обычно бесплодных и малопривлекательных. Самая тоскливость этих мест, куда я попал, показалась мне довольно верным доказательством, что нефть здесь должна быть в большом количестве. Я поселился в ауле Кульджар, у туземного врача - табиба. Это был коричневый, напыщенный старик - туркмен, считавший меня тоже знахарем по части нефти и других ископаемых богатств и потому как бы товарищем по профессии. Табиб вынужден был скрывать от непосвященных свои занятия. Когда я приехал в Кульджар, аул стоял на месте уже год и был окружен поясом зловонных отбросов и грязи. Я тогда еще не знал, что аулы могут стоять на месте лишь полтора - два года. После этого они так загрязняют всю землю вокруг, что их приходится переносить на свежее место. Я ушел с головой в свою работу. Возможно, многие не знают теории о первичной и вторичной нефти. Сущность этой теории в том, что нефть, возникая в одном месте, совершает далекие странствования под землей, обычно из глубоких пластов поближе к поверхности, передвигаясь по пустотам и пористым породам в сторону наименьшего сопротивления. Большую роль при этом играет давление нефтеносных газов. По моим наблюдениям, в случае с Челекеном мы имеем классический пример передвижения нефти. Забыл упомянуть, что нефть, найденная в том месте, где она образовалась, называется первичной, а нефть, найденная далеко от места образования, или такая вот бродячая нефть, называется вторичной. На Челекене - нефть вторичная, беспрерывно наплывающая в тамошние нефтеносные пласты откуда - то со стороны. Этим и объясняется неисчерпаемость челекенских залежей. Но где родина нефти? Этот вопрос занимал меня чрезвычайно. Мне было очень трудно найти рабочих. Все туркмены моего аула были из рода Игдыр. Род этот, испокон веков владевший неисчислимыми стадами, знаменит предрассудками. Только молодежь после революции начала работать, старики же до сих пор считают работу унизительной и проводят время в праздности, курении и игре в кости. Работают женщины. В качестве рабочих табиб любезно приводил мне тэриакешей - курильщиков дрянного грязного опиума, людей ненадежных и оцепенелых. Временами их невозможно было сдвинуть с места. Лишь через месяц у меня появился бойкий и толковый, но чрезмерно любопытный помощник - юноша Гузар. Он интересовался буквально всем, и мне пришлось объяснять ему даже теорию первичной и вторичной нефти. В его глазах я был великий ученый - большевик, знающий происхождение чудес и значительно более почтенный, чем доживающие свой век в ауле эвляды - потомки пророка. Табиб изводил меня медленно, но верно. Он втайне ненавидел большевиков и, упоминая о революции, со вздохом провозглашал старинное изречение: "Когда караван поворачивает, то хромой верблюд оказывается впереди". Под хромым верблюдом он, очевидно, подразумевал бедняков, ставших у власти. Он бесил меня своими способами лечения. Он настаивал красный перец на верблюжьем молоке и растирал этой ядовитой гадостью веки у трахоматозных. Больным сифилисом он давал курить смешанную с табаком и растертую в мельчайший порошок высушенную голову ящерицы - варана. Нарывы он лечил прикладыванием теплого мяса только что убитых ящериц или щенков. Но самым варварским было лечение дизентерии. От нее летом погибало много детей. Табиб изо всей силы закручивал больному пупок, не обращая внимания на отчаянные крики. Этот способ лечения обычно кончался грыжей. Табиб знал только четыре болезни - трахому, дизентерию, сифилис и туберкулез желез. Все остальные недуги он называл сердечными и лечил их прижиганием. Способ прижигания напоминал изощренную пытку. Больному туго привязывали к боку тлеющую кошму. Когда ожог, по мнению табиба, достигал нужных размеров, кошму снимали и на обожженное место клали компресс из мочи. Я терпел две недели, потом послал с оказией записку в Чикишляр, требуя, чтобы табибу запретили калечить людей. Вскоре после этого я уехал в горы. Здесь мне удалось сделать ценное открытие, заставившее меня забыть о табибе. Перед отъездом я переселился от табиба в кибитку вдовы Начар. Она перешла в шалаш, стоявший в нескольких шагах от кибитки. Кибитка Начар мне понравилась. Она была очень чистая и стояла далеко от аула, за чертой зловония и дохлых щенков, в полосе крепких ветров, дувших с отдаленных гор. У подножия гор я нашел выходы газов и путем ряда наблюдений окончательно убедился, что место моего исследования было центром богатых залежей первичной нефти, откуда она распространялась медленными подземными потоками, имевшими, по моим предположениям, два направления - к Челекену и Нефте - Дагу. Тогда уже в научных кругах была во всей широте поставлена проблема Кара-Бугаза, иначе говоря - проблема добычи и переработки величайших на земном шаре залежей мирабилита. Меня интересовал главным образом вопрос о переработке мирабилита. Уже тогда носилась в воздухе идея создания в Кара-Бугазе мощного химического комбината. Существование комбината немыслимо без основных слагаемых - сырья, топлива и воды. В Кара-Бугазе было только сырье - мирабилит; топлива же и воды не было. Я открыл величайшие газоносные земли - затрудняюсь даже приблизительно определить запасы газов в Чикишлярском районе - и был уверен, что этим разрешаю в значительной степени вопрос о топливе для комбината, так как передача горючих газов на расстояние - вопрос, давным - давно решенный техникой. Кроме выходов газа, я открыл богатейшие источники йода и брома. Одна часть топливной задачи была решена, но оставалась еще вторая часть - нефть. В этом деле никаких сомнений и долгих раздумываний не было. Весь район был насыщен нефтью, как губка. Но эта нефть, равно как и челекенская, была слишком далека от Кара-Бугаза и лежала глубоко под землей. Нефте - Даг был ближе. Выгоднее всего было бы перебрасывать в Кара-Бугаз именно нефте - дагскую нефть. Помню, как - то ранним утром я сидел около палатки и думал об этом. Гузар подошел ко мне и очень взволнованно сказал, что двое тэрнакешей нашли за холмом брошенную мечеть и что туда следовало бы переселиться. Гузар звал меня немедленно пойти осмотреть новое наше жилище. Я пошел к мечети раздосадованный. Гузар оторвал меня от стройного порядка размышлений. Мне необходимо было, зная более или менее точно направление открытых мною нефтяных течений, определить, где следует искать нефть вблизи Кара-Бугаза. Мне нужно было наметить точки, где было больше всего вероятности встретить нефть, то есть, иными словами, найти кратчайшее расстояние от Кара-Бугаза до нефтяной полосы, идущей на север и, как я предполагал, сливающейся с нефтеносными землями Мангышлака и Эмбы. Мы поднялись на холм. Я думал увидеть разрушенную мечеть с осыпавшимися синими, как купорос, изразцами, но перед нами чернело глинобитное приземистое здание, угрюмое и непривлекательное. Оба тэриакеша сидели у входа посмеиваясь. Они сердито взглянули на меня и Гузара, когда мы проходили мимо них внутрь мечети. Я заранее решил в мечеть ни в коем случае не переселяться. Затея Гузара была совершенно нелепа. Войдя в мечеть, я оторопел. У стены под разрушенной кровлей, пропускавшей плотные солнечные лучи, напоминавшие по цвету солому, сидела бедно одетая женщина в платке, закрывавшем рот, и тихо стонала. Рядом с ней спал на земле маленький мальчик. - Начар пришла к нам, чтобы ей помогли, - пробормотал смущенный Гузар. Я понял его детскую хитрость с переселением в мечеть, выдуманную, чтобы заманить меня сюда, и сказал, невольно улыбаясь: - Переводи. Начар откинула платок и быстро заговорила, протягивая к нам лиловые высохшие руки. Из глаз ее катились редкие слезы. Она говорила долго и страстно, сорвала ожерелье из медных монет и бросила его к моим ногам. Гузар часто переспрашивал ее и спорил с ней. Они оба волновались, и голоса их переходили в клекот. Я рассматривал Начар. Я был поражен измученностью и красотой ее лица. Я привык думать, что туркменки скуласты, широколицы и изуродованы воловьей работой. Наконец, Начар остановилась, снова надвинула платок на рот и села, прислонившись к стене. Гузар переводил с большим трудом. Начар не туркменка, она - афганка. Двадцать лет назад, когда ей было три года, ее украли у родителей и продали в аул Кульджар, бедняку Мураду. Когда ей пошел пятнадцатый год, Мурад женился на ней. Весь аул ненавидел ее как чужеземку. Мурад бил ее, потому что первый год у нее не было детей. Потом родился мальчик, и жить стало легче: рождение первенца - сына считается в туркменских семьях счастливым предзнаменованием. Потом родилась девочка, но Мурад вскоре после этого умер. По закону шариата (бытовые законы у мусульман. (Прим. автора.)), у Начар отобрали всех овец - их было всего только пятьдесят голов. Месяц назад у нее украли и неизвестно куда продали дочь. Мальчишки забрасывали ее верблюжьим пометом. Она обошла все кибитки, плача и умоляя сказать ей, куда продали дочь, но в каждой кибитке мужчины встречали ее побоями. Она ушла ночью тайком в Красноводск, взяв с собой мальчика. Начар хотела жаловаться большевикам - судьям и русским женщинам, которые защищают туркменских женщин от мужей, но старики догнали ее недалеко от аула, избили и вернули обратно. Вчера к ней пришли трое эвлядов ((туркм.) - старший в роду.) и табиб, называли ее блудливой козой, грозили убить ее и ушли, содрав кошму с кибитки русского. - Они убьют ее, - сказал Гузар и задрожал всем телом, Иолдаш ((туркм.) - товарищ.) Прокофий, нам нельзя возвращаться в аул. Они убьют нас троих и мальчика с нами. Я промолчал. Все научные дела вылетели из моей головы. Я был охвачен единственным чувством - бешенством. Я вышел из мечети и сказал ухмылявшимся тэриакешам: - Накормите эту женщину, а потом свертывайте палатки - мы переходим на новое место. - Пусть подыхает, афганская ведьма! - ответил старый тэриакеш и сверкнул на меня желтыми, лошадиными зубами. И я, геолог, работник одного из выдающихся научных институтов, схватил его за халат, рванул изо всей силы, так что с него с бритой головы свалилась папаха, и крикнул голосом, испугавшим меня самого: - Слышишь, собака, что тебе говорят?! Тэриакеш присел и закрыл глаза - казалось, он ждал выстрела. Через три часа мы снялись и, захватив с собой Начар и ее мальчика, двинулись в сторону Гассан - Кули. Так печально окончилась моя первая экспедиция в район Атрека. Я был доволен, что все случившееся совпало с окончанием главных работ. Остались мелочи, не имевшие значения. В дороге один тэриакеш сбежал. Ночевали мы в пустыне. Я всю ночь не спал и прислушивался, но, кроме шороха ящериц, ничего не слышал. На второй день мы добрались до Гассан - Кули. На руках у меня остались необработанные материалы экспедиции и трое людей, отдавших свою судьбу в мое распоряжение: Гузар, вдова и ее четырехлетний мальчик. Было от чего потерять голову. Я решил везти всех в Красноводск, а там видно будет. В Красноводске я устроил Гузара в школу для туркмен, а с Начар пошел в райком партии. Заведующая женотделом Бариль - бывшая швея, маленькая, вспыльчивая и упрямая женщина, постоянно ронявшая пенсне, - выслушала меня, и лицо ее покрылось красными пятнами. - Вы, товарищ, молодец, - сказала она, и глаза ее заблестели. - Оставьте эту женщину здесь. Мы все устроим. Она протянула мне крепкую руку. Я вышел с чувством облегчения. Через неделю я получил повестку от председателя суда и узнал из нее, что я назначаюсь общественным обвинителем по делу "о пережитках варварского быта, выразившихся в истязании и преследовании гражданки Начар". От председателя суда я узнал, что табиб и шесть стариков эвлядов арестованы, доставлены в Красноводск, следствие заканчивается и через несколько дней будет суд. Днями, оставшимися до суда, я воспользовался не для того, чтобы готовиться к обвинительной речи, а для составления доклада об использовании природных нефтяных газов Чикишляра. Поскольку этот вопрос сравнительно нов, я позволю себе остановиться на моем докладе подробнее. При разработке вопросов о газах я исходил из нужд кара-бугазского комбината. Ни уголь, ни нефть не могут соперничать как топливо с газом. Весь вопрос лишь в том, как перебросить газ за четыреста километров, из Чикишляра в Кара-Бугаз. Пять лет назад постройка