и слезами, какие он
проливал у нас в редакции. Лева на всякий случай решил застраховаться.
     "Известия"  принесли  Костанди  свои глубочайшие  извинения, а  "Моряк"
напечатал об этом случае стихотворный фельетон Ядова. Он кончался словами:
     Смотри в газетный  нумер И, если что,  смирись. Коль сказано: ты умер,-
Скорее в гроб ложись.
     Крупник исчез. Взбешенный Женька Иванов потребовал, чтобы ему доставили
Крупника на расправу, живого или мертвого. Но его нигде не могли найти. Дома
он не ночевал.
     Прошло недели две. Однажды я, как всегда, очень рано пришел в редакцию,
вошел в свою  комнату и отступил:  на пыльном подоконнике  опять сидел  Лева
Крупник и плакал.  Пенсне висело на  черной тесемке на шее у Левы и качалось
от его судорожного дыхания.
     - Извиняюсь,-  сказал Лева прерывающимся голосом,- но  вышла  маленькая
ошибка.
     - Ошибка? - спросил я, чувствуя, как у меня холодеют руки.
     - Да,-  кротко  согласился Лева.-  Добросовестная  ошибка. Оказывается,
умер не художник Костанди, а чистильщик сапог Костанди.  Однофамилец. Он жил
в подвале того самого дома, где живет и художник. Легко, понимаете, спутать.
     - Позвольте,- сказал я, приходя  в  себя,-  вы же своими глазами видели
его на столе, под простыней...
     - В том-то и дело! - ответил, сморкаясь,  Лева.-  В подвале, понимаете,
темно, а  тут еще эта простыня... Кстати, я  принес вам заметку  о  выставке
Костанди. Она скоро откроется.
     - Надо думать,- сказал я,- что это будет его посмертная выставка?
     - Напрасно так шутите,- ответил с упреком Лева.- Это даже  неприлично с
вашей стороны!
     - Знаете что! - сказал  я.  -  Уходите!  В  "Моряке"  вам больше нечего
делать.
     - Подумаешь!  - воскликнул  Лева сварливым голосом и  встал,-  Тоже мне
газета! Паршивая свистулька! Я  был одесским корреспондентом "Фигаро",  а вы
мне тычете в нос вашу селедочную листовку.
     Я не успел ответить. Дверь распахнулась. На пороге стоял белый от гнева
Иванов.
     - Вон! - прокричал он ясным, металлическим голосом.- Вон немедленно!
     Лева Крупник вскочил и засеменил к выходу, придерживая падающее песне.
     Потом мы услышали, как он в сердцах плюнул на паркет в  зале с  богиней
Авророй и застучал деревяшками по панели, навсегда удаляясь из "Моряка".
     Так исчез из  редакции  последний из тех одесских репортеров, которых с
полным основанием боялся Чехов.

        "Что вы хотели, молодой человек?"

     Патетический  язык  почти  забыт.  Современная  жизнь  требует  простых
выражений.
     Но каким же языком описать то по существу неописуемое одесское торжище,
которое в двадцатых годах нашего века носило название "Новый базар"?
     Как  изобразить  этот  базар  нам,  отвыкшим от  приподнятых слов?  Как
рассказать  о   вчерашних  сыпнотифозных,  толпившихся   около   раскаленных
сковородок, где скручивались, потрескивая и жарясь в собственном жиру, куски
домашней украинской колбасы с чесноком - первого детища нэпа?
     Как  передать  множество клятв, завываний, возгласов, жалоб,  истерики,
проклятий  и   ругани,  смешанных   в  слитный   гул,  внезапно  прерываемый
пронзительным  свистком  милиционера? И  как  описать  тяжеловесное  бегство
спекулянтов,   обвешанных  вещами,  по   потрясенной  их  топотом  брусчатой
мостовой? Как описать потерянные в этом бегстве пожелтевшие лифчики, бязевые
солдатские кальсоны  и пересохшие  резиновые  грелки  цвета печени, покрытые
шрамами трещин?
     Поскольку  патетический язык  нам  чужд, придется говорить  об одесском
базаре обыденными словами.
     Прежде всего нужно упомянуть о нескольких  правилах, без знания которых
нечего было и соваться на Новый базар.
     Первое правило  состояло в том, чтобы, толкаясь по базару,  обязательно
сохранить на лице бесстрастное  и  даже скучное выражение и ни в коем случае
не  показывать  вида,  что вы хотите  что-нибудь купить.  Потому что в  этом
случае  десятки людей  начинали цепко  хватать  вас за  рукава,  или  сильно
дергать сзади  за  гимнастерку,  или, наконец,  тянуть за  хлястик шинели  и
кричать почти трагически, с выражением отчаянной надежды:
     - Что вы хотели  купить, молодой человек? Никто не  спрашивал,  что  вы
хотите продать. Спрашивать об этом было бессмысленно: все, что человек хотел
продать, он таскал на руках или вешал себе на шею.
     Если  же человек  ничего  не  нес  с собою,  но глаза его подозрительно
бегали, ища покупателей, то базарные завсегдатаи тотчас догадывались, что он
торгует фальшивыми драгоценностями, и насмешливо кричали ему в спину:
     -  Бриллиантовые розы из  навоза!  Кораллы из  крахмала!  Халцедоны  из
бердичевской короны!
     Но все же бывали и исключения, когда нельзя  было сразу догадаться, чем
человек   торгует.   Так  было,   например,  с  одним  Довольно  потрепанным
французским матросом по прозвищу Лева.
     Он  отстал  от  военного  корабля,  застрял  в Одессе и был  совершенно
уверен, что  в те феерические  времена  гражданской  войны  и ниспровержения
международного  права  никто  его  не   выдаст  как  дезертира  французскому
правительству.
     Низенький,  всегда  небритый  и  недовольный, с длинным черным носом  и
яростными, презрительными глазами,  в  синей грязной шинели, в берете с алым
помпоном, в  рваном  фиолетовом  кашне,  он  молча бежал  по  Дерибасовской,
энергично  засунув руки  в карманы шинели,  и  вдруг неожиданно,  совершенно
внезапно кричал, не  останавливаясь,  пронзительным  фальцетом,  слышным  за
несколько кварталов:
     - Сами лучши! Сами крепки!  Сами  вечный!  Он  никогда  не называл свой
товар. Его пробежка по Дерибасовской была похожа на смерч.  Толпа завивалась
вокруг него и потом  шарахалась,  прижимаясь к стенам. "Что он  продает?"  -
растерянно  спрашивали  приезжие.   Одесситы  в  ответ  насмешливо  пожимали
плечами. Мальчишки  восторженно свистели вслед  матросу.  С ближайшего поста
навстречу матросу  торопливо  шел  милиционер,  держа в руке роговой  черный
свисток.
     Увидев милиционера, матрос наконец выкрикивал свой товар:
     - Сами лучши камешка! Для зажигалка! Сами длинный! Для зажигалка!
     Под этот  победный клич он исчезал в  глубине Садовой улицы, где тлел в
седом  чаду  постного  масла  Новый   базар,  прибежище  мешочников,  старых
генеральш и карманных воров.
     Он был очень скульптурной фигурой, этот матрос, весь как бы вылепленный
из терракоты и подкрашенный яркими красками.
     Второе  базарное правило заключалось в том, чтобы соглашаться на первую
же цену, какую вам давали  за  ваши вещи. Пренебрежение  этим правилом могло
окончиться катастрофой, как это и случилось со мной.
     У Васи Регинина  тяжело  заболела жена,  хрупкая  и грациозная женщина,
совершенно беспомощная во всяческих практических делах.
     Кроме  жены, у Регинина была еще маленькая дочь Кира, тихая девочка лет
шести.
     Регинин совершенно раскисал  из-за  частых болезней жены. Он растерянно
носился  по городу.  Он  глох от волнения, стараясь достать немного денег  и
какое-то  фантастическое в то время лекарство (кажется, горчичник),  а  меня
слезно упросил загнать на базаре его великолепный ватин.
     То  был добротный,  легкий,  как  пух,  ватин.  По  моим  понятиям,  он
представлял огромную ценность.
     Я  не  знал, почему  Регинин попросил продать этот  ватин именно  меня.
Насколько помню, он  упоминал о моей находчивости и ссылался  на собственную
негодность для этого дела. Он льстил мне, и я поверил ему.
     Я зашел к Регинину, взял ватин, свернул его рулоном и  пошел на  базар.
Это было глупо с моей стороны,  но тогда еще  я не  подозревал, куда иду.  Я
спокойно шел по Садовой улице, не зная, что это - прямая дорога в ад.
     Сначала  никто даже не  хотел смотреть на  мой великолепный ватин.  Все
вели себя так, будто впервые слышали о ватине. "Это что? - спрашивали меня.-
Материал на обивку кушетки? Или теплая обертка для недоношенных младенцев?".
     Я  оскорблялся, но молчал даже в тех случаях, когда  нахальные  женщины
отщипывали от ватина кусочки, раздергивали их по отдельным волокнам и нюхали
неизвестно зачем.
     Наконец добродушный старик с  сантиметром на  шее (из этого я заключил,
что это портной) дал мне за ватин сто тысяч рублей. Это были хорошие деньги.
Но  я  решил  продать ватин не  меньше  чем за  двести  тысяч  рублей и этим
осчастливить Регинина.
     - У вас есть мозги  в голове? - удивленно спросил меня портной.- Берите
деньги и  не разыгрывайте из себя барона Нобеля. Ваше счастье, что вы попали
на честного человека.
     Я отказался. Портной потоптался, потом сплюнул и ушел, покрикивая:
     -  Брюки галифе!  Шьем  перед глазами  заканчика  за  два часа и  с его
материалом! Будут лежать как вылитые! Брюки галифе! Задаром! За триста тысяч
рублей без приклада!
     Следующий покупатель, маленький  полупьяный  грек,  дал  мне  семьдесят
тысяч. После него плаксивая женщина дала пятьдесят тысяч.
     Время  подходило к четырем  часам,  базар начинал пустеть.  Грек  снова
вернулся откуда-то и предложил мне уже тридцать пять тысяч рублей.
     Я послал  его  к  черту.  Тогда ко мне подошел  босой парень  в  старой
казацкой  фуражке,  сунул мне в руку десять тысяч  рублей, сильно  потянул у
меня из-под локтя ватин и сказал:
     - На, бери и катись  с базара до своей Люсечки! Я вырвал у него ватин и
швырнул ему обратно его десятитысячную бумажку.
     - Ах, ты так, зараза! - сказал парень и полез за пазуху.
     В это время взвизгнула в шляпе старуха с бархатными анютиными глазками.
Она  доторговывала  последним, свернувшимся в  жгут малокровным  пирожком  с
картошкой. В ответ на визг старухи засвистел милиционер. Парень независимо и
медленно пошел прочь, шевеля лопатками под линялой рубахой.
     - Уходите скорее,- сказала мне старуха.- У него нож за  пазухой.  Я уже
не могу видеть крови на базаре и вечно попадать в свидетели.
     Уже смеркалось. Мой базарный день  был  бесславно окончен. Так я  думал
тогда по своей непроходимой наивности.
     Я ушел  с базара. Я шел и  вдруг  вспомнил,  что и грека,  и  плаксивую
старуху, и парня в  казацкой фуражке я видел в самом  начале базарного дня в
толпе за  рундуком  - всех  троих вместе.  Только  сейчас до моего  сознания
дошло, что  около  меня работала одна и  та  же  шайка "маравихеров". Так  в
Одессе  звали  шпану, занимавшуюся  сбиванием  цен и,  при  удобном  случае,
базарными кражами и грабежами.
     В базарных воротах мне встретился полупьяный грек. Он курил козью ножку
и не обратил на меня внимания.
     Я шел, и какой-то едкий, пакостный запах преследовал меня до ближайшего
перекрестка. На перекрестке меня окликнула торговка семечками.
     - Вы же  горите, молодой человек!  - крикнула она мне.- С вас дым идет,
как с паровоза.
     Я оглянулся. Из свернутого ватина шел белый едкий дым.
     Я  развернул  рулон. По  нему  расползался, чадя  и вспыхивая, огненный
узор.
     Я  хотел затоптать этот ползучий  огонь, но напрасно: он извивался, как
десятки маленьких змей,  и расползался по ватину  все дальше.  Единственное,
что мне оставалось сделать - это отшвырнуть ногой горящий ватин на мостовую.
     -  Я  думаю,-  сказала  торговка,-  что  у вас была на  базаре  крупная
неприятность с "маравихерами", молодой человек. И они  по злобе подожгли вам
сзади ватин. Папироской.
     Я вспомнил полупьяного грека в воротах базара. Это была его работа.
     Вокруг горящего ватина собралась толпа. Торговка семечками рассказывала
всем, крича и возмущенно жестикулируя, мою горестную историю.
     Я не пошел к Регинину. Меня душили отвращение,  гнев, стыд. Я проклинал
всех, кто  считал, будто в воровском и  бандитском  мире есть следы какой-то
романтики. Сплошная чушь! Россказни для слюнтяев и доверчивых дураков.
     Я поклялся себе страшной клятвой, что больше ни разу не пойду на базар.
     Наутро мне надо было достать где-нибудь не меньше  двухсот тысяч рублей
- за эти деньги я обещал Регинину продать его ватин. Я ломал себе голову над
этим, наконец решился и пошел  к Мозеру. Он слыл среди нас человеком  вполне
состоятельным.
     Моэер и его жена очень жалели  меня, охали, возмущались, напоили чаем и
дали два больших листа  денег (каждый по сто тысяч  рублей). Я свернул их  в
рулон и пошел к Регинину. Казалось, никогда еще в жизни я не испытывал такой
легкости на душе, как в тот день.
     Из этого случая с ватином вытекало третье базарное  правило: никогда не
носить вещей у себя за  спиной. Потому, конечно, что  их незаметно разрезали
лезвием безопасной бритвы или поджигали, а потом эти испорченные вещи шли за
бесценок.
     Но избавиться навсегда от базара, несмотря на клятвы,  мне, конечно, не
удалось. Государственных товаров  в городе почти не было,  если  не  считать
бязи, некоторого количества шапок-ушанок и ватников.
     Эти  шапки-ушанки с искусственной серой мерлушкой привозились почему-то
спрессованными в огромные  тюки.  Тюки  эти лежали в магазинах, их никто  не
распаковывал, и они распространяли запах тления.
     На базар приходилось ходить за всем, особенно за  лесками и рыболовными
крючками.
