Борис Можаев. Наледь

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   Пасмурным майским утром в  понедельник  шел  своим  обычным  рейсом  из
Приморска   в   Тихую   Гавань   чистенький   морской   катер,   именуемый
"трамвайчиком". Его сопровождала крикливая ватага чаек. Несколько  молодых
людей, стоявших на корме, кидали хлебные крошки и корки бананов;  чайки  с
пронзительным криком суетливо толкались над  волнами,  шлепались  в  воду,
торопливо  заглатывали  хлеб  и,  судорожно   махая   крыльями,   повисали
неподвижно в воздухе, словно привязанные на невидимой нитке.
   Молодые люди, изловчась, в такие мгновения попадали кусочками бананов в
чаек и, довольные, шумно смеялись.
   - Ну, не бейте вы чаек! Это же дурная  примета...  -  жалобным  голосом
упрашивала ребят круглолицая полная девушка в рыжей верблюжьей куртке.
   - А ты не хнычь! - обрывала ее причитания подружка в коричневом  платье
и в синем распахнутом пальто. В этом  платьице,  в  аккуратно  заплетенных
темных косах, в том, как она держала голову,  слегка  набок,  было  что-то
ученическое.
   Перед ней дурашливо выламывался высокий остроносый парень; он  картинно
размахивал руками, растопыривал длинные худые  пальцы,  встряхивал  челкой
русых волос, спадавшей углом на бровь.
   Она плохо слушала его и часто поглядывала через плечо в сторону одиноко
стоявшего возле борта рослого плечистого  пассажира.  Несмотря  на  свежий
ветер, тот был в одной клетчатой рубашке, а легкий пиджак держал в руках.
   -  Хочешь,  познакомлю?  -  внезапно   предложил   остроносый   парень,
перехватив один из  ее  взглядов  и  кивая  головой  в  сторону  одинокого
пассажира.
   - Ой, Миша, не дури! - потянулась к нему руками круглолицая.
   - Была нужда, - сказала девушка в коричневом платье. - Захотела бы -  и
сама познакомилась... А тебе это не по зубам.
   - Мне?! - протянул вызывающе парень. - Хорошо! - Он  застегнул  на  все
пуговицы светлый плащ и двинулся к одинокому пассажиру.
   Тот стоял по-прежнему возле самого борта, опустив руки  на  поручни,  и
пристально всматривался в лесистые берега, чуть тронутые  светлым  налетом
первой зелени.  Широкие  черные  брови,  распластанные  в  крутом  взмахе,
шишковатый лоб и густые, вздыбленные щетиной  волосы  придавали  его  лицу
выражение властное, решительное и почти упрямое.
   Парень в светлом плаще подошел к нему, но, посмотрев  сбоку  на  сурово
нахмуренное лицо, стал нерешительно переминаться на месте  и  насвистывать
"барыню".
   - Невесело, - произнес наконец парень и огорченно вздохнул.
   Незнакомец посмотрел на него и вдруг широко и добродушно улыбнулся:
   - Трудно знакомиться с мужчинами, правда?
   Парень растерянно пожал плечами, но затем тоже рассмеялся и согласился:
   - Правда!
   - Ветер-то с кормы. Так что теперь я все ваши секреты знаю, - подмигнул
ему пассажир в рубашке. - Вы из Тихой Гавани, работаете на стройке? Точно?
   - Точно, - подтвердил парень.
   Незнакомец протянул руку:
   - Меня зовут Сергеем Петровичем, фамилия Воронов. Еду к  вам,  тоже  на
стройку.
   - Да? - парень радостно потряс руку. - Михаил Забродин, прораб. - Затем
он махнул рукой, и  с  кормы  подошли  две  уже  знакомые  нам  девушки  и
приземистый скуластый  парень.  -  Вот,  разрешите  представить  вам  моих
друзей. Все  строители.  Тоже  из  Тихой  Гавани.  В  Приморск  ездили  на
выходной.
   Девушка в синем пальто назвалась Катей, полная в желтой кофте -  Лизой,
парень - Семеном. Воронов разглядывал Катю; у нее были серые глаза,  резко
очерченные густыми черными  ресницами,  прямой  нос  с  очень  подвижными,
открытыми, точно рваными ноздрями. "Такое лицо не забудешь", -  подумалось
ему.
   - А теперь позвольте заняться вами. -  Михаил  смешно  округлил  глаза,
выпятил нижнюю челюсть; лицо его приняло выражение важное и строгое. -  Вы
институт кончали! Ваш аттестатик? - подался он грудью на  Воронова.  -  А?
Чего? Диплом? Все  равно  кладите  на  стол,  мы  проверим  и  окажем  вам
поддержку, - он сделал ударение на "е".
   Лиза заливисто захохотала и, вытирая рукой выступившие  слезы,  сказала
Воронову:
   - Вы, пожалуйста,  не  обижайтесь.  Это  он  нашего  начальника  кадров
изображает, Михаила Титыча. Ужас как похоже!
   - Перестань кривляться, - с раздражением заметила Катя.
   -  А?  Чего?  -  Михаил  встретился  с  ней  взглядом   и,   решительно
повернувшись к Воронову, спросил грозно, басом: - Ваше семейное положение?
   Катя насторожилась, искоса глядя на Воронова.
   - Да вроде женат,  -  отвечал  с  улыбкой  Воронов  и  в  свою  очередь
посмотрел на Катю.
   - Очень хорошо! - важно произнес Михаил, оборачиваясь к Кате.
   - Паяц! - Катя резко повернулась и пошла прочь.
   - Катя, подожди! - крикнула Лиза и побежала за ней вдогонку.
   Затем ушел Семен. И, наконец, извинительно разведя руками,  удалился  и
Михаил. Он догнал их у дверей в носовой отсек.
   - Пожалуйста... Что и требовалось доказать, - донесся до Воронова голос
Михаила.
   - Не нужны мне твои доказательства, - сердито отозвалась Катя и  прошла
в помещение.
   Воронов  невольно  улыбнулся  -  он  оказался  свидетелем  простодушной
хитрости Михаила... Тот устроил целое  представление  только  затем,  чтоб
разоблачить в глазах Кати своего возможного соперника. Вот, мол, он  каков
- женатый...
   Еще на вокзале, возле причала, Воронов почувствовал на себе пристальный
настороженный взгляд Кати. Он стал неподалеку от ее компании, возле борта,
изредка поглядывая на нее, не решаясь подойти познакомиться.
   "Экий  донжуан  неуклюжий!  -  посмеивался  он  над  собой.   -   Такую
отпугнул... Женатый! Кому нужна здесь анкета? Да еще фальшивая".
   Глядя на далекий гористый берег, он продолжал  думать  о  ней,  пытаясь
отгадывать - кто она? Чем занимается? Есть в ней что-то еще от  школярской
нетерпимости. Должно быть, из техникума? А может, и по вербовке  приехала,
из десятилетки... Счастье искать...
   Ветер, отбушевавший за ночь, теперь дул ровно,  мягко  и  гнал  с  моря
лохматые тяжелые облака. Они текли навалом, точно овечье стадо,  сбивались
у прибрежных островерхих сопок. И волны, нагулявшиеся за ночь, шли так  же
спокойно и лениво: были они крупные, гладкие, а на мягких округлых гребнях
тускло и  ровно  блестели,  точно  слюдяные.  Все  в  море  было  солидно,
невозмутимо, свежо, как на душе хорошо поработавшего, а потом отдохнувшего
человека.
   Кроме суетливых чаек Воронов заприметил  несколько  стаек  припоздавшей
чернети; но утки, еще издали завидя катер, кучно  поднимались,  мельтешили
над гребнями и западали в волны. Маленькие пегие  нырки  подпускали  катер
близко и  перед  носом  его  ныряли,  прощально  махнув  желтыми  лапками,
исчезали совершенно, словно растворялись в воде.
   Воронов оглядывал всю эту благодать, вдыхал свежий арбузный запах  моря
и радовался безотчетно широко, всем существом. Ему приятно было сознавать,
что наконец-то он вернется на "большую землю" и  заживет  жизнью  женатого
человека. Пора уже, пора. Тридцать пятый пошел...
   "Все будет хорошо", - твердил он  про  себя.  На  Камчатке  кочевал  по
мелким стройкам, а ей - проектировщику - на  них  делать  было  нечего.  В
Тихой Гавани другое дело - здесь строится целый город.  В  совнархозе  ему
сказали, что строительство крупное, многоотраслевое, что его посылают пока
на участок, но многие участки в недалеком будущем превратятся в  отдельные
строительства.
   - Так что готовьтесь на большее,  -  сказал  ему  начальник  управления
совнархоза.  -  Стаж  у  вас  приличный.  К   тому   же   вы   не   только
производственник, но и проектировщик в прошлом. Для нас это ценно...
   Воронов из расспросов успел узнать, что начальник строительства в Тихой
Гавани человек опытный, в годах, и оттого, видать, спокойный. Про главного
инженера Синельникова говорили разное: одни уверяли,  что  это  инженер  с
большим размахом  и  что  из  него  выйдет  крупный  руководитель,  другие
отмалчивались, пожимая плечами, или отвечали ничего  не  значащей  фразой:
"Поезжайте, сами увидите..."
   Тихая Гавань показалась совершенно неожиданно. На траверсе выступающего
далеко в море скалистого мыса катер дал гудок - тягучий  звук  сирены  был
густой, дребезжащий, словно придавленный низко ползущими серыми  облаками.
Катер поравнялся с навесной скалой и юрко свернул за нее, как  пешеход  за
угол дома. Затем он обошел огромный камень, отдаленно  похожий  на  силуэт
корабля, и оказался  в  гранитных  воротах  обширной  бухты,  по  лесистым
берегам которой были редко разбросаны  аккуратные  белые  домики,  дощатые
бараки и строящиеся корпуса с черными глазницами пустых  оконных  проемов.
Из отсеков на палубу вывалила шумная толпа; покрикивая, расталкивая людей,
вдоль борта пробегали матросы. Среди  пассажиров  Воронов  вскоре  отыскал
новых знакомых.
   - Подходим! - весело приветствовал его Михаил. - Держитесь с  нами.  Мы
вас живо передадим в руки самому начальнику.
   - А где ваши вещички? - спрашивал Семен.
   - А вот, - Воронов указал на фибровый чемодан, стоявший возле борта.
   - Богато живете, - сказал Михаил, и Воронов заметил, как бросила Катя в
сторону Забродина быстрый и сердитый взгляд.
   "С характером девочка..." - подумал он.
   Катер  подходил  к  единственному  в  этой  обширной   бухте   причалу,
заваленному грудами кирпича, железобетонных плит, стальных балок  и  ферм.
Возле причала тесно, в два ряда, стояли черные неуклюжие баржи  с  низкими
грязными бортами. К одной  из  этих  барж  пришвартовался  катер;  бросили
дощатые сходни, и народ повалил на берег.