газопровода в сто - сто пятьдесят километров считалась величайшим техническим достижением, а сейчас уже работают газопроводы длиной в семьсот пятьдесят километров. Поэтому прокладка газопровода в четыреста сорок километров не составит большого труда. Горы Большие Балханы, пересекающие путь газопроводу, нисколько ему не помешают. В настоящее время газопроводы успешно пересекают местность с любым рельефом. Я изложил свой проект инженерам. Они возразили, что прокладка газовой линии потребует постройки больших газохранилищ. Должен сказать, что ни разу я не встречал специалиста, который не нашел бы возражения против даже самого совершенного проекта. Это профессиональная привычка. У старых специалистов это не только привычка, но и неприязнь к масштабам. Они со вздохом вспоминают старые уютные заводы, где дворы зарастали одуванчиками и в конторах всегда стояла солнечная тишина. Некуда было торопиться, и некого было перегонять. Возражения инженеров заставили меня сделать некоторые вычисления. Инженер Хоробрых поддержал меня со свойственным ему напором. Он подтвердил мои вычисления громовой речью, направленной против трусливых "трепачей - инженеров". Оказалось, что никаких газохранилищ не нужно, так как сам по себе газопровод является исполинским хранилищем. Действительно, газопровод длиной в четыреста километров вмещает два с половиной миллиона кубических метров газа. Ни одно газохранилище в мире не может вместить такого количества газа. Применение газов очень обширно. Они идут на топливо, на обслуживание быта, употребляются в нефтяной промышленности для освежения старых скважин, из них делают сажу, необходимую для резиновой промышленности, твердую угольную кислоту, так называемый "сухой лед", и множество химических веществ: древесный спирт, ацетон, водород, ацетилен для автогенной сварки, бутадиен для получения искусственного каучука, эфир, бензол, хлороформ, охлаждающие вещества. В своем докладе я настаивал на необходимости продолжать исследования в Чикишлярском районе в значительно большем размере, чем были мои работы. Необходимо глубокое бурение на тысячу и больше метров. Закладка газовых скважин должна вестись с большой осторожностью и только тогда, когда есть возможность использовать газ. Иначе можно выпустить на воздух совершенно зря миллионы кубических метров газа. Закрыть газовую скважину очень трудно. Газ почти всегда пробьет себе ход и хлынет по сторонам обсадных труб. В будущем году я опять вернусь в Чикишлярский район чтобы вычислить количество газа. Для этого есть два весьма простых и интересных способа. Первый способ состоит в том, что вычисляется объем пор и пустот в газоносной породе, который и будет равен объему газа, ибо газ эти пустоты заполняет. Этот способ дает грубые цифры. Второй способ - так называемый "метод спуска давления" - состоит в том, чтобы определить уменьшение давления газа, выходящего из скважины. Зная дебит скважины (иначе говоря - количество газа, которое она дает), вычисляют подземный запас газа. Делают это следующим образом. Предположим, скважина дала сто тысяч кубических метров газа и давление после этого упало на одну десятую. В этом случае подземный запас газа в скважине составляет девять десятых дебита, то есть будет равен девятистам тысячам кубических метров. Вот в основных чертах главные точки моего доклада. А затем начался суд. Здание суда в Красноводске - единственное место, где в палисаднике цветут терпкие и пыльные цветы охряного цвета с серой шершавой листвой. Я не помню, что я говорил. Я, кажется, говорил, что половина туркменских женщин страдает бесплодием в результате каторжного труда, что только Октябрьская революция сорвала платки, которыми молодые туркменки завязывали рот в знак того, что женщина должна всю жизнь молчать. Я требовал запрещения носить национальный женский головной убор, весящий около трех кило и вызывающий туберкулез шейных позвонков. Подсудимые мрачно смотрели на кончики своих бород. Табиб отказался от последнего слова, снабдив свой отказ напыщенным изречением. "Сын пророка, - сказал он, - не поленится драться, но поленится говорить". Приговор был суровый: пять лет каждому, с высылкой после отбытия наказания из пределов Туркменской республики. В зале суда я увидел Начар. Она была уже без платка, в европейском платье. - Товарищ дорогой, - сказала мне Бариль, - посмотрите на нее! Какая поразительная красавица! Мое платье никогда не сидело на мне так, как на ней. Я отправлю ее в Баку на швейную фабрику. Но надо, чтобы раньше она перестала пугаться мужчин и автомобилей. Здесь, собственно говоря, можно поставить точку. Должен лишь добавить, что вмешательство мое в жизнь доставило мне столько же тревоги и радости, сколько и исследовательские мои работы по нефти на Челекене и в Чикишляре". - Будет ли продолжение у этого рассказа? - спросил я Прокофьева. - Боюсь, что в продолжении придется принять участие и вам, - ответил он. - Вы уезжаете завтра, а Бариль отправляет Начар в Баку с завтрашним пароходом. К вам просьба: поглядывайте за ней в дороге и доставьте ее в Баку по адресу. - Прокофьев, - воскликнул я, - вы каждый день все дальше отодвигаете меня от Кара-Бугаза! Он засмеялся: - Совершенно ложный взгляд. Здесь все незримо связано с этим заливом. Бариль едет на днях в Кара-Бугаз для работы среди туркмен и казахов. В Кара-Бугазе вы ее встретите, и она вам расскажет и покажет кучу интересных вещей. На следующий день над горами носились тучи серого праха. Слюдяное солнце выливало на землю океаны белой жары. Шелудивые псы с желтыми мудрыми глазами обнюхивали на пристани пыльные груды узлов и чемоданов, рыча друг на друга предостерегающе и нежно. Пароход "Чичерин" вынес свой неестественно высокий нос в волнующуюся равнину моря. Прокофьев долго махал с пристани выгоревшей до седины шляпой и кричал, чтобы в Махачкале я обязательно навестил геолога Шацкого. Бариль крикнула мне, показывая на Начар: - Смотрите, чтобы она не утопла! Хоробрых дымил обгрызенной трубкой и помахал мне рукой с видом милостивого начальника, зорко следящего за точным выполнением своих приказаний. В эту минуту я почувствовал себя подчиненным ему и понял, что топографы были правы, когда говорили, что за этим человеком можно работать, "как за бетонной стеной". В последнюю минуту прибежал запыхавшийся Корчагин. Он нигде не мог найти верблюжьих седел для нужд изыскательской партии и притащил свое разочарование на пристань, где оно разбилось о непреклонную волю Хоробрых. - Надо найти - и найдешь. Идем вместе, - сказал Хоробрых. И я видел, как они прошли в решетчатые пристанские ворота и поднялись на пригорок. Там в увядших желтых цветах белело низкое здание горсовета. Вздымая смерчи пыли, по набережной промчался на грузовике Миша. Он изрыгал проклятия охрипшей от жажды сиреной. Белая надпись на бортах его грузовика - "Карабугаз - трест" - была видна очень далеко. Потом город и ломаные, черствые горы быстро покатились влево. Волны бестолково заплясали около красных плавучих бочек. Ударил ветер. "Чичерин" медленно и торжественно опустил нос и, раздувая дым из трубы, раздувая флаг, раздувая брезент над палубой и парусиновые ветрогонки, с шумом и дрожью поднялся на широкую волну, катившуюся с моря. К вечеру волна улеглась, и на западе разгорелся закат. Ниже заката, над самым морем, проносились из края в край голубыми снарядами зарницы. Тишина обволокла пароход. Я принес пугливой Начар кипятку. Мы сели на палубу, напоминая со стороны семью бродяг, занятых чаепитием. Начар была в старом шелковом платье Бариль, в светлых чулках и белом шарфе. Рядом с ней бренчал на потертой гитаре невзрачный моряк. Начар уже знала по - русски несколько слов, но произносила их шепотом и при этом краснела. После чая она закрыла шарфом нижнюю часть лица и сидела неподвижно, глядя на море. Мне кажется, так она просидела всю ночь: утром, когда мы приближались к плакатно - желтым берегам Апшерона, я застал ее в этой же позе. К полудню над тусклой водой началось далекое нагромождение Баку - серых гор, серого неба, серых домов, покрытых заплатами яркого, но тоже серого солнечного цвета. Прошли остров Нарген, мыс Зых, и весь этот тускло сияющий город, притягивающий жадные взгляды "Стандарт - ойлей" и "Рояль - датчей", город революции, 26 комиссаров, нефти, громоздился все выше и выше над радужной плоскостью залива, пока "Чичерин" не подошел к нему вплотную, покрикивая басовым гудком. Я отвез Начар по адресу, записанному со слов Бариль, и передал с рук на руки молодой приветливой работнице, женоргу швейной фабрики. Вечером пыльный горячий поезд унес меня к северу, в Дагестан, где должна была развернуться одна из страниц будущей истории Кара-Бугаза. УЧИТЕСЬ У ВОДОРОСЛЕЙ Солнце, в течение тысячелетий бывшее проклятием пустыни, сделается ее благословением. Академик Иоффе Три тысячи километров остались позади. Я живу в фанерном доме на берегу Кара-Бугазского залива. С утра до вечера работает безжалостное солнце, выпаривая и сгущая кара-бугазскую воду. Оно мешает мне сосредоточиться, чтобы вспомнить самые яркие точки на этом длинном пути вокруг Каспийского моря. Целый мир отшумел за спиной и остался лишь в памяти да на исписанных бледным карандашом листках. После Баку на рассвете поезд ворвался в пахучие заросли Берикея. На западе, в стороне Хунзаха и Ведено, в стороне аулов, закутанных в дым романтических преданий, тяжелой медью горели горы. К их подножиям прижался завод "Дагестанские огни" - первый завод в Союзе, работающий на газах, бьющих из - под земли. Этими газами завод отапливает свои стеклоплавильные печи. Сырье для стекла - мирабилит - завод привозит из Кара-Бугаза. В Баку я узнал, что до постройки химического комбината в Кара-Бугазе мирабилит предполагают перерабатывать в Дагестане. Но где? Здесь, в Берикее, где земля газит, как неприработанный газовый завод, или на севере, в Чир - Юрте? Общее мнение слагалось в пользу Чир - Юрта, где запроектирована постройка мощного химического комбината. Голубое сверкающее сердце дагестанских гор - Сулакская электростанция будет перебрасывать сюда ток. Рядом дымится Грозный с его мазутом и нефтеносными газами. Здесь порт Махачкала, куда морем можно доставлять мирабилит из Кара-Бугаза, здесь рельсовые пути в Ростов, Новороссийск, выход в центр страны и к Черному морю, Махачкала кажется городом, построенным из окаменелой морской пены. Зернистый камень набережных и зданий блестит крупинками слюды, напоминающими большие брызги. Море подкатывает к подножию города зеленую и глубокую воду. Черные бугшприты парусных шхун качаются над низкой оградой вокзала, почти касаясь семафоров. Вагоны скорых поездов Тбилиси - Москва на десять минут превращаются в каюты кораблей. В их окнах перепутались реи, снасти, желтые трубы. В купе врывается крепкий каспийский ветер. Мальчишки машут перед обмякшими от южной синевы пассажирами связками только что пойманных бычков, пахнущих холодом и йодом. В Махачкале я нашел себе спутника. Ищите себе спутника в каждом городе, иначе новые места произведут на вас впечатление утомительного музея. Спутник должен быть из местных жителей. Он окунет вас с головой в незнакомую жизнь. Он будет невольно хвастаться своим городом, хотя иногда и ругнет его грязной дырой. Но таково свойство старожилов. В присутствии новичков очертевшие места открывают перед ним свою подлинную сущность, играют новыми красками. Мир любопытнейших вещей неожиданно раскрывается перед изумленными глазами, и пыльная Махачкала предстает как город, омытый озоном, дождями, забрызганный по самые крыши прибоем, как город великих возможностей и свершившихся достижений. Дымные горы Дагестана подойдут вплотную к его беленым домишкам. Недавняя история газавата (священная война у мусульман. (Прим. автора)), боев с муссаватистами, история Октябрьской революции, скатившейся с гор на равнины, - и город уже шумит над вами, как шумят приморские ветры. Вы чувствуете цветение молодой республики, терпкой и каменистой, цветение, похожее на расцвет черешневых садов Буйнакска, которым нет равных во всем Союзе. Моим спутником был сотрудник местной газеты Красногорский - седеющий маленький человек в черепаховых