Булат Окуджава. Похождения Шипова, или Старинный водевиль
ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Толстой Лев Николаевич, граф, отставной артиллерии поручик, тульский
помещик, литератор, 34 лет.
Долгоруков Василий А н д р е е в и ч, князь, генерал-адъютант, шеф
жандармов, главный начальник III отделения, член Государственного совета, 58
лет.
Валуев Петр Александрович, статс-секретарь, министр внутренних дел, 47
лет.
Потапов Александр Львович, генерал-майор, начальник корпуса жандармов и
управляющий III отделением, 44 лет.
Тучков Павел Александрович, генерал-адъютант, московский военный
генерал-губернатор, член Государственного совета, 59 лет.
Крейц Генрих Киприянович, граф, московский обер-полицмейстер, 50 лет.
Муратов Николай Серафимович, тульский жандармский полковник, 48 лет.
Матрена, московская мещанка, возраст неизвестен.
Каспарич Дарья Сергеевна, Дася, вдова капитана Каспарича, возраст
неизвестен.
Кар а сев, крапивинский исправник.
Кобеляцкий, становой пристав.
Мария Николаевна Т о л с т а я, сестра Льва Николаевича Толстого,
графиня.
Ергольская Т. А., тетушка Л. Н. Толстого. Дурново, жандармский
полковник.
Шеншин Дмитрий Семенович, подполковник, чиновник особых поручений при
московском военном губернаторе.
Ш л я х т и н, частный пристав московской городской полицейской части.
Гирос Амадей, мелкий полицейский сотрудник, доносчик, филер. Грек, а
может быть, цыган или итальянец, 30 лет.
Шипов Михаил Иванович (он же М. Зимин), сыщик при московской полиции,
специалист по карманным воришкам, бывший дворовый человек князя В. А.
Долгорукова, 36 лет.
Трактирщики, половые, жандармы, возницы, мужики, бабы, нумерные,
горничные, швейцары, гости, студенты, волк и...
Действие происходит в 1862 году.
1
СЕКРЕТНО
(Из донесения жандармского штаб-офицера)
...В Тульской губернии проживает в собственном имении "Ясная Поляна"
отставной Артиллерийский Офицер Толстой, очень умный человек, воспитывался,
кажется, в Московском Университете и весьма замечателен своим либеральным
направлением, в настоящее время он очень усердно занимается распространением
грамотности между крестьянами, для сего устроил в имении своем школы и
пригласил к себе в преподаватели тоже студентов, особливо тех, которые
подверглись каким-либо случайностям, оставили Университет, и, как слышно, у
Толстого находятся уже 10 человек, которым он дает хорошее жалованье и
готовое содержание.
Нельзя ручаться, насколько справедливы дошедшие слухи, что у Толстого,
когда собрались все преподаватели, была сказана речь, в которой весьма
многое заимствовано из разных предосудительных изданий...
СЕКРЕТНО
Управляющий III Отделением.
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии
С.-Петербург
Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской
губернии, Муратову
Получено сведение, что проживающий в Тульской губернии в собственном
имении "Ясная Поляна" Граф Лев Толстой приглашает преподавателями в
учрежденную им в этом имении крестьянскую школу студентов, преимущественно
таких, которые по каким-либо обстоятельствам должны были оставить
Университет.
Вместе с тем сообщено также, будто бы недавно в кругу этих
преподавателей, коих, как говорят, в означенной школе до десяти, произнесена
была речь возмутительного содержания.
Прошу Ваше Высокоблагородие осторожным образом узнать, в какой степени
справедливо вышеизложенное, и о последующем уведомить меня, с сообщением
сведений о помянутом Графе Толстом и о помянутой речи, если Вы найдете
возможным ее получить.
Кстати, кажется, Граф Лев Николаевич - автор "Детство", "Юношество",
"Воспоминание о Севастополе" и проч.
Генерал-майор Потапов
СЕКРЕТНО
От штаб-офицера
Корпуса Жандармов,
находящегося в Тульской
губернии, г. Тула
Управляющему III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии.
Свиты Его Величества.
Г-ну Генералу-Майору и Кавалеру Потапову
Штаб-офицер Корпуса Жандармов, находящийся в Московской губернии,
Полковник Воейков, уведомил меня, что Граф Лев Толстой, распространяя
грамотность между простым народом, завел школы в имении своем, пригласив в
качестве учителей студентов числом до 10-ти человек. Вследствие чего я
сделал вновь дознание, по которому оказалось, что в открытые Графом Толстым
школы, волостные и сельские, поступали учителями воспитанники, окончившие
курс в губернских гимназиях, а также некоторые студенты, находящиеся под
негласным надзором.
О чем, в исполнение предписания Вашего Превосходительства, имею честь
почтительнейше донести Вашему Превосходительству.
Полковник Муратов
(Из неофициальной записки Генерал-Маиора Потапова
Начальнику III Отделения, шефу жандармов, князю Долгорукову В. А.)
Ваше Сиятельство!
...Известие о том, что в имении Графа Льва Толстого в Тульской губернии
в открытых им школах имеют приют находящиеся под негласным надзором студенты
университетов, подтвердилось донесением Полковника Муратова.
Ввиду совершающихся фактов, а именно, когда ведется открытая война
противу правительства не только демагогами и социалистами, но и людьми,
заявляющими свое либеральное направление, должно по мере возможностей
считать полученное известие заслуживающим всяческого внимания.
3 часа ночи
(Из записки князя Долгорукова В. А. генералу Потапову)
...и нельзя не придавать этому значения.
Соотнеситесь с министром Валуевым, а через него, быть может, с графом
Крейцем относительно возможностей уточнения факта.
Не полезно ли будет в данном случае заручиться помощью и участием
агента, могущего выполнить подобное конфиденциальное поручение с крайней
деликатностью?
Переговорите об этом предварительно с компетентными людьми.
Окончательно мы решим вопрос при свидании.
Только ради бога следует всем этим распоряжаться так, чтобы ни в коей
мере до окончательного установления истины не обеспокоить Графа Толстого,
ибо не исключено, что предосудительность его занятий окажется мнимой, в чем,
кстати, почти уверен...
(Из записки генерала Потапова - министру внутренних дел Валуеву П. А.)
...ибо князь надеется на Ваш добрый совет и весьма рассчитывает на Ваше
в сем деле участие...
(Из официального предписания министра внутренних дел Валуева П. А. -
Московскому обер-полицмейстеру графу Крейцу Г. К)
...Особые обстоятельства побуждают меня настаивать на самом тщательном
подборе кандидатуры, коей будет это поручено.
(Из письма генерала Потапова - Московскому
Генерйл-Губернатору Генерал-адъютанту Тучкову П. А.)
...ибо князь надеется на Ваш добрый совет и весьма рассчитывает на Ваше
в сем деле участие...
(Генерал-адъютант Тучков - чиновнику Московского Военного
Ге-нерал-Губернатора, подполковнику Шеншину Д. С.)
...при этом незамедлительно, отложив все прочее, принимайтесь,
милостивый государь, за поиски, учитывая всю сложность и щекотливость
данного Вам поручения и основываясь на письме Его Превосходительства
Гене-рал-Маиора Потапова...
(Из записки подполковника Шеншина - частному приставу Шляхтину)
...Прощупайте его, что за человек, хотя мне известно, что по части
разыскания мелких воров он дока. Кроме того, желательно, чтобы Вы помнили,
что он из бывших дворовых Князя Долгорукова, а это, ежели он об том будет
понимать, придает ему надежности. Что за резон ему подводить своего
всесильного благодетеля? Весьма надеюсь, что князь останется в этом смысле
доволен вашим участием.
(Из письма Л. Н. Толстого - Т. А. Ергольской)
...Дела все задерживают меня (в Москве), и я едва ли успею закончить
издание раньше половины будущей недели. Здоровье мое хорошо, но скучно
ужасно и хочется домой... Всем кланяюсь и целую ваши руки.
2
В трактире Евдокимова уже собрались было гасить лампы, когда начался
скандал.
Скандал начался так. Сперва в зале все выглядело благообразно, и даже
трактирный половой Потап сказал хозяину, что, мол, нынче бог миловал - ни
единой битой бутылки, как вдруг в глубине, в полутьме, в самой сердцевине
загудело, будто пчелиный рой.
- Батюшки-светы, - лениво изумился хозяин, - вот, Потапка, сглаз твой,
черт! Ну надо ж было каркать, черт!
- Хоп, - весело сказал Потап, - момент. Сейчас переговорим... - И
словно провалился в омут, вознеся кулаки над головой.
Тут хозяин вспомнил, как еще до наступления темноты шибко застучало
сердце, когда он глянул в дальний конец. Там в мутном, сумеречном сиянии
окна сидели за столиком двое. Один, высокий и худой, так себе, не стоящий
внимания, похожий на птицу, хватившую лишнего, словно бы спал. Другой,
странного вида, в поношенном гороховом пальто, будто барском по покрою, в
пышных соломенных бакенбардах, надменно вскинул востренький подбородок.
Такой пропившийся барин, допивающий остатки былого благополучия,
низвергнутый с казенной службы. Барин, барин, истинно барин - вот как качнул
ладонью, подзывая Потапку, хотя угощенье заказал не барское: тертая редька и
это... вдруг вот так по-извозчичьи утерся рукой, вместо того чтобы
платочком, пусть дырявеньким, да с гордостью. Нет, так вот прямо ладонью и
утерся. И пока его компаньон клевал носом да вроде пытался что-то сказать,
но не мог, этот, в гороховом, потягивал да подливал из зеленого штофчи-ка и
жевал свою редьку, пока не зажгли лампы. И тогда хозяину показалось, что
лохматая тень странного человека наклонилась влево, к соседнему столу, где
сидели два аккуратных студента: то есть сам он сидел вроде неподвижно, а вот
тень его...
Тут-то сердце у хозяина и застучало. И он сказал По-тапу:
- Чего это они сидят, слова не скажут?
- Ох, - засмеялся Потап успокоительно, - да пущай сидят. Другие
тубаретками кидаться зачнут, а эти сидят... Пущай их.
Потом Евдокимов отвлекся к своим хлопотам, и так почти до самой
полуночи жизнь не обижала его, когда в том конце началось...
- Хоп, - весело сказал Потап, - момент, сейчас переговорим. - И словно
провалился в омут, но тотчас же вынырнул обратно, пуская красные пузыри. -
Хоп, неудача, - сказал он виновато и закричал на весь зал: - Братцы, наших
бьют! Православные, вступайтеся! - И умчался за городовым.
Впрочем, трудно было утверждать с определенностью, что там дрались:
дерущихся хозяин не видел, только безумные тени метались по стене. Однако
как это вспыхнуло, так тотчас и погасло. Два аккуратных студента пробирались
меж столиками к выходу, а тех двоих что-то не было видно.
"Неужто убили? - холодея, подумал Евдокимов. - Эти вот вон энтих..."
Опытный его глаз примерился к двум аккуратным душегубам. Они переминались с
ноги на ногу. У самого высокого на тонкой шее подрагивал кадык, белые губы
были закушены; второй, бородатый, держался за щеку. Хозяин загородил им
выход грудью, бородой, лицом, переполненным ужаса.
- А гороховый где?.. А денежки платить, господа хорошие?.. А я-то на
что?..
- Что за чушь! - сказал бородатый студент. - Какой еще гороховый?..
Там ваш постоялец свел счеты со своим другом, дал ему по физиономии...
- Вот рукав мне залил, - сказал высокий. - Чего вы от нас хотите?..
- Я знаю, чего хочу, - сказал Евдокимов, - знаем вас...
Он стоял, растопырившись, ощетинившись, умирая от страха, и городовому
пришлось его отодвинуть, чтобы войти.
Потап проскользнул следом, прикрывая ладонью разбитый нос.
- Потапушка, - ужаснулся хозяин, - кто ж тебя, черта, эдак?
- Они-с, - сказал Потап.
И все поглядели в темный конец зала. Наступила тишина. Все поднялись со
своих мест, трезвея. Никто не уходил. Всем хотелось знать, что будет.
- Наконец в глубине послышалась возня, и странный человек в гороховом
пальто появился на свет. Он медленно двигался на хозяина, то ли прихрамывая,
то ли пританцовывая, и Потап вдруг оживился, похлопал высокого студента по
плечу.
- Ничего, ребятушки, держись за Потапа... Глядите, как нынче
подновинские дело делають! - И оборотился к странному человеку: - Хоп, они
оживели-с, прочухались... Ну, иди сюда, иди-иди... Это кто ж там идет, такой
бриллиантовый? Не вижу, не вижу, кто... Эй, православные, шире круг, по
русскому обычаю... Сейчас сделаем...
А странный человек все приближался, наклонив голову с укором, хотя
глаза были широко раскрыты и затаенная конфузливая улыбка покоилась на
губах.