        2

   Воронов поселился на время, до получения квартиры, у Михаила Забродина,
того самого парня с белесой челкой, с которым познакомился на катере.  Жил
Михаил в собственном доме вместе с отцом Иваном Спиридоновичем, на  отшибе
от городских кварталов в маленьком поселке, прозванном Нахаловкой.
   Эта Нахаловка разместилась, вопреки всем и всяческим генпланам, поближе
к бухте, на жирной пойменной земле вдоль таежной речки Пасмурки. Нахаловку
еще называли поселком  "индусов";  разумеется,  не  в  честь  выходцев  из
далекой Индии, а оттого, что осели там индивидуальные застройщики.
   Откуда  они?  Из  каких  концов  света?  Неведомо.  Они  приехали   без
договоров, без путевок, и в то время когда на месте будущих городских улиц
еще бились на ветру рыжие  полотнища  палаток,  здесь,  в  Нахаловке,  уже
светились солнечной желтизной новенькие стены добротно срубленных домов, а
на выгоне  паслись  на  приколах  коровы,  сушились  рыбацкие  сети.  И  с
рассветной зорькой раздавалось на всю округу заполошное пенье петухов.
   - Когда же вы успели все это построить, отец? - спросил  Воронов  Ивана
Спиридоновича,  оглядывая  уютный,  перегороженный  на   три   части   дом
Забродиных. - И перегородки, и сени, и веранда!
   - Э, милый! Долго ли умеючи  сотворить,  -  говорил  старший  Забродин,
накрывая на стол по случаю гостя. - Я сам и плотник, и  штукатур.  Михаиле
иногда помогал!
   Тронутый густой проседью, но еще по-молодому синеглазый и рыжеусый,  он
говорил с чуть заметной иронией:
   - Приехал я еще в прошлом годе к сыну. И  вот  ведут  меня  в  палатку.
Сунули топчан: "Располагайся, отец!" Да что я, цыган, что ли? Прости  меня
господи. Среди лесу да среди камня и жить в  палатке!  Ну,  нет.  Пошел  в
контору, выписал бруса, гвоздей и всякой иной  мелочи.  Да  и  ссуду  дают
каждому. Только стройся. Я и управился без малого за три месяца  со  своим
домом. А на миру можно и быстрее отстроиться. Так что ж это у вас за  мода
такая заведена на стройках?  Заводы  всякие  строят  -  и  камня  и  бруса
завались. А люди, это строители, стало  быть,  живут  в  палатках  годами.
Срам!
   Воронов смущенно кашлянул в кулак.
   - Ты ничего не понимаешь, отец, - отозвался из кухни Михаил. - Все  это
- временные трудности.
   - Какие там временные! - возразил Иван Спиридонович. -  У  нас  вон  уж
третий год в палатках живут. А на другое место переедут -  опять  палатки.
Так и жизнь вся пройдет. А ведь она у меня не временная.
   На столе между тем  появлялись  тарелки  с  картошкой,  с  огурцами,  с
копченой скумбрией. И все это было нарезано крупными  кусками,  как  режут
только мужики.
   Широкий в кости, сутуловатый и крепкий, весь  свилистый,  как  осокорь,
Иван Спиридонович ходил мягкой медвежьей походкой, и голос его,  глухой  и
хрипловатый, звучал мягко, без укора:
   - Ну, я понимаю, дом каменный со всякими удобствами не враз  построишь.
А деревянный-то сколотить для самих себя нешто долго?  Так  нет,  живут  в
палатках, по-цыгански. Что за корысть? Не понимаю.
   Пол-литра водки он разлил по стаканам. Получилось почти по полному.
   - Ну, с приездом вас! - чокнулся он с Вороновым,  потом  с  Михаилом  и
сказал, как бы оправдываясь: - Я меньше ста пятидесяти не принимаю, не  то
изжога мучает.  От  малой  дозы,  должно  быть.  Значит,  начальником  над
Михаилом будете? -  Иван  Спиридонович  наклонялся  к  Воронову  и  весело
подмигивал ему. - Хоть бы вы помогли оженить  его.  Тут  девка  одна  есть
добрая... И прыткая, что коза.
   - Ладно глупости-то говорить, -  Михаил  старался  держаться  степенно,
хотя  выпитая  водка  нет-нет  да  и  растягивала  губы  его   в   широкой
беспричинной улыбке.
   - А что! Либо неправду говорю? - подзадоривал его отец. - Нешто  плохая
девка? Или не нравится?
   - Да при чем тут она? Нравится, не  нравится!..  Ты  бы  лучше  о  деле
поговорил, - пытался Михаил отвести отца от этой темы.
   - Про дело и говорю. Вон какие хоромы отстроил, а толку-то что.
   - Шел бы на стройку работать, вот и толк был бы.
   - Эка невидаль твоя стройка! А мне и сторожем на вокзале неплохо.  День
отстоял - трое суток свободный. Хочу рыбу ловлю, хочу  на  охоту  в  тайгу
иду. И мясо и рыба не переводятся. А много ли я там на стройке заработаю?
   - Не в рыбе суть, - не сдавался Михаил.
   Воронов вяло ел, рассеянно слушал Забродиных и чувствовал, как тяжелеют
его веки и невольно щурятся глаза. Всю ночь он не спал; корабль в Приморск
пришел поздно, в гостиницах мест не было, и он до самого  утра  бродил  по
вокзалу.
   - Вам  поспать  с  дороги-то  нужно,  а  мы  вас,  простите,  болтовней
донимаем. - Иван Спиридонович заметил наконец сонное состояние Воронова. -
Проходите в Михайлину комнату и располагайтесь без церемоний.
   От койки Воронов отказался; он с трудом снял запыленные сапоги и сладко
растянулся во всю длину на кушетке, прикрыв полотенцем лицо. В нахлынувшей
дремотной волне ему показалось, что накренилась под ним кушетка и  поплыла
в размеренной корабельной качке.
   Проснулся он от звонкого окрика:
   - Есть кто-либо живой в этом доме?
   В первое мгновение Воронов подумал, что он и не спал вовсе; но, сдернув
с лица полотенце, заметил, что в комнате было сумеречно.  За  перегородкой
кто-то ходил.
   - Кто там? - хрипло спросил Воронов, еще толком не понимая, где он  сам
находится.
   В комнату просунулась маленькая рука  и  решительно  отдернула  пеструю
штору. Потом показалось девичье лицо.
   - Простите, - Воронов быстро встал и никак не мог  сообразить,  где  он
видел эту, казалось, такую знакомую девушку с серыми глазами.
   - Извините за беспокойство, товарищ  инженер.  Вы  что  же,  за  хозяев
остались?
   В вопросе сквозила явная ирония.
   - Одну минутку, - Воронов стал обуваться и вдруг вспомнил, что  это  же
Катя и пришла она, должно быть, к Михаилу.
   - Как почивали на  новом  месте?  -  звучал  ее  насмешливый  голос  из
соседней комнаты.
   Воронов наконец вышел и столкнулся с ней лицом к лицу; она стояла возле
шторы в  синем  нараспашку  пальто,  с  открытой  белой  шеей,  тоненькая,
стройная, игриво поводила плечами и дерзко смотрела ему в  глаза.  Воронов
смутился от этого открытого вызывающего взгляда, невольно посмотрел вниз и
увидел черные туфельки, сухие  статные  лодыжки,  сильные  икры...  и  еще
больше смутился.
   - Что же мы стоим? Может, вы проводите меня? Дорога  дальняя,  время  к
ночи идет... А я все-таки  девушка.  -  Катя  говорила  с  легкой  улыбкой
недоумения.
   - Я бы с удовольствием. Но видите, какая история - кроме  меня,  никого
нет в доме. И ни ключей, ни замков...
   - Не беспокойтесь. Во дворе старик сети вяжет.
   "Значит, она знала, что Михаила нет, - подумал Воронов. - Зачем же  она
вошла? Странная девица! И удобно ли мне провожать ее? У всех на  глазах...
но и отказаться нельзя".
   - Сейчас! - Воронов снял со стены плащ, перекинул на руку. - Пошли!
   С крыльца Катя помахала Ивану Спиридоновичу:
   - Дядь Иван! Мише - приветик.
   Забродин встал с  чурбака,  бросил  сеть  и  долго  смотрел  им  вслед,
прикрываясь  ладонью  от  закатного  солнца.  Воронов,   не   оглядываясь,
чувствовал на себе этот пристальный взгляд и шел с таким ощущением,  будто
его раздели до пояса и льют ему на спину холодную воду.
   От Нахаловки на стройку шла извилистая каменистая  дорога  в  ухабах  и
рытвинах. Но Катя свернула на тропинку в сторону моря.
   - Куда же вы? - спросил Воронов.
   - Я в город по дороге не хожу: пыльно, а я, видите - в новых туфлях.  -
Она внезапно рассмеялась. - У вас такой вид, будто  вы  босиком  остались.
Пойдемте! Здесь не колется. - Она протянула руку.
   Воронов взял ее и крепко пожал:
   - Пойдемте!
   Тропинка нырнула в густые заросли лещины. Воронов шел  впереди,  отводя
от лица мягкие податливые  ветки  с  молодыми  липкими  листочками.  Пахло
нежным с горчинкой запахом распустившихся листьев и парным сыроватым духом
раздобревшей весенней земли.
   - Вы, должно быть, Михаила искали? -  спросил  Воронов,  стараясь  этим
разговором смутить свою не в меру смелую спутницу.
   - Нет.
   - Гм. Хороший он парень.
   - Жидковат.
   Воронов засмеялся и все с большим любопытством смотрел на Катю.
   - Это не беда. Возмужает.
   - Не в том смысле. Характером жидок. Клонится, как березка на  ветру...
То к Лукашину, то к Синельникову. А может быть, и к вам потянется, если вы
окажетесь достаточно устойчивым. Если сами не погнетесь.
   - Ого! Что же здесь, погода бурная?
   - Всякое бывает.
   - Вы говорите так, словно в управлении работаете.
   - А я там и работала... старшим нормировщиком.
   - А теперь?
   - У Михаила сварщицей.
   - Отчего же в прорабстве оказались?
   - Видите ли, рука у меня слишком тяжелая. Носила я наряды на подпись  к
главному. И однажды ему захотелось поцеловаться. Ну  я  и  отпечатала  ему
поцелуи из пяти пальцев на щеке. Пришлось переучиваться на сварщицу.
   Они вышли на прибрежный откос, спустились к морю и пошли  неторопко  по
галечной отмели вдоль самого приплеска.
   - Откуда вы приехали? - спросил Воронов.
   - Из Красноярска, от тетки сбежала.
   - А где же родители?
   - Мать умерла, отец в войну погиб.
   - А что же тетка?
   - Добрая душа. Все хотела меня устроить, как она говорит,  по  торговой
части. А мне вот море нравится... - Катя усмехнулась. - Только с берега.
   Она вдруг тоненько, заливисто запела:

   Волны знают, волны говорят: вернется...

   И оборвала песню на высокой ноте:
   - Глупо все это. Никто ничего не знает. - Посмотрела на Воронова.  -  У
вас нет одышки?
   Воронов оглушительно захохотал:
   - Зачем это вам понадобилась одышка?
   - Так. Может, придется бежать от вас.
   - Ну, брат, от меня не сбежишь.
   - Я это и раньше заметила.
   - Что?
   - Что вы самоуверенный.
   - А вы мне нравитесь.
   - Целоваться не будете?
   Воронов прислонил ладонь к щеке и покачал головой.
   - Тогда пойдемте вон за ту скалу. Там бухточка есть маленькая. В ней по
вечерам дельфины рыбу ловят.
   Вход в бухточку преграждал высокий и  острый  выступ  скалы;  черный  и
гладкий, лоснящийся от воды, гранитный гребень, словно  лемех,  разваливал
набегавшие на него волны. Они сердито шипели, отступая, пузырились крупной
рыхлой пеной, таявшей на  галечной  отмели,  и  снова  набегали,  покрывая
блестящую гальку, и лезли по черным бокам неподатливого утеса.
   - Ого! Тут, брат, не прыгнешь. Давайте перенесу. - Воронов потянулся  к
Кате; он был в сапогах.
   - Посторонитесь! - Катя отвела руку  Воронова  и  отошла  на  несколько
шагов от скалы.
   - Раз, два, три... - Она считала волны и отшатывалась при каждом шумном
ударе. - Оп-ля! - Катя  рванулась  по  мокрой  галечной  отмели  вслед  за
отползавшими пенистыми бурунами и в одно мгновенье оказалась за скалой.
   Воронов побежал за ней, но следующая волна  настигла  его  на  полпути,
упруго ударила в ноги, обдавая холодными брызгами. Он  зашатался,  потеряв
равновесие, и еле устоял на ногах.
   "Что за глупости я вытворяю! - с досадой подумал Воронов.  -  Занимаюсь
каким-то нелепым ухаживанием... И еще недоставало искупаться..."
   Он отряхивал с себя воду и хмуро исподлобья смотрел на смеющуюся Катю.
   - О, какой вы сердитый! Идите сюда, здесь сухо. - Она сидела на высокой
отмостке из булыжника, выложенной чьей-то заботливой рукой. - Вот сюда!  И
давайте глядеть на море. Только не говорите. Ничего не говорите...
   Воронов зябко передернул плечами, накинул плащ и сел на камень в  ногах
Кати. Она сидела рядом, обхватив ноги и уткнувшись подбородком  в  колени,
сжалась в комочек и казалась совсем маленькой, худенькой. Но смотрела  она
строго, сведя брови, и ее большие  серые  глаза  были  совсем  черными  от
расширенных зрачков. И нечто властное, повелительное  исходило  теперь  от
нее, точно все, что она делала, было очень важным, необходимым; и  Воронов
подчинился этому  и  стал  смотреть  на  загустевший  в  сумеречной  хмари
горизонт, и оттого  казавшийся  совсем  близким,  на  темнеющее  с  каждой
минутой море, все выше и выше обманчиво поднимавшееся в  тяжелое  облачное
небо. Где-то у выхода в залив стоял сторожевой корабль, заметный только по
кормовым огням.  Вдруг  оттуда  взметнулась  зеленая  ракета;  она  быстро
осветила низкие сизые облака и, словно оттолкнувшись от них, долго падала,
печально угасая.
   Воронов следил за ракетой с каким-то странным чувством; ему  показалось
на мгновение, что все это он когда-то уже видал: и тусклое холодное море в
этом дрожащем изменчивом свете, и далекий расплывчатый кораблик с красными
огоньками... И она, сидевшая рядом, тоже была тогда, давным-давно, с  ним.
И тогда он  испытывал  такое  же  томительное  чувство  светлой  и  легкой
грусти...
   Он потянулся к Кате, взял ее руку - прижался к ней щекой.  Ее  шершавая
рука была холодной и вялой. Он прикоснулся к ней губами  и  начал  осыпать
легкими поцелуями.
   Катя резко отдернула руку и встала.
   - Зачем вы это делаете?
   - А?! Извините, я пошутил, - Воронов пожал плечами и вдруг  понял,  что
сказал совсем не то.
   Катя вскинула голову.
   - Спасибо за шутку.
   Быстрым упругим поскоком, словно кабарга, она  полезла  по  высоченному
глинистому откосу.
   - Куда же вы?
   Она обернулась и сказала, прищуриваясь:
   - Я тоже хочу пошутить.
   Воронов кинулся за ней:
   - Подождите, Катя!
   Он хватался за какие-то  кривые  корявые  ветки  кустарников,  разбивал
сапогами податливые глинистые комья, спотыкался  и  лез  на  четвереньках,
стараясь догнать ее на откосе. И в тот момент, когда он уже  поравнялся  с
ней и до вершины оставалось всего шагов пять, тонкая  черная  березка,  за
которую Воронов ухватился, выдернулась с корнем. Он, широко раскинув руки,
опрокинулся на спину и покатился по откосу. Когда он  наконец  задержался,
зацепившись за кустарник, и посмотрел наверх, то увидел на  самой  вершине
утеса смеющуюся Катю.
   - Подождите меня!
   Она приветливо помахала рукой. Но когда Воронов вылез на откос, ее  уже
не было. Он пытался кричать -  безответно.  Несколько  минут  он  простоял
неподвижно, ожидая, что Катя появится  откуда-нибудь  из-за  темной  стены
кустарника,  прислушивался,  но  ни  хруста   веток,   ни   шороха   сухой
прошлогодней травы  -  тишина.  Лишь  тоненько  и  насмешливо  позванивала
заряночка, словно  дергала  балалаечные  струны:  "Динь-динь,  трень-брень
набекрень".
   - Подходящая шутка, - произнес Воронов вслух и пошел  напрямую  на  эту
темную  таинственную  стену,  по-медвежьи  подминая   хрупкий   кустарник,
обдававший его горьковатой свежестью.
   Плутал  он  долго  и  только  к  полуночи  пришел  в  Нахаловку.  Возле
забродинской избы он тщательно обтер глинистые следы на плаще, на  брюках,
на сапогах и после этого постучался в дверь.



