ерь распахнулась, и влетел ангел. - Ты чего это? - спросил Шипов. - Спать надо. - Я тебе денег дать хочу, - сказал ангел. - На-ка вот, послужи мне. Он увидел пачку ассигнаций и протянул руку. Ангел засмеялся. - Ты для денег стараешься али ради господа нашего? Михаил Иванович ухватил пачку, потянул к себе и обжегся. И тут же проснулся. В светелке было темно. В доме было тихо. Дверь тихонечко скрипнула, растворилась, кто-то большой и расплывчатый бесшумно ввалился в светелку и задышал в самое ухо. "Кто? Кто?" - подумал Михаил Иванович, но тут же понял, что это граф Толстой. - Я тебе дам тысячу рублей, - сказал граф, - а ты уезжай в Москву... - Да за что же это, ваше сиятельство? - удивился Шипов и заплакал. - К Матрене езжай, а ко мне не ездий... Больно ты мне надоел... - А как же подполковник-то? - А я его убил... - сказал граф. - И губернатора убил. Скоро и до государя доберусь... "Да пропадите вы все!" - подумал Михаил Иванович, напружиниваясь, протянул руку и взял деньги. - Премного благодарен, мерси, - сказал он. - Я сейчас к Дасичке бы полетел, да старуха, лямур-тужур, мешает. - А я и старуху убил, - засмеялся граф. И Михаил Иванович проснулся. В доме стояла тишина, но она была такая, словно сон продолжался, и какие-то призрачные раздумья и картины возникали в больной его голове, и ему представлялась спальня, где спала вдова, облаком, источающим свет, небесной крепостью, а себя самого Михаил Иванович представлял в образе сатаны и даже потянулся рукой к пятнам и нащупал копытца. И тут вдруг стало ему легко, и ничто не болело, и он уже ощущал пол босыми ногами и уже стоял в начале скрипучей лестницы, готовый ринуться на грешную землю, где все дозволено и все возможно. Так он стоял в одном исподнем, валенки, против обыкновения, позабыв в светелке, пальто тоже. И вот он сделал шаг. Ступеньки легонько вскрикнули. Дальний свет лампадки вздрогнул и погас. Он шагнул снова. В светелке Гироса что-то громыхнуло. Шипов понял: компаньон уже воротился домой и теперь припал к замочной скважине. И верно, Гирос следил за ним, но сначала ничего не мог разобрать в темноте, а затем - то ли луна заглянула в окно, то ли глаза попривыкли - перед ним закачалась белая зыбкая фигура Шилова, медленно крадущегося вниз по ступеням. В этот момент случилось невероятное: Шипов замер, затем взмахнул руками и плавно слетел в кружевную гостиную. Гирос чуть было не закричал. Куда же ты, полночный дьявол с повадками ангела? Снизу донесся шорох, и Гирос вырвался из светелки, готовый единоборствовать с кем угодно за свои права. Что случилось с греком? Или и ему пришел черед показывать когти? Или там, внизу, в таинственной тишине, действительно обреталась самая высшая из надежд, перед которой все ничтожно - и слава, и почести, и деньги? Высоко вскидывая худые коленки, Гирос торопился схватить соперника на месте преступления. Распаляя себя, он ясно видел опостылевшие бакенбарды, востренький недоверчивый подбородок и зеленые глаза Шилова, способные иногда привести в отчаяние. Уверенности в успехе, как всегда, не было, но ноги несли, худые коленки взлетали с остервенением. На какой-то миг он снова увидел перед собой белую фигуру, окруженную зеленоватым сиянием: Шипов застыл на распутье, голова растворялась в темноте. Безголовое чудовище едва дышало, а может, просто подкарауливало чересчур ретивого компаньона. "Идет, прощелыга, торопится!" - подумал Михаил Иванович с досадой. Ему показалось, что он мышка, а норка забита, не спрятаться. И в этот момент норка растворилась и вдова, зевая и крестясь, выплыла из нее, едва не задев Шилова. Гирос застыл, подобно монументу. Дася исчезла на кухне. И тогда Михаил Иванович качнулся и пропал в спальне. Гирос присел на последнюю ступенечку и тихонько завыл. Тут из Настасьиной каморки вывалилась громадная старуха и, озираясь на Дасину дверь, протопала во двор. Пробравшись в спальню, Шипов совсем одурел, вдохнув аромат духов, теплой постели и сна. Перед ним возвышалась Дасина кровать, подобная лобному месту. Палач в красной рубахе похаживал в душе Михаила Ивановича и манил его пальцем. Михаил Иванович пал на колени, голову положил на взбитое одеяло и, слабея, стал ждать. Но минуло много ночей, а Дася не появлялась. Видимо, старухина святость была сильней его страсти. Он погладил одеяло, дотронулся до простыни: она постепенно теряла тепло, холодела, становилась равнодушной. Когда б он знал, что его компаньон бесшумно кружится за дверью, ломая руки и шепча проклятья, он бы, наверное, не стоял, коленопреклоненный, у Дасиной кровати, а принял бы вызов и в замершем доме грянули бы звуки борьбы, но Михаил Иванович о том не думал, а словно воин, вернувшийся после долгих скитаний, никого не заставший, ждал и терял надежду. Тем временем Гирос, покружившись, приблизился к Дасиной спальне и, содрогаясь от печали, припал ухом к дверям, чтобы услыхать наконец торопливое перешептывание ангела и сатаны. Так он стоял, ожидая удобного момента, чтобы ворваться туда и в единоборстве решить свои права, и не заметил, как за его спиной, испуганно всплеснув рукавами пеньюара, вдова отскочила от него, кинулась вверх по лестнице и укрылась в светелке у Ши-пова в надежде найти у него защиту. Михаил Иванович всего этого не знал и не слышал. Простыня была совсем уже холодна, аромат духов смягчился, дурман постепенно рассеялся, и в его голове возникла вдруг совершенно отчетливая картина: Дася, обливаясь слезами, стоит перед собственной дверью, не зная, как войти, потому что перед нею, расставив длинные подлые ручищи, раскачивается красноносый грек, и приближается, и скалит зубы, и сопит, и еще мгновение - он обхватит ее и понесет в охапке в свою светелку... И в этот момент Шипов услыхал стон, глухой и далекий. Он вскочил, вслушался. Стон повторился. О дверь что-то терлось - то ли ухо Гироса, то ли Дасин пеньюар. "Обнимает!" - догадался Шипов и одним прыжком пересек комнату и распахнул дверь. Послышался удар. В полумраке коридора перед Шиповым стоял Гирос, держась за щеку. - Сейчас бить буду, - шепотом сказал Шипов. - Бей, Мишель, - будто насмешливо откликнулся Гирос и загородился тонкими руками. Но что могли эти несчастные жердочки перед напором урагана? Они разлетелись в разные стороны, ограда рухнула, и жилистый кулак Михаила Ивановича свободно долетел до длинного носа компаньона. Нос хрустнул. Компаньон, отброшенный к стене, ахнул. Всего одно мгновение продолжалась буря. Не успел кулак взлететь еще раз, а Гирос уже мчался по лестнице, пригнувшись, перебирая ступеньки ногами и руками. Окрыленный успехом, Михаил Иванович бросился было следом, чтобы пригвоздить мерзавца к позорному столбу, но пройдоха успел уже заскочить в свою светелку и задвижка щелкнула. Шипов, как поджарый хищник, испуская в душе сладкий клич победы, затрусил обратно к Дасиному логову, куда его влекла природа. Видимо, уже начинался рассвет: все в доме приобрело смутные очертания, все как-то уже виделось, виднелось, различалось, обретало названия, и Шипов в своем исподнем переставал походить на привидение, хотя об этом не думал, а рвался туда, туда, в аромат духов, в объятия, в тайну. И вдруг он замер. Ужасная картина раскрылась перед ним. Из распахнутых дверей Дасиной спальни, осторожно и вкрадчиво ступая, показался Гирос, словно это не он только что ускакал на четвереньках в свою спасительную, заоблачную светелку... - Ааааа! - зарычал Михаил Иванович и ринулся на врага. Они сцепились, рухнули и покатились по полу, разрывая -одежду, и в тот момент, когда Шипов уже было дотянулся кулаком до отвратительного носа, нос дрогнул и легко отделился от лица компаньона. Затем в полубреду Михаил Иванович видел, как сполз с головы врага черный косматый парик, и круглое, розовогубое лицо проклятой старухи открылось перед секретным агентом. - Аи да граф! - едва слышно захохотала старуха, поднимаясь с пола. - Испугались! А ведь ночью не то еще бывает... - И, ловко вскочив, исчезла в Настасьиной каморке. Ничего уже не понимая, Шипов попятился и снова очутился в Дасиной спальне, возле кровати вдовы. Розовое одеяло неподвижно громоздилось на холодной простыне. Сломленный всем происшедшим, Шипов свалился на пол и замер. Теперь ему хотелось одного: прижаться щекой к Дасиным коленкам, и закрыть глаза, и уже никогда не открывать их. И тут, словно услыхав его желание, она тихо вошла в спальню. Она увидела его, распростертого у кровати, но не испугалась, и не закричала, и не кинулась прочь. Медленно, едва касаясь пола, подходила она, и Михаил Иванович расслабленно ждал, когда же она совсем приблизится и положит прохладную маленькую свою ладонь на его горячий лоб. Она приближалась. Голубой ее пеньюар явственно просматривался в сером утреннем свете. Он зажмурился. Половицы слегка подрагивали. Затем все смолкло и Шипов ощутил на лбу прохладную ее ладонь. Он потянулся к ней. Она вздохнула и присела на кровать. "Те-те-те-те, - подумал он, успокаиваясь, - ко-ко-ко-ко"." И тут былая страсть вспыхнула в нем, и, полный восторженной благодарности и любви, он вскочил и обнял вдову, и тут же ее ручки обвились и скрестились у него за спиной. - Ле-ле-ле-ле, - горячо зашептал Шипов, и она обняла его крепче. - Лю-лю-лю-лю? - спросил он, млея, и она сжала его так, что перехватило дыхание. - Дасич-ка... - прохрипел он удивленно и рванулся, чтобы заглянуть ей в глаза, и закричал в ужасе - перед ним маячило розовогубое лицо старухи. Она сжимала его все сильнее и сильнее и при этом не переставала беззвучно смеяться. - Что, граф, какова моя любовь? - спросила она и вдруг оттолкнула его. Не помня себя, он вылетел из спальни и, подобно своему компаньону, на четвереньках заскакал вверх по лестнице. Там, наверху, казалось, было спасение. Но разве мы знаем, что может ожидать нас за ближайшим поворотом? И Михаил Иванович, ворвавшись к себе, увидел, что проклятая старуха уже здесь и уже сидит на его постели, кутаясь в голубой пеньюар, и не оборачивается, чтобы Михаил Иванович, упаси бог, раньше срока не заметил ее круглого, розовогубого лица. Когда смертельное кольцо сжимается, загнанный зверь становится страшен. Отчаяние правит им. Тогда для него не существует ничего. И Михаил Иванович, вместо того чтобы кинуться прочь, закусил бледные губы и решительно навалился на обидчика. Удар был так силен, что старуха взвилась, натолкнулась на комод и закричала в полную силу: - Мужик! Свинья! Как ты смеешь! Вон из моего дома! Настасья! Да Настасья же!.. - Дасичка... - ахнул он и в беспамятстве грянулся об пол. Компаньон за стенкой все слышал. Он глянул в щель. Дася бежала по лестнице, рыдая и зовя на помощь. Амадей Гирос не выдержал. Страх перед Шиповым померк. Он видел только удаляющуюся спину вдовы, видел ее мелькающие пяточки, и это придало ему смелости. Уже не таясь, быстрыми прыжками понесся он вослед, чтобы наконец очутиться перед нею, перед плачущей и оскорбленной, и вымолить себе снисхождение. Он видел, как голубые крылья мелькнули в дверях спальни, будто призывая его, Гироса, но дверь захлопнулась. И в этот момент чья-то тяжелая рука опустилась на плечо итальянца. Он попытался отскочить, но рука держала крепко. "Неужто Мишель?!" - подумал он, холодея, и оглянулся. Старуха странница стояла перед ним, вперив в него холодный взор, поджав розовые губы. - Я жандармский полковник Муратов, - сказала она непреклонно. - Следуйте за мной. - И подтолкнула его. Они сбежали с крыльца. Красный, побитый нос Амадея стал еще багровее от раннего мартовского морозца. Черная челка безобразно сползала на лоб. Страх мешал Гиросу соображать, а уж надеяться на чью-то помощь здесь, на пустынной улице, не приходилось и вовсе. Сильная рука полковника сжимала плечо. Впереди откуда ни возьмись из серой дымки возникли лошадь, пустые сани. Полковник подтолкнул его к экипажу. Гирос собрался было занести ногу, но от толчка подлетел кверху, и перевалился через край, и замер на самом дне. - Лежать и не шевелиться, - сказал полковник жестко и исчез в утренней дымке. "Пошел за кучером", - догадался несчастный Гирос. Вдруг невероятная мысль обожгла его: ухватить поводья, крикнуть, свистнуть - и ищи ветра в поле!.. Но пошевелиться было страшно. Дася позабылась мгновенно, но тошнило то ли от мелкого страха, то ли от холода. Вдруг послышались шаги. Чернобородый кучер легко вскарабкался на облучок, и сани тронулись. Полковника не было. "Ай-яй-яй, - подумал Гирос, коченея, - радость какая!.." Кучер взмахнул кнутом, и застоявшаяся лошадь пошла крупною рысью. Гирос, осмелев, выглянул из саней, и ему привиделась зыбкая фигура полковника, вынырнувшего из-за угла, и даже послышался истошный крик... - Гони! - крикнул Гирос кучеру. Кнут свистнул. Лошадь понеслась галопом. - Гони! Гони! - орал Гирос, захлебываясь от счастья и страха. Где они скакали, определить было трудно. Безнадежно отставший полковник бесновался где-то там, позади, за каким-то там углом. В довершение удачи Гирос вспомнил, что в кармане еще осталось немного денег, и велел кучеру гнать к ближайшей харчевне. И тотчас сани послушно свернули за угол, за другой, пошли медленней, и не успел Гирос осмотреться, как они въехали в ворота и остановились. Кучер проворно слетел с облучка... Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?.. - Ну, молодец, - сказал Гирос, вываливаясь из саней. - Хорошо гнал, ух, как хорошо! - И подрыгал затекшими ногами. Тут кучер подошел к нему, взял его за плечо и сказал; - Я жандармский полковник Муратов... Следуйте за мной! - И потащил опавшего Гироса в дом. Все остальное происходило как в тумане. Они прошли по каким-то коридорам, лестницам, переходам, миновали несколько комнат, пока не остановились в большой и просторной, с высокими окнами, с мягкими креслами, с большим пузатым столом, загроможденным книгами. Полковник велел Амадею ждать, а сам вышел. Отчаяние овладело Гиросом. Он поминутно вздрагивал и озирался, словно теперь уже отовсюду мог возникнуть страшный полковник, и даже в неподвижной мебели чудились ему подвох и тайна. Мозг уже не искал спасения. Просто хотелось скулить, ни на что не надеясь. Тошнота усиливалась. Вдруг вошел полковник. Одет он был на сей раз в длинное серое платье с буфами, на нем был седой, хорошо забранный вверх парик, лицо было круглое, уже немолодое, светлые глаза безразлично оглядывали Гироса. В руках полковник держал поднос, уставленный тарелочками, вазочками и двумя большими чашками, над которыми поднимался пар. Сильный аромат кофея донесся до Амадея, и он очнулся. - Ваше высокоблагородие, - сказал он жалобно, - да вы со мной не стесняйтесь, бейте меня, ваше высокоблагородие, я пес... Я все могу, вы меня не стесняйтесь... Вы только приглядитесь ко мне, какой я пес... Хотите, я на четвереньки встану? Хотите? Мне ведь ничего не стоит, ваше высокоблагородие... В это время действительно вошел полковник Муратов, свежий, розовогубын, в служебном мундире. - Аи! - крикнул Гирос и заслонился обеими руками. Экономка поставила поднос и удалилась. - Ну-с, - весело сказал полковник, - будем дружить? ...Утро совсем занялось. В окно полилось солнце. Март-то ведь был на исходе, то есть почти уже был апрель, и зима не могла заявлять своих прав, она сдавалась перед весной, и только остатки почерневшего снега, да мороз по ночам, да северные ветры еще напоминали прошедшее. Но уже было новое в природе, и деревья готовы были стрелять в синее небо первой зеленью, и вода Освобождалась ото льда, и люди распахивали сундуки, и пора уже было ждать первых цветов, первых пчел и всяких весенних ароматов и звуков. И, может быть, поэтому, когда полковник Муратов весело сказал, что, мол, будем дружить и Гирос увидел солнце, он не стал падать на колени, а поверил полковнику и согласно кивнул, и кивок этот означал, что, мол, я киваю вам в знак того, что мне незачем перед вами скрываться и таиться, ибо мы с вами дети одного племени и, хотя мы обманываем друг друга, пока нам обманывается, но как только обстоятельства хватают нас за локоть, мы готовы и признаться, и повиниться, и руки друг другу протянуть. Вот что означал этот кивок поверженного итальянца, и полковник встретил его новой улыбкой. - Ну-с, - сказал он, - будем дружить. Я по лицу вашему вижу, что вы измучились. Верно? Вы пейте кофей, пейте... - Верно, очень верно, - сказал Гнрос - Он мне сулил золотые горы, шесть тысяч рублей серебром, серебряные горы, шесть тысяч, а дал червонец. - О, - сказал полковник, - здорово вы попались! Да я попробую вас выручить... - Он все себе брал, а мне ничего. - Нынче совсем весна... А вы воротитесь домой, будто нигде и не были, верно? - С превеликим удовольствием, ваше высокобла-горо... - Ваш компаньон - граф? Гнрос захохотал. - Пейте кофей, остынет. Я так и знал. В Ясной вы не были? - Ваше высокоблагородие, - сказал Гирос, окончательно приходя в себя, - дозвольте, я с вами на "ты" буду? - Нет, - сказал полковник и скривил розовые губы, - не дозволю. Вы существо маленькое, зависимое. (Гирос захохотал.) Ну, правда же, правда же... Вы лучше старайтесь быть мне полезным. Я, правда, шести тысяч вам не обещаю (Гнрос захохотал), но вы старайтесь, старайтесь, и все будет хорошо, видит бог. А не будете стараться... Гирос. Господь с вами! Да я для вас... Полковник. А не будете стараться - у меня, видите, какая рука? Гирос. Да что вы, ей-богу! Я пес! Вы меня только поманите, только прикажите: "Ату!" И я готов. Мне ведь ничего не стоит... Полковник. Ну хорошо. Я дам вам немного денег. Он вам тоже ведь обещал? Сколько он обещал? Гирос. Шесть тысяч. Полковник. Ну, это слишком. Я вам дам четвертной. А? Гирос. Благодарен, благодарен! Конечно... Полковник. Что "конечно"? Будете стараться, черт вас подери? Гирос. Расшибусь. Как пес. Вы только кликните... Ваше высокоблагородие, дозвольте, я вас на "ты" буду?.. Полковник. Теперь так, слушайте. Чтобы полное молчание. Вы меня не знаете, дома у меня не были. Скажете вашему другу, что должны вы отправляться в Ясную, пусть он вас отправит... А вы отсидитесь в трактире. Я вас сам найду, сударь, понятно? Гирос. Понятно, понятно. Пошел Амадей по следу! Полковник. Все его письма скопируйте, храните для меня. Понятно? Гирос. Ваше высокоблагородие, да вы пинайте меня, пса, бейте... Я ведь было совсем нюх потерял... А вы велите мне идти по следу! Я готов, ваше высокобла-горо... Полковник. А что, сударь, очень он хозяйку вашу охаживал? Не было ли там чего?.. Гирос. Было, ваше высокоблагородие, было. Как же не было, когда было! Разве я посмею сказать перед вами, мол, не было, ежели оно было... Полковник. Черт возьми! А вы-то что же? Вы-то на что же?.. Черт вас подери! Гирос. Я мешал, ваше высокоблагородие, видит бог. Ничего не было. Да вы бейте меня, бейте, не стесняйтесь... Полковник. Было или не было? Гирос. Не было... Полковник. Допивайте кофей... Гирос. Кофей у вас вкусен!.. Ваше высокоблагородие, позвольте, я на "ты" вас буду? Полковник. Что еще за манеры? Гирос. Это я так, да вы меня не слушайте. Полковник. А что он в Петербург сообщал? Гирос. Страшно говорить. Дозвольте, я вам пошепчу... (шепчет). Полковник. Ничего себе! Какая ложь! Да он-то сам там бывал, в Ясной? Он сам-то видел?.. Гирос. В том-то и дело, что не .был... Полковник. А вы? Гирос. Я, конечно... То есть не то чтобы был... То есть я был. Полковник. Да и вы не были, черт вас возьми! Гирос. Я? Ваше высокоблагородие, я там не был, Полковник. Чего же вы мне врете? Гирос. Я вру?! Да вы бейте меня, ваше высокоблагородие, пинайте меня, ежели я посмею. Я не вру, ваше высокоблагородие. Он там не был и графа не видал. Полковник. А вы? Гирос. Я был... То есть где? В Ясной? Не был, ей-богу... Полковник. Как же вы, черт возьми, донесения пишете? Гирос. Я не пишу. Это он пишет, Шипов. Полковник. Значит, он там был? Гирос. Он? Он был. Несомненно. Полковник. Как же он был, когда вы только что утверждали, что не был? Гирос. Он? Он не был, ваше высокоблагородие. И я не был... Тут полковник вскочил. - Аи! - крикнул Гирос и заслонился обеими руками... Николай Серафимович принялся выхаживать по кабинету, не говоря ни слова, да так стремительно, что давний неведомый мотив не поспевал, летя за ним следом, и ударялся об стены, и разлетался в мелкие брызги, часть из которых попадала на Гироса. ...В полку небесном ждут меня... "Какое свинство! - думал полковник. - Какая грязная возня! И вокруг чего?.. Навозные жуки высасывают из пальца историю, чтобы доказать мне, что я свинья! Кому это надобно?.." ...Зачем тебе алмазы?.. - А что, - вдруг оборотился он к Гиросу, - значит, ежели вы правы, стало быть, я полная свинья? - Упаси бог! - испугался Амадей. - То есть вы получаете деньги и умываете руки, а я - ничтожество и бездарность, ибо я никакой угрозы от Ясной не наблюдал, а вы наблюдали? - Упаси бог, ваше высокоблагородие... "Она энергична и умна, - продолжал размышлять полковник. - Слава богу, я в том убедился. Добра, женственна... Чего же тянуть?" - Вы, не прикладывая усилий, развратничая и пьянствуя, оказываетесь зоркими охранителями порядка, а я - дурак и ротозей - проворонил подпольные станки и всякие козни графа Толстого?.. А может, вам поручено меня дис-кре-ди-ти-ро-вать? - Да что же это такое! - в отчаянии крикнул Ги-рос. - Ваше высокоблагородие, куда же это годится? Это же напраслина!.. "Просто я отправлюсь к ней, - подумал Николай Серафимович, - и скажу, и все ей скажу... Что же будет? Укажет на дверь? Не укажет. Одинокая, беззащитная, белорукая... Не укажет, не укажет..." - Вы славный человек, - сказал он Гиросу, отчего итальянец даже просиял. - С вами можно иметь дело... Жаль, что вы успели уже себя немного очернить, когда пустились в ложь... Тамбовский мещанин и все такое... Жаль. - Ой-ей-ей! - захохотал Гирос, запрокидываясь. - Я им заливал, а они и ушки развесили! Да ведь Я так это. Дай, думаю, ляпну... - А жаль, а жаль... - Да господи, это ж я так, пулечку пустил... Ну, пустил маленькую... ну, простите, ваше высокоблагоро... "Ах, да что мне ее пенсион? Или она будет об том убиваться? Дурочка, голубоглазая птичка... Да я распутаю этот зловещий клубок, не беспокойся, ради тебя, котенок, царевна-лягушка, Золушка, бог свидетель и судья..." ...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои? В полку небесном ждут меня... Уже давно Гироса не было, он исчез, едва ему было позволено, а полковник все вышагивал йо кабинету. "Какая грязь! - думал он. - Значит, ежели вы виноваты, граф Лев Николаевич, стало быть, и я виноват, что недоглядел? Так я докажу им, докажу вашу порядочность и непричастность..." ...В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи!.. Наконец явилась молчаливая экономка и сырой тряд" кой протерла кожаное кресло, в котором восседал еще совсем недавно несчастный грек. 8 (Из неофициального письма Московского генерал-губернатора Тучкова П, А. - управляющему III Отделением генерал-майору Потапову А. Л.) ...