Теперь хозяин разглядел его. Росту гороховый был небольшого, хотя в
самый раз, не широк в плечах, но и не тщедушен; в руке держал измятый
кошелек. Из-под распахнутого пальто выглядывали крахмальная манишка в пятнах
и черный распустившийся галстух.
- А кто там идет? Кто? Не вижу... - негромко проговорил Потап в
тишине. - Сейчас, момент, я только спрошу у них, как они вон энтих господ
задирали, - и кивнул студентам по-приятельски, - сейчас, сейчас...
Ассигнациями плачу-с...
Утром хозяин утверждал, что в тот момент он отчетливо видел, как над
головой странного человека вспыхнуло и погасло сияние.
- Чего головку-то наклонил? - выкрикнул Потап. - Аи свету боишься?..
Эх, подновинские!
Странный человек остановился, поднял голову и, презирая выставленные
кулаки Потапа, сказал негромко:
- Ну, будя, будя тебе... Ну чего вы, ей-богу? Я дружка своего маленько
поучил. А вам бы только кулаками махать... Интересно мне, как вы готовы
человеку антра-
ша кинуть, ежели он не в себе... Садитесь, господа, по своим местам,
пейте, ешьте... Ах, мезальянс какой!..
- Позволь, позволь, - сказал Потап, - позвольте, сударь. Я обиды не
потерплю-с. Я ассигнациями плачу...
Но странный человек даже не глянул в его сторону, а глянул на двух
студентов и сказал:
- Ежели что, пардон, извините... Хотя я вижу ваши благородные лица,
эскузе муа, нету в вас ко мне зла. Это хорошо. Это преотлично. Со злом что?
Куды с ним?.. А рукавчик почистить можно... - И он повернулся к Потапу и так
посмотрел на него, что половой опустил руки. - Ну вот, теперь вы, мон шер.
Пожалейте себя, а то не ровен час сгорите весь... - Тихая улыбка тронула его
сухие губы. - Чего уставился? Эвон у тебя нос какой! А ты не суйся под руку,
дружок... - При этом он провел ладонью, словно разрубил воздух, и две
половины воздуха распались, отлетели друг от друга - так крепок и точен был
удар.
"Ладный какой", - подумал хозяин.
Тут все, неподвижные и притихшие, оборотились к городовому как к
последней надежде... Дюжий городовой словно очнулся ото сна и медленно
направился к странному человеку. Заметив это, Потап ожил.
- Дозвольте-ка мне, - сказал он городовому. - Момент, все сделаем. Вы,
значит, с энтого боку заходи-те-с... - И крикнул странному человеку: - Ты
мне зачем по носу дал! - и победителем оглядел толпящихся вокруг. - Теперь
мне сколько, значит, причитается получить? А? Никто не знает? А вот глядите,
как подновинские дело делают. Хоп, - и он сделал шаг в сторону обидчика.
В это время бородатый студент сказал своему приятелю:
- Да он и не пьян вовсе, этот, в гороховом. Видишь?
- Отдай козлу двугривенный, и дело с концом, - сказал высокий, кивнув
на хозяина.
- Отдать я отдам, - ответил его приятель, - да чертовски уходить не
хочется. Чего это мне уходить не хочется?
- В результате досталось половому, - сказал высокий. - Сроду не видал
ничего глупей... Ну, поглядим, что он теперь делать будет, этот
лямур-тужур...
Городовой медленно приблизился к странному человеку и вдруг замер.
- Вы его не хватайте, - посоветовал Потап, - он дерется. Вы его
вдарьте сразу. Не бойтесь, я подсоблю. Момент... Господа студенты, сейчас он
у нас в ножках валяться будет...
- Михал Иваныч, - сказал городовой, - а я вас и йе признал-с.
Странный человек опустил голову и тихо засмеялся. И тут же забулькал
первый ряд столпившихся, за ним остальные. Все тихо смеялись, кроме
студентов.
- Уморили, - глупо сказал Потап. - А я думаю: дайка я их пугну-с.
- Михал Иваныч Шипов-с, благодетели мои, - представил городовой
странного человека.
Шипов поклонился ему. Затем - публике.
- Что же ты это, Потапка, - обиделся хозяин, - подвел меня,черт?
- Ничего-с, - сказал Потап, - момент... Подновин-ские свое дело
знають. - И широко, как чистое дитя, улыбнулся Шилову. - Дозвольте пальтецо,
ваше благородие, отряхнуть-с. Хоп...
- Ну, будя, - сказал Шипов. - Много чести. А чего это у вас никто не
пьет, не ест? Аи случилось чего?
- Вроде бы вас обидели, - робко сказал хозяин.
- Меня? - удивился Шипов. - Рази меня можно обидеть? Это я Потапку
обидел, а меня никто не обижал. Верно, Потап?
- Никак-с нет, шутники вы, Михал Иваныч. Это я, значит, очень просто
сам мордой об тубарет-с...
Вздох облегчения прошел по залу. Студенты переглянулись.
- Ну ладно, - сказал Шипов. - Тогда возьми-ка, Потапка, моего приятеля
да вынеси его на морозец, пущай он там в себя придет, да последи, чтобы не
замерз, сетребьен, беда с ним...
- Момент! - радостно откликнулся Потап и юркнул в угол. Потом он
выволок безжизненное тело и потащил его к дверям.
- Да ты неси его, неси! - крикнул Шипов. - Рази благородного человека
так можно!
- Слушаюсь, Михал Иваныч... Момент! - еще радостней ответил Потап и
понес тело в охапке вон из трактира. - Им там хорошо-с, - сообщил,
вернувшись, - сидят, будто живые-с. Может, еще чего-с?
- А чего еще-то? - сказал Шипов. - Много ли мне надо? Ты вот подай нам
штофчик, да редечки не забудь... А вы, судари мои, чего стоите? Вы садитесь,
лямур-ту-жур, пейте, веселитесь. - И он медленно оглядел их всех, и все
тотчас начали усаживаться за свои столы, словно время и не перевалило за
полночь. - А вы тоже садитесь, господа студенты...
- Нет уж, увольте, - сухо ответил высокий студент. - С нас достаточно.
- Отчего же? - сказал его товарищ. - Я бы остался. Ей-богу, мне
интересно.
- Уж лучше бы не садились, - проворчал Потап. - От вас одно
расстройство... Вон человека обидели... Не больно много за гривенник-то?
- Ах, обидчивый какой, - засмеялся Шипов, - ну просто сетребьен
какой-то. А ведь это я тебя вдарил.
- Значит, заслужил, - сказал городовой.
- А я-то думаю: как же это об тубарет? - удивился хозяин.
- Значит, не об тубарет-с, - на лету ответил Потап, - значит, вот от
них все и случилось, - и кивнул на студентов.
- Пошел прочь, - сказал высокий студент.
- Это я прочь?! - распалился Потап. - Теперь глядите, Михал Иваныч,
глядите, как я буду из энтих бородатых душу вынать-с! - И он шагнул к
студентам. - Глядите-с... Значит так, вы, господа хорошие, можете меня по
морде, а я, значит, терпи?.. Момент, подновин-ские свое дело знают...
- Да бей их! - крикнул кто-то.
Потом уже хозяин божился, что видел, как глаза Ши-пова излучали свет
наподобие искр. Потап сделал еще шаг.
- Хоп... А где он, где он, тубарет?.. А вот мы сейчас тубаретом...
- Ну, будя, - вдруг сказал Шипов. - Наговорил, консоме, с три короба.
Вы, господа студенты, присаживайтесь... Прошу... Угощаю...
- Ой, - захохотал Потап, - а и напужал я их! Хозяин глядел из-за
стойки на Шилова, не отрывая глаз. Соломенные бакенбарды Михаила Ивановича
торчали празднично и как бы с насмешкой. Он ловко разливал из штофчика и
любезно пододвигал рюмочки компаньонам.
Все по-прежнему уже сидели за столами, но никто не пил и не ел, только
в кругу Шипова крякали, ухали, аппетитно жевали редьку.
- Когда я жил в доме князя Долгорукова, - сказал Шипов, - мне всегда
казалось, что жизнь вокруг сплошное удовольствие.
Тут городовой замер. Студенты переглянулись.
- Да, да, - продолжал Шипов. - Так я предполагал. Однако должен вам
сказать, что тайные сумления обуревали меня, жгли мою душу. Да рази ж такое
возможно? - думал я. И вот однажды прихожу к князю. "Ваше сиятельство, -
говорю, - дозвольте на мир поглядеть". - "Изволь, мон шер, гляди". И вот я
гляжу. И что же я вижу, господа? Люди все в озлоблении и ослеплении, так и
норовят друг друга съесть, так и норовят друг дружке в морду заехать... Вас
это не шокирует?
- Ну да, - сказал городовой грустно, - покою нет.
- Да они меня не били, - сказал Потап, подавая, - это я сам мордой об
тубарет-с...
- А ты, я гляжу, и подавать-то не умеешь, - сказал Шипов Потапу. - Что
за манеры, братец! Перед тобой сидят благородные люди, тре жоли, а не
какие-нибудь... Срам!.. А ну-ка, воротись да снова, снова... Так... Скользи,
скользи... А линии-то нет, нет, срам!.. Ну чистый скот, консоме... Это
невозможно!.. Ах ты господи, я не могу этого видеть, этого позора, этого
скотства!.. Дай-ка сюда. - И он выхватил из рук обалдевшего Потапа поднос и
вдруг замер, затем медленно склонился вперед, одновременно вытягивая правую
руку с подносом, словно лебедь крыло, и сделал мягкий вкрадчивый шаг. -
Видишь, как рука идет? Видишь?.. Теперь гляди на ноги... Одна... за ней
другая... След в след... Вот так, а не в растопырку, дурень. - И он
заскользил к столу, плоский, весь вытянувшийся, вкрадчивый, пружинистый. -
Полет надобен, полет, - приговаривал он, скользя к столу, - полет летучей
мыши, бесшумный полет и... - Поднос, словно сорвавшись с руки, плавно
очертил круг над головами изумленных студентов, и медленно пошел книзу, и
застыл. Дополнительный штофчик, булькнув, встал в центре стола, соусник с
тертой редькой занял свое место, поднос взмыл в синее небо, посверкивая
серебром.
- Эх! - крикнул Евдокимов из-за стойки. - Каналья!
Потап низко кланялся. Бородатый студент зааплодировал. Кое-кто в зале
подхватил.
"Дети, - подумал Шипов, - рты поразинули... Ай-яй-яй!"
- Бывало, - сказал он, - мы с князем, да со всем семейством, да из
Петербурга понаедут, отправляемся на пикник. Полянку всегда я намечал... Уж
тут, пардон, моя привилегия была... Ты бы, Потапка, в тех местах об
стволы-то и впрямь морду-то расшиб бы при твоей неуклюжести. А уж секли бы
тебя, дурака, почем зря...
- Очень вам благодарны за науку-с, Михал Иваныч, - кланялся Потап. -
Век не забудем.
"Ах, надоели они! - подумал Шипов. - Им только представление и давай, а
не дашь - изомнут всего".
- Вы в близких отношениях с князем? - спросил бородатый студент.
- Да как вам сказать, - прищурился Шипов, - хотя теперь чего уж...
Проговорился я... А доказательств теперь у меня нет, ну что вам сказать?..
Простите великодушно... Быдто и не было ничего... - И засмеялся.
Городовой подмигнул студенту.
- Полноте, - смутился студент, - я ж и не требую доказательств.
- А ежели не требуете, - сказал Шипов, - так понимайте, что я не
просто, тре жоли, с вами сижу, лясы точу...
- Вы, господин Шипов, видимо, служите? - полюбопытствовал высокий
студент.
- Видите ли, душа моя, - ответил Михаил Иванович благодушно, - все мы
служим государю - кто где... Вы вот мою манишку разглядываете, а я ведь могу
и фрак надеть-с... - И оборотился к городовому: - Верно?
- Святая правда, - сказал городовой. Студенты засмеялись.
- Забавно, забавно, - сказал высокий. - Parlez vous francais?
[Говорите ли вы по-французски?]
- Ax, милый, - покачал головой Шипов, - зачем же так-то? Не надо. Я же
тебя наскрозь вижу, мон шер... Эй, Потапка, ты чего ж человека на улице
позабыл? Веди его сюда, будя. А что, господин студент, как вам сдается этот
трактир? Грязнецо ведь. А вы думаете, он мне по ндраву?.. Я в настоящих
ресторациях бывал-с, знаю... Чистый ампир-с... Да ведь там с людьми не
поговоришь, а здеся я кое-чего могу и узнать. - И засмеялся, очень
довольный.
- Забавно, забавно, - повторил высокий. - Да я, кажется, догадываюсь,
сударь...
В этот момент появился Потап, а с ним вместе и приятель Шилова.
- А вот и господин Гирос. - сказал Шипов торжественно, - Амадей Гирос.
Итальянец.
Гирос церемонно поклонился.
- Ты ведь из итальянцев? - спросил Шипов.