        3

   Через несколько дней Воронов  принимал  отдельное  прорабство  Михаила,
которое находилось на отшибе, в строящемся рыбном порту. Пока что на месте
будущего порта рыбников стояло полдюжины дощатых бараков  да  возле  самой
кромки моря маленький слип - несколько рельсовых путей, уходящих под воду,
на которых неуклюже громоздились высокие, с  двухэтажный  дом,  деревянные
ящики - опалубка под будущие массивы-гиганты.
   Бухта была с обрывистыми скалистыми берегами.
   - Интересный здесь профиль работ, - говорил  Воронову  главный  инженер
Синельников, статный, моложавый, с черными усиками,  с  карими  подвижными
глазами. -  Пирсы  будем  строить,  да  еще  из  массивов-гигантов,  скалу
убирать... Подземные склады. Жилищное строительство. Словом,  здесь  целый
участок. Ну как, справитесь?
   - Постараюсь.
   Воронов жадно оглядывал с пологой лесистой сопки черные угрюмые  берега
небольшой бухты. К ним вплотную подступала светлая поросль тайги,  местами
уже порубленной; на этих проплешинах одиноко и  удивленно  тянули  в  небо
сухие  черные  шеи  башенные  краны.  А  под  ними,   если   приглядеться,
полускрытые свежей листвой подлеска,  проступали  красные  остовы  будущих
зданий. Дальше, туда по горбатым увалам,  уходили  в  густую  синюю  дымку
городские кварталы, оторванные друг от друга, словно залитые этим  зеленым
половодьем тайги. Словом, города в обычном понятии здесь еще не было -  он
пока только проступал, проклевывался из-под земли на  огромной  площади  и
назывался в каждом месте  по-разному:  рыбный  порт,  судоремонт,  рудник,
вокзал и т.д.
   "Ну что ж, начинать, так уж здесь, - думал  Воронов.  -  Участок  здесь
будет действительно интересный"
   Затем он вместе  с  главным  инженером  прошел  по  всем  объектам.  Их
сопровождал Михаил Забродин и торопливо, потряхивая своей белесой  челкой,
давал пояснения.
   - Первый жилой блок, - остановился он возле строящихся домов, замкнутых
в большой четырехугольник. - Квартиры однокомнатные, с  отдельным  входом.
Заселены будут строителями. В центре, во дворе, будут ясли и детсад.
   Все вокруг было перекопано, огромные  отвалы  земли  доходили  до  окон
второго этажа;  отрытые  траншеи  под  канализацию,  под  водопровод  были
завалены битым кирпичом, мусором  и  осыпавшимся  грунтом.  Местами  через
траншеи были проложены мостки, по которым рабочие подвозили к крану кирпич
в тачках. Люди ходили резво, весело, и со стороны казалось, что дела  идут
прилично. Но Воронов смотрел не со стороны. "Черт возьми! -  думал  он.  -
Это же надо так обвалить себя со всех сторон землей, что ни подъехать,  ни
подойти. А ведь в каждом приказе долбят, что коммуникации надо заканчивать
вместе с фундаментами, потом уже приступать к кладке стен. На словах  одно
- на деле другое... Ведь на подготовленном месте и разворот другой. А  тут
попробуй покрутись..."
   - Хоть бы транспортеры установили, - сказал  Воронов  Михаилу  с  плохо
скрытым раздражением. - Чего людей зря гонять с этими тачками?
   - Нет транспортеров, - развел руками Михаил.
   - Как нет?  -  Воронов  недоуменно  смотрел  то  на  Забродина,  то  на
Синельникова. Еще сегодня утром он был на складах и  собственными  глазами
видел целую шеренгу новеньких транспортеров, стоящих во дворе под надежной
складской смазкой. - А там, на складе, не годятся, что ли?
   - Там годные, - сказал Михаил. - Но это резерв.
   - Чей?
   - Главного инженера, - ответил Синельников, беря Воронова под  руку.  -
Скоро бетон пойдет в доке. Вот и берегу для этого. Раздай  по  участкам  -
потом соберешь поломанные. А рисковать перед бетоном не имею права.
   Затем они спустились вниз,  туда,  где  о  береговую  кромку  сутолочно
бились волны.  Здесь,  на  рельсовых  путях,  на  низких  тележках  стояли
высоченные ящики - опалубка под будущие массивы-гиганты.  Их  было  восемь
штук.  По  узенькой  шаткой  стремянке  все  трое  поднялись  на  один  из
гигантских ящиков. Внутри ящика, в  частых  переплетах  арматурных  сеток,
лазали монтажники,  вязали  проволокой  стальные  прутья.  В  двух  местах
вспыхивали округлые языки сварочного  пламени,  при  солнечном  свете  они
казались  осколками   синеватых   стекол.   Ближняя   сварщица   в   синем
комбинезончике, сидевшая прямо на арматурных  прутьях,  откинула  защитный
козырек, и Воронов узнал Катю. Он приветливо  кивнул  ей.  Катя  внезапно,
словно не по своей воле, улыбнулась и быстро  натянула  на  лицо  козырек,
точно хотела скрыть эту непрошеную улыбку.
   - Вот из каких красавцев пирсы-то будем строить,  -  окидывая  взглядом
огромные ящики,  говорил  Синельников.  -  Это  же  настоящие  корабли  из
железобетона!
   Главный инженер гордился массивами-гигантами, потому что они  были  его
детищем. Проекты на них до сих пор  не  прислали  из  Ленинграда,  поэтому
Синельников запросил  разрешение  в  совнархозе  и  спроектировал  сам  за
несколько бессонных ночей.
   Воронов слышал это и теперь придирчиво осматривал опалубку,  поглядывая
изредка  на  уверенное,  решительное  лицо   Синельникова.   Массивы   ему
нравились.
   Однако на скальных выработках они снова сцепились.
   В неглубоком скальном забое только что  подорвали  очередной  отвал,  и
теперь камень лежал грудой, завалив все подходы. Здесь же, возле  бурового
станка, возился уже знакомый  Воронову  Семен;  его  скуластое  лицо  было
потным и злым.
   - Разве это забурники? - спрашивал он, сердито перебирая кучу  стальных
стержней. -  Это  стамески,  а  не  забурники!  Два  раза  повернешь  -  и
выбрасывай.
   Но Воронова удивили не  столько  забурники  -  тут  заводской  брак,  -
сколько разборка и отвозка подорванного камня: и здесь разбирали  вручную,
а отвозили теми же тачками.
   - Неужели экскаватор нельзя поставить? -  спросил  Воронов  с  заметным
оттенком горечи.
   Михаил молчал, поглядывая на главного инженера. Воронов понял, что  это
разговор уже  не  новый,  и  ждал  теперь  ответа  не  от  Михаила,  а  от
Синельникова.
   - Я не против экскаватора, - ответил главный  инженер,  -  но  на  этом
карьере его можно использовать часа четыре в смену. А остальное время  что
он будет делать?
   - Подумать надо, - сказал, насупившись, Воронов.
   - Подумайте, - обронил главный инженер.
   И Воронов уловил иронию.
   - Заботиться прежде всего следует  о  том,  чтобы  избавиться  от  этих
тачек, - ответил Воронов запальчиво.
   - А коэффициент использования техники? Кто будет об этом заботиться?
   - Это все для бумажной отчетности...
   -  Простите,  что  именно  -  "это"?  Простои  вы   считаете   бумажной
отчетностью? Но за простои платить надо? За чей счет?
   - А на чей счет запишем эту ручную маету?
   - Так вы теперь хозяин, вы и решайте, - учтиво улыбнулся Синельников.
   В последнюю очередь осматривали  жилье:  несколько  дощатых  бараков  и
оставшийся еще с зимы палаточный лагерь. Палатки  были  высокие,  длинные,
пожелтевшие от дождей и солнца и чем-то напоминали  соломенные  скирды.  В
каждой такой палатке тесно стояло на дощатом  полу  четырнадцать  коек,  а
проход почти полностью занимали  две  громоздкие  печи  да  длинный  стол,
похожий на топчан. В палатке было  чисто  и  душно  от  нагретого  солнцем
полотна.
   - Холостые в палатках живут? - спросил Воронов.
   - В основном да, но есть и семейные, - ответил Михаил.
   - Да, временные трудности, - озабоченно сказал Синельников.
   - Ох уж эти временные трудности! - заметил Воронов. - Иногда они  очень
затягиваются.
   - А что же вы хотели? Людей, которые строят  город,  сразу  поселить  в
новые дома? Кто  же  для  них  должен  построить  эти  дома?  -  спрашивал
Синельников, и в его голосе опять послышалась ирония.
   Воронов  вспомнил,  как  вчера,   знакомясь   с   титульными   списками
управления,  всюду  встречал  одну  и  ту  же  картину  -  планы  в  целом
выполнялись, а строительство жилья отставало. Перекрывалось это отставание
за счет производственных объектов. "Легче уложить лишний кубометр бетона в
док, чем возиться с отделкой домов, - думал Воронов. - Легче и  спокойнее.
А то, что люди живут в палатках, так это временные трудности!.."
   И он сказал как бы между прочим:
   - Так-то оно так... Но вот эти дома... Когда их должны построить?
   - Еще в первом квартале сдать должны, - торопливо ответил Михаил.
   - Что вы говорите? - удивленно  воскликнул  Воронов.  -  Вот  ведь  они
какие, эти временные трудности...
   - Людей у  нас  не  хватает,  -  вяло  ответил  Синельников.  -  Вы  же
понимаете, что жилье требует большего  количества  людей,  чем,  допустим,
бетон...
   - Еще бы!
   - То-то и оно... А впрочем, вы теперь командуете здесь, вам и  карты  в
руки. Покажите, как надо избавляться от этих временных трудностей.
   Синельников коротко попрощался и прошел к  своему  "газику".  Шофера  у
него не было, он водил машину сам.  Через  минуту  его  "газик",  оставляя
рыжие клубы пыли, катил по разбитой грузовиками дороге.
   Не понравился ему этот новый инженер. "Тоже мне ревизор... -  думал  он
про  Воронова.  -  Все  с  подвохом  норовит.  И,  кажется,   склонный   к
демагогии..."
   Синельников в общем был доволен тем, что ему быстро удалось  отделаться
от Воронова. Вчера всю ночь главный инженер кутил с друзьями, а  теперь  у
него трещала голова. Ему хотелось бы свернуть домой и поспать немного,  но
он опасался, что начальник ждет его специально и  хочет  проверить:  когда
уходит главный инженер на обед. А  потом  при  случае  напомнит  ему:  "Мы
должны уходить с работы последними. Мы - руководители.  За  нами  смотрят,
равняются по нас..."
   Синельников быстро гнал машину по красновато-желтой  пыльной  дороге  с
шершавым щебеночным покрытием к центру города,  как  условно  назывался  в
Тихой  Гавани  район  Управления.  Здесь,  среди  двухэтажных   домов   на
увалистой, точно спиленной сопке красовалось трехэтажное  белое  здание  с
тяжелым фронтоном. Оно  строилось  под  трест,  и  теперь  его  просторные
кабинеты, кроме  Управления,  занимал  Дом  техники,  а  на  первом  этаже
расселились еще и монтажники.
   Синельников  быстро  поднялся  к  себе  на  второй  этаж.  Его  кабинет
находился рядом с кабинетом начальника, а  промежуточную  комнату,  как  и
обычно,  занимала  секретарша.  Она  встретила  его  приветливой  улыбкой,
кокетливо откинув голову и подставляя щеку для поцелуя.
   - Что за глупости, Неля! - строго сказал Синельников.
   - Да никого нет.
   - Черт знает что! - недовольно проворчал он и торопливо поцеловал ее  в
щеку.
   Это была совсем еще юная девушка с копной  коротко  остриженных  черных
волос, тонкошеяя и оттого похожая на черную хохлатую птицу.  Она  приехала
сюда  два  года  назад  по  комсомольской  путевке,  перебрала   несколько
профессий, пока Синельников не приютил ее у себя.
   - Где Лукашин?
   - Только что ушел на обед.
   - Пешком?
   - Разумеется.
   - Моционит... Успею догнать?
   - Конечно.
   - Ну пока! Ступай обедать, Неля, - бросил на ходу Синельников.
   Начальника догнал он на просеке, проложенной под высоковольтную  линию.
Лукашин стоял на тропинке  возле  стальной  опоры  и,  прикрываясь  рукой,
смотрел наверх - там сидел, нахохлившись, ястреб возле  свитого  на  самой
макушке гнезда.
   - Неплохо приспособился, а, деятель?! - заметил он, радостно щурясь.  -
Умнейшая тварь.
   Лукашин любил прогулки - его сухое, серого  цвета,  словно  пропыленное
цементной пылью лицо выражало постное благодушие.
   - А может быть, он подстерегает владельца этого гнезда?  Кто  знает,  -
поддержал разговор Синельников.
   - Отвез новичка?
   - Ознакомил.
   - Ну, какое впечатление?
   - Да не  поймешь  его:  на  вид  -  битюг  здоровый,  а  ломается,  как
разборчивая барышня, - то ему не по душе, это не по сердцу!
   Лукашин безмятежно улыбнулся.
   - Да, на вид он ничего парень. Что ж, поживем - увидим.