Просто диву даюсь на Вашу прозорливость. Вы прочтите, Вы только прочтите донесение этого агента, и Вам станет ясно, какое бесценное сокровище у нас в руках. Не скрою, я долго мучился в поисках благоприятного решения ужасного вопроса, связанного с Графом Толстым и со всей этой историей, но ничего обнадеживающего никак найти не мог, как вдруг этот маленький человечек, это чудовище, возьми и придумай способ, достойный быть рожденным лучшими умами. Да что это со мной? А достоин ли я своего места? А может, мне лучше удалиться в свою подмосковную, да и не тешить себя зря? Вот какие мысли рождались во мне, покуда я размышлял над предложениями, полученными из Тулы. Но это я так, почтеннейший Александр Львович, из пристрастия к самобичеванию. А Вы-то неужто обо всем знали заранее, то есть знали, что он такой ловкач? Ведь я-то думал: ну что это почтеннейший Александр Львович затевает с эдаким-то чудищем? Быть беде. Теперь же, однако, представляю гордость Государя за Вас да за Князя, когда он узнает, как тонко и неумолимо был погашен сей отвратительный очаг политического распутства. Теперь Вы спрашиваете, что мне лично известно о Графе Толстом, и верно ли, что он автор перечисленных вами книжек, и что я об этом думаю. Действительно, Граф пописывает, и, как говорят, не без успеха, что-то там такое действительно у него есть, хотя в нынешние-то времена у нас все ведь пишут, кто во что горазд. Ужасно не само писание, а ежели оно оборачивается против существующих порядков. Вот Граф и сподобился. И видите, почтеннейший Александр Львович, оказывается, неспроста это пристрастие Графа к исключенным и всяким прочим сомнительным молодым людям: среди них, вероятно, ему легче сеять зерна зла. Предвижу Ваше решение и уже распорядился об отправке денег известному Вам лицу, чтобы не задерживать хода предприятия... (Из неофициального письма Тучкова П. А. - неизвестному) ...и Вы за этим хорошенько проследите, ибо Генерал Потапов несомненно раздувает это дело и все лавры попытается присвоить себе, несмотря на то, что Ваше участие в сем деле не второстепенно и именно от Вас в свое время мы с Графом Крейцем и получили предписание споспешествовать... (Из официального письма шефа жандармов, главного начальника III Отделения, генерал-адъютанта князя Долгорукова В. А. - Потапову А. Л.) ...В главном не могу не одобрить блестящей выдумки. Это именно то, что было нам так необходимо. В нашей с Вами работе случайностей не бывает, и вот Вам наглядный пример. Мы не случайно обратили внимание на первое донесение о Графе Толстом и не случайно распорядились отправить туда именно этого агента. Опыт и интуиция с очевидностью подсказали, что он не простой пройдоха, но, обуреваемый жаждой принести пользу Государю и лично мне преданный, он выполнит поручение с тщанием, чего бы это ему ни стоило. Распорядитесь, Милостивый Государь, об немедленной отправке денег, ежели это еще не сделано. Не сомневаюсь, что Вам не миновать Владимира, а мне благосклонного взора Государя. (Из частного письма Московского обер-полицмейстера графа Крейца Г. К. - неизвестному лицу) ...Говорят, что Тучков совсем a perdu sa raison du bonheur [Потерял голову от счастья (фр.)], утверждает, что во всем его заслуга, что будто бы это он нашел того секретного агента, о котором я Вам писал, и теперь только остается ждать страшных разоблачений. Представьте себе, каков этот Толстой, и, говорят, совсем еще молод. А уж в Петербурге и подавно дым коромыслом - шутка ли, такое дело!.. (Из неофициального письма подполковника Шеншина Д. С. - полковнику Воейкову) ...Я уже получил указание об отправке денег. План-то этот хорош, остроумен, да долог. Я докладывал Его Превосходительству, да он и слышать об этом не желает. Обложился письмами Генерала Потапова, перечитывает их и прищелкивает языком. Сдается мне - будь ваше ведомство попроворнее, послали бы туда парочку-другую жандармов, да и дело с концом. У нас же, как на грех, обожают пышные и долгие церемонии и всякий таинственный вздор... (Из письма Л. Толстого - М. Н. Катко в у) ...Я принялся только на днях за свой запроданный роман и не мог начать раньше. Напишите мне, пожалуйста, когда вы желаете иметь его. Для меня самое удобное время - Ноябрь, но я могу и гораздо раньше. Ежели вам это неудобно, напишите прямо, я вам возвращу деньги (я теперь в состоянии это сделать) и все-таки отдам роман только в Русский Вестник. Ежели бы и вовсе раздумали, то я с удовольствием бы и вовсе отказался. Пожалуйста, напишите мне обстоятельно и совершенно откровенно. Я, главное, желаю сделать так, чтобы вы были довольны... СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО Управляющий III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии С.-Петербург Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии, Муратову В III Отделении до сих пор нет Вашего четкого ответа о наличии студентов в имении Графа Толстого Ясная Поляна. Последнее Ваше донесение имело поверхностный характер и никак не совпадает по своим данным с донесениями упомянутого секретного агента. Вы, Милостивый Государь, пользуетесь старыми, непроверенными сведениями, и эта разноголосица вносит в нашу работу разнобой. Его Сиятельство Князь весьма озабочен сложившейся ситуацией и выражает крайнее недоумение по поводу Вашей странной бездеятельности. Генерал-Маиор Потапов (Из письма полковника Воейкова - полковнику Муратову) ...Ты спрашиваешь черт знает что такое. Да как же ты можешь разоблачать и уличать М. Зимина, коли у него все нити в руках? Посуди, весь Петербург напряжен до крайности, все застыли в ожидании благополучного окончания истории, Москва трепещет, будто девка, которую вот-вот должны... Тучков страдает бессонницей - все ждет, в политическом сыске - полнейший переворот, М. Зимину дадут дворянство, помяни мое слово; и вдруг ты со своими разоблачениями, и при своей репутации! Нет, нет, твои обиды, право же, несостоятельны и неуместны. Ты - муравей перед телегой. Да она тебя раздавит и не заметит. Пишу тебе, уважая тебя и памятуя о нашей былой славной совместной жизни и нынешней нашей дружбе, успокойся ради бога и не делай глупостей, или тебе всего мало, что уже было? Когда бы ты имел возможность хоть краем глаза глянуть на Тучкова да почитать письма Потапова, ты бы бросил свои затеи и не носился бы с пустыми фантазиями... (Из частного письма частного пристава Шляхтина - неизвестному лицу) ...Молю бога, чтобы этот пройдоха чертов все сделал хорошо, а то ведь, не дай бог, ежели чего у него сорвется, так мне голову оторвут за все про все, ты, мол, такой- сякой, все затеял, с тебя, мол, все началось, и прочее, и прочее!.. Кабы ты знал, какие я ему деньги отправляю, ты бы ахнул. Вот игра природы!.. 9 Ранним вечером конца апреля из прекрасной гостиницы Севастьянова выскочил владелец лучшего трехкомнатного нумера галицкий почетный гражданин М. Зимин и помчался что есть мочи по начавшей зеленеть Туле. Он бежал, обгоняя прохожих. Знаменитое гороховое пальто было, очевидно, брошено в нумере. Коричневый сюртук и черный цилиндр придавали фигуре секретного агента значительность. Свеженакрахмаленная манишка радовала взор, соломенные бакенбарды сверкали под солнцем. Он бежал, вытянув шею, словно торопился по следу. Глаза его источали зеленые лучи. На груди под сюртуком хрустели ассигнации. Рядом с ним по мостовой катила извозчичья пролетка, и громадный розовогубый извозчик приглашал с улыбкой: - Барин, а барин, садись - подвезу. Но секретный агент продолжал свой бег, не обращая внимания на экипаж. Как же сложилась жизнь Михаила Ивановича после уой злополучной ночи? А вот как. Лишенный чести, было-to могущества, славы, компаньона, он вылетел, подобно пробке, из дома вдовы, сопровождаемый слезами и про-Йлятьями, ничего не понимая и ничего перед собой не видя. С маленьким узелком близких его сердцу вещей поскакал он сперва по лестницам, а затем по утренним мостовым негостеприимного города. Уже дом Дарьи Сергеевны скрылся из виду, а в ушах его все еще звучали проклятия. Долго ли, коротко ли колесил он по улицам и переулкам, но усталые ноги привели его к гостинице Севастьянова, и он, пересчитав жалкие остатки денег, снял себе маленький полутемный нумерок, единственное оконце которого упиралось в старый, изъеденный временем забор. Не обращая внимания на бедное убранство нумера-, он бросился на жесткую кровать и мгновенно уснуя. Проснулся бодрым, но с ощущением печали и тут же вспомнил, что с ним произошло. Крепость, которую он так долго, тщательно и любовно создавал, рухнула - подвел один кирпичик. Будущая счастливая жизнь с Дасей была погребена под обломками сырых стен. Компаньон исчез. Только тут Михаил Иванович понял, как печально одиночество, как отвратительно одному, даже без этого красноносого подлого грека, прощелыги, без этого итальянца и пса. Где ты, Ама-деюшка? Откликнись!.. В каморке стояла тишина. В желудке отчаянно засосало, и, странное дело, захотелось ватрушек. Наскоро одевшись, Михаил Иванович вышел из нумера. Вдруг навстречу мальчик в красном казакине, с подносом, на подносе пустые бутылки, горка грязных тарелок, объедки... Шипов повеселел. - А ну-ка, се муа, притащи-ка мне щей, - сказал он вдохновенно, с улыбкой. - Что-то мне есть охота. Да погорячей. - Ух ты! - засмеялся мальчик и побежал прочь. Михаил Иванович даже рассердиться не успел. Заглянул в тусклое зеркало: он стоял там весь измятый, словно его долго выжимали, соломенные космы глядели в разные стороны, как у черта. - Беда, - сказал он, ощупав лицо, - не подадут. Поднял воротник горохового пальто, надвинул котелок и бочком-бочком пошел к выходу. Там из самых сеней, из вестибюля, на второй этаж вела ковровая лестница, и гладкие круглые перила просили проскользить по ним ладонью. Там, за белыми дверьми, спокойно ели щи, обсасывали куриные кости и, зажмурившись, опрокидывали рюмочки. Ах... Это, конечно, не "Шевалье", но жить можно. Полный сетребьен. А тут, значит, нужно бежать до Кремля, там в торговом ряду спросить горячей требухи на пятак с куском хлеба и опять бежать обратно? Мерси. Для чего же тогда было огород городить?.. И Михаилу Ивановичу показалось, что пахнет ватрушками. Торопливой рысцой кинулся он к торговым рядам, озираясь по сторонам в надежде встретить Гироса, но того нигде не было. Ночная история уже успела слегка поостыть, но не совсем. Камень с души не свалился. Так и хотелось свернуть к Дасиному крыльцу, ворваться, упасть в ножки или, напротив, подхватить на руки: да прости же, прости, слышишь? Дарья, ау, голубка, перепелочка, ко-ко-ко, это все старуха чертова, Гирос этот, грек, Лев Толстой этот, ау-ау... Сердце тянулось к крыльцу, а ноги торопились к торговым рядам, и вот он уже пристроился на досках и одной рукой закидывал в рот горячие, ароматные куски, а другой придерживал сползающий на глаза котелок. То ли пятак был мал, то ли торговка скупа, а пришлось снова раскошеливаться. Шипов ел, а перед глазами маячила столовая в доме князя - чисто, тихо, благородно, мерси, сильвупле, мерси, сильвупле... А знает ли князь, каково ему, Мишке Шилову, здесь, в Туле? Здесь, в торговых рядах, с полным ртом горячей требухи - и ни стола, ни стула? За что же такой мезальянс? Нынче эманципация. Ежели я чего вам не по душе, так премного благодарны и разойдемся. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте... Надо вам чего, так вы меня в холе содержите, а за так, лямур-тужур, кому охота спину ломать? Ну?.. Наконец он насытился, позвенел мелочью в кармане и двинулся обратно. Теперь следовало все спокойно обдумать и решить, как жить дальше. Неужели подлый грек воротился после бегства и преспокойно спит в своей светелке? А может, даже в ее спальне?.. Возмущенное сердце повлекло его за собой, и он остановился на Дасином крыльце. Дверь отворила Настасья. Из дому потянуло знакомо-знакомо. Душа Михаила Ивановича затрепетала. - Пущать не велено... - Настасьюшка, - попросил он как мог поласковей, - ты компаньона моего кликни, итальянца... - И их не велено, - сказала Настасья. - Нету никого. - И захлопнула дверь. Шипов оглянулся с грустью. Улица была тиха и пустынна. Все вокруг было знакомо, словно жизнь прошла у этого крыльца. Напротив на углу громадный извозчик с розовыми губами дремал на козлах. Черный петух с забора разглядывал секретного агента. "Секретный, секретный, - подумал Шипов с досадой, - а что проку?" Он воротился в свой нумер, бочком-бочком просколь-зил мимо хозяина, так, на всякий случай, и улегся спать. Шли дни. Не было ни писем, ни денег. Михаил Иванович совсем изголодался. Душу охватили страх и отчаяние. Он попытался вспомнить старое, эдаким барином завернуть в трактир, но едва вошел, голова закружилась, глаза потухли. - Тебе чего? - спросил хозяин неласково. - Да ничего, - тихо ответил Шипов. - Это я так. - Ну и ступай, коли так... Что деньги делают с людьми! С ума сводят... А что безденежье? Еще хуже! И не потому, что голодно, а потому, что страшно. "Может, наняться куда?" - думал иногда Михаил Иванович, но не решался. Ложился на койку, закрывал глаза и тотчас видел: вот, сытый и ленивый, сходит он по лестнице, и уже сверху ему видны блюдо с ватрушками, и самовар, и золотой мед, и молоко с коричневыми пенками... В животе гудело, челюсти сжимались, но вот беда - едва он подходил к столу, как тотчас засыпал. И так всегда. Лишь закроет глаза - идет он по лестнице, сытый да ленивый, не торопится, а Дася глядит на него, словно белая кошечка, ждет, а он идет, идет... "Что-то граф денег давно не шлет, - думал иногда Михаил Иванович, - али оброк собрать не успел, алн еще чего..." Тут еще новый страх прибавился: вдруг сам Севастьянов нагрянет, денег за нумер спросит? Михаил Иванович в такие минуты совал голову под подушку и думал: "Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте..." А с Гиросом тем временем произошло вот что. Он вышел тогда от полковника полный сил и спокойствия. В кулаке лежал четвертной. В лавке он долго перебирал фуражки и, наконец, вместо клетчатого своего картуза купил фуражку сливочного цвета, с большим козырьком. Так изысканно преображенный, отправился он к дому вдовы, где Настасья произнесла решительное "нет". Не смущаясь и не падая духом, свернул он в хороший трактир; не жалея денег, пышно, вволю пообедал, выпил, даже не отказал себе в бутылке шампанского, а затем, и не пытаясь отыскать компаньона, и даже позабыв о нем, да и о Дасе, да и о полковнике и обо всех ужасных событиях, откупил узкое местечко на нарах ночлежного дома, заплатив за неделю вперед все деньги, что еще оставалась, аккуратно разделся, сунул одежду под голову, растянулся на грязном, соломой набитом тюфяке, зарылся в неизвестное тряпье, вдохнул столетних ароматов и, не обращая внимания на шум и суету подвала, крепко уснул. Шли дни, а он не просыпался, и никого это не тревожило. Дыхание его было ровным, щеки порозовели, длинный нос издавал мелодичные звуки. Вот что произошло с Гиросом, покуда Шипов голодал и мучился, ломая голову, как помочь беде. Однажды прекрасным апрельским утром (а оно воистину было прекрасно, это утро, ибо кончался апрель, было много солнца, первая трава лезла из всех щелей, молодые клейкие листочки начали распускаться) в дверь его сильно постучали. Он похолодел. Денег уже не оставалось, даже мелочи, но, к счастью, это был не хозяин, а мальчик в красном казакине. Он протянул Шипову большой синий конверт и удалился. "Господину Зимину" - значилось на конверте. Что было предположить? Кто знал о его пребывании в гостинице? Деньги? Но они летали иными путями, через иные руки... Долго Михаил Иванович вертел в дрожащих руках злополучный конверт, пока наконец не решился вскрыть его. "А ежели все-таки деньги?" - без всякой надежды подумал он и надорвал край. Из большого конверта выпал маленький, аккуратный, вдвое сложенный листок. Денег не было. Несколько фиолетовых строк заплясали перед глазами Шилова, сплелись, расплелись, перемешались, буквы лезли одна на другую, получилось хитрое кружево, смысла которого нельзя было понять. Вдруг кружево распалось само, и Михаил Иванович прочел: "Милостивый Государь, зная о цели Вашего приезда в наш город и будучи хорошо знаком с нравами и обычаями здешних жителей, спешу предуведомить, что против Вас замышляется ужасное предприятие. Торопитесь, Милостивый Государь, опередить злоумышленников и постарайтесь покинуть город до рокового часа. С истинным почтением, Ваш доброжелатель". Он не испугался, просто удивился: "Какой еще доброжелатель?" Холодное, вежливое предупреждение было ему непонятно. Эпистолярный жанр в таких формах был ему чужд. Ему не хватало во всем этом простого крика ужаса: "Спасайся, убьют!" Нет, чувства его не всколыхнулись от прочтения, было немного обидно, что все-таки нет в конверте денег. "Деньги!" - подумал он и ринулся на почту уже в который раз. Михаил Иванович не был сентиментален и слезлив. Его дубленая кожа не пропускала тонких посторонних звуков, и стоны, жалобные вздохи, всякие там причитания - все это не касалось его души. Но в этот день он ощутил, что душа взорвана изнутри, комок подступил к горлу, в носу защекотало, защипало веки, и что-то легкое, на тонких лапках, побежало по небритой щеке вниз, вниз, к подбородку, добежало до самого его краешка, повисело и сорвалось. И тут же точно такое же, словно их была целая стая, покатилось по востренькому носу и остановилось на самом кончике... "Ровно муха", - улыбнулся он и смахнул это ладонью. Вот и пришел этот день, этот благословенный день, когда ровнехонькие ассигнации улеглись на его ладонь. -Он торопливо вернулся в свой нумерок, накинул крючок на дверь и выложил свое богатство. Сорок четвертных билетов, ровно сорок, ни больше ни меньше, лежали перед ним на полу, освещенные уходящим солнцем. Забылось все. Все несчастья разом кончились. Сердце застучало с прежней силой. Руки налились, плечи раздались. Голос окреп, ибо едва, спрятав деньги, он кликнул коридорного, тотчас коридорный прибежал, за ним мальчик в красном казакине, потом сам хозяин Севастьянов, и все закружилось, загудело, запричитало вокруг Михаила Ивановича. А ведь о деньгах он еще не сказал ни слова, но они словно почуяли что или действительно окреп его голос, и он теперь стоял гордо, с легкой улыбкой на тонких устах, и едва поводил плечами или взмахивал рукою, как суета усиливалась, а бросал одно только слово - и с ним непременно соглашались: "Вестимо, сударь...", "А как же-с, ваше благородие...", "Не извольте беспокоиться..." И его повели наконец на второй этаж, по той самой ковровой лестнице к самой дальней, самой белой двери и распахнули ее. Господи боже мой, комната, вся голубая, бескрайняя, раскинулась во все стороны - не видно берегов, за ней другая, а там уж и третья! И тут же хозяин выкатился прочь - распоряжаться, а коридорный ловко повесил в гардероб единственное гороховое пальто Михаила Ивановича, а мальчик в красном казакине, словно красный кузнечик, поскакал на худеньких ножках за всякой любимой снедью для секретного агента. "Какой еще доброжелатель? - вспомнил он, как в полусне. - Какие еще угрозы? Эвон куды я поднялси-ии! А выше-то куды? Тама - небеса одни!.." Начиналась новая жизнь. Покуда мальчик бегал в соседнюю ресторацию заказывать то-это, Михаил Иванович решил не терять времени, то есть он не мог поступить иначе, он, как застоявшийся молодой, полный сил жеребчик, рвался с привязи, манишка душила его, сюртук шокировал. Легко и радостно сбежал он по лестнице, выскочил на улицу и тут же, за углом, в магазине Жерве, с помощью мадам выбрал себе все самое лучшее, велел упаковать, дал адрес, расплатился и отправился в обратный путь. Посыльный из магазина мчался следом, так что и ждать-то пришлось недолго. Он ловко влез в белую шелковую сорочку, натянул клетчатые панталоны цвета беж, повязал черный галстук, надел коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам коричневою же тесьмой, взбил бакенбарды, и ринулся к зеркалу, и застыл перед ним с бьющимся сердцем при виде чудесного красавца с немного исхудавшим, измученным лицом, с синими кругами под глазами, наблюдая, как он изящно отставил одну ногу, словно приготовился шагнуть, как руку слегка изогнул в локте... Прискакал кузнечик в красном казакине, сгибаясь под тяжелым подносом. Круглый стол заполнялся всякой снедью. Глухо звякал фаянс, выпевали бокалы, рюмки, серебро. Пар клубился над судками, сотейниками, каст-рюлечками, наполняя комнату туманом. Михаил Иванович погрузился в изучение снеди, в узнавание, принюхивался, раздражал себя пуще, пуще, а сам все подкрадывался ближе, ближе, пока не коснулся края стола, и тогда чинно, неторопливо уселся, повязал салфетку (а как же), и налил из пузатого графинчика в граненую рюмку, и, еще не успев выпить, почувствовал, что захмелел. - Когда я жил в доме князя Долгорукова, - сказал он мальчику, - у нас без салфеток никто за стол не садился. - И выпил. Грибки были ничего себе, есть можно. Редечка тоже. Хруп-хруп... - А ты чего? - сказал он мальчику. - Садился бы тоже. Вот грибочки, се муа, какие... Но мальчик исчез за дверью. Шипов потянулся налить вторую, как вдруг явился сам хозяин и вручил ему синий конверт. Что-то неприятно заворошилось в груди у секретного агента. Но на сей раз он не стал раздумывать и вскрыл конверт. И снова маленькая четвертушка бумаги выпала ему на ладонь.. "Милостивый Государь, Вы, надеюсь, все-таки в здравом уме, чтобы понимать, как неустойчиво Ваше положение. Мы знаем о Вас все, Вы раскрыты. Никакие ухищрения Вам не помогут. Покиньте наш город, покуда еще не поздно. Берегитесь. Примите уверения... Ваш недоброжелатель". Тут страх юркнул Шилову в рукав, проскользил по руке, по спине, оставляя прохладный, влажный след, и замер где-то на шее, под воротом. Он снова перечитал короткое письмо. В дверь тихонечко постучали. Михаил Иванович вскочил, подбежал к двери, прислушался. Ничего не было слышно. Стук повторился, мягкий, дразнящий, едва слышимый... А что, как сам Шеншин? Кому же еще стучать так вкрадчиво, так упрямо?.. "Надо бы съездить в Ясную, - подумал Михаил Иванович, дрожа. - Посмотреть, как там, чего..." И снова послышалось: тук-тук-тук-тук... Подавив дрожь, он выглянул. Коридор был пуст. "Какие еще недоброжелатели? - вспомнил он про письмо. - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте", - и запер дверь. Затем затаив дыхание, на цыпочках воротился к столу. Поел куриную ножку. Выпил. Пододвинул тарелку со щами... Но есть не стал. Элегантный, благоухающий вином и духами, осторожно заскользил в следующую комнату, заглянул под диван, пошарил под креслом, немного успокоился, вдруг вспомнил, что есть еще комната, вошел. Широкая кровать под одеялом малинового шелка звала утонуть в ней, но он пренебрег ею. Пошарил и здесь - никого не было, да и не должно было быть, однако полковник Шеншин, вероятно, стоял где-то совсем близко, идол! "Чего мне там, в Ясной-то, надо? - попытался вспомнить Михаил Иванович. - Чего? - И тут же вспомнил: - Да граф же Лев Толстой, господи! А я-то... - Что-то влажное шевельнулось под воротником. - А чего Толстой-то, чего? Чего я ему?.. Чего я должен?.." Он заскользил обратно в столовую, по пути глянул в окно. Улица была пустынна. Вечерело. Шипов снова налил рюмочку, выпил, повязал салфетку. Какая-то невидимая ниточка пролегла в сознании между графом и им, пролегла, натянулась и зазвенела. Ему стало душно, и он распахнул окно, и тотчас вместе с прохладой, с запахом дымка и свежей липы вплыла в комнату едва слышная знакомая мелодия: ...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?., "Господи, хорошо-то как! - подумал Михаил Иванович. - Совсем антре". В дверь снова постучали. - Кто там еще? Он опять подкрался к двери. Легкое дыхание из-за нее послышалось ему. Уж не Дася ли? Дася, Дарья Сергеевна, голубка, Дасичка... Лямур? Мур-мур-мур?.. И открыл дверь. Коридор был пустынен и тих. - Эй! - крикнул он. Появился мальчик в красном казакине. - Ты чего? - спросил Шипов подозрительно. - Ничего-с. - А кто стучал? - Никого не было-с, ваше благородие. Щи уже остыли, уже не было в них прежней прелести. Белая пленочка застывшего жира напоминала осеннюю корочку льда на тихом пруду где-нибудь в Веденееве, Чапчнкове или в Ясной, у самой барской усадьбы, которая еще недавно отражалась в этом пруду, а теперь вот - лед. ...