- Конечно, - сказал Гирос. - Отец итальянец, мать итальянка. Чего же
еще?.. Опять редька! А я замерз, как собака... - И он ловко выхватил полную
рюмку у бородатого студента и опорожнил ее. - О, страшный напиток! Зачем
меня на мороз бросили, как веник? - Он взял рюмку высокого и плеснул
содержимое в глотку. - Глупый напиток, глупая традиция: сперва пьешь, чтобы
согреться, потом тебя бросают на мороз, чтобы ты прочухался, а потом снова
пьешь, чтобы согреться... - И захохотал.
Он действительно напоминал тощую огорченную птицу с длинным лиловым
клювом, но смеялся при этом ослепительно.
- У вас в Италии небось жарко? - спросил городовой.
- Жарко, жарко, - засмеялся господин Гирос, - уж, как жарко. - И он
наклонился к Шилову и зашептал, зашептал...
- Слава тебе господи, - сказал Шипов. - Ступай, Амадей, ступай,
голубчик. Все будет пуркуа.
Господин Гирос откланялся, запахнул свое черное добротное пальто,
черные рассыпающиеся волосы прикрыл клетчатым картузом и, выставив лиловый
нос из-под большого козырька, сказал, поигрывая улыбкой:
- Вы все мне очень пришлись, господа. Беда с вами расставаться. Но
долг превыше всего. Избави меня бог позабыть вас!
Дверь хлопнула. Господин Гирос исчез.
Хозяин, не сводящий взора с Шилова, начал понемногу обо всем
догадываться. Ах, лиса! Вот лиса! Хотя кто ему нужен-то? Кого он, лиса
эдакая, вынюхивает? Кому сети расставляет? Пьет-пьет, а не пьян. Али
студенты эти глаз ему колют?.. Дружка своего велел на мороз вытрясти...
- А он и не сидел там вовсе, на морозе-то, - шепнул Потап. - Погрозил
мне, да и пошел в гостиницу...
- Уууу, - промычал Евдокимов, - проси гостей по домам расходиться.
- Боюся, - признался Потап.
- А этот ваш Толстой, граф этот ваш, он что, с ума сошел - школу на
свои деньги открывать? - спросил Шипов. - Это где ж такое? Это в Туле, стало
быть?
- Отчего же с ума сошел? - рассердился высокий студент. - Благородный
человек.
"Все устраиваются - кто как, - подумал Шипов, - суетятся-суетятся, а
там, глядишь, и жизня вся... Как мышки серенькие, суетятся. А ведь никто
себя мышкой считать-то не хочет, вот ведь что. Каждый думает: я кошка, - а
на самом-то деле он и есть мышка... Вот ведь как".
И тут он вспомнил, как сам три дня назад бежал, распахнув гороховое
свое пальто, затребованный самим Московской городской части частным
приставом господином Шляхтиным. Ох, уж как он бежал! Господи мой боже, аи
беда какая?.. Прыг-прыг по ступенькам... Ффу! Только глаз не отводить, в
глаза глядеть... Прицелочку сделать... Ах ты господи! И вбежал...
Пристав Шляхтин, их благородие, вышли к нему навстречу!
- Ну, Шипов, хватит карманников ловить, ха-ха, есть дела поважнее.
Приготовься...
- Лямур, - сказал Шипов для пробы.
- Что?
- Это так, по-французски...
- Ты, ха-ха, и французский знаешь? - удивился Шляхтин.
- Приходилося, - сказал Шипов скромно. - Я ведь у князя, у их
сиятельства Александра Васильевича, в доме жил-с...
- Знаю, знаю, братец, все знаю. Вероятно, потому и поручается тебе
нелегкое дело... И весьма щепетильное, представь.
- Мерси, - сказал Михаил Иванович смело. - Рад стараться.
Сердце стучало уже спокойно, как и подобает. Шлях-тин не садился.
Стоял. Михаил Иванович слушал с достоинством.
- ...Граф Лев Николаевич Толстой в своем имении Ясная Поляна открыл
школу для крестьянских детей. Не предосудительно. Пригласил учителями
студентов Московского и Санкт-Петербургского университетов. Не
предосудительно. Однако большинство студентов исключены из вышепоименованных
университетов за различные провинности политического свойства и находятся
под надзором...
- Чего это он их туда собрал? - спросил Шипов.
- Вот именно. Но ты смотри, Шипов. Дело это деликатное весьма. Упаси
тебя бог раззвонить об том... Может, и нет там ничего такого... Смотри!
- Что вы, ваше благородие, - сказал Шипов, - такого мезальянсу не
допустим. Благодетеля моего князя не подведем.
- Деньги получишь в канцелярии. Ступай, - приказал Шляхтин.
Тут сердце у Михаила Ивановича дрогнуло, и он помчался...
"...Ах, вот и я мышка несчастная, - думал он, глядя на студентов, - для
вас кошка, а для них мышка-с..."
В этот момент скрипнула бывалая трактирная дверь и некий оборванец с
лицом испуганного хорька, кутаясь в невообразимые доспехи, скользнул к
стойке. Никто из присутствующих не обратил на него внимания, а тем более
Шипов, сидевший к дверям спиною. Но именно Шипов не оборачиваясь вдруг
сказал:
- Ай-яй-яй, Яшка, на чужие деньги пить собрался?.. На деньги вдовы?
Она дома плачет, а ты с ее кошельком по питейным домам ходишь?
Тут оборванец кинулся на колени и, молясь на спокойный затылок Шилова,
запричитал:
- Батюшка, Михалваныч, не погуби! Шипов, все так же не оборачиваясь,
сказал:
- А ну, выкладывай кошелек и жди меня, и чтоб не вздумал убечь.
Кошелек, расшитый бисером, почтительно плюхнулся на стол. Шипов потыкал
в него пальцем и сказал, обращаясь ко всем:
- Господин пристав велел мне этот кошелек найти. Вот он, нате вам.
Городовой засмеялся, и все в зале засмеялись следом.
- Великий вы человек, - сказал городовой.
Ситуация снова заметно накалилась. Какое-то легкое возбуждение,
подобное невидимому электричеству, вспыхивало то здесь, то там. Приглушенный
говор усиливался. Все выражали восхищение, глядя, как Шипов вертит в руках
спасенный кошелек.
- У меня есть в затылке такая струночка, - засмеялся Шипов. - Как
что - она у меня, лямур-тужур, тенькает - и готово. Чей это кошелек? А это,
пуркуа, титулярной советницы Фроловой. Она мне сама челом била. Ну?.. Я свою
струночку ррраз... И что же вы думаете? Знаю: Яшка украл. Простой
мезальянс... А вот он и Яшка. Он-то думал, я за ним по шалманам лазить буду!
Много чести. Нет, ты сам придешь да еще в затылочек поклонишься. Сам меня
найдешь... - Он поднялся со своего места, потряс кошельком перед изумленными
посетителями. - Моя струночка натянутая дрожит ради вас, господа!
- Ура! - закричал хозяин Евдокимов, и все подхватили. Все, кроме
студентов.
Они как-то незаметно, бочком-бочком, и выкатились прочь. Шипов только
посмеивался им вслед. Тут и остальные посетители, будто получив разрешение,
потянулись к выходу, кланяясь Шипову, а некоторые, осмелев, и вовсе
подмигивали по-приятельски. Шипов усмехался и отвечал поклоном каждому,
словно хозяин бала. Востренькое лицо его раскраснелось. Он был доволен.
- Великий человек-с, - сказал городовой хозяину. - Всех жуликов в
кармане держит. У нас в участке как что чего - сейчас Михал Иваныча...
Незаменимы-с.
- Ох, правда, - шумно вздохнул хозяин, - великий человек.
- А не стыдно тебе, Потапка, - сказал Шипов, - студентов пужать? Это
же я тебе по портрету провел, чтобы ты в разговоры не лез, быдло ты
этакое... Ну, тре жоли теперь?
- Нет-с, - ответил Потап глупо, - это не вы-с, а они-с...
"Когда бы вы знали, пустоглоты, на какую я верхушку залетел, вы бы все
в ножках у меня валялись", - подумал Шипов.
Не успел он тогда, окрыленный удачей, выскочить из канцелярии с
прогонными и прочими ассигнациями за пазухою, как на него налетел, а кто -
он уж и не помнит, не успел разглядеть, и велел снова ему, Шилову, явиться к
господину Шляхтину. У частного же пристава выяснилось, что надлежит Шилову
лететь что есть мочи к самому обер-полицмейстеру Москвы, его сиятельству
графу Крейцу Генриху Киприяновичу. Шипов побежал, ног под собой не чуя. Губы
его стали совсем белые, нос еще более завострился.
Беги, беги. Кошка тебя дожидается. В теплых лапках у нее когти
спрятаны, во влажной пасти зубки беленькие, один к одному... Только бы не
растеряться. Глаз не отводить, глаз не отводить ни за что. А что ж, господа,
у вас свое оружие, а у меня свое. А кто сказал, что я мышь? Да я и не мышь
вовсе... Я им нужнее. Главное - на рожон не лезть, самому не встревать в
разговоры, пущай их сами выговорются... Поглядим, поглядим... Ах ты господи,
боже мой!
Но успокоился. В парадную дверь не вбежал, а вошел. Там его уже
дожидались. Велели раздеться. Под гороховым пальто оказался на Шилове
темно-серый, мышиный сюртук. И повели Михаила Ивановича по комнатам,
лестницам, различным переходам прямо к логову кошки.
Тяжелая дверь обер-полицмейстерского кабинета словно и не открывалась,
а Шипов уже стоял перед графом.
Не успел граф опомниться от этого явления, как маленький агент юркнул к
его руке и потянулся к ней белыми губами.
- Дозвольте-с...
"Вот бестия!" - возмутился граф, попытался не глядеть в зеленые глаза
Шилова и не смог.
- Да как ты смеешь! - крикнул Крейц, багровея. - У меня по отношению
тебя... - И замолчал. Шипов едва заметно улыбнулся. - По отношению к тебе, -
поправился граф с отчаянием. - Я имею по отношению к тебе серьезные
намерения, а ты черт знает что... - И провел платочком по высокому лбу.
Шипов не шевелился. Граф неотрывно глядел ему в глаза. Потом он
все-таки опомнился, поворошил бумаги на столе.
- Ну, - сказал граф, - дай-ка я на тебя погляжу. Говорят, ты у князя
Александра Васильевича человеком был?
- До эманципации-с... - прошелестел Шипов.
- Скажи пожалуйста, "до эманципации"! - сказал граф с любопытством. -
"Эманци-па-ци-я", - повторил он насмешливо. - Ну, и что же ты там?
- Служил-с.
- Ну, а что служил?
- За столом служил, - откликнулся Шипов. - Пода-вал-с.
- Ах, подавал... - Граф помолчал мгновение, примериваясь. - Ну, а как,
к Александру Васильевичу все еще питаешь привязанность?
- Ваше сиятельство, душа моя переполнена преданностью и любовью!
Граф шагнул поближе и замер, словно перед прыжком.
"Все равно, мон шер, поверишь, - подумал Шипов, - что я тебе ни
скажи..."
- А ты умнее, нежели я предполагал, - сказал Крейц, недоумевая и
раздражаясь. - Водку пьешь?
- По праздникам, ваше сиятельство! - крикнул Шипов.
- Князь Долгоруков надеется на твои к нему чувства, что ты, ежели что
случись, не выдашь.
- Мерси, - выдохнул Шипов, - пусть они не сумле-ваются...
"...Барин, барин, - подумал хозяин Евдокимов, глядя на Шипова, - хотя и
за жульем охотник, а барин, полицейский барин, прости господи... А где же
трость-то его? Он же с тростью вошел. Трость с серебряным набалдашником,
серебро с чернью... Аи в углу позабыл?"
- Потапка, - сказал он, - принеси Михал Иванычу ихнюю трость. Они в
углу ее позабыли.
- Хоп, - сказал Потап, - момент...
- Да какую еще трость? - удивился Шипов. - Никакой трости у меня,
сетребьен, не было,
"Да как же не было, когда была? - подумал хозяин. - Так еще важно они
вошли, чистый барин с тростью..."
- Ну, пора и честь знать, - сказал Шипов и открыл кошелек советницы, и
оттуда появился рубль.
Яшка от дверей глядел на кошелек горящим взором.
- Больно много, Михал Иваныч, больно много, - сказал хозяин, принимая
рубль.
Яшка застонал, завозился в углу,
- Да рази это много? - засмеялся Шипов, - В самый раз...
"Кабы вы знали, тараканы, куды я поднялси-и-и! " - подумал он. - На
какую ступенечку всходил! Какому коту в глаза глядел... Выше уж некуды!
Тама - небеса одни..."