     Каждый раз после базара я возвращался в глухом раздражении, подавленный
и  униженный. Униженный зрелищем  бесстыдной  алчности,  беспомощной нищеты,
глумления над людским достоинством, животной грубости и обмана.
     Особенно  много  было  жульничества -  мелкого,  шмыгающего  глазами  и
наглого.
     В тени  под  всеми рундуками играли в  "три  листика",  в ."узелок",  в
"кости",  передергивались  и   дрались.  Испитые  шулера  рыдали   в  голос,
размазывая  по  лицу  кровь  и  грозясь  рассчитаться  с  обидчиками  такими
изощренными способами, что от них холодела кожа на голове.
     Бродячим  сумасшедшим  привязывали  сзади,  к отрепьям,  пуки  газет  и
поджигали их.
     Иногда в укромных углах  базара  неожиданно  собирались плотные  толпы.
Люди  молча,  с яростным любопытством продирались  вперед, к середине толпы,
где слышались тупые удары и заглушенные  крики:  там, зверея, били вора  или
обыскивали, раздевая догола, женщину,  заподозренную в  краже, под визгливый
хохот деревенских простоволосых кулачек.
     Иной раз  невозможно  было понять,  что  происходит,  Вор  вырывался и,
кривляясь, избитый,  весь  в кровоподтеках, начинал  изображать какой-нибудь
похабный танец  под  дружный и  одобрительный рев толпы, и  раздетая женщина
вцеплялась в волосы обкраденной и обе они долго катались в пыли.
     До  одесского базара я никогда не видел  такого скопления в одном месте
человеческой  скверны и злобы.  И это было тем удивительнее  и  тяжелее, что
рядом сверкало  теплое море,  шумел нарядный город, цвели  акации, солнечный
свет придавал золотой оттенок зданиям,  на улицах, несмотря на  голод,  было
много смеющихся людей, пахло цветами и  низко горели в морских далях  чистые
звезды, похожие на огни бакенов.
     Но и  на базаре попадались хорошие люди. Все это были чудаки или люди с
изломанной, пустой жизнью, но здесь они казались образцами человечности.
     Помню подслеповатого старика. Он торговал фотографиями для стереоскопа.
Его постоянно окружали дети. Весь день он бесплатно показывал им виды Парижа
и Рима,  Москвы и острова Мадейра. Совершенно невозможно было понять, чем он
живет.  В то  время ни  единая живая  душа (кроме  Изи Лившица)  не покупала
фотографий для стереоскопа.  Да и Изя покупал  их только из жалости  к этому
старику.
     Рядом с этим стариком стоял на мостовой  выцветший, пыльный  глобус. За
пятьдесят рублей каждый желающий мог повертеть этот глобус и поискать на нем
разные заманчивые страны и  города,  вроде  острова Пасхи, реки Замбези  или
города Каракаса.
     Невдалеке от  этого старика поместился гадальщик-графолог. Гадал он  по
почерку. Весь день  он  сидел на скамейке и изучал в огромную  лупу письма и
конверты.
     Гадал он  сердито,  выговаривая гадающим, и  даже  кричал  на них.  Но,
несмотря на это, клиенты его любили, особенно женщины.
     А кричал он вещи удивительные.
     - Я же  вам  три раза уже  нагадал,  гражданочка,- кричал он заморенной
женщине,-  чтобы вы бросили этого вашего  сожителя, если  не  хотите попасть
вместе с ним в арестантские роты.
     - Оно и верно, надо бы бросить,- неуверенно соглашалась женщина.
     - Бросай, Верка! Видишь же, человек тебе желает добра,- уговаривали  ее
подруги.
     - Выходит,- обиженно кричал  гадальщик,-  что я, как паразит, деньги  с
вас высасываю и  получаю  каждый раз  по триста рублей.  А  все  через  вашу
нерешительность! Это что за безобразие! Раз не хотите меня слушать, так и не
ходите до меня. Я вам больше гадать не буду. Хватит!
     В другой раз он кричал:
     - Судя по начертанию букв, очень много об себе понимаете, отрок. Ходите
таким  фон-бароном   и  фон-трезвоном.  А  правильное   соответствие   жизни
достигается только путем  науки  и терпения, а не  нахальства и  гавканья. Я
давно замечаю,  что вы все крутитесь  в компании с  Витькой "Десятка  треф",
вместо того чтобы честно работать и радовать престарелых родителей.
     Но  самым  трогательным  оказался   старый  торговец  кепками   Зусман,
державший  на  задворках  базара крошечную  лавчонку  с вывеской "Варшавские
кепы".
     Он весь день сидел в лавочке вместе  с  подручным - унылым, болезненным
мальчиком Милей. Мальчик спал, похрапывая, а старик, нацепив  очки, медленно
читал газету, вздыхал и недовольно поглядывал на редких покупателей.
     Мы как-то зашли к нему в кепочную вместе с Яшей Лифшицем.
     - Зачем вам новая кепка? - сердито спросил  Зусман Яшу.-  У  вас же еще
вполне приличная.
     - Это уж мое дело! - так же сердито ответил Яша.
     - Привыкли разбрасываться кепками?  -  иронически спросил Зусман.- Ваше
дело! Миля, дай этому товарищу  какую.-нибудь  кепочку. А мне надо зайти  до
соседа.
     Он ушел. Яша, посапывая от гнева на странного продавца, начал примерять
кепки. Миля держал перед ним зеркало и два раза чуть не уронил его, засыпая.
     Яша колебался. Он надел  коричневую кепку и спросил  меня, идет  ли она
ему.
     Я не успел ответить. Вошел Зусман, мельком взглянул на Яшу и спросил:
     - Миля, где же ют покупатель, который только что заходил до лавки?
     - Так вот он,- уныло ответил Миля и показал на Яшу.
     - Нет! - вскричал Зусман, отступил, всплеснул руками,  и  бородатое его
лицо расплылось в счастливую  улыбку.- Нет! Что ты выдумываешь, Миля! Это же
передо мной стоит лорд в шотландской кепке, настоящий  лорд Чемберлен. А тот
покупатель был, извините, совершенно затрушенный и смахивал на босяка.
     -  Так  это же  он,- так же  уныло подтвердил  Миля.- Только он в новой
кепке.
     - Ай-ай-ай!  -закричал  Зусман.- Что  может  сделать с  человеком такая
дешевая  кепка  за  сто  тысяч  рублей! Если  она,  конечно,  сшита  хорошим
мастером! Она может сделать чудо!
     Яша не выдержал  и расхохотался. Зусман тоже хохотал до слез, довольный
своей выдумкой, и дружески похлопал Яшу по плечу.
     - Торговля  с нас делает артистов,- говорил он сквозь смех.- Из меня бы
вышел  комик,  честное   слово!  Будем  знакомы.  Приходите  когда  до  меня
поговорить, а  то можно пропасть  в этой пустой  лавке.  Я вам  сошью  такую
летнюю  кепку, что сам Ллойд-Джордж  не имел и  не будет  иметь  такой кепки
никогда в жизни. Абы только достать хороший материал.
     Все  были  очень  довольны, а  Миля снова  уже  сидел  на  табурете  за
прилавком, клевал носом и всхрапывал.
     - Сами можете убедиться,-  сказал со вздохом Зусман  и кивнул на Милю,-
какой у меня собеседник. Это же только сойти с ума и умереть!
     "Что  вы хотели,  молодой человек?"  - спрашивали  меня  каждый раз  на
одесском  базаре.  Что я хотел? Я хотел  одного: чтобы  это капище нищеты  и
грязи было сожжено, развеяно по ветру. В конце концов так и случилось.
     Да, кстати, Регинин поверил,  что  я продал его ватин  за двести  тысяч
рублей.  Обман обнаружился только через  двадцать  лет  в  Москве, и Регинин
торжественно  вернул мне  эти двести  тысяч рублей в  виде двух  10-рублевых
бумажек выпуска 1939  года. При этом он  по  своей манере бесшумно трясся от
смеха.

        "Мопассанов я вам гарантирую"

     В  одном из  номеров  "Моряка"  был  напечатан  рассказ  под  названием
"Король". Под рассказом стояла подпись: <i>"И. Бабель"</i>.
     Рассказ  был о том,  как главарь одесских бандитов Бенцион (он же Беня)
Крик насильно  выдал замуж свою увядшую сестру Двойру за хилого и плаксивого
вора. Вор женился на Двойре только из невыносимого страха перед Беней.
     То был один из первых так называемых "молдаванских" рассказов Бабеля.
     Молдаванкой   в   Одессе   называлась   часть  города  около   товарной
железнодорожной станции, где жили две тысячи одесских налетчиков и воров.
     Чтобы  лучше  узнать жизнь Молдаванки,  Бабель решил  поселиться там на
некоторое время у  старого еврея Циреса, доживавшего  свой век под крикливым
гнетом жены, тети Хавы.
     Вскоре  после того  как Еабель снял  комнату у этого  кроткого старика,
похожего на лилипута, произошли стремительные события. из-за них  Бабель был
вынужден бежать очертя голову из квартиры Циреса, пропахшей жареным  луком и
нафталином.
     Но  об  этом  я расскажу  несколько  позже, когда  читатель свыкнется с
характером тогдашней жизни на Молдаванке.
     Рассказ "Король" был  написан сжато и точно. Он бил  в  лицо свежестью,
подобно углекислой воде.
     С  юношеских  лет  я воспринимал произведения  некоторых писателей  как
колдовство. После  рассказа "Король" я понял, что еще один  колдун пришел  в
нашу  литературу  и  что  все  написанное  этим человеком  никогда не  будет
бесцветным и вялым.
     В  рассказе  "Король" все было  непривычно  для  нас.  Не только люди и
мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и
живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся
от гротеска. В  каждой мелочи  был заметен  пронзительный глаз  писателя.  И
вдруг,  как неожиданный  удар солнца в окно,  в текст вторгался какой-нибудь
изысканный  отрывок  или напев  фразы, похожей на  перевод с  французского,-
напев размеренный и пышный.
     Это было  ново,  необыкновенно. В  этой  прозе звучал  голос  человека,
пропыленного  в  походах Конной  армии  и  вместе  с  тем  владевшего  всеми
богатствами прошлой  культуры - от Боккаччо до Леконта де Лиля и от Веермера
Дельфтского до Александра Блока.
     В редакцию  "Моряка" Бабеля  привел Изя Лившиц. Я не встречал человека,
внешне столь мало похожего на  писателя, как Бабель. Сутулый,  почти без шеи
из-за  наследственной одесской  астмы, с утиным  носом и морщинистым лбом, с
маслянистым  блеском  маленьких  глаз,  он  с  первого  взгляда  не  вызывал
интереса.  Его  можно было принять за коммивояжера или маклера. Но, конечно,
только до той минуты, пока он не начинал говорить.
     С первыми  же  словами  все  менялось.  В  тонком  звучании его  голоса
слышалась настойчивая ирония.
     Многие люди  не могли смотреть  в  прожигающие  глаза Бабеля. По натуре
Бабель был разоблачителем.  Он любил ставить  людей в тупик  и потому слыл в
Одессе человеком трудным и опасным.
     Бабель  пришел в редакцию "Моряка" с книгой рассказов Киплинга в руках.
Разговаривая с редактором Женей Ивановым, он  положил книгу на стол, но  все
время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на
стуле, вставал, снова садился. Он явно  нервничал. Ему хотелось читать, а не
вести вынужденную вежливую беседу.
     Бабель быстро перевел  разговор на  Киплинга, сказал,  что надо  писать
такой же железной  прозой, как Киплинг,  и с полнейшей ясностью представлять
себе  все, что должно появиться из-под пера.  Рассказу надлежит быть точным,
как военное донесение или банковский  чек. Его следует писать тем же твердым
и прямым  почерком, каким пишутся  приказы  и  чеки. Такой почерк был, между
прочим, у Киплинга.
     Разговор о Киплинге Бабель закончил неожиданными словами.  Он  произнес
их,  сняв  очки,   и  от  этого  лицо  его  сразу  сделалось  беспомощным  и
добродушным.
     - У нас в Одессе,- сказал он, насмешливо поблескивая глазами,- не будет
своих Киплингов. Мы мирные жизнелюбы. Но зато у  нас  будут свои  Мопассаны.
Потому  что  у  нас много моря, солнца,  красивых  женщин  и много  пищи для
размышлений. Мопассанов я вам гарантирую.
     Тут же он рассказал, как был  в последней парижской квартире Мопассана.
Рассказывал  о  нагретых  солнцем  розовых  кружевных абажурах,  похожих  на
панталоны дорогих куртизанок, о запахе  бриллиантина и кофе, о комнатах, где
мучился испуганный их обширностью больной писатель, годами приучавший себя к
строгим границам замыслов и наикратчайшему их изложению.
     Во время этого рассказа Бабель  со вкусом упоминал о топографии Парижа.
У Бабеля было хорошее французское произношение.
     Из нескольких  замечаний  и  вопросов Бабеля  я понял, что  это человек
неслыханно настойчивый, цепкий, желающий все видеть, не брезгующий  никакими
познаниями, внешне склонный к скепсису, даже к цинизму, а на деле  верящий в
наивную  и   добрую  человеческую  душу.  Недаром  Бабель   любил  повторять
библейское изречение: "Сила жаждет, и только печаль утоляет сердца".
     Я видел из своего окна, как Бабель вышел из редакции и, сутулясь, пошел
по теневой  стороне Приморского бульвара.  Шел он медленно, потому  что, как
только вышел из редакции, тотчас раскрыл книгу Киплинга и начал читать ее на
ходу. По временам он останавливался, чтобы дать встречным обойти себя, но ни
разу не поднял головы, чтобы взглянуть на них.
     И встречные обходили его, с недоумением оглядываясь, но никто не сказал
ему ни слова.
     Вскоре он исчез в тени платанов, что  трепетали в  текучем черноморском
воздухе своей бархатистой листвой.
     Потом я  часто встречал  Бабеля в городе.  Он  никогда не  ходил  один.
Вокруг  него  висели,  как  мошкара, так  называемые  "одесские литературные
мальчики".  Они ловили на  лету  его острые слова, тут же  разносили  их  по
Одессе и безропотно выполняли его многочисленные поручения.
     За  нерадивость  Бабель  взыскивал  с  этих  восторженных юношей  очень
строго, а наскучив ими,  безжалостно их  изгонял. Чем  более  жестоким бывал
разгром  какого-нибудь  юноши,  тем  сильнее  гордился  этим  разгромленный.