В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи!.. "А я и не сплю, - засмеялся Шипов и похрустел ассигнациями. - А кабы не граф Лев Николаевич, не видать бы этого богатства..." Он налил рюмочку и с умилением выпил за графа. Вошел Севастьянов: i - Может, чего надо? - Ничего не надо, - сказал Шипов расслабленно. - Не побрезгуйте, любезный... Хозяин присел, удивляясь одинокому барину. - А что, - спросил Михаил Иванович, - граф Толстой Лев Николаевич у тебя живал? - А как же-с, - сказал Севастьянов, - непременно-с. Как в Тулу приезжают, завсегда у меня-с... "Ах, - подумал Шипов, снова умиляясь, - совсем ан-шанте..." - Ну, и что он? Как он? - Нумер, значит, у них, - сказал хозяин, - завсегда поменее вашего, в одну комнату-с. - О? - удивился Михаил Иванович. - Подумать только! - Человек он молодой, обходительный, одеваются просто... - Ах ты господи... - У них и имение тут недалеко-с, Ясная Поляна, дедушки ихнего.-с... - Это мое имение, - вдруг сказал Шипов, - вот так-то, брат. - Как же-с, - засмеялся Севастьянов, - они там живут, я знаю. - Они живут, а имение мое. Я и доход с него получаю... - Пополам, что ли? - удивился хозяин. - Да, - сказал Шипов. - Ваше здоровье... "Эх, Матреша, - подумал он, - поглядела бы ты на меня!.." Севастьянова уже не было. Жизнь продолжалась. И вдруг нестерпимое, как огонь, желание увидеть Дасю овладело Шиповым. Увидеть, повиниться, похрустеть ассигнациями. Голова была легка, никаких тревог уже не было - одна надежда на успех, одно упование, И вот он бежал, вытянув шею, в коричневом сюртуке и в цилиндре, а вровень с ним по мостовой катила извозчичья пролетка, и громадный, чернобородый, розовогу-бый извозчик приглашал и приглашал прокатиться: - Барин, а барин, садись - подвезу. Но Шипов бежал, не обращая внимания на экипаж. Вот и дом, вот и крыльцо, и дверь. Настасья отворила и не узнала. Он отпихнул ее плечом; не снимая цилиндра, ринулся в кружевную гостиную, стараясь не потерять, не позабыть каких-то никому не известных доселе слов, витиеватых построений, вдохновенной высокопарности раскаявшегося и жаждущего прощения. Он знал, с чего начнет, но прежде... этот элегантный господин в клетчатых панталонах цвета беж, в коричневом сюртуке, обшитом по бортам шелковою тесьмою, в.цилиндре, сверкающем и переливающемся, подобно нимбу, бросится на колени и поползет к ее ногам с видом паломника перед гробом господним. "Дарья Сергеевна, вот он я! Голубушка, бонжур! Я озолочен и вас хочу озолотить на всю жизнь... Вы пб-думайте, сетребьен, как можно этим распорядиться! Ля-мур?.. Ручку, ручку, пожалуйте-с..." Она вскрикнет, отступит на шаг, закроет на мгновение голубые глазки: "Ах!" Белая ручка упадет невзначай на широкое, коричневого альпага плечо... "Ночей не спал, изголодался... Великий пост у меня был, Дасичка, перепелочка, о тебе молился, вымолил вот... Тысяча рублей!" Она зарыдает, запрокинет головку, выставив, слабея, белую шейку. "У меня имение здесь неподалеку, да, да, рядом совсем... Да не плачь ты, не плачь, не реви, консоме, вот, ей-богу! Ну чего ты? Али я тебе не люб?" "Люб, люб... Иди сюда, дурачок. Встань с пола, не пачкай новых панталон, дурачок, мужлан, чудовище. Настасья, пошла прочь... Ах, ты мне все платье измял, сумасшедший..." Он влетел в кружевную гостиную и остановился. Она стояла перед ним, вскинув брови, приоткрыв ротик, готовая крикнуть. От него исходило сияние, слепило. Она прикрыла глаза. Вот и стол, приготовленный к вечерней трапезе, и самовар гудит, и ватрушки золотисты, как праздник... А вот я тебе еще чашечку, еще ватрушечку... Ах, что-то я нынче пермете, переел... Ну, тогда спать пора... Спать? Хе-хе-хе... Ну, так чего же, спать так спать, хе-хе... Все забыто, все прощено, все кануло. В мире нет ничего, кроме ликования двоих. Я бросаю к твоим ногам свою честь, имение, тысячу рублей ассигнациями... Сколько нам еще осталось жить на этом свете? Пустяки... Господин в коричневом. сюртуке полез за пазуху за ассигнациями, чтобы развеять их по кружевной гостиной. "Ну? Что? Каково? Сроду таких денег в руках не держал... Мезальянс. Когда я жил в доме князя... Еще одну пару мне купим: сюртук черный, панталоны в полоску. Тебе накидочку из соболя али еще чего... Чего сама хочешь? Ну, чего?.." - Настасья, - позвала она едва слышно. "Гости приедут... Милости просим, милости прошу. Бонжур, мадам... Усаживайтесь, пейте-ешьте, сейчас граф приедут, Лев Николаевич - мой, пуркуа, троюродный братец..." - Да Настасья же! - позвала она громче. - Дасичка, - сказал он, задыхаясь, - не пужайся, это ж я. - Вон! - указала она на дверь. - Вон из моего дома! Перебирая ватными ногами, он покинул кружевную гостиную и очутился на крыльце. Он брел по вечерней Туле, а за ним, и перед ним, и вокруг него звенело, переливалось то печально, то будто бы даже насмешливо: ...В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи... И чернобородый извозчик катил следом медленно и упрямо и время от времени повторял свои призывы: - Барин, прокатимся?.. Милости прошу, ваше благородие... Лошадку не обижайте... В ресторации Шипов сидел, не снимая цилиндра, не замечая присутствующих, пил, пил, пил, и когда почувствовал, что находится совсем в другом мире, а вдова далека и придумана, твердой походкой направился к гостинице. Круглый стол уже был чист от посуды. Мальчик в красном казакине стоял в дверях - если что прикажут. Господин в сюртуке из альпага с помятыми бакенбардами тускло маячил в зеркале. ...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?.. На круглом столе, на самом виду, лежал синий конверт. Уже не заботясь о своей судьбе, покорно и вяло Шипов извлек из него записку. "Милостивый Государь, да Вы еще в Туле?! А ведь завтра уже будет поздно!.. С почтением". - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте! - крикнул Шипов, и тотчас мальчик в красном казакине исчез за дверью. - Эй! - крикнул секретный агент, трезвея и наполняясь страхом, но никто не явился на зов. Тем временем чернобородый извозчик соскочил с козел у своего дома и скрылся в нем. Через десять минут Николай Серафимович Муратов в халате и феске вошел в свой кабинет и пристроился у стола. Перо приплясывало в его пальцах, по выпуклому . лбу прокатывались волны, розовые губы смеялись. ВЕСЬМА СЕКРЕТНО От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии, г. Тула Управляющему III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, Свиты Его Величества, Господину Генерал-Майору и Кавалеру Потапову Галицкий Почетный Гражданин Михайло Иванович Зимин, прибыв в г. Тулу 17-го минувшего Февраля с Тамбовским мещанином Гиросом,-распустил слухи, что он агент Правительства и что ему поручены важные секретные дела. Как установлено, Г. Зимин имеет свидетельство, выданное ему Приставом Московской полиции Городской части г. Шляхтиным за Э 101 сроком на два месяца. У Господина Гироса - паспорт, выданный ему из Тамбовской Градской Думы. Господин Зимин все время пребывания своего в Туле вел разгульную, нетрезвую жизнь, посещая трактиры низшего разряда, и наконец дошел до такой крайности, что оскорбил беззащитную почтенную женщину, вдову капитана Каспарича, за что и был изгнан ею из ее дома. Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы Правительством следить за действиями Графа Льва Толстого и за лицами, живущими у него в имении в с. "Ясная Поляна". Узнав об этом, я пригласил к себе Г. Гироса, который подтвердил все, относящееся до Г. Зимина, и прибавил, что Господин Зимин обещал ему дать шесть тысяч рублей серебром, если он откроет что-нибудь о Графе Толстом. Но во все это время ни Г. Гирос, ни тем паче Г. Зимин ни разу в "Ясной Поляне" не бывали и не открыли ровно ничего. Об этом обстоятельстве я лично сообщил Господину Начальнику Тульской губернии, который вполне разделяет мое мнение, что Г. Зимин (если ему и дано было какое поручение) болтливостью своею много повредил к узнанию истины и действию лиц, живущих в имении Графа Толстого, за которыми ему, быть может, поручено было следить. Господин Гирос в настоящее время исчез в неизвестном направлении, а Господин Зимин, обзаведясь деньгами, продолжает предаватся разврату и разгулу. О чем долгом считается почтительнейше донести Вашему Превосходительству. Полковник Муратов Николай Серафимович так был доволен всем происходящим, что его нисколько не удручало исчезновение Гироса. Две безумные ночи, проведенные в доме вдовы в образе старухи, вдохновляли на новые подвиги, тем более что дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Во-первых, как важны были, решительность и сноровка, как ворвался он бурей в это уютное гнездо, волею негодяев готовое было превратиться в логово разврата и преступления, как эта буря во мгновение ока выкорчевала дурные корни и вдохнула свежего воздуха. Во-вторых, неоднократные намеки и искры любви, источаемые полковником, попали в цель, и вдова уже была готова принести себя в жертву. Да, едва с ее глаз спала пелена, едва рассеялся зловещий туман, она вдруг увидела, в каком ужасе прежде находилась, и потому, едва он протянул руку, она тотчас за нее ухватилась, сжала своими признательными белыми ладонями и поклялась себе самой никогда уж не выпускать. Полковник представлял себе вытянутое, напряженное лицо галицкого почетного гражданина, зеленые глаза, полные страдания и даже страха, и розовые его губы растягивались в удовлетворенной улыбке. Он кликнул экономку, вручил ей три конверта: один громадный, белый, под сургучными печатями, адресованный в Петербург, другой поменьше, синего цвета, для господина Зимина, и третий, совсем маленький, розовый, для вдовы капитана Каспарича, - и экономка исчезла, распространяя благоухание недорогих духов. "Каков негодяй, - думал полковник, посмеиваясь, - присосался, прилепился, прикоснулся грязными лапами к женщине. Она существо слабое, может и не выдержать". ...Бежали дни. Гирос все спал на жестких ночлежных нарах, укрывшись душным тряпьем, под гомон и топот ног, розовея, округляясь и не подозревая, что происходит в божьем мире, как вдруг будто какая сила подтолкнула его и он проснулся. В новой фуражке сливочного цвета, округлившийся, с заплывшими глазами, вперив длинный нос в пространство, он сразу же как-то догадался, где может находиться в эту минуту Шипов, и, проспав почти двадцать дней, покинул гостеприимную ночлежку, чтобы продолжать жить, надеяться и избегать опасностей. Сливочная фуражка недолго маячила среди майского тульского люда, бредущего по своим делам; скоро ее обладатель вошел в гостиницу и, никого ни о чем не спрашивая, направился прямо к белой двери трехкомнатного нумера. В первой комнате увидел он круглый стол, загроможденный всякой снедью и бутылками. Ни слова не говоря, Гирос присел к нему поближе и запустил длинные пальцы во что-то румяное и еще теплое - то ли в курочку, то ли в поросенка... Он ел неторопливо, но плотно, с хорошо нагулянным аппетитом, запивал .