очках. Он был родом из Минска, но считал Дагестан своим отечеством. Он говорил о нем как о стране неслыханных богатств и вздыхал так тяжело, будто все эти богатства ему, Красногорскому, приходилось тащить на своих немощных плечах. С Красногорским я ездил на Туралинские соляные озера под городом и был у геолога Шацкого. Туралинские озера - Большое и Малое - называют "искусственным Кара-Бугазом". Академия наук испробовала на этих озерах новый способ, ускоряющий осаждение мирабилита из воды. В Кара-Бугазе мирабилит кристаллизуется и выпадает на дно в естественных условиях. "Садка" мирабилита происходит зимой, когда температура воды падает до пяти градусов тепла. Мирабилит ложится неравномерными слоями и занимает громадное пространство в восемнадцать тысяч квадратных километров. Зимние штормы выбрасывают мирабилит на берега. До 1929 года добыча сводилась к тому, что выбросы оттаскивали подальше от полосы прибоя, чтобы их не смыло обратно, давали мирабилиту просохнуть и вывозили на верблюдах к морю. Так было до 1929 года, пока не начал работать Кара-Бугазский трест. Трест не мог, подобно старым промышленникам, ставить добычу мирабилита в зависимость от капризов залива: что шторм накидает, то и ладно. Трест не мог примириться с тем, что залив выбрасывает мирабилит на неудобные берега, на пространстве в сто пятьдесят километров, смешивает его с глиной, закидывает водорослями и гнилой рыбой, а весной слизывает обратно и растворяет в своей потеплевшей воде. Нужны были новые способы добычи, которые давали бы мирабилит чистый и в тех местах, где его удобно добывать и сушить. Такими новыми способами были добыча мирабилита со дна залива при помощи экскаваторов и солесосов и метод бассейнизации. Последний состоит в том, что воды из залива перекачивают в бассейны, там она испаряется, концентрируется и дает зимой очень чистый мирабилит. Этот метод и проверялся на Туралинских соляных озерах. Слой воды в 2 метра 65 сантиметров в бассейне дал слой мирабилита в 55 сантиметров. Опыты блестяще удались: количество полученного мирабилита точно отвечало предварительным расчетам. ...Я помнил просьбу Прокофьева навестить геолога Шацкого. Он жил на окраине города, на улице, широкой рекой сливавшейся с гор. По ней шли горцы, шлепая в теплой пыли рваными чувяками и постукивая желтыми ногтями по рукояткам черных кинжалов. Ослы тащили бидоны с молоком, уравновешенные по другую сторону седла толстыми младенцами, засунутыми в ковровые мешки. Красногорский сопровождал меня. Он знал о существовании Шацкого, но не знал причин его недавней болезни и истории об острове Кара-Ада. Нас встретил приветливый бритый старик со смеющимися глазами. Это и был Шацкий. Жена его, учительница - армянка, принадлежала к той категории женщин, какие всю жизнь вкладывают в служение близким. Прокофьев предупреждал меня, что Шацкий совершенно выздоровел, но до сих пор врачи не разрешают ему участвовать в геологических экспедициях. Сильная усталость или возбуждение вызывают у него возврат прежних бредовых мыслей. Поэтому Шацкий занят разработкой теоретических вопросов. В этой области он уже создал несколько интересных работ. Я сказал Шацкому, что меня интересует вопрос о Кара-Бугазе. - Наше время такое, - ответил он, - что мы должны уметь ставить далекие задачи. Кара-Бугаз меня тоже очень интересует, но не так, как вас. Меня он интересует как место, где удобнее всего провести опыты по завоеванию новых форм энергии. Вы же знаете, что Прокофьев не столько ученый, сколько поэт. Мы должны держать фантазию на тугой узде. В Кара-Бугазе надо построить химический комбинат. Без мощного источника энергии его не построить. Прокофьев ищет газы, другие ищут и соседству с Кара-Бугазом уголь и нефть. Все это прекрасно, но забыли о главном: забыли, что Кара-Бугаз сам по себе является неисчерпаемым и неистощимым источником новой энергии. - Какой? - Солнечной. Я знаю, что такое солнце. К делу завоевания солнца надо применить способ гомеопатии. Гомеопаты лечат сильнейшими ядами, но в микроскопических дозах. Солнце действует благотворно лишь в малых дозах. По существу оно смертоносно. Там, где его больше, чем следует, оно производит величайшие опустошения. Оно убивает громадные пространства земли. Классический пример этого - закаспийские пустыни. Красногорский возразил, что дело не в солнце, а в недостатке в тех местах воды. Шацкий выслушал его внимательно. - Воды достаточно, - ответил он усмехаясь. - Беда в том, что вода испаряется быстрее, чем накапливается. Мы со всех сторон окружены усыхающими землями. Баланс получается не в пользу человека. - Он посмотрел на меня прищурившись. - Все мы ходим по краю пропасти и не подозреваем об этом. Вы знаете, что за последние десять лет сожжено каменного угля столько же, сколько его было израсходовано за весь исторический период существования человечества. Через сто - полтораста лет запасы угля иссякнут. Белый уголь может покрыть только шестьдесят процентов потребности мирового хозяйства в энергии. Шаги катастрофы можно услышать без особого напряжения. Для этого даже не нужно абсолютного слуха. Мировые запасы нефти будут уничтожены. Истощение энергетических запасов неминуемо должно вызвать войну между капиталистическими странами... - Шура! - строго сказала жена. - Никакой войны не будет! - Война между капиталистическими странами неизбежна, - упрямо повторил Шацкий. - Когда последние запасы угля и нефти подойдут к концу, начнется война. - Шура, - еще строже сказала жена, - ты же сам прекрасно знаешь, что никакой войны не будет! - Капиталистический мир неумело и слишком неповоротливо ищет новые источники энергии. Бензин заменяют спиртом. "Сухой закон" в Америке выдумали не для того, чтобы отучить страну от пьянства, а для того, чтобы весь спирт пустить на горючее. Там автомобили заправляют вместо бензина ромовым спиртом с Ямайки. - Неужели вы как ученый не видите выхода? - спросил я. - А солнце? - спросил меня в свою очередь Шацкий. - Солнце! Каждый сантиметр земли получает от солнца ежегодно сто тысяч калорий. Растения берут только семь десятых процента этого количества солнечной энергии. Думают, что их можно заставить брать больше и получать фантастические урожаи, но я полагаю, что это немыслимо. Избыток полученной энергии убьет растения. Не забывайте нашего гомеопатического метода. Но, во всяком случае, вы видите, какие чудовищные запасы энергии изливаются на землю непрерывно и будут изливаться еще миллионы лет. Человечество пошло по линии наименьшего сопротивления. Оно кинулось на те виды энергии, запасы которых ничтожны, забыв об источниках энергии непрерывных, каких хватит на всю историю человеческого рода. - Интересно! - шепнул мне Красногорский. В глазах его я уловил блеск законной гордости. Он, казалось, хотел сказать: "Смотрите, какие замечательные люди живут у нас в Дагестане!" - Вернемся к Кара-Бугазу, - продолжал Шацкий. - Мы остановились на том, что нам необходимо использовать энергию солнца. В этом смысле Кара-Бугаз - лучшее место в Союзе. Там великолепное солнечное сияние. Если бы Кара-Бугазский залив превратился в озеро, то оно бы высохло в шесть лет. Вообще вы не можете представить себе, как быстро сохнет весь этот край. Шацкий задумчиво уставился за окно. Моря не было видно, но взамен моря был виден сизый морской воздух, похожий на толщу пара. - Я задумал небольшой научный труд под заглавием "Испаряющаяся земля". Мы преступно относимся к солнцу. Годовые запасы его энергии на земном шаре определяются в сто биллионов киловатт - часов. Это дает по одному киловатт - часу на каждый квадратный метр. - Но как будто солнечные машины - гелиоскопы - не дали хороших результатов, - промолвил Красногорский. - И не дадут, - ответил Шацкий. - Нужны другие пути. У нас есть в руках химия. Перед ее возможностями оптический принцип улавливания солнечной энергии отходит на задний план. Надо ловить, концентрировать, сгущать солнечную энергию химическим путем. Надо учиться у красных морских водорослей. Они используют двадцать четыре процента того количества солнечной энергии, какое проникает в морские глубины тогда как наши земные растения, тонущие в солнечных потоках используют только ничтожные доли процента. Нужда всему научит. Шацкий прошелся по комнате. - Духота, духота! - пробормотал он. - Здешние вечера вызывают астму. Горы накаляются за день и всю ночь излучают тепло. Я предлагаю пройтись к морю. Жена охотно согласилась отпустить его с нами. Мы вышли к морю. Звезды спали на волнах, то широко открывая, то щуря белые огни. По краю берега, у пенной полосы прибоя, промчался тбилисский экспресс. Его радостный гудок прокатился громом над морем, - поезд торопился вырваться из плоских степей в путаницу гор, заливов, рек, виноградников, в успокоительный калейдоскоп Кавказа. - Вот... - Шацкий торжественно показал на море. - Вот громадные водные плоскости. Их можно заставить собирать солнечную энергию. К этому делу будут приспособлены и пустыни. Химическое улавливание солнца состоит в том, чтобы использовать свойство солнечной энергии вызывать химические реакции. Эти реакции в свою очередь создают электрическую энергию. В лабораториях уже существуют приборы - фотоэлементы, превращающие энергию солнца путем химических процессов в электричество. Удалось добиться, что фотоэлемент под влиянием солнца дает ток, вращающий небольшой электромотор. Кара-Бутаз нужно сделать всесоюзной лабораторией по ловле солнца и в первую очередь приложить взятую в плен солнечную энергию к переработке его баснословных богатств. Когда мы вернулись, жена Шацкого тихо спросила меня, не болтал ли он чепухи. - При нем нельзя упоминать о Кара-Ада, - сказала она, когда мы прощались. - Он как будто забыл об этом, но самое имя Кара-Ада приводит его в неспокойное состояние. Я ведь с ним тоже была там, - добавила она и смутилась. ПОЛКОВОДЕЦ Ночью я уехал из Махачкалы на Эмбу, в Гурьев. Путь лежал через Астрахань. Утром я не узнал Каспийского моря. Жидкая серая глина простиралась до горизонта обширным озером. На краю его торчали прямо из воды угрюмые черные маяки и колокольни без крестов - то были рыбачьи села на плоских островах волжской дельты. Мы подходили к двенадцатифутовому рейду, где среди моря гремел и качался на якорях плавучий город - больница, почта, пассажирские пристани, лихтера и "грязнухи", похожие на старинные мониторы. Я видел Астрахань, облепленную сотнями парусов, пропахшую сухой селедкой и пыльную, как глинобитные города Азии. На плотах у рыбных промыслов день и ночь загорелые люди, все в чешуе, как в стальной кольчуге, подхватывали баграми из рыбачьих лодок пятнистые туши севрюг и швыряли их с тяжелым шлепаньем на доски. Девушки в синих штанах нескончаемыми вереницами несли в холодильники золотых сазанов, держа их под коралловые мокрые жабры. Из Астрахани мы трое суток плелись на колесном пароходе в Гурьев, не видя ничего, кроме неба, сожженного суховеями, желтого моря и расставленных на якорях рыбачьих шаланд. Между Астраханью и Гурьевом нет ни одного порта, ни одного убежища. В шестидесяти километрах от берега можно легко достать шестом песчаное дно. Далеко от берегов в море протянулись заросли камыша с черными тугими головками. Поэтому берега зовут "чернями". Издали они напоминают узкую кайму, проведенную тушью по бледному горизонту. И путь этот и пароход хорошо изучены постоянными пассажирами. Путь монотонен, как азиатское выцветшее небо. Сначала рыжая вода из Волги, потом, за Белинским Банком, вода медленно начинает зеленеть, потом Забурунье, где во всякую погоду качает. На пароходе всегда один и тот же толстенький капитан, одни и те же бородатые штурвальные, обозревающие море в медный старинный бинокль, тот же повар - горький вдовец, готовящий безвкусные щи и пересоленную рыбу. Наконец, появляются бакланы и тюлени, спящие на воде брюхом вверх, и по всему пароходу проходит вздох облегчения: значит, скоро Гурьевский рейд. За ним уже угадывается пустыня, заросшая астрагалом и покрытая корками соли. И вот рейд. Пароход подползает к нему среди белых, как мел, островов. С непривычки можно спутать с островами отраженные в тихой воде облака, похожие