"Литературные юноши" просто расцветали от бабелевских разгромов.
     Но   не  только  "литературные  мальчики"  боготворили  Бабеля.  Старые
литераторы -  их в то время собралось в Одессе несколько человек,- равно как
и молодые одесские писатели и поэты, относились к Бабелю очень почтительно.
     Объяснялось  это не только тем, что  это  был исключительно талантливый
человек, но  еще  и  тем, что он был  признан и любим как  писатель Алексеем
Максимовичем  Горьким, что он только  что  вернулся из легендарной  Конармии
Буденного  и, наконец,  он был  в то время для нас первым подлинно советским
писателем.
     Нельзя забывать, что в то время советская литература только зарождалась
и  до Одессы еще не дошла ни одна новая  книга, кроме "Двенадцати"  Блока  и
переводной книги Анри Барбюса "Огонь".
     И Блок и Барбюс произвели на нас потрясающее впечатление: в  этих вещах
уже явственно сверкали зарницы новой поэзии и прозы, и мы заучивали наизусть
и стихи Блока, и суровую прозу Барбюса.
     Вплотную  я  столкнулся с Бабелем  в  конце лета. Он  жил тогда  на 9-й
станции  Фонтана.   Я  был   в   отпуску  и  снял  вместе  с  Изей  Лившицем
полуразрушенную дачу невдалеке от Бабеля.
     Одна  стена  нашей  дачи  висела  над  отвесным  обрывом.  От нее часто
откалывались  куски яркой розовой штукатурки и  весело  неслись вприпрыжку к
морю. Поэтому мы  предпочитали спать в террасе, выходившей в степь. Там было
безопаснее.
     Сад около дачи зарос по пояс сероватой полынью. Сквозь нее пробивались,
как свежие брызги киновари, маленькие, величиной с ноготь, маки.
     С Бабелем  мы виделись  часто. Иногда мы вместе  просиживали  на берегу
почти  весь  день,  таская с  Изей  на  самоловы  зеленух и бычков и  слушая
неторопливые рассказы Бабеля.
     Рассказчик  он  был  гениальный. Устные  его  рассказы  были сильнее  и
совершеннее, чем написанные.
     Как  описать  то веселое  и  вместе с  тем  печальное лето 1921 года на
Фонтане,  когда  мы  жили  вместе?  Веселым  его  делала  наша молодость,  а
печальным оно казалось от постоянной легкой тревоги на сердце. А может быть,
отчасти и от непроницаемых южных ночей. Они опускали свой полог совсем рядом
с нами, за первой же каменной ступенью нашей террасы.
     Стоя на  террасе, можно  было  протянуть в эту  ночь  руку,  но  тотчас
отдернуть  ее,  почувствовав  на  кончиках  пальцев  близкий холод  мирового
пространства.
     Веселье  было  собрано  в  пестрый  клубок  наших  разговоров, шуток  и
мистификаций. Тогда в Одессе мистификации  называли "розыгрышами". Потом это
слово быстро распространилось по всей стране.
     А  печаль  воплощалась  для меня  почему-то  в  ясном  огне,  неизменно
блиставшем  по ночам  на морском горизонте. То  была какая-то низкая звезда.
Имени ее никто не знал, несмотря на то, что она все ночи напролет дружелюбно
и настойчиво следила за нами.
     Непонятно почему,  но печаль  была заключена и в запахе остывающего  по
ночам  кремнистого  шоссе, и  в  голубых  зрачках  маленькой дикой  вербены,
поселившейся у нашего порога, и в том, что тогда  мы очень ясно  чувствовали
слишком быстрое движение времени.
     Горести пока еще  властвовали над миром. Но  для нас,  молодых, они уже
соседствовали со счастьем, потому  что время было  полно надежд на  разумный
удел,  на  избавление  от  назойливых  бед, на  непременное  цветение  после
бесконечной зимы.
     Я  в то лето, пожалуй,  хорошо понял, что значит казавшееся  мне до тех
пор пустым выражение "власть таланта".
     Присутствие Бабеля делало это лето захватывающе интересным. Мы все жили
в легком отблеске его таланта.
     До этого  почти  все люди,  встречавшиеся  мне, не  оставляли в  памяти
особенно  заметного  следа.  Я  быстро  забывал  их лица, голоса,  слова, их
походку. А сейчас было не так. Я жадно зарисовывал людей в своей  памяти,  и
этому меня научил Бабель.
     Бабель часто возвращался  к вечеру  из  Одессы  на  конке. Она  сменила
начисто забытый трамвай. Конка  ходила только до  8-й станции и издалека уже
дребезжала всеми своими развинченными болтами.
     С 8-й станции Бабель приходил пешком,  пыльный,  усталый,  но с  хитрым
блеском в глазах, и говорил:
     - Ну и разговорчик же заварился в вагоне у старух!  За "куриные яички".
Слушайте! Вы будете просто рыдать от удовольствия.
     Он начинал передавать этот разговор. И мы не только рыдали  от  хохота.
Мы просто падали, сраженные этим рассказом.  Тогда Бабель дергал  то одного,
то другого из нас  за рукав и крикливо спрашивал голосом знакомой торговки с
10-й станции Фонтана:
     - Вы окончательно сказились, молодой человек? Или что?
     Стоило, слушая Бабеля, закрыть глаза, чтобы сразу же очутиться в душном
вагоне одесской конки и увидеть всех попутчиков с такой наглядностью,  будто
вы прожили с  ними много лет и съели вместе добрый пудовик соли. Может быть,
их вовсе  и  не существовало  в  природе,  этих людей, и  Бабель  их начисто
выдумал. Но что  за  дело нам было до  этого, если они  жили  во всей  своей
конкретности, хрипящие,  кашляющие,  вздыхающие д выразительно подмигивающие
друг другу на "месье" Бабеля, о котором уже говорили по Одессе, что он такой
же умный, как Горький. . Гораздо  раньше, чем из его напечатанных рассказов,
мы  узнали  из  устных  его  рассказов  о  старике  Гедали,  вздыхавшем  "об
интернационале  добрых  людей",  о  происшествии с  солью  на  "закоренелой"
станции  Фастов,  о  бешеных кавалерийских атаках, об  ослепительной усмешке
Буденного и услышали удивительные казачьи песни.
     Особенно  одна песня поразила  Бабеля,  и потом  в Одессе мы  ее  часто
напевали,  каждый раз все больше удивляясь  ее  поэтичности.  Сейчас я забыл
слова этой песни. В памяти остались только первые две строки:
     <i>Звезда полей над отчим домом<br>И матери моей печальная рука</i> - oсобенно
томительной и щемящей была эта  "звезда  полей". Часто по ночам я даже видел
ее во сне - единственную тихую звезду в громадной высоте над сумраком родных
и нищих полей.
     Вообще  Бабель  рассказывал  охотно  и  много  об  Алексее  Максимовиче
Горьком, о революции и о  том, как он, Бабель, поселился явочным  порядком в
Аничковом  дворце в Петербурге, спал на диване  в кабинете Александра III  и
однажды осторожно заглянул в ящик царского письменного стола, нашел  коробку
великолепных папирос - подарок  царю Александру от  турецкого  султана Абдул
Гамида.
     Толстые эти папиросы были сделаны из розовой бумаги с золотой  арабской
вязью. Бабель  очень  таинственно подарил  мне  и Изе  по одной папиросе. Мы
выкурили их вечером.  Тончайшее благоухание распростерлось над 9-й  станцией
Фонтана.  Но  тотчас  у  нас смертельно разболелась голова,  и  мы целый час
передвигались как пьяные, хватаясь за каменные ограды.
     Тогда же я узнал от Бабеля  необыкновенную историю о безответном старом
еврее Циресе.
     Бабель поселился у Циреса и его мрачной медлительной жены, тети Хавы, в
центре  Молдаванки.  Он решил  написать  несколько  рассказов из жизни  этой
одесской  окраины с  ее  пряным  бытом.  Бабеля  привлекали  своеобразные  и
безусловно талантливые натуры таких бандитов, как  ставшие  уже легендарными
Мишка Япончик  (Беня Крик). Бабель  хотел  получше  изучить  Молдаванку,  и,
конечно, удобным местом для этого была скучная квартира Циреса.
     Она стояла как надежная скала среди бушующих и громогласных притонов  и
обманчиво  благополучных  квартир  с  вязаными  салфеточками  и  серебряными
семисвечниками на комодах, где под родительским кровом скрывались налетчики.
     Квартира Циреса  была забронирована со всех сторон соседством дерзких и
хорошо вооруженных молодых людей.
     Бабель  посвятил  Циреса в  цель  своего  изучения Молдаванки.  Это  не
произвело на старика приятного впечатления. Наоборот, Цирес встревожился.
     -  Ой,  месье Бабель!  - сказал он,  качая головой.-  Вы же  сын такого
известного папаши! Ваша  мама была  же  красавица! Поговаривают,  что  к ней
сватался племянник самого Бродского. Так чтобы вы знали, что  Молдаванка вам
совсем  не  к лицу,  какой  бы  вы  ни  были писатель.  Забудьте  думать  за
Молдаванку. Я вам  скажу, что вы не найдете здесь  ни на копейку успеха,  но
зато сможете заработать полный карман неприятностей.
     - Каких? - спросил Бабель.
     -  Я знаю каких! -  уклончиво ответил Цирес.-  Разве догадаешься, какой
кошмар  может вбить  себе в голову один  только Пятирубель.  Я  не говорю за
таких нахалов,  как Люська  Кур и все остальные. Лучше вам, месье Бабель, не
рисковать, а вернуться тихонько в папашин дом на Екатерининской улице. Скажу
вам  по совести, я  сам  уже  сожалею, что  сдал вам комнату.  Но как  я мог
отказать такому приятному молодому человеку!
     Бабель иногда ночевал  в своей комнате у Циреса и несколько раз слышал,
как тетя Хава  шепотом ругала  старика за то,  что он  сдал комнату Бабелю и
пустил в дом незнакомого человека.
     - Что  ты  с  этого  будешь  иметь,  скупец! -  говорила  она  Циресу.-
Какие-нибудь  сто  тысяч в  месяц?  Так  зато  ты  растеряешь  своих  лучших
клиентов. Лазарь Бройде со Стеновой улицы  обдурит тебя и будет смеяться над
тобой. Они все перекинутся к Бройде, клянусь покойной Идочкой.
     -  Легаши  только  ждут твоего Бройде, чтобы его  захапать,- неуверенно
отбивался Цирес.
     - Как бы тебя не захапали раньше.  Ты будешь пустой  через того жильца.
Никто не даст тебе и одного  процента. С чего мы тогда  будем доживать  свою
старость?
     Цирес сокрушался, ворочался, долго не мог заснуть.
     Бабелю не нравились эти непонятные ночные разговоры старухи.
     Он чувствовал в них какую-то  опасную тайну. Он тоже  долго не засыпал,
стараясь догадаться, о чем шепчет тетя Хава.
     Ночи на Молдаванке тянулись долго. Мутный свет дальнего фонаря падал на
облезлые  обои.  Они  пахли  уксусной  эссенцией.  Изредка с улицы слышались
быстрые  деловые  шаги,  тонкий свист, а иной  раз даже  близкий  выстрел  и
женский истерический хохот. Он долетал из-за  кирпичных стен. Казалось,  что
этот рыдающий хохот был глубоко замурован в стенах.
     Особенно неприятно было в  дождливые  ночи.  В  железном  желобе  жидко
дребезжала вода.  Кровать скрипела от малейшего движения,  и какой-то  зверь
всю, ночь спокойно жевал за обоями гнилое, трухлявое дерево.
     Хотелось встать  и уйти к себе на Екатерининскую улицу. Там за толстыми
стенами  на четвертом этаже  было тихо,  темно, безопасно, а на столе лежала
десятки раз исправленная и переписанная рукопись последнего рассказа.
     Подходя к столу, Бабель осторожно  поглаживал  эту  рукопись, как плохо
укрощенного  зверя.  Часто  он вставал ночью  и  при коптилке,  заставленной
толстым,   поставленным  на   ребро   фолиантом  энциклопедии,   перечитывал
три-четыре  страницы. Каждый  раз он  находил несколько  лишних  слов  и  со
злорадством  выбрасывал их. "Ясность и сила языка,- говорил он,- совсем не в
том, что к фразе уже нельзя ничего прибавить, а в том, что из нее уже нельзя
больше ничего выбросить".
     Все, кто  видел Бабеля за работой, особенно ночью (а увидеть его в этом
состоянии было  трудно;  он  всегда писал, прячась от людей),  были поражены
печальным его лицом и его особенным выражением доброты и горя.
     Бабель много бы дал в эти скудные молдаванские ночи за то, чтобы сейчас
же  вернуться  к  своим  рукописям.  Но в  литературе он чувствовал себя как
разведчик и  солдат  и  считал, что  во имя ее  он  должен вытерпеть все:  и
одиночество,  и  керосиновую  вонь  погасшей  коптилки,  вызывавшую  тяжелые
припадки   астмы,  и  крики  изрыдавшихся  женщин  за  стенами  домов.  Нет,
возвращаться было нельзя.
     В  одну  из таких  ночей  Бабеля вдруг  осенило:  очевидно,  Цирес  был
обыкновенным  наводчиком!   Цирес  жил  этим.  Он   получал   за  это   свой
процент-"карбач", и Бабель был для старика действительно неудобным жильцом.
     Он мог  отпугнуть от старого наводчика его отчаянных, но вместе с тем и
осторожных  клиентов.  Кому  была охота  глупо  нарезаться на  провал  из-за
скаредности Циреса, польстившегося на лишние сто тысяч рублей и пустившего в
самое сердце Молдаванки какого-то фраера.
     Да  к тому же этот фраер оказался писателем и потому был вдвое опаснее,
чем если бы он был простым сутенером или шулером из пивной.
     Наконец-то  Бабель   понял  намеки  Циреса   насчет   кармана,  полного
неприятностей,  и решил через несколько дней съехать от Циреса. Но несколько
дней  ему  еще  были нужны, чтобы выведать от старого наводчика все, что тот
мог рассказать  интересного. А  Бабель знал  за собой это сильное свойство -
выпытывать людей  до конца, потрошить  их жестоко  и  настойчиво,  или,  как
говорили в Одессе, "с божьей помощью вынимать из них начисто душу".