        4

   Надежды Воронова на семейную жизнь не  оправдались.  Его  невеста,  или
полужена, как он  говорил,  ответила,  что  приехать  не  сможет  -  очень
занята...
   И теперь он помимо воли своей в часы тягостного  вечернего  одиночества
думал о ней, об их встречах, о прошлой ленинградской жизни.
   Его поездку на Камчатку некоторые из друзей, и особенно она, назвали  в
свое время бегством сумасшедшего. В самом деле, доказывали они, уезжать из
Ленинграда,  из  проектного  института  к   черту   на   кулички   рядовым
производственником - дело совсем неразумное. К тому же  Воронов  занимался
по вечерам в консерватории, и друзья  видели  в  нем  будущую  музыкальную
знаменитость. А  она  именовала  его  "мой  композитор",  и  то,  что  это
произносилось сперва в шутку, а потом вполне серьезно, было  естественным.
Воронов и не  оспаривал  их,  он  потихоньку  от  друзей  завербовался  на
Камчатку и покончил с этой "музыкальной комедией", как он сам говаривал...
   Воронов вспомнил тот  летний  день,  когда  он  в  расшитой  рубашке  с
закатанными рукавами зашел в последний раз в проектный институт. За  одним
из столов с ним по соседству сидела она, Марина.
   - Пошли, - поманил он ее.
   - Куда ты  меня  ведешь?  -  спросила  она  в  коридоре.  -  Что-нибудь
случилось?
   - Потом, потом скажу.
   И только на улице, когда она отказалась  идти  дальше,  он  показал  ей
направление и билеты.
   - Ты что, с ума сошел? - Она растерянно смотрела на него. - А как же я?
   - Ты? - он в недоумении пожал плечами. - Если захочешь, то приедешь.
   - Ты в самом деле уезжаешь? - спрашивала она  с  испугом.  -  Послушай.
Сейчас же иди и сдай билеты.
   - Марина, это невозможно...
   - Как невозможно?! Что ты говоришь? А я для тебя ничего не значу?
   Она вдруг закрыла лицо руками и  заплакала  по-детски  навзрыд.  Он  не
ожидал такого исхода и растерялся. Женатыми они не были. И  пожениться  не
собирались.  По  крайней  мере  в  ближайшее  время.  "Не  к  чему  нищету
разводить", - думал Воронов. И в самом деле  -  получал  он  всего  тысячу
двести рублей, жил в каком-то чулане, Видов на прибавку и  на  квартиру  -
никаких. Идти в зятья, в директорскую квартиру папы, не хотел, гордость не
позволяла... Так они и жили недолгими встречами наедине  да  надеждами.  И
вдруг эти слезы при расставании!..
   - Ну ничего, ничего, - он неуклюже утешал ее. - Пока поживешь  здесь...
А там видно будет, захочешь - приедешь.
   - Поживешь, приедешь... -  говорила  она,  вытирая  слезы.  -  Как  все
просто! И он все уже решил за меня.
   - Да ведь я один уезжаю.
   - Боже мой! А я тебе просто знакомая? Да?
   - Ну, виноват... Извини.
   - Так почему же ты не посоветовался со мной?
   - Я знал, что ты; будешь против, - простодушно ответил он.
   - И это говорит человек, с которым столько пережито!.. А до него ничего
не доходит! Спокоен, как деревянный истукан.
   - Успокойся, успокойся, - он попытался обнять ее за плечи.
   - Не трогай меня!
   - Ну, хорошо, хорошо...
   - Чего же хорошего?! - она  обернулась  к  нему,  тревожно  смотрела  в
глаза. - Да что с тобой случилось? Какая тебя  муха  укусила?  Зачем  тебе
нужна эта поездка?
   Зачем? Что он мог ей сказать?
   - Ты словно бежишь от чего-то? Может быть, от меня?
   - Мариша! - он взял ее руку. - Я не могу тебе ответить так просто...  Я
еще сам многого не  понимаю.  Но  ты  здесь  ни  при  чем.  Тебя  я  люблю
по-прежнему. Только не по себе мне как-то здесь. Будто я  на  чужом  месте
сижу и не своим делом занимаюсь.
   - Почему не своим? Может быть, ты имеешь в виду консерваторию?
   - Я - инженер, друг мой, и пора с этой художественной самодеятельностью
кончать.
   - Ну бог с ней, с музыкой! Но ведь ты проектировщик!  Чего  тебе  здесь
недостает?
   - Какой я проектировщик! Я негр. И с меня хватит.
   - А там тебе что, златые горы приготовлены?
   - Мне уже тридцать лет... Я хочу жизни... Или по крайней мере настоящей
работы.
   - Пойми, Сережа, нам нельзя расставаться.
   - Хочешь - я вызову тебя.
   - И я стану домашней хозяйкой. Спасибо!
   - Что-нибудь придумаем и для тебя.
   - Сергей, не уезжай!..
   Как давно это было! Казалось, не два года прошло с той  поры,  а  целые
десятилетия... Жизнь на пустынных морских  отмелях,  в  глухих  камчатских
поселках, в заснеженных зимовьях. И все один, один... На  Камчатку  он  не
вызывал ее: боялся, что не приедет. Вот теперь позвал...
   И все-таки он твердо знал, что поступил тогда правильно. Попав сразу по
окончании института в  проектный  отдел,  он  смутно  чувствовал  какую-то
скованность, неловкость, будто на него силком  натянули  тесный  костюм  и
посадили  в  приличную  незнакомую  компанию.  Его,  деревенского   парня,
ширококостного, буйного, не могли приковать к месту  расчетные  нормативы,
чертежная доска и справочники. Он потянулся к музыке - вспомнил  увлечения
детства: виртуозную игру на балалайке, гитаре... И даже  духовой  оркестр!
На чем он только не играл. А потом и сочинять пробовал - песни,  вальсы...
Но суть оставалась все той же: полуголодная жизнь в чулане  и  все  те  же
расчеты опорных узлов, подкосов, стоек...
   Друзья коллекционируют марки, книги, значки  и  наклейки  со  спичечных
коробок, мечтают о диссертациях и туристических походах, пьют  по  вечерам
кофе с ликером. Воронов знал  и  чувствовал,  что  где-то  рядом,  как  за
стенкой, ворочается, шумно дышит, точно бык, другая -  сложная  и  трудная
жизнь с месивом и грязью, с  нуждой  и  заботами.  Живешь  как  в  затоне,
думалось иногда, и грызла душу  растущая  тревога.  Так  прошло  четыре  с
лишним года. И наконец он решился.
   Почему же в Сибирь, на Камчатку? Почему? Да разве так просто  ответишь!
Может быть, потому, что трудно начинать вторично с азов там, где  неудачно
сложилась твоя первая работа? А может быть, оттого,  что  его  деревенскую
натуру тянула из города та любовь к вольготной жизни на  диких  просторах,
которая вековым корневищем проросла в душе русского мужика?
   Он только знал, что его не тронула зависть к успехам товарищей. Не  был
он захвачен и этой газетной романтикой. Не подвига  в  борьбе  со  стихией
искал он. Ему просто нужно было такое дело, чтобы  совесть  заглушить.  Но
разве там, в институте, не было дела? Было. Но не его, не  его...  Это  он
точно теперь знает. Каждый человек рождается для своего дела. Дело  -  это
как жена. Много женщин на свете, но ты ищешь свою,  единственную.  Бывает,
увлекаешься. Но все не то. Настоящая жена всегда только одна. Найдет ли он
ее?..
   Воронову неловко было стеснять  Забродиных,  да  и  скучно  по  вечерам
торчать в  Нахаловке.  Он  встретил  как-то  своего  камчатского  приятеля
инженер-капитана Юрия Полякова, по прозвищу Юпо. Тот вечно  участвовал  во
всяких комиссиях и постоянно  принимал  от  Воронова  построенные  морские
объекты.
   - Душа моя! Какими судьбами? Где остановился? - засыпал  Юпо  вопросами
Воронова. - Ну как, женился? Не приехала?  Тогда  переселяйся  к  нам,  на
"Монблан". У нас - общество...
   "Монбланом" в Тихой Гавани назывался гарнизонный  поселок  -  несколько
двухэтажных домов, ютившихся по склону Вороньей  сопки.  Дома  деревянные,
грязные, с длинными коридорами,  с  косыми  дверями  и  дырявыми  дощатыми
перегородками.  Это  были  обыкновенные   бараки,   построенные   каким-то
рыболовецким трестом для вербованных рыбаков. Но один чудак  завербовал  в
Молдавии три цыганских табора. Кочевать цыганам запретили.  И  не  все  ли
равно куда было им ехать. Идти в море, ловить рыбу они наотрез отказались.
"Мы ее туда не пускали, начальник..." А недели через  две  переселились  в
Приморск.   Опустевшие   бараки    самовольно    захватили    офицеры    и
сверхсрочники...
   Воронов с радостью переехал к  Юпо  и  по  вечерам  пропадал  теперь  в
бильярдной Дома офицеров.
   Однажды он встретил там Синельникова.
   - Хочешь с  ним  сыграть?  -  шепнул  Юпо  Воронову,  кивая  в  сторону
Синельникова. - Вот соперничек... Пантера, тигра!..
   - Не хочу.
   - Почему?
   - Не нравится он мне.
   - Глупости! Он отличный мужик, - сказал Юпо. - Я вас сведу сейчас.
   У Синельникова как раз окончилась партия.
   Юпо быстро подошел к молоденькому Лейтенанту в артиллерийских погонах и
что-то шепнул ему на ухо.
   - Чья очередь? - спросил Синельников.
   - Я свою уступаю, - сказал, краснея, Лейтенант.
   - Очередь моя... Но я передаю кий лучшему игроку. - Юпо  демонстративно
отдал кий Воронову и крикнул маркеру:  -  Папаша,  открывай  новый  сеанс!
Шарики запасные сюда! Новенькие!
   Подошел маркер, молчаливый, горбатый старик, прозванный  Квазимодой,  и
вывалил на стол из мешка все шары разом, словно картошку. Шары и  в  самом
деле оказались новыми, без единой выбоинки. Юпо поставил их  треугольником
и подозрительно повел горбатым носом.
   - Братцы, жареным пахнет. Кажется, кто-то горит. Это  не  ты,  случаем,
Петя?
   - Цыплят по осени считают, - ответил Синельников и разбил шары.
   Игра началась. Воронов ходил вокруг стола молчаливый и сосредоточенный.
Он подолгу  приглядывался  к  шарам,  потом  как-то  внезапно  сгибался  и
мгновенно бил, выбирая  только  крупные  очки,  на  мелочь  совершенно  не
обращая внимания. Удары его были резкие, сильные, красивые. Во  всей  игре
чувствовался особый шик уверенного в себе и щедрого игрока. Он  совершенно
не интересовался битой, или, как говорят бильярдисты - "своим" шаром. И  в
этом был тоже шик. Играть с  ним  было  легко.  Синельников  подбирал  его
небрежности и держался по счету вровень.  Этот  Воронов  сегодня  нравился
ему, и, против обыкновения,  за  игрой  он  изредка  перекидывался  с  ним
фразами.
   - Все в Нахаловке обитаете?
   - На днях переехал.
   - Где поселились?
   - Пока на "Монблане".
   - Значит, в гору пошли.
   - Повезло.
   - А какие у нас охотничьи угодья! - сказал Юпо.
   - Это не по моей части, - ответил Воронов.
   - А рыбалка?
   - Не интересуюсь.
   - Петр Ермолаевич, в таком случае покажите ему сикамбриоз.
   Все засмеялись.
   Это слово на языке Юпо означало - крышка.
   Счет у Воронова перевалил за шестьдесят. На столе  осталось  всего  два
шара. И тут Синельников применил жесткую тактику -  он  стал  придерживать
свой шар у торцовых бортов. Это он умел делать отменно. Дело в том, что  с
торцов бильярдный стол  подходил  близко  к  стенам,  и  поэтому  с  торца
приходилось играть коротким кием. Для Воронова  это  было  неожиданностью;
коротким кием он бил плохо, начал нервничать и проиграл.
   - Еще одну партию? - спросил Синельников.
   - Нет, - отозвался Воронов. - Удар потерял. Утомился, должно быть.
   Они втроем вышли из бильярдной.
   - Что бы нам этакое сотворить, друзья мои? - сказал Юпо.
   - Может, выпьем ради знакомства? -  предложил  Синельников.  -  У  меня
здесь машина. Заедем ко мне, посидим.
   - Идея! - сказал Юпо. - А там видно будет.
   - Я не против, - согласился Воронов.
   - Пошли.
   Возле Дома офицеров стоял "газик" Синельникова. Они сели в машину.
   - В магазин завернем, - бросил через плечо Синельников.
   - Как будем пить? - спросил  Юпо.  -  Может,  малую  шведскую  эстафету
осилим?
   - Ну тебя к аллаху с твоими эстафетами, - сказал Синельников.
   - Мельчает народ, - мрачно изрек Юпо. - Раньше мы  уж  если  сходились,
так минимум брали большую шведскую. А  малую  шведскую  всякий  начинающий
сопляк пил.
   - А что это такое? - спросил Воронов.
   -  Слышал,  Петя?  Он  спрашивает!   Вот   что   значит   гражданка   -
непросвещенный народ. - И, обернувшись к Воронову, Юпо  пояснил:  -  Очень
просто, малая шведская эстафета значит - три по двести. По стакану.
   - А большая?
   - А большая - три по триста.
   В магазине взяли три бутылки коньяку, или, как  выразился  Юпо,  -  три
банки. В дороге он предавался счастливым воспоминаниям.
   - Н-да,  было  время...  Понимали,  что  мальчикам  повеселиться  надо.
Рестораны  до  четырех  часов  утра  открыты...  Бывало,   придешь   после
культпохода: "Лялечка, три по три!" И несет она, моя милая,  на  подносике
три пол-литра водочки и три огурца. Шик!
   - Чему ты радуешься! - перебил его Воронов. - Тут плакать  надо,  а  не
радоваться. Все эти забавы от скуки нашей, а главное - от бедности.  Кутеж
с огурцом и водкой для  нас  уже  событие.  Высшую  математику  изучили  и
технику знаем, а вот по-человечески даже пить не умеем.
   - Ого, да ты из современных! - воскликнул Юпо. -  Эх,  вы,  бдительные.
Что вы понимаете? Раньше мы в столовой коньяк распивали, и служба  шла.  А
теперь в проходной обнюхивают тебя, как бобика: не пахнет ли  спиртным?  И
чуть что, трах - и за борт. Каких людей посписывали с флота!
   Синельников занимал половину небольшого коттеджа,  обнесенного  высокой
оградой. В трех маленьких комнатах было тепло и уютно;  на  стенах  висели
рога сохатого, изюбря, косули, совиные  чучела.  Возле  дивана  и  кровати
валялись медвежьи шкуры; над  кроватью  висели  ружья,  охотничьи  ножи  и
кортик.
   Разглядывая все эти богатства, Юпо каждый раз говорил одно и то же:
   - Живут же люди! Прямо черный барон этот Синельников.
   На  Воронова  охотничье  оружие  и   трофеи   не   произвели   никакого
впечатления, и он молча сидел на диване. Синельников возился  над  банками
крабов и скумбрии.
   - Петя, а чего бы тебе не  жениться?  Имея  твои  хоромы,  можно  такую
птичку певчую отхватить! Прямо московскую канареечку.
   - Птички хороши те, что  на  воле  порхают.  А  канарейки,  мой  милый,
нравятся тогда, когда они в чужих клетках. Своя быстро надоедает. Знаю  по
личному опыту. Я еще не настолько стар, чтобы довольствоваться одной и той
же клеточной канарейкой. Кстати, а почему ты без своей канарейки?
   - Пока обхожусь ширпотребовской... И  потом,  у  меня  есть  невеста...
Ребенок!  Да.  С  первого  курса...  И  представь  -  письма  мне   пишет.
Эпистолярная любовь - это, братцы, деликатес.
   - Бедный ребенок, - сказал Воронов.
   - Ба! - воскликнул Юпо. -  Я  совсем  забыл  предупредить  тебя,  Петр.
Осторожно, здесь присутствует возвышенная любовь.
   - Перестань паясничать! - Воронов зло посмотрел на Юпо.
   - Ну,  баста!  -  Юпо  растопырил  пальцы.  -  Кроме  шуток,  тут  дело
серьезное. Мы люди свои, и нам нечего таить друг от друга. А  ты,  Серега,
извини. Не  при  тебе  бы  так  пошло  чесать  языки.  -  Он  обернулся  к
Синельникову. - Ну, где же коньяк?
   - Есть такое дело! - Синельников разлил коньяк по высоким рюмкам.
   - Ну, братцы, за радости и горе! - Юпо поднял рюмку. - За нас самих. За
то, что мы живем.
   Выпили.
   - Налей еще по одной, - сказал Юпо.  -  У  меня  после  первой  во  рту
образуется какая-то пустота, словно я язык проглатываю. Поэтому совершенно
не могу разговаривать, пока вторую не выпью.
   Выпили еще.
   - Теперь другое дело. - Юпо пожевал крабы. - Так вот,  Петя,  у  нашего
друга горе не горе...  Но  причина  для  того,  чтобы  выпить  и  сказать:
"Авдотью мне, Авдотью!" И только ты один можешь помочь ему...
   Синельников удивленно пожал плечами, Воронов поморщился.
   - Да не в том смысле, черти окаянные! - сказал Юпо. - Слушай сюда,  как
говорят в Одессе. Петя, надо провести  боевой  смотр  нашей  кавалерии.  И
выбрать направление главного удара...
   - Дело знакомое, - отозвался Синельников, разливая коньяк.
   Выпили.
   - Может, к Нельке закатим? - спросил Юпо.
   Синельников покосился на Воронова.
   - Туда нельзя... Давай к вороным.
   - В стойло геологов? Идея! - подхватил Юпо. - А что? Машина на  ходу...
Петя, голубчик! Да ты настоящий джинн из этой волшебной бутылочки.  -  Юпо
поцеловал бутылку коньяка. - Выпьем за набег!
   - Ну, положим, пить-то за это еще рано, - сказал Синельников.
   - Славная эта штука, целебная, - сказал Юпо, ставя пустую  рюмку.  -  В
нашем положении только  буйволы  могут  не  пить.  Живешь  как  на  лесной
порубке, было время - стояло дерево к дереву,  а  теперь  кругом  щербины.
Того убрали по чистой, тот в запас ушел, того списали за водку... И все за
каких-нибудь пять лет... К черту философию! К вороны-ым!
   Воронов захмелел, и ему было все равно, куда ехать.  К  вороным  так  к
вороным. Поехали!..
   Они снова заехали в магазин, купили коньяку, вина, каких-то консервов в
стеклянных и жестяных банках, а потом долго тряслись по  ухабистой  лесной
дороге.  Остановились  где-то  на  краю  поселка;  возле   самой   речушки
притулилась деревянная халупа. Посигналили.  Женский  голос  из  открытого
освещенного окна крикнул:
   - Наши все дома!
   Потом зашипела радиола, и гнусавый не то мужской, не то  женский  голос
запел на японском языке.
   - Все в порядке, - сказал Синельников. - Пошли!
   Их встретили у порога дружными криками: "Хозяин пришел! Хозяин!"
   За столом сидели четыре девушки и два бородатых  парня  в  ковбойках  и
джинсах. Среди застолицы Воронов с удивлением увидел  Катю.  Он  в  момент
протрезвел и замешкался у порога...
   - Чего же вы, товарищ инженер, остановились?  Иль  не  узнаете?  -  Она
пьяно улыбалась и с вызовом глядела на него.  На  ней  был  теперь  модный
светло-серый свитер с оленями на груди,  на  плечи  падали  крупные  волны
распущенных кос. - Идите ко мне!.. Не бойтесь... Место  свободное,  -  она
хлопнула по стоящему рядом стулу и во все горло захохотала.
   Воронов отступил в сени и впотьмах стал нащупывать наружную  дверь.  За
ним вышел в сени Юпо.
   - Ты куда?
   - Я уйду!.. Не могу. Противно...
   - Дурак! Х-хе. А мне нравится эта эпистолярная любовь.



