на этих  концертах.  Оркестр  играл  в  деревянной белой
раковине, а слушатели сидели под открытым небом.
     Большие клумбы с левкоями и табаком пахли  в сумерках сильно  и сладко.
Перед каждым концертом их поливали.
     Оркестранты были  освещены яркими лампами. Слушатели сидели  в темноте.
Смутно белели  платья женщин, шелестели деревья, иногда над головой  мерцали
зарницы.
     Но особенно я любил пасмурные сырые вечера, когда в саду почти не  было
посетителей. Тогда мне  казалось, что оркестр играет для меня  одного и  для
молоденькой женщины с опущенными полями шляпы.
     Я  встречал  эту  женщину  почти  на  всех  концертах.  Она  внимателыю
поглядывала на меня. Я украдкой следил за ней. Один только раз я встретил ее
взгляд, и мне показалось, что глаза ее блеснули лукавым огнем.
     Скучное  киевское  лето  наполнилось  мечтами  об этой  незнакомке. Оно
тотчас  перестало быть  скучным.  Оно  зашумело  звонкоголосыми дождями. Они
лились с высокого неба, хлопотали в зелени садов. Стеклянные капли, слетая с
туч, будто били по клавишам,--частый звон наполнял мою комнату. Мне казалось
подлинным чудом,  что так может  петь обыкновенная вода, льющаяся с  крыши в
зеленую кадку.
     -- Все лето слепые дожди!--говорила бабушка,-- Это к урожаю.
     За легким дымом этих "слепых дождей" и сиянием  радуг где-то рядом жила
незнакомка. Я был благодарен ей, что она появилась и  сразу же изменила  все
вокруг.
     Даже тротуары из желтого кирпича, покрытые маленькими  лужами, казались
мне теперь милыми и сказочными, как у Андерсена.
     Между кирпичами пробивалась трава. В лужицах барахтались муравьи.
     Когда на меня  находила  полоса  выдумок, или, как  говорила по-польски
бабушка, полоса "маженья",  мне все  казалось  удивительным,  даже  киевские
тротуары.
     До сих пор  я  не знаю,  как назвать это  состояние.  Оно возникало  от
незаметных причин.  В  нем не  было  ни капли восторженности. Наоборот,  оно
приносило  покой и  отдых. Но  стоило  появиться самой пустой заботе--и  оно
исчезало.
     Состояние  это  требовало  выражения.  И вот в  то  жаркое лето  с  его
"слепыми дождями" я впервые начал писать.
     Я скрывал  это от бабушки. Я  говорил ей, удивленной  тем, что я часами
сижу  в  своей комнате и пишу, что  готовлюсь  к  гимназическим занятиям  по
литературе и составляю конспекты.
     В те дни, когда в Купеческом саду  не было концертов я, уезжал на Днепр
или на  окраину  города, в  заброшенный парк "Кинь  грусть". Он  принадлежал
киевскому меценату Кульженко.
     За  две-три  папиросы  сторож  впускал меня в этот  парк --  совершенно
пустынный  и  заросший бурьяном. Пруды  затянуло ряской.  На деревьях  орали
галки. Гнилые скамейки шатались, когда я на них садился.
     В парке  я встречал только  старого  художника.  Он  сидел  под большим
полотняным  зонтиком  и  писал   этюды.  Художник  уже  издали  так  сердито
поглядывал на меня, что я ни разу не решился к нему подойти.
     Я забирался  в  самую  глушь,  где стоял  заброшенный  дом,  садился на
ступеньки террасы и читал.
     Воробьи возились у меня за спиной. Я часто отрывался от книги и смотрел
в глубину парка. Дымный свет падал среди деревьев. Я ждал. Я был уверен, что
именно здесь, в этом парке, встречу свою незнакомку.
     Но она не приходила, и я  возвращался домой самым длинным  путем --  на
трамвае через Приорку и Подол, потом через Крещатик и Прорезную улицу.
     По дороге я  заходил в библиотеку Идзиковского на Крещатике.  Летом там
было пусто. Бледные  от духоты  молодые люди с  мокрыми усиками --приказчики
Идзиковского -- меняли мне книги. Я брал книги  для  себя и для бабушки. При
тогдашнем моем  состоянии  мне  хотелось  читать  только стихи. А. бабушке я
приносил романы Шпильгагена и Болеслава Пруса.
     Я возвращался домой на Лукьяновку усталый и счастливый.
     Лицо горело от солнца и свежего воздуха.
     Бабушка  ждала  меня.  Mаленький  круглый стол в ее комнате был  накрыт
скатертью. На нем стоял ужин.
     Я  рассказывал  бабушке  о  "Кинь грусть".  Она кивала мне.  Иногда она
говорила, что  соскучилась одна за весь этот длинный день. Но она никогда не
бранила меня за то, что я пропадал так долго.
     --  Молодость,--  говорила  бабушка,-- имеет свои законы. Не мое дело в
них вмешиваться.
     Потом  я  уходил к себе,  раздевался и ложился  на  узкую  койку. Лампа
освещала корявые ветки яблони за окном.
     Сквозь первый непрочный сон я чувствовал  ночь, се  мрак  и  необъятную
тишину. Я любил ночи, хотя мне было страшно от мысли, что в вышине проходят,
над  Лукьянов-кой,  над крышей нашего флигеля,  Стрелец и Водолей, Близнецы,
Орион и Дева.
     Я написал рассказ, в котором  было все  это киевское лето: виолончелист
Гаттенбергер,  незнакомка   в  Купеческом  саду,  "Кинь   грусть",   ночи  и
мечтательный, немного смешной гимназист.
     Я долго мучился над  этим  рассказом. Слова теряли твердость,  делались
ватными.   Нагромождение  красивостей  утомляло  меня  самого.  Временами  я
приходил в отчаяние.
     В  Киеве  в то  время издавался журнал со странным названием  "Рыцарь".
Редактировал его  известный  киевский литератор и любитель  искусств Евгений
Кузьмин.
     Я долго колебался, но все же отнес рассказ в редакцию "Рыцаря".
     Редакция  была на  квартире у  Кузьмина. Мне открыл  маленький вежливый
гимназист и провел  в кабинет Кузьмина. Пятнистый бульдог сидел на  ковре и,
пуская слюни, смотрел на меня больными глазами.
     Было  душно.  Пахло  дымом  ароматических свечей. Белые маски греческих
богов и богинь висели на черных обоях. Повсюду высокими грудами лежали книги
в пересохших кожаных переплетах.
     Я ждал. Потрескивали книги. Потом вошел Кузьмин -- очень высокий, очень
худой, с белыми пальцами. На них блестели серебряные перстни.
     Он  разговаривал  со  мной, почтительно склонив голову. Я краснел и  не
знал, как  поскорее  уйти. Рассказ уже  казался мне бездарным,  а я  сам  --
косноязычным дураком.
     Кузьмин перелистал рукопись вялыми пальцами и отчеркнул  что-то  острым
ногтем.
     -- Мой журнал,-- сказал он,-- является трибуной молодых талантов. Очень
рад,  если  мы найдем  еще одного  собрата.  Я прочту рассказ  и пришлю  вам
открытку.
     -- Если нетрудно, то, пожалуйста, пришлите мне ответ в закрытом письме.
     Кузьмин понимающе улыбнулся и наклонил голову.
     Я ушел.  Задыхаясь, я сбежал по лестнице  и выскочил на улицу. Дворники
поливали  мостовые. Трещала в шлангах вода.  Мелкие  брызги оседали на лице.
Мне стало легче.
     Я вскочил на ходу в вагон трамвая, чтобы поскорее бежать от  этих мест.
Пассажиры насмешливо посматривал  ли на меня,  Я выскочил из трамвая и пошел
пешком.
     Пыль  дымилась над Сенным  базаром.  Над скучной Львовской улицей плыли
одинаковые  круглые  облака. Едко  пахло конским  навозом.  Седая  лошаденка
тащила  телегу  с  мешками угля. Измазанный углем человек шел  рядом и уныло
кричал:
     -- Угилля надо?
     Я вспомнил, что в душном кабинете Кузьмина лежит на  столе мой рассказ,
переполненный красотами и неясными мыслями о жизни.
     Мне стало стыдно. Я поклялся не писать больше никаких рассказов.
     -- Все это не то, не тот-- повторял я.-- А может быть, хоть и  плохо, а
все-таки то?
     Я ничего не знал. Я совершенно запутался.
     Я, свернул по  Глубочице на Подол. Холодные сапожники стучали молотками
по старым подошвам. Молотки высекали из кожи струйки пыли. Мальчишки били из
рогаток  по воробьям. На  дрогах  везли  муку. Она  сыпалась на мостовую  из
дырявых мешков. Во дворах женщины развешивали цветное белье.
     День  был ветреный. Ветер вздувал над Подолом  мусор. Высоко  на  холме
подымался над  городом Андреевский собор  с серебряными  куполами-- нарядное
творение Растрелли. Красные картуши колонн могуче изгибались.
     Я зашел в харчевню и выпил кислого вина. Но от этого не стадо легче.
     К вечеру я возвратился домой с  головной болью. Бабушка  тотчас натерла
меня "спиритусом" и уложила в постель.
     Я был  уверен, что сделал непоправимую  ошибку-- написал отвратительный
рассказ  и этим на всю жизнь отрезал себе возможность писать. Не было вокруг
никого,  кто бы  мог мне сказать, что делать дальше.  Неужели  возможно всей
душой тянуться к любимому делу и знать, что это бесплодно?
     Гаттеибергер заиграл в своей комнате под сурдинку. Он играл  теперь  не
"Смерть  Гамлета",  а  отрывки из  своей повой  пьесы  "Пир во время  чумы".
Гаттенбергер много  работал над этой пьесой и часто проигрывал бабушке и мне
отдельные куски.
     Бабушка по-прежнему удивлялась мрачной фантазии Гаттенбергера.
     --То смерть, то чума!--- жаловалась она.--Не понимаю я этого. По-моему,
музыка должна веселить людей.
     Сейчас Гаттенбергер играл свое любимое место.
     <i>И раздавались жалкие стенанья
     По берегам потоков и ручьев;
     Бегущих ныне весело и мирно
     Сквозь дикий рай твоей земли родной!</i>
     --  Вот!  Вот настоящее!--бормотал я.--  "Сквозь дикий рай  твоей земли
родной".
     Дикий  рай!  Как  целебный  ветер,  эти  слова  ударили  в грудь.  Надо
добиваться,  надо  работать, надо жить  поэзией, словом. Я  догадывался, как
долог и как труден будет этот путь. Но почему-то это меня успокоило.
     Через два дня пришла открытка от Кузьмина. Он не исполнил моей  просьбы
и не прислал мне ответа в закрытом письме.
     Кузьмин  писал, что  он прочел рассказ  и  напечатает его  в  ближайшем
номере журнала.
     Бабушка, конечно, прочла эту открытку. Она даже всплакнула.
     -- Твой отец, Георгий Максимович,-- сказала  она,--  смеялся надо мной.
Но он был добрый человек. Мне жалко, что он не дожил до этого времени.
     Бабушка перекрестила  меня и  поцеловала. Ну,  трудись и будь счастлив.
Видно, бог сжалился надо мной и принес мне напоследок эту радость.
     Она радовалась моему первому рассказу больше, чем я.
     Когда вышел  номер  "Рыцаря"  с этим  рассказом,  бабушка  даже  спекла
"мазурки" и устроила праздничный завтрак.
     К завтраку бабушка надела  черное шелковое платье. Раньше она  надевала
его только на пасху. Искусственный букетик гелиотропа был приколот  у нее на
груди. Но сейчас бабушка не помолодела от этого платья, как молодела раньше.
Только черные ее глаза смеялись, когда она смотрела на меня.
     Осы садились на вазу с вареньем.  А Гаттенбергер, как  бы догадавшись о
том, что  происходит  у нас, играл мазурку Венявского и  притоптывал в  такт
ногой.

        "Золотая латынь"

     Латинист Субоч смотрел на меня круглыми глазами. Усы его топорщились.
     -- А  еще  восьмиклассник!--сказал Субоч.--Черт знает чем  занимаетесь!
Следовало бы влепить вам четверку по поведению. Тогда бы вы у меня запели!
     Субоч  был прав. Тот трюк, или, как мы  его называли,  "психологический
опыт", который мы проделали на  уроке латинского языка,  можно было только и
определить словами "черт знает что".
     В нашем классе когда-то висели картины.  Их  давно сняли,  но в  стенах
осталось шесть больших железных костылей.
     Эти Костыли вызвали у нас одну "удачную мысль". Наш класс осуществил ее
с блеском и ловкостью.
     Субоч был человек  стремительный. Он влетал  в  класс как метеор. Фалды
его  сюртука  разлетались.  Пенсне  сверкало.  Журнал, со  свистом  рассекая
воздух, летел  по  траектории и падал  на стол;  Пыль завивалась вихрями  за
спиной  латиниста.  Класс  вскакивал,  гремя  крышками Парт, и  с  таким  же
грохотом садился.  Застекленные двери звенели. Воробьи за окнами срывались с
тополей и с треском уносились в глубину сада.
     Таков был обычный приход Субоча.
     Субоч останавливался,  вынимал из кармана  крошечную  записную  книжку,
подносил ее к близоруким  глазам  и замирал, подняв  в руке карандаш.  Вихрь
сменялся грозной тишиной. Субоч искал в книжке очередную жертву.
     Шестерых  самых  легких и маленьких  ростом гимназистов, в  том числе и
меня,  подвесили за туго затянутые кушаки  к костылям. Костыли больно давили
на поясницу. Спирало дыхание.
     В  класс влетел Субоч. В  это время  все остальные  гимназисты  сделали
между партами "стойку" -- стали вниз головой, вытянув вверх ноги и  опираясь
руками на парты.
     Субоч  разогнался и не мог остановиться. Он швырнул на стол журнал, и в
ту же минуту весь класс с грохотом перешел в "исходное положение" -- стал на
ноги и сел на места. А мы, шестеро,  отстегнули кушаки, упали на пол и  тоже
сели на парты.
     Наступила  звенящая  зловещая тишина.  Все  было в полном  порядке.  Мы
сидели с невинным видом, как будто ничего не случилось.
     Субоч начал бушевать. Но мы отрицали все начисто. Мы упрямо доказывали,
что  ничего  не  было,  никто  не висел на  стенах  и класс не делал никакой
"стойки". Мы даже осмелились намекнуть, что Субоч страдает галлюцинациями.