     Но на  этот раз Бабелю не удалось вынуть из старого Циреса душу. Бабеля
опередил один  из налетчиков, кажется Сенька Вислоухий, и сделал он это не в
переносном, а в самом настоящем смысле этого слова.
     Как-то днем, после того как Бабель ушел  в город, Цирес был убит у себя
на квартире ударом финки.
     Когда Бабель  вернулся на Молдаванку, он застал в квартире милицию, а у
себя в комнате - начальника угрозыска. Он сидел  за столом и писал протокол.
Это был вежливый молодой человек в синих галифе из диагонали. Он мечтал тоже
стать писателем и потому почтительно обошелся с Бабелем.
     -  Прошу вас,- сказал он Бабелю,- взять ваши вещи и немедленно покинуть
этот  дом.  Иначе  я не могу  гарантировать вам личную безопасность  даже на
ближайшие сутки. Сами понимаете: Молдаванка!
     И Бабель  бежал,  содрогаясь от хриплых воплей тети Хавы. Она призывала
проклятия  на голову Сеньки и  всех, кто, по ее соображениям, был  замешан в
убийстве Циреса.
     Эти  проклятия   были   ужасны.  Вежливый   начальник   угрозыска  даже
посоветовал Бабелю.
     - Не  слушайте эти психические крики. Утром она  была еще в уме  и дала
прказания.  А  теперь  она  бесноватая.  Сейчас  за  ней приедет  фургон  из
сумасшедшего дома на Слободке-Романовке.
     А  за перегородкой тетя Хава равномерно  вырывала седые  космы волос из
головы, отшвыривала их от себя и кричала, раскачиваясь и рыдая:
     -  Чтоб ты  опился, Симеон (она  называла  Сеньку  его полным  именем),
водкой с крысиной отравой и сдох бы на  блевотине! И  чтобы  ты пинал ногами
собственную мать, старую  гадюку Мириам, что породила такое исчадие и такого
сатану! Чтобы все мальчики с Молдаванки  наточили  свои перочинные ножички и
резали  тебя на части  двенадцать дней  и двенадцать ночей! Чтоб ты, Сенька,
горел огнем и лопнул от своего кипящего сала!
     Вскоре Бабель узнал все о смерти Циреса.
     Оказалось,  что Цирес сам был виноват в своей гибели. Поэтому ни единая
живая душа на Молдаванке не пожалела его, кроме тети Хавы. Ни  единая  живая
душа! Потому что Цирес  оказался  бесчестным стариком, и  его  уже  ничто не
могло спасти от смерти.
     А дело  было  так. Накануне  дня своей  гибели  Цирес  пошел  к  Сеньке
Вислоухому.
     Сенька  брился  в  передней перед роскошным трюмо в  черной  витиеватой
раме. Скосив глаза на Циреса, он сказал:
     -  Спутались с фраером, месье Цирес? Поздравляю! Знаете новый советский
закон: если ты пришел к бреющемуся человеку, то скорее  кончай  свое дело  и
выматывайся.  Даю  вам  для  объяснения  десять  слов.  Как  на  центральном
телеграфе.  За  каждое излишнее слово я срежу вам  ваш процент, так сказать,
карбач, на двести тысяч рублей.
     - Или вы с детства родились таким неудачным шутником, Сеня?  - спросил,
сладко улыбаясь,  Цирес.- Или сделались им постепенно, по мере  течения лет?
Как вы думаете?
     Цирес был  трусоват в  жизни и даже  в делах,  но  в разговоре  он  мог
позволить нахальство. Недаром он считался старейшим наводчиком в Одессе.
     -  А ну, рассказывайте, старый  паяц,- сказал Сенька и  начал водить  в
воздухе бритвой,  как  смычком  по  скрипке.- Рассказывайте, пока  у меня не
выкипело терпение.
     -  Завтра,-очень тихо произнес Цирес,- в  час дня в артель  "Конкордия"
привезут четыре миллиарда.
     - Хорошо! - так же тихо ответил  Сенька.- Вы получите свой  карбач. Без
вычета.
     Цирес  поплелся  домой.  Поведение Сеньки ему  не  понравилось.  Раньше
Сенька в серьезных делах не позволял себе шуток.
     Цирес   поделился  своими  мыслями  с  тетей  Хавой,  и  она,  конечно,
закричала:
     - Сколько  лет  ты  топчешься  по  земле, как  последний дурак! Что  ты
отворачиваешься и смотришь на портрет Идочки?  Я  тебя  спрашиваю, а  не ее!
Понятно,  что  Сеня  не пойдет на такое дело.  Будет он  тебе мараться из-за
четырех паскудных миллиардов. Ты на этом заработаешь дулю с маком - и все!
     -  А  что же  делать? -  застонал  Цирес.- Они сведут меня с  ума,  эти
налетчики!
     - Пойди до Пятирубеля.  Может, он польстится на твои липовые миллиарды.
Так по крайности не останешься в идиотах.
     Старый Цирес  надел  люстриновый картузик и поплелся к  Пятирубелю. Тот
спал в садочке около дома, в холодке от куста белой акации.
     Пятирубель выслушал Циреса и сонно ответил:
     -  Иди!  Можешь  рассчитывать  на  карбач.  Цирес  ушел  довольный.  Он
чувствовал себя как человек, застраховавший жизнь на чистое золото.
     "Старуха  права. Разве  можно  положиться  на Сеню!  Он капризный,  как
мотылек, как женщина в  интересном положении.  Что ему стоит согласиться,  а
потом, поигрывая  бритвой, отказаться  от  дела, если оно представляется ему
чересчур хлопотливым?".
     Но старый, тертый наводчик Цирес ошибся  в первый и в  последний  раз в
жизни.
     Назавтра  в  час  дня  у  кассы   артели  "Конкордия"  сошлись  Сеня  и
Пятирубель. Они открыто посмотрели друг другу в глаза, и Сеня спросил:
     - Не будешь ли ты так любезен сказать, кто тебя навел на это дело?
     - Старый Цирес. А тебя, Сеня?
     - И меня старый Цирес.
     - Итак? - спросил Пятирубель.
     - Итак, старый Цирес больше не будет жить! - ответил Сеня.
     - Аминь! - сказал Пятирубель.
     Налетчики мирно разошлись. По правилам, если  два налетчика сходятся на
одном деле, то дело отменяется.
     Через сорок минут старый Цирес был убит у себя на квартире,  когда тетя
Хава вышла во двор вешать белье. Она не видела  убийцы, но знала, что никто,
кроме Сени или его  людей, не смог бы  этого сделать. Сеня никогда не прощал
обмана.

        "Тот" мальчик

     На даче  у Бабеля жило  много народу:  сам Бабель,  его тихая и строгая
мать, рыжеволосая  красавица  жена Евгения Борисовна, сестра  Бабеля Мери и,
наконец, теща  со своим маленьким внуком. Все это общество  Бабель шутливо и
непочтительно называл "кодлом".
     И  вот в один из июльских  дней в семье  Бабеля произошло  удивительное
событие.
     Для  того  чтобы понять всю, как говорят,  "соль"  этого  происшествия,
нужно сказать несколько слов о женитьбе Бабеля.
     Отец  Бабеля,  суетливый  старик,  держал  в   Одессе  небольшой  склад
сельскохозяйственных  машин. Старик иногда посылал сына Исаака  в  Киев  для
закупки этих машин на заводе у киевского промышленника Гронфайна.
     В доме Гронфайна Бабель познакомился с  дочерью Гронфайна, гимназисткой
последнего класса Женей, и вскоре началась их взаимная любовь.
     О  женитьбе  не могло  быть  и  речи. Бабель, студент, голодранец,  сын
среднего  одесского  купца,  явно  не  годился  в  мужья богатой  наследнице
Гронфайна.
     При  первом же упоминании о замужестве Жени старик  Гронфайн расстегнул
сюртук, засунул руки за вырезы жилета и,  покачиваясь на каблуках,  испустил
пренебрежительный и  всем  понятный звук:  "П-с-с-с-!" Он  даже не дал  себе
труда  выразить  свое презрение  словами:  слишком  много  чести  для  этого
невзрачного студента!
     Влюбленным оставался только один выход - бежать в Одессу.
     Так они и сделали.
     А  дальше  все  разыгралось  по ветхозаветному шаблону: старик Гронфайн
проклял весь  род  Бабеля  до  десятого  колена  и  лишил  дочь  наследства.
Случилось, как в знаменитых стихах  Саши Черного "Любовь - не картошка". Там
при  одинаковых  обстоятельствах папаша Фарфурник с досады раскокал семейный
сервиз,   рыдающая   мадам   Фарфурник   иссморкала   десятый   платок,    а
студент-соблазнитель был изгнан  из  дома и  витиевато  назван "провокатором
невиннейшей девушки, чистой, как мак".
     Но  время шло. Свершилась  революция.  Большевики  отобрали у Гронфайна
завод. Старый  промышленник дошел  до  того,  что позволял  себе выходить на
улицу небритым и без воротничка, с одной только золотой запонкой на рубахе.
     Но  вот  однажды до  дома Гронфайна дошел ошеломляющий слух, что  "этот
мальчишка"  Бабель стал большим писателем, что  его высоко ценит (и дружит с
ним) сам  Максим Горький - "Вы только  подумайте, сам Максим Горький!",- что
Бабель  получает  большие  гонорары  и что  все, кто  читал  его  сочинения,
почтительно произносят:  "Большой талант!"  А иные  добавляют,  что завидуют
Женечке, которая сделала такую хорошую партию.
     Очевидно,  старики  просчитались  и  настало  время  мириться.  Как  ни
страдала их  гордость, они первые  протянули  Бабелю,  выражаясь фигурально,
руки примирения. Это обстоятельство выразилось в  том, что в один прекрасный
день у нас на 9-й станции неожиданно появилась приехавшая  для примирения из
Киева преувеличенно любезная теща Бабеля - старуха Гронфайн.
     Она  была,  должно  быть, не  очень уверена в  успехе  своей щекотливой
задачи  и   потому  захватила  с  собой  из  Киева  для  разрядки  внука   -
восьмилетнего мальчика Люсю. Лучше было этого не делать.
     В семье Бабеля тещу встретили приветливо. Но, конечно, в глубине души у
Бабеля  осталась неприязнь к ней  и к заносчивому старику Гронфайну. А теща,
пытаясь  загладить  прошлую  вину, даже заискивала перед Бабелем и на каждом
шагу старалась подчеркнуть свое родственное расположение к нему.
     Мы с Изей Лившицем часто завтракали по утрам у Бабеля, и  несколько раз
при этом повторялась одна и та же сцена.
     На стол  подавали  вареные  яйца. Старуха  Гронфайн  зорко  следила  за
Бабелем и, если он не ел яиц, огорченно спрашивала:
     -  Бабель (она называла  его  не по имени, а по фамилии),  почему вы не
кушаете яички? Они вам не нравятся?
     - Благодарю вас, я не хочу.
     -  Значит,  вы  не  любите  свою  тещу?  -  игриво  говорила  старуха и
закатывала глаза.- А я их варила исключительно для вас.
     Бабель, давясь, быстро доедал завтрак и выскакивал из-за стола.
     Мальчика Люсю Изя Лившиц прозвал "тот" мальчик. Что скрывалось под этим
южным  термином, объяснить было  почти невозможно. Но каждый из нас в первый
же день появления  Люси испытал на собственной шкуре,  что это действительно
был "тот" мальчик.
     У  Люси с утра до вечера  нестерпимо горели от  любопытства тонкие уши,
будто кто-то долго и с  наслаждением их драл.  Люся хотел знать все, что его
не касалось. Он шпионил за Бабелем и нами  с дьявольской зоркостью. Скрыться
от него было немыслимо. Где бы мы ни были, через минуту мы замечали в листве
тамарисков или за береговой скалой насквозь просвеченные солнцем Люсины уши.
     Очевидно, от  снедавшего  его  любопытства Люся был  невероятно  худ  и
костляв. У него с неестественной быстротой  шныряли  во  все стороны черные,
похожие  на маслины  глаза. При  этом  Люся  задавал до  тридцати вопросов в
минуту, но никогда не дожидался ответа.
     То был чудовищно  утомительный мальчик с  каким-то скачущим характером.
Он успокаивался только во сне. Днем он все время дергался, прыгал, вертелся,
гримасничал,  ронял  и  разбивал  вещи, носился с  хищными воплями  по саду,
падал,  катался  на  дверях, театрально  хохотал,  дразнил  собаку,  мяукал,
вырывал себе  от  злости  волосы,  обидевшись  на  кого-нибудь, противно выл
всухую, без слез, носил в кармане полудохлых ящериц с оторванными хвостами и
крабов и выпускал  их во время  завтрака  на  стол,  попрошайничал,  грубил,
таскал у меня лески и крючки и в довершение всех этих качеств говорил сиплым
голосом.
     -  А это что? - спрашивал он.- А  это для чего? А из этого одеяла можно
сделать динамит? А что будет, если выпить стакан чаю с морским песком? А кто
вам придумал такую фамилию Паустовский, что моя  бабушка может ее  правильно
выговаривать только после обеда? Вы могли  бы схватить конку  сзади за крюк,
остановить на  полном ходу и  потащить ее  обратно? А  что,  если из  крабов
сварить варенье?
     Легко  представить себе, как мы любили этого мальчика. "Исчадие ада!" -
говорил о нем Бабель, и в глазах его вспыхивал синий огонь.
     Самое присутствие Люси приводило Бабеля в такое нервическое  состояние,
что  он  не  мог писать.  Он отдыхал от Люси  у  нас  на даче  и  стонал  от
изнеможения. Он говорил Люсе "деточка" таким голосом, что у  этого лопоухого
мальчика, если  бы  он  хоть что-нибудь соображал,  волосы  должны  были  бы
зашевелиться на голове от страха.
     Жаркие  дни  сменяли  друг  друга,  но не было заметно даже  отдаленных
признаков отъезда тещи.
     - Все погибло!  - стонал  Бабель  и  хватался за голову.- Все  пропало!
Череп гудит,  как медный котел. Как будто это  исчадие ада с утра до  вечера
лупит по мне палкой!
     Все  мы  ломали  голову  над  тем, как  избавить Бабеля от  Люси и  его
медоточивой  бабушки. Но,  как это  часто  бывает,  Бабеля  спас  счастливый
случай.
     Как-то  ранним  утром  я  зашел к Бабелю,  чтобы, как  мы условились  с
вечера, вместе идти купаться.