        5

   Весна в этом году на Тихом океане была ранняя; еще в апреле  на  речных
разводьях и по болотистым распадкам зазеленели красноталы, потом тронулся,
закурчавился  подлесок  -  черемуха,  жимолость,   амурская   сирень;   но
монгольский дуб  долго  еще  держал  прошлогоднюю  жухлую  листву,  отчего
прибрежные сопки до самого мая сохраняли красноватый ржавый оттенок, точно
они были железными. Но  майское  солнце  здесь  горячее,  и,  несмотря  на
холодные ветреные зори, мало-помалу доверчиво раскрылся и монгольский  дуб
и сразу все заполнил своей  широкой  густой  листвой,  и  скрылись  в  его
округлых кущах все  еще  нагие  голенастые  ветки  маньчжурского  ореха  и
колючие сучья аралии, цепкие, точно пальцы. А к июню не  выдержали  и  эти
нежные недотроги и выбросили, как стрелы, редкие перистые листья.
   - Ну, теперь жди погодки, - говорили старожилы.
   И она пришла. По утрам высокое белое солнце так пригревало палатки, что
в них становилось душно, как в парной на верхней полке;  люди  просыпались
рано и выходили наружу с красными  опухшими  лицами,  с  тяжелой  пьянящей
одурью в голове. Ругали и палатки, и не в меру холодные  ночи,  и  жаркое,
как раскаленная сковорода, утреннее солнце.
   Зато под вечер, когда яркие малиновые зори блестели на полированной  от
безветрия поверхности моря, дышалось легко и  радостно.  Люди  становились
добрее, общительнее. Они карабкались на лобастые прибрежные кручи, бродили
по таежным сырым распадкам или собирались на заманчивые озорные причитания
гармони,  превращая  бетонированные   отмостки   возле   новых   домов   в
танцплощадки.  Особенно  веселы  и  общительны  были  вечера  получек  или
собраний в Управлении. В такое время стекались со всех участков минчане  и
туляки, краснодарские и приморские и гуляли, колобродили до  самого  утра.
Маленький дощатый клуб, а  точнее  -  плохонький  барак,  не  вмещал  всех
танцоров и гуляк; тогда осаждались и брались с бою еще не заселенные новые
дома, школы, и  в  вестибюлях,  коридорах,  комнатах,  пахнущих  известью,
краской, гулких, как барабаны, гремели сапоги,  выбивали  дробную  чечетку
туфельки, пели, смеялись, целовались, плакали и дрались. Здесь  были  свои
законы и порядки, свои герои и усмирители.  Тревожные  трели  милицейского
свистка здесь значили столько же, сколько воробьиное чириканье на базарной
толкучке. Что мог  сделать  участковый  с  громогласной  танцующей  оравой
людей, порой уносившей на  своих  подошвах  свежую  окраску  полов?  Да  и
никакой оплошавший прораб не  обращался  за  помощью  к  милиционеру.  Для
такого дела была более надежная сила - целая команда отоспавшихся за  день
пожарников или бригадмильцев - ударная сила Синельникова, как звали ее  на
стройке. Главный  инженер  подбирал  в  нее  рослых  отчаянных  парней  из
владивостокских портовых грузчиков. Платил он им хорошо и требовал,  когда
нужно, навести порядок. Они отлично понимали его.