шампанским и рейнским, утирался крахмальной салфеткой, распускал пояс ца панталонах, чтобы легче было дышать, и придвигал, придвигал очередные блюда, благо их было много. Жизнь снова казалась прекрасной, и только давний расплывчатый сон о встрече с полковником слегка отравлял ее. И вот уже есть стало невозможно, желудок был набит до отказа, и тогда где-то вдалеке послышались осторожные шаги и перед Гиросом возник некто в изрядно помятом сюртуке из коричневого альпага и клетчатых панталонах неопределенного цвета - настолько они -были грязны. На изможденном лице человека лихорадочно блестели зеленые глаза. - Амадеюшка! - воскликнул человек, и Гирос вспомнил его. Они обнялись, как старые друзья. Когда закончились первые приветствия и первые рассказы о том о сем, Шипов сказал: - Ну, брат, за мной охота идет - беда. Я уж пять ночей не сплю - жду. Ты теперь покарауль малость, а я, компрене, посплю... Я уж и двери закрывать перестал: пущай, думаю, входят. Устал я. - Мишель, я не узнаю тебя! - захохотал Гирос. - Ты богат, знатен... Да плюнь ты на все... Езжай в Москву, в Ревель, в Тамбов, куда-нибудь... Ну? Дай мне денег, Мишель. Псу тоже нужно косточку... Кинь мне косточку... - Ах, Амадеюшка, - вздохнул Шипов осторожно, - а уеду я - кто же будет за имением-то присматривать? Видит бог, глаз нужен. Левушка-то твой того и гляди все к рукам приберет. - И засмеялся внезапно. - Дурачок ты, лямур-тужур, итальянец... Я же с имения доход получаю. Аншанте?.. Эх ты... - Кинь мне косточку, Мишель... И тут на протянутую ладонь Гироса слетели вдруг, как два кленовых листа, два четвертных билета. - Грибной дождичек в четверг, - обрадовался Гирос. - А ну, Мишель, еще одну! - Нет, - сказал Шипов строго, - будя. Поистратился я, мон шер. Обойдешься. - А ведь и верно, - захохотал Гирос, - обойдусь. Мне ведь ничего не стоит. Меня ведь только допусти, пса, я за глотку возьму... Да ты не стесняйся, Мишель, пинай меня, черта! Мальчик в красном казакине подал синий конверт и вышел. Компаньоны прочли: "Милостивый Государь, терпение мое истощилось. Все. Недоброжелатель". Шипов побледнел, усмехнулся. - Это граф твой, прощелыга твой, старается, - сказал он, - я-то знаю, се муа. Не хочет делиться. Бить будет? - Мишель, - сказал Гирос, - плюнь ты на них... Уезжай отсюда. - И потянулся к еде. Шипов дрожащей рукой налил себе водочки, выпил. - Ты гляди не уходи никуда, - сказал он Гиросу. - Вместе будем отбиваться... - И заглянул в глаза компаньону, но там, в карих кружочках, гуляли тоска и холод. - Ты чего? - спросил Михаил Иванович. - Ты чего, аи уйти хочешь? Уйти хочешь, меня одного бросить? - И ему захотелось ударить компаньона по длинному пунцовому носу. - Куда же ты пойдешь, куда, мезальянс ты этакий!.. Гирос медленно попятился, заслоняясь обеими руками. - Ну, куда? Он продолжал пятиться. Вдруг с улицы грянуло: Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?.. - А ведь деньги-то взял, - сказал Шипов. - Эх ты... - Взял, - сказал Гирос шепотом. Он продолжал пятиться, а сам глядел куда-то мимо Шилова, перебирал бесчувственными губами - то ли жевал, то ли говорил что - и пятился, и наконец распахнул дверь, и вышел. - Амадеюшка! - крикнул Шипов, но все было напрасно. - Эй! - снова крикнул он, но звук его голоса беспомощно растаял в коридоре. - Эгей! - В соседнем нумере распахнулась дверь, и показалась испуганная дама в кружевном чепце. - Эй, кто тут есть?! Хлопнула другая дверь, появился хозяин Севастьянов. - Вы чего это, батюшка Михаил Иванович? Чего изволите, сударь? - Посиди со мной, - попросил Шипов. - Как же-с? - А вот так же-с... Выпей-ка вот. Они уселись в кресла. Шипов выпил рюмочку. Севастьянов отказался. - Руки у вас дрожат, - сказал он. ...В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи... - Слыхал? - спросил Шипов хрипло. Но Севастьянов ничего не слышал. - Вы бы цилиндр сняли, - сказал он, - голове-то по-легче-с. - Полегче-с, - засмеялся Михаил Иванович. - А вино пропадает. Выпей, ну, выпей... - Вы бы гостей позвали, - сказал хозяин, - погуляли бы с людьми-с... Шипов снял цилиндр, швырнул его в угол, взбил бакенбарды. - А ведь верно, вузаве, - обрадовался он. - А эти, что грозятся, пущай их, верно?.. "В полку небесном ждут меня..." - В самом деле, - сказал хозяин, - ждут-с. - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте, зерно?.. Зови гостей, зови гостей, се муа, мон шер! Наверное, ни в одном нумере не осталось ни души, так притягательны были трехкомнатные апартаменты утомленного красавца в коричневом сюртуке из альпага. И едва лишь прозвучал клич, как все тотчас ответили согласием и начали наряжаться. "Господин Зимин просят пожаловать на именины-с". Так приглашал всех Севастьянов, и все отправились. Через час комната была полна. Гости сидели вокруг стола, на диванах, в креслах, два молодых человека пристроились на подоконнике, поставив меж собой тарелку с сыром и бутылку шампанского. Окна были распахнуты, майская прохлада лилась с улицы. Шипов командовал поначалу, а после само пошло. Какие-то немолодые дамы сидели по правую от него руку, слева - громадный поп в серой рясе, с седеющей бородой, с розовыми губами. Было очень по-домашнему, просто, сердечно и мило, поэтому никто не чинился, и каждый сам хватал еду и сам наливал, что хотел, и пил, а легкая застольная беседа скрашивала досуг. Все перезнакомились, даже завязали отношения, а один из двух молодых людей очень активно переговаривался с единственной в этой компании прелестной барышней, и там, видимо, что-то такое уже намечалось. Мальчик в красном казакине сбился с ног, унося объедки и расставляя новые блюда, откупоривая новые бутылки. Шипов. Когда я жил в доме князя Долгорукова... Михаловский. Да что вы врете-то? Не врали бы... Шипов. Ну и ну... Дама (Михаловскому). Успокойтесь. Не грубите. Что это с вами? Михаловский. А чего он врет? Кто он такой, что врет? Почему я должен выслушивать? Шипов. Ну и ну... Дама. Это сам именинник. Михаловский. Пардон... Так рассказывайте, что там такое было, у князя? Шипов. Ну и ну... Поп. А что, любезный Михайло Иваныч, нравится вам быть на людях? Вон скольких вы назвали. Нравится? Шипов. Нравится, батюшка. У меня нынче сильное мандраже, се муа... Что-то я последние дни хвораю. А с людьми веселей. Поп. Говорят, у вас имение недалеко? Шипов. Да, Ясная Поляна. Слыхали? Хорошее сельцо. Поп. Чего же вы сами там не живете? А там ведь граф Толстой обитает... Не родственник ли? Шипов. Вестимо. Двоюродный брат. Я по материнской линии из Толстых... Эй! Пей-гуляй! Зимин денег не жалеет! Дама (соседу). Фу, как он кричит в самое ухо! Как извозчик! Сосед. Положить вам клубнички? Дама. Мерси. Я еще холодную телятину хочу попробовать.... Шипов. Пей-гуляй! Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте! Сосед. Ура! Барышня (молодому человеку). Не скрою, вы мне тоже симпатичны. Молодой человек. Я счастлив! Барышня. В самом деле? Отчего же вы так робки все эти дни? Пригласили бы меня на прогулку или еще ято-нибудь... Молодой человек. Что что-нибудь? Барышня. Перестаньте... Молодой человек. Нет уж, вы договаривайте: что что-нибудь? Что-нибудь - это что, это материальное или духовное? Барышня. Ну, пошла философия... Поп (Шипову). Да вы сами-то чего не пьете? Ну-ка. Шипов. Мерси. Пущай другие тоже пьют. Поп (смеется). Пущай, пущай... А что это вы такой бледный? Шипов. Устал я... Хлопот много. Имение ведь... Хе-хе! Поп. Ха-ха!.. А что у князя, как вы там жили? Это ведь интересно, любезный. Ну-ка, расскажите, расскажите... Михаловский. Теперь я перехожу на шампанское, господа. Сосед (даме). Да мое имение ведь граничит с Ясной, в самом деле... Дама. Ну и что он? Сосед. С графом мы не кланяемся... Вздорный человек. Молодой человек. Он ваш сосед? Говорят, книжки сочиняет? Сосед Сочиняет, вот именно. (Даме.) А вам нравятся его сочинения? Дама. Мне нравится Тургенев, у него есть основное направление, а у графа Толстого нет основного направления... Вы читали у него про войну? Меня, например, тошнит... Сосед. Что вы разумеете под направлением? Он перессорил меня с моими крестьянами, вот что я вам скажу... Дама. Нет, в самом деле, вам нравится у него про войну? Молодой человек (барышне). У нас, например, его терпеть не могут....А вы? Барышня. Я об этом не думала... (Шепотом.) Ах, да перестаньте же... Михаловский. Ничего, ничего, он свое получит... "Нехорошо, - подумал Шипов, - чего это они Левушку-то обижают?" Молодой человек (барышне). А если что случится? Барышня. Да что же может случиться? Молодой человек. Ну, мы с вами, к примеру, останемся наедине... Барышня. И что же? И что же? Молодой человек. Господи, а вы не знаете, что бывает, когда двое страстных молодых людей остаются предоставленные самим себе? Не знаете? Барышня. Догадываюсь. Молодой человек. Ага! Догадываетесь... И не боитесь? Барышня. Чего же? Молодой человек. Ну, знаете... А разговоры о бесчестье? А слезы родителей? А проклятья? Барышня (долго смеется). Сударь, сударь, я была замужем... Ха-ха! А вы считали, что я... ха-ха-ха... Молодой человек. Ах, вот как... А я считал... Поп (Шипову). Покайтесь, батюшка, покайтесь. Растворитесь... Шипов. Ну, будя, отец Николай, будя... Эй! Чего приуныли? Дама. Фу, как он кричит! - Господа! - вдруг крикнул Михаловский, и с губ его полетели крошки. - Граф, положим, человек ничего еебе... Но у него есть воззрения, свои собственные мнения. Конечно, и у меня есть свои взгляды, но эти взгляды вот какие: исполняй свой долг. А он еще до реформы давал своим крестьянам вольности, не задумываясь, в какое положение он ставит всех нас... Нас с вами, господа... Верно ведь? - обратился он к Шипову. - Те-те-те-те, - сказал Шипов. - Бонжур. - Теперь, - продолжал Михаловский, - он устроил у себя школу на свои деньги. Помилуйте: школу для крестьянских детей! И сам - в качестве учителя! Граф - учитель? И после этого он требует к себе уважения, которое ему подобает как графу, помещику и бывшему офицеру! Ну, я стараюсь с ним в обществе не встречаться - я весь в негодовании. Да и о чем с ним беседовать? Он доказывает, что отмена крепостного права - закон природы!.. Погоди, как бы тебя самого не двинули! Ха-ха-ха-ха! Как бы не двинули по-нашему!.. - Будя! - сказал Михаил Иванович. - Это же се-требьен получается. Чего вы его честите?.. Ты вот, ты... Ну? - Пардон, - сказал Михаловский. утирая губы салфеткой, - пардон. Все затихли. - Пей-гуляй, - сказал Шипов, грустя и сникая, - пей-гуляй... Постепенно стало темно от спустившегося вечера, и кто-то крикнул зажечь свечи. Начали все это проделывать сами, спотыкаясь, и падая, и все опрокидывая, пока все тот же вездесущий мальчик не дотянулся до каждого канделябра, до каждого подсвечника. И словно из былого, словно со дна безумной чьей-то памяти, всплыли и проявились забытые медные лица. Колеблющиеся, неверные, ускользающие, они то пропадали, то возникали вновь. Голоса стали тише, приглушеннее, шутки откровеннее, неприязнь звонче. Но едва желтое пламя свечей заявило свои права, как перед Михаилом Ивановичем оказался большой синий конверт. Шипов вскрикнул едва слышно. Но все были увлечены беседой и потому никому до него не было никакого дела.. Он привычно вскрыл конверт, чувствуя, что трезвеет и вновь начинает мелко подрагивать. В конверте, как всегда, была четвертушка бумаги, но на сей раз она была пуста. - Ууууу, - тихонечко завыл секретный агент, - беда какая! - Хорошо, когда люди кругом, - сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем. - А как одному-то остаться? Не дай господь-с... Поп (шепотом). Видно, письма ужасные у вас... Шипов. Пужают. Поп. Вон вы дрожите весь. Севастьянов. Задрожишь тут... У меня и то голова гудит-с... Поп. Одного не понимаю - вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите. Шипов. Да ведь у меня имение... Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться. Поп. Парле ву франсе? Шипов. Ах ты, ей-богу... Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?.. Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же. Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй... Зимин за всех платит... (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен. Севастьянов. Жизнь - она дороже-с. Шипов. Какая еще жизнь? Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с. Шипов. Не могу я имение бросить... "Чего мне в Ясной-то надо? - снова подумал он. - Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?.. - И вспомнил: - Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой... А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает..." Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна... Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите. Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте. Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с... Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Ми-хайло Иваныч, такое слышать? Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте. Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли - и все. Молодой человек (барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит... Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит? Молодой человек. Что увидит? Барышня (шепотом). Вашу руку... Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете... Молодой человек. Ну вот, ей-богу... Севастьянов (даме). Вам клубнички-с? Михаловский. А кто он такой? Что ему надо? Дама. Да это же хозяин гостиницы. Михаловский. Пардон... Севастьянов. Это ничего-с. Может, еще чего хотите? Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного. Пустое письмо повергло Шилова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые , тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шилову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше... Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал: - Батюшка, куды же выше-то? Тама - небеса одни... На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шилова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали. - А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, - сказал Севастьянов шепотом, - во-он в ту, и сами увиди-те-с... - Зачем? - испугался Шипов. - Зачем это мне туда ходить? - Ежели не верите... - Вроде бы там и сейчас кто-то есть, - сказал поп. - Эх, - вздохнул Севастьянов, - продам все - и в Москву... "Верно, - подумал Шипов, - и я в Москву! Вот радость... Пущай они тут сами, без меня..." Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга. - Позволь, позволь... Да позволь, се муа!.. Да подвинься... - Куда это вы? - засмеялся поп. - Уж не в Москву ли собрались? - В Москву, в Москву, - твердил Шипов, выбираясь. - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте... В Москву... Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг - и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перед собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался - скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть... ...Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска. - В Москву собрались? - спросил он без интереса. - Ага, - вспомнил Шипов, - в Москву, Матрена там у меня. - Надо бы рассчитаться, - сказал Севастьянов и протянул счет. Шипов схватил бумажку, вспомнил про ассигнации и чуть было не закричал, но едва прикоснулся к сюртуку, они захрустели успокоительно. От сердца отлегло. Скомканные бумажки посыпались на койку. Шипов засмеялся. - Лямур?.. - И принялся считать. Но сколько он ни считал, как ни пересчитывал, не хватало сорока рублей. - Не знаю-с, - сказал хозяин и отворотился, - сами гуляли-с... Шипов засуетился, вновь расправил все бумажки, разгладил их, отогнул загнутые уголки, но денег не прибавлялось. - Может, я из Москвы пришлю? - Не знаю-с, - сказал Севастьянов, - нам это ни к че-му-с. Извольте платить. - Может, гарнитуром не побрезгуете? - спросил Шипов, кивая на панталоны цвета беж и коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам шелковою тесьмою. - Ладно, - вздохнул хозяин, - посчитаем-с. - Цилиндр там, в нумере... - Посчитаем-с. - И приказал мальчику в красном казакине. - А ну, слетай живо... Мальчик улетел. - Больше ничего нет, - сказал Шипов. - Ой ли? - Пальто гороховое? - Пойдет-с... - Ну, будя? - В расчете-с... И вот Михаил Иванович облачился в старую свою одежду и пошел к выходу. Хозяин проводил его до дверей и на прощанье сунул ему в руку полтинник. - Мерси, - сказал Шипов и побрел в сторону Москвы. 10 (Из письма генерала Потапова - генералу Тучкову) ...сохранять полное спокойствие. Ничего еще не известно с достоверностью. Полковник Муратов - фигура увлекающаяся, я его хорошо знаю. Теперь не время для вздохов и восклицаний. Не могу вспомнить, Милостивый Государь, как родилась идея с этим агентом. С несомненностью помню, что выдвинули его у вас, в Москве, расхвалили, приукрасили, вознесли. Кто он такой? Откуда? Почему надо было ему доверять столь важное дело? Было бы очень кстати установить, кто непосредственно этим распорядился. Ведь Вы только представьте: мы и в дальнейшем будем пользоваться подобными сомнительными рекомендациями, и это будет повергать нас в постоянные неудачи. В конце концов, я не вижу ничего предосудительного в главном направлении наших стараний, хотя сознаюсь, что избранный нами метод оказался слабым и даже вредным. Я рассуждаю так: ежели, предположим, Полковниц Муратов по каким-то личным соображениям вводит нас в заблуждение, то, стало быть, эта каналья М. Зимин все-таки провел работу, во всяком случае, устроил типографию. (Вы мне писали об этом.) То, что он пьянствовал, это еще ни об чем не говорит... Важен ведь результат, не так ли?.. Отлично помню, что я был против его кандидатуры. Серьезное дело политического сыска нельзя поручать безвестным пьяницам: агентам, не прошедшим специальной подготовки, не имеющим большого опыта... (Долгоруков - Потапову) ...Кто такой этот Зимин? Мне эта фамилия неизвестна. Неужели нельзя было проследить, чтобы это весьма щепетильное дело было поручено агенту понадежнее? Установите, кто непосредственно ведал всем этим в Москве. С ужасом представляю лицо Государя, когда он узнает об этом скандале!.. (Тучков - графу Крейцу) ...Вот вам, пожалуйста, Милостивый Государь Генрих Киприянович, какое ужасное происшествие! А я ведь чув. ствовал это, когда это чудовище с манерами лакея по" явилось в моем кабинете. Я уже тогда знал, как оно вс" будет. Я предупреждал Генерала Потапова, предупреждал Вас, но меня не послушались. Генералу Потапову угодно теперь все переворотить наизнанку и представить дело таким образом, что, мол, Петербург к назначению этого чудовища не имеет отношения. Это неслыханно! Князь Долгоруков сам одобрил эту кандидатуру по причинам, всем нам хорошо известным, а именно потому, что это чудовище - из его дворовых людей. Вот и представьте себе, что же нынче: Граф Толстой оболган, и мы подставили его под удар. Слава богу, что не дошло до действий. Ведь могло бы случиться самое ужасное. Вот что получается, когда люди начинают стараться ради себя, а не ради Государя и Отечества. (Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской) ...Я нынче еду из Москвы, сам не знаю куда - в Бугу-руслан или в Елтон, решу в Самаре... Мальчики здоровы, Москва нам не нравится, По журналу слава Богу. Целую ваши руки.., (Тучков - Шеншину) ...и в течение полугода Вы, Ваше Высокоблагородие, не могли распознать сего недоразумения, а аккуратно докладывали мне весь этот вздор да еще отправляли деньги этому чудовищу неизвестно на что... (Крейц - Тучкову) Кто конкретно предложил эту кандидатуру, теперь установить трудно, почти невозможно, и единственное, что я позволю себе утверждать, что решение это созрело не в моем ведомстве... (Крейц - Неизвестному) ...Мы можем быть спокойны. Это III Отделение перемудрило по своему обыкновению. Они имеют обыкновение входить в раж, когда представляется возможность схватить одного-другого злоумышленника или даже невинного, лишь бы доказать свою деятельность. О средствах они не беспокоятся. Вот отчего сие и получилось. Что же касается нас, Полиции, то, предоставь они это дело нам, мы бы повели его совсем иначе, и был бы успех. Конечно, ежели это все обман с Графом Толстым, то не исключено, что опасения все-таки не напрасны, ведь вы подумайте, Ваше Превосходительство, все безумные идеи, все возмутительные прожекты рождаются не в головах простого народа, а в головах именно просвещенной части общества. А Граф Толстой к тому же и пишет, говорят. Так почему же ему и не проповедовать в письменной форме различные нигилистические мнения? Ему и карты в руки. Так что, думаю, нет дыма без огня... (Тучков - Потапову) ...ибо это более чем странно. Тула не входит во вверенный мне район, и я участвовал во всей этой истории на правах, так сказать, наблюдателя и помощника. Теперь же, после установления мерзкой деятельности агента, направленного в Тулу Вами, я становлюсь по чьей-то воле чуть ли не главным действующим лицом! А ведь я, Александр Львович, неоднократно выражал сомнения относительно личности этого чудовища и даже слышал упреки в свой адрес по поводу моей мнимой нерешительности. Теперь же дело оборачивается так, что будто бы это именно я придумал кандидатуру этого М. Зимина... (Жандармский полковник Воейков - Муратову) ...Что же ты натворил, брат? Теперь тут целая буря, и конца ей не видно. Представляю, что делается в Петербурге, если у нас - полная вакханалия. В дело это нынче втянуты все, все до него причастны, кроме, пожалуй, меня да еще кой-кого, хотя теперь уж и не поймешь, кто причастен, а кто нет. Как же тебе удалось уследить за этой образиной? Вот еще чудо девятнадцатого века! Я в тебе никогда не сомневался, как ты, надеюсь, помнишь, и рад, что ты смог утвердить себя, несмотря на всяческие козни высших чинов. Пусть знают, что мы тоже не лыком шиты и у нас за спиною - Крымская. Однако, Николай Серафимович, милейший, должен тебе признаться, что все-таки, не надеюсь на полный твой успех, ибо ты есть разоблачитель, разоблачитель зла, но разоблачитель такого роду, который поставил под сомнение предначертания наших "богов", а они сего страсть как не любят. Слышал я, будто собираются тебя к Ордену представлять. И поделом... СЕКРЕТНО Управляющий III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии С.-Петербург Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии. Муратову Господин Полковник, Ваши донесения разоблачительного свойства поставили под угрозу исход выполнения ответственной операции. Надеюсь, что все сообщенное Вами будет иметь подтверждение. Во всяком случае, предпримите срочно следующие меры: 1) Немедленно арестуйте М. Зимина и отправьте его С фельдъегерем в Москву для дальнейшего препровождения. 2) Постарайтесь разыскать агента, именуемого Гирос, и также арестуйте его и препроводите в Москву также. 3) Предпримите все необходимое, чтобы слухи об операции, имевшей место, никоим образом не достигли до Графа Толстого во избежание неприятных последствий. Генерал Потапов (Князь Долгоруков - генералу Потапову) ...Что делать, Любезный Александр Львович, надо бы представить Полковника Муратова к Ордену и вообще попечься о нем... (Из письма Л. Толстого - М. А. Маркович) ...Зимой я поправился, но теперь опять кашляю и нынче из Москвы уезжаю на кумыс... (Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской) ...