Действительно, поднялся! Нет, судьба не швырнула Шилова на произвол, не
оставила в покое. Она тащила его за собой все выше и выше, тащила за руку,
да он и не упирался. Лестницы из чистого мрамора покорно сияли под его
ногами. Резные тяжелые двери распахивались перед ним. Среди надменных
мундиров как равный мелькал его поношенный мышиный сюртук. И вот наконец
такой взлет, который вчера и не приснился бы! И пусть пока не анфилады
царских покоев разверзлись перед маленьким агентом, ибо что царь? Царь
где-то там, в недосягаемости, прекрасный неодушевленный образ, робкая
мечта... А тут живой, зримый, перенасыщенный плотью, вызывающий благоговение
и дрожь, сам генерал-адъютант, генерал-губернатор Москвы Павел Александрович
Тучков, член Государственного совета.
И ведь, кажется, следовало бы Шилову заорать, пасть в ноги, ползти,
извиваясь, неведомо куда. Но странное дело - чем выше взлетал он, чем
вельможнее, недосягаемее и страшнее возникали перед ним персоны, тем
спокойнее становилось у него на душе.
"Это уже не кошка, - подумал он с восхищением. - Чистый кот, котище!"
Губернатор из-за стола не встал. Откуда-то оттуда, издалека, мельком
оглядел Шилова, застывшего у дверей, и отвернулся к пышному адъютанту.
- Бонжур, - смело сказал Михаил Иванович.
- Где вы раздобыли это чудовище? - спросил генерал.
Адъютант наклонился к нему.
- Я понимаю опасения князя, - проговорил генерал, не замечая Шилова, -
но разве это надежно?
"Какая суета-то вокруг идет! - подумал меж тем Шипов. - Граф Толстой
школу открыл. Да и пущай он ее открыл... Или там заговор готовят?.. А кто ж
это благодетель мой? А, выходит, князь. Да рази я его выдам?! Большая суета
идет. А этот в глаза не глядит, пренебрегает... Да без меня тоже не может.
Что он без меня, котище?"
- Он обо всем знает? - спросил генерал адъютанта, имея в виду
Шипова. - Это же крайне конфиденциально... - Он тяжко вздохнул. - Однако
странно видеть это. Почему охотник за жуликами должен соваться в жизнь графа
Льва Николаевича?.. Что?.. Нет, я понимаю желание князя, но я в недоумении.
"Неспроста это они все так, - подумал Шипов, и сердце его забилось. -
Ты гляди, какие персоны! Генерал-губернатор сам, князь - благодетель мой,
обер-полицей-ский, да все, все... Петербург - Москва... Держись, Шипов! А
может, там, в имении у графа, в Туле в этой, может, у него и впрямь бог
знает что творится? Может, воистину заговор?.."
- Хотя, с другой стороны, - продолжал губернатор, - наверное, в этом
все-таки есть смысл, иначе князь разве решился бы? Как вы думаете?.. Но этот
должен понять, что малейшая оплошность его обернется ему же трехкратной
карой... Если он проговорится ненароком или упомянет князя или меня... Что?
Вы уверены, что он отдает себе отчет?
"Насчет меня сумлеваются, - понял Михаил Иванович, - хотя сделать
ничего не могут князь велели. А мнето что?.. А мне ничего... Пардон", - и он
осторожно прикоснулся к груди, где за мышиной тканью сюртука покоились
ассигнации.
За громадными окнами губернаторского кабинета сиял январский белый
полдень. От голубой изразцовой голландки тянулось легкое тепло. Губернатор
был значителен, адъютант красив и наряден, так что Шипов размяк и
зажмурился...
Последняя лампа догорала в трактире. Шипов шагнул к дверям.
В наступившей тишине слышно было, как за стеной гудит разыгравшаяся
метель.
- Эх, - сказал хозяин, - куды ж вы в такую-то метель?
- А мы господу помолимся, - засмеялся Шипов и, подтолкнув оборванца,
вышел вон.
И метель тотчас же прекратилась.
- Свят-свят! - закрестился хозяин испуганно. Но тут же ощутил, как
ниточка какая-то внутри отпустила. Стало полегче как-то. И он даже подумал,
что, мол, за почет такому маленькому агенту, когда в заведении и господа
офицеры бывают, и воротилы, и даже тайный советник Яковлев с гостями вот
здесь сидели, пили-ели - и ничего, а тут, господи, беда какая!..
Возле трактира была темень. Единственный фонарь с нею не справлялся.
Неподвижный женский силуэт чернел в отдалении. Шипов пожал плечами.
- Батюшка, не погуби! - запричитал оборванец.
- А чего мне тебя губить, - сказал Шипов. - Ты ступай себе... На-ка
вот денежку да ступай... - И он снова пошуршал кошельком советницы и
протянул Яшке ассигнацию.
- Ой-ой! - захрипел Яшка. - Благодетель! Дозволь ручку! - И
благодарным носом ткнулся Шилову в грудь. - Радость-то какая. Михалваныч,
отец родной! - Он гладил Шипову плечи, руки, целовал локотки, коленки,
пуговички на пальто...
- Ну, будя, - устало оттолкнул его Шипов. - Ступай, ступай, шер ами,
да гляди у меня...
Яшка исчез за углом, только слышался хруст его опорок по свежему,
крупному, сахарному, рассыпчатому январскому снежку.
Женщина шагнула к Шипову и снова замерла.
- Ой, Матрена, - сказал Шипов, - а ты все стоишь?
- Все стою, - едва слышно отозвалась Матрена.
- Небось зазябла на метели-то?
- Как же не зазябнуть? Зазябла...
- Какая же ты, Матрена, упрямая. А я вот тебе сейчас подарочек дам...
вот он... денег тебе сейчас...
Он сунул руку в карман, в другой. Лицо его изобразило удивление, затем
испуг. Он тихо рассмеялся.
- Ну и Яшка!
- Я видала, - сказала Матрена и приблизилась еще на шаг.
- Человек свое всегда возьмет, - сказал Шипов задумчиво. - Оттуда,
отсюда, а возьмет...
- Я бы вас чаем с медом напоила бы... Пожалела бы...
Она зажмурилась и пошла по улице. Шипов медленно шел рядом.
Он шел и пытался осознать, что произошло. Все эти чудеса случились с
ним третьего дня. Тогда он выкатился от генерала Тучкова, расправил
гороховое пальто и двинулся по Тверской. Он шел медленно, с достоинством, не
хуже многих других. Мог и извозчика взять, да воздержался. Теперь глядите на
него, глядите, пока не поздно, он через год эвон где будет - не разглядеть.
Снежные сугробы голубели вдоль мостовой. Слышались колокола, чьи-то
восторженные крики, визг полозьев. Пахло свежим хлебом. Михаилу Ивановичу
даже захотелось снять котелок и поклониться удаляющемуся дому
генерал-губернатора. Однако новые заботы уже гудели в его голове, из которых
первая была - встретиться с господином Гиросом, назначенным ему в помощники.
И вот он шел, минуя чужие подворотни и окна, все дальше и дальше, к
Самотеке, где проживал его будущий компаньон.
День был такой прекрасный, что никаких сомнений ни в чем таком же
прекрасном не могло быть, и уверенность в успехе, под стать этому яркому,
брызжущему жизнью дню, не покидала Шилова. Да он вообще был удачником и,
отличаясь в поимке карманных воров, никогда даже не задумывался, откуда у
него этот странный талант, этот нюх и интуиция провидца. Все текло, как
текло, и, значит, судьба к нему была милостива за что-то, потому что
легкость, с которой он обнаруживал пропавшие кошельки, другим полицейским
агентам даже не снилась. И, как всякий богато одаренный человек, он не думал
трястись над своим талантом, дрожать, что вот-вот это чудо погаснет, а,
напротив, раздавал его с блес-
ком, с щедростью, любил благодетельствовать, но и ох благодарностей не
уходил.
А Москва продолжалась. В Самотечных улочках-переулочках, тупичках, в
смешении дерева и кирпича продолжалась она, пышная, январская, снежная, но
уже более тихая, более приглушенная, сокровенная, словно именно здесь или
где-то совсем рядом, за поворотом, и должно было открыться место проживания
затейливой московской души. Даже грохот недалекой Сухаревки был бессилен
пробиться сюда, и только колокольный звон, ослабевая, все-таки
расплескивался по маленьким дворам и затухал в подворотнях.
Но в этой благостной тишине кипели те же страсти, что и там, в большой
Москве, и, подобно рождественским кабанчикам, откармливались и копились.
И в этой благостной тишине вдруг откуда ни возьмись звучали какие-то
слабые струны; какие-то неясные звуки вырывались из-за домов, из подворотен;
какие-то слова, которых было не понять, не запомнить, разрозненные,
сбивчивые: какая-то песня, что ли, которую напевал некий невидимый житель -
не пьяный сапожник, не сбитенщик, не бродяга, не вор, не извозчик, но и не
тайный советник, или генерал, или князь...
Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?
В полку небесном ждут меня.
Господь с тобой, не спи...
Какие алмазы? В каком полку? Почему в небесном? Что, где, куда,
откуда?.. Затем хруст снега заглушал эти звуки, и они пропадали... И снова
перед Шиповым лежала Москва, извиваясь, прячась за снегом, обжигая морозцем.
Здесь, под самой крышей трехэтажного дома, в каморке с маленьким окном,
и встретился Шипов со своим компаньоном.
Михаил Иванович сидел на единственном стуле, а Ги-рос стоял напротив,
размахивал руками и показывал отличные белые зубы.
- Я хороший человек, господин Шипов, - сказал он, - а хорошие люди на
улице не валяются. - И захохотал. - Я все сделаю, только прикажите, но уж вы
меня и жалейте, Михаил Иванович... Распоследнюю дворнягу и ту нет-нет, а
косточкой наградят... - И снова захохотал,
запрокидываясь, словно длинный лиловый нос был тяжел ему слишком.
- А ты из кого будешь, Амадеюшка? - спросил Шипов, любуясь на веселого
компаньона. - Из цыган али из греков?
- Ну конечно из цыган, - сказал Гирос. - Впрочем, цз каких это цыган?
Тьфу, черт... Из греков, из греков... Грек я, конечно.
- Нос у тебя нерусский и волос черный, - сказал Шипов, - вроде бы даже
из итальянцев ты или из тур-ков, прости господи...
- Ну конечно из итальянцев, - захохотал Гирос. - Какой я, к черту,
грек!.. Я ведь говорю-говорю, а вы и ушки развесили.
"Ловкач, - подумал Шипов, - легкий человек. Пущай его смеется".
- Дозволь, я буду тебя Мишелем звать, а? - вдруг предложил Гирос.
- Мишелем? - поморщился Шипов. - Да как-то это вроде компрене...
Все-таки ты помощник мой...
- Да нет, - захохотал Гирос, - господь с тобой! Конечно, не на
людях... не бойся. Наедине... А на людях я буду тебя Михаилом Ивановичем
звать или даже господином Шиповым... А знаешь, хочешь, я тебя буду
сиятельством величать? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?
- Ну-ну, - засмеялся Шипов, - фер ла кур настоящий...
- Чудно, чудно! - обрадовался Гирос.
Затем потекла неторопливая беседа, изредка нарушаемая мощным хохотом
Гироса. Они поговорили о том о сем, в частности и о графе Толстом.
- Знаешь, - сказал Гирос, - я ведь кое-что уже нащупал. Даже с графом
столкнулся однажды, увидел его. Ну, я тебе скажу, ничего мужчина... Призовой
рысак. Может дать по шее великолепно. Каждый день к Пуаре ходит -
гимнастикой занимается. В ресторане любит посидеть... или в нумера ему
подают...
"Да, - подумал Шипов с тяжелым сердцем, - это ведь не карманника за
руку схватить. Граф все-таки. С ним-то как?"
- Ну, и что ж ты надумал, Амадеюшка? - спросил Шипов.
- Поверь, ничего, - сказал Гирос. - Да я и не умею думать. - И
захохотал. - Как, почему, куда, откуда - этого я просто не умею, не
понимаю... Как скажешь, Мишель, так и сделаю... Ну, хочешь, в лакеи к нему
наймусь? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?
Шипов задумался. Маленькое сомнение грозило перерасти в страх. Это уж с
Михаилом Ивановичем случалось крайне редко. И теперь от одного сознания
такой возможности становилось не по себе. Как же так - за графом следить да
еще выявить возможный заговор?! Ведь это же не в подзорную трубу
разглядывать человека откуда-нибудь с крыши. Да что подзорная труба? Надо
ведь в душу влезть. Но душа - такой инструмент! А тем более графская. В нее
всякого не пущают. Как же быть? Вообще с лакейством Гирос хорошо придумал,
но, может, графу нужен лакей, а может, не нужен.
Это было почти как страдание. Однако мысль все-таки уже работала в
нужном направлении, и можно было ожидать, что решение не замедлит явиться.
Да, граф - это вам не карманник, его за руку не схватишь. По шалманам за ним
не поохотишься, по ночлежкам тоже. А может, он и не политик вовсе?
Тут Шипов провел рукой по груди, прикоснулся к ассигнациям, и
вздрогнул, и встрепенулся.
"Ой-ой, - подумал горестно, - улетят, улетят денежки, как гуси-лебеди,
улетят. Все до одной".