   Под вечер второго  июня  рабочие  вороновского  участка  собирались  на
стройку за получкой. Возле конторы  их  ждали  грузовые  машины.  Те,  кто
постарше, наскоро сполоснув лицо и руки, лезли в  машины  в  чем  были  на
работе, поторапливали друг друга, покрикивали на шоферов:
   - Поехали! Нечего ворон ловить...
   - Журавля в руку захотелось.
   - Ну, кому журавля подадут, а кому и синицу сунут.
   - Кто на что горазд.
   Торопились,  предвкушая  скорую  выпивку,  побаивались,  что  закроются
магазины либо не достанется того, что следует.
   А  те,  что  помоложе,  тщательно  умывались,  причесывались,  надевали
галстуки, яркие платья, пудрились... Погода стояла ясная, теплая.  Значит,
будут танцы, встречи, гуляния.
   Лиза уже успела забежать  в  барак,  надеть  свое  любимое  васильковое
платье и  теперь  вся  трепетала  от  какого-то  радостного  возбужденного
нетерпения.
   - Ой, мальчики, ну где же Катя? Позовите ее.
   - Придет, -  равнодушно  отзывался  Семен.  -  Сварку  последнего  узла
запорола... Вот и задержалась. Да и куда торопиться? Лишнего все равно  не
дадут.
   Он не любил эти суматошные вечера, и вид у него  был  самый  будничный:
белесые кирзовые сапоги, видавшая виды репсовая курточка  и  выглядывавшая
из-под нее какая-то рыжая застиранная ковбойка. К тому  же  первое  жаркое
солнце всегда отражалось, как говорили в шутку, на Семеновом лице:  и  его
острые скулы и короткий толстый нос каждую неделю меняли новую кожу  -  то
краснели, то синели, напоминая порой перезревшую сливу.
   - Сеня, ты бы хоть сапоги кремом почистил, - сказала Лиза. - Они у тебя
точно брезентовые.
   - Брезентовые и есть. Не нравится?
   - Бирюк ты.
   - А ты пуговица. Сияешь, как будто тебя суконкой начистили.
   Лиза не умела сердиться и прощала Семену всякие дерзости.  Она  считала
его ужасно умным человеком и предана  была  ему,  как  отделенный  ротному
командиру. С ним она приехала из  десятого  класса  на  стройку  и,  когда
распределяли их по  участкам,  не  задумываясь  пошла  вместе  с  Семеном.
Благодаря ему она и крановщицей стала. Втайне Лиза влюблена была  в  него.
За что? А кто его знает! Наверно, за  то,  что  он  постоянно  чем-то  был
занят: он и моторист, и механик,  и  студент-заочник,  и  даже  изобретать
может. Она все ждала, когда Семен объяснится ей в любви,  но  он  звал  ее
по-смешному то пуговицей, то кнопкой, часто грубил ей. И  Лиза  потихоньку
ото всех плакала. Но  она  совсем  не  умела  сердиться,  душа  ее  быстро
обретала радость и спокойствие, как хорошо укрытое камышом светлое озерцо;
кинешь в него камень - всколыхнется  оно,  подернется  мелкими  колечками,
зарябит, потемнеет. Но быстро уляжется  мелкая  дрожь,  и  глядишь,  снова
голубеет эта глубинная чистота, и снова  разливается  спокойная  гладь  от
берега к берегу. И опять  звенит  ее  детский  заливчатый  смех,  и  снова
раздаются ее наивные упрашивания:  "Ох,  мальчики,  не  надо  так!",  "Ой,
девочки, миленькие, не сердитесь!".
   - Миша, Миша, скорее сюда! - вдруг закричала она. - Вон видишь  -  Катя
идет!
   Забродин отправлял машины с людьми, но, увидав Катю, подошел к конторе.
   - Ты еще не переоделась? - удивился Михаил.
   На Кате был комбинезон;  она  широко  распахнула  ворот,  запрокидывала
голову, выгибая свою тонкую  шею,  озорно  поводила  глазами  и  говорила,
кокетливо обмахиваясь платком:
   - А вы меня ждете?
   - Не валяй дурака. Осталась последняя машина, - Михаил говорил  строго,
но, встретившись с ее взглядом, невольно улыбнулся: - Ждем, да не тебя.
   - Что ж это за важная персона появилась?
   - Тебе хорошо знакомая. - Михаил помолчал. - Начальника участка ждем.
   - Так я сейчас! Подождите минутку...
   Но Воронов приоткрыл дверь конторы и сказал:
   - Поезжайте, ребята. Я сегодня занят.
   -  Как  же,  Сергей  Петрович?  -  невольно  спросила  Катя  и,  словно
опомнившись, сказала другим тоном, улыбаясь, нарочито растягивая слова:  -
Ведь у вас первая получка... Кажется, с вас положено...
   Воронов после того  вечера  избегал  ее  и  на  вызывающие  насмешливые
улыбки, которые она бросала при встрече, хмуро отворачивался. Его  мужское
самолюбие  было  уязвлено  -  какая-то  пьянчужка  из  притона   "вороных"
разыграла перед  ним  сценку  увлечения  недотроги-десятиклассницы.  И  он
поверил... Болван!
   - Спасибо, что вы надоумили меня, - сухо ответил ей Воронов и крикнул в
сторону машины: - Поезжайте, ребята! Не держите машину.
   Затем он ушел в контору и тщательно притворил за собой дверь.
   - Ну что ж,  поехали,  -  равнодушно  сказала  Катя,  комкая  платок  в
опущенной руке.
   - Ты что, Катька, с ума сошла! Ведь мы  же  в  клуб  пойдем.  Танцевать
будем, - набросилась на нее Лиза.
   - Ну и что?
   - Беги переодевайся.
   - Если тем, которые в галстуке, стыдно танцевать со мной, так пусть  не
танцуют.
   Все посмотрели на синий галстук Михаила, словно впервые заметили его.
   - Если он не подходит к твоему комбинезону, то я сниму. Ну? -  Забродин
наклонился к ней, взял галстук за узел,  потом  произнес  повелительно:  -
Поехали!
   - Да что вы в самом деле! - взмолилась Лиза, округляя глаза. -  Я  хоть
за твоими туфлями сбегаю.
   И, боясь, что ее задержат, она опрометью бросилась к бараку.
   Туфли Кате пригодились. На этот раз танцевали в спортзале новой  школы.
Полы еще не успели покрасить, поэтому никто особенно не возражал.  Правда,
здесь жили монтажники. Но их попросили перенести свои матрацы и рюкзаки  в
соседнюю классную, комнату. И они уступили.
   - Только до десяти часов, - сказал бригадир  монтажников,  флегматичный
рябой детина. - У меня ночная смена. Проводку ведем. Нам тут не до  танцев
будет.
   - Милый, по ночам работают слоны  да  китайцы,  ибо  первые  сильны,  а
вторых много, - возразил ему косматый горбоносый парень, известный на  всю
округу по кличке Дербень-Калуга. -  А  порядочные  люди  веселятся;  Может
быть, тебе меню не подали? Так я распоряжусь. Выбор у нас подходящий. - Он
положил на плечо монтажнику  сухую  костистую  ладонь.  -  Ну,  как?  Твое
помещение, наш продукт... Гуляем?
   Монтажник хладнокровно снял руку Дербень-Калуги со своего плеча:
   - Я предупредил вас. Только до десяти.
   - А-я-яй, какой несговорчивый!
   Дербень-Калуга  появлялся  на  стройке,  или,   как   здесь   говорили,
"спускался вниз", дважды в году - весной и глубокой осенью. Все  остальное
время он пропадал в сопках,  работая  экспедитором  геологических  партий.
Появлялся он всегда с  деньгами;  одни  говорили  -  с  крадеными,  другие
утверждали, что деньги он заработал, накопил. Приходил он  каждый  раз  на
стройку с желанием осесть, закрепиться... Но  всегда  пропивался  и  после
скандалов, драк снова уходил в сопки. На стройку  его  влекла  еще  давняя
властная страсть к Неле. Но он скрывал  эту  страсть  и  говорил  о  своей
возлюбленной нарочито пренебрежительным тоном: "Старуху пришел навестить".
   На танцы привела его Неля. Семен заметил,  что  был  он  выпивши.  Неля
шептала ему что-то  на  ухо,  он  усмехался,  подозрительно  поглядывал  в
сторону Кати и Михаила. Все это настораживало Семена, и он старался  ближе
держаться к Забродину.
   Танцевали под баян. Пол был шершавый, сухой, весь заляпанный известью и
краской. Взбитая сапогами  и  туфлями  известковая  пыль  белесым  туманом
висела в воздухе, садилась на разгоряченные лица, першила в горле. Но люди
не замечали ее; тесно прижимаясь друг к другу,  обхватив  руками  талии  и
спины, покачиваясь и шаркая ногами, они награждали друг  друга  довольными
бессмысленными улыбками. В эти минуты, танцуя с Лизой, Семен думал о  том,
как люди ухитряются терять свои лица  и  делают  это  с  радостью,  словно
облегчая себя от ненужной ноши. Как все мы теперь похожи друг на друга!  И
даже эти пестрые девичьи платья  так  уныло  однообразны.  А  вот  Катя  в
комбинезоне. Молодец! Но понимает ли она это?
   В  один  из  перерывов  Неля  оказалась  рядом   с   Катей.   Скользнув
пренебрежительно своими смоляными глазами по Катиной одежде, она сказала:
   - Ударница и в комбинезоне! Что это? Пренебрежение к людям?
   - Не ко всем.
   Они были одинакового роста и  теперь  с  ненавистью  смотрели  друг  на
друга, глаза в глаза. Но говорили спокойно, учтиво улыбаясь.
   - Пожалуй, за такую демонстрацию, неуважение к массе могут попросить.
   - Главного инженера здесь нет.
   - Найдутся и другие.
   - Я знаю, что вы услужливы.
   - Вы пожалеете... - Неля вспыхнула, не выдержав, и отошла.
   У них была старая вражда. Неля ненавидела Катю за то, что она  была  ее
вечной соперницей, и за то, что Катю обожали все геологи, и за то, что она
не уступила главному инженеру и с той поры смотрит на Нелю с  нескрываемым
презрением.
   - Что у вас тут случилось? - спросил Михаил, ходивший  покурить.  -  Ее
как ошпарили.
   - Хочет попросить меня из зала.
   - Почему?
   - Одежда моя не понравилась.
   - Говорили же тебе, что  нужно  переодеться...  Ты  все  любишь  делать
напротив.  Еще  только  скандала  не  хватало.  -  Михаил,   увидев,   как
направились к ним через весь зал Неля с Дербень-Калугой, взял Катю за руку
и потянул на выход. - Пошли, пошли... Нечего на скандал нарываться.
   Катя почувствовала, что рука Михаила дрожит. "Трусит", - подумала  она.
И ей стало противно. Она с силой вырвала руку.
   - Пошел от меня прочь!
   - Послушайте, девушка! Вы, простите, не по форме  одеты,  -  говорил  с
наглой любезностью подошедший  к  Кате  Дербень-Калуга.  -  Общественность
просит вас удалиться.
   - Что вам от нее надо? - сказал Михаил.
   Но Дербень-Калуга, не  оборачиваясь,  небрежно  оттолкнул  его,  словно
чучело.
   - Вы слышите, дорогуша?
   -  Я  вам  не  дорогуша.  И  проваливайте  своей  дорогой,   самозваная
общественность.
   - О, да вы дурно воспитаны! Придется поступить  так.  -  Дербень-Калуга
взял Катю выше локтя.
   - Не трогай меня, мерзавец! - Катя свободной рукой  наотмашь  хлестнула
его по щеке.
   - Ах, так! - Дербень-Калуга сграбастал своими длинными ручищами Катю  и
бросился к дверям.
   - Стой! - Семен откуда-то сбоку по-петушиному налетел на Дербень-Калугу
и ударил его в скулу.
   Дербень-Калуга лязгнул по-волчьи зубами, бросил Катю  и,  рванувшись  к
Семену, поддел его правой рукой, словно крюком, и бросил  в  дальний  угол
зала. Семен отскочил  от  стенки,  как  резиновый,  и  снова  бросился  на
противника, осыпая его молниеносными ударами.
   Дербень-Калуга, не ожидая такого напора,  стал  по-бычьи  отступать  и,
наконец, страшным ударом в лицо опрокинул Семена на пол.
   - Уймите этого крокодила! Он убьет его! - закричала Лиза.
   Кто-то сзади взял  Дербень-Калугу  и  в  железном  замке  сцепил  руки.
Дербень-Калуга попробовал присесть, кинуть его  через  себя.  Но  тот  был
тяжел, как слон. Дербень-Калуга обернулся и узнал рябого монтажника.
   - Чего тебе надо? - хрипло спросил он.
   - А ничего, -  ответил  монтажник  и  легко  поднял  Дербень-Калугу.  -
Иди-ка, милок, остынь.
   Он вынес Дербень-Калугу на лестничную клетку:
   - Ступай!
   - Ах, вы все тут заодно! Ну, так пожалеете.
   - Иди, иди. Поговорили и будет.
   - И я здесь не один. Скоро узнаешь, тертая морда.
   Монтажник вернулся в зал и объявил тоном начальника:
   - Танцы окончены. Прошу расходиться.
   Семена и Катю он задержал.
   - Вам нельзя уходить. Пока останетесь здесь.
   С ними вместе остались Лиза и Михаил. Лиза  все  смотрела  на  разбитое
Семеново лицо и всхлипывала.
   - Перестань! - сердито унимал ее Семен. - Что я, покойник, что ли?
   - Тебе больно, Сеня? - спрашивала она жалобно  и  еще  пуще  заливалась
слезами.
   Катя была  бледная,  глаза  ее  горели  и  казались  теперь  совершенно
черными.  Михаил  держался  поодаль,  старался   не   смотреть   на   нее,
отшучивался:
   - Ничего себе история с географией. Придется ночную оборону вести.
   В зале осталось еще несколько монтажников. Ими распоряжался бригадир:
   - Запереть дверь! А теперь парты сюда! Живо! Дверь забаррикадировать!
   Из классной комнаты стали сносить к двери парты и громоздить их друг на
друга. Работали молча, в томительном ожидании, что  скоро  придут.  И  они
пришли. Сначала по лестнице громыхали  сапоги,  потом  сгруживались  перед
закрытой дверью,  и  слышно  было  тяжелое  дыхание  поднимавшихся  людей.
Наконец раздался громкий стук в дверь и голос Дербень-Калуги:
   - Рябой, открывай!
   Из зала никто не ответил.
   - Послушай, бугор! - примирительным тоном сказал Дербень-Калуга.  -  Ты
нам не нужен, и людей твоих мы не тронем. Выпусти этого  щенка,  я  с  ним
посчитаюсь. И девчонку: проучить надо. Ну?
   - Пеняй на себя. Навались, ребята!
   В дверь начали ломиться; она глухо  задрожала  от  сильных  ударов,  но
выдержала напор.
   - Ну-ка вниз за бревном, живо! - кричал Дербень-Калуга. - Да  потяжелее
принесите.
   Бригадир отвел Михаила к окну.
   - На улице никого не видно?
   Михаил приоткрыл створку, посмотрел:
   - Никого.
   - Нужно бежать в клуб. Там сейчас народ. Позвать сюда... И  кого-нибудь
из начальства.
   - Но ведь отсюда не спрыгнешь... Тут,  слава  богу...  -  Михаил  снова
опасливо посмотрел в раскрытое окно. - Метров двенадцать будет.
   Бригадир  сходил  в  классную  комнату  и  принес  моток  электрошнура.
Привязав один конец за радиатор, он бросил второй в окно:
   - Спускайся!
   - Господи благослови! - Михаил криво усмехнулся и  осторожно  полез  на
подоконник.
   Шнур показался ему слишком тонким. Он глубоко, до режущей боли впивался
в руки. Михаил кряхтел, корчился и отталкивался от стенки коленями. Но его
снова тянуло к стене, словно  кто-то  толкал  его,  хотел  вдавить  в  эту
шершавую, обдиравшую руки  и  лицо  штукатурку.  Наконец  он  почувствовал
ногами землю, бросил шнур, огляделся - никого. Быстро отряхнул  с  пиджака
белый известковый налет и побежал.
   Недалеко от школы ему встретилась на дороге большая толпа. Впереди  шли
Синельников и комсорг Пятачков, быстрый круглолицый крепышок.
   - Забродин, вы из школы? - спрашивал он своим пронзительным тенорком. -
И вы допустили драку?  Кто  участник?  Саменко?  Безобразие!  А  еще  член
бюро...
   - Саменко тут ни при чем, - пытался возразить Михаил.
   - Молчите! Нам все известно.
   - Пошли! - сказал Синельников. - Скорее, ребята!
   Эти "ребята", молчаливые пожарники, держались кучно возле Синельникова,
как телохранители. Толпа двинулась к школе, сохраняя свой особый  порядок:
впереди Синельников, за ним пять молодцов, Пятачков и Забродин, а уж потом
все любители потешных зрелищ.
   Дербень-Калуга со своими приятелями, выломав  дверь,  уже  разбрасывали
парты, когда подоспела неожиданная помощь. Увидев перед собой хладнокровно
приближавшегося Синельникова, он понял, что терять ему больше нечего.
   -  Ах,  главный  инженер!  -  осклабился  Дербень-Калуга.  -  Давно  не
виделись... А поговорить есть о чем... Свет! - вдруг рявкнул он и бросился
к Синельникову.
   Два пожарника, словно по команде, выдвинулись вперед и через  мгновение
сидели верхом на Дербень-Калуге.
   - Тихо, милый, тихо, - ласково уговаривали они его, связывая.
   Один из приятелей Дербень-Калуги, толстошеий,  с  медвежьим  загорбком,
побежал к выключателю, но там  его  встретил  появившийся  из  зала  рябой
монтажник. Он поднес к его лицу увесистый кулак и сказал:
   - Чуешь?
   Синельников, кивнув на Дербень-Калугу, распорядился:
   - В холодную его! - Потом через пролом в дверях вошел в зал.
   За ним двинулась вся толпа.
   -  Кто  еще  виновен?  -  строго  спросил  Синельников,  останавливаясь
взглядом на Семене.
   У Семена опух разбитый нос, на верхней губе остались  следы  крови.  Он
зло смотрел на Синельникова и вдруг сказал с вызовом:
   - Вы виноваты.
   - Я? - Синельников повернулся к  комсоргу.  -  Пятачков,  этот  парень,
кажется, из вашего бюро?
   - Да, к сожалению, - быстро подтвердил Пятачков.
   - Я повторяю, что виновны вы.
   - Что это значит?  -  строго  сказал  Синельников.  -  Может  быть,  вы
поясните?
   - Да, я поясню. У нас вместо клуба - барак. В прошлом году должны  были
построить клуб. Но где он? Нет клуба. А деньги,  отпущенные  на  клуб,  вы
вложили в док. Вы план  выполняете...  А  мы  вынуждены  подобные  сборища
проводить... По углам! В этой пыли, с драками...
   - Послушайте, вы, любитель увеселений! Зачем вы  сюда  приехали?  Город
строить? Или для приятных развлечений? Вы знаете, что  такое  док?  Это  -
ремонтная станция кораблей. Это - тысячи рабочих!.. А вы хнычете, что  вам
танцевать негде. Забыли, чьи вы дети! Ваши отцы  с  ножовками  и  топорами
города строили. Пайки хлеба, как мыло, нитками резали.  Создали  для  вас,
вручили вам лучшую в мире технику...  -  Синельников  прервал  свою  речь,
махнув рукой... - О чем тут говорить.
   - Мне очень жаль, что этот парень из вашего бюро, - сказал он Пятачкову
иным тоном.
   - Обычная философия виноватых, - снисходительно заметил Пятачков.  -  Я
займусь. Саменко! - крикнул он вслед уходившему Семену. - Мне поговорить с
тобой нужно.
   - Не о чем.
   Семен  быстро  спускался  по  лестнице  и  вдруг  услышал   за   спиной
характерные щелчки высоких каблуков.
   - Что ты за мной бегаешь! - сердито обернулся он к Лизе. - Что я  тебе,
нянька-воспитательница?
   - Сеня, не надо так, - ее  пухлые  губы  жалко  задергались,  в  глазах
появились слезы.
   - Отстань!
   Семен выбежал на улицу и быстро пошел в рыбный порт.  Но  частый  топот
Лизиных каблучков неотступно следовал за ним. Она всхлипывала  и  говорила
одно и то же:
   - Я же знаю, тебе так тяжело...
   - Отстань!
   - Ты бы не сказал такое Синельникову, кабы не драка.
   Семен остановился:
   - Дура ты. При чем  тут  драка?  Такие,  как  Синельников,  жизнь  нашу
обкрадывают. Пойми ты.
   - Я понимаю. Только ты не прогоняй меня.
   Она прижималась к нему, обнимая его за шею, и шептала:
   - Не прогоняй меня, Сеня...
   Он вдруг обнял ее и поцеловал в губы.
   - Ничего ты не понимаешь. - Поцеловал снова и рассмеялся.  -  Дура  ты,
Лизка... Но хорошая и умнее меня.