     Латинист растерялся. Он вызвал к себе шестерых гимназистов, висевших на
костылях,  и подозрительно осмотрел их со  всех сторон. На  куртках  не было
следов мела со стены. Субоч пожал плечами. Он посмотрел на костыли, заглянул
на пол --  нет ли там осыпавшейся штукатурки. Выражение тревоги появилось  у
него на лице: Субоч был очень мнительный.
     -- Дежурный,--сказал Субоч,--позовите ко мне Платона Федоровича.
     Дежурный вышел и возвратился с надзирателем Платоном Федоровичем.
     -- Вы ничего не заметили в начале моего урока?-- спросил его Субоч.
     -- Нет,-- ответил Платон Федорович.
     -- Никакого шума, грохота?
     -- Класс встает  и  садится  всегда с  некоторым  шумом,  --  осторожно
ответил Платон Федорович и с недоумением посмотрел на Субоча.
     --  Благодарю вас,--  сказал  Субоч.-- Мне  показалось,  что  в  классе
произошли  несколько странные явления. Платон Федорович выжидательно смотрел
на Субоча.
     -- А что именно?-- спросил он вкрадчиво.
     --  Ничего!--вдруг рассердясь,  отрезал  Субоч.--Извините,  что  я  вас
побеспокоил.
     Платон Федорович развел руками и вышел.
     -- Сидите тихо,--сказал нам Субоч и взял журнал.-- Я сейчас вернусь.
     Он ушел и  через несколько минут  возвратился с инспектором Варсонофием
Николаевичем, носившим прозвище "Варсапонт".
     "Варсапонт" внимательно осмотрел  нас,  потом подошел к стене,  влез на
парту и потянул за костыль. Костыль вылез из стены почти без сопротивления.
     -- Тэк-с! -- загадочно сказал "Варсапонт" и засунул костыль обратно.
     Класс следил за "Варсапонтом".
     -- Тэк-с!--повторял "Варсапонт".--Что сей сон означает?
     -- Тэк-с! -- повторил он в третий раз, покачал головой и ушел.
     Субоч сел к столу и долго  сидел,  уставившись  в  журнал  и размышляя.
Потом он  сорвался с места и вылетел из класса. Зазвенели двери. Сорвались с
тополей воробьи. Ветер пронесся между партами, шевеля страницы учебников.
     До  конца  урока  мы  просидели  одни,  стараясь  не  шуметь.  Мы  были
встревожены удачей "психологического опыта" и боялись, что после этого Субоч
действительно повредится в уме.
     Но все окончилось проще.  Слух  о  "психологическом  опыте" разнесся по
гимназии и вызвал завистливое восхищение.
     Гимназисты младшего класса решили  повторить этот опыт с одним из своих
учителей. Но, как  известно, гениальное удается только раз. Дело  окончилось
провалом,
     Субоч все узнал  и пришел в ярость. Он произнес обличительную речь. Она
была  не  хуже  знаменитой   речи  Цицерона  "Доколе,  Катилина,  ты  будешь
злоупотреблять нашим терпением!"
     Субоч сделал в этой речи  неожиданный поворот. Он стыдил нас не за  то,
что мы ввели в обман его, Субоча, а за  то, что мы осмелились вести себя так
недостойно на уроке "золотой латыни", на уроке  самого великолепного из всех
языков мира.
     -- Латинский  язык!-- восклицал он.-- Язык Овидия и Горация! Тита Ливия
и Лукреция!  Марка Аврелия и Цезаря!  Перед ним благоговели Пушкин  и Данте,
Гете  и Шекспир! И не  только благоговели,  но и знали его, кстати,  гораздо
лучше, чем вы. Золотая латынь! Каждое ее  слово можно отлить из золота. Люди
не потеряют на этом  ни одного золотника драгоценного металла, потому  что в
латинском  языке нет словесного мусора. Он весь литой. А вы? Что делаете вы?
Вы издеваетесь над  ним! Вы позволяете себе превращать занятия этим языком в
балаган.   Ваши  головы  начинены  дешевыми  мыслями!  Мусором!  Анекдотами!
Футболом!   Бильярдом!   Курением!  Зубоскальством!  Кинематографом!  Всякой
белибердой! Стыдитесь!
     Субоч  гремел. Мы были подавлены  тяжестью этих  обвинений  и  картиной
собственного  ничтожества. Но, кроме того,  мы  были обижены. Большинство из
нас прекрасно знало латынь.
     Примирение вскоре было достигнуто. А потом наступил и величайший триумф
"золотой латыни".
     Стараясь  загладить свою вину  перед  Субочем,  мы  яростно  засели  за
латынь. Мы сжились с Субочем и очень его любили.
     И вот  пришел  наконец тот  памятный  день, когда  Субоч  вынужден  был
поставить всем, кого он вызвал, по пятерке.
     -- Счастливое стечение обстоятельств!--сказал Субоч и усмехнулся в усы.
     И  на следующем уроке, как Субоч ни придирался к нам и ни  гонял нас по
"темному тексту", он снова должен был поставить всем по пятерке.
     Субоч сиял.  Но радость его все же  была отравлена некоторой  тревогой.
Происходило явление, небывалое в его практике. Творилось попросту чудо.
     После   третьего  урока,   когда  опять  все  получили  пятерки,  Субоч
помрачнел. Он был,  видимо, испуган. Блистательное знание латыни приобретало
характер скандала. Об этом заговорила вся гимназия. Поползли вздорные слухи.
Злые языки обвиняли  Субоча в потворстве гимназистам,  в том, что он создает
себе славу лучшего латиниста.
     --  Придется,-- сказал как-то  Субоч нерешительным голосом,-- поставить
хотя бы трем-четырем из вас по четверке. Как вы думаете?
     Мы обиженно промолчали. Нам  казалось, что теперь Субоч был бы доволен,
если  бы  кто-нибудь  из нас  заработал двойку.  Может быть,  теперь он даже
жалел, что произнес свою вдохновенную речь о "золотой латыни".
     Но  мы не могли уже знать латынь хуже, чем мы ее знали. Никто из нас не
соглашался нарочно провалиться по-латыни, чтобы заткнуть рты клеветникам. Мы
вошли с головой в эту игру. Она нам нравилась.
     Все это кончилось тем, что Субоч не выдержал общего недоверия и устроил
нам общественный экзамен.
     Он пригласил на один из уроков  помощника  попечителя  учебного округа,
директора, инспектора "Варсапонта" и знатока латыни ксендза Олендского.
     Субоч придирался  к  нам  неслыханно  и лукаво.  Он  всячески  старался
запутать нас и ошеломить. Но  мы мужественно встречали его удары, и  экзамен
прошел блестяще.
     Директор  похохатывал  и  потирал  руки.  "Варсапонт"   ерошил  волосы.
Помощник попечителя снисходительно улыбался. А ксендз Олендский только качал
седой головой:
     -- Ой, полиглоты! Ой, лайдаки! Ой, хитрецы!
     После  экзамена  мы,  конечно,  раскисли. Мы не могли  выдержать такого
напряжения. Снова  появились четверки  и тройки. Но  слава лучшего латиниста
осталась за Субочем. Ничто уже не могло ее поколебать.

        Преподаватели гуманитарных наук

     Изящный  старичок  с  белой  вымытой бородой и синими глазами;  учитель
русской  словесности Шульгин отличался одним необыкновенным свойством: он не
выносил бессмысленных слов.
     Стоило   ему   услышать   бессмыслицу,  как  он   тотчас   приходил   в
сокрушительную ярость. Он багровел,  хватал учебники и рвал их в клочки или,
сцепив руки,  тряс ими  перед  испуганными  гимназистами с такой  силой, что
круглые его манжеты громко стучали друг о друга. При этом Шульгин кричал:
     -- Вас! Именно вас! Попрошу! Вон! Вас! Вон!
     Припадки  эти  кончались  глубоким  изнеможением.   То  была,  конечно,
болезнь.  Знали это и  мы,  и  все  учителя,  и  надзиратели.  Если припадок
затягивался,  в класс на цыпочках входил Платон Федорович и, обняв  Шульгина
за плечи, уводил в учительскую комнату. Там он отпаивал его валерьянкой.
     Вообще же Шульгин был кроткий и  безответный старик. Русская литература
в его  передаче представлялась примитивной  и безоблачной. Отметки он ставил
наугад.  В  младших   классах  плаксивые  и  прилипчивые   гимназисты  легко
добивались,  чтобы  Шульгин переделывал им двойки на тройки, а тройки  -- на
четверки.
     Однажды мы писали на уроке  Шульгина сочинение на избитую тему "Женские
типы в произведениях Тургенева".
     Гимназист   Гудим,   измазанный   чернилами,  кривляющийся   и  наглый,
неожиданно крикнул:
     -- Попугаи на бульвар прилетели!
     Это была одна из  тех бессмыслиц, от которых Шульгин приходил в ярость.
Припадок начался сразу.
     Шульгин  схватил  Гудима  за  плечи и начал  трясти с  такой силой, что
голова  Гудима  стучала  об  стенку.  Потом  Шульгин  рванул  на груди  свой
форменный сюртук. Отлетели и покатились по полу золотые пуговицы.
     Матусевич  схватил  его за  руки. Один  из нас  выскочил  в  коридор за
Платоном Федоровичем.
     Шульгин сел на парту, схватился за голову и глухо зарыдал.
     Многие  из  нас,  не выдержав  этого зрелища,  спрятались за  поднятыми
крышками парт.
     Появились испуганный инспектор и Платон Федорович. Они увели Шульгина.
     В классе  стояла тишина.  Со  своего  места встал  Станишевский. Он был
очень бледен. Он медленно подошел к Гудиму и сказал:
     -- Пащенок! Вон  сейчас же из нашего класса! А иначе --  тебе  не жить!
Ну!
     Гудим криво  усмехнулся и не двинулся с места. Станишевский схватил его
за грудь, рванул к себе и швырнул на пол. Гудим вскочил. Класс молчал.
     -- Ну!-- повторил Станишевский.
     Гудим, пошатываясь, пошел к двери. На  пороге  он остановился. Он хотел
что-то сказать, но все мы холодно и враждебно смотрели на него. Гудим вобрал
голову в плечи и вышел.
     Больше он  в классе  не появлялся. Да он и не мог  появиться --  законы
гимназической морали были беспощадными законами. От них не было отступлений.
     Родители  Гудима  взяли его из нашей гимназии  и  перевели  в  реальное
училище Валькера, пристанище хулиганов и неучей.
     После этого  случая Шульгин  слег. Он долго болел,  но,  выздоровев, не
вернулся. Врачи запретили ему заниматься преподаванием.
     Иногда  мы встречали  его  в Николаевском сквере.  Он  сидел,  опираясь
подбородком на костыль, и  грелся на солнце. Дети играли у его ног на песке.
Мы кланялись Шульгину, но он только испуганно взглядывал на нас и не отвечал
на поклоны.
     Нам  вначале  не везло на учителей  русской литературы. После  Шульгина
появился Тростянский -- высокий, чванный, с бледным и постным лицом.
     По  его  мнению,  все  русские  писатели  делились  на благонамеренных,
заслуживающих  изучения, и крамольников и сбившихся  с  пути  разночинцев. О
последних он говорил с сожалением, как о погибших талантах.
     Тростянский нас раздражал. В  классных сочинениях мы  ниспровергали его
богов и превозносили крамольников.  Тростянский, вежливо улыбаясь, доказывал
нам тихим голосом, что мы ошибаемся, и ставил двойки.
     Тростянского  сменил  преподаватель  психологии  и  русской  литературы
Селиханович,  похожий  на  поэта Брюсова. Он  ходил  в  черном,  застегнутом
наглухо штатском сюртуке.
     Это был человек  мягкий и талантливый. Он  "промыл" перед нами  русскую
литературу, как  опытные  мастера-реставраторы  промывают картины. Он снял с
нее пыль и грязь неправильных и  мелких оценок, равнодушия, казенных слов  и
скучной  зубрежки.  И  она заиграла  перед  нами таким  великолепием красок,
глубиной  мысли  и  такой великой  правдой, что многие из нас,  уже взрослые
юноши, были поражены.
     От  Селихановича  мы узнали  многое. Он  открыл  нам  не только русскую
литературу.  Он  открыл нам  эпоху  Возрождения  и европейскую философию XIX
века, сказки Андерсена  и  поэзию "Слова о полку  Игореве".  До  тех пор  мы
бессмысленно вызубривали наизусть его древнеславянский текст.
     У  Селихановича был  редкий дар  живописного  изложения.  Самые сложные
философские построения  в  его  пересказе становились понятными, стройными и
вызывали восхищение широтой человеческого разума.
     Философы, писатели, ученые, поэты, чьи имена до  тех  пор  воскрешали в
памяти только мертвые даты и сухой перечень их "заслуг перед человечеством",
превращались  в ощутимых людей. В изображении  Селихановича они  никогда  не
существовали сами по себе, вне своей эпохи.
     На уроках  о Гоголе Селиханович воскрешал перед  нами  Рим  гоголевских
времен  --  его карту, его холмы  и  руины, его художников, карнавалы, самый
воздух римской  земли и синеву римского неба. Вереницы  замечательных людей,
связанных с Римом, проходили перед нами, вызванные к жизни магической силой.
     Эта  магическая сила  была  проста  и доступна  каждому. Называлась она
знанием, одухотворенным любовью и воображением.
     Мы переходили из  одной эпохи  в другую, из  одних интереснейших мест в
другие, не менее интересные.  Изучая литературу, мы побывали с Селихановичем
всюду-- среди оружейников  Тулы, в казачьих станицах на  границе  Дагестана,
под  моросящим  дождем  "болдинской  осени",  в  сиротских домах  и долговых
тюрьмах диккенсовской Англии,  на рынках Парижа,  в заброшенном монастыре на
острове  Майорке, где болел Шопен, и в безлюдной  Тамани, где  морской ветер
шуршит стеблями сухой кукурузы.
     Мы  пристально проследили  жизнь тех людей, кому были обязаны познанием
своей страны  и мира и  чувством прекрасного,-- жизнь  Пушкина,  Лермонтова,
Толстого" Герцена, Рылеева, Чехова, Диккенса, Бальзака  и  еще многих лучших
людей   человечества.   Это   наполняло   нас   гордостью,  сознанием   силы
человеческого духа и искусства.
     Попутно Селиханович учил нас и неожиданным вещам -- вежливости  и  даже
деликатности. Иногда он задавал нам загадки.
     -- Несколько  человек  сидят  в  комнате,--  говорил он,--  Все  кресла
заняты,  Входит женщина. Глаза у нее заплаканы. Что должен сделать  вежливый
человек?