А Гирос, словно разгадав тайные страдания Шилова, сказал:
- Мы его не упустим. Клянусь богом, не упустим. Ты только подтолкни
меня, направь, науськай, а уж я, как легавая, по следу, по следу... - И
захохотал. - Я ведь Шляхтину не раз служил. Он меня не зря тебе передал. Я
пес лихой, Мишель.
Его бодрый тон, и хохот, и крупные белые зубы, как напоказ, немного
успокоили Шилова. От сердца отлегло] Сразу различные фантазии завертелись.
Жизнь снова показалась прекрасной.
- Ну ладно, - сказал он со вздохом. - Давай, пер-мете муа, мозговать.
Может, у тебя чего выпить-закусить найдется?
- Что ты, голубчик! - вскричал Гирос сокрушенно. - Откуда? Я жду с
упованием, когда ты со мной поделишься, ну хоть часть пустяковую мне дашь.
- Бес ты лохматый, Амадеюшка, - усмехнулся Шипов, - да я вить тоже не
дурак.., Что ж, ладно, опосля выпьем...
И они принялись вырабатывать свой нехитрый план. Гирос по нему
отправлялся крутиться-вертеться возле гостиницы "Шевалье" и не спускать глаз
с графа, а буде тот отправится куда, следовать неотступно и все запоминать.
Если же представится случай познакомиться - великая удача. Сам же Михаил
Иванович тотчас шел к хозяину и одному ему известными способами нанимался в
нумерные.
- А денежки? - спросил Гирос.
- А денежки, - сказал Шипов, - ежели все сладится, вечерком, мон шер.
И они отправились.
Дойдя до гостиницы, они сделали вид, что не знакомы меж собою, и
господин Гирос принялся прохаживаться по тротуару, с любопытством
разглядывая мелькающие мимо кареты, возки и сани, а Михаил Иванович бодро
взошел на крыльцо и скрылся за тяжелой дверью.
Но едва дверь гостиницы захлопнулась за ним, как его длинноволосый
компаньон подумал: "А пусть он и работает, пусть, пусть..." - и торопливо
засеменил мимо крыльца, завернул за угол и вошел в трактир Евдокимова.
Спустя несколько минут Шипов вышел, но Гироса нигде не было видно.
"Хват! - подумал Михаил Иванович с удовольствием, решив, что компаньон
помчался по графскому следу, и засмеялся. - Вот пущай он и работает, пущай,
пущай..."
Он крикнул извозчика, расселся повальяжнее, велел везти себя к
Никитским воротам и поехал к Матрене.
Матрена жила в полуподвале в двух комнатках. Муж ее, сапожник, помер
уже давно, оставив ее бездетной, и после некоторого времени слез и
одиночества прибился к ней Шипов. Она зарабатывала стиркой, глажкой,
вышиванием узоров и еще тем, что отменно пекла именинные пироги по заказу и
этим славилась на всю округу. Была она все-таки еще молода, чудо как хороша,
а главное - покорна, молчалива и добра. К ней иногда похаживали мужчины,
особенно если Шипов исчезал надолго, но любила она одного Михаила Ивановича.
Он это ценил и иногда одаривал ее ласкою или деньгами. И хотя, ежели
говорить начистоту, Шилову больше нравились другие, помоложе да
поблагородней, он Матрену уважал, был к ней привязан, дом ее всегда помнил,
как всякий бродяга и бездомник теплую берлогу. Приехав к ней, он тотчас
пересчитал деньги. Денег былo целых тридцать рублей. Червонец он тут же
вручил Матрене, пять рублей отложил Гиросу, а остальные спрятал поглубже.
Матрена его нежила, холила, поила, уложила спать, почистила ему мышиный
сюртучок, сапоги, а когда он проснулся, снова усадила к столу и напоила
чаем. Когда придет опять, она и не спрашивала: такой у них был молчаливый
уговор.
А Шипов прихлебывал с блюдца и думал, что если у Гироса будет удача, то
можно считать, что компаньон у него первостатейный и дело будет, а уж дело
будет - денежки потекут, лишь бы не оплошать. Но оплошать он уже почти не
боялся - верил в счастливую свою судьбу. Он допил чай, разморился, и ему
снова захотелось вздремнуть, свернувшись калачиком под Матрениным платком,
но любопытство пересилило, и они распрощались.
Гирос уже ждал его на самом углу Газетного и Тверской, как и было
условлено. Вид у компаньона был довольный, но прежде чем начать рассказывать
о своих приключениях, он попросил денег.
Шипов протянул ему злосчастные пять рублей. Амадей спрятал их и
рассмеялся.
- Ну ты и хорош, Мишель! Ну просто хорош! Какую косточку мне
швырнул!.. Пожалел, да? Я на одних извозчиков червонец извел...
Длинный лиловый нос Гироса покачивался с укором, но Шипов не дрогнул.
- Ну будя, - сказал он, - твое от тебя не уйдет. - И похлопал себя по
груди. - Ты, аншанте, рассказывай...
И они медленно отправились по Тверской, уже подернутой сумерками.
РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА
Едва захлопнулась за тобой дверь, как подкатила карета с графом. Голова
у меня закружилась от счастья, "Вот оно!" - подумал я, Граф в гостиницу
заходить не стал, а просто передал швейцару какой-то пакет и махнул кучеру.
Кони понесли. Я - на извозчика и следом.
- Пошел за каретой, не отставай!
Летим. Сначала по Газетному, потом на Большую Дмитровскую. Тут он начал
прижимать. Так и есть - к Пуаре. Я проскочил мимо и встал тоже. Граф - в
парадное, я - за ним... Ты бывал там? Нет?.. Ну, большой зал, голубчик,
всякие предметы для гимнастики... Я ведь туда хаживал, я все это знаю.
Большая удача, что граф гимнастику любит... И вот он переодевается. Я вхожу.
Раскланиваемся. Ну, думаю, с чего же он начнет? Так и есть - подходит к
перекладине. Берется. Руки налились. Ну чистый призовой рысак! Ты не
представляешь себе, какие плечи, сколько силищи! Я медленно раздеваюсь, а
сам гляжу, что будет. Он начинает подтягиваться - слабовато, пытается
крутить - ни черта. Вижу, граф - новичок.
- Ваше сиятельство, - говорю я скромно, - тут не сила нужна, а
сноровка.
Он краснеет.
- А откуда вы меня знаете?
- Да так, наслышан, - говорю я, - читал кое-что из ваших сочинений. А
на перекладине сноровка нужна. Позвольте-ка... - И я начинаю крутить.
Выгибаюсь, падаю будто, ан нет - взлетаю снова. Он глядит, весь красный от
смущения, немножко злится. Ничего, думаю, это полезно.
- Да, вы действительно мастер, - говорит он. - Не знаю, достигну ли я
когда-нибудь ваших совершенств.
- Полноте, - успокаиваю, - при вашей-то природной силе это несложно.
Терпенье. А вы, я слыхал, собираетесь в скором времени обратно в свою
Тульскую?
- Нет, - говорит, - поживу в Москве.
- Отлично, - говорю. - Перейдем к коню?
- Извольте... Да, боюсь, и тут вы меня превзойдете. Переходим к коню.
Знаешь, эдакая скотина из кожи, набитая чем-то, черт знает чем, на четырех
ножках, вот такой высоты. Попробуй перепрыгни через нее... Ну-с? - Да, я и
не представился, - говорю. - Я Амадей Ги-рос, тамбовский помещик. У меня там
сельцо преотличное. Но зимой люблю жить в Москве... Прошу вас, граф...
- А может, вы сначала?
- Нет уж, сделайте одолжение, ваше сиятельство. Да вы не стесняйтесь,
вон уж и покраснели... Ну-ка, руку сюда, так, другую сюда, отлично,
взбирайтесь порезче... А что же эманципация, как она вас, задела?
- Эманципация? - говорит он, а сам сидит на коне и никак не может
отдышаться. - Меня-то не задела, а вот крестьянам каково? Крестьянин без
надела - разве крестьянин?
- Да, - говорю, - это же самое мучает и меня. Какой он, к черту,
крестьянин, ежели у него земли нет? Лично я возмущен и даже собираюсь
написать письмо в Сенат. Напишу большое письмо, страниц эдак на двадцать,
все выскажу без стеснения. Позор.
Тут, вижу, глаза у него загорелись. Он сидит на коне, глаза горят,
силища играет, ну чистый призовой рысак, поверь.
- Теперь, - говорю, - взмах ногой и перелет в обратную позицию...
Ррраз... Слабо, слабо, сильнее надо, от корня, граф, от корня. Нет, нет, не
годится... Позвольте.
Он сваливается с коня, ровно куль с песком. Я вспрыгиваю - и пошел.
- Ну как? - спрашиваю.
- Да, - говорит, - совершенство.
- Ничего, научитесь... А вы не думаете подобного письма написать? Вы
ведь человек известный, граф, влиятельный. К вам бы прислушались.
- Нет, - говорит, - боюсь, это слишком слабая мера.
- Помилуйте, ваше сиятельство, да что же может быть сильнее?!
- Есть различные способы влиять на правительство, - отвечает он
загадочно. - Более сильные способы...
Эге, думаю, попался голубчик! Но спугнуть нельзя. Уж как мне хотелось,
Мишель, его порастрясти, но потом думаю: все равно он мой.
- Лично я, ваше сиятельство, иных мер и не представляю. Да и что это
может быть? Нет, нет, решительно ничего быть не может.
Вижу, он устал. А я хоть бы что, готов еще вертеться сколько угодно. Но
пора и честь знать. Одеваемся. Он говорит:
- Прошу вас, господин Гирос, холодного шампанского. Я угощаю.
Переходим в буфетную. Ковры, Мишель, кругом ковры, кресла, вазы с
цветами, лакей в ливрее. Хорошо, тепло... Графу я нравлюсь, это сразу видно.
- Отчего же в ы угощаете? - говорю. - Уж лучше я. Для меня большая
честь угостить вас... Мне ведь ничего не стоит... - А сам думаю: на черта я
ввязываюсь, когда у самого ни копеечки? Хорош я буду, да и Мишель хорош -
пожалел мне денег. Теперь опозорюсь - и конец.
Но слава богу, граф человек благородный, от своего отступать и не
намерен.
- Нет, - говорит, - как же так? Это для меня большая честь угощать
вас, как совершенного мастера...
Сидим, пьем, я редечкой закусываю... Попили, отдохнули, одеваемся,
выходим. Граф - в карету.
- А ваша где? - спрашивает.
- Да я отпустил, граф...
- Может, сядете со мной? Мне будет приятно.
- Премного благодарен. Я, знаете, после гимнастики люблю пройтись...
И укатил.
- Ну и что? - спросил Шипов. - Что же дальше?
- Приглашал в гости...
- Когда?
- Да когда захочу. "Заходите в любое время, говорит, всегда буду рад.
А то мне скучно".
"Хват!" - подумал Михаил Иванович с насмешкой, а сам все ждал вопроса
от компаньона: а как, мол, он, Шипов, устроил свои дела? Но Гирос,
возбужденный собственным рассказом, и не пытался расспрашивать, а Шипов на
рожон не лез. Считая, что начало положено и что перспективы весьма радужны,
они решили поужинать, благо прогулка разгуляла аппетит.
И вот они завернули в первый же трактир, спросили себе водки, кислых
щей, вареного судака. Разлили, чокнулись.
- Ну, с богом.
- С богом, с богом, Амадеюшка. Ля фуршет полный. Теперь завтра
пораньше и забеги к нему, компрене...
Постепенно все входило в свою колею, налаживалось. Этот Гирос волшебный
мужик, думал, хмелея, Шипов.
Так это он все прикидывался, так все в дурачка играл, зубы белые
показывал, а вот тебе и зубы, гляди-ка!
К полночи они совсем порастряслись. Денег не оставалось. Нос у
господина Гироса удлинился, налился, еще сильнее полиловел, и Шипову
казалось время от времени, что компаньон придерживает нос руками, чтобы не
слишком отвисал. На хмельную голову легче почему-то думалось, и Михаил
Иванович рассуждал о том, что теперь ему, при таком-то компаньоне, и вовсе
без надобности наниматься в нумерные.
Проснулись они поутру на полу в комнате Гироса. Спали в обнимку прямо
на досках.
- Ну, Мишель, - захохотал Гирос, - удружил ты! Все косточки болят... А
я привык в постельке, в постельке, черт возьми, спать, в постельке!
Он выбежал куда-то, вернулся снова, утирая с губ молоко.
- Ох, ну, теперь, кажется, можно жить, и дворняга от молочка не
отказывается...
- Откуда ж молоко, мон шер? - спросил Шипов.
- Это, видишь ли, хозяйка, старуха несчастная, выдает мне кружку
молока на день - и ни капли больше. Стерва!
- Вот бы ты мне полкружечки и принес бы, тре жо-ли... Ну?