        6

   Квартиру Воронов получил на втором этаже с балконом, с видом  на  море.
Он купил кое-какую мебель: диван, стулья, два стола, шкаф для одежды, - но
все это куда-то растеклось по углам, и обе комнаты казались  пустынными  и
неуютными. И пахло в них, как  на  складе,  -  известью,  клеем  и  чем-то
похожим на жженую резину, должно быть, от новой  мебели.  И  все-таки  это
была его квартира, первая в жизни. Она казалась ему непомерно большой,  со
множеством дверей, раковин, конфорок. И Воронов впервые почувствовал  себя
богатым.
   А еще он  купил  пианино  Приморской  фабрики,  тяжелое,  как  сейф,  с
глуховатым звуком, но мягким и приятным. Почти все накопленные на Камчатке
деньги он пустил в расход и  испытывал  теперь  некоторое  облегчение.  "В
отпуск туда не поеду - не на что. Бросаем якорь здесь. Точка..."
   За этими квартирными хлопотами  пришло  и  душевное  спокойствие.  Хоть
женитьба не состоялась, зато квартира есть. Тоже неплохо.
   На новоселье нагрянуло много гостей. Пришел  и  Юпо,  и  Синельников  с
Лукашиным, и начальник производственного отдела Зеленин, и Мишка  Забродин
вместе с Катей, к удивлению  Воронова.  Но  главное,  пришел  старый  друг
Воронова - Володька Терехин, тот самый Володька,  с  которым  они  хлебали
армейский  суп  из  одного  котелка  и  который  теперь  стал   вездесущим
дальневосточным журналистом - он и корреспонденции пишет, и очерки, и черт
знает чего только не пишет.
   После нескольких шумных тостов,  когда  за  столом  стало  оживленно  и
говорили кто во что горазд, Терехин потянул за собой  Воронова,  прихватил
бутылку, и они вышли в обнимку в соседнюю комнату.
   - Ну вот, старик, мы с тобой снова вместе. Встретились на краю земли. -
Терехин поставил бутылку на стол и взял Воронова за плечи. - Дай-ка  я  на
тебя погляжу.
   - А ты вроде еще длиннее стал, - сказал Воронов, улыбаюсь. -  И  уши  у
тебя будто отросли.
   Терехин  ощупал  руками  свои  большие  оттопыренные   уши,   беззлобно
засмеялся:
   - А ты все такая же язва! Эх, старик!  Сегодня  с  рыбаками  прихожу  с
моря, устал, как черт. Думаю, только бы дотащиться до дому. А мне говорят,
что появился в нашей гавани Воронов, получил участок и уже шумит.  Сколько
же мы не виделись? Почти три года.
   - Да, почти три. На Камчатке я изредка почитывал твои длинные очерки.
   - Не могу коротко писать, беда моя.
   - А ты восторгайся поменьше, оно и выйдет короче.
   - Нельзя не восторгаться, Сергей. Ты смотри, что делается  кругом.  Вот
на этом месте, где мы сейчас с тобой стоим, два года назад шумела тайга. А
в бухте? Давно ли на рейде покачивались только старые  кунгасы?  А  теперь
пирсы железобетонные, новенькие сейнера! А молодежь! Сколько  к  нам  едет
орлов с запада! Это воспевать надо. Газета, братец мой, это - гимн  нашему
труду, а журналисты - поэты в прозе. - Он выкинул длинный худой  палец.  -
О! Выпьем за журналистов!
   - Ну ладно, давай выпьем, а там разберемся. - Воронов налил  в  стаканы
водку. - Будь здоров!
   - Как твои успехи в музыке? - спросил Терехин.
   - Так же, как твои  в  поэзии.  -  Воронов  ткнул  его  в  бок,  и  оба
засмеялись.
   - Мы с тобой, так сказать, нештатные творцы. С  нас  взятки  гладки,  -
сказал Воронов.
   - Славно сказано. Выпьем за творцов.
   Терехин разлил остаток водки, выпили.
   - А помнишь, Сергей, День  Победы?  Вечерняя  Дворцовая  площадь,  море
народу и сверкающий в огнях купол Исаакия!
   - Врешь, бродяга! Купол Исаакия был весь заляпан серой краской.
   - Ну, значит, мне показалось. Не в этом же суть, это детали. Главное  -
мы с тобой,  два  солдата-сапера,  два  будущих  студента  -  строитель  и
филолог, идем вдоль Невы и мечтаем.
   - Опять врешь! Мы просто горланили и были пьянее, чем сейчас.
   - Не придирайся к деталям. Ты сказал,  что,  пока  не  построишь  сотню
домов, - не сядешь за пианино, а я поклялся написать сотню очерков,  потом
взяться за стихи.
   - И полгода сочиняли  песню,  -  усмехнулся  Воронов.  -  Помнишь?  "Ты
далека, Россия, с ветрами буйными, с вихрями снежными..."
   Он подошел к пианино и взял несколько резких аккордов.
   - Помнишь? Кроме этих двух строчек, кажется, так и не продвинулись...
   - Зато с каким жаром сочиняли...
   - Кстати, почему - "Ты далека, Россия"? Этого я так и не понял.
   - Мода была такая... Все куда-нибудь уезжали, кто  в  Германию,  кто  в
Китай... Ну, как на стройке? Освоился?
   - Вроде бы. Все тихо и гладко.  Все  как  будто  довольны,  а  особенно
Лукашин.
   - Я решил написать о нем очерк. Примерный руководитель.
   - Не руководитель, а начальник. Разница! Эх, хороший бы из тебя богомаз
вышел... в старину.
   Терехин засмеялся.
   - Люблю тебя, Серега, хоть и грубиян ты. Давай споем приморскую.
   Воронов одним пальцем стал аккомпанировать, и они запели:

   За мысом песчаным погасла заря,
   В дозор вышел месяц, подняв якоря,
   В лучах его тусклых лежит, молчалив,
   Широкий Амурский залив.