на материки. Они неподвижно стоят над пустыней, чуть розовея. Кажется, что их поставили здесь нарочно, чтобы показать на них все разнообразие вечерних красок и величавость ночи, синей, как кобальт. Пароход с углем вплывает в узкий проток между высокими камышами - Урал, и лишь к полночи сквозь пыль, висящую в воздухе, загораются светофоры в городке "Эмбанефти". Против него, на правом берегу Урала, сонно моргает окнами Гурьев. Пахнет рыбой и горелой травой. Пароход будит город плачущим визгом гудка и наваливается на пустынную пристань. Утром я увидел за Уралом весь городок "Эмбанефти". Казалось, что на азиатском берегу - его здесь зовут Бухарской стороной - села несметная стая белых птиц. Все дома были как бы слеплены из снега. Весь городок построен из прессованного камыша, даже трехэтажное здание треста. Сверху камыш оштукатурен и закрашен мелом. Камыш - лучший строительный материал для пустынных побережий Каспийского моря, где леса нет, но заросли камыша тянутся на сотни километров. Будущий Кара-Бугаз легче всего построить из камыша. Саманные дома рядом с камышовыми напоминают крепости пещерных людей. Саман - глина, смешанная с навозом. Строить дома из самана в безводной пустыне не легче, чем из леса, - приготовление самана требует много воды. Во время своей поездки я встретил только одного человека - инженера Купера, - жалевшего, что саманные лачуги умирают. Я познакомился с Купером на наплавном мосту через Урал. Он с завистью смотрел на мальчишек, удивших сазанов. Когда мальчишка, трясясь от волнения, вытащил из грязной воды запыхавшегося сазана, Купер обернулся ко мне и сказал: - Счастливцы! Как бы я хотел быть мальчишкой и сидеть на солнцепеке с леской! Замечательное занятие! Куперу я должен быть благодарен: он познакомил меня с знатоком всего Эмбинского района, старожилом пустыни - инженером Давыдовым. Он ввел меня в кабинет этого инженера, как вводят непосвященного в комнату чудес. Из - за стола поднялся сухой и высокий человек в белом, похожий на капитана дальнего плавания. Он строго посмотрел на меня и широким жестом предложил сесть. Седая его голова казалась отлитой из металла. Купер почтительно сел в стороне, испросив разрешение присутствовать при нашей беседе. Давыдов заговорил. У него был голос густой и внятный. Разглядывая его, я вспомнил о Пржевальском, о старинных исследователях Гоби и Сахары, о генералах, потерявших в песках многотысячные армии, обо всей детской романтике, какой была насыщена пустыня в мои школьные годы, - дромадерах, кожаных ведрах, самумах, лошадиных скелетах около одиноких колодцев. Давыдов говорил короткими фразами и как бы задыхался, ставя точки. - Что может дать нам Кара-Бугаз и что может дать Кара-Бугазу Эмба? Прекрасно! Мы можем дать нефть, хотя наша нефть слишком хороша, чтобы пускать ее на топливо. Самые южные наши выходы нефти - Кара-Чунгул, Каратон и другие - лежат сравнительно близко от Кара-Бугаза и Мангышлака. Я полагаю, что весь восточный берег моря - Эмба, Мангышлак, Кара-Бугаз, вплоть до Чикишляра - должен превратиться в мощный индустриальный пояс на границе пустыни. Мы даем нефть, Мангышлак - уголь и фосфориты, Кара-Бугаз - мирабилит, серу, серную кислоту, соду и другие химические продукты, Чикишляр - газы, Челекен - нефть и озокерит ((иначе - горный воск) - минерал. Хорошо сгорает, Даст сильное пламя. (Прим. автора)). Баку должен работать на запад, мы - на восток. Что мы еще можем дать Кара-Бугазу? Здесь, на Эмбе, возникла идея постройки железной дороги из Александрова - Гая в Хиву. Я прошел весь этот путь с караванами и произвел изыскания. Это будет первая линия, которая прорежет самое сердце пустыни. Она оживит ряд богатств, доныне лежащих мертвым грузом: кушумские луговые массивы, индерскую соль и калий, гурьевскую рыбу, эмбинские нефтеносные земли, Аральское море и Хивинский оазис. Новая дорога сыграет громадную роль в освоении бесплодных пространств Усть - Урта. Тем самым она должна влиять весьма благотворно на развитие Кара-Бугаза. В пустыне, которую пересечет дорога, воды нет. Дорога будет работать тепловозами. Наконец, третье. Кара-Бугаз будет вырабатывать соду. Для производства соды мы будем снабжать его прекрасным известняком из Ракуши. Ракуша - пристань эмбинских промыслов на море. Мы сделаем из Ракуши порт. Мы будем строить нефтеперегонные заводы. Для перегонки нефти нужна серная кислота. Кара-Бугаз даст нам ее, и мы будем квиты. Как видите, создание кара-бугазского комбината затрагивает хозяйственные нервы всего побережья, от Эмбы до Атрека. Пустыня получит свое индустриальное сердце... Давыдов помолчал. - Давнишние мечты осуществились, - промолвил он и отвернулся к окну. Я посмотрел на его профиль. Он напомнил мне бронзовые лица полководцев на полустертых римских монетах. Как - то во время одного из бесчисленных споров с Прокофьевым мы говорили о профессиях, укрепляющих волю. Прокофьев утверждал, что самой сильной волей обладают исследователи. Давыдов был прирожденным исследователем. Общение с пустыней сказывалось в зоркости глаза и спокойной силе голоса. Все начатое Давыдов доводил до конца. В соляных пустошах Доссора он решил разбить парк. Мысль эта казалась совершенно дикой даже ботаникам. Насмешки Давыдов встречает с глубоким безразличием. Два года он возился с умиравшими в едкой земле кустами. Он опреснил землю умелой поливкой и дренажем, и сейчас в Доссоре рабочие ходят по вечерам в "собственный парк". Там можно потрогать рукой давно забытые шершавые ветки и уловить запах листвы. После утверждения в Москве изысканий железной дороги из Александрова - Гая в Хиву Давыдов подал заявление о приеме в партию. ..."Я убедился, - писал он, - что только политика партии может оживить пустыню, над завоеванием которой я работал всю жизнь". Молчание длилось долго. Давыдов перевел глаза на меня и сказал глухо: - Не я один отдал всю жизнь пустыне. Но на мою долю выпало быть свидетелем и участником завоевания этих мертвых пространств. Недавно еще Кара-Бугаз наводил суеверный ужас на кочевников и моряков. Даже исследователи не решались обойти его берега. Чем он был в представлении людей из культурных оазисов? Заливом смерти и ядовитой воды, адом. Веками пустыня лежала нетронутая. Веками она копила богатства. Теперь мы их отнимаем. Мы находим способы превращать самые страшные свойства пустыни в источники жизни. Я говорю о солнце. Его энергией пустыня будет орошена. Есть великий физический закон. Он говорит, что энергия рождается лишь при условии разности температур. Резкие скачки температуры в пустыне в течение одних и тех же суток порождают жестокие ветры. Кара-Бугаз известен как самое бурное место на Каспийском море. Там, собственно говоря, свирепствует непрерывный шторм. Наш промысел Доссор многие называют полюсом ветров. Ураганы Доссора бесплодно расточают миллионы лошадиных сил только на то, чтобы подымать чудовищную пыль. Ветер - это громадная энергия, но до сих пор мы используем ее в жалких размерах. Вот, полюбуйтесь. За окном скрипучие ветряные насосы с утробным воем качали в арыке уральскую теплую жижу. - Ветер - его мы называем голубым углем - лучшая энергия для пустыни. Здесь существуют условия для непрерывных и ровных ветров. В безветренные годы пустыня дает все восемьдесят процентов ветровой энергии по сравнению со средним ветреным годом. Вам неизвестна годовая мощность ветров в Казахстане? Ну что ж, очень любопытная цифра. Двести тридцать миллионов лошадиных сил. В энергетических запасах Казахстана ветер занимает девяносто шесть процентов. Купер заерзал на стуле. - Не сочтите меня фантазером, - Давыдов встал, - но ветры пустыни необходимо использовать ж для целей транспорта. Я но нашел еще точного воплощения этой мысли, но я представляю себе парусное сообщение в песках, где нет ни растительности, ни поселений, ни гор и ничто поэтому не сможет помешать движению. Солнце, ветер и резкие смены температуры создали пустыню, они же ее и уничтожат. Это не подлежит никакому сомнению. Завтра товарищ Купер едет на наш отдаленный промысел - Макат. Поезжайте с ним, и, я надеюсь, вы увидите много интересных вещей. Вечером я встретил Купера на теннисном корте. Он принимал мячи, гортанно подсчитывая количество очков. Вокруг корта сидели на корточках казахи в широких ситцевых штанах розового цвета и одобрительно покрикивали при каждом ловком ударе. За Уралом Гурьев густо чадил кизяком. Здесь же, на Бухарской стороне, зажглись молочные огни и над пустыней подымалась медленная луна. Чем выше она подымалась, тем делалась светлее, будто с нее сходила пыль коричневых суглинков. Купер, увидев меня, бросил игру и подошел. Пока мы беседовали, с нами поравнялся верблюд. Он остановился, надменно разглядывая нас и пожевывая лиловыми губами. Купер взял меня за локоть и отвел в сторону, - оказывается, мы стояли среди дороги. Верблюд презрительно икнул и торжественно двинулся дальше. Он тащил маленькую телегу. В ней спала казашка с грудным ребенком и громыхала жестяная граммофонная труба. Мы долго смотрели вслед, пораженные этим зрелищем. Верблюд свернул с дороги и поволок тележку прямо в пустыню. - Пошел пастись в степь, - объяснил Купер и вздохнул. Я привык, что многие инженеры, работающие в глухих местах, жалуются на свою судьбу. Как бы ни был жизнерадостен инженер и как бы ни нравилась ему работа, он не упустит случая изобразить себя мучеником, страдающим от отсутствия новых книг, оттого, что газеты из Москвы идут две недели и в кооперативе нет боржома и лезвий для бритв. Отбыв эту повинность, он снова придет в хорошее настроение и с жаром начнет рассказывать о своем предприятии. При этом оно всегда или "лучшее в мире", или "могло бы быть лучшим в мире", если бы Москва не резала кредиты. Я приготовился выслушать жалобы Купера, и не ошибся. Директор треста звал Купера "дачником" и "красавчиком". В минуту раздражения он стучал кулаком по столу и кричал, что Эмба в дачниках не нуждается. Угрозам директора никто не придавал значения. Все знали, что в случаях серьезных директор никогда не кричал. - До моего приезда, - жаловался Купер, - все было тихо. Как только я приехал, так и пошло. Разведка на сто километров в пустыню! В Каратоне промысел затопило во время урагана! Начальника моего укусила фаланга, он скоропостижно скончался, и вместо него назначили меня. Прислали из Баку директора - выдвиженца - страшно вспыльчивый мужчина, черт бы его побрал! - и, наконец, извольте радоваться, хотят создать здесь мощный индустриальный пояс. Уже не центр, а целый пояс! С этим любителем тишины я ездил в Макат. Сто сорок километров машина прошла в два часа. Тянулись волны едва заметных подъемов и спусков, потом их сменила ровная, как исполинское озеро, степь. Воздух был мутен и напоминал жидкий клей. Коричневые смерчи с тяжелым шумом проносились через дорогу. Суслики сыпались горохом из - под колес. Сухая горечь сводила рот невыносимой жаждой. Иногда шофер гнал машину прямо по суглинкам и высохшим соляным озерам. Купер рассказывал, что весной во время редких дождей вся пустыня превращается не в грязь, а в слизь. Машина может работать на полном газу и не двигаться с места. Я вынужден был слушать болтовню Купера. - Необходимо издать декрет, - говорил он, - запрещающий уничтожать своеобразные постройки и бытовые черты, если они не противоречат советскому строю. Разнообразие впечатлений делает жизнь полнее, а полнота жизни создает настроение бодрости и подъема. Поэтому надо сохранить кубические восточные постройки, их цвет, их планировку, сохранить арыки на улицах и открыть завод для выделки восточных изразцов. Купер договорился до того, что нужно один из старых русских городов, вроде Углича, сделать показательным по старине: засеять его улицы ромашкой и болиголовом, заселить бывшими просвирнями, владеющими, по свидетельству Пушкина, чистейшим московским языком. Болтовня прекратилась только в Макате. Ураган поднимался белыми языками. Пробивая пелену пыли, шагал караван верблюдов с водой из Доссора. Доставка воды в Макат обходится каждый год в пятьсот тысяч рублей. Над мелким озером торчал низкорослый лес черных вышек. Серый зной прожигал до костей. Глубокие насосы выбрасывали