     Бабель писал за небольшим  столом. У него был затравленный вид. Когда я
вошел, он вздрогнул и, не оглядываясь, судорожно начал запихивать рукопись в
ящик стола и чуть не порвал ее.
     - Фу-у!  - вздохнул он с облегчением, увидев меня.- А я  думал, что это
Люська. Я могу работать, только пока это чудовище не проснется.
     Бабель писал химическим карандашом. Я никогда не  мог понять, как можно
писать этим  бледным и твердым, как железный гвоздь,  карандашом.  По-моему,
все  написанное  химическим   карандашом  получалось  хуже,  чем  написанное
чернилами.
     Я сказал об этом Бабелю. Мы заспорили и прозевали  те несколько секунд,
безусловно спасительных для  нас, когда Люся еще не  подкрался  по коридору.
Если бы мы не спорили, то могли бы вовремя скрыться.
     Мы поняли, что пропали,  когда Люся победоносно ворвался  в комнату. Он
тут  же кинулся к письменному  столу Бабеля, чтобы открыть ящик (там, как он
предполагал,  были  спрятаны  самые   интересные  вещи),  но  Бабель   ловко
извернулся, успел закрыть ящик на  ключ, выхватить ключ  из замка и спрятать
его в карман.
     После  этого Люся  начал  хватать  по  очереди  все  вещи  со  стола  и
спрашивать, что  это  такое. Наконец  он начал вырывать у  Бабеля химический
карандаш. После недолгой борьбы это ему удалось.
     - А-а!- закричал Люся.- Я знаю, что это такое!  "Карандаш-барабаш, все,
что хочешь, то и мажь!".
     Бабель задрожал от отвращения, а я сказал Люсе:
     -  Это  химический карандаш. Отдай его сейчас  же Исааку Эммануиловичу!
Слышишь!
     -  Химический, технический, драматический, кавыческий! -  запел Люся  и
запрыгал на одной ноге, не обратив на меня никакого внимания.
     -  О боже!  - простонал Бабель.- Пойдемте скорее  на берег. Я больше не
могу.
     - И  я  с  вами,-  крикнул  Люся.-  Бабушка  мне  позволила. Даю  слово
зверобоя. Хотите, дядя Изя, я приведу ее сюда и она сама вам скажет?
     - Нет!-прорыдал Бабель измученным голосом.- Тысячу раз нет! Идемте!
     Мы пошли на  пляж.  Люся нырял у берега, фыркал и пускал пузыри. Бабель
пристально следил за  ним,  потом  схватил меня за  руку  и сказал свистящим
шепотом, как заговорщик:
     - Вы знаете, что я заметил еще там, у себя в комнате?
     - Что вы заметили?
     - Он отломил кончик от химического карандаша и засунул себе в ухо.
     - Ну и что же? - спросил я.- Ничего особенного не будет.
     - Не будет так не будет! - уныло согласился Бабель.- Черт с ним.  Пусть
ныряет.
     Мы  заговорили о  Герцене,- Бабель  в то  лето перечитывал  Герцена. Он
начал уверять меня, что Герцен писал лучше, чем Лев Толстой.
     Когда мы, выкупавшись, шли  домой и продолжали  вяло спорить о Герцене,
Люся  забежал вперед,  повернулся  к  нам, начал  приплясывать, кривляться и
петь:
     <i>Герцен-Мерцен сжарен с перцем! Сжарен с перцем Герцен-Мерцен!</i>
     - Я  вас  умоляю,-  сказал мне  Бабель измученным голосом,- дайте этому
байструку по шее. Иначе я за себя не отвечаю.
     Но  Люся,  очевидно,  услышал  эти слова Бабеля.  Он отбежал от нас  на
безопасное расстояние и снова закричал, паясничая!
     - У-У-У, зараза! -  стиснув зубы, прошептал Бабель. Никогда до  этого я
не слышал такой ненависти в его голосе.- Еще один день, и я или сойду с ума,
или повешусь.
     Но  вешаться  не  пришлось.  Когда все  сидели за  завтраком  и старуха
Гронфайн готовилась к своему очередному номеру  с "яичком" ("Бабель, так вы,
значит, не любите свою тещу"), Люся сполз со стула, схватился за ухо,  начал
кататься  по  полу, испускать душераздирающие  вопли и  бить  ногами обо что
попало.
     Все вскочили. Из уха у Люси текла мерзкая и темная жижа.
     Люся кричал  без  перерыва  на  одной  ужасающей  ноте,  а  около  него
метались, вскрикивая, женщины.
     Паника  охватила  весь дом. Бабель сидел, как бы  оцепенев, и испуганно
смотрел на Люсю. А Люся вертелся винтом по полу и кричал:
     - Больно, ой, больно, ой, больно!!
     Я хотел вмешаться и сказать, что Люся врет, что никакой боли нет и быть
не может  потому,  что Люся нырял,  набрал себе  в  уши воды,  а перед  этим
засунул себе в ухо...
     Бабель схватил мою руку под столом и стиснул ее.
     -  Ни  слова!  - прошипел  он.-  Молчите  про химический  карандаш.  Вы
погубите всех.
     Теща  рыдала. Мери  вытирала  ватой фиолетовую  жидкость, сочившуюся из
уха. Мать Бабеля требовала, чтобы Люсю тотчас везли в Одессу к профессору по
уху, горлу и носу.
     Тогда  Бабель  вскочил,  швырнул на  стол салфетку,  опрокинул чашку  с
недопитым  чаем и закричал, весь красный от возмущения  на невежественных  и
бестолковых женщин:
     - Мамаша, вы сошли с ума! Вы же зарежете без ножа этого мальчика. Разве
в  Одессе  врачи? Шарлатаны!  Все  до  одного!  Вы же сами прекрасно знаете.
Коновалы! Невежды! Они начинают лечить бронхит и  делают  из  него крупозное
воспаление  легких.  Они вынимают из уха какого-нибудь комара  и  устраивают
прободение барабанной перепонки.
     -  Что же мне  делать, о господи! - закричала  мадам Гронфайн, упала на
колени, подняла руки к небу и зарыдала.- О господи, открой мне глаза, что же
мне делать!
     Люся бил ногами по полу и выл на разные голоса. Он заметно охрип.
     - И  вы не знаете, что  делать? - гневно спросил Бабель.- Вы? Природная
киевлянка? У вас же в  Киеве  живет  мировое  светило по  уху, горлу и носу.
Профессор Гринблат. Только ему можно довериться. Мой совет: везите ребенка в
Киев. Немедленно!
     Бабель посмотрел на часы.
     - Поезд  через три часа. Мери, перевяжи Люсе ухо. Потуже. Одевайте его.
Я вас провожу на вокзал и посажу в поезд. Не волнуйтесь.
     Теща с Люсей и Бабелем уехала стремительно. Тотчас же после их  отъезда
Евгения Борисовна начала без всякой причины хохотать и дохохоталась до слез.
Тогда  меня осенило, и  я понял, что история с киевским светилом была чистой
импровизацией. Бабель разыграл ее, как первоклассный актер.
     С тех пор тишина и  мир снизошли  на 9-ю станцию Фонтана. Все мы  снова
почувствовали  себя  разумными  существами.  И  снова  вернулось  потерянное
ощущение крепко настоянного на жаре и запахе водорослей одесского лета.
     А через неделю пришло из Киева письмо от тещи.
     "Как  вы  думаете? -  писала она возмущенно.- Что  установил  профессор
Гринблат? Профессор  Гринблат установил, что этот негодяй засунул себе в ухо
кусок химического карандаша.  И  ничего  больше.  Ничего  больше,  ни единой
соринки. Как это вам нравится?".

        Каторжная работа

     После происшествия с Люсей все  ходили умиротворенные, в том настроении
внутренней тишины, какое  приносит  выздоровление  от  тяжелой  болезни. Изя
называл это наше состояние "омовением души после трагедии".
     Бабель начал много работать. Он теперь выходил  из своей комнаты всегда
молчаливый и немного грустный.
     Я  тоже  писал,  но мало.  Мной овладело довольно странное  и  приятное
состояние. Про себя  я называл его "жаждой  рассматривания". Такое состояние
бывало у меня и раньше, но никогда так сильно оно не  завладевало почти всем
моим временем, как там, на Фонтане.
     У Изи отпуск окончился. Он начал работать в "Моряке" и приезжал на дачу
только к вечеру. Иногда он ночевал в Одессе. Я был, пожалуй, даже рад этому.
Я  бы,  конечно,  стеснялся   заниматься  при  Изе  постоянным  и  медленным
разглядыванием того, что окружало меня, и  тратить на какой-нибудь пустяк  -
колючую ветку или створку раковины - целые часы.
     Никогда я еще  не испытывал такого  удовольствия  от  соприкосновения с
мельчайшими частицами внешнего мира, как в то лето.
     Чуть  желтеющие  от  засухи  июльские  дни  сливались  в один протяжный
успокоительный  день. Я часто лежал у себя в саду в скользящей тени акации и
рассматривал  на  земле все  то,  что  попадалось  на  глаза  на  расстоянии
вытянутой руки.
     Но  чаще я уходил на берег,  подальше  от  жилья, переплывал на большую
скалу метрах в сорока от пляжа и лeжал на ней до сумерек. В скале была ниша.
В  ней  можно было  наполовину  спрятаться от  солнца, и  до нее не доходила
волна. С берега меня никто не мог заметить.
     Я брал  с  собой  книгу, но за весь  день  прочитывал только три-четыре
страницы.  Мне  было  некогда  читать.  Интереснее  было  ловить бычков  или
смотреть на старого краба.
     Он часто  выглядывал из-за  выступа скалы и играл со мной в прятки. Как
только мы  встречались  глазами, он  тотчас  же начинал сердито  пятиться  в
шершавые красноватые водоросли, похожие  на еловые ветки.  Когда же я  делал
вид, что  не  замечаю  его,  он  угрожающе  подымал  растопыренную клешню  и
осторожно подбирался  ко мне, не спуская  глаз с морковки, лежавшей рядом со
мной. (Тогда мы питались преимущественно морковью и помидорами.)
     Однажды, когда  я зачитался, он успел схватить  морковку, упал с ней  в
воду  и исчез, как  камень, на  дне.  Через минуту  морковка вынырнула. Краб
всплыл вслед за ней и снова пытался ее схватить, но я щелкнул его бамбуковым
удилищем по панцирю, и он боком помчался в глубину. Мне даже показалось, что
он  вскрикнул от испуга. Во всяком случае, он с ужасом оглядывался на меня и
вращал глазами.
     Краб исчез, но волна принесла к скале сломанную  ветку цветущего дрока.
Я опустил руку в воду, чтобы  взять  эту ветку, и  удивился: ладонь моя была
под водой, но солнце заметно согревало ее, хотя между ладонью и поверхностью
моря был слой воды в несколько сантиметров.
     ,Мне трудно передать удивительное ощущение солнечного жара, смягченного
морской водой,  прикосновения  солнечной  радиации  к  моим  пальцам,  между
которыми переливалась зеленоватая упругая вода.
     Это  было  ощущение, очевидно  близкое  к  счастью.  Я не  ждал  ничего
лучшего.  Вряд ли окружающий мир мог мне дать что-либо еще более прекрасное,
чем это легкое и дружеское его рукопожатие.
     Я вытащил ветку дрока, лег плашмя на  нагретый камень и положил ветку у
самых своих глаз.
     На  Фонтанах  дрок  цвел по обрывистым берегам.  Но особенно  богато он
разрастался  около дачных оград, сложенных из ноздреватого  песчаника.  Дрок
дружил с  этим  камнем.  Он,  очевидно, любил жару. Горячие  струйки воздуха
вылетали из крошечных пор песчаника и создавали около оград уголки  теплого,
защищенного пространства.
     Там дрок укреплялся и  выбрасывал в  вышину, как большой дикобраз, свои
темно-оливковые стрелы-стволы.
     Цветы дрока, рождаясь, тотчас же вбирали в себя,  как кусочки нежнейшей
мелкопористой губки, золотой цвет солнца.
     Они хранили этот цвет, не  ослабляя его яркости до поздней осени. Тогда
его  цветы  наконец  догорали  над   обрывами,  подобно  десяткам  крошечных
приморских маяков с золотым, далеко видным огнем.
     Так постепенно я  накапливал наблюдения.  Все  это были факты  внешнего
мира, но они быстро становились частицами моей собственной внутренней жизни.
     Действительно,  они ни на секунду  не существовали  вне моего сознания.
Они  тут  же обрастали  образами, густо  покрывались  каплями  выдумки,  как
растение  покрывается мельчайшей росой. За  этой росой  уже  не видно самого
растения, но все же ясно угадывается его форма.
     Как-то мы разговорились об этом с Бабелем.
     Мы сидели  вечером на каменной ограде  над обрывом. Цвел  дрок.  Бабель
рассеянно бросал вниз камешки.  Они  неслись огромными  скачками  к  морю  и
щелкали, как пули, но встречным камням.
     - Вот вы и  другие писатели,- сказал  Бабель, хотя тогда я еще  не  был
писателем,- умеете обволакивать жизнь, как вы выразились, росой воображения.
Кстати,   какая   приторная  фраза!   Но  что   делать  человеку,  лишенному
воображения? Например, мне.
     Он замолчал. Снизу пришел сонный и медленный вздох моря.
     - Бог знает что вы говорите!  -  возмущаясь, сказал я. Бабель как будто
не расслышал моих слов. Он бросал камешки и долго молчал.
     - У меня нет воображения,- упрямо повторил он.- Я говорю это совершенно
серьезно. Я не умею выдумывать. Я  должен  знать все до последней  прожилки,
иначе я  ничего не смогу написать. На моем щите вырезан девиз-"подлинность"!
Поэтому  я  так / медленно  и мало пишу.  Мне очень  трудно.  После  каждого
рассказа  я  старею на  несколько  лет. Какое  там, к  черту, моцартианство,
веселье над рукописью и легкий бег воображения! Я где-то написал, что быстро
старею от астмы, от непонятного недуга, заложенного в  мое хилое тело  еще в
детстве.  Все это -  вранье! Когда  я пишу  самый маленький рассказ, то  все
равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому  в одиночку нужно
срыть до основания Казбек. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по
силам.  Бывает  даже, что я плачу от усталости. У меня от этой  работы болят
все   кровеносные   сосуды.  Судорога  дергает   сердце,  если   не  выходит
какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!
