тут же застыл, заметив, что на него смотрят из окна. "Фофа!.. Побей меня бог, Фофа! -- узнал управляющего Пашка по плешивой голове. -- Вот почему шлют ему телеграммы! Знают, должно быть, что он тут..." Теперь стало понятно, почему Трофим загородил путь в дом. Но и оставаться здесь нельзя. Фофа, наверно, прослышал, что он путается с Калистой. С ним вместе дожидаться Черенкова в доме мастера Пашке никак не хотелось. И отойти, однако, надо как-то разумно, не заронить подозрений у Трофима. О том, что не надо Трофиму сообщать о телеграмме из Лесной, он решил как-то подсознательно. -- Бежал к тебе, -- начал выпутываться Пашка, еще не зная, к чему придет, -- сообщить, что проверка путей может быть со стороны начальства... Едут из Дебальцева дрезиной. Может, задержались где... но скоро должны быть... Стало быть, собирайся на осмотр, -- закончил он уверенно. -- Какое начальство? -- спросил, подозрительно глядя на Пашку, Трофим. -- Откуда мне знать? Поступила телеграмма из Харькова. Теперь много всякого начальства. -- То-то и оно! -- Нас это не касается. Мы обязаны делать свое дело. Значит, собирайся, -- увереннее повторил Пашка, убедившись, что к выдумке его Трофим отнесся с доверием. "В любом случае хорошим закончится. Придут кале-динцы -- увидят уход за путями. Не придут -- все равно надо за путями смотреть. Кто-нибудь да похвалит за распорядительность..." -- Мы только с тобой, видать, и остались, -- поддался Трофим на выдумку. -- Все остальные лентяи, сквернословы и бесстыдники. Ни один не подумал, что без ухода дорогу оставлять нельзя. Евгений Иванович тоже мотанул. А человек будто разумный. Правда, теперь для жизни разума мало. Глотку умей драть, воровать не бойся да понахальней ори: это вам не старое время! Тьфу, нечисть! -- выругался Трофим. "Слава тебе, господи, вовремя я Фофу заметил, -- подумал Пашка. -- Снюхались они тут, спелись..." Пашка хотел было сказать, что теперь жизнь для всех не мед. Потом подумал, как бы Трофим не задержал его, и, глупо улыбнувшись, пошел прямиком в Казаринку. "С Вишняковым как-то легче, будто что-то свое... А здесь -- волкам бы жить!" -- рассуждал он, вспахивая ногами целинный снег и тяжело сутуля плечи. Впереди простиралась белая гладь, как в те минуты, когда он бежал к дому, только теперь, кажется, чуть подзелененная затуманенным зимними кругами солнцем. А снег под ногами как позолоченная тертая слюда -- играет, блестит, пересыпается. От этого даже идти легче. Пашка прибавил шагу. 17 Пока он нес телег