- Да было-то всего полкружки, - сказал Гирос. Шипов посмотрел в его
улыбающееся лицо, в черные большие, добрые глаза, в которых вдруг
промелькнул маленький огонек недоумения, и отворотился, махнув рукой.
- Ну, Мишель, - засмеялся Гирос, - побойся бога. Или ты поверил? Я дую
черт знает что, а он верит! Да какое же это, к черту, молоко, когда вода!
Вода, брат, вода. Ну, хочешь, налью тебе воды?
Он говорил так уверенно, с такой страстью и даже отчаянием, что Шипову
стало стыдно, и он поверил, и захотелось воды, простой холодной воды - унять
пожар души и тела.
Гирос тем временем сел на стул и уставился в окно. Раннее утро играло
на его лице, но глаза компаньона были печальны и тусклы, а губы горько
изогнулись. Большой лиловый нос тянулся книзу, а нечесаные блестящие черные
волосы свисали на лоб. Как будто и не он хохотал минуту назад, такая скорбь
была во всем его облике.
- Пора собираться, - сказал Шипов. - Пора в гости к их сиятельству.
Гирос встрепенулся, вскочил, откинул волосы со лба. Лицо его снова
играло, сочные губы, словно маленькие красные змейки, удерживали готовую
вырваться улыбку, в глазах разгорался огонек.
- Пошла легавая по следу!.. Нет, что ни говори, Мишель, а я тонко с
ним обошелся! А уж сегодня ему несдобровать. Сегодня я вытяну из него душу.
Ты, кстати, можешь быть спокоен. За меня ты можешь быть спокоен. Ты
убедился, что я м о г у...
"Сейчас спросит про меня, - съежился Шипов. - Как я в нумерные
попал..."
Но Гирос и на этот раз ни о чем не спросил.
Приведя себя в порядок, они отправились к гостинице "Шевалье", где
приговоренный граф ждал с нетерпением своего нового знакомца.
Любо-дорого было смотреть, как они шли по Большой Дмитровской, два
наших следопыта. Один - высокий, черноволосый, в черном пальто, из-под
которого показывались узкие, по новой моде, серые панталоны, в клетчатом
картузе; другой - пониже ростом, в гороховом пальто и в черном котелке.
Возле дома Пуаре они приостановились, потоптались у подъезда, поговорили о
чем-то и пошли к Газетному переулку.
Гостиница "Шевалье" встретила их шумом, криками, конским ржанием. У
крыльца стояло несколько возков, саней, из которых выходили богато одетые
люди, и швейцар помогал заносить вещи, и гостиничные мальчики крутились тут
же, хватая то корзины, то баулы, то чемоданы, и кучера задавали лошадям
овса, - видимо, приехало большое семейство. Часть господ была уже внутри
здания, а несколько молодых горничных метались среди экипажей с
распоряжениями мужикам, что взять сначала, а что потом. И уж такие они были
хорошенькие, такие тонкие и славные, так прелестно и со вкусом одеты, что,
наверно, уж очень хороши были их господа.
Девицы тотчас заметили, что они произвели впечатление, стали пуще
распоряжаться, звонче кричать, да ко всему еще и смеяться. Они, конечно,
смеялись не над Шиповым, ибо он выглядел в их глазах довольно симпатичным со
своими соломенными бакенбардами и зелеными глазами, а смеялись они просто от
молодости и потому, что увидели в этих зеленых глазах восторг и это им было
приятно.
Когда же Шипов опомнился, Гироса рядом не было. Видимо, компаньон уже
пил с графом утренний кофей. Тут Михаил Иванович несколько заметался,
сконфузился: надо было либо уходить прочь и, как уж повелось, все
предоставить находчивому Гиросу, либо наниматься в нумерные, как было
обговорено. Но судьба распорядилась по-своему. Дело в том, что одна из
горничных, а именно смуглая, черноглазая и красногубая, все чаще и чаще
взглядывала на остолбеневшего Шилова и вдруг крикнула другой, той, что
посветлее:
- А барин-то на тебя ведь глядит!
- Уж и на меня! - откликнулась светленькая. - На тебя, на тебя...
- А барин-то душенька!
- Московский, - засмеялась светленькая. - А ты у них спроси: может,
они потеряли чего?
"Ах, холеры! - изумился Шипов. - Никакой скромности. Бойкие, уточки".
- Вы чего ищете-то? - спросила черненькая. - Высматриваете чего?
- Бонжур, - сказал Шипов и приподнял котелок. - Больно ты бойкая. А не
боишься, как я тебя вечерком встречу, а? А ведь у нас с тобой может вполне
тре жоли получиться... Не боишься?
- Ой, - вскрикнула светленькая и залилась смехом. - Ну и Москва!
А у черненькой даже сквозь смуглоту пробился румянец.
- Вы бы вон баульчик поднесли, что ли, - сказала она, смеясь.
Шипов тут же очутился рядом, словно перелетел по воздуху.
- А что нам за это?
- Да несите уж, - сказала светленькая.
Он мигнул ей и так легко помчался с тяжелым баулом на плече по
лестнице, по ковру, на второй этаж. Там кто-то велел свалить баул в общую
кучу вещей, громоздившихся перед дверью в нумер, и Михаил Иванович, сгорая
от нетерпения, заторопился вниз. Занятый мыслями о черненькой красотке, он и
не заметил, как из-за колонны высунулось чье-то круглое внимательное лицо.
Вещей в санях оставалось совсем немного. I - А что нам за это будет? -
снова спросил Шипов.
- А вот еще сундучок снесите, - засмеялась черненькая. - Аи устали?
- Видать, воронежские, - сказал Шипов, тяжело дыша, - больно на язычок
востры. - А сам подумал: "Ну куды Матрене до этой-то!"
- Воронежские, воронежские, - сказала светленькая, - а может,
тверские...
Он уже не бежал вверх по лестнице - сундучок давил на плечи. Наконец он
добрался до дверей нумера и опустил свою ношу. И вот когда, взъерошенный и
взопревший, возвращался он назад, из-за колонны высунулось недоброе и
насмешливое лицо частного пристава Шлях-тина.
Сердце Михаила Ивановича дрогнуло.
"Не надо было, шерше ля фам, с девицами играть! - горько подумал он. -
Теперь непременно призовут, скажут: такой-разэдакой, горничных шшупаешь, а
мы тебе деньги за что платим?.. Эх, мезальянс вышел!"
Но он не подал виду, что узнал пристава, и вывалился на крыльцо. Перед
входом никого уже не было. Возвращаться искать черненькую Шипов не рискнул.
Сетуя на жизнь, он скользнул за угол и побежал подальше от греха.
Но тревога делала свое дело, и вот в голове секретного агента возникла
спасительная мысль, и вот уже она облеклась в плоть и кровь, а ноги сами
понесли, и не просто так, куда-нибудь, а прямо по назначению.
"Теперь главное чего? - думал Михаил Иванович, торопливо шагая. - А
того, чтобы самому успеть раньше частного пристава депеш отбить их
сиятельству".
И вот, пристроившись на уголке стола в доме знакомого писаря, спросив
чернил, бумаги и перо, он, попыхтев, сочинил письмо, которое призвано было
посрамить частного пристава Шляхтина, буде он начнет жаловаться на
нерадивость секретного агента, который, вместо того чтобы следить за графом,
носится среди неизвестных девиц, тратя казенные деньги.
Вот это письмо.
Михаила Зимина
СЕКРЕТНО
Московскому Обер-Полицмейстеру,
Свиты Его Величества, Господину
Генерал-Маиору Графу Крепи, у
Имею честь доложить Вашему Сиятельству, что, намереваясь отправиться в
Тулу по приказанию Вашего Сиятельства, касательно наблюдения за имением Их
Сиятельства Графа Толстого, оставался в Москве, а не отправлялся по
назначению вследствие нахождения Их Сиятельства Графа Толстого в Москве в
нумерах Шевалье и по причине наблюдения за ними, что помогло о многом таком
узнать, чего Ваше Сиятельство и не мыслило себе а теперь отправляюсь в Тулу
по назначению Вашего Сиятельства с сообщением о скором времени всех
подробных обстоятельств.
И лихо вывел свою новую, секретную фамилию.
Тщательно перебеленное писарем, это донесение Шипов сдал в канцелярию
обер-полицмейстера и, весьма довольный собственной сметливостью, заторопился
обратно - послушать Гироса о его приключениях.
На углу Газетного и Тверской, на условленном месте, компаньона еще не
было, а стояли два студента, один высокий, а другой пониже, с бородкой.
Михаил Иванович оборотился к ним спиною и любовался Тверской в предвечернее
время, думая о том, как он ловко все-таки опередил частного пристава
Шляхтина и какая была та исчезнувшая, черненькая, с красными губами (куды
Матрене-то)...
Вдруг до слуха его донеслось имя графа Толстого, произнесенное одним из
студентов. Тут Шипов навострился и стал слушать. Сперва разговор шел
какой-то непонятный, так себе, бестолковщина одна, но затем выровнялся и
потек, словно быстрая речка. И через пять минут Михаил Иванович, к изумлению
своему, понял, что студенты эти и есть из тех, которых граф Толстой
наприглашал в свое имение учительствовать и о которых беспокоился вчера
частный пристав Шляхтин, когда в городской части объяснял ему, Шилову, суть
дела. И еще услышал Шипов, что через день-два намерены студенты отправиться
по месту своего нового жительства, а именно - в имение Ясная Поляна.
Тут Шипов заволновался, как бы не упустить добычу, но услышал фамилию
Евдокимова и понял, что молодцы намерены перекусить подешевле, а может, и
пропустить по случаю отъезда.
Аи да денек! Судьба сама кидала Шипову в руки жареных перепелочек.
В этот момент и появился господин Гирос.
РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА
...Ну вот, Мишель, вхожу, значит, поднимаюсь по лестнице, иду по
коридору, а он уже идет. Ждет, представь себе! Дверь в нумер распахнута, и
ждет.
- Что же так поздно, господин Гирос? - говорит радостно. - Я вас
просто заждался!
- Да я спешил, ваше сиятельство, - говорю, - колесо у кареты
соскочило, левое заднее.
- Это ужасно, - говорит, - но слава богу, заднее.
Проходим в комнаты. На нем вишневый халат, на ногах персидские чувяки
из парчи, в руках трубка. Пахнет духами, кофеем.
- Очень рад, что вы пришли, - говорит, - ну просто очень. Мы с вами
так приятно провели вчера время. Я как проснулся, все о вас думаю. Думаю:
где этот приятный господин? Где же он? Не угодно ли кофею?
- Можно, - говорю, - отчего же... Мне также, граф, приятно было с вами
беседовать. Особенно - об эманци-пации. Больной вопрос.
Бросил ему косточку. Он не берет. Ничего, думаю, дай бог время. Пьем
кофе. А хочется есть чертовски. И он, представь, словно в душу заглянул.
- Простите, господин Гирос, я так обрадовался вашему приходу, что
совсем позабыл спросить: изволили вы завтракать? ;.
- Представьте, ваше сиятельство, нет, - говорю. - Эта история с
каретой выбила меня из привычного порядка... Но, полноте, не беспокойтесь.
Он очень заволновался, вскочил, захлопал в ладоши. Вошел лакей-старик.
Граф ему наговорил, наговорил, на-приказывал. Не прошло и минуты - тащит.
Весь стол уставил. И графинчик, представь.
- Ну, ваше сиятельство, раз такое дело, - говорю, - не откажите
компанию со мной разделить.
- Ах, да я сыт, - сокрушается он. - Впрочем, ежели слегка только,
чтобы вам не скучать. Пейте-ешьте на здоровье.
А стол уставлен весь, я тебе говорил. Все сияет, блещет, переливается.
Пар идет... Так, думаю, с чего же начнем? Может, с пирога? Очень хороший
пирог, с грибами, только что из печки... Нет, думаю, для начала, пожалуй,
можно и обжечься.
В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме
князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми
украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на
колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на
свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых,
плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в
невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного
хрусталя. Каких там только настоек не было! Затейлив человеческий вкус и
безграничны его ухищрения. Пестрая, ароматная, жгучая эта армия вызывала
слюну, а рядом, тут же, возвышались хрустальные рюмочки и тихо звенели от
малейшего прикосновения... Глазам было больно глядеть на все это богатство,
и выбирать было трудно, с чего начать: то ли с хреновочки, слегка мутноватой
от соков, выпущенных щедрым корешком, покоящимся на цветном дне; то ли с
бледно-желтой лимонной; to ли с чесночной; а может быть, и с зубровки, едва
зеленоватой и таинственной, словно русалочьи глаза, в которой неподвижно и
изящно изогнулась пахучая травинка, сама похожая на спящую русалку... Ах,
начинай с которой хочешь!.. Но это не все. Тут же в хрустальных вазочках
мелкие кубики ржаных сухарей, или капуста с клюквой, или скрюченный
ильменский снеток, или даже сушки, но такие маленькие, что едва на зубок. И
это не для того, чтобы есть, а вот именно на зубок положить, придавить и
зажмуриться...