     - Но у вас же литая проза,- сказал я.- Как вы добиваетесь этого?
     - Только стилем,- ответил Бабель  и засмеялся, как старик, явно кого-то
имитируя, очевидно Москвина.- Хе-хе-хе-с, молодой человек-с! Стилем-с берем,
стилем-с! Я готов написать рассказ о стирке белья,  и он, может быть,  будет
звучать как проза  Юлия Цезаря.  Все дело в языке  и стиле. Это я как  будто
умею  делать. Но вы понимаете, что это же  не сущность  искусства,  а только
добротный,  может быть,  даже  драгоценный  строительный материал для  него.
"Подкиньте мне парочку идей,- как говорил один одесский  журналист,- а  я уж
постараюсь сделать  из них  шедевр". Пойдемте, я покажу вам, как это  у меня
делается. Я скаред, я скупец, но вам, так и быть, покажу.
     На даче  было уже совсем темно. За садом рокотало, стихая к ночи, море.
Прохладный  воздух  лился  снаружи, вытесняя полынную степную духоту. Бабель
зажег маленькую лампочку.  Глаза  его покраснели за стеклами очков (он вечно
мучался глазами).
     Он достал из стола толстую  рукопись, написанную на машинке. В рукописи
было не меньше чем сто страниц.
     - Знаете, что это?
     Я недоумевал.  Неужели Бабель написал  наконец большую повесть и уберег
эту тайну от всех?
     Я не мог  в это поверить. Все мы  знали почти телеграфную краткость его
рассказов, сжатых до последнего предела.  Мы знали, что рассказ больше чем в
десять страниц он считал раздутым и водянистым.
     Неужели в этой повести  заключено около  ста страниц густой бабелевской
прозы? Не может этого быть!
     Я  посмотрел  на  первую  страницу,  увидел  название "Любка  Казак"  и
удивился еще больше.
     - Позвольте,-  сказал я. - Я слышал, что "Любка  Казак" - это маленький
рассказ. Еще не напечатанный. Неужели вы сделали из этого рассказа повесть?
     Бабель положил руку на рукопись и смотрел на меня смеющимися глазами. В
уголках его глаз собрались тонкие морщинки.
     - Да,- ответил он и покраснел от смущения.- Это "Любка Казак". Рассказ.
В нем  не больше  пятнадцати страниц, но здесь  все варианты этого рассказа,
включая и последний. А в общем, в рукописи сто страниц.
     - Все варианты?! - пробормотал я.
     -  Слушайте!  - сказал  Бабель  уже  сердясь.- Литература не  липа! Вот
именно!  Несколько  вариантов одного  и того же  рассказа. Какой ужас! Может
быть, вы думаете, что это - излишество? А вот я еще не уверен, что последний
вариант  можно печатать.  Кажется, его можно еще сжать. Такой отбор, дорогой
мой,  и  вызывает самостоятельную  силу  языка и  стиля.  Языка и  стиля!  -
повторил он.- Я беру пустяк:  анекдот, базарный  рассказ -  и  делаю из него
вещь,  от  которой сам  не  могу оторваться. Она  играет.  Она  круглая, как
морской  голыш. Она  держится  сцеплением  отдельных  частиц. И  сила  этого
сцепления  такова,  что ее не  разобьет даже молния.  Его будут читать, этот
рассказ. И будут помнить.  Над ним будут смеяться вовсе  не  потому,  что он
веселый, а  потому, что  всегда хочется  смеяться  при человеческой удаче. Я
осмеливаюсь говорить об удаче потому, что здесь, кроме нас, никого нет. Пока
я жив, вы никому не разболтаете об этом нашем разговоре. Дайте мне слово. Не
моя, конечно,  заслуга,  что  неведомо  как в  меня,  сына мелкого  маклера,
вселился демон  или ангел  искусства, называйте, как хотите. И я  подчиняюсь
ему, как раб, как вьючный  мул.  Я продал  ему  свою  душу и  должен  писать
наилучшим  образом.  В этом  мое  счастье или  мой крест. Кажется,  все-таки
крест. Но отберите его у меня  - и вместе с ним изо всех моих  жил, из моего
сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить  не больше, чем изжеванный окурок.
Эта работа делает меня человеком, а не одесским уличным философом.
     Он помолчал и сказал с новым приступом горечи:
     -  У меня нет воображения. У меня только жажда  обладать им. Помните, у
Блока:  "Я  вижу берег очарованный и очарованную даль".  Блок дошел до этого
берега, а мне до него не дойти. Я вижу этот берег невыносимо далеко. У  меня
слишком трезвый  ум. Но спасибо хоть за то,  что судьба вложила мне в сердце
жажду этой  очарованной  дали. Я  работаю из  последних сил,  делаю все, что
могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы  меня
не выгнали оттуда.
     Слеза блестела  за выпуклыми стеклами его  очков. Он снял  очки и вытер
глаза рукавом заштопанного серенького пиджака.
     - Я не выбирал себе национальности,- неожиданно сказал он прерывающимся
голосом.- Я  еврей, жид.  Временами мне  кажется,  что я могу понять все. Но
одного  я никогда не  пойму причину той  черной подлости, которую так скучно
зовут антисемитизмом.
     Он  замолчал.  Я  тоже  молчал  и ждал,  пока  он успокоится  и у  него
перестанут дрожать руки.
     - Еще в детстве во время  еврейского погрома я уцелел, но моему  голубю
оторвали голову. Зачем?.. Лишь  бы не  вошла  Евгения  Борисовна,- сказал он
вполголоса,- Закройте тихонечко дверь на крючок. Она боится таких разговоров
и  может плакать потом до утра. Ей кажется, что я очень одинокий человек.  А
может быть, это и действительно так?
     Что я мог ответить ему? Я молчал.
     - Так вот,- сказал Бабель, близоруко  наклонившись  над  рукописью,-  Я
работаю, как мул. Но я не жалуюсь.  Я сам выбрал себе это каторжное  дело. Я
как галерник,  прикованный на  всю жизнь к веслу и  полюбивший это весло. Со
всеми  его мелочами,  даже  с  каждым  тонким,  как нитка,  слоем древесины,
отполированной  его собственными ладонями. От многолетнего соприкосновения с
человеческой  кожей  самое грубое  дерево  приобретает  благородный  цвет  и
делается похожим  на  слоновую кость.  Вот так  же  и наши  слова, так же  и
русский  язык. К  нему  нужно  приложить теплую  ладонь, и он превращается в
живую драгоценность.
     Но  давайте  говорить  по  порядку.  Когда  я  в  первый раз  записываю
какой-нибудь рассказ,  то  рукопись  у  меня выглядит  отвратительно, просто
ужасно! Это - собрание нескольких более или менее удачных кусков,  связанных
между  собой  скучнейшими  служебными связями,  так  называемыми  "мостами",
своего рода грязными веревками. Можете прочесть первый вариант "Любки Казак"
и  убедитесь  в  том,  что  это  - беспомощное и  беззубое вяканье, неумелое
нагромождение слов.
     Но  тут-то и  начинается работа.  Здесь ее  исток. Я проверяю фразу  за
фразой, и не однажды, а по нескольку раз. Прежде всего я выбрасываю из фразы
все  лишние  слова.  Нужен острый глаз,  потому что язык  ловко прячет  свой
мусор,  повторения,  синонимы, просто  бессмыслицы  и  все  время  как будто
старается нас перехитрить.
     Когда эта  работа  окончена,  я переписываю  рукопись  на машинке  (так
виднее текст). Потом  я даю ей два-три дня  полежать - если у меня хватит на
это  терпения  -  и  снова  проверяю  фразу  за  фразой,  слово за словом. И
обязательно  нахожу еще  какое-то количество  пропущенной лебеды  и крапивы.
Так, каждый раз наново  переписывая текст,  я работаю  до  тех пор, пока при
самой  зверской  придирчивости  не  могу  уже  увидеть  в рукописи ни  одной
крупинки грязи.
     Но это еще не все. Погодите! Когда мусор выброшен, я проверяю  свежесть
и точность всех  образов, сравнений, метафор. Если нет точного сравнения, то
лучше не брать никакого. Пусть существительное живет само в своей простоте.
     Сравнение   должно  быть   точным,  как   логарифмическая   линейка,  и
естественным, как  запах  укропа.  Да,  я забыл, что прежде  чем выбрасывать
словесный мусор, я  разбиваю  текст  на  легкие фразы.  Побольше точек!  Это
правило я вписал бы в правительственный закон для писателей. Каждая фраза  -
одна мысль, один образ, не  больше. Поэтому не  бойтесь точек. Я пишу, может
быть, слишком короткой фразой. Отчасти потому, что  у меня застарелая астма.
Я не  могу говорить длинно.  У  меня на  это не хватает дыхания.  Чем больше
длинных фраз, тем тяжелее одышка.
     Я  стараюсь изгнать из  рукописи причастия  и  деепричастия  и оставляю
только самые  необходимые. Причастия  делают  речь  угловатой, громоздкой  и
разрушают  мелодию  языка.  Они скрежещут,  как будто танки  переваливают на
своих  гусеницах через каменный  завал.  Три  причастия в одной фразе  - это
убиение языка.  Все эти "преподносящий", "добывающий", "сосредоточивающийся"
и  так далее и  тому подобное. Деепричастие  все  же легче,  чем  причастие.
Иногда оно сообщает языку даже некоторую  крылатость.  Но злоупотребление им
делает  язык бескостным, мяукающим.  Я считаю, что  существительное  требует
только  одного прилагательного,  самого  отобранного.  Два прилагательных  к
одному существительному может позволить себе только гений.
     Все абзацы  и вся пунктуация должны быть сделаны правильно, но с  точки
зрения  наибольшего  воздействия  текста  на  читателя,  а  не  по  мертвому
катехизису. Особенно великолепен абзац. Он позволяет спокойно менять ритмы и
часто,  как  вспышка молнии, открывает  знакомое  нам  зрелище  в совершенно
неожиданном виде. Есть хорошие писатели,  но они расставляют  абзацы и знаки
препинания  кое-как. Поэтому, несмотря на  высокое качество их прозы, на ней
лежит муть спешки и небрежности. Такая проза бывала у самого Куприна.
     Линия в прозе должна быть проведена твердо и чисто, как на гравюре.
     Вас  запугали  варианты  "Любки  Казак".  Все  эти варианты - прополка,
вытягивание рассказа в одну нитку.
     И вот получается так, что между первым и последним  вариантами такая же
разница,  как  между   засаленной  оберточной  бумагой   и  "Первой  весной"
Боттичелли.
     - Действительно  каторжная работа,- сказал  я.- Двадцать раз подумаешь,
прежде чем решишься стать писателем.
     -  А главное,-  сказал Бабель,- заключается в том, чтобы  во время этой
каторжной  работы  не  умертвить  текст.  Иначе вся  работа пойдет насмарку,
превратится  черт знает во  что!  Тут нужно  ходить как  по канату.  Да, так
вот...-  добавил он и помолчал.-  Следовало бы со всех нас  взять  клятву. В
том, что никто никогда не замарает свое дело.
     Я ушел, но до утра  не  мог заснуть. Я лежал  на террасе и смотрел, как
какая-то сиреневая планета, пробив нежнейшим светом неизмеримое пространство
неба, пыталась, то разгораясь, то угасая, приблизиться к земле. Но это ей не
удалось.
     Ночь была огромна и неизмерима своим  мраком. Я знал, что в  такую ночь
глухо светились моря и где-то далеко за  горизонтом отсвечивали вершины гор.
Они  остывали. Они напрасно отдали свое дневное тепло мировому пространству.
Лучше  бы они  отдали его цветку вербены.  Он закрыл в  эту  ночь свое  лицо
лепестками, как ладонями, чтобы спасти его от предрассветного холода.
     Утром  приехал  из Одессы Изя  Лившиц. Он приезжал всегда по вечерам, и
этот ранний приезд меня удивил.
     Не глядя  мне в глаза, он  сказал, что четыре дня назад,  7  августа, в
Петрограде умер Александр Блок.
     Изя отвернулся от меня и, поперхнувшись, попросил:
     - Пойдите к Исааку Эммануиловичу и скажите ему об этом... я не могу.
     Я чувствовал, как сердце колотится и рвется в груди и кровь отливает от
головы. Но я все же пошел к Бабелю.
     Там на террасе слышался спокойный звон чайных ложечек.
     Я постоял у калитки,  услышал, как Бабель чему-то засмеялся, и, прячась
за  оградой, чтобы  меня  не заметили с террасы, пошел  обратно  к  себе  на
разрушенную дачу. Я тоже не мог сказать Бабелю о смерти Блока.

        Близкий  и  далекий
       <p align=right><i>Я видел,  как  ты сошел  в
тесное  жилище,  где нет даже снов. И  все же я не могу  поверить  этому. <p
align=right>Делакруа</i>
     На побережье долго стояли  молчаливые дни. Литое море тяжело  лежало  у
порога  красных  сарматских  глин.  Берега  пряно  и  пыльно   пахли   давно
перезревшей и осыпавшейся лебедой. Изя Лившиц вспоминал стихи Блока:
     <i>Тишина умирающих злаков -<br>Это светлая в мире пора.</i>
     В  те дни  мы  без конца  говорили о Блоке. Как-то  к вечеру приехал из
города Багрицкий. Он остался у нас ночевать и почти всю ночь читал Блока. Мы
с Изей молча лежали на темной террасе. Ночной  ветер потрескивал в ссохшихся
листьях винограда.
     Багрицкий  сидел, поджав по-турецки  ноги,  на старом  и  плоском,  как
лепешка, тюфяке.  У  него  начинался  приступ  астмы.  Он  задыхался и курил
астматол. От этого зеленоватого порошка пахло горелым сеном.
     Багрицкий  дышал  с таким  напряжением,  будто  всасывал  воздух  через
соломинку. Воздух свистел, гремел и клокотал в его больных бронхах.
     Во время астмы Багрицкому  нельзя было  разговаривать. Но  ему хотелось
читать  Блока, несмотря на  стиснутое болезнью  горло. И  мы не отговаривали
его.
     Багрицкий долго  успокаивал самого себя  и  бормотал:  "Сейчас пройдет.
Сейчас! Только  не разговаривайте со мной". Потом он все же  начал читать, и
случилось  нечто вроде желанного чуда: от  ритма  стихов одышка у Багрицкого
начала  постепенно  утихать, и  сквозь нее все яснее и крепче проступал  его
мужественный и романтический голос.