     Мы отвечали,  что  вежливый  человек должен,  конечно, тотчас  уступить
женщина кресло.
     -- А что должен сделать не только человек  вежливый, но и деликатный?--
спрашивал Селиханович. Мы не могли догадаться.
     -- Уступить ей  место  спиной к  свету,-- отвечал  Селиханович,-- чтобы
заплаканные ее глаза не были заметны.
     Меня Селиханович  удивил  тем,  что, заговорив  о  моем  желании  стать
писателем, он опросил:
     -- А у вас хватит выносливости?
     Я  не  подозревал, что  эта  черта необходима для  занятия литературой.
Впоследствии я убедился, что Селиханович был прав.
     Однажды он остановил меня в коридоре и сказал:
     --  Приходите завтра на лекцию  Бальмонта.  Обязательно: вы хотите быть
прозаиком -- значит, вам нужно хорошо знать поэзию.
     Я пошел на лекцию Бальмонта. Она называлась "Поэзия как волшебство".
     В зале Купеческого  собрания было  тесно  и жарко.  На маленьком столе,
покрытом зеленой бархатной скатертью, горели два бронзовых канделябра.
     Вошел Бальмонт. Он был в сюртуке, с пышным шелковым галстуком. Скромная
ромашка  была  воткнута  в  петлицу.  Редкие  желтоватые  волосы  падали  на
воротник. Серые  глаза смотрели поверх голов загадочно  и  даже высокомерно.
Бальмонт был уже не молод.
     Он  заговорил  тягучим  голосом.  После  каждой  фразы  он  замолкал  и
прислушивался к ней,  как прислушивается человек к  звуку  рояльной  струны,
когда взята педаль.
     После  перерыва  Бальмонт читал  свои  стихи.  Мне  казалось,  что  вся
певучесть русского языка заключена в этих стихах.
     Кукушки  нежный  плач  в  глуши  лесной  Звучит  мольбой,  тоскующей  и
странной. Как  весело, как горестно весной,-- Как  мир хорош  в  своей красе
нежданной!
     Он  читал, высоко подняв рыжеватую бородку. Стихи расплывались  волнами
над зрительным залом.
     И, как тихий дальний топот, за окном я слышу ропот, Непонятный странный
шепот -- шепот капель дождевых.
     Бальмонт  кончил. Затряслись  от  аплодисментов  подвески  на  люстрах.
Бальмонт поднял руку. Все стихли.
     - Я прочту вам "Ворона" Эдгара По,-- сказал Бальмонт,-- Но перед этим я
хочу  рассказать, как  судьба все же бывает  милостива к  нам, поэтам. Когда
Эдгар По умер и его хоронили в Балтиморе, родственники поэта положили на его
могилу  каменную  плиту  необыкновенной   тяжести.  Эти   набожные  квакеры,
очевидно, боялись, чтобы мятежный  дух поэта не вырвался из могильных оков и
не начал снова  смущать  покой  деловых  американцев.  И  вот,  когда  плиту
опускали на  могилу Эдгара, она раскололась. Эта расколотая плита лежит  над
ним до сих пор, и в трещинах ее каждую весну распускается троицын цвет. Этим
именем,  между  прочим,  Эдгар  По  звал свою  рано умершую  прелестную жену
Вирджинию.
     Бальмонт начал читать "Ворона". Мрачная и великолепная поэзия дохнула в
зал.
     За окнами  не  было уже  ни  Киева,  ни  огней  на  Крещатике, висевших
голубоватыми цепями,-- не было ничего:
     Только ветер уныло  гудел над  черной,  присыпанной снегом равниной.  И
железное  слово  "невермор"  тяжело  падало  в  пустоту этой  ночи, как  бой
башенных часов.
     "Невермор!" --  "Никогда!" С этим никак не мирилось  сознание.  Неужели
никогда? Никогда не вернется на  землю Вирджиния и никогда  уже  не постучит
она  шаловливо и  осторожно в тяжелую дверь? Никогда не  вернутся молодость,
любовь и  счастье? "Да, никогда!"  -- каркал  ворон,  и человек сжимался  от
одиночества в потертом кресле " смотрел больными детскими глазами в холодную
пустоту. И  этот маленький, брошенный всеми  человек  был Эдгар  По, великий
поэт Америки.
     Я на всю жизнь  остался благодарен Селихановичу за то, что он  вызвал у
меня  любовь к поэзии.  Она  открыла передо мной богатства  языка.  В стихах
слова обновлялись, приобретали  полную  силу. Огромный  образный  мир поэтов
вошел в сознание, будто с глаз сняли повязку,
     Селиханович  открыл  нам литературу  и  философию,  а старик  Клячин --
историю Западной Европы.
     Худой,  в расстегнутом  сюртуке, всегда небритый, с  большим кадыком, с
прищуренными и  ничего  не видящими  глазами, Клячин  говорил хрипло, резко,
обрывками фраз.
     Он бросал  слова,  как комья  глины. Он лепил ими живые статуи Дантона,
Бабефа, Марата, Бонапарта, Луи-Филиппа, Гамбетты.
     Негодование  клокотало у  него  в  горле,  когда  он  говорил о девятом
термидора или о  предательстве Тьера.  Он забывался до того,  что  закуривал
папиросу, но, опомнившись, тотчас гасил ее о ближайшую парту.
     Клячин  был знаток Французской революции. Существование этого учителя в
тогдашней  гимназии  было  загадкой.  Иногда  его речь подымалась до  такого
пафоса, будто он говорил не в классе, а с трибуны Конвента.
     Он был  живым анахронизмом и вместе  с тем самым передовым человеком из
наших учителей.
     Временами казалось, что это последний старый монтаньяр, чудом проживший
сто  лет  и  очутившийся в Киеве. Он избежал  гильотины и  смерти  в болотах
Гвианы и не потерял ни капли своего сурового энтузиазма.
     Изредка  Клячин  уставал.  Тогда  он  рассказывал нам  о Париже  времен
революции -- об его  улицах и домах, о том,  какие горели  тогда на площадях
фонари, как одевались женщины, какие песни пел народ, как выглядели газеты.
     Многим из  нас  после уроков Клячина  хотелось перенестись  на столетие
назад, чтобы быть свидетелями великих событий, о которых он нам рассказывал.

        Выстрел в театре

     Паркет  в актовом  зале  был так  навощен,  что в  нем,  как  в  озере,
отражались синие  ряды  гимназистов  в  мундирах  со  светлыми пуговицами  и
зажженные среди дня люстры.
     В зале стоял легкий гул. Он сразу оборвался.
     Позванивая  шпорами,  в  зал  вошел  невысокий  полковник  со  светлыми
выпуклыми  глазами.  Он остановился и  в  упор  посмотрел  на  нас.  Медными
голосами закричали трубы.
     Мы стояли не шевелясь.
     За  полковником,  Николаем  Вторым, вошла,  кивая, очень высокая  сухая
женщина в  белом твердом платье,  с огромной  шляпой  на голове.  Страусовые
перья свешивались с полей ее шляпы. Лицо у женщины  было мертвое, красивое и
злое. Это была императрица.
     За ней  гуськом  шли девочки с тонкими бескровными  губами, в таких  же
твердых  белых  платьях. Платья эти  не  гнулись. На них не было складок,  и
казалось, что они сделаны из белого ребристого картона.
     За девочками -- великими княжнами -- плыла, громко шурша, огромная дама
в  лиловом платье с черными кружевами, в золотом пенсне и с атласной  лентой
через плечо  --  воспитательница  царских  дочерей фрейлина  Нарышкина.  Жир
переливался под ее тугими шелками. Она обмахивала лицо кружевным платочком.
     Так началось торжественное празднование столетия нашей гимназии.
     Свита закрыла от нас Николая.  Мы видели только  тщательно  примазанные
волоски на лысинах министров, алые ленты, белые брюки с золотыми лампасами и
штрипками  на  лакированных   ботинках,  генеральские  шаровары,  серебряные
кушаки.
     Лучший декламатор в гимназии Недельский читал царю приветственные стихи
собственного сочинения.  Он старательно выкрикивал их деревянным голосом. Он
обращался к царю на "ты".
     Потом свита раздалась, и по широкому проходу к вам  подошел Николай. Он
остановился, потрогал русые усы и медленно сказал, картавя:
     -- Здравствуйте, господа.
     Мы ответили, как нас учили,-- негромко, но внятно:
     --  Здравия желаем, ваше императорское величество! Я стоял  последним в
шеренге, потому что был самым  маленьким по росту в нашем  выпускном классе.
Николай подошел  ко  мне.  Легкий  тик  передергивал его щеку. Он  рассеянно
посмотрел на меня, привычно улыбнулся одними глазами и спросил:
     -- Как ваша фамилия? Я ответил.
     -- Вы малоросс?-- спросил Николай.
     -- Да, ваше величество,-- ответил я.
     Николай скользнул по мне скучным взглядом и подошел к моему соседу.
     Он обошел всех. У каждого он спрашивал, как его фамилия.
     После обхода начался концерт. Николай слушал его стоя. Поэтому стояли и
все.
     Всем  видом своим Николай  как бы  хотел  показать, что  ему  наскучили
торжества и что он не намерен  тратить время на гимназические  концерты.  Он
нетерпеливо теребил снятую с правой руки перчатку.
     Концерт  скомкали.  Гимназический оркестр сыграл "Славься, славься, наш
русский царь". Потом кто-то прочел "Вещего Олега", а хор спел кантату.
     Все  это было  скучно и  никому не нужно. Министры позевывали за спиной
царя. На участников концерта было тяжело смотреть -- они дрожали от страха.
     Пока шел концерт, мы разглядывали министров и свиту,
     Нас удивила  разница между  царем и  его  свитой. Николаи, невзрачный и
даже мешковатый,  терялся  среди  обширной  свиты.  Она  звенела  и сверкала
золотом   и   серебром,    лакированными    голенищами   сапог,   лядунками,
аксельбантами, темляками, саблями, шпорами, ментиками и орденами. Даже когда
свитские стояли неподвижно, и  то мы  слышали неясный звон, исходивший от их
регалий и оружия.
     Николай прослушал концерт с каменным лицом  и уехал из гимназии. Он был
недоволен. У него  были свои счеты с нашей гимназией. За  два дня  до  этого
торжества бывший гимназист  нашей гимназии Багров стрелял в Оперном театре в
министра Столыпина и смертельно его ранил. Но об этом я расскажу дальше.
     По  случаю столетия гимназии  ее  решили преобразовать в лицей. Указ об
этом был заготовлен. Но после выстрела в театре это  сочли неудобным --  как
можно   давать   права   лицея   гимназии,   воспитывающей   государственных
преступников!
     Поэтому гимназию только переименовали в "Императорскую Александровскую"
-- в честь  Александра Первого, а у  гимназистов вместо обыкновенных  гербов
появились гербы с вензелем "А" и с короной.
     Новые буквы на  этом  гербе  --  "ИАГ" --  дали  гимназистам  остальных
киевских гимназий богатую пищу  для зубоскальства. На этой почве происходили
драки.
     Мы  же, гимназисты последнего класса, решили  донашивать  старые гербы.
Начальство негодовало, но мы ссылались на то, что у нас нет денег на покупку
новых  гербов  и пряжек. В конце концов  начальство  махнуло рукой.  Не было
смысла ссориться с выпускным классом.
     По случаю приезда Николая в Киеве были разнообразные торжества. Открыли
бронзовый  уродливый  памятник  Александру Второму  и  еще  более  уродливые
гипсовые  памятники святым Ольге,  Кириллу  и Мефодию. В  окрестностях Киева
происходили маневры. Что-то освящали,  открывали, устраивали крестные ходы и
торжественные спектакли. Целую неделю на домах висели флаги.
     На  скаковом поле после рысистых бегов  происходил парад всех  киевских
гимназий.
     Мы прошли, подымая пыль, перед Николаем.  Закатное солнце било в глаза.
Мы ничего не видели и  "завалили равнение". Из последних сил рявкали военные
оркестры.
     Наша гимназия  отличилась тем, что забыла ответить на приветствие царя.
К нам подскакал на лошади полный генерал, долго ругал нас и дергал в сердцах
поводья. Рыжий конь прижимал уши и пятился.
     В Оперном театре был торжественный спектакль  в присутствии Николая. На
этот  спектакль  повели  гимназисток и гимназистов  последних  классов  всех
гимназий.
     Повели и наш класс.
     Служебными темными лестницами  нас  провели  на  галерку.  Галерка была
заперта. Спуститься в нижние ярусы мы не могли. У дверей стояли любезные, но
наглые  жандармские  офицеры.  Они  перемигивались,  пропуская   хорошеньких
гимназисток.
     Я  сидел в  заднем ряду и ничего  не  видел. Было очень  жарко. Потолок
театрального зала нависал над самой головой.
     Только в антракте я  выбрался  со своего места и  подошел к  барьеру. Я
облокотился и смотрел на  зрительный зал. Он был затянут  легким туманом.  В
тумане этом загорались  разноцветные огоньки бриллиантов. Императорская ложа
была пуста. Николай со своим семейством ушел в аванложу.
     Около барьера,  отделявшего зрительный зал от оркестра, стояли министры
и свитские.
     Я смотрел на зрительный  зал,  прислушиваясь к слитному  шуму  голосов.
Оркестранты в  черных фраках  сидели у своих пюпитров  и, вопреки обычаю, не
настраивали инструментов.
     Вдруг  раздался  резкий  треск.  Оркестранты  вскочили  с  мест.  Треск
повторился. Я не сообразил, что это выстрелы. Гимназистка, стоявшая рядом со
мной, крикнула:
     -- Смотрите! Он сел прямо на пол!
     -- Кто?
     -- Столыпин. Вон! Около барьера в оркестре!
     Я посмотрел туда. В театре было необыкновенно тихо. Около барьера сидел
на  полу высокий  человек с  черной круглой бородой и лентой через плечо. Он
шарил по барьеру руками, будто хотел схватиться за него и встать.
     Вокруг Столыпина было пусто.
     По проходу шел от Столыпина к выходным дверям молодой человек во фраке.
Я не видел на таком расстоянии его лица. Я только заметил, что он шел совсем
спокойно, не торопясь.
     Кто-то  протяжно  закричал.  Раздался грохот.  Из ложи бенуара спрыгнул
вниз  офицер  и  схватил  молодого  человека  за  руку.  Тотчас  вокруг  них
сгрудилась толпа.
     -- Очистить галерку!--сказал у меня за спиной жандармский офицер.
     Нас быстро прогнали в коридор. Двери в зрительный зал закрыли.
     Мы стояли, ничего  не понимая. Из зрительного зала долетал  глухой шум.