Я нынче еду из Самары за 130 верст в Каралык, Николаевского уезда... Путешествие я сделал прекрасное, место мне очень нравится, здоровье лучше... Алексей и ребята живы и здоровы, что можете сообщить их родным... СЕКРЕТНО От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии Управляющему III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, Свиты Его Величества, Г-ну Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову Спешу донести, Ваше Превосходительство, что еще до получения Вашего распоряжения об арестовании М. Зимина последний исчез из Тулы. По наведенным справкам выяснилось, что он направился в Москву сам, хотя цель его путешествия мне неизвестна. Что же касается Гироса, то, как я уже докладывал Вашему Превосходительству, сей господин исчез уже с месяц назад в неизвестном направлении. По непроверенным слухам стало известно, что некто похожий на этого господина скрывается якобы в одном из тульских ночлежных домов. Дознание, произведенное моими людьми, ничего установить не помогло. Был обнаружен человек, действительно напоминающий Гироса, но он оказался известным бродягой Симеоновым. Как мне удалось установить, Граф Лев Николаевич Толстой в полном неведении о происходящем вчера отправился через Москву в Казань для лечения кумысом. О чем имею честь донести Вашему Превосходительству. Полковник Муратов 11 Майский полдень был великолепен. Особенно это ощущалось на Московском тракте, в той его части, которая отстоит от Тулы верст пятьдесят и не достигает еще Серпухова с его взгорками, колокольнями и свежезеленой поймой Оки. Сосны вперемежку с березами, осинами и дубами, покрытыми молодым, но уже крупным листом; густая трава, которой еще не коснулись июльские жары; кое-где мелькающие голубые ручьи, речки, озерки; поляны, переполненные цветами, легкий звон насекомых - все это было праздником природы, от которого кружится голова и забываются несчастья. Да еще ко всему же аромат земли, воды, леса. Какое удивительное счастье! Да к тому же еще невозможная тишина, словно и нет в целом мире уже ни голосов людей, ни шума брани, ни звуков труб, ни грохота молотов, ни плача, ни хохота - ничего. Вот в это время в сторону Москвы, утопая колесами в песке, бесшумная, словно фантазия, медленно катила почтовая карета, выкрашенная когда-то в коричневый цвет, старая и уже кое-где пооблупившаяся. По обеим сторонам тракта высился бескрайний чистый лес, и казалось, что он тоже медленно движется, сжимая дорогу, силясь перекинуть через нее свои ветви. В карете сидели трое - мужчина средних лет, бородатый, одетый скромно, и два крестьянских мальчика. Все трое, почти по пояс высунувшись в окна, раскрыв широко глаза, с наслаждением любовались дорогой и всем карнавалом майской природы, понимание которой было им, видимо, доступно. В самом узком месте тракта, где песчаная дорога, казалось, вот-вот совсем исчезнет под натиском тянущихся друг к другу деревьев, за несильным поворотом они вдруг увидели странного пешехода. Он шел по самому краю дороги тоже по направлению к Москве. На нем был крепко поношенный, мышиного цвета сюртук, на голове черный котелок, он легко ступал по песку босыми ногами, а через плечо были перекинуты сапоги, и свежесрезанная палка, зажатая в руке, четко отбивала шаг. Путники в карете переглянулись с улыбкой. Экое странное создание! Экипаж поравнялся с пешеходом, даже обогнал его несколько. Человек головы не поворотил. Лицо его в бакенбардах было устремлено вперед, словно какая-то тайная, неотвратимая мысль руководила его движениями и влекла его, босого, по тракту. - Эй! - крикнули мальчики. Но он продолжал вышагивать, словно никого, кроме него, и не было среди этого безмолвного лесного океана. Наконец карета обогнала его. - Эй! - снова закричали мальчики. - Садись к нам, подвезем! Тут он, как бы проснувшись, глянул в их сторону, и улыбнулся тонкими, сухими губами, и покачал головой. И едва он успел увидеть два счастливых детских лица, да недлинную бороду мужчины, да спину кучера, как все это тотчас же скрылось в кустах за поворотом. Двое суток шел Михаил Иванович, ночуя на случайных сеновалах, питаясь захваченным с собой караваем и запивая его ключевой водой. Двое суток дорога благоприятствовала ему, оберегая от разбойников и лишних встреч. Идти босиком было легко и даже приятно. Дикий лес, начавший почти забываться в городской жизни, вдруг словно ожил, вернулся, напомнил о себе, и сердце Шилова дрогнуло. Он шел, дыша лесными испарениями, стараясь держаться в целительной тени, и мысли его, почти все, были чистые и звонкие, как серебряные колокола. Конечно, когда за спиною осталась будто целая жизнь, а впереди неизвестная, пустая глухота, где возможно все - -кнуты и пряники, - будешь, будешь наслаждаться этим лесом, этой погодой, этими пестрыми цветами, далекими от людской суеты и страданий. Конечно, Москва приближается неотвратимо, но пока она где-то там еще, здесь царит покой и тянется следом неугасимое недавнее прошлое, в котором ты был прекрасен, ловок и умен. И хотя там тоже бывало всякое, но ведь Дася-то была, она ведь не придумывалась, белую шейку подставляла. А как же... И были деньги, и был сюртук из коричневого альпага, и трехкомнатный нумер у Севастьянова, и был Гирос, шельма... А он ничего себе был, итальянец этот, этот грек чертов, а может, и цыган, кто ж его знает... На дуб полез, тулуп захватить не позабыл, вот прощелыга! Волки вокруг ходят, а грек этот спит себе в тулупе, будто в люльке, ну и грек!.. А старуха-то чуть косточки не сломала - как обняла. Эвон какая вымахала на подаянии-то! Да вон и я иду, ровно богомолец какой, однако у меня впереди, се муа, Москва, да их высокоблагородие Шеншин с их благородием Шляхти-ным готовятся душу из меня вынуть. На молебствие иду, на поклонение! Так он шел, браво опуская в пыль и песок босые ноги, смеясь и плача, содрогаясь и не теряя присутствия духа, пока не повстречалась ему почтовая станция с постоялым двором. Возле крыльца увидел он давешнюю карету и ближе подходить не стал, а присел на опушке, привалился спиною к стволу, погрузил разгоряченные ноги в про" хладную траву и принялся с почтительного расстояния созерцать людей. А люди суетились возле кареты, запрягали лошадей, беседовали на крыльце о чем-то, и этот был, с негустой бородою, высокий, сильный, и два крестьянских мальчика стояли возле него, и он одному из них ладонь положил на русую голову. А напротив стоял станционный смотритель, а из-за плеча его выглядывала растрепанная баба, и шел какой-то веселый разговор, и обрывки смеха долетали до секретного агента. А ведь мог и он, Шипов, распрекрасно катить себе в карете, когда б не пустил на ветер хрустящих ассигнаций. И спал бы на постоялом дворе, на мягких бы перинах, и кучеру бы кричал: "Пошел, пошел, голуба!" Или же еще в Туле сговорились бы по странной случайности ну хотя бы с этим бородатым: вы, мол, куда? Уж не в Москву ли?.. Так точно, мол, в Москву... Вы не будете возражать, ежели я, например, с вами?.. Помилуйте, буду только рад... Вот так и поехали бы. Мальчики - ангелы, а этот, с бородой, к примеру, сам граф Лев Николаевич... Ну вот, едем. Едем, едем. Он ни об чем не догадывается, я ни об чем таком не говорю. Вот и постоялый... Не угодно ли перекусить?.. Садимся за стол, туда-сюда... Шампанского приказываю... Шампанское пить будете?.. Граф жмется... Э, граф, силь ву пле, я же плачу за все. Щеки у него идут пятнами. Да что вы, мол, да как можно... те-те-те-те, ко-ко-ко-ко... Можно, граф. Я за все плачу, ибо вы мой благодетель... Как? Каким образом?.. А вот таким, говорю, это великая тайна... Ну, тут все смеются, потому что какая может быть тайна в таком деле?.. А она может быть. Ну, значит, едем дальше. А вот и Москва... В это время карету уже, видимо, подготовили к дороге, потому что кучер полез на козлы, а затем и путники один за другим уселись. Дверца захлопнулась, кнут просвистел, и экипаж покатил. Станционный смотритель и его баба замахали, замахали руками что есть мочи, будто тоже следом намеревались улететь, а потом ушли в дом. Тогда вот Михаил Ивааович натянул сапоги, предварительно обтерев их лопухами, приосанился и медленно поплыл к станции. Внезапно, как это бывает на лесной поляне, накатил вечер. Легла на траву роса. Насекомые угомонились. Деревья затихли. Красное солнце мазнуло по верхушкам деревьев и провалилось куда-то до самого утра. Михаил Иванович подошел к крыльцу, занес было ногу на единственную ступеньку, как вдруг послышались голоса и на крыльце появился смотритель со своей бабой. Следом за ними вырвался аромат щей и пошел гулять у Шилова под носом. - Здравия желаем, сударь, - сказал смотритель, удивляясь на невысокого господина в сюртуке, котелке и с палкою. - Милости просим, сударь. - Что это, они будто пешие пришли? - изумилась баба. - Бонжюр, - сказал Шипов не очень решительно, - а ведь и впрямь пеший. Смотритель понимающе засмеялся. - Колесо сломалось версты три отсюда, - пояснил Шипов, - пущай кучер там того-сего, а я пешочком... Погода царская. - Милости просим щей горячих. "А что ж, - подумал Шипов, - была не была. Уж больно дух от них сильный. Авось не подавлюсь". И шагнул в избу. И тотчас голова у него закружилась, в животе грянула музыка, когда он вошел в горницу, озаренную красноватым огоньком сальной свечки. Шипов как был в котелке, так и уселся, борясь с голодной слюной. И тут же расторопная баба загремела за печью, заплескала, облако пара промелькнуло в пламени свечи, и перед Михаилом Ивановичем возникла миска, и отполированный многими руками черенок деревянной ложки оказался в кулаке. "Эх, теперь бы в самый раз опрокинуть одну-дру-гую!" - подумал секретный агент, но постеснялся просить смотрителя и со вздохом погрузил ложку в горячую жижу. Что там будет, как оно там случится дальше, Шипов не думал, занятый едой. Ложка летала неистово. Миска заметно опоражнивалась. По жилам побежал огонь. Жить стало легче. Баба с грохотом понесла со стола грязные миски. - Граф Лев Николаевич вечеряли, - сказал смотритель, - с мальчиками тут были... - Какой граф? - вздрогнул Шипов. - Толстой, - сказал смотритель, - граф Толстой, тульские они, у них там имение. - А, - сказал Шипов, содрогаясь, - это я знаю, а как же... Я думал, кто другой... - Завсегда, как мимо едут, остановятся... Шутить любят. - Знаю, а как же, - пробормотал Шипов, - с бородой. Знаю... "Господи, - подумал он, - это что ж такое? Стало быть, сам граф из кареты меня звал подвезти?" - Он мимо ехал, - сказал Михаил Иванович, - все к себе в карету приглашал, хе-хе... - И почувствовал, что немного отлегло. - А я ему: мол, нет уж, пуркуа, езжайте с богом, я пройдусь. - Во-он как! - обрадовался смотритель. - Родственники мы, - заявил Михаил Иванович, - братья. "Вот и свиделись с графом!" - подумал он с умилением. - Крестьянских детишек на кумыс лечить повез, - сказал смотритель. - Знаю, а как же, - выдавил Шипов, работая ложкой, - это помогает... Они мне тоже кричали все: "Давай к нам, дядя Миша!.." Нет уж, шельмецы, мне пройтись охота... - Душа у него добрая, - сказала баба, - нешто другой кто будет об людях своих так заботиться? - Добрая, - отозвался Михаил Иванович, - а как же. Он и деньгами всегда поделится. Просто сетребьен. - Во-он как, - сказал смотритель. "Господи, - подумал Шипов, - надо бы мне в карету к ним сесть! Ручку бы поцеловать благодетелю... Да что вы, да зачем это вы?.. А это, мол, ваше сиятельство, великая тайна. Эх, недотепа, побрезговал в графскую карету сесть, а уж звали-то как, звали-то!" И тут капризная память распахнула крылья и стремглав перелетела за многие годы назад, ибо только ей это доступно, и Шипов увидел, как он сам, четырнадцатилетний, бежит по княжескому двору, сгибаясь под тяжестью подноса, и дымчатые рюмочки звенят, и голубые бокалы с золотыми вензелями покачиваются... Голова у Шилова сдавлена железным горячим обручем, в глазах рябит, ноги не слушаются, но он бежит или ему кажется, что бежит, он плывет, скользит, как был обучен, и у самого стола, где вся княжеская семья в сборе, чуть изгибается, и на ореховый паркет летит хрустальное богатство - вдребезги. Ловкая пятерня дворецкого сгребает его ухо, крутит, и Мишку ведут вон. И вдруг вся княжеская семья приходит в движение, все вскакивают из-за стола. - Не сметь! - кричит князь Василий Андреевич. - Как ты смеешь! И дворецкий выпускает ухо Шилова. Все сбиваются вокруг, что-то говорят, кричат, толкаются. - Боже мой, - говорит княгиня, щупая его лоб, - да он же совсем больной! - Он совсем больной! - Это горячка! - Как вы смеете хватать мальчика за ухо! Отведите его сейчас же в людскую, пусть его там уложат... Его медленно ведут по голубым осколкам. - Ничего, - смеется молодой князь и подмигивает ему, - битая посуда на счастье. И все облегченно смеются. , . . Мишку укладывают в людской. Он бредит. Дворецкий ходит на цыпочках. Кухарка кладет больному на лоб мохнатую тряпку... Проходит неделя-другая, и вот он здоров и, худой, зеленоглазый, бежит с подносом в княжескую столовую, где все уже сидят по своим местам, и все очень рады его выздоровлению, и все улыбаются... "А может, - подумал Михаил Иванович, - кабы мне тогда кумысу, мне бы и полегчало? Кто ж его знает...