     Читал он самые известные вещи, и мы были благодарны ему за это.
     Тяжкий, плотный  занавес у входа, За ночным окном - туман... Что теперь
твоя постылая свобода, Страх познавший Дон-Жуан?
     И стихи  и  этот голос  Багрицкого почему-то  казались мне  непоправимо
трагическими. Я с трудом сдерживал слезы.
     Снова  вернулась тишина, тьма,  непонятное мерцание звезд, и  опять  из
угла террасы послышался торжественный напев знакомых стихов:
     <i>Предчувствую  тебя.   Года  проходят  мимо.  <br>Все   в  облике  одном
предчувствую тебя. <br>Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо. <br>Я молча
жду, тоскуя и любя...</i>
     Так  прошла  вся  ночь напролет. Багрицкий читал,  почти  пел "Стихи  о
России", "Скифы", Равенну,  что "спит  у  сонной вечности в  руках".  Только
ближе к рассвету  он уснул. Он спал сидя, прислонившись к стенке  террасы, и
тяжело стонал в невыразимо утомительном сне".
     Лицо у него  высохло,  похудело,  на беловато-лиловых губах  как  будто
запеклась твердая корочка полынного сока, и  весь  он  стал похож на большую
всклоченную птицу.
     Через несколько лет в Москве  я  вспомнил  эту белую  корочку на  губах
Багрицкого.  Я  шел  за  его  гробом.  Позади цокал  копытами  по  булыжнику
кавалерийский эскадрон.
     Больной, тяжело  дышащий  Самуил Яковлевич  Маршак медленно  шел рядом,
доверчиво опираясь на мое тогда еще молодое плечо, и говорил:
     -  Вы  понимаете?  "Копытом и камнем...  испытаны  годы...  бессмертной
полынью... пропитаны воды - и горечь полыни... на наших  губах".  Как это...
великолепно!
     Пыльное  небо висело над скучной и душной Якиманкой. Во дворах  кричали
дети, играя  в "палочку-выручалочку".  Оркестр  вполголоса  заиграл траурный
марш.  Кавалерийские  лошади,  послушные  звукам  музыки,  начали  медленнее
перебирать ногами.
     А в  то далекое  утро в 1921 году  Багрицкий уехал в Одессу  первой  же
конкой, даже  не  напившись чаю и не заходя к Бабелю. Ему нездоровилось.  Он
тяжело  кашлял, свистел бронхами и молчал. Очевидно, ночью  он натрудил себе
легкие.
     Мы с Изей проводили Багрицкого до  конки  и зашли к Бабелю. Как всегда,
во время несчастий нас тянуло на люди.
     Бабель писал в своей комнате. Он тотчас отодвинул рукопись и положил на
нее тяжелый серый голыш.
     Изредка в комнату залетал вкрадчивый морской ветер, и тогда все вокруг,
что  могло  легко двигаться:  занавески на  окнах,  листки  бумаги, цветы  в
стакане,- начинало биться, как маленькая птица, запутавшаяся в силке.
     - Ну что ж, сироты,-  с горечью сказал Бабель,- что  же теперь мы будем
делать? Второго Блока мы не дождемся, живи мы хоть двести лет.
     - Вы видели его? - спросил я Бабеля.
     Я ждал, что Бабель ответит "нет", и тогда мне станет легче. Я был лишен
чувства зависти. Но  всем, кто видел и слышал  Блока,  я завидовал  тяжело и
долго.
     - Да,  видел,- сказал Бабель.- И даже  был у него  на квартире  на углу
Пряжки и Офицерской улицы.
     - Какой он?
     - Совсем не такой, как вы себе представляете.
     - Откуда вы знаете, что я о нем думаю?
     - Потому, что я думал наверняка так же, как и  вы. Пока его не  увидел.
Он  вовсе не падший ангел. И  не воплощение изысканных чувств и размышлений.
Это  седеющий, молчаливый,  сильный,  хотя  и  усталый,  человек.  Он  очень
воспитан  и  потому  не  угнетает  собеседника  своей  угрюмостью  и  своими
познаниями. Мы разговаривали с ним сначала в столовой  и сидели друг  против
друга на  гнутых венских стульях. Такие стулья нагоняют зевоту. Комната была
унылая, совсем  непохожая на  жилище светлого рыцаря  в снежной  маске. А  в
кабинете  его  вовсе  не пахло нильскими лилиями и  опьяняющим черным шелком
женских  платьев.  Пахло  только  книжной  пылью.  Обыкновенная  квартира  в
обыкновеннейшем доме. Ну вот! У вас уже вытянулись лица. Вы уже недовольны и
будете потом говорить,  что я  скептик, циник  и у  меня ничего не горит  на
сердце. И  еще обвините меня в том, что я  вижу  только  серую  загрунтовку,
которая лезет  из-под великолепных красок. А самих красок  я не замечаю. Все
это у вас  розовый  гимназический бред! Красота  духа,  такая,  как у Блока,
обойдется  без  золоченых  рам.  И  без  рыданий  органа,  и  без  всяческих
благовоний.  Блок  был  по  натуре пророком.  У  него  в  глазах  была  даже
пророческая  твердость. Он видел роковую  судьбу старого мира. Семена гибели
уже прорастали.  Ночь  затягивалась,  и  казалось, что  ей  не будет  конца.
Поэтому   даже   неуютный,  резкий  свет  нового   революционного  утра   он
приветствовал как  избавление. Он принял революцию в  свой поэтический мир и
написал  "Двенадцать". И он был, конечно, провидец. И  в своих видениях, и в
той потрясающей музыке, какую он слышал в русской речи.
     Он  умел переносить увиденное из одной плоскости жизни совсем в другую.
Там оно  приобретало  для нас, полуслепых людей, неожиданные качества. Мы  с
вами видим цветы, скажем - розы, в разгар лета  в скверах, в садах, но Блоку
этого мало. Он хочет зажечь на земле новые, небывалые розы. И он делает это:
     <i>И розы, осенние розы <br>Мне  снятся на каждом шагу <br>Сквозь  мглу, и
огни, и морозы <br>На белом, на легком снегу...</i>
     Вот вы  жалеете, что не видели Блока. Это понятно. А  я, если бы у меня
было  даже самое  ничтожное  воображение,  пытался  бы  представить  себе  с
конкретностью,  какая только возможна, все,  что сказал Блок  хотя бы в этих
четырех  строчках.  Представить себе ясно,  точно, и тогда мир обернулся  бы
одной  из  своих скрытых и замечательных сторон. И в этом мире жил бы и  пел
свои стихи удивительный человек, какие  рождаются  раз в столетие. Он  берет
нас,  ничтожных и  искалеченных  "правильной"  жизнью, за руку и выводит  на
песчаные дюны над северным морем, где - помните?  -  "закат из неба сотворил
глубокий многоцветный кубок" и "руки одна заря закинула к другой". Там такая
чистота  воздуха,  что  отдаленный  красный  бакен  -  грубое  и примитивное
сооружение - горит в сумерках, как "драгоценный камень фероньеры".
     Я  подивился хорошей  памяти Бабеля: он всегда  читал стихи на память и
почти не ошибался.
     -  Вот,-  сказал  Бабель,  подумав,-  Блок  знал   дороги   в   область
прекрасного.  Он,  конечно,  гигант!  Он  один  отзовется  в   сердце  таким
великолепным звоном, как тысячи арф.  А между  тем большинство людей придает
какое-то значение тому, что в  столовой у него стояли гнутые стулья и что во
время мировой войны  он  был "земгусаром".  Люди с охотой бегут  на смрадный
огонек предрассудков и невежественного осуждения.
     Я  впервые слышал  от Бабеля такое сравнение,  как  "звон тысячи  арф".
Бабель  был  суров,  даже  застенчив  в  выборе разговорных слов.  От  всего
цветистого  в  обыденном  языке  и  блестящего,  как  золотая  канитель,  он
досадливо морщился и краснел.  Может быть, поэтому каждое  слово из ряда так
называемых   приподнятых  в  его  устах  теряло  искусственность  и   "било"
наверняка. Но произносил он такие слова  чрезвычайно редко, а сказав, тотчас
спохватывался  и начинал высмеивать  самого  себя. Этим  своим свойством  он
иногда раздражал окружающих. В частности, Изя Лившиц не выносил  этих подчас
цинических нападений Бабеля на самого себя. И у меня тоже все столкновения с
Бабелем - правда,  довольно редкие -  происходили  из-за  его  глумления над
собой и наигранного цинизма.
     Но свой "звон тысячи арф" Бабель не  высмеял. Я догадался из отрывистых
его высказываний, что  иногда  он  читал Блока наедине, по ночам, для самого
себя. Тогда он сбрасывал маску.
     Окончательно  выдал  Бабеля  Багрицкий, любивший  иногда  с  совершенно
детским простодушием повторять чужие слова, если они ему нравились. Однажды,
когда  мы говорили  о Блоке,  Багрицкий  откашлялся  и  не  совсем  уверенно
произнес:
     - Вы  понимаете, мелодия  только на  арфах  в  унисон с глухим  голосом
поэта. Такой голос был у Блока. Я мог бы под звуки арф читать по-разному все
его стихи.  Честное слово!  Я  вытягивал  бы,  как  тянут золотую  нитку  из
спутанного  разноцветного клубка, напев  каждого стиха.  Люди  слушали  бы и
забывали,  что  есть  время,  жизнь  и  смерть,  движение  вселенной  и  бой
собственных сердец. Какой-то чувствительный  немецкий виршеплет,  склонный к
поэтическому насморку, написал-таки неплохие стишки. Я забыл, как его звали,
этого многообещающего  юношу. Стихи о  том,  что прекрасные  звуки заключены
внутри  каждого  человеческого слова. И звуки  эти  подчиняются только  воле
великих поэтов и музыкантов. Они одни умеют извлекать их из тугой сердцевины
слова.
     -  Эдя,- сказал  Изя Лившиц,- не повторяй и не  искажай Бабеля. Я слышу
дикую путаницу из его речей.
     - Я так думаю сам,- скромно ответил Багрицкий.
     -  Да?  -  притворно  удивился  Изя.-  С каких это  пор ты  стал  такой
красноречивый?
     - Отстань! - сердито  ответил Багрицкий.- Довольно с  меня мальчиков  с
иронией и отроков,  умных,  как белые крысы. Дайте  мне наконец дыхать, черт
побери! Что  вы все бегаете за мной и  стараетесь доказать мне самому, что я
не такой умный, как вам хочется!
     Мне  удалось  потушить  ссору,  но  Багрицкий  еще   долго   ворчал  на
"интеллигентных выкрестов" и "вундеркиндов с Привоза".
     Он был обижен тем, что Изя не понял  всей прелести начатого разговора и
влез в него, как скучный черт из сказки.
     Багрицкий жестоко  оскорблялся недостаточно  уважительным отношением  к
поэзии. из-за этого он иногда вступал даже в драки.
     Вообще  одесская  литературная  молодежь,  кроме  Бабеля  и  нескольких
поэтесс, отличалась задиристостью.
     Иногда она пыталась решать литературные  споры, даже такие отвлеченные,
как спор о дольнике  или  александрийском стихе, тумаками, а  то и хлесткими
оплеухами.

        Скандал с благородной целью

     В городе появились афиши цвета жидкого  помидорного сока. Они сообщали,
что  на  днях  на  Пушкинской  улице  в  каком-то  пустующем зале  состоится
феерический вечер всех одесских поэтов.
     Наискось  через  всю  афишу  большими  буквами  была  оттиснута  черная
надпись:
     <p align=center>"!В конце вечера будут бить поэта Георгия Шенгели!"
     Внизу в скобках кто-то чернилами приписал: "Если он осмелится прийти".
     Билеты на этот вечер стоили дорого.Их распродали в течение трех часов.
     Изя предполагал, что надпись  на  афише  об избиении была напечатана  с
ведома и согласия самого Шенгели.
     Поэт  Георгий Аркадьевич Шенгели  был  добрый  человек, но с  несколько
экзотической внешностью. Я никак не  мог понять ту легкую неприязнь, с какой
относились  к нему некоторые  одесские поэты.  На  мои  расспросы  Багрицкий
отвечал  невразумительно. В конце  концов я  пришел к  мысли,  что вражда  к
Шенгели   была  литературной  игрой.  Она  вносила  добавочное  оживление  в
поэтическую жизнь Одессы.
     Шенгели, по-моему, охотно участвовал в этой игре и больше  изображал из
себя спокойного, как истый римлянин, противника, чем был им на самом деле.
     Тонкое лицо  Шенгели во  время схваток с одесскими  поэтами бледнело  и
казалось  выточенным из мрамора.  Изя  говорил,  что  бюст  Шенгели  был  бы
украшением римского Форума.
     - Или, может быть, Пантеона? - неуверенно спрашивал он меня, и в глазах
его появлялась тревога.
     Шенгели был высок, глаза его по-юношески сверкали. Он ходил по Одессе в
тропическом пробковом шлеме и босиком.  При этих внешних  качествах  Шенгели
обладал  эрудицией,  писал изысканные стихи, переводил  французских поэтов и
был человеком, расположенным к людям и воспитанным.
     Эти  свойства Шенгели делали его чужаком для  многих одесских поэтов  -
юношей нарочито развязных, гордившихся  тем, что они  не  заражены  никакими
"штучками",  в   особенности   такими   смертными  грехами,  как  чрезмерная
интеллигентность и терпимость.
     Я  впервые  увидел  Шенгели  в  Москве  в   начале   мировой  войны  на
поэзо-концерте Игоря  Северянина.  Он читал  свои  стихи  в  перерывах между
чтением  самого Северянина. То были стихи  о его родной  щебенчатой Керчи, о
древнейшей земле, где "в глине одичалой  спят сарматы, скифы, гунны, венды,-
и неоглядные легенды неувядаемо томят".
     Он сказал о себе:
     <i>Несу  в себе дыхание  приливов, <br>И кровь моя,  как некогда,  нагрета
<br>Одною с южным морем теплотой...</i>
     Мне всегда  казалось,  что  я мог бы  с  таким  же  увлечением,  как  и
писательством,   заниматься  некоторыми   другими   вещами:   мореплаванием,
археологией или вторичным географическим открытием давно открытых земель.