толчками из скважин пенистую нефть. Здесь кончалась нефтяная река или нефтяное море, истоки которого открыл Прокофьев. Из Маката мы проехали в Доссор, а оттуда вернулись в Гурьев в моторном вагоне по узкоколейке. Розоватый дым курился над пустыней. На разъездах вокруг вагона стояла тишина. Изредка слышалось слабое посвистывание сусликов. Ночь упала внезапно и накрыла пустыню громадной звездной шапкой. Впереди вагона лилась река дымного электрического огня. Запахом полыни и свежестью ночи сквозило в широкие окна. Я сказал Куперу: - Вы говорили о своеобразии Востока. Что может быть своеобразнее этого моторного вагона в ночной пустыне! - Я вас понимаю, - многозначительно ответил Купер. - У вас начинается то же заболевание, что и у Давыдова. Оно называется "пустынной болезнью". В этот момент я окончательно убедился, что Купер - типичный "дачник" в нашей эпохе. - Когда построена эта дорога? - В тысяча девятьсот двадцать седьмом году. И строил ее Давыдов. Уезжая из Гурьева, я унес в своей памяти образ седого полководца пустынь - Давыдова, бросающего в солончаки первые светоносные точки социалистической индустрии, и образ "дачника" Купера. ГОРЫ ИЗ РОЗОВОГО МЕЛА Поездка на Мангышлак стояла в маршруте Прокофьева на последнем месте. Она завершала движение по спирали вокруг залива, заканчивала изучение районов, неразрывно связанных с Кара-Бугазом. Только после нее я, по словам Прокофьева, имел право попасть в Кара-Бугаз. Поездку на Мангышлак можно было бы назвать путешествием в страну звезд. Я познакомился в форте Урицком (бывшем форте Александровском) с партийцем Васильевым. Как и Давыдов, он готовился развенчать жестокие легенды о пустыне и превратить ее в помощницу социалистической индустрии. Он изучил материалы экспедиций (Андрусова, Нацкого и Баярунаса) и составлял краткие и точные планы первоначального использования открытых этими геологами богатств. Он думал о новых дорогах в горы Кара-Тау, где раскаленный воздух окружает залежи антрацита, нефти, фосфоритов, меди и марганца широким защитным поясом. В свободное время он любил читать журнал "Мироведение". Там из месяца в месяц отмечалась огромная, но не замечаемая нами жизнь неба: появление новых звезд, падение метеоров, гипотезы о новых солнечных системах и ход работ по изучению космических лучей. Я думаю, что на это занятие Васильева натолкнуло мангышлакское небо. Нигде я не видел таких величественных звездных ливней и такого ослепительного сверкания планет. Оно было настолько ярким, что по ночам казалось, будто планеты летят к нам из неизмеримых пространств, летят в одну точку земного шара - на мертвый полуостров Мангышлак. Планеты были по - старому далеки, но впечатление стремительно падающего неба осталось у меня от Мангышлака до сих пор. Поездка по полуострову была непродолжительна. Она заняла всего шесть дней. Я ездил вместе с Васильевым. Мы видели песчаные моря, замкнутые на горизонте в берега отвесных розовых и белых гор. Горы подымались одним порогом. Вершины их были такими же плоскими, как и пустыня у их подножий. Мы видели пласты каменного угля, лежавшего прямо на земле. До 1914 года этот уголь добывало пароходное общество "Кавказ и Меркурий", но потом бросило: перевозка угля обходилась слишком дорого. Вся область угольных залежей богата родниками пресной воды. В урочище Тюбеджик мы видели пески, спекшиеся от окаменевшей нефти. Пески пахли гудроном, как пахнет усовершенствованная московская мостовая. Я рассказал Васильеву теорию Прокофьева. Нефть на Мангышлаке, по - моему, - ее блестящее подтверждение. Васильев ничего не ответил. Волгарь из Черного Яра, человек молчаливый и очень точный, он избегал скороспелых выводов и преждевременных обобщений. - Возможно, - промолвил он. - Но сейчас меня больше занимают фосфориты. Залежи фосфоритов находились у подножия гор из розового мела. Горы эти, изрытые глубокими оврагами, напоминали издали обнаженный человеческий мозг. Я слышал от одного из исследователей Мангышлака, что если бы распрямить эти складки, то площадь гор увеличилась бы в двести раз. Горы подымались розовыми куполами и казались очень легкими, будто состояли из пористых исполинских губок. У их подножия на песке валялись каменные желваки, шары и лепешки. Васильев толкнул одну лепешку ногой: - Вот фосфорит. Некоторые шары были больше метра в диаметре, и мы прятались в их тени от солнца. Шел третий час дня, самый тяжелый, когда зной сгущается до состояния сиропа. Мы решили спастись от жары в продольной долине. Там, по словам Васильева, находился оазис. Я усмехнулся, представив себе жалкий колодец с двумя ведрами воды и кустами колючек вокруг. Какой мог быть оазис под этим испепеляющим небом! Мы ехали по сплошным россыпям фосфоритов, прошли ущелье в горах, поднялись на гребень, и глубоко под нами открылась долина, заросшая квадратами тяжелого проса. По обочинам маленьких полей свежо зеленели чинары, и прозрачные струи воды переливались на дне ущелья. В тени чинар белел саманный кубический дом. Васильев искоса посмотрел на меня. Лошади, предчувствуя водопой, ржали, сердясь на неторопливых всадников. Я оглянулся назад. Пустыня подстерегала этот клочок тучной и зеленеющей земли. Пустыня казалась отсюда гигантской шкурой павшего верблюда. Кусты чия торчали клочьями не успевшей вылинять шерсти. Воздух над землей блестел, как глицерин. На спуске мы снова попали в обширные поля фосфоритов. - Вот вам и сырье для Кара-Бугаза. - Васильев остановился около одного из шаров, расколовшегося на две совершенно одинаковые части. Внутри были видны кристаллы. Они тянулись узкими лучами от центра шара к его поверхности. - кара-бугазский комбинат будет изготовлять серную кислоту. Если обработать этой кислотой фосфорит, то получится великолепный суперфосфат. Мы проведем дорогу к морю, начнем вывозить фосфорит и отправлять его в Кара-Бугаз. У нас в Средней Азии для удобрения хлопка идет смесь суперфосфата и хлопковых жмыхов. Она называется пахтанури. От Васильева я узнал о горах Таур-Кыр и о весенних мощных потоках воды в оврагах Карын - Ярык. Горы Таур-Кыр лежат вблизи восточного берега Кара-Бугаза, южнее мыса Кулан-Гурлан. В этих горах побывал один только человек - геолог Лупов. Здесь он нашел залежи каменного угля на площади в тысячу шестьсот квадратных километров, россыпи фосфоритов и много небольших пресных источников. Геолог Баярунас пытался пройти к Таур-Кыру с севера, из Мангышлака, но рабочие отказались идти с ним в эти неведомые горы. Залежи угля в Таур-Кыре - самые близкие к кара-бугазским мирабилитовым промыслам, но до сих пор они толком не исследованы. Карын-Ярык - исполинская впадина, тянущаяся от гор Кара-Taу к Кара-Бугазу. По ней должны стекать в залив все весенние воды с гор Кара-Тау, но часть вод застаивается и образует непроходимые соленые болота, часть стекает в многочисленные воронки в почве. Потоки весенних вод достигают исключительной мощности. Судя по их следам, они бывают в сто пятьдесят метров шириной и в два метра глубиной. Земля, полная пустот, всасывает эти водопады, засоляет их или придает воде слабительные свойства и выбрасывает кое - где эту воду на поверхность в виде небольших родников. Мы подъехали к саманной мазанке и поздоровались с женой молодого казаха - стремительной и сухой женщиной, носившей поверх сапог кожаные, вышитые серебром туфли, - и с ее отцом. Старик носил редкую бороду, торчавшую по сторонам подбородка. - Хабар бар? ((казах.) - Что нового?) - спросил старик. Мы напились холодной вкусной воды, выполнили обязанность гостей - рассказали городские новости - и заночевали у казаха. Всю ночь пустыня не давала мне спать. Звезды осколками льда таяли на черном небе. Талая вода сыпалась туманом на землю и превращалась в смутный свет. Великие реки Млечного Пути вливались в ночные пески Карын - Ярыка, простиравшиеся на юг до самого Кара-Бугаза. Вода сонно шепталась в арыке. Васильев, мучаясь от блох, рассказывал мне, что расстояние от нашего Солнца до солнца ближайшей к нам солнечной системы - звезды Альфа Центавра - в двести пятьдесят тысяч раз больше, чем расстояние от Земли до Солнца. Я удивлялся и дремал. Изредка я вздрагивал и просыпался. Мне снилось, что звенит не вода в арыке, а свет звезд, несущийся к Земле триллионы лет. Мне снился Млечный Путь, упавший с неба на Каспийское море. По этому пути шел пароход "Чичерин", и сквозь его прозрачное днище были видны тысячи рыб и медуз, падавших дождем на морское дно. Прокофьев рассказывал мне, что рыбы ложатся тугими слоями и через тысячи лет превращаются в нефть. Окончательно я проснулся к рассвету. Голубизна лилась с востока. Звезды пожелтели и казались мелкими плодами, ссыхающимися от приближения солнца. Я вышел и глотал на пороге воздух залпом, как пьют холодную воду. Лошади смотрели на меня и тихо ржали. Должно быть, они здоровались со мной и просили не торопиться с отъездом. Ослепительное меловое плоскогорье Удюк развернулось перед нами на обратном пути, как белое твердое море. Мы медленно въехали в мел и вытащили черные автомобильные очки. В этих местах солнце было жестоким испытанием. МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИСТОРИИ ЗАЛИВА Лейтенант Жеребцов обошел берега Кара-Бугазского залива в 1847 году. Старая Россия не проявляла интереса к своим богатствам. Только в 1897 году министерство торговли и промышленности раскачалось и отправило в Кара-Бугаз экспедицию во главе с гидрологом Шпиндлером. Экспедиция выяснила, что залив является величайшим в мире источником глауберовой соли. С тех пор началась пестрая история залива. Она нигде не записана. Ее приходится восстанавливать по статьям геологов, по рассказам моряков и туркмен - фелюжников, по докладам начальников экспедиций, по забытым проектам, судовым журналам кораблей и другим немногочисленным и противоречивым источникам. Вокруг Кара-Бугаза закипала золотая лихорадка. В конце XIX века в Петербурге был созван всемирный геологический конгресс. На нем впервые геологи узнали о богатствах Кара-Бугаза. Вся Европа и Америка жили тогда, как живут и сейчас, искусственным сульфатом (так называется мирабилит, освобожденный от воды). Для изготовления сульфата были построены тысячи заводов. Поэтому сведения о Кара-Бугазе ударили в гущу сульфатных промышленников, как тяжелый бризантный снаряд. Тотчас же был составлен проект мирового химическою комбината на острове Челекен. Комбинат должен был работать на кара-бугазском сульфате. Во главе комбината стали французские, английские и бельгийские капиталисты. Но царское правительство отказалось сдать Кара-Бугаз и Челекен в концессию. Три года шел торг, но кончился ничем. В 1909 году купчиха Князева послала в Кара-Бугаз собственную экспедицию. Богатства Захария Дубского, неограниченною владетеля Мангышлака, не давали покоя этой завистливой женщине. Естественно, нашлись "ласковые" инженеры, согласившиеся за приличную плату "присоединить" Кара-Бугаз к владениям Князевой и взять от ее имени заявку на все западные и юго - западные берега залива. Но Князева опоздала. Гильзовый фабрикант Катык и акционерное общество "Айваз" уже захватывали лучшие куски берега, куда прибой выбрасывал больше всего мирабилита. Они взяли в банках солидные куши на переработку природных богатств залива. Деньги эти пошли на биржевые махинации. Добытые для отвода глаз жалкие тысячи пудов мирабилита лежали и каменели на берегах. От экспедиции купчихи Князевой на берегах Кара-Бугаза остались засыпанные песком и съеденные солью зеленые лодки. Для плавания в заливе начальник этой экспедиции искал в Баку мелкосидящие пароходы. Таких пароходов было только два. Один принадлежал подозрительной пароходной компании "Маньчжурия", другой - не менее темным дельцам братьям Ашуровым. "Маньчжурия" и Ашуровы решили обобрать Князеву, как липку, и заломили фантастические цены за аренду пароходов. Пришлось идти в залив на туркменских лодках, взяв в качестве лоцмана бывалого человека - казанского татарина. Сотрудники экспедиции Князевой - студенты - пересекли залив на лодках по нескольким направлениям. Они задыхались на берегах, отравленных сероводородом, переходили вброд мелководные заливы, где воды было почти по