- Да ты меня не слушаешь, - обиделся Гирос.
- Давай, давай, - сказал Шипов, проглатывая слюну. - Продолжай, се
муа.
- ...Да, с чего же начать? Наливаем с графом по одной. По второй...
- Ваше здоровье, граф.
- Ваше здоровье, господин Гирос.
Теперь можно и закусить. Но я голоден чертовски. Ну что мне грибок там,
другой? А плесну-ка я, думаю, щей. Это будет в самый раз... Горяченького,
горяченького? Ну, наливаю. Сижу, ем. А время меж тем идет. Пора, думаю.
- Ваше сиятельство, - гэворю, - я целую ночь не спал, все думал о
сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя - это все
вздор... Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою
мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да
неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?
Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы.
Руки дрожат, водка расплескивается... Ага, думаю, взял косточку, взял
все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как
остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что
только успевай бросай, брат...
- Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый
человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне
можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных
речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?
- Не улавливаю сути, - говорю. - Это в каком же смысле? Как то есть
понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?
- А вот так, - говорит, - где-нибудь в глуши встречаться с людьми,
беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену...
- Кому? - спросил Шипов.
- Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии... Да, помогать,
значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют,
притесняют... А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.
- Хм, - сказал Шипов, - а полиция, лямур-тужур, на что?
- А полиция, мол, и не заметит, - захохотал Гирос. -
Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь,
где молдао подобными делами заниматься.
- Мало ли имений, господин Гирос, - смеется, - где можно... Имений
много...
Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил.
Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не
подавишься.
- Ваше сиятельство, - говорю, - дозволь, я тебя буду Левой называть?
Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:
- Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?
- Да нет, что ты, - говорю, - господь с тобой! Ты меня не понял. Это
наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич... Мне
ведь ничего не стоит.
- Ну ладно, - говорит, - бог с тобой.
- Вот и чудно, - говорю, - вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?
Еще мы выпили.
- Если хочешь, - говорит, - приезжай ко мне в Ясную. Поживи,
осмотрись... Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи
непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать...
- Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?
- Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам
подмаргивает, каналья.
- Теперь, - сказал Шипов, - завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. - И
он рассказал о студентах.
- А ты, оказывается, не теряешься! - захохотал Гирос. - Мое сердце с
тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь
ехать не на что...
И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные
события.
И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица
словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно
проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки,
переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не
разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень
тихо.
Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов - раздумывая, Матрена -
благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный
трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними.
Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет - в ресторане
гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней
рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого,
тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая,
красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне,
разметавшись вся...
Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и
принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.
- А что, любезный, - спросил Шипов, - их сиятельство граф Толстой
спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?
- Вестимо, спят, - охотно откликнулся старик. - Они, чай, пять ден как
уехали. Теперича дома-с у себя спят... Может, спят, а может, и гуляют.
Барская воля.
- Как это уехали? - переспросил Шипов с ужасом. - Да рази они не у
себя-с в нумере?
- А так и уехали. Я сам их провожал... В Тулу-с. ; Слабость разлилась
по телу Михаила Ивановича.
- А может, в нумере они? - спросил он без надежды.
- У них в нумере господин статский советник Баскаков с супругою, -
сказал старик и захлопнул дверь.
Тут страшная ярость охватила Шилова. Он велел Матрене одной добираться
до дому, а сам помчался что есть мочи на Самотечную.
С первого удара дверь в каморку Гироса не поддавалась. Шипов нажал
посильнее, гнилые крюки не выдержали, планка сорвалась, и путь был
свободен...
- Кто? - хрипло заорал Гирос.
Шипов стоял на пороге, тяжело дыша, и не видел во мраке, а только
слышал, как с ужасом затаилось где-то рядом, неподалеку долговязое тело
компаньона.
- Свечу зажги, - приказал Шипов.
- Сейчас, сейчас... - завозился Гирос, - сейчас, ваше сиятельство...
Ох, господи...
Наконец свеча затеплилась, пламя разошлось, печальный ночной свет повис
в каморке. Шипов вгляделся, и сердце его упало, и буря нежданно улеглась,
словно ее и не было, и только легкий, грустный туман закачался перед ним,
поплыл, обволакивая и расслабляя.
Испуганный, взлохмаченный Гирос сидел в дальнем углу, закрыв ладонями
лицо, а на единственной кровати, разметавшись под лоскутным одеялом,
знакомая смуг-ляночка спала таким крепким сном, словно и не срывалась дверь
с петель, и не метался по каморке безумный от страха Гирос, и не кричал
Шипов, словно и вообще не было на свете никакого движения - лишь вечный
покой.
Картина эта была так внезапна и так поразила Михаила Ивановича, что он
вдруг позабыл, где находится, и никак не мог понять, зачем он сюда пришел, о
чем должен спросить и куда ему теперь отправляться.
А она спала, и свеча потрескивала, и за окном грянули первые петухи, и
Гирос неподвижно скорчился в углу, как побитый грач, и на столе лежал
надкусанный пряник.
- Ну, говори, тре жоли, - прошелестел Шипов, стараясь не разбудить
спящую, - рассказывай, как с цыганами гулял.
- Я гулял, Мишель, гулял, - откликнулся Гирос, не раскрывая лица, -
клянусь...
- Так, - сказал Шипов, вновь накаляясь. - А граф?
- Это Лева-то?.. Спит, должно быть...
- А в гостинице сказали: мол, пять ден как уехал из Москвы.
- Да не может быть, - сказал Гирос обреченно, - это они спутали
спросонок... Как же уехал, когда мы с утра - у Пуаре?.. Клянусь...
- Сейчас бить тебя буду, - сказал Шипов шепотом.
- Бей, - покорно согласился Гирос.
- Сверну нос, антре, на сторону...
- Сворачивай, Мишель, сворачивай...
Шипов сделал тихий шаг. Смугляночка спала не шевелясь.
- Погляди на меня, погляди на меня внимательно, Мишель: разве я могу
соврать? - сказал Гирос.
"Можешь, - вновь остывая, подумал Шипов, - и я могу, и все могут. Когда
нам чего нужно, мы и соврать, и убить можем. - Он снова глянул на
смугляночку. Она причмокнула во сне. - Целуется... мышка. А и не больно-то
хороша - одни кости..."
Он медленно возвращался к Никитским воротам.
Утро приближалось стремительно. Уже брел по Москве рабочий люд и
заспанные половые открывали трактирные ставни.
"Нет, - думал меж тем Шипов, - силы в ней никакой, так, рюмочка
стеклянная".
А Матрена ждала, не ложилась. И снова она накормила его, напоила, не
спрашивая ни о чем, уложила в теплую постель, прибрала раскиданные вещи,
разделась и легла рядом. Сквозь маленькое%зимнее окно пробивался в комнату
рассвет, серый и робкий. Матрена неподвижно лежала рядом, но не спала. Шипов
осторожно повернул голову и краем глаза глянул на нее. Она ему понравилась.
И он представил себе ее сильное тело и высокую грудь, которая медленно и
равномерно приподымала перину, и круглые плечи, и две ладони, горячие, как
свежие лепешки...
- Взял бы ты меня в жены, Михаил Иванович, - тихо сказала она не
оборачиваясь, - все равно ведь пьешь, ешь, спишь со мной... Я бы тебя пуще
жалела...
- Эх, Матреша, - сказал Шипов с нежностью, - а летать-то кто ж будет?
- Ну и летай, нешто я помеха тебе?..
"А ведь и впрямь, тре жоли, - подумал Шипов в полусне. - Вполне
аншанте, мерси..."
И он обнял ее и закрыл глаза, и ему показалось, что он обнимает ту
самую, черненькую, ту самую воронежскую мышку...
3
СЕКРЕТНО
От Частного Пристава
московской городской части
г. Москва
Его Высокоблагородию
Господину Подполковнику Шеншину Д. С.
Довожу до Вашего сведения, что М. Зимин замечен мною проводящим время в
Москве, вместо того чтобы срочно отправляться в г. Тулу по распоряжению Их
Сиятельства Господина Генерал-Маиора Крейца.
Сознавая всю важность операции, считаю своим долгом поставить о том в
известность Ваше Высокоблагородие.
Пристав Ш ляхтин
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Управляющий III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии
С.-Петербург
Господину Московскому Обер-По-лицмейстеру Графу Крейцу Г. К.
Из вашего письма III Отделению стало известно, чю лицом, долженствующим
осуществить наблюдение за просветительской деятельностью Графа Л. Толстого,
утвержден секретный агент (М. Зимин).
Сознаюсь, что в первую минуту это известие вызвало во мне некоторое
недоумение. Его я знаю лично, он служил при мне. Хорош агент для исполнения
такого щекотливого задания, нечего сказать! Я очень удивился тому, как можно
было его выбрать, - это просто сыщик для карманных воришек.
Однако в том, что Вы пишете далее, я вижу, Ваше Сиятельство, некоторый
резон, именно в том смысле, что поименованный выше являлся в свое время
дворовым человеком князя Долгорукова, а значит, лицо доверенное...
Вполне вероятно, Милостивый Государь, что Вы правы, и я хочу надеяться,
что князь будет доволен.
Генерал-Майор Потапов
(Из неофициальной записки
князя Долгорукова В. А. -
генералу Потапову А. Л.)
...а посему и полагаюсь на Ваше решение. Я лично думаю, что это будет
хорошо, ибо, по всей вероятности, иной секретный агент, имеющий отношение к
политическому надзору, благодаря своей профессиональности, может быть, и
выполнит поручение отменно, но не исключено, что в трудной ситуации личные
интересы смогут в нем возобладать над интересами службы и долга, а это, как
Вы понимаете, приведет к излишним печальным осложнениям, вплоть до открытого
скандала, чего нам следовало бы избегать пуще чумы.
Вот, Ваше Превосходительство, мои соображения относительно (Зимина),
преданность которого мне лично, в бытность его моим человеком, не оставляет
почти никаких сомнений, я имел в том случай убедиться. Тем более что все
задуманное теперь приобретает характер семейной тайны...
Проследите, Ваше Превосходительство, за соблюдением всех мер крайней
предосторожности...
(Из письма Л. Н. Толстого - В. П. Боткину)
...Получил я Ваше письмо в то время, как наверное думал, что умру. Это
у меня было все нынешнее ужасное, тяжелое лето. Я ничего не делал, никому не
писал... Я издаю теперь 1-ю книжку своего журнала и в страшных хлопотах.
Описать Вам, до какой степени я люблю и знаю свое дело, невозможно - да и
рассказать бы я не мог... У нас жизнь кипит. В Петербурге, Москве и Туле -
выборы, что твой парламент; но меня, с моей точки зрения, - признаюсь - все
это интересует очень мало... Я смотрю из своей берлоги и думаю - ну-ка, кто
кого! А кто кого, в сущности, совершенно все равно... Прощайте, жму Вашу
руку и прошу на меня не серчать. Денег я Вам сейчас не высылаю, потому что у
меня их нет, но, как сказано, вышлю на этой неделе... Зубы у меня все
Повываливаются, а жениться я все не женился, да, должно быть, так и
останусь бобылем... Бобыльство уже мне не страшно...
(Из письма Генерал-Адъютанта Тучкова П. А. - Генералу Потапову А. Л.)
...и естественно, что я не мог одобрить сего выбора с легким сердцем,
видя перед собой, как мне показалось, истинное чудовище со странными
манерами и в грязной манишке. Однако рекомендация князя Долгорукова
позволяет мне надеяться на особые, скрытые достоинства упомянутого агента.
Знаю, любезный Александр Львович, как Вам несладко приходится, как Вы
пишете, с новой вспышкой либерализма, однако же я полон веры в благополучный
исход нашей с Вами деятельности и уповаю на Всевышнего.
Пользуюсь этим случаем, чтобы уверить Вас в истинном моем уважении и
душевной преданности.
ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
Московского
Обер-Полицмейстера
Канцелярия
г. Москва
Его Превосходительству Господину Военному Генерал-Губернатору
Спешу уведомить Ваше Превосходительство в получении первого сигнала от
секретного агента Зимина, полученного мною еще из Москвы, где агент
использовал случай войти в соприкосновение с самим Графом Л. Толстым, что
позволяет мне сделать заключение, судя по его письму, о небесполезности
установленного нами надзора.
Ежели агент не склонен к мистификации, я начинаю понимать рекомендацию
князя Долгорукова.
Из письма Зимина следует, что он теперь уже в Туле, а стало быть, в
ближайшее время можно рассчитывать на получение дальнейших результатов.
Граф Крейц
(Из письма Л. Толстого - В. П. Боткину)
...Я здесь - в Москве - отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и
проиграл столько, что стеснил себя; вследствие чего, чтобы наказать себя и
поправить дело, взял у Каткова 1000 рублей и обещал ему в нынешнем году дать
свой роман - Кавказской. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе
роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и
употребился бы на оклейку окон. Что было бы лучше, вы мне скажете в
апреле...