Потом он стих, и оркестр заиграл "Боже, царя храни".
     -- Он убил Столыпина,-- сказал мне шепотом Фицовский.
     --  Не  разговаривать!   Выходить  немедленно   из   театра!--  крикнул
жандармский офицер.
     Теми  же  темными лестницами  мы  вышли  на  площадь,  ярко  освещенную
фонарями.
     Площадь  была пуста. Цепи конных  городовых  оттеснили толпы,  стоявшие
около  театра,  в  боковые улицы и  продолжали  теснить  все дальше. Лошади,
пятясь, нервно  перебирали  ногами.  По  всей площади  слышался дробный звон
подков.
     Пропел  рожок.  К  театру  размашистой  рысью  подкатила карета  скорой
помощи. Из нее выскочили санитары с носилками и бегом бросились в театр.
     Мы  уходили с площади медленно. Мы  хотели увидеть, что  будет  дальше.
Городовые торопили нас,  но  у  них был такой растерянный вид,  что мы их не
слушались.
     Мы видели, как Столыпина  вынесли на носилках. Их задвинули в карету, и
она помчалась  по Владимирской улице.  По  сторонам  кареты  скакали  конные
жандармы.
     Я вернулся  домой на Лукьяновку  и рассказал бабушке и Гаттенбергеру об
убийстве Столыпина. Бабушка сказала, что нельзя  стрелять в  театре, так как
могут  пострадать  невинные  люди.   А  Гаттенбергер  взволновался,  надымил
сигарой, заметил, что этого прохвоста Столыпина должны же  были когда-нибудь
убить, и тотчас уехал в город разузнавать новости.
     Он  вернулся после  полуночи и рассказал, что Малая Владимирская улица,
где лежит в лечебнице Столыпин, застлана соломой, а черносотенцы призывают к
еврейскому погрому.
     -- Этого еще ие хватало!-- воскликнула разгневанная бабушка.
     Но Гаттенбергер сказал, что, пока царь в Киеве, погрома не будет.
     На следующее утро бабушка спросила меня:
     -- Ты опять поедешь в город?
     -- Да. В гимназию.
     -- Зачем?
     -- Будет репетиция встречи царя.
     --   Заболей  лучше  и  не  ходи,--посоветовала  бабушка.--   Придумали
глупство! Неужели у царя нет другого дола, чем красоваться перед людьми?
     Я сказал, что, очевидно, это так.
     -- Ну и не ходи!--сказала бабушка.--Все из-за этого Николая  мечутся по
городу и  ничего не соображают. Тратят  время на богатэли,  на  пустяки, как
будто  бог прибавит им за это жизни. Оставайся. Может же у  тебя разболеться
голова! Посиди в  саду, почитай,  а я  спеку для тебя струдель (так  бабушка
называла по-польски яблочный  пирог). Я не  понимаю, как можно терять  время
без всякого сенсу, без смысла, когда такие дни стоят на дворе!
     Я послушался бабушку и не пошел на репетицию.
     Дни  действительно  стояли прекрасные.  Листья на яблонях порозовели  и
начали  засыхать.  Некоторые  листья  были  свернуты  в  трубки  и  обмотаны
паутиной. По краям дорожек цвели красные и белые астры.
     Желтые бабочки летали между деревьями. Они  садились маленькими толпами
на все прогретое  солнцем --  каменные  ступеньки веранды  и  забытую в саду
жестяную лейку.
     Будто уменьшившееся от осени, солнце долго шло над головой, приближаясь
к вершинам ореховых деревьев.
     Я читал в саду, сидя в бабушкином плетеном кресле. По временам я слышал
отдаленную музыку,  долетавшую  из города. Потом  я  отложил книгу  и  начал
присматриваться к дорожке. Она была  прорезана в  густой траве. По крутым ее
откосам темнел мелкий мох, похожий на зеленый бархат. Среди этого мха что-то
нежно  белело.  Это был  неизвестно  откуда попавший в наш сад и  расцветший
второй раз цветок лесной анемоны.
     Со двора пришла  белая утка. Увидев меня, она  остановилась, недовольно
покрякала и ушла, переваливаясь, обратно.  Очевидно,  я  ей помешал. Воробьи
сидели на крыше, чистились и, вытянув головы, заглядывали вниз -- нет ли там
чего-нибудь интересного. Воробьи ждали.
     Бабушка вышла на  веранду в теплом  платке и бросила  на дорожку горсть
хлебных крошек. Воробьи слетели  с. крыши и запрыгали, как серые  мячики, по
земле.
     -- Костик,-- позвала бабушка,-- иди обедать.  Она стояла на  ступеньках
веранды. Я встал и пошел к ней. Из комнаты пахло яблочным пирогом.
     -- Разве же это не настоящий царский праздник,-- сказала бабушка, глядя
на сад.-- Выдумывают же себе люди всякие глупости с этим Николаем Вторым!
     В саду действительно был праздник света и чистого, теплого воздуха.

        Разгуляй

     Я ехал на рождественские каникулы к маме и Москву. Когда поезд проходил
мимо  Брянска, шел такой  густой  снег, что ничего нельзя было  разобрать за
окнами. Я только угадывал вдалеке за падающим снегом знакомый городок, блеск
снежных ковров на его улицах и дом дяди Коли с застекленным крылечком.
     В Москву  я ехал впервые.  Я  волновался  оттого, что  увижу маму, и от
сознания, что еду в северную столицу из нашего южного провинциального Киева.
     С каждым  часом поезд уходил  все  дальше  в  белые  равнины,  медленно
взбирался к  краю сизого неба. Там стлалась  мгла.  Мне представлялось,  что
впереди на горизонте день сливается с вечной полярной ночью.
     Я побаивался московской зимы. У меня не было теплой шинели. Были только
варежки и башлык.
     На  станциях  ясно раздавались  звонки.  Скрипели по снегу валенки. Мой
сосед угощал меня медвежьим окороком. Медвежатина пахла сосновой смолой.
     Ночью  за  Сухиничами поезд застрял в заносах. Ветер визжал в  жестяных
вентиляторах. Через вагон пробегали кондуктора с фонарями, белые и  мохнатые
от снега, как лесовики из берлоги. Каждый из них изо всей силы захлопывал за
собой дверь. Я всякий раз просыпался.
     Утром  я  вышел на  площадку. Зернистый воздух покалывал  лицо. На полу
около щелей ветер надул маленькие сыпучие сугробы.
     Я  с трудом  открыл  дверь.  Метель стихла.  Вагоны по  буфера стояли в
великолепном снегу. В  нем можно  было утонуть  с головой.  На крыше  вагона
сидела  маленькая  синяя  птица  и  попискивала, вертя  головой. Нельзя было
отличить,  где белое небо  сливается с белой землей. Было  так тихо,  что  я
слышал, как льется из паровоза вода.
     В Москве  на Брянском  вокзале меня встретил Дима. Черные упрямые усики
пробивались  у него  над губой.  На  Диме  была форма  студента Технического
училища.
     Я очень озяб, и мы пошли в буфет выпить чаю.
     Меня  удивил  московский вокзал --  деревянный, низенький,  похожий  на
огромный трактир.
     Оранжевое  солнце освещало стойку с  мельхиоровыми  крышками,  столы  с
синими  пальмами,  пар из  чайников,  кисейные  занавески.  За  стрельчатыми
листьями изморози на стеклах шумели извозчики.
     Мы пили чай с колотым сахаром. Нам  подали хрустящие калачи, обсыпанные
мукой.
     Потом  мы вышли  на  крыльцо.  Пар  подымался  над  мохнатыми лошадьми.
Заплатанные извозчичьи армяки с жестяными номерами зарябили в глазах. Голуби
опускались на унавоженный снег.
     --  Прикажите,  ваше   сиятельство!--закричали   извозчики,  зачмокали,
задергали вожжами.
     Один  из  них вырвался вперед. Он откинул потертую волчью полсть,  и мы
сели в узкие сани.  В ногах  было подстелено сено. Я с изумлением смотрел по
сторонам. Неужели это Москва?
     -- На Разгуляй!--сказал Дима извозчику.--Только вези через Кремль.
     -- Эхма!--крякнул извозчик.--Нам все  равно. Что тут, что  в  Кремле --
зипун не греет.
     Сейчас  же  около  вокзала,  в  Дорогомилове,  мы   попали  в  путаницу
розвальней, могучих дуг, расписанных цветами, бубенцов, пара, бившего в лицо
из задранных лошадиных  морд,  трактирных вывесок, городовых с  обледенелыми
усами и качающего воздух звона церковных колоколов.
     Мы въехали на Бородинский мост.  Мрачным заревом догорали за рекой окна
домов.  В  них отражалось  заходящее  солнце. На круглых  уличных  часах  на
перекрестке было  всего два часа дня.  Все это было странно, оглушительно  и
хорошо.
     -- Ну как,-- спросил Дима,-- нравится тебе Москва?
     -- Очень.
     -- Погоди, еще  насмотришься  разных  чудес. За Арбатской  площадью  мы
свернули в неширокую улицу. В  конце этой улицы я увидел на холме крепостные
стены и  башни, зеленые кровли дворцов и серые громады соборов. Все это было
окутано красноватым вечерним дымом.
     -- Что это?-- спросил я Диму, ничего не соображая.
     -- Неужели не узнаешь? Это Кремль.
     Я  судорожно вздохнул.  Я  не  был готов к  этой  встрече с Кремлем. Он
подымался  среди  огромного  города, как  крепость,  построенная из розового
камня, старого золота и тишины.
     Это был Кремль. Россия,  история моего народа. "Шапку  кто,  гордец, не
снимет у Кремля святых ворот..."
     Слезы навернулись у меня на глаза.
     Мы  въехали в  Кремль через Боровицкие ворота.  Я увидел  царь-колокол,
царь-пушку и колокольню Ивана Великого, уходящую в вечернее небо.
     Извозчик стащил с  головы  шапку. Мы  с Димой  сняли  фуражки,  и  сани
проехали под Спасской башней. В темном проезде  мигала лампада. Равнодушно и
величественно заиграли над головой куранты.
     -- А это что?-- спросил я Диму и схватил его за  руку, когда мы выехали
из Спасских ворот.
     На  спуске  к  реке  подымались,  как  разноцветные  головки репейника,
замысловатые купола.
     --  Неужели  не  узнал?--  ответил  Дима  и усмехнулся.-- Храм  Василия
Блаженного.
     На  Красной  площади  горели  костры.  Около  них  грелись  прохожие  и
извозчики. Дым лежал на площади. Тут  же,  рядом, на стенах  я увидел  афиши
Художественного  театра с летящей  чайкой и  другие  афиши с  крупной черной
надписью: "Эмиль Верхарн".
     -- Что это?-- снова спросил я Диму.
     -- Верхарн сейчас в Москве,-- ответил он и засмеялся, взглянув на меня.
Должно быть,  у  меня  было  совершенно  растерянное лицо.-- Погоди, ты  еще
насмотришься разных чудес.
     Пока  мы  доехали до Разгуляя, уже  стемнело.  Сани  остановились около
двухэтажного дома с толстыми стенами.
     Мы  поднялись  по крутой лестнице. Дима позвонил, и мама тотчас открыла
дверь. Позади мамы стояла Галя и, вытянув голову, старалась рассмотреть меня
в темной передней.
     Мама обняла меня  и заплакала. Она совсем поседела за  то время, что мы
не виделись.
     -- Боже мой,--говорила мама,--ты уже совсем взрослый? И как ты похож на
отца! Боже, как похож!
     Галя  почти  ослепла. Она  подвела  меня  к  лампе  в  комнате и  долго
рассматривала. По ее напряженному лицу можно было догадаться, что она совсем
меня не видит, хотя она и говорила, что я нисколько не изменился.
     Обстановка  в  комнате  была чужая  и  скудная. Но  все  же  я  заметил
несколько знакомых с детства вещей  -- мамину шкатулку, старинный  бронзовый
будильник и фотографию  отца,  снятую еще  в молодости. Фотография висела на
стене над маминой кроватью.
     Мама заволновалась из-за того,  что до сих пор  не готов обед и ушла на
кухню. Галя, по своему обыкновению, начала расспрашивать меня о  пустяках --
какая погода в Киеве, почему опоздал поезд  и пьет  ли по-прежнему  по утрам
кофе бабушка Викентия Ивановна. Дима молчал.
     Мне  казалось,  что  в  жизни  у  нас  за  эти годы случилось так много
трудного  и  значительного,  что  не  известно,  о  чем  говорить.  Потом  я
сообразил, что ни о чем трудном и важном говорить сейчас не нужно.
     За эти два года наши жизни разошлись под  разными  углами. Десяти дней,
на которые я приехал в Москву, не хватит, чтобы все рассказать.
     Поэтому я ничего не сказал о первом рассказе. Я скрыл  это  и от мамы и
от Димы с Галей.
     С легкой тоской я подумал  о  бабушке, о  своей  комнате на Лукьяновке.
Там, должно быть, осталась моя настоящая жизнь. А здесь было что-то чужое --
и Димин институт,  и  сумрачная  старая квартира из  двух  комнат, и  Галины
неинтересные  расспросы.  Только  глаза  у  мамы  были еще  прежние. Но мама
волновалась  теперь из-за таких  пустяков,  на которые  раньше  не  обращала
внимания.
     Я ждал, что мама заговорит со мной  о  моем будущем, но она молчала  об
этом. Только за обедом она спросила вскользь:
     -- Ну, куда ты думаешь поступить после гимназии?
     -- В университет,-- ответил я.
     После  обеда  мама  достала  из шкатулки  серые  театральные  билеты  с
рисунком чайки и протянула мне.
     -- Это тебе.
     Это были билеты в Художественный театр на "Живой труп" и "Три сестры".
     Оказалось, что мама,  чтобы  достать эти  билеты, стояла  в  очереди  к
театральной  кассе  всю  холодную  зимнюю  ночь.  Я  страшно  обрадовался  и
поцеловал маму, а она, улыбаясь, сказала, что ей было очень интересно стоять
всю  ночь  в толпе студентов и курсисток и что  уже  давно она так весело не
проводила время.
     "Три сестры"  шли в день моего приезда. Тотчас  после обеда мы с  Димой
начали собираться в  театр. Мы  доехали  до Театральной  площади  в холодном
трамвае. Синие электрические искры трещали на проводах.
     Театральная площадь была наполнена тонкими блестками снега. Они  висели
в воздухе и были хорошо видны около фонарей. Магазин Мюра  и Мерилиза бросал
на мостовую полосы света. За стеклянными стенами  магазина горела елка. Цепи
из золотой и серебряной бумаги свешивались до полу.