косточку, но мирабилита не нашли: стояло жаркое лето, и мирабилит весь растаял в теплой воде. Но все же экспедиции, предпринятой на деньги Князевой, удалось выяснить, что мирабилит обильно осаждается зимой, когда каждый предмет, погруженный в воду залива, покрывается кристаллами мирабилита. Экспедиция предложила самый совершенный, как ей казалось, способ добычи мирабилита со дна залива - вычерпывать его простыми мешками, поставила заявочные столбы, огородив владения Князевой, и уехала. В журналах этой экспедиции впервые было сказано, что в пятидесяти километрах от восточного берега залива, у подошвы гор Таур - Кыр, есть залежи каменного угля. Сотрудники экспедиции хотели обследовать их, но летом ни один туземец не захотел сопровождать их в горы. Вскоре началась первая мировая война, и Кара-Бугаз был забыт. Только редкие кочевники появлялись зимой у его свинцовых штормовых пространств. Но и они не задерживались на Угрюмых берегах и уходили дальше, к Красноводску. Залив бушевал в одиночестве. По туркменским зимовкам говорили, что русские отшатнулись от его проклятой воды и не могли извлечь из нее ничего полезного. В 1920 году Владимир Ильич Ленин поставил вопрос об использовании богатств Кара-Бугаза. Было отпущено сорок тысяч рублей золотом на снаряжение экспедиции. Она должна была выяснить способы добычи мирабилита и после этого немедленно начать добычу. Во главе экспедиции стал геолог Подкопаев. Научные результаты этой экспедиции были огромны, практических же результатов она почти не дала. Неопытный инженер набрал в Астрахани многосемейных рабочих и привез их в пустыни Кара-Бугаза. Запасов продовольствия было мало. Их съели раньше, чем успели наладить добычу. Рабочие разбежались. Научная часть экспедиции Подкопаева работала в заливе три года. Она прибыла в залив на пароходе "Нижний Новгород" в сопровождении двух военных баркасов: "Шаумяна" и "Перебойны". Подкопаев определил, что ежегодно в заливе оседает очень много мирабилита. Залежи были признаны величайшими и мире. Мирабилит в заливе начинает кристаллизоваться в половине ноября, а к половине марта кристаллизация прекращается и начинается обратный процесс - растворение мирабилита в воде. В связи с этим мирабилит был назван "периодическим минералом". В Кара-Бугазе, кроме мирабилита, было найдено много хлористого магния и хлористого натрия (обыкновенной поваренной соли). Проникнуть в Кара-Бугаз Подкопаеву было очень трудно. Мешал капризный бар, перегораживавший залив во всю ширину. Во время штормов на баре вздымались буруны, во время штилей был ясно виден стремительный перепад воды с песчаных мелей в глубины залива. На баре цвет воды резко менялся: морская синева соприкасалась со свинцом. Баркас "Перебойна" со своей отчаянной командой ухитрился на боку перелезть через бар и обежал северные берега залива. Экспедицию застал нэп. Пошли слухи, что в Баку сотнями тонн скупают соду. В заливе неожиданно появилось плоское, как клоп, и черное от копоти судно. Оно скрежетало расшатанной машиной и выпускало на воздух половину пара из котлов. Буйная команда неведомого судна навалила полные трюмы сульфата и после частой стрельбы пачками по диким гусям смылась из залива в Баку. Там сульфат был продан под видом соды. Предприимчивых моряков судили, и рейс неведомого судна был для него первым и последним. В 1923 году у мыса Кургузулл, что значит по - казахски "Кривая девушка", появилась партия рабочих под начальством студента в рваной тужурке. Партия была прислана стекольным заводом "Дагестанские огни". Завод останавливался из - за недостатка сульфата, тогда как величайшие его залежи лежали рядом, в Кара-Бугазе. У мыса Бек - Таш завод построил пристань и каменный дом. Из Кургузулла сульфат подвозили к пристани на верблюдах и туркменских лодках и перегружали на пароходы. 1923 год можно считать первым годом эксплуатации кара-бугазских богатств. Студент в рваной тужурке поселился в новом доме в Бек - Таше и так и остался в Кара-Бугазе до теперешних дней. Сульфат - это сухая глауберова соль, настолько белая, что летом, при сильном солнечном свете, на нее нельзя смотреть, не рискуя повредить глаза. Мирабилит - это та же самая глауберова соль, но насыщенная водой. В мирабилите десять частей воды и одна часть глауберовой соли. Промышленности нужен сульфат. Нет никакого смысла возить мирабилит. Это значило бы возить воду. Поэтому мирабилит сушат, или, как говорят химики, обезвоживают. Жаркий климат Кара-Бугаза и сухие, постоянные ветры очень помогают этой сушке. Мирабилит раскладывают низкими плоскими кучами, и через два дня на нем образуется слой тончайшего сухого сульфата. Сульфат смело сгребают, не боясь перемешать с мирабилитом, так как между сульфатом и мирабилитом образуется твердая корка. Потом корку разрыхляют, и мирабилит снова сохнет, выделяя новый пласт сульфата. Такая сушка тянется долго и всецело зависит от кара-бугазских капризов. Стоит подуть ветру, и облака сульфата уносятся в пустыню, застилая все вокруг сверкающей горькой пудрой. Пока студент вывозил сульфат в Дербент, в Кара-Бугазе появился новый хозяин - "Киркуулисоль". Эта организация занялась заготовкой поваренной соли в громадном соляном озере Куули, лежащем между Кара-Бугазом и морем, и попутно добычей кара-бугазского сульфата. Сотрудники "Киркуулисоли", набранные неведомо где, славились по всему побережью как люди предприимчивые и не очень чистые на руку. Они заготовляли экспортную соль для Персии. Дальнозоркие кочевники - туркмены начали замечать персидские фелюги, грузившие соль по ночам, подозрительных людей, внезапно появлявшихся на промыслах и так же быстро исчезавших, дым парохода на горизонте, никогда не приближавшегося к берегу, и много других странных вещей. По этим признакам туркмены - жители пограничных мест - тотчас же заключили, что соль сильно воруют. Вскоре был пойман пароход "Армения", перегружавший ночью в открытом море соль из своих трюмов в персидские фелюги. Сотрудники "Киркуулисоли" занимались контрабандой в фантастических размерах. Контрабандисты были пойманы. На этом бесславная история "Киркуулисоли" окончилась. Ее сменила "Карабусоль" во главе с отважным моряком Болонкиным. Так же как и "Киркуулисоль", эта новая "соль" предпочла заняться добычей поваренной соли из озера Ала - Teпe, не желая возиться с сульфатом. Наконец, осенью 1926 года в залив приехала правительственная комиссия и положила предел кара-бугазскому хаосу. Комиссия обнаружила на берегах залива свыше ста пятидесяти тысяч тонн сульфата, заготовленного всеми феерическими хозяевами залива, столь стремительно канувшими в небытие. Новой организации - "Туркменсоли" - было поручено немедленно начать правильную добычу сульфата на южном берегу залива, около мыса Умчалл. Добыча началась и шла в небольших размерах до 1929 года, когда был создан трест для эксплуатации богатств залива - "Карабугазсульфат". Первый период в жизни залива отошел в прошлое. Трест "Карабугазсульфат" пришел как полновластный хозяин. Он включил Кара-Бугаз в общий план индустриализации восточных окраин, в смелый план завоевания пустынь. СТАРЫЙ ВРУН БЕКМЕТ Ты увядал, но сейчас расцветаешь, Хорезм! Современная туркменская песня Бариль пришла в отчаяние. Ни о какой работе с землекопами - туркменами нельзя было думать, пока на северных промыслах "Карабугазсульфата" обретался старикашка Бекмет. Сегодня он опять сорвал ей антирелигиозную беседу. Вечером покрытые кислой пылью туркмены собрались около кибиток. Горели костры. Ветер дул на залив. Белый дым полыни, сгоравшей на огне, стлался над водой слоистым облаком. Сквозь дым сверкали молочные, неясные звезды. Тяжелый прибой, устав выбрасывать липкую пену, стихал у песчаного берега. Единственный пес на промыслах - Хаким - бегал по берегу и долго, до хрипоты лаял на восток. Там глухим и мрачным огнем горело зарево восходившей луны. Хаким ненавидел две вещи - луну и паровой катер, который часто приходил к ним на северные промыслы из залива, где обосновался трест. Хаким ложился на пристани и рычал на катер, когда тот дергался на волне и сотрясал деревянный настил. В этот день собрались все, даже Мурад, бывший почтальон из Гассан - Кули. Мурад болел ревматизмом - очень редкой болезнью в пустыне. Он прославился этим и был окружен сиянием своей исключительности, как всегда бывает с людьми, носящими в себе загадочную болезнь. Ревматизм для туркмена был так же необыкновенен, как для европейца пендинка или ришта. Я помню, как в пыльной базарной щели в Красноводске я битый час смотрел, как вытаскивали из ноги великана туркмена длинного червя - ришту, тонкого, как конский волос. Корчагин стоял рядом со мной и поражался. У себя в Костроме он не подозревал о таких болезнях. Червя осторожно наматывали на спичку. Когда червь начал идти туго, спичку вместе с червем прибинтовали к ноге, оператор хлопнул больного по рыжей пыльной спине и отпустил на денек погулять. Все лечение состояло в том, что, зацепив головку червя спичкой, его очень осторожно в течение недели выматывали из - под кожи до конца. Если червь обрывался, то все лечение шло насмарку. Примерно такое же впечатление производила на туркмен болезнь Мурада. Они садились вокруг него на корточки и заставляли сгибать и разгибать колено. Под коленной чашкой слышался громкий треск, и передние зрители отползали, валясь на задних, и испуганно чмокали. Бекмет посоветовал Мураду выпустить из - под языка полную пиалу крови, и, если бы не гневное вмешательство Бариль, Бекмет пустил бы кровь бывшему почтарю своей щербатой бритвой. История болезни Мурада так заинтересовала Бариль, что она даже написала об этом заметку в "Туркменскую искру". Она требовала немедленно принять меры, чтобы впредь такие случаи не повторялись. Хоробрых, назначенный после постройки дороги из Красноводска в Кара-Бугаз заведующим северными промыслами треста, прочитав заметку, сказал Бариль. - Чтобы избавить гассан - кулийских почтарей от ревматизма, надо включить в план будущего года землечерпальные работы в Гассан - Кули на полтора мидлиона рублей. Вот что может получиться из маленькой газетной заметки! - Ой, эти мне инженеры! - воскликнула Бариль. - Эти мне инженеры, что считают всех круглыми дураками, кроме себя! История Мурада была чрезвычайно проста. Он служил в Гассан - Кули почтальоном. Пароход останавливался около Гассан - Кули в двенадцати километрах от берега. Ближе подойти было нельзя из - за мелководья. Чтобы добраться до парохода, нужно полтора километра проехать по морю на арбе, после этого пересесть на плоскодонную лодку - кулаз - и плыть к пароходу. Мурад выезжал к пароходу четыре раза в месяц. Никто не знал, да и не мог знать, когда пароход придет и на сколько он опоздает. Мурад становился на якорь на рейде, вынимал скудную еду и закусывал. Приходил вечер, приходила ночь, а парохода все не было. Тогда Мурад ложился спать на дно кулаза, пока его - обычно поздней ночью - не будил пронзительный пароходный гудок. Мурад получал почту, греб к берегу, но лентяй арбакеш всегда уезжал, не дождавшись парохода. Мурад, навалив на плечи кожаные мешки с почтой, брел по колени в воде полтора километра до берега. Мурад бродил по ночному морю с почтой двадцать лет и летом и зимой, когда ледяная вода сводила ноги до судорог. Один раз он уронил мешок в воду, и часть писем подмокла. В тот вечер на антирелигиозную беседу пришли и молодой Гузар, бывший спутник Прокофьева, и старый червовод из Фирюзы, имени которого никто не знал. Червовод разводил в былое время шелковичных червей. Но однажды у него не хватило тутовых листьев - главного сырья для его кропотливого производства, - умерла старуха жена, и червовод пошел бродить по Туркмении, разнося повсюду свою мудрость бедняка. В первых рядах, конечно, сидел Бекмет. Он радостно кивал Бариль, тараторил и толкал соседей, устраиваясь поудобнее. На лице его разливалось блаженство. Он с нетерпением ждал, что скажет Бариль. "Старый притворщик", - подумала Бариль и начала говорить. Помогал ей Гузар, хорошо знавший русский язык. Нужен был умелый подход. Бариль говорила не о том, что аллаха нет, а просто и коротко объясняла истинное значение всяких чудес - грома, молнии, автомобиля и парохода. Туркмены слушали открыв рты. Бариль подумала, улыбнувшись, что это не собрание рабочих - землекопов, а детский сад. Действительно, сожженные солнцем, отважные мужчины, знавшие в пустыне каждый след и каждый холм, громко смеялись от восхищения и хлопали друг друга по шапке, поднимая облака удушливой пыли. Тонкие коричневые руки, умевшие бить из ружья без промаха на полкилометра, они прятали в рукава рваных халатов. Бариль еще не кончила, но Бекмет перебил ее и торопливо сказал: - Автомобиль, эту чертову арбу, выдумал человек, хвала ему, но вот чего человек не выдумал, так это веселящего дерева, носящего имя "кассак". Такое дерево могло быть создано только аллахом. Слушатели обернулись к Бекмету, и глаза их заблестели. Бекмет начал одну из своих историй. - Было это в ауле Варун - Кала, - говорил он, не обращая внимания на недовольство Бариль. - Ты тоже слушай. Это случай из жизни, и я сам был его очевидцем. Я остановился в этом ауле по пути в Мекку. Я шел в Мекку потому, что я не хуже дервишей, которые слизали свою святость вместе с пылью с гроба пророка. Тогда по аулам ездили еще царские чиновники, а в Хиве сидел шах Сейид - Асфендиар. Русские чиновники собирали деньги. Давай каждый год пять рублей, а через двадцать лет тебя за это повезут пароходом в Медину, а оттуда ты можешь с толпой правоверных идти в Мекку. Пароход будет тебя ждать и не уйдет, пока опять не соберет столько людей, сколько овец в тесном загоне. Я давал пять рублей, потому что я хотел быть святым - хаджи - и носить зеленую чалму на своей глупой голове. И вот я получил бумагу и билет на пароход и по пути в Ашхабад заночевал в ауле Барун - Кала, у человека с рыжей головой, по имени Хушет. Я рассказывал ему весь вечер о Мекке и Йемене, где цветет кофе и в горах трепещут листьями высокие пальмы. Сердце правоверного не может выдержать таких соблазнов. Зависть ко мне грызла Хушета весь вечер. Потом приехал ночевать еще один гость, на хорошей лошади и в новенькой арбе. Отходя ко сну, Хушет сказал: "Я подумаю. Может быть, я тоже поеду с тобой в Мекку, чтобы увидеть вечернюю звезду прямо над черным камнем пророка". - "Ты сделаешь доброе дело", - ответил я и уснул. Я проснулся ночью и услышал, что кто - то ходит около моей постели. "Кто там?" - спросил я спросонок. "Спи, - ответил Хушет. - Я ищу огня, чтобы закурить наргиле ". Утром он встретил меня радостный и сказал, что он тоже едет в Мекку, но догонит меня в Красноводске. И действительно, он догнал меня в Красноводске. И мы вместе совершили великий путь, молясь и почти не принимая пищи. Ай, что мы видели! Мы видели города, где столько людей, сколько песку в бархане, видели Стамбул и плыли по многим морям. В Мекке мы ночевали в караван - сараях с паломниками из Белуджистана, Индии и Триполи. Я все ночи не спал, слушал шум толпы, пение молящихся и рев сотен верблюдов. Пять раз я удостоился счастья поцеловать черный камень пророка. На третью ночь в наш караван - сарай пришел человек из Омана и принес в мешке сухие ветки с маленькими сморщенными плодами. Он кричал, что продает веселящее дерево - кассак, - дабы дух паломников радовался перед лицом аллаха. Мы купили плоды этого дерева, и каждый проглотил по четыре зерна. Мы почувствовали великую радость, будто напились русской водки. Мы хохотали, плясали и рассказывали друг другу соблазнительные истории. Только к утру мы уснули крепким сном, и какой - то бродяга - да упадет проклятие па весь его черный род! - стащил мои чувяки и мешок с хлебом и маслинами из - под головы Хушета. Мы вернулись домой. На обратном пути я благословлял Хушета, не пожалевшего отдать свои последние деньги на путешествие к гробу пророка. Но как только мы вошли в аул Варун - Кала, явились полицейские, арестовали Хушета и повезли в Ашхабад. Я изумлялся, не зная, за что так грубо и недостойно обошлись с человеком, носившим имя хаджи и искупившим былые грехи постом и молитвой. Что же я узнал в тот же день? Через месяц после нашего отъезда жена Хушета, тихая и скромная женщина, рассказала властям, что Хушет убил ночью того гостя, что приехал на хорошем коне, закопал его труп за аулом, коня и арбу продал в Ашхабаде и на эти деньги и совершил свое паломничество ко гробу пророка. Вот до чего может довести человека благоговение и вера!.. Бекмет кончил, и нельзя было понять, говорит ли он серьезно или смеется. Бариль внимательно посмотрела на него. Старик был не так уж прост, как ей казалось раньше. Она встала от костра и пошла в дощатый тесный дом, где Хоробрых отвел ей угол за холстинной перегородкой. Гузар шел с ней и смеялся: забавные вещи рассказывает старик! - Веселый старик, очень веселый старик! - все время повторял он. - Тебе сильно помочь может. "Хороша помощь! - с горечью подумала Бариль. - Черт бы его унес с его помощью!" Хоробрых и его помощник Казанский, белобрысый техник, загорелый до того, что пробор на его голове казался кровавым шрамом, предпочитали спать на воздухе. В доме обитали фаланги и скорпионы. На берегу их было меньше: нечисть эта не выносила сульфата. Хоробрых и Казанский стелили бурки на плоских кучках сульфата и спали спокойно, если их не будил шторм, начинавший глухой орудийный обстрел побережья и вздымавший самумы соли. Верблюды поворачивались задом к ветру и ревели. Хоробрых и Казанский вскакивали, ругались и, плача от едкой пыли, прятались в дом. Бариль тоже спала на сульфате. Ночью он поблескивал синеватым огнем. Сульфатное ложе сияло подобно хрустальной постели из прочитанной еще в детстве и забытой сказки. Хоробрых курил и говорил густым голосом: - Надо заставить Мурада выкупаться раз десять в заливе, и от его ревматизма останется одна слава по кочевкам. Товарищ Бариль, вы бы занялись этим, иначе его произведут в туркменского святого, и получится совсем неудобно. - Мне надоели эти постоянные шуточки, - миролюбиво отозвалась Бариль. - Конечно же, я его вылечу назло вам. Я давно это решила. Хоробрых долго не спал. Завтра нужно было начать работы по прорытию туннеля. Рабочих было мало, да и те боялись бить ломами мергель. Старый туркмен, прозванный Хоробрых "царем Менелаем", раздувал слухи, что в мергеле сидит злой дух и будет жестоко мстить каждому, кто дойдет до сердца горы. Хоробрых решил с раннего утра отправить Гузара верхом к соседним кибиткам с призывом идти на работу. За каждую завербованную кибитку он назначил Гузару плату в десять рублей. На северных промыслах трест решил, по опыту Махачкалы, начать бассейнизацию добычи сульфата. Для этого выбрали высохшее озеро и назвали его "Озеро N-6" (у инженеров под всеми широтами одинаковая болезненная страсть нумеровать все). К озеру надо было прокопать из залива канал, потом пробить туннель длиной в сто тридцать метров через небольшую гору и затем накачать по этому каналу осенью в озеро три метра кара-бугазской воды. Три метра воды должны были дать осадок в пятьдесят сантиметров чистого мирабилита на площади в квадратный километр. Жаркие ветры и солнце ежедневно должны были превращать верхний слой мирабилита на озере в пленку сульфата толщиной в три сантиметра. Сульфат в озере лежит ровно, поверхность его плоская, как стол, и потому собирать его можно машинами. Трест заказал сборочные машины и начал нажимать на Хоробрых, чтобы поскорее закончить работу. Канал был готов раньше назначенного срока, хотя первое время Казанский измучился, обучая вчерашних кочевников держать лопату. Они все пытались держать ее тыльной стороной от себя, и жалко было смотреть, как они мучились, овладевая этой дьявольской машиной. Но потом дело пошло. Канал уперся в гору. Утром "царь Менелай" явился к Хоробрых и прошамкал, что рабочие, будучи правоверными, отказываются разрушать гору, иначе аллах покроет всю степь черной корой и духи гор сметут в воду и потопят кибитки с людьми, верблюдами и жалким скарбом. - Старик, - сказал Хоробрых оглушительным голосом, - собери почетных людей в своей кибитке. Я приду, и мы будем говорить о духах гор. Ты, говорят, знаешь слова от проказы, я знаю заклинание от духов гор. Каждому аллах дает свое: ящерице - хвост, ослу - уши, а умному - слово, спасающее от бедствий. "Менелай" ушел. Бариль считала, что такие "фокусы" Хоробрых ни к чему не приведут. Казанский предложил обойтись без рабочих и рвать гору динамитом. Хоробрых рассмеялся: - После первого же взрыва все кибитки снимутся, помчатся в пустыню, и вы их потом не заманите сюда, даже если при тащите баржу с нарзаном. Нужен подход. Я среднеазиатец, положитесь на меня. Хоробрых приказал отнести в кибитку "Менелая" тюбик кокчая. Без этого кислого, пахнущего аптекой напитка не могло обойтись ни одно сложное дело. Чай просветлял мозги и разгонял излишние страхи. Днем случилось событие, едва не испортившее все дело. Мурад внял уговорам Бариль и выкупался в заливе. Сейчас он лежал в кибитке, испуская отчаянные крики. Его истерзанное насекомыми тело жгла ужасающим огнем едкая кара-бугазская вода. Туркмены волновались. Бекмет уже приступил к умирающему с зазубренной бритвой, готовясь пустить нечистую кровь, но в этот момент появилась Бариль. - Прочь! - крикнула она так повелительно, что Бекмет уронил бритву и глаза его забегали от страха. - Прочь, бездельник! Что это за мода резать живых людей! Она подняла ногу Мурада в ситцевой штанине, где лиловые пионы цвели на розовом фоне, и несколько раз быстро согнула в колене. Туркмены отшатнулись, затаив дыхание. Они ждали оглушительного треска, но не услышали ничего. Тишина была столь глубокой, что было слышно, как жевал верблюд, лежавший в ста шагах от кибитки. Мурад перестал стонать. - Ну что? - сказала с легким торжеством Бариль. - Принесите ему ведро пресной воды и дайте обмыться. Ужас пробежал по лицам туркмен. Закон пустыни, позволявший мыть только лицо, руки и ноги, был низвергнут этой женщиной, носившей на носу стеклянную машинку. Никто не двинулся, кроме старухи Мурада. Она принесла ведро воды. Все вышли из кибитки и слушали с трепетом, как Мурад, охая и всуе призывая имя пророка, плескался над чугунным котлом. Потом он вышел свежий и побледневший от первого мытья, торжественно прошел к Бариль и поклонился ей в пояс, прижав руки к груди. Он чувствовал себя, как юноша, впервые укравший невесту. - Хоробрых, - смеясь, сказала Бариль инженеру, собиравшемуся идти на совет старейшин, - сегодня у нас на промыслах началась Октябрьская революция. Важно сдвинуть кочевников с мертвой точки, а потом пойдет легко. - Я же вам всегда говорил, - ответил Хоробрых. Как ни напрягала Бариль память, она не могла припомнить, чтобы инженер говорил что - нибудь подобное. Совет старейшин длился два часа. Сначала пили чай и говорили о плохих травах в Адаевской степи и о том, что песок совсем занес старые караванные дороги в Кунград. Хоробрых не участвовал в разговоре, но тревожно прислушивался. Снаружи доносились странные звуки. Казалось, туркмены снимают кибитки. Потом Хоробрых говорил о туннелях и сравнивал их с самыми невинными колодцами в горах. Он взывал к прославленной храбрости туркмен, долго рассказывал, как из сульфата будут делать великолепный прозрачный камень - стекло - и муку для удобрения хлопковых полей. Туркмен Тайбазар встал первым: - Я пойду. Давай железную палку. Вторым встал казах Ныязов. - А заклинание? - вскричал Бекмет разочарованно. Чтобы успокоить его, Хоробрых прочел несколько строк первых пришедших ему на память стихов: - Скажи - ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, Французу отдана?.. Старики погладили бороды и закивали бараньими шапками. Хоробрых вышел и длинно выругался. Бариль считала, что Хоробрых перегнул палку и поступает как сумасшедший. Хоробрых пожал плечами: - Пустое! Почему вы охраняете старых дураков от невинных насмешек? Эти азиатские методы действий вызывали у Бариль раздражение, но вскоре она перестала негодовать: у подножия горы глухо застучали ломы. - Мы раздавим пустыню, как фалангу, - промолвил Хоробрых и пошел к горе. Начинался август. Он пылал невыносимым пожаром. Жара низвергалась сверху белыми, как соль, широкими реками. Пыль залепляла поры па коже. Люди не могли потеть, и от этого ощущение духоты доходило до