(Из записки Подполковника Шеншина - приставу Шляхтину)
...мнение Его Сиятельства Графа Крейца относительно задержки Зимина в
г. Москве. А вы, сударь, постарайтесь впредь не торопиться с собственным
мнением и не сбивать с толку своими необдуманными донесениями...
4
По Туле гулял ранний, молодой, розовощекий, еще неукротимый февраль и
засыпал ее снегом немилосердно, и горе тому, кто остался без крова, или кого
дела или собственное безумство погнали в слепую дорогу.
Но в доме вдовы отставного капитана Каспарича было в эти дни тепло и
надежно. Умелые, сильные руки Дарьи Сергеевны превратили дом в уютную
крепость, ее мягкое сердце в сочетании с сильным характером согрели его и
придали ему сходство с пристанью земли обетованной.
Дарья Сергеевна, или, как она сама себя называла, Дася, любила этот дом
и то, как она жила, то есть свою бедную, но гордую независимость, хотя
крайние обстоятельства и вынуждали ее иногда не пренебрегать путешествующими
людьми, загорающимися капризом снимать у нее комнаты.
К своим недавним жильцам, галицкому почетному гражданину Михаилу
Ивановичу Зимину и тамбовскому мещанину Амадею Гиросу она быстро привыкла и
даже успела их полюбить за скромность, простосердечие и высокопарность, но
при этом всякий раз за вечерним самоваром не забывала вспомнить первое
впечатление, произведенное на нее их появлением.
- Когда я увидела ваш нос, господин Гирос, - говорила она, смеясь, - я
чуть было не сошла с ума: господи, что за нос! Да он же не поместится в
комнатах! Да оставьте его на улице, пусть он там сам, один...
- Вы страшная женщина! - обижался Гирос. - Да он и не так уж велик...
А без него легко ли?
- Нет, нет, - говорила она, - теперь и я вижу, что и не так уж и
велик... Даже и не велик вовсе, а напротив... ха-ха... Это же греческий нос?
- Конечно, греческий, конечно, греческий, а вы думали?.. Я же грек.
- Грек? Ха-ха-ха... А вы же утверждали, что итальянец?
- Ну, конечно, и итальянец... Скажи-ка, Мишель. Но Шипов в этом
пикировании обычно не участвовал, он только молча улыбался да разглядывал
Дарью Сергеевну и думал, что она все-таки хороша, не в пример Матрене, и
тоже вдова, а Тула - не Москва, конечно, но жить можно.
Все было у Дарьи Сергеевны, у Даси, такое, словно природа заранее
позаботилась, чтобы угодить Шилову: маленькое добротное тело, белое круглое
лицо, голубые глаза. Кольца русых волос покоились на ее аккуратных розовых
ушках. Аромат духов и пудры витал над нею, словно невидимый ангел. Когда она
находилась рядом, трудно было усидеть, такой жар исходил от нее.
С тех пор как в доме поселились мужчины, Дасе не стало покоя, то есть
не то чтобы именно ей, а они все трое жили в каком-то нелепом полусне или
даже кошмаре.
Дело, видимо, заключалось в том, что наши компаньоны со дня приезда еще
и не думали заниматься своим государственным делом, а только ели, пили,
любезничали с Дасей, отсыпались и уже через несколько дней сладкого своего
житья округлились и похорошели. И это было бы прекрасно, когда бы рядом не
существовала Да-ся, когда бы она не разговаривала и не смеялась с ними, не
взглядывала многозначительно, не краснела бы; если бы они не слышали
ежедневно стука ее каблучков, если бы не вздрагивали всякий раз, когда ее
босые ножки прошлепывали где-то там, внизу, в таинственной ее спальне.
Дася определила постояльцам две светелочки, в которых они проводили
ночи, полные тревог и предчувствий, и с полудня до вечера занималась ими,
как могла, скрашивая их жизнь, да и свою тоже.
Ей было известно, что постояльцы приехали в Тулу для устройства личных
дел, а почему они ими не занимаются и как им надлежит устраиваться дальше,
она не спрашивала.
Безоблачность первых дней постепенно исчезла. Даси-ны многозначительные
взгляды обжигали все сильнее и чаще, движения рук становились резче. Она
теперь неожиданно прерывала свой смех, и лицо ее на мгновение омрачалось.
Правда, справедливости ради нужно заметить, что до наступления вечера она
оставалась прежнею, но вот едва опоражнивался самовар, и прислужница
Настасья отправлялась спать в свою каморку под лестницей, и они оставались
втроем в маленькой кружевной гостиной, как дремавшее в них электричество
начинало испускать разряд за разрядом, глаза их вспыхивали, фразы не
договаривались, хохот не радовал, а руки не находили места.
Потом, когда не оставалось уже ни слов, ни желания смеяться, а только
легкое потрескивание слышалось в тишине то ли от догорающих свечек, то ли от
кипения страстей, она вставала и отправляла их по светелкам.
- Ступайте, ступайте, - говорила она, нервно теребя оборки на
платье, - мужичье, мужланы. Все вы одинаковы. Вам бы только оскоромиться.
Ступайте, ступайте... А Дася пойдет в спальню и будет всю ночь молиться... А
вы не топайте там своими сапожищами и не мешайте ей, мужичье! - И она
уплывала к себе.
Иногда она оборачивалась в дверях и грозила им маленьким пальчиком.
- Знаю, знаю, что за мысли у вас в головах. Знаю. И не мечтайте,
судари мои... Ишь вы!..
Они тоже поднимались в свои светелки, свечи гасли, но электричество
продолжало испускать искры и легкое таинственное потрескивание нарушало
торжественную тульскую тишину.
Шипов залезал под пуховое одеяло и удивлялся своей новой жизни. За
стеной поскрипывала лежанка под Ги-росом, но о компаньоне в такие минуты
Шипов не думал. Эсе",мысли его откровенно и нагло устремлялись вниз, сквозь
пол, туда, откуда доносились различные тихие звуки. И он определял: вот она
молится, вот босичком пробежала, вот улеглась - зазвенели пружины, и снова
шлепанье босых ножек, и снова звон пружин, и голос (молится), а может, опять
те же пружины. Вдруг глухо хлопала дверь, молитва обрывалась, звон пружин
возносился к потолку, бился о него, ломал крылья и падал бездыханным... Да
что же это такое!
Шипов поднимался и в одном исподнем появлялся в каморке Гироса.
Компаньона он заставал обычно лежащим на лежанке животом вниз, голова его
свешивалась к полу так, что черные волосы Амадея касались досок. Однажды так
вообще Гирос устроился на самом полу, лежал, распластавшись, словно убитый,
и слушал, что делается в спальне у Даси.
Чтобы заглушить ночную тревогу, Шипов говорил:
- Ишь отъелся, кот... А кто же, эскузе муа, будет работу делать?
На что Гирос обыкновенно отвечал:
- Ну, Мишель, ты только прикажи. Я куда ты пожелаешь, хоть в огонь...
Мне ведь ничего не стоит. Хочешь?.. Действительно, ты прав; ну, пожили,
осмотрелись...
- Завтра езжай к их сиятельству, - говорил Шипов насмешливо, - они
тебя ждут, сетребьен.
- Ах, Мишель, - вскакивал Гирос, - ну что ты какой, право! Все
поверить не можешь! Да я же не врал тебе, не врал... Вот увидишь, когда я
тебя к графу повезу, к Левушке, вот увидишь... Тогда ты убедишься, черт
возьми! Вот увидишь тогда... Я же не врал. Это швейцар дурень, соня... А ты
уши и развесил! - И он ослепительно улыбался. - Вот ты увидишь, дай срок.
Мое сердце обливается кровью, черт...
- Нет уж, лямур-тужур, будя со сроками, - настаивал Шипов, - завтра и
отправляйся.
- Ну хорошо, хорошо, - отбивался Гирос, - экое дело, прости господи!
Да мне ничего и не стоит. Я даже рад буду встретиться с графом... Ну, гони,
Мишель, легавую, гони ее, гони!
Внизу хлопала дверь, звенели пружины, и компаньоны замолкали, и Шилову
казалось, что нос Гироса упирается в самый пол и уже готов пробить доски...
- Ну чего, - говорил Михаил Иванович, стряхивая оцепенение, - чего
уставился, мои шер? Или позабыл про завтра-то?
Гирос выпрямлялся, гладил нос, смеялся беззвучно.
- Но я-то рад! Я рад чертовски, что ты мне наконец разрешил посетить
графа... Ей-богу. Ты знаешь, я скажу тебе: граф, может, и преступник, даже
наверняка преступник, но он мне нравится. Он веселый, ни о чем не
догадывается... А я люблю игру... Ты мне дашь денег? Просто у меня ни
копейки... Ну мало ли что. Я ведь, в конце концов, на службе...
- А вот съездишь, - отвечал Шипов непреклонно, - все тебе будет.
А сам думал с тоской, что не к добру эта сладкая жизнь, и очень просто
все это может кончиться, и не прилетят денежки, как белые лебеди из южных
стран. Ах, скоро-скоро к ответу призовут, а он и знать ничего не знает:
какой такой граф, какая такая Ясная Поляна... Канцелярия денег не шлет, а
время придет - все равно спросит, она не помилует.
Да, Москва пока молчала и ни о чем не спрашивала. Шипов все чаще и чаще
видел перед собою как бы прикрытые легким туманом ее златые маковки да
зубчатые стены...
И снова внизу раздавалось шлепанье босых ножек, и приглушенный голос, и
словно всхлипы, и оба они вновь забывали обо всем, и вытягивали шеи, и
замирали.
И опять Шипов погружался в жар своей перины и закутывался с головой,
словно спасался от кошмара, но ухо само вылезало на свет божий, чтобы ловить
звуки, взлетающие снизу.
"Пущай он прокатится, - думал Шипов, - пущай он с графом кофей пьет...
Ах, лишь бы разнюхать все как есть, как там, чего там, донесение послать.
Тогда, глядишь, и денежки рекой пойдут, в Петербурге ведь тоже не дураки...
Да пущай он завтра отправляется, будя ему, антре, баклуши бить".
Но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему. Дарья Сергеевна,
Дася, хлопотала по дому как ни в чем не бывало, не замечая в доме мужчин;
Гирос после чая укладывался на свою лежанку и, нацелив нос в потолок,
засыпал; а Шипов отправлялся по Туле к почтовой станции в надежде получить
деньги или хотя бы письмо. Но ни-денег, ни писем не было.
Дася платы с них вперед не просила, а поэтому они пили и ели с
размахом, ни о чем не заботясь, хотя, конечно, маленькая, совсем пустяковая
тревога где-то там, в самой глубине ворошилась постоянно.
Иногда же ночное безумство достигало предела и сон отлетал прочь,
словно его никогда и не бывало, словно они и не ведали, что значит заснуть и
забыться, а, напротив, только и ждали вечера, чтобы, подобно сомнамбулам,
срываться с отвратительного ложа и, простирая руки, искать друг друга в
темном доме. И тогда Шипов слышал, как вскакивал Гирос с топчана, как
возился у себя в темноте и наконец выходил из светелки, шурша валяными
сапогами, сопя и бормоча проклятия, и осторожно устремлялся вниз по
скрипучей лестнице.
"К ней пошел!" - догадывался Шипов и тоже вскакивал, тараща в темноте
глаза, сопя и бормоча проклятия, накидывал пальто, всовывал ноги в валенки,
и бесшумно, подобно кошке, крался следом. На лестнице в бледном мерцании
лампадки он видел сгорбленную длинноволосую тень Гироса. Затем Гирос
исчезал, и тут из своей спальни выплывала Дася, сжимая пальцами виски, и
отправлялась на кухню, и слышно было, как она гремит там кружкой и как
расплескивается вода, и тогда Шилова вдруг охватывала жажда, но он
возвращался к своей лежанке... Потом все это замирало, но спустя малое время
повторялось заново.
Случалось, что Шипов все же сталкивался в полумраке лестницы с
компаньоном, и тогда едва слышимый шелест разносился по ночному дому.
- Куда это собрался? Али я, ву за ве, не вижу?..
- Да на двор, Мишель. Ей-богу, на двор...
- Али я не вижу?., А вот собирайся к графу, лямур-тужур, с утра
пораньше. Будя. И чтобы все мне разузнать!
- Непременно, ваше сиятельство. Дозволь, я пройду - мочи нет.
Или Дася выходила из своей спальни в тот момент, когда Шипов скользил
тенью мимо.
- Ах!..
- Бонжур... Это ж я... Водички вот испил...
- Вы подслушивали у моих дверей...
- Упаси бог, я только, антре, водички...
- Нет, нет, вы ко мне ломились. Признавайтесь...
- Я?! Да рази я посмею?..
- Вот господин Гирос спит, а вас носит...
- А они на двор пошли-с...