     Мы прошли  через Театральную площадь в Камергерский переулок и вошли  в
невзрачный снаружи театр.
     Полы  были  затянуты  серым  сукном.  Зрители  двигались  бесшумно.  Из
калориферов несло жарким ветром. Чуть колыхался коричневый занавес с чайкой.
Все было строго и вместе с тем празднично.
     У меня так горели щеки  и, должно быть,  так блестели глаза, что соседи
по креслам поглядывали на меня улыбаясь. Дима сказал:
     -- Возьми себя в руки. Иначе ты ничего не услышишь и не увидишь.
     Мне было больно за людей, мучившихся в чеховской пьесе. Но вместе с тем
меня не оставляло ощущение свежести и праздничности. Эта праздничность и эта
свежесть шли от искусства.
     Все неприглядное и невеселое, что я увидел на Разгуляе,  показалось мне
временным и не  очень серьезным.  Пусть  будут бедность,  обиды, неудачи, но
никто не сможет погасить тот свет, что пришел сейчас из  таинственной страны
искусства. Никто не сможет отнять у  меня это  богатство. И никто не властен
над ним, кроме меня самого.
     В таком состоянии я прожил все десять  дней в Москве. Мама посматривала
на меня и все повторяла, что я стал удивительно похож на отца.
     -- Для  меня ясно,-- сказала она однажды,-- что ты  вряд  ли сделаешься
положительным человеком. Она помолчала и добавила:
     -- Нет, конечно, ты не будешь  опорой в жизни. Даже для себя. G  твоими
увлечениями! С твоими фантазиями! С твоим легким отношением к вещам!
     Я молчал. Мама притянула меня к себе и поцеловала.
     -- Ну,  бог  с тобой! Мне хочется, чтобы  ты  был счастлив. А остальное
неважно.
     --  Я и  так счастлив,--  ответил  я.-- Пожалуйста,  обо мне  не думай.
Прожил же я два года один. И еще проживу.
     Мама носила в то время очки. Оправа их была  сломана. Очки держались на
тесемке. Мама  долго  разматывала  эту  тесемку, сняла  очки  и  внимательно
посмотрела на меня.
     --  Неласковая стала наша семья!--вздохнула мама.-- И скрытная.  Это от
бедности. Вот ты приехал и  даже ничего  не рассказал о себе. И я все молчу,
все откладываю. А нам надо поговорить.
     -- Ну, хорошо. Но только ты не волнуйся.
     -- Галя  слепая!-- сказала мама и  долго молчала.-- А сейчас она начала
глохнуть. Без меня она не проживет и недели. Ты не понимаешь, как о ней надо
заботиться. У  меня сил осталось только  на Галю. Один бог  видит, как я вас
люблю,-- и тебя, и Диму, и Борю, но я не могу разорваться.
     Я  ответил, что все отлично  понимаю и что очень скоро я смогу помогать
ей и Гале. Как только окончу гимназию.
     Я уже не думал, как раньше, о возвращении к маме. Но я ее жалел и любил
и хотел, чтобы она не терзалась мыслями обо мне.
     Я  успокоил  ее и с  легким  сердцем  начал  собираться в Третьяковскую
галерею.
     Я чувствовал  себя  гостем  в родной семье. Слишком был  велик контраст
между морозной,  сверкающей снегами  и зимним  небом Москвой, с ее театрами,
музеями,  колокольным звоном, и унылой и  стиснутой жизнью  в  двух холодных
комнатах на Разгуляе.
     Я с  недоумением  видел, что  Дима совершенно доволен  своей жизнью  --
институтом, выбранной профессией, которая была мне совершенно чужда. С таким
же  недоумением  я  заметил, что  в  комнате у  Димы почти  нет книг,  кроме
учебников и литографированных лекций.
     У Гали, по слепоте ее, весь день уходил на  осторожную возню  с разными
небольшими  делами. Она все делала  на ощупь. Время для нее остановилось три
года  назад, когда она начала слепнуть. Галя  жила только  воспоминаниями --
мелкими и однообразными.  Круг этих воспоминаний делался все меньше  -- Галя
многое начала забывать.
     Иногда она молча сидела, положив руки  на  колени. Изредка  по  вечерам
мама урывала  время  и  читала  что-нибудь  Гале, обыкновенно Гончарова  или
Тургенева.  После  чтения  Галя  подробно расспрашивала маму  о  только  что
прочитанном, стараясь  восстановить в памяти  мельчайшую  последовательность
событий в романах. Мама терпеливо ей отвечала.
     Я ушел в Третьяковскую галерею.  Посетителей почти не  было. Тихая зима
как бы перенесла галерею из столицы в Подмосковье -- не  было слышно никаких
городских  звуков.  На стульях  дремали старушки -- хранительницы знаменитых
картин.
     Я  долго  стоял  около картины Нестерова  "Видение  отроку Варфоломею".
Тоненькие  девочки-березы  белели,  как  свечи.  Каждая  травинка  доверчиво
тянулась к  небу. Щемило сердце от  этой трогательной  и ничего не требующей
красоты.
     На  диване  против картины  сидела  седая полная  дама  в  черном.  Она
смотрела на картину  в лорнет. Рядом с  ней сидела молодая  женщина с русыми
косами.
     Я  остановился  сбоку,  чтобы не мешать им  смотреть на" картину. Седая
дама обернулась ко мне и спросила:
     --  Как ты находишь, Костик, это похоже на холмы в Ревнах за парком или
нет?
     Я вздрогнул, смутился. Седая дама, улыбаясь, смотрела на меня.
     -- Ненаблюдательная  нынче молодежь! -- сказала она.-- Неужели ты забыл
Карелиных? В  Ревнах?  И меня, и Любу,  и Сашу? Правда, прошло уже несколько
лет.
     Я  покраснел,  поздоровался.   Теперь  я  узнал  седую  даму  --  Марию
Трофимовну Карелину. Но Любу  я узнал не сразу. Она выросла, и в косах у нее
уже не было прежних черных лент.
     --  Садись,--  сказала  Мария Трофимовна.--  Как  вырос!  Даже  неловко
говорить тебе "ты". Рассказывай, как ты сюда попал. И вспомним вместе Ревны.
Ах, какие места, какие места! Этим летом мы непременно туда поедем.
     Я рассказал о себе. А  Мария  Трофимовна  сообщила, что она по-прежнему
живет с Сашей  в Орле. А вот Люба кончила  гимназию и поступила в Московское
училище живописи и ваяния. Сейчас  Мария  Трофимовна  с  Сашей  приехали  на
зимние каникулы в Москву навестить Любу.
     -- А где же Саша?-- спросил я.
     -- Осталась в гостинице. У нее горло болит.
     Люба искоса  поглядывала на меня, наклонив голову.  Мы  вышли вместе. Я
проводил  Карелиных  до Лоскутной гостиницы. Они затащили меня к себе, чтобы
согреться и выпить кофе.
     В большом двойном номере было темно от тяжелых занавесей и ковров.
     Саша встретила меня, как старого приятеля, и тотчас спросила про  Глеба
Афанасьева. Глеб, насколько я знал, учился в брянской гимназии.
     Горло у  Саши было завязано  бантом, как  у кошки. Саша  взяла меня  за
руку.
     -- Пойдем! Я покажу тебе Любины картины. Она  потащила меня в  соседнюю
комнату. Но Люба схватила меня за другую руку и остановила.
     -- Глупости!-- сказала она и покраснела.-- Потом посмотрите.  Мы же еще
увидимся?
     -- Не знаю,-- нерешительно ответил я.
     -- Он будет встречать с нами Новый год!--крикнула Саша.-- У Любы.  В ее
мастерской на  Кисловке.  Ой, какая  там сходится  богема, если бы ты  знал,
Костик! Рыцари холста  и  палитры. Одна  художница --  прямо из французского
романа. Ты обязательно в нее влюбишься. Она ходит в  черном атласном платье.
Фу-шу! Фу-шу! А духи! Какие духи! "Грусть тубероз"!
     -- О  господи!-- сказала Люба.-- Что это за  несносная болтушка! Теперь
понятно, почему у тебя всегда болит горло.
     --  У меня  соловьиное  горло,-- Саша  сделала  томное  лицо.--  Оно не
выносит русской зимы.
     -- Нет, правда, вы придете?-- спросила меня Люба.-- На Новый год?
     -- Я буду встречать дома. У нас это семейный обычай.
     --  А  ты встреть дома,-- решительно посоветовала Мария Трофимовна,-- а
потом приходи к Любе. Они будут дурачиться до утра.
     Я  согласился. Потом мы  пили кофе.  Саша положила мне в  стакан четыре
куска  сахару.  Такой  кофе пить, конечно,  было  нельзя.  Мария  Трофимовна
рассердилась. Люби сидела, опустив глаза.
     -- Что ты сидишь, как  Василиса  Прекрасная?-- спросила Саша.-- Костик,
правда, Люба стала красавицей? Посмотри на  нее. Не то что ее младшая сестра
-- чумичка и гадкий утенок.
     Люба вспыхнула, встала и отодвинула свою чашку,
     -- Перестанешь ли ты, наконец! Сорока!
     Я  посмотрел  на  Любу.  Синий  огонь  блеснул  у  нее  в  глазах.  Она
действительно была очень красивая.
     Я ушел. Дома  я сказал маме, что  встретил  Карелиных и  они пригласили
меня прийти к ним в новогоднюю ночь. Мама обрадовалась:
     -- Пойди, конечно! А  то тебе, должно быть, скучно в Москве.  Они очень
милые и вполне интеллигентные люди.
     Для  мамы  мерилом  человека  была  его  интеллигентность.   Если  мама
кого-нибудь уважала, то говорила:
     "Это вполне интеллигентный человек!"
     До Нового года оставалось два дня. Это были чудесные дни -- заиндевелые
и седые от тумана.
     Я ходил  один на каток в Зоологический сад и бегал там на коньках.  Лед
был крепкий и  черный, не то что  у  нас в  Киеве. Дворники разметали  каток
огромными метлами.
     Я бегал наперегонки с бородатым человеком в черной каракулевой шапочке.
Я обогнал его. Этот человек  напомнил  мне  художника,  которого я  видел  в
усадьбе около Смелы, когда ездил туда с тетей Надей.
     Мама собиралась  поехать со  мной на могилу  тети Нади на Ваганьковское
кладбище, но так и не собралась. Она рассказывала, что на могиле  до сих пор
лежат фарфоровые розы. Они выцвели, но не разбились.
     Я  был  на  "Живом  трупе" в Художественном театре.  "Живой  труп"  мне
понравился больше, чем "Три сестры". На сцене я видел настоящую Москву, суд,
слышал песни цыганок.
     В  снежной декабрьской Москве  я почему-то  вспомнил  далекое время  --
Алушту, Лену и то, как она крикнула мне: "Иди! Все это глупости!"
     Все эти годы я собирался написать ей, но так и не написал. Теперь я уже
был уверен, что она забыла меня.
     Я вспомнил о  Лене, и меня поразила мысль,  как  много  людей уходит из
жизни и  уже  никогда  не вернется. Так ушли Лена,  и тетя  Надя, и  дед мой
пасечник, и отец, и дядя Юзя, и много других людей.
     Это было  странно, грустно,  и, несмотря на свои  восемнадцать лет, мне
казалось, что я уже много пережил. Я любил этих людей. Каждый из них, уходя,
взял с собой кусочек моей любви. Я стал от этого, должно быть, беднее.
     Так я думал тогда,  но эти  мысли  не вязались с удивительной любовью к
жизни, что росла во мне из года в год.
     Много людей  уходило совсем или надолго,  и потому встреча с Карелиными
-- я совсем о них позабыл -- показалась мне значительной, как будто она была
неспроста.
     Новый  год я встретил дома. Мама напекла печенья.  Дима  купил закусок,
вина и  пирожных. В одиннадцать  часов Дима куда-то ушел. Мама сказала  мне,
что он пошел за своей невестой. Звали ее Маргаритой.
     Мама уверяла, что она замечательная  девушка и лучшей жены для Димы она
никогда бы не желала.
     Чтобы не  огорчать маму,  я радостно удивился, хотя мне  не понравилось
имя Диминой невесты и то, что она происходит из чиновничьей семьи.
     Я  помог  маме  накрыть  новогодний  стол.  В  комнате  пахло  палеными
волосами: Галя, завиваясь на  ощупь, сожгла длинную прядь. Она огорчилась. Я
всячески старался развеселить ее.
     Зажгли  свечи. Мама  поставила на стол бронзовый будильник. Я завел его
на двенадцать часов.
     Я  достал подарки, которые привез из  Киева: маме -- серую  материю  на
платье, Гале --  туфли, а Диме -- большую готовальню. Я выпросил  ее у Бори.
Готовальня  была  замечательная.  Мама  обрадовалась   подаркам.  Она   даже
раскраснелась.
     За  несколько  минут  до Нового  года  пришел  Дима  с  высокой бледной
девушкой. У  девушки  было  длинное унылое лицо.  Сиреневое платье с  желтым
пояском сидело на ней  нескладно.  Кружевной платочек был  приколот к груди.
Она все время краснела, а пирожные из вазы брала вилкой.
     Галя тотчас завела с ней разговор о воспитании детей. Девушка  отвечала
неохотно, поглядывая на Диму. Дима сдержанно улыбался.
     Бронзовый будильник  отчаянно затрещал  и прекратил Галины рассуждения.
Мы выпили по бокалу вина и поздравили друг друга с Новым годом.
     Мама,  видимо, очень старалась, чтобы Маргарите у  нас  понравилось. Но
она  ревниво  следила  за  тем,  как  Маргарита  смотрит  на  Диму,  как  бы
прикидывая, достаточно ли любви в ее взгляде.
     Я  болтал  и  старался всячески  показать,  что  мне  очень  весело, но
украдкой поглядывал на часы.
     Мама выпила вина, повеселела  и начала рассказывать Маргарите о пасхе у
бабушки в  Черкассах и о том, как  мы легко и весело  жили когда-то в Киеве.
Она будто сама не верила, что все это было. "Правда, Костик?" --  спрашивала
она меня. Я каждый раз говорил, что да, это правда.
     В половине  второго я извинился  и ушел. Мама  вышла  проводить меня  в
переднюю. Она спросила заговорщицким голосом,  нравится ли  мне Маргарита. Я
понимал, что бесполезно говорить правду. Ничего, кроме липших огорчений, это
бы не принесло. Потому я сказал, что Маргарита прелестная девушка и я  очень
рад за Диму.