тяжелых головокружений. Кровь густела, и Хоробрых начал чувствовать ее вес в своем теле. Казалось, что в венах застывает столярный клей. Туркмены долбили гору. Жара, казалось, ожесточала их. Удары ломов были беспощадны. Никто уже не думал о духах гор. Над "царем Менелаем" посмеивались за глаза и называли его трусом. Старики приползали к туннелю и сидели в его тени, наблюдая кипение не виданной еще в пустыне работы. Они говорили, что, когда кончат туннель, надо переносить кибитки к Бек - Ташу, потому что "человек с деревянным наргиле" (так они называли Хоробрых, не выпускавшего изо рта трубки) хочет строить железную дорогу от северных промыслов на Бек - Таш. Говорили, что русские привозят складные дома и в них никогда не заводятся блохи, как в кибитках, что Москва приказала обучить всех туркменских детей грамоте и что скоро в пустыне будут строить заводы и город, равный по красоте Хиве. Бариль оказалась права: кочевники были сдвинуты с мертвой точки. Пышная их фантазия, свойственная людям пустынь, преображала в легенды все, что начиналось на берегах Кара-Бугаза. "Царь Менелай" скрипел и жаловался: говорят, через несколько десятилетий пустыня расцветет садами и пресная вода заблестит в хлопковых садах. Женщина со стеклянной машинкой на носу рассказывала, что люди уже научились делать дождь и над пустыней будут идти обильные дожди. Аллах ошибся и дал ему, "Менелаю", родиться слишком рано. Придется умереть и не увидеть родные края цветущими, как берега счастливого Мешедиссера. "Менелай" бывал в молодости на персидском берегу в Мешедиссере и всю жизнь рассказывал о померанцевых зарослях и лесах ореха, свисавших над морем, как богатые ковры висят на балконах домов в дни празднеств. - Мешедиссер! - восклицал он и плакал от слабости, стараясь представить себе свою родину - колодцы Суили, - окруженную рощами чинар и шумливой травой. С каждым днем жизнь становилась непонятнее и давала богатую пищу для выдумок и размышлений. В залив пришла странная машина. Она рыла дно. Потом пришла вторая машина, которая должна была сосать со дна залива густую воду и перекачивать ее по каналу в озеро. Хаким лаял на новые машины два дня, после чего взбесился, и Гузар пристрелил его. Потом была объявлена байга. Блестящая мысль о байге пришла в голову Хоробрых в одну из бессонных ночей. - Мы начинаем соревнование в песках, - предупредил он утром Бариль, загадочно улыбаясь. Бариль подозрительно посмотрела на него: опять этот инженер затевает какую - нибудь мистификацию. О каком соревновании можно говорить, когда термометр дошел до шестидесяти пяти градусов! Бариль в последнее время была занята женщинами. Ей удалось приучить их мыть руки и не совать грудным детям в рот недоеденные собаками черствые корки. Мысль о мытье рук с особой очевидностью пришла однажды вечером, когда туркменка - стряпуха месила лепешки для обитателей дощатого дома. - Как вы думаете, сколько фунтов грязи она добавила к лепешкам? - спросила Бариль Казанского. - Все равно съедим, - рассеянно ответил Казанский. Это был человек, убежденный, что жить в пустыне легко и приятно, так как здесь нет "никакой волынки". Под "волынкой" Казанский подразумевал бумажки, отношения и телефонограммы. Лепешки были съедены в один присест, но Бариль к ним не прикоснулась. Она занялась туркменками. Почти у всех были запущенные болезни; в тридцать лет туркменки превращались в старух, теряли способность рожать детей и закрывали платками дурно пахнущие рты. В туннеле работа подходила к концу. Две партии шли с двух сторон и со дня на день должны были встретиться. Тогда - то Хоробрых и объявил в туннеле байгу. Байга - это скачки лучших наездников. Одному из наездников дают на седло барана. Победителем считается тот, кто вырвет на всем скаку барана и домчит его до палатки судей, увернувшись от разъяренных соперников. Хоробрых решил, что понятие соревнования можно внедрить среди туркмен только путем сравнения. Ударную работу он называл байгой. Лучшим рабочим, землекопом над землекопами, будет считаться тот, кто пробьет насквозь последние пласты мергеля и первым просунет руку встречной партии. С обеих сторон было поставлено по шесть добровольцев, и байга началась. Старики осторожно пробрались в туннель, ибо их слово было решающим. Работа шла под свист, крики и хохот. Каждая крупная глыба мергеля, отбитая от стены, вызывала жестокое возбуждение. Гора гудела и содрогалась. Бариль отгоняла детей от входа в туннель, где люди так кричали, что, казалось, шла драка не на живот, а на смерть. Бариль смеялась, оттаскивая детей, пот стекал с ее усталого лица, и наконец потоки пота смыли пенсне с ее носа. Пенсне упало и разбилось. Дети бросились врассыпную. В эту же минуту из туннеля долетел такой рев, что Бариль содрогнулась и перестала искать разбитые стекляшки. Партии встретились. Первым пробил отверстие Гузар. К вечеру туннель был окончен. Старики возвращались взволнованные. Байга в туннеле напомнила им молодость и скачки на меловых плоскогорьях Мангышлака. Весь вечер по кибиткам шел гомон. Все удивлялись, что первым пробил стену Гузар, а не Ныязов, считавшийся самым сильным из землекопов. Бариль щурилась и смущенно улыбалась. Весь залив окутался туманом, а в этом тумане блуждали потерянные звезды, костры, красный уголек из трубки Хоробрых, поблескивали вода и голубоватый сульфат. Близорукость превратила знакомые места в декорацию веселой пьесы. Гузар была выдана первая на промыслах бумажка, где сообщалось, что он лучший ударник и землекоп над землекопами по всему побережью. Гузар спрятал бумажку на груди и пошел пить кокчай со стариками - великая честь, которой удостаивали только лучших наездников. Хоробрых не удержался и написал в тот вечер воззвание к кочевникам. Он хотел разослать его по соседним кибиткам, чтобы привлечь рабочих на постройку узкоколейной железной дороги. Дорогу длиной в тридцать километров было решено провести от промысла к Каспийскому морю, где в Бек - Таше еще во времена хозяйничания в заливе "Дагестанских огней" построили пристань. Сульфат к морю перевозили на туркменских лодках. Это обходилось очень дорого. Лодки сплошь и рядом сутками отстаивались около бара, дожидаясь затишья. В бурную погоду бар бывал очень опасен, - все берега вблизи залива чернели от обломков разбитых лодок и шхун. "Кочевники! - писал Хоробрых. - Советская власть постановила превратить вашу страну в цветущие поля и сады. В Кара-Бугазе мы начали добывать удивительную соль; из нее делают стекло и пищу для утучнения виноградников, хлопка и Джугары. Кочевники! Навьючивайте кибитки и идите к озеру Ала - Тепе, где вам будет дана вода и пища. Оставьте скитания по мертвым пустыням и становитесь рабочими, ибо пришли новые времена. Все смертно, и старая жизнь умирает. Не верьте длинным языкам стариков, злых от несчастной жизни". Наутро Гузар снова помчался по кибиткам, а к вечеру следующего дня первые медлительные верблюды, навьюченные кошмами, гнутыми палками и детьми, торжественно прошли по бесплодным берегам в сторону Ала - Тепе. По случаю награждения Гузара - Бариль устроила собрание рабочих. Впервые на это собрание пришли робкие женщины. Они сидели сзади и боялись даже шептаться. Бариль долго искала у себя в чемодане запасное пенсне, не нашла, расстроилась и опоздала на собрание. Когда она подходила к кибитке "Менелая", черный круг туркмен не шелохнулся. Старикашка Бекмет что - то рассказывал, и, должно быть, очень увлекательно, так как даже Гузар не отрывал глаз от его шамкающего рта. Бариль подошла и прислушалась. Она опоздала к началу рассказа и услышала его с середины. Бариль не любила легенд. Каждый, кто бывал на Востоке, с большой осторожностью относится к пресловутым восточным легендам. Досужие описатели связывают с легендами названия всех озер, городов и рек Средней Азии. Но легенда Бекмета была особенная. Он рассказывал ее, покачиваясь: - ...Говорит он Файреддину: "Вот люди хвалятся тучной пшеницей и сладким виноградом, кожами и мягкой шерстью, высокими лесами и жирной рыбой. А чем богат твой край?" Файреддин молчит. Ленин опять говорит: "Вот приехали все на съезд в Москву и рассказывают каждый про свое, а ты один молчишь. Скажи свое слово, друг, не пугайся. Чем живете вы в вашем краю, чего ждете от времени?" Заплакал Файреддин: "Товарищ, что могу я сказать, старый туркмен из рода Абдалла, перед всеми вами? Чего мы ждем от времени, когда время ворует у нас последнюю воду из колодцев и засыпает песком вчерашние виноградники? Я из страны, что называется Усть - Урт и еще Кара-Кум. Богаты мы нищетой и жаждой, песком и солью. Ты думаешь, иолдаш, о счастье бедняков, а мы думаем о воде. Но нет воды! Аллах иссушил нашу землю на десять локтей в глубину, и даже дождь высыхает, не успевая достигнуть земли. Реки текут под песками, но вода в них горькая, как кожа персидского апельсина. Со времени Тимура вянет наша страна. Что делать, товарищ? Книзу все земли заняты, кверху все земли заняты, и нет нам места на земле. Ты велик, и ты могуществен. Ты большой человек, у тебя чуткое ухо и острый глаз, - но чем ты можешь помочь нам, туркменам? Потому я и молчу на великом съезде". Тогда Ленин засмеялся и ответил старому Файреддину: "Чего не может аллах и не может Тимур, то могут сделать большевики, Файреддин". Файреддин покачал головой. "Если ты идешь с горбатым, - ответил он, - то не вытягивайся во весь рост, чтобы горб его не бросался людям в глаза. Если ты говоришь с человеком из Кара-Кума, то не смейся над ним и не обещай невозможного". Так ответил Файреддин и ушел раздосадованный. Но чудо совершилось. К осени дошел до кибитки Файреддина слух, что в Хорезм приехало много инженеров, пришли машины, похожие на железных верблюдов, из лодок выгружают цемент и большевики хотят пустить воду в иссохшее от тысячелетий древнее ложе Аму - Дарьи, называемое Узбой. Узбой уходит в сторону от реки и простирается далеко, на десять дней хода каравана, в самую безводную пустыню. Файреддин посмеялся над ребячеством большевиков. Они не знали, что в Узбое бывает дно из крепкого песка и бывает дно из такого песка, какой сосет воду, будто тысяча буйволов, не пивших три дня. Можно вылить целое море в Узбой, но песок в один час высосет его и оставит только мертвых рыб и горькую пену. Нельзя победить пустыню, и недаром созданы верблюды и саксаул. Файреддин смеялся, а большевики копали канал и строили плотину. Дно Узбоя в тех местах, где был сыпучий песок, они заливали цементом. И вот взошел день великого торжества. Светлая вода из Аму хлынула в Узбой, и песок не украл ни одного ведра ее. Через ряд лет пески зарастут хлопком и виноградом, карагачами и инжиром. Нищая страна, сухая, как язык пса, издохшего от жажды, будет пить воду, как люди пьют вино. Файреддин зарезал барана, угощал всех, плакал и подарил маленьким детям на забаву свою зеленую чалму, купленную в Мекке, где Файреддин пролил свою слезу на черный камень пророка. И теперь старый Файреддин служит распределителем воды на новом канале и ходит гордый, как верблюд. Когда Бекмет кончил, туркмены молча взглянули на Бариль..Они ждали. - Товарищи! - сказала Бариль, и горло ее стиснула спазма. - Товарищи, лучше Бекмета я ничего вам рассказать не могу. Тогда Бекмет встал. Он низко поклонился Бариль, с трудом коснувшись сухими пальцами твердой земли, и сказал с достоинством: - Напрасно ты сердилась на меня, женщина. Умные люди говорят: "Страна при расцвете рождает певцов и героев, а при упадке - пыль и много начальства". Вы родились быть героями, а я - глупый и старый певец. Бариль вернулась в дом и долго сморкалась за перегородкой. Хоробрых притворно удивлялся и расспрашивал, где она могла схватить насморк. Расспросы окончились тем, что Бариль вылетела из - за занавески разгневанная и крикнула ему: - Идите к черту! Вы хвастаетесь, что сделали экскаватор из керосиновых баков. Подумаешь, какая гениальность! Нужно было для этого учиться на инженера! Вы все не стоите одного старого вруна Бекмета. - Товарищ Бариль, - ответил Хоробрых, - вы подрываете мой авторитет. Бекмета я назначил десятником. Кстати, вы знаете, что он был бродячим певцом? Вечером Бариль ушла далеко вдоль берега. Зв