     Археология была наукой о древности. Древность с детства  была воплощена
для меня в беге ветра над ковылем, в спекшихся от зноя, старых, обезлюдевших
землях, куда тот  же ветер нет-нет да и донесет свежесть близкого взморья, в
разбитом  изразце,  изготовленном  худыми сизыми пальцами иранского гончара,
наконец, в черной глиняной трубке в виде носа ахейского корабля, потерян ной
запорожцем вблизи соленых озер Перекопа. Всегда меня  привлекал цвет древних
земель - ржавый, рудой, суровый.
     Такими я всегда представлял себе  старые области земли. Когда я впервые
увидел   эти   области,   то  был   радостно   поражен  тем,   что   красок,
свидетельствующих о  баснословном возрасте Земли, было гораздо больше, чем я
предполагал.
     В этом я  окончательно убедился,  когда  попал в архипелаг, в  Грецию и
Италию.  Там  ржавая  земля  издалека  проступала  сквозь  индиговый  воздух
утренних  далей  или  сквозь  величавую  и мутную  медь  вечеров.  Древность
облекалась  во множество  красок  и оттенков,  соединявших  киноварь  скал с
оливковой  листвой и темное  золото  заката с воздухом лилового  ионического
вечера.
     Скупые и резкие краски древности больше соответствуют  югу, чем северу.
Там они заметнее. Там они чаще встречаются.
     Где-нибудь в Риме  вы  заметите из  окна отеля,  как по  свежим газонам
сыплется искусственный дождь из вращающихся никелированных трубок, и  тут же
увидите стариннейшую землю совсем рядом, хотя бы на мощной арене Колизея.
     Он  кажется  столь  же  старым,  как  небо  над  Римом,   над  близкими
Апеннинами, над перегорелой в цементный прах Калабрией.
     Калабрия дымится зноем, как исполинский  пожар  во время безветрия.  Ее
берега пахнут  кремнем, из  которого только что высекли искру. И если бы  не
густое, фиолетовое, свежее  пространство  морской воды, омывающей эту  сухую
страну, то вид ее вызывал бы у нас содрогание, как преддверие ада.
     По существу  чувство древности ничем не отличается от чувства вечности,
от чувства  эпох, уже пронесшихся над землей, и чувства будущего. Как бы там
ни  было, но человек не  перестанет размышлять и  видеть в своем воображении
развороты и прошлых  и будущих  времен. Чувство  времени с  особой  остротой
возникает почему-то на морских побережьях.
     Я отвлекся от  постепенности повествования, но  сейчас, пожалуй,  можно
сделать  отступление и  сказать  несколько  слов  о  том, что  являет  собой
ощущение моря и морских побережий.
     Море  можно  увидеть с палубы  океанского  корабля  и с  низкой  палубы
рыбачьей шаланды.
     С палубы шаланды  вы не  только  увидите море  вблизи,  но  можете даже
услышать  совсем рядом крепкий запах морской  воды как раз в то время, когда
шаланда будет проходить мимо подводных камней. Они на мгновение обнажатся от
перекатившей  через  них воды  и откроют  косматую  мокрую  шкуру из  густых
водорослей.
     И вот в это мгновение -  от волны до волны  - водоросли выдохнут резкий
запах,  и вы  сможете  набрать  его  полные легкие -  до головокружения,  до
темноты в глазах.
     С высоких палуб лайнеров запаха моря  не слышно. Его  заглушают  запахи
горячего машинного масла, табака и ароматической жидкости для уборных.
     Подлинное  ощущение моря существует там,  где морские запахи окрепли на
длительной  и чистой  жаре. К примеру,  в Ялте  этих  запахов почти нет. Там
прибой пахнет размякшими окурками и мандариновыми корками, а не раскаленными
каменными  молами,  старыми канатами, чебрецом, ржавыми минами образца  1912
года,  валяющимися на берегу, пристанскими настилами, поседевшими от соли, и
розовыми рыбачьими сетями.
     Так  морем  пахнет  только  в таких  портах,  как  Керчь, Новороссийск,
Феодосия, Мариуполь или Скадовск.
     Есть курортные побережья, застроенные голубыми киосками для мороженого,
заставленные  гипсовыми   статуями  спортсменок  и  пионеров,  переполненные
тюбетейками, сандалетами, полосатыми  пижамами и  мохнатыми  полотенцами.  И
есть берега, сожженные тысячелетним солнцем - отблеском огромных  южных вод,
горячими токами воздуха - чистейшего в мире.
     От такого солнца и воздуха берега приобретают  суровый цвет - охристый,
пепельный  и  сизоватый,   как  окалина,-  цвет  незапамятных  времен,  цвет
вечности. И на эти ржавые берега, на обнаженную, окаменелую глину равномерно
набегают из столетия в столетие неисчислимые волны.
     Запахов, шумов и  красок настоящего моря великое  множество. Если бы  у
меня было время и если бы мной не владела ложная боязнь  нарушить равновесие
прозы, то я охотно расширил бы это внезапное отступление до размеров книги.
     Я  должен  признаться,  что   я  могу  с  таким  же  увлечением  читать
путеводитель  по   Греции,   "Письма   из  Испании"   Боткина   и   дневники
Миклухо-Маклая,  как и пересыпать в ладонях морской песок, отдыхая при  этом
всем существом и  чувствуя,  как ветер время от времени  ласково похлопывает
меня своими прохладными, сырыми ладонями по щекам. Он как  бы радуется,  что
на  пустынном  пляже - вплоть до туманно-синеватых мысов, как бы  сосущих на
горизонте, как медведи, морскую воду,- нет ни одного человека, кроме меня.
     Пусть  весь день на береговых  обрывах  шелестит  твердая  трава.  Этот
нежный шелест - необъятно старый - слышится на этих побережьях из века в век
и приобщает нас к мудрости и простоте.
     Мы  с  трудом прорвались с Изей и Яшей Лифшицем в зал на  вечер поэтов.
Там среди неистового шума, смеха и легкого свиста поэт Чечерин кричал грубым
басом свои стихи.
     Шум немного стих, когда на сцену вышел поэт Владимир Нарбут - сухорукий
человек с  умным, желчным лицом. Я  увлекался его великолепными  стихами, но
еще ни разу не видел его.
     Не  обращая внимания  на  кипящую  аудиторию, Нарбут начал  читать свои
стихи угрожающим, безжалостным голосом. Читал он с украинским акцентом.
     <i>А я, трухлявая колода,<br>Годами выветренный гроб...</i>
     Стихи его производили  впечатление  чего-то зловещего.  Но неожиданно в
эти угрюмые строчки вдруг врывалась щемящая и невообразимая нежность:
     <i>Мне хочется про вас, про вас, про вас<br>Бессонными стихами говорить</i>
     Нарбут читал, и в зале установилась глубокая тишина.
     На эстраде, набитой  до  отказа  молодыми  людьми и  девицами, краснела
феска Валентина Катаева.
     Эстрада  подозрительно  потрескивала,  даже покачивалась  и,  очевидно,
собиралась обрушиться.
     - Неужели это все поэты? - спросил Яша Лифшиц.
     У него  была  склонность  задавать наивные  вопросы.-  Тут их хватит на
целое государство среднего европейского размера.
     Шенгели сидел около эстрады  на кухонной табуретке и держал  на коленях
пробковый шлем. Так, должно быть, держали свои погнутые в боях медные каски,
попав в сенат, запыленные и загорелые римские легионеры.
     -   Слава  богу,-вздохнул  с  облегчением   Изя,-  он  пришел.  Скандал
обеспечен.
     После  Нарбута Катаев хрипло и недовольно прочел  свои  стихи о  слепых
рыбах. Дело  в  том,  что  рыбаки  с  Санжейки  и  Большого  Фонтана  иногда
вылавливали в море слепых дунайских рыб. Рыбы слепли, попав из пресной  воды
в  соленую.  Стихи  понравились, но  не вызвали  оваций.  Ждали скандала  и,
очевидно, берегли для него силы.
     Кирсанов -  тогда еще безусый мальчик, очень задиристый  и крикливый  -
все время вскакивал и безо всякой связи с тем, что происходило  на  эстраде,
что-то вызывающе кричал Шенгели.  Но  Шенгели сидел  непоколебимо. Кирсанова
это, очевидно, возмущало, и он снова вскакивал и  кричал в  сторону  Шенгели
что-то явно оскорбительное.
     Позади Кирсанова сидел толстый юноша с заспанным  лицом.  Он каждый раз
дергал  Кирсанова  сзади  за  куртку  и силой  заставлял  его сесть.  Куртка
трещала. Кирсанов отругивался и садился, чтобы через минуту снова вскочить.
     Вместе с Кирсановым шумело еще несколько мальчиков.
     Cкандал никак не  разгорался. Бесплодное  ожидание  скандала вызывало у
публики досаду. Она начала недовольно шуметь.
     -  Я не понимаю,  зачем они  так ненатурально кипятятся,  эти  поэты? -
спросил  Яша  Лифшиц.-  Что происходит? Выборы короля  поэтов?  Или  раздача
Нобелевских премий? Чего они хотят?
     Изя, бывший в курсе поэтических схваток, ничего не ответил.
     А  потом  на вечере возникли  неожиданные события. Они вконец  запутали
публику.
     Какая-то актриса  начала читать,  подвывая, стихи Мирры Лохвицкой. Надо
признаться,  что  это   было  придумано  неудачно.  Чтение   было  встречено
недовольным гулом. Но очень скоро гул этот перешел в гневный рев.
     - К черту бисерные стишки!
     - К дьяволу гибкий стан Мирры Лохвицкой!
     - Прочтите лучше "Дышала ночь восторгом сладострастья" !
     Актриса - пегая блондинка с висевшими, как плети, голубоватыми руками -
схватилась за край стола и театрально зарыдала.
     Тогда  вскочил Шенгели.  Старинное рыцарство  забушевало  в  нем. Толпа
поэтов с их  растрепанными подругами посмела оскорбить ни в  чем не повинную
женщину! Позор! Шенгели крикнул в зал несколько оскорбительных слов.
     Тотчас вскочил  Багрицкий. Я был уверен,  что  он  обрушится на  своего
недруга Шенгели,  но Багрицкий обернулся к публике и сделал бурное движение,
будто  хотел нанести всей этой толпе  страшный нокаутирующий удар. Он сильно
замахнулся правой рукой, дико вскрикнул, потерял сознание и рухнул на пол.
     Зал бушевал в смятении. Трудно было сообразить,  что произошло. Вызвали
скорую помощь. Нарбут, не дрогнув ни одним мускулом на лице, закрыл вечер.
     У выхода завертелись людские водовороты около спорящих с пеной у  рта и
наскакивающих  друг  на  друга  юношей и  девушек.  Поощрительные выкрики  и
оскорбления  носились, как  теннисные  мячи,  из конца в конец взъерошенного
зала.
     Санитары раздвинули толпу и провели к машине белого от боли Багрицкого.
Он уже пришел в себя и сказал нам, криво улыбаясь:
     - Я, кажется, сломал себе руку в  плече. Или вывихнул... Эти сопляки не
сумели даже устроить скандала.
     Его увели. Мы с Яшей Лифшицем прорвались через поэтов и их приверженцев
и вышли на просторную Пушкинскую улицу.
     - Что, собственно  говоря,  произошло?  - снова  спросил Яша.-  Бедлам?
Кабак? Или просто мальчишество? Да еще в такое трудное время! Глупо!
     Он был возмущен. Мы увидели Изю и окликнули его.
     Вид у него был удрученный.
     - Драка не вышла,- сказал он растерянно.- Не надо было им  затевать эту
галиматью  и  хвастаться,  что  они  действительно будут бить  Шенгели. Наше
счастье, что публика не догадалась потребовать деньги обратно.
     - В чем же дело, Изя? - спросил я его.
     Тогда  Изя рассказал  по секрету,  что  вечер  был устроен  для  помощи
беспризорным. Этой помощью  в  то время ведала  особая  Детская комиссия при
ВЦИКе.  Ее  уполномоченный  договорился с одесскими поэтами об  этом вечере.
Было  решено, чтобы обеспечить полный сбор. устроить  какую-нибудь сенсацию.
Долго ломали голову над тем, что бы такое придумать позабористей.
     кто-то из поэтов предложил разыграть литературный  скандал с  избиением
Шенгели. Это показалось новым и оригинальным.
     Шенгели  охотно согласился  стать героем скандала  со столь благородной
целью.
     Скандала не получилось потому, что далеко не все поэты были посвящены в
этот   замысел.   Но   все  равно  билеты  были  раскуплены   нарасхват,   и
уполномоченный  Деткомиссии  пребывал  в  полном восторге.  Он  даже  мечтал
повторить такой вечер.
     На Гаванной улице был открыт игорный дом. Вся выручка из этого дома шла
на помощь беспризорным. В доме  играли в особого рода  рулетку  - игрушечные
бега - "Пти шво".
     Я  как-то  зашел туда вместе  с  Торелли.  Табачный дым  провисал,  как
слоистое  небо.  Остатки  светлого  пива  в  мутных  кружках настаивались на
раскисших  окурках.  Бледные  юноши  в  морских  фуражках-капитанках  играли
зловеще и молча.
     Крупье  - старик  с пробритым в скудных сединах  английским пробором  -
говорил как заводной, не делая пауз, жестяным голосом:
     - Игра сделана! Ставок  больше нет!  Гражданин, уберите вашу пятерню со
стола. Она мне  определенно мешает. Уберите! Пока не поздно. И не позволяйте
себе  нецензурных  изречений.  Вы в  заведении,  а  не  в бордели.  Граждане
играющие!  Я  прекращаю  игру,  пока   этот   уркан   не  уберется   отсюда.
Воздействуйте на него  словами! Или я вызову милицию. Все! Кончено! Игры  не
будет! Забирайте ваши ставки обратно! Казино закрывается!
     Тогда   вставал   какой-нибудь   здоровенный   парнюга    в   клетчатой
"мальчиковой"  кепочке  и мохнатом  кашне,  с папироской  во рту, подходил к
уркану,  молча  хватал  его  за  грудь,  срывал  со  стула  (при  этом  стул
обязательно с грохотом падал), толкал к двери на вытянутой руке и вышвыривал
на улицу. Над дверью  каждый раз  испуганно  вскрикивал сохранившийся  еще с
дореволюционных лет колокольчик. Во время всей этой сцены было слышно только
тяжелое двойное сопение - парнюги и уркана.
     Парнюга возвращался к столу. Крупье говорил ему:
     -  Мерси боку, молодой человек!  Ценю ваше мужество. Игра продолжается.
Ставьте смелее. Чем дольше  будете  думать, тем вернее