     --  Ну, дай бог, дай  бог!  --  прошептала  мама,--  Мне  кажется,  что
Маргарита хорошо относится к Гале.
     Я  вышел на Басманную,  остановился  и вдохнул холодный воздух. В домах
горели огни. Я  нанял извозчика и  поехал на  Кисловку. Извозчик  всю дорогу
бранился с лошадью.
     На Кисловке мне  открыла  Саша. Новый пышный бант был завязан  у нее на
шее.  В переднюю выбежали  девушки и  вышел красивый  старик  в студенческой
тужурке. Любы почему-то не было.
     Девушки,  смеясь,  начали  разматывать  мой башлык  и стаскивать с меня
шинель, а старик запел молодым голосом:
     Вот три богини спорить стали
     На горе в вечерний час.
     -- Глаза! Глаза! -- закричали девушки.
     Саша закрыла мне ладонями глаза. Я задыхался  от запаха девичьих волос,
духов, от твердых маленьких пальцев Саши, нажимавших мне на глаза.
     Меня взяли под руки и повели. Я почувствовал, как распахнулись двери --
в лицо ударило жаром. Шум стих, и женский голос сказал повелительно:
     -- Клянитесь!
     -- В чем? -- спросил я.
     -- В том, что в эту ночь вы забудете обо всем, кроме веселья.
     Саша больно нажала мне пальцами на глаза.
     -- Клянусь! -- ответил я.
     -- А теперь присягайте!
     -- Кому?
     -- Той, что избрана королевой нашего праздника.
     -- Присягай! -- шепнула мне на ухо Саша. Я вздрогнул от щекотки.
     -- Присягаю.
     --  В  знак покорности  вы  поцелуете у королевы руку.  Таков рыцарский
обычай,-- сказал голос, сдерживая смех.-- Саша, убери лапы!
     Саша  отняла ладони.  Я увидел  ярко  освещенную  комнату с  множеством
картин. На рояле в позе врубелевского демона лежал худой человек в бархатной
куртке. Руки его были заломлены над  головой. Он смотрел на  меня печальными
глазами.
     Курносый юноша  ударил по клавишам.  Девушки  расступились, и я  увидел
Любу. Она сидела  в  кресле  на  круглом  столе. Белое шелковое платье легко
обхватывало ее и спадало на стол. Обнаженные  руки  были опущены.  В  правой
руке Люба держала веер из черных страусовых перьев.
     Люба смотрела  на меня, стараясь  не улыбаться. Я  подошел и  поцеловал
опущенную  Любину  руку.  Старик  в  студенческой  тужурке  подал  мне бокал
шампанского. Оно было совершенно ледяное. Я выпил его залпом.
     Люба  встала.  Я  помог ей  спуститься  со стола.  Она подхватила  край
длинного платья, наклонилась ко мне и спросила:
     -- Мы вас  не  напугали  своими глупостями?  Зачем он  вам дал ледяного
шампанского? Выпейте чего-нибудь теплого. Кажется, остался глинтвейн.
     Меня потащили к  столу, начали  угощать, но тут  же забыли об этом и  с
хохотом сдвинули  меня вместе  со  столом в  угол комнаты, очищая место  для
танцев. Юноша заиграл вальс.
     "Врубелевский демон" соскочил с  рояля и начал танцевать с  Любой. Люба
проносилась  по комнате,  сильно  откинувшись назад,  прикрывая  лицо черным
веером.  Каждый  раз,  пролетая  мимо меня, она улыбалась из-за  веера.  Она
придерживала шлейф своего платья.
     Старик  в студенческой  тужурке танцевал  с той женщиной,  которую Саша
звала героиней французского романа. Героиня зловеще хохотала.
     Саша  вытащила  меня из-за стола.  Я  танцевал с  ней.  Она  была такая
тоненькая, что, казалось, вот-вот поникнет.
     -- Только не танцуй с Любой,-- сказала Саша.
     -- Почему?
     -- Она гордячка!
     После танцев "Врубелевский демон" начал допивать вино из всех бутылок и
опьянел.
     -- Я жажду лета! -- закричал он.-- Долой сосульки! Дайте мне дождь!
     На него никто  не обращал  внимания, и он исчез. Старик в  студенческой
тужурке сел к роялю и хватающим за душу голосом запел:
     <i>Далекий друг, пойми мои рыданья!</i>
     Когда он окончил,  мы вдруг  услышали шум дождя. Он лился где-то  рядом
обильно и свежо.  Все  испуганно замолчали, потом  бросились  в коридор  и в
ванную комнату. "Врубелевский демон" стоял в ванне в пальто и в калошах, под
черным зонтиком, и сильный душ, треща по зонтику, лился на него с потолка.
     -- Золото! Золото падает с неба! -- кричал "Врубелевский демон".
     Душ закрыли, а "врубелевского демона" вытащили из ванны.
     Я тоже что-то говорил, читал стихи, хохотал среди  всеобщего сумбура. Я
пришел в себя,  когда Люба погасила люстру и комната наполнилась синей мглой
рассвета.
     Все стихли. Синева смешивалась с огнем настольной лампы. Лица  казались
матовыми и красивыми.
     --  Самое  милое  время  после  ералашных   ночей,--  сказал  старик  в
студенческой тужурке.--  Теперь можно спокойно потягивать вино. И говорить о
разных разностях. Люблю рассвет. Он прополаскивает душу.
     "Врубелевский демон" еще не протрезвел.
     -- Никаких полосканий! -- крикнул он.--  Я не желаю слышать, как кто бы
то  ни  было полощет свою душу. Достоевщина! Свет состоит  из семи красок. Я
преклоняюсь перед ними. А на остальное мне наплевать!
     Потом все долго молчали, оцепенев от легкой  дремоты. Люба сидела рядом
со мной.
     -- Все плывет перед глазами,-- сказала  она.--  И все такое синее...  И
мне совсем не хочется спать.
     --  Катарсис!  --  важно  произнес  старик  в  студенческой  тужурке.--
Очищение души после трагедии.
     -- Не знаю,-- ответила Люба.
     Она задумалась. В ее глазах отражалась утренняя синева.
     -- Вы устали,-- сказал я.
     -- Нет. Мне просто хорошо.
     -- Этим летом вы, правда, будете в Ревнах?
     -- Да,-- ответила Люба.-- А вы приедете?
     -- Приеду. Если там будет дядя Коля.
     -- А зачем "если"? -- лукаво спросила Люба.
     Вскоре все встали  и начали прощаться. Я  ушел последним. Мне надо было
проводить до Лоскутной гостиницы Сашу, а она напилась  горячего чая и ждала,
пока у нее остынет горло.
     На улице нарядные женщины и молодые мужчины, должно быть актеры, играли
в снежки. Разноцветное конфетти валялось на снегу. Вставало солнце, разрывая
косматым огнем ночной туман.
     После  шумной этой  ночи мне было  стыдно возвращаться на  Разгуляй,  в
бедную нашу квартиру, пропахшую керосином. Но я только на минуту подумал  об
этом. Потом опять  все зазвенело на душе,-- будто снег, и солнечный свет,  и
небо,  и  рука Любы,  на мгновение задержавшаяся в моей во  время  прощания,
будто вся эта жизнь незаметно превращалась в тихое звучание оркестра.
     Через день  я  уехал  из Москвы. Мама,  сгорбленная, в  теплом  платке,
провожала меня на вокзал.  Дима  пошел  в тот  вечер с Маргаритой в театр. А
Галя все беспокоилась, чтобы я не опоздал на поезд.
     На перроне мама сказала:
     --  Ты  не сердись.  Я,  кажется, говорила,  что ты похож на отца. Я-то
знаю, что ты хороший.
     Поезд отошел. Был вечер.  Я долго  смотрел  на огни Москвы. Может быть,
один из них светил в эту ночь из комнаты Любы,

        Рассказ ни о чем

     С  февраля  пошли  оттепели.  Киев  начало заносить туманом. Его  часто
разгонял  теплый  ветер. У нас на Лукьяновке  пахло  талым снегом и корой --
ветер приносил этот запах из-за Днепра, из потемневших к весне  черниговских
лесов.
     Капало с крыш, играли сосульки, и только по ночам, да и то редко, ветер
срывал тучи,  лужи подмерзали и на небе  поблескивали  звезды. Их можно было
увидеть только у  нас на окраине. В городе было так много света из окон и от
уличных фонарей, что  никто,  очевидно,  даже  не подозревал  о  присутствии
звезд.
     В сырые февральские  вечера  в  бабушкином флигеле  было тепло и уютно.
Горели электрические лампы. Пустые сады  начинали  иногда шуметь от ветра за
ставнями.
     Я писал новый рассказ--о  Полесье и  "могилевских  дедах". Я возился  с
ним, и  чем дольше возился, тем больше рассказ "уставал" -- делался  вялым и
выпотрошенным. Но все же я окончил его и отнес в редакцию журнала "Огни".
     Редакция помещалась  на  Фундуклеевской улице,  во дворе,  в  маленькой
комнате.  Веселый  кругленький  человек  резал  колбасу на  ворохах  гранок,
готовясь пить чай. Его совершенно не удивило появление в редакция гимназиста
с рассказом.
     Он  взял рассказ, мельком заглянул в  конец и  сказал, что  рассказ ему
нравится, но надо подождать редактора.
     -- Вы подписали рассказ настоящей фамилией? -- спросил кругленький.
     -- Да.
     -- Напрасно! Наш журнал левый. А вы гимназист. Могут быть неприятности.
Придумайте псевдоним.
     Я покорно  согласился,  зачеркнул  свою  фамилию и  написал  вместо нее
"Балагин".
     -- Сойдет! -- одобрил кругленький.
     В  комнату вошел с улицы худой человек  с  землистым  лицом,  спутанной
бородой  и впалыми  пронзительными  глазами.  Он  долго,  чертыхаясь, снимал
глубокие калоши, разматывал длинный шарф и кашлял.
     --  Вот  редактор,--  сказал кругленький и перестал  сдирать с  колбасы
кожуру и показал на вошедшего перочинным ножом.
     Редактор, даже  не взглянув  на  меня,  подошел к столу, сел,  протянул
перед собой в пространство руку и сказал глухим, страшным голосом:
     -- Давайте!
     Я вложил рукопись в его протянутую руку.
     --  Вам известно,--  спросил  редактор,-- что  не  принятые рукописи не
возвращаются?
     -- Известно.
     --  Великолепно!  -- проворчал  редактор.--  Приходите через час. Будет
ответ.
     Кругленький подмигнул мне и усмехнулся.
     Я ушел обескураженный, долго  ходил по Крещатику, зашел в библиотеку  и
встретил там  Фицовского. Он  только что взял томик Ибсена. Он начал  ругать
меня  за  то,  что  я  мало  читаю  Ибсена,  и  сказал,  что  самое  великое
произведение в мире -- это "Привидения".
     Мы вместе  вышли  из  библиотеки.  Мне было  еще  рано  возвращаться  в
редакцию. Мы зашли в темный двор  и  покурили: на  улице мы  могли попасться
кому-нибудь из учителей или надзирателей. Курить нам запрещалось.
     Фицовский проводил меня до редакции и решил подождать под воротами. Ему
было  интересно узнать, чем все окончится. Но  я упросил  его уйти. Мне было
страшно. Что, если рассказ не возьмут,--  какими  глазами  посмотрит на меня
Фицовский.
     Я  вошел  в редакцию. Редактор некоторое время проницательно смотрел на
меня и молчал. Я тоже молчал  и чувствовал,  как от  моего лица пышет жаром.
Очевидно, я страшно покраснел.-- Разрешите мне взять рукопись,-- сказал я.
     -- Рукопись? -- спросил  редактор и закашлялся  от  смеха,-- Прошу вас.
Умоляю.  Можете взять ее и  бросить в  печку.  Но дело  в том,  что  я  хочу
напечатать этот рассказ. Представьте, он мне понравился.
     -- Извините, я не знал,-- пробормотал я.
     -- Горячий юноша!  Раз попали на писательскую  стезю, так будьте добры,
запаситесь терпением. За гонораром -- в среду! -- произнес он ледяным тоном,
меняя голос.-- А все, что напишете, приносите нам.
     --Я выскочил из редакции. В подворотне стоял Фицовский. Он не ушел.
     -- Ну что? -- спросил он испуганно.-- Взяли? -- Взяли.
     -- Пойдем ко мне!  --  воскликнул Фицовский.-- Есть  бутылка  муската и
моченые яблоки. Ознаменуем!
     Мы выпили вдвоем с  Фицовским бутылку муската.  Я  вернулся домой очень
поздно. Трамваев уже не было.
     Я шел по пустым улицам. Фонари не горели. Если бы мне встретился нищий,
я, должно быть, отдал бы ему свою шинель или сделал  что-нибудь безрассудное
в этом же роде.
     Но я  никого не встретил, кроме белой мокрой собаки. Она сидела, поджав
лапу,  около  забора. Я пошарил в  карманах,  но  ничего не нашел.  Тогда  я
погладил ее. Собака тотчас увязалась за мной.
     Я  разговаривал  с  ней всю дорогу. В ответ  она подпрыгивала и хватала
меня зубами за рукав шинели.
     -- Послушаем! --  говорил  я и останавливался. Собака подымала уши.  Из
садов долетал шорох, будто там ворошили прошлогоднюю листву.
     -- Ты понимаешь,  что это значит? -- спрашивал я собаку.-- Это весна. А
потом будет лето. И я уеду отсюда.  И, может  быть,  увижу  женщину -- самую
хорошую на свете.
     Собака  подпрыгивала,  хватала  меня  зубами за рукав шинели, и  мы шли
дальше.
     В домах не  светилось  ни одного окна. Город спал. По-моему, все жители
должны  были сейчас же проснуться и высыпать  на улицы, чтобы  увидеть  этот
мрачный  перелет облаков  и  услышать,  как тает  и  похрустывает снег и как
из-под осевших сугробов  медленно каплет вода.  Нельзя  было спать  в  такую
удивительную ночь.
     Я не помню, как добрался до дома. Бабушка спала. Собака вежливо  прошла
за мной в комнату. Холодный ужин стоял на  столе. Я накормил собаку хлебом и
мясом и  уложил  в  углу около печки. Собака тотчас уснула.  Иногда она,  не
просыпаясь, благодарно помахивала хвостом.
     Утром бабушка увидела  собаку,  но  не  рассердилась.  Она пожалела ее,
назвала Кадо, начала кормить, и собака так и прижилась у бабушки.
     Весна с каждым днем подходила все ближе. Вместе с весной надвигались на
нас  выпускные  экзамены. Чтобы  выдержать  их,  надо  было  повторить  весь
гимназический курс наук. Это было трудно, особенно весной.
     Наступила пасха. В  конце пасхальных  каникул приехал на несколько дней
из Брянска дядя Коля. Он приехал навестить бабушку.
     Дядя Коля поселился у  меня в комнате во флигеле. Тетя  Вера, жившая со
своей семьей  в большом доме на улице, обиделась на дядю Колю за то,  что он
остановился у меня. Но дяде Коле удалось отшутиться.
     По  вечерам мы  с дядей Колей, лежа  на  койках,  болтали  и  смеялись.
Бабушка,  услышав  нашу  болтовню, вставала, одевалась,  приходила к  нам  и
засиживалась до поздней ночи.
     Однажды  мы были с дядей  Колей  на  обязательном чопорном ужине у тети
Веры.  В  доме  у  нее  собирались, по  словам  бабушки, разные  "монстры  и
креатуры".
     Из   них  особенно   возмущал  меня  известный  в  Киеве  глазной  врач
Думитрашко,  очень  низенький, с  пискливым  голоском, курчавой  бородкой  и
золотыми кудряшками, лежавшими по вороту его черного сюртука.
     Как  только  появлялся Думитрашко,  воздух  пропитывался ядом.  Потирая
пухлые ручки, Думитрашко начинал говорить гадости об интеллигенции. Муж тети
Веры, угреватый делец, похожий на молдаванина, ему поддакивал.
     Потом  неизменно  появлялся отставной генерал  Пиотух  с  тремя старыми
девами -- своими дочерьми. Генерал говорил преимущественно о ценах  на дрова
-- он понемногу подторговывал дровами.
     Тетя Вера старалась вести светский разговор, но это ей плохо удавалось.
Почти каждую фразу она начинала излюбленными словами: "Имейте в виду".
     "Имейте  в  виду,--  говорила она,--  что мадам Башинская  носит только
лиловые платья". "Имейте в виду, что этот пирог из собственных яблок".
     Чтобы развлечь  гостей, тетя Вера заставляла  свою дочь Надю играть  на
пианино и  петь.  Надя боялась  сверлящих глаз генеральских старых дев.  Она
неуверенно наигрывала  на пианино и  пела тонким,  дрожащим и потому  жалким
голосом модного в то время "Лебедя":
     <i>Заводь спит, молчит вода зеркальная...</i>
     Учительница музыки -- немка, безмолвная участница этих вечеров -- зорко
следила  за  Надей.  У  немки  был большой  и  необыкновенно тонкий  нос. Он
просвечивал насквозь, когда  попадал под  яркий свет лампы, Над  этим  носом
вздымалась скирда волос, уложенных фестонами.
     Мы вернулись с дядей Колей после ужина в бабушкин флигель.
     -- Фу-у!--сказал дядя Коля, отдуваясь.--До чего противно!
     Чтобы забыть об  этом  вечере и рассеяться,  дядя Коля зазвал к бабушке
Гаттенбергера   и  устроил  домашний   концерт.  Он  пел  для   бабушки  под
аккомпанемент виолончели польские крестьянские песни.
     <i>Ой ты, Висла, голубая,
     Как цветок.
     Ты бежишь в чужие земли --
     Путь далек!</i>
     Бабушка слушала,  сжав руки на  коленях.  Голова  се тихо  тряслась,  и
тусклые слезы  набегали на глаза. Польша  была далеко-далеко! Бабушка знала,
что  никогда больше не  увидит ни Немана, ни Вислы, ни  Варшавы. Бабушка уже
двигалась с трудом и даже перестала ездить в костел.
     В день отъезда дядя Коля сказал мне, что  будущим летом он снова поедет
в  Ревны, и взял с меня слово, что я тоже туда приеду. Меня не надо было  об
этом особенно просить. Я с радостью согласился.
     С той минуты, как я узнал, что поеду в Ревны, все преобразилось. Я даже
поверил, что  хорошо выдержу выпускные экзамены. Оставалось только  ждать, а
ожидание счастливых дней  бывает иногда  гораздо лучше этих самых дней. Но в
этом  я убедился позже.. Тогда я еще не подозревал об этом странном свойстве
человеческой жизни.

        Аттестат зрелости

     Выпускные экзамены  начались  в  конце мая и тянулись целый  месяц. Все
классы были  уже распущены на  летние каникулы. Только мы приходили в пустую
прохладную гимназию. Она будто отдыхала от  зимней сутолоки. Шум наших шагов
разносился по всем этажам.
     В  актовом  зале,  где  шли  экзамены,  окна  были  распахнуты.  Семена
одуванчиков летали в свете солнца по залу, как белые мерцающие огоньки.
     На экзамены полагалось  приходить  в мундирах. Жесткий ворот мундира  с
серебряным  галуном  натирал  шею.  Мы  сидели   в  саду   под  каштанами  в
расстегнутых мундирах и ждали своей очереди.
     Нас пугали экзамены. И нам было грустно покидать гимназию.  Мы свыклись
с ней. Будущее рисовалось неясным и трудным, главным образом потому,  что мы
неизбежно  растеряем  друг   друга.  Разрушится  наша   верная   и   веселая
гимназическая семья.
     Перед  экзаменами  в  саду  была устроена  сходка. На  нее созвали всех
гимназистов  нашего  класса, кроме евреев. Евреи  об  этой  сходке ничего не
должны были знать.
     На сходке было решено, что лучшие ученики  из  русских и поляков должны
на экзаменах хотя бы по одному предмету схватить четверку, чтобы не получить
золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей
их не принимали в университет.
     Мы  поклялись сохранить это решение  в тайне. К чести нашего класса, мы
не проговорились  об  этом ни  тогда, ни  после,  когда  были уже студентами
университета.  Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что почти никого из  моих
товарищей  по гимназии не  осталось в живых. Большинство  из  них погибло во
время  больших  войн,  пережитых моим поколением.  Уцелело  всего  несколько
человек.
     Была  еще вторая сходка. На ней мы условились, кто из нас должен помочь
писать сочинения некоторым гимназисткам Мариинской женской гимназии. Не знаю
почему, но  письменный  экзамен по русской  словесности они держали вместе с
нами.
     Переговоры  с   гимназистками   вел  Станишевский.   Он  принес  список
гимназисток, нуждавшихся в помощи. В списке было шесть имен.
     Мне  поручили  помочь гимназистке Богушевич. Я ее не  знал и никогда не
видел.
     Сочинение мы писали в актовом зале. Каждый  сидел за отдельным столиком
--  гимназисты  слева,  а  гимназистки  справа. По  широкому  проходу  между
гимназистками и нами прогуливались надзиратели. Они поглядывали, чтобы мы не
передавали друг другу записок, промокашек и других подозрительных предметов.
     Все  шесть гимназисток из списка Станишевского  селя около  прохода.  Я
старался  угадать,  которая из  них Богушевич. Фамилия  "Богушевич" вызывала
представление о полной украинке. Одна из гимназисток была полная, с толстыми
косами. Я решил, что это и есть Богушевич.
     Вошел  директор.  Мы  встали.  Директор  с треском  распечатал  плотный
конверт,  вынул  из  него бумагу с темой  сочинения, присланной из  учебного
округа,  взял  мел  и тщательно  написал  на  доске:  "Истинное  просвещение
соединяет нравственное развитие с умственным".
     Тревожный гул прошел по залу -- тема была гробовая.
     Мне  нельзя  было  терять  времени.  Я  тотчас  начал  писать  конспект
сочинения для Богушевич на узкой полоске бумаги.
     Во  время  выпускных  экзаменов нам разрешалось  курить.  Для этого  мы
поодиночке отпрашивались в курительную комнату в конце коридора. Там дежурил
одряхлевший  сторож Казимир -- тот самый, что привел меня в приготовительный
класс.
     По дороге в курилку я свернул в тонкую  трубку конспект и засунул его в
мундштук  папиросы. Я выкурил  папиросу, а окурок положил на подоконник,  на
условленное  место. Казимир  ничего  не заметил. Он сидел  на стуле и  жевал
бутерброд.
     Моя  задача была окончена.  После меня в  курилку  пошел  Литтауэр.  Он
бросил  на окно  свой окурок с конспектом, а из  моего достал  шпаргалку  и,
возвращаясь на место по проходу, подбросил ее на стол гимназистке Богушевич.
После  Литтауэра   это  же  проделали   Станишевский,  Регамэ   и  еще  двое
гимназистов. Их работа требовала ловкости и верного глаза.
     Я уже начал писать свое сочинение, когда в зал возвратился Литтауэр.  Я
следил за ним. Мне  хотелось посмотреть, как и кому он  подбросит шпаргалку.
Но  он сделал это так  быстро, что я ничего не заметил. Только  по тому, как
одна из  гимназисток начала  судорожно  писать, я понял, что  дело сделано и
Богушевич спасена.
     Но писать начала  не гимназистка с толстыми косами, а совсем другая.  Я
видел только ее худенькую спину, перекрещенную полосками от парадного белого
передника, и рыжеватые локоны на шее.
     На сочинение дали четыре часа.  Большинство из нас окончило его раньше.
Только гимназистки еще сидели, мучаясь, за столами.
     Мы вышли в сад. В нем  в этот день пело такое множество птиц, будто они
собирались здесь со всего Киева.
     В саду  чуть  не  вспыхнула  ссора  между  Литтауэром  и  Станишевским.
Литтауэр  сказал,  что   Станишевский   бездарно  устроил   всю  эту  помощь
гимназисткам. Станишевский  вскипел.  Он сиял от успеха своего предприятия и
ожидал славы, а не критики.
     --  В  чем  дело?   --  спросил  он  Литтауэра  задиристым   тоном,  не
предвещавшим ничего хорошего.
     --А в том,  что нам  ни на какого  черта не  надо  было  знать  фамилии
гимназисток,  которым мы пишем. Шесть гимназисток  -- шесть шпаргалок. Любую
шпаргалку получает  любая  гимназистка.  Зачем мне знать,  что  я  пишу  для
Богушевич или Яворской? Не  все  ли мне  равно!  Это только  осложнило дело,
когда мы подбрасывали шпаргалки.
     ---- Боже мой! -- Станишевский горестно покачал  головой.--Ты форменный
кретин!  У тебя  нет никакого  полета фантазии. Так знай, что  я сделал  это
нарочно.
     ~ Зачем?
     --  Мне это показалось ин-те-рес-нее! --  веско ответил Станишевский.--
Может быть,  на  этой  почве  вспыхнет между спасителем  и спасенной  жгучая
любовь! Ты об этом подумал?
     -- Нет.
     -- Ну и балда! -- отрезал  Станишевский.-- А  теперь -- к Франсуа. Есть
мороженое.
     После  каждого экзамена мы кутили на свои скромные деньги  --  ходили в
кондитерскую Франсуа и съедали там по пяти порций мороженого.
     Самым  трудным  для  меня  был  экзамен по  тригонометрии.  Я  все-таки
выдержал его. Экзамен затянулся до вечера.
     После  экзамена  мы  подождали,  пока  инспектор  объявил  отметки,  и,
обрадованные тем, что никто но провалился, шумно вырвались на улицу.
     Станишевский  изо всей силы швырнул вверх растрепанный учебник. С  неба
на мостовую, качаясь и  разлетаясь по сторонам, посыпались страницы. Нам это
понравилось. Мы все по  команде  метнули свои учебники  в небо. Через минуту
мостовая побелела от шелестящей бумаги. В спину нам засвистал городовой.
     Мы  свернули на Фундуклеевскую, потом на узкую Нестеровскую. Постепенно
все  разбрелись,  и  нас  осталось всего  пятеро:  Станишевский,  Фицовский,
Шмуклер, Хорожевский и я.
     Мы пошли  к Галицкому базару, где было  много  маленьких  закусочных  и
пивных. Мы решили напиться,  потому  что считали, что экзамены уже окончены.
Оставалась только латынь, но этого экзамена никто не боялся.
     Мы острили и хохотали.  В нас, по старомодному выражению, вселился бес.
Прохожие оглядывались на нас.
     На Галицком базаре мы зашли в пивную. От полов пахло пивом. Вдоль стены
были устроены дощатые  загоны,  обклеенные розовыми  обоями. Они  назывались
"отдельными кабинетами".  Мы  заняли  такой  "кабинет"  и  заказали  водку и
бефстроганов.
     Хозяин предусмотрительно задернул линялую  занавеску. Но мы так шумели,
что  время  от  времени  кто-нибудь  из посетителей приоткрывал  занавеску и
заглядывал к нам  в "кабинет". Всех  заглядывающих  мы угощали  водкой.  Они
охотно пили и поздравляли нас с "благополучным окончанием".
     Был уже поздний  вечер, когда хозяин вошел в наш "кабинет" и, скосив на
занавеску глаза, сказал вполголоса:
     -- Сипатый торчит за дверьми.
     -- Какой еще сипатый? -- спросил Станишевский.
     -- Из сыскного. Надо вам аккуратненько  выбираться во двор через задний
ход. А со двора есть проход на Бульварно-Кудрявскую улицу.
     Мы  не придали особой  важности  словам хозяина, но все же  вышли через
задний ход в зловонный темный двор. Мимо мусорных  ящиков и дровяных сараев,
нагибаясь,  чтобы  не  задеть головой за  протянутые  бельевые  веревки,  мы
выбрались на Бульварно-Кудрявскую. Никто за нами не шел.
     Мы  вышли  из  подворотни на  тускло  освещенный  тротуар.  Там  стоял,
поджидая нас, сутулый человек в котелке.
     -- Добрый вечер! -- просипел он зловещим голосом и приподнял котелок.--
Хорошо ли погуляли, господа гимназисты?
     Мы ничего не ответили и пошли вверх по  Бульварно-Кудрявской. Человек в
котелке пошел за нами.
     -- Молоко на губах не обсохло,--  сказал он со злобой,--а  тоже лезут в
проходные дворы!
     Станишевский остановился. Человек в котелке тоже  остановился и засунул
руку в карман длинного пиджака.
     -- Что вам  нужно?  -- спросил  Станишевский.-- Убирайтесь немедленно к
черту!
     --  По  кабакам  ныряете,--  заговорил  человек  в  котелке.--   А  еще
воспитанники императорской гимназии!  За посещение кабаков полагается волчий
билет. Это вам известно?
     -- Пойдем! -- сказал нам Станишевский.-- Скучно слушать дурака.
     Мы пошли. Человек в котелке двинулся за нами.
     --  Я-то не  дурак,--  сказал  он.--  Это вы  дураки. Я  сам  учился  в
гимназии.
     -- Оно и видно,-- заметил Шмуклер.
     --  Что видно?  -- истерически  закричал  человек.-- Меня за пьянку  из
гимназии выкинули с волчьим билетом. А  я вам вашу выпивку так и прощу? Нет!
Я своего добьюсь. Не будет мне покоя, пока не  дадут вам по волчьему билету.
Плакали ваши экзамены. Рукава от жилетки вы получите, а не университет. Вели
в  кабаке  разговоры  против  правительства?  Вели! Над  царским  семейством
надсмехались? Надсмехались! Мне вас прибрать--это раз  плюнуть.  Со мной  не
рекомендую шутковать. Я вас все равно представлю в охранку.  Мы свернули  по
пустынным улицам к Святославскому яру. Мы думали, что сыщик побоится идти за
нами в глухой этот яр. Но он упорно шел следом.
     --  Неужели  мы   впятером  с  ним   не  справимся?  --  тихо   спросил
Станишевский.
     Мы остановились. Сыщик вынул из кармана револьвер. Он показал его нам и
глухо засмеялся.
     Мы  долго  водили  его  по  улицам, избегая  перекрестков,  где  стояли
городовые.  Фицовский  предложил отделяться  по  одному и исчезать.  В  этом
случае сыщик всегда будет идти следом не за одним, а за несколькими--сначала
за четырьмя, потом за тремя, за  двумя и,  наконец, за одним. Вместо пятерых
он сможет задержать только одного.
     Но  никто  из  нас   не  согласился   с  Фицовским.  Это  было   бы  не
по-товарищески.
     Мы издевались над сыщиком. Каждый из нас громко рассказывал вымышленную
его биографию. Биографии  были чудовищные  и оскорбительные. Сыщик хрипел от
ярости. Он, видимо, устал, по с упрямством помешанного плелся сзади.
     На  востоке  начало синеть. Пора было  действовать. Мы  сговорились  и,
кружа по переулкам, подошли к дому, где жил Станишевский.
     На  улицу выходила каменная ограда  в полтора человеческих роста. Внизу
на ней был выступ. Мы по команде вскочили на этот выступ и перемахнули через
ограду. Уроки гимнастики нам пригодились.
     Куча битого кирпича  лежала  в  палисаднике за оградой.  Град  кирпичей
посыпался  на  сыщика,  оставшегося  за  стеной.  Он вскрикнул,  отскочил на
середину улицы и выстрелил. Нудно провыла в воздухе пуля.
     Мы бросились через палисадник и подворотню во второй  двор, взбежали на
четвертый этаж, в квартиру Станишевского, и через несколько минут уже лежали
все, раздевшись, на диванах и тахтах и прислушивались к тому, что происходит
на улице.
     Отец Станишевского,  седой  щетинистый  адвокат,  ходил по  комнатам  в
халате. Он был настроен так  же воинственно, как и  мы, но умолял нас лежать
спокойно, не вскакивать и не подходить к окнам.
     Сначала  было  слышно,  как  кто-то  бешено тряс  ворота  и  ругался  с
дворником. Потом во  дворе  послышались голоса сипатого и городовых. На наше
счастье,  двор  того  Дома,  где  жил Станишевский,  был  проходным. Дворник
уверял, что гимназисты,  должно быть,  удрали через проходной двор. Пошумев,
сыщик и городовые ушли.
     Мы уснули  мертвым сном и  проснулись только в  полдень. Мы выслали  на
улицу разведчиц  -- сестер Станишевского. Ничего подозрительного  не было, и
мы разошлись по домам.
     Как  это ни покажется  странным  сейчас,  но  мы  избавились от большой
опасности: неизбежного  исключения и волчьего билета за два дня до окончания
гимназии. Это было бы равносильно гражданской смерти.
     Наконец  настал удивительный день,  когда в  актовом  зале  у  большого
стола, покрытого зеленым сукном,  директор роздал нам  аттестаты и поздравил
каждого с окончанием гимназии.
     На  следующий день в  гимназии был традиционный выпускной бал. На  него
пригласили  гимназисток,  державших   вместе  с   нами  экзамен  по  русской
словесности.
     Гимназия была ярко освещена. В саду висели разноцветные фонарики. Играл
оркестр.
     Перед балом Субоч сказал нам речь:
     --  В  четвертом  классе  я  вас только  терпел.  В пятом я  начал  вас
воспитывать, хотя было  мало шансов сделать из вас настоящих людей. В шестом
классе я  с вами подружился. В седьмом -- я вас полюбил, а в восьмом я начал
даже  вами  гордиться. Я  несчастный отец. У  меня  слишком много  детей, не
меньше  сорока  человек.  К тому  же через  каждые  несколько  лет мои  дети
меняются. Одни уходят, другие приходят. Отсюда вывод -- на мою долю выпадает
в сорок раз больше огорчений, чем на долю обыкновенных  родителей. И в сорок
раз больше  возни. Поэтому я, может быть, не всегда был одинаково внимателен
ко всем. Мне грустно расставаться с вами. Я стремился сделать из вас хороших
людей. Вы в свою очередь давали смысл моей жизни. Я молодел с вами. Я прощаю
отныне  и навеки все ваши глупые  выходки и даже драки с  первым отделением.
Прощаю все. В этом нет, конечно,  никакого великодушия. Но вас  я призываю к
великодушию.  Гейне сказал, что  на  земле  больше  дураков,  чем людей. Он,
конечно, преувеличил. Но что это все-таки значит? Это значит, что  ежедневно
мы  встречаем  людей,  чье существование не приносит  ни им,  ни  окружающим
никакой  радости и пользы.  Бойтесь  быть бесполезными. Кем бы  вы  ни были,
помните мудрый совет: "Ни одного дня без написанной строчки". Трудитесь! Что
такое талант? Трижды и четырежды труд. Любите труд, и пусть вам всегда будет
жаль  с  ним расставаться.  Счастливой  дороги!  Не  поминайте  лихом  своих
наставников, поседевших в боях с вами!
     Мы бросились к нему, и он расцеловался с каждым из нас.
     -- А теперь,-- сказал Субоч,-- несколько слов по-латыни!
     Он взмахнул руками и запел:
     <i>Gaudeamus igitur juvenes dum sumus!</i>
     Мы подхватили нашу первую студенческую песню.
     Потом  начался  бал.   Распорядителем  был  Станишевский.  Он  приказал
гимназистам-спасителям  пригласить  на вальс  спасенных  ими гимназисток. Он
познакомил меня с худенькой девушкой с радостными глазами -- Олей Богушевич.
Она была в  белом платье. Опустив  глаза, она поблагодарила меня за помощь и
побледнела от  смущения. Я  ответил,  что это сущие пустяки. Мы  танцевали с
ней. Потом я принес ей из буфета мороженого.
     После бала мы провожали гимназисток домой. Оля Богушевич жила в Липках.
Я шел с  ней  ночью под теплой  листвой  деревьев. Ее белое  платье казалось
слишком нарядным даже для этой июньской ночи. Мы расстались с ней друзьями.
     Я пошел к Фицовскому, где наш кружок проводил остаток ночи. Мы устроили
в  складчину  ужин  с  вином  и пригласили на  него  Субоча, Селихановича  и
Иогансона. Иогансон пел песенки Шуберта. Субоч виртуозно  аккомпанировал ему
на бутылках.
     Мы много шумели и разошлись, когда поднялось  солнце, но на  улицах еще
лежала холодная  длинная  тень.  Мы крепко обняли друг  друга на  прощанье и
пошли каждый своей дорогой со странным чувством грусти и веселья.

        Воробьиная ночь

     И вот опять  за окном  знакомые листья  орешника.  В  них блестят капли
дождя. Опять солнце в промокшем до нитки парке и шум воды  на плотине. Опять
Ровны, но Любы нет.
     Дача Карелиных  стояла  заколоченная и пустая. На ее веранде  поселился
бродячий  черный  пес.  Когда  кто-нибудь  подходил  к  даче,  он  с  визгом
выскакивал и, поджав хвост, прятался в кустах. Там он долго лежал, пережидая
опасность.
     Саша заболела дифтеритом, и Карелины приедут, может быть, в конце лета,
а может быть, и совсем не приедут. Никто этого не знает.
     А лето  выдалось бурное и непостоянное  --  оттого,  что на  солнце, по
словам дяди, Коли, было много пятен.
     После  обложных  дождей наступила  засуха.  Но  тихие дни часто  комкал
жаркий  ветер, заносил  сухой  мглой.  Вода в  реке чернела.  Сосны начинали
мотать вершинами и неспокойно шуметь.
     Пыль подымалась над дорогами, бежала по ним до края земли, преследовала
путников.
     -- Суходольное  лето,-- говорили  крестьяне.  На липах  появились сухие
листья. Река мелела с каждым днем. По утрам все меньше выпадало росы. А днем
было слышно, как в траве потрескивали сухие коробочки с семенами.
     Горячие поля были засыпаны белыми хлопьями репейника.
     -- Ну и гроза же будет после такой жары! -- говорили все.
     И  гроза,  наконец,  пришла. Она приближалась медленно, и мы  с  Глебом
Афанасьевым следили за ней с самого утра. В  купальне на  реке стояла  такая
духота, что темнело в глазах. Мы долго не вылезали из тепловатой воды.
     Небо затянулось дымом. За ним проступали  огромные  клубы черной, будто
окаменелой ваты. Это просвечивала сквозь дым грозовая туча.
     Мертвая тишина  стояла  вокруг. Замолчали  лягушки  и  птицы, перестала
плескать  рыба. Даже листья не шевелились,  испуганные грозой.  Мордан залез
под дачу, тихонько повизгивал там и не  хотел  выходить.  Только люди шумели
fis. перекликались, но и людям было не по себе.
     К сумеркам дым  разошелся,  и туча, глухая,  как ночь, заняла  половину
неба.  Ее  передергивали молнии.  Грома не было. На  востоке поднялся мутный
месяц. Он вышел навстречу туче совершенно один, брошенный  всеми,-- ни одной
звезды не было видно за его спиной. Месяц бледнел при каждой вспышке молнии.
     Потом,  наконец,   свежо   и  протяжно  вздохнула  земля.  Первый  гром
прокатился  через леса и ушел далеко на юг по зашумевшим от ветра хлебам. Он
уходил,  ворча, а вслед ему  возникал  новый гром и катился туда же, на  юг,
встряхивая землю.
     -- Илья-пророк,-- говорил Глеб Афанасьев,-- раскатывается в небесах.
     В туче стало заметно движение желтых вихрей. Край тучи начал загибаться
к земле. Молнии взрывались и перебегали в черных пещерах неба.
     На  сельской  колокольне  несколько  раз  торопливо  ударили  в колокол
двойным ударом. Это был сигнал к тому, чтобы в избах заливали огонь в печах.
     Мы закрыли все окна и двери, вьюшки в печах и ставни, сели на веранде и
начали ждать.
     Далеко за парком возник широкий -- во всю ширину земли -- зловещий гул.
Тетя Маруся не выдержала  и  ушла в дом. Гул приближался, будто на нас,  все
смывая, катился океан. Это шел ветер.
     Потом все  завыло и засвистело. Заскрипели  столетние липы. Желтая мгла
помчалась над самой землей. Посыпались стекла. Невиданный белый свет зажегся
в этой  мгле, и раздался  такой треск, будто  дачу  вбило в землю  по  самую
крышу.  По  шумящим  вершинам прокатился  желтый огненный шар. Он  трещал  и
дымился, а потом взорвался с сухим грохотом, как дальнобойный снаряд.
     -- Скорей бы дождь! -- повторяла тетя Маруся.-- Скорей бы дождь!
     Наконец обрушился ливень. Серые потоки лились на взлохмаченный парк.
     Ливень гудел,  набирая силу. Под его успокоительный шум мы разошлись по
своим комнатам и крепко уснули.
     Ночью я проснулся  от  лая  собак, фырканья лошадей,  торопливых  шагов
внизу, смеха, звона посуды. Глеб тоже не спал.
     Ливень прошел, но молнии мигали беспрерывно.
     --  Костик,-- сказал  Глеб,-- мое вещее сердце подсказывает, что кто-то
приехал. Но кто? Давай послушаем.
     Мы  полежали несколько  минут  молча.  Глеб  вскочил и  начал в темноте
одеваться.
     --  Есть! -- сказал он.--  Слышу умолкнувший звук  божественной Сашиной
речи. Это Карелины! Вставай!
     Я тоже начал одеваться. Я слышал, как тетя Маруся сказала внизу:
     -- Да, Костик здесь. Уже давно. И Глеб здесь. Надо их разбудить.
     --   Пусть  спят,--  ответила   Мария   Трофимовна.--   Завтра   успеют
наболтаться. Как мы добрались, сама не пойму. В Рябчевке два часа пережидали
грозу. Хорошо, что дорога песчаная.
     -- Ну, пойдем!-- сказал Глеб.
     -- Иди ты первый.
     -- Aral--воскликнул Глеб.--Значит, вы волнуетесь, молодой человек!
     -- Зачем мне волноваться?
     -- Тогда пошли вместе!
     Мы спустились  вниз.  В комнате  горели лампы. Тетя Маруся  собирала на
стол чай. Под стенами стояли мокрые чемоданы.
     Мария Трофимовна сидела за  столом.  Саша  бросилась к нам  навстречу и
расцеловалась с  Глебом  и  со мной. Она была страшно  худая,  но  глаза  ее
блестели по-прежнему,
     Мы почтительно поцеловали руку у Марии Трофимовны.
     --  Ого, как  загорел!--сказала  Мария Трофимовна  и  потрепала меня по
щеке.
     Люба  стояла  на  коленях  спиной  к нам  и рылась в корзинке.  Она  не
оглянулась и продолжала что-то искать.
     -- Люба,-- позвала Мария Трофимовна,-- ты  что же, не замечаешь? Костик
здесь. И Глеб.
     -- Сейчас,-- ответила Люба и медленно встала.--  Я не могу найти лимон,
мама.
     -- Ну и бог с ним, с лимоном.
     Люба обернулась, поправила волосы и протянула  мне  руку.  Она  мельком
взглянула на меня и отвела глаза.
     -- Садитесь,-- сказала тетя Маруся.-- Чай стынет. Мы сели к столу. Дяди
Коли в  комнате не было. Я слышал, как он кому-то на веранде сливал на руки,
а тот, кому он сливал, фыркал, мылся и говорил, картавя:
     -- Ради бога, не утруждайте себя. Благодарю вас,
     -- Кто это?--спросил я Сашу.
     Она взяла меня за плечо и зашептала на ухо:
     -- Лень