   Они не заметили, как в комнату вошел сильно захмелевший Зеленин.
   - Хм, слова-то какие, - ухмыльнулся он за их спиной. -  "Месяц,  подняв
якоря". Уж эти поэты - и якоря месяцу навесят, и  рога  приставят,  и  еще
черт знает что. - Он подошел к столу, наклонил бутылку и, убедившись,  что
она пуста, поставил на место. - М-да... Вы здесь поете, а  там  начальство
сердится. Начальство любит почет  и  внимание  к  своей  персоне,  даже  в
гостях.
   - А твоя персона что любит? - спросил Воронов.
   - Водку.
   - Вот учись у него краткости, - сказал Воронов Терехину.  -  Все  ясно,
ничего не убавишь и не добавишь.
   - Нет, почему ж не добавить, - возразил Зеленин.  -  Пошли  к  столу  и
добавим.
   Их встретил Лукашин поднятой стопкой:
   - Вы что ж это прячетесь, деятель?
   - Виноват! Друг с Фонтанки утащил... - сказал Воронов, наливая себе.
   - А мы здесь как раз отмечали вашу  домовитость.  Значит,  с  Фонтанкой
покончено навсегда. За дальневосточное пополнение!
   Все выпили. Лукашин,  поддевая  вилкой  заменитель  шпротов  -  местную
корюшку, развивал свою тему:
   - Если с Камчатки заезжают к нам,  это,  значит,  серьезно.  Обычно  на
Камчатке отрабатывают срок и едут на запад.
   - Все мы человеки и стремимся туда, где лучше, - вполне естественно,  -
сказал Юпо.
   - Это еще вопрос - кому где лучше, - сказала Катя.
   - На твоем месте я бы вернулся в производственный отдел, в контору... -
подмигнул ей Зеленин. - А то осенью холодно станет.
   - Боюсь, что меня Сергей Петрович не отпустит, - Катя озорно  поглядела
на Воронова.
   - Кто из вас кого боится - это тоже вопрос, - сказал Юпо.
   Воронов сердито посмотрел на него и, не  скрывая  раздражения,  ответил
Кате:
   - Сдается мне, что вы держите курс на Фонтанку, только ждете попутчика.
Уверяю вас - у Зеленина в конторе проще найти, чем у нас на участке.
   - Мерсите за совет. Может быть,  я  им  и  воспользуюсь,  -  Катя  мило
улыбнулась, но ее слегка вывернутые ноздри округлились.
   - Да бросьте вы. Далась вам эта Фонтанка. - Терехин не понимал  причины
неожиданной вспышки и с недоумением глядел то на Воронова, то на Катю.
   Синельников решил отвлечь от назревающей перепалки  и,  откинувшись  на
спинку стула, заговорил:
   - А я вот не знаю, где лучше: там - на западе, или здесь. В самом деле,
чем хуже здесь? Тайга, море! А этот соленый дух! От него так  и  распирает
грудь... Конечно, интересно строить дома где-нибудь на  московской  улице:
техника, все образцово. Тут тебе и метро, и в театры ездишь.  Но  если  ты
расчищал кусторезом тайгу  под  будущую  улицу,  если  ты  переселялся  из
палатки в квартиру с паровым отоплением и с ванной... Ты этого никогда  не
забудешь. Здесь ты лучше видишь свою силу... на что способен.
   - И давно вы переселились из палатки? - любезно спросила Катя.
   - Ну зачем это? - Михаил взял ее за руку.
   - Что? - Синельников смотрел  на  нее,  словно  не  понял,  о  чем  его
спрашивают.
   - Ну, деятели, что-то  у  вас  все  на  личности  переходит,  -  сказал
Лукашин. - Надо говорить по существу.
   - По существу и говорить не о чем, - сказал Юпо. - Это все слова, Петя.
Все значительно проще. Одни едут сюда  за  чинами,  другие  -  за  рублем,
третьи - выполнять свой долг. Земли осваивать. Хорошо! Значит,  надо.  При
чем же тут чувство? Я долг выполняю и буду служить,  сколько  потребуется.
Но восторгаться, говорить: приезжайте, мол, сюда,  потому  что  на  кабана
ходить интереснее, чем в Мариинку, - не стану. Это фальшь, извините.
   - Можно подумать, деятель, что вы сомневаетесь в чьей-то искренности, -
сказал Лукашин.
   - Не то, Семен Иванович, - вступилась  опять  Катя.  -  Просто  надоела
философия горожан, попадающих на лоно природы.  Ах,  море!  Ах,  тайга!  А
море, между прочим, соленое и мокрое. А в тайге комары  водятся.  Ну,  мне
пора! Извините, и так засиделась. - Она встала. За ней поднялся и Михаил.
   - Мне проводник с вашего участка не нужен, - остановила она Михаила, но
говорила, обращаясь к Воронову. - Спасибо за угощение. - И потом Зеленину:
-  Я,  кажется,  воспользуюсь  вашим   советом   и   перейду   к   вам   в
производственный отдел. Надо же чем-то и мне отблагодарить  гостеприимного
хозяина. Сделаю ему приятное. До свидания!
   Она вышла, стуча каблучками.
   - Извините, - сказал Воронов.
   Он встал из-за стола, догнал Катю на лестнице и проводил ее до  порога.
Дальше она не позволила.



        7

   Вместе с горячкой дел нахлынула на участок и жара. В  солнечные  полдни
от нагретой опалубки, от арматурных прутьев, от всего этого скопища железа
и бетона исходил тягостный жар,  и  даже  порывистый  морской  ветерок  не
приносил прохлады. Обычно непоседливые крикливые чайки в такие часы лениво
покачивались на волнах. И когда глухие  вязкие  удары  стального  штыря  в
обрезок рельса, висевшего на углу конторы,  возвещали  обеденный  перерыв,
люди с наслаждением сбрасывали пропыленные рубахи, комбинезоны, обливались
водой, ухали, притворно захлебываясь. Пищу привозили в термосах, разливали
под открытым небом на столах, вынесенных из палаток и бараков.
   Обычно в обеденное  время  Воронов,  наскоро  проглотив  тарелку  супа,
уходил в бухту,  заплывал  далеко  в  море,  потом  загорал  где-нибудь  в
укромном затишке.
   Однажды, лежа за выступом скалы,  он  задремал;  разбудили  его  резкие
голоса споривших:
   - Я тебе дело говорю, - убеждал хриповатый басок Семена. - Воронов прав
- у нас лишние люди на объектах.
   - Может, я тоже лишний? - зазвенел возбужденный тенор Михаила. - Может,
и мне кельму взять и становиться на кладку домов? Так, что ли?
   - Ты подожди, выслушай, - твердил Семен. - Посмотри как следует.
   - Отстань!
   - Давай сделаем,  как  прошу.  Ведь  пойми  ты:  двенадцать  бетонщиков
высвободим! На дома пошлем... Квартиры строить!
   - Эх, Семен, Семен! Нам надо массивы бетонировать, а ты с чем носишься?
   - А дома не надо?
   - Все надо. Но ведь не это главное.
   - Конечно. Особенно после того, как мистер  Забродин  себе  собственный
дом построил.
   - Я не меньше твоего в палатках прожил.
   - Скажи, чем хвастается! А я вот не хочу больше в палатке жить!
   - Так заведи себе тещу с блинами и полезай на печь.
   - А зачем мне теща? Может, я к себе жену хочу привести.
   - Ну и приводи.
   - Куда? В палатку?
   - Слушай, жених! Ты что-нибудь про город Комсомольск слыхал?
   - Например?
   - Например, любителей мещанского уюта там презирали.
   - А еще то, что там мерзли в землянках?
   - Мерзли!
   - А потом в сороковых годах мерзли в окопах?
   - Было и такое.
   - А теперь, в пятидесятых, ты предлагаешь мерзнуть  в  палатках?  Прямо
сплошная  Антарктида.   Да,   энтузиаст   ты   с   довольно   однообразным
воображением.
   - А ты нытик.
   Семен коротко хохотнул:
   - Эге! Просто я хочу, чтобы люди не располагались на каких-то биваках и
не занимались всякими штурмами. Время  теперь  не  то.  Не  штурмовать,  а
работать надо и жить.
   - Кончай философию! - неожиданно предупредил Михаил.
   - Чего это Катерина сюда идет? - спросил Семен. - К тебе, что ли?
   - Наверно, Воронова ищет. Хочет проститься, - тоскливо ответил Михаил.
   Воронову стало не по себе: вставать теперь -  неловко  перед  ребятами.
Оставаться - Катя может найти... Еще хуже! Она и в самом деле взяла расчет
- уходила в производственный отдел.
   Сегодня  она  все  ходила  вокруг  конторы,  видимо,   хотела   наедине
поговорить с Вороновым. Но он все время просидел в конторе в окружении  то
десятников, то экспедиторов... Он избегал этого прощального  разговора,  -
еще сцену какую-нибудь разыграет. И теперь он решил притвориться спящим, -
может, не найдет. А так выйдешь - и тут как тут: "Здрасте... я  вас  давно
ищу"...
   - Ты чего не уехала? - спросил ее Семен. - Обеденные машины уже ушли.
   - Ей карету надо... - сказал Михаил. - С принцем на запятках.
   - И запряженную двуногими ослами, - подхватила Катя.
   - Да что в самом деле? Иль обходной лист не подписали? - спросил  опять
Семен.
   - Какое тебе дело? - ответила Катя. - Я вот, может, с Мишей хочу побыть
наедине. В укромном местечке... Отвернитесь! Видите, я раздеваюсь.
   - Хоть донага, - сказал Семен и пошел прочь, грохая сапогами.
   - А чего ты по сторонам смотришь? - спросил Михаил. - Или ждешь кого?
   - А ты чего не раздеваешься? Или боишься?
   - Пожалуйста! Как тебе угодно. Я тень души твоей.
   - Какая несуразная тень!
   - Это я заморился, - Михаил скинул  майку  и  заботливо  осмотрел  свои
крупные выпирающие ребра. - От любви сохну.
   Катя  залезла  на  скалу  и  оглядывала  дальние   извивы   бухты,   не
догадываясь, что тот, кого она искала, лежит тут же, в  пятнадцати  шагах,
за выступом.
   - Ну что, не видать его... в "тумане моря голубом"? - спросил Михаил.
   - Кого это?
   - Ну, этот самый... парус одинокий.
   - Давай сюда... Погляди - во-он он...
   - Я за тобой и в небо поднимусь.
   - А вот посмотрим,  как  ты  летаешь,  сокол  небесный.  Лови!  -  Катя
прыгнула,  вытянувшись  ласточкой,  с  отвесной  скалы.  А  через  минуту,
вынырнув, потряхивая блестящей, черной от воды головой, позвала его: - Ну,
что же ты?
   Михаил набрал побольше воздуха, угрожающе надул щеки,  потом  вытянулся
во весь свой длинный рост и выбросил из руки камень.
   - Подходящая высота, - произнес он, прислушиваясь к  падению  камня  и,
кряхтя, медленно стал спускаться вниз; потом поплескался  возле  берега  и
вылез за Катей.
   - Какой ты все-таки трусливый, - сказала она пренебрежительно.
   Михаил произнес миролюбиво:
   - Выражайся точнее: благоразумный. Мне нельзя прыгать с большой  высоты
потому, что я руководитель. Мне положено занимать высоты, а не  прыгать  с
них.
   - Ну, будь здоров, руководитель!
   - Подожди.
   - Что еще?
   Он подошел к ней, взял ее за руку и заговорил иным тоном:
   - Зачем ты себя унижаешь?. Почему бегаешь за ним? Ну кто он  тебе?  Что
он такого сделал?
   - Ах вон ты что? Хорошо,  я  тебе  отвечу...  У  него  есть  совесть  и
мужество. Хотя бы для начала... Он не хочет мириться с бараками, например.
   - Барак! А что такое барак с общественной точки зрения?  -  перебил  ее
Михаил опять шутовским  тоном  и  назидательно  ответил:  -  Барак  -  это
временная трудность.
   - Может, пояснишь, что сие значит?
   - Пожалуйста! Представь  себе,  что  один  человек  любит  другого,  но
открыться пока не может. Вот это и есть временная трудность.  Сейчас  одни
страдания, а впереди - блаженство.
   - Боюсь, что такому человеку придется долго ждать.
   - Э-эй! Лукашин приехал!.. - закричал кто-то от конторы.
   - Ладно, мы еще поговорим о показной храбрости и о трезвости, -  сказал
Михаил. - А сейчас пошли в контору. Начальство ждет.
   - Торопись... не то вдруг чего подумают, -  ответила  насмешливо  Катя,
удаляясь.
   Через несколько минут вышел из своей засады Воронов.
   "Скажи ты на милость, она еще и в делах разбирается... Тоже следит",  -
подумал он.
   Против желания своего ему было приятно услышать от нее лестный отзыв  о
своих начинаниях. Дело в том, что  он,  собрав  бригадиров  и  десятников,
предложил отжать "лишки" с промышленных объектов на  жилье.  Из-за  этого,
собственно, и спорили Семен с Михаилом. Ради этого Воронов увез потихоньку
от  главного  инженера  его  резерв  транспортеров.  Увез  без  накладных,
нахрапом. Стояли они на наружном дворе под навесом,  и  завскладом  просто
просмотрел их. Воронов понимал, что это ему не  простят,  но  ради  пользы
дела он готов и взыскание получить. "И  зачем  это  Лукашин  пожаловал?  -
думал он. - Не из-за этих ли транспортеров?"
   Там, возле конторы, стояли окруженные рабочими начальник  строительства
Лукашин,  главный  инженер  Синельников,  секретарша  Неля.   Среди   этой
разноголосой шумной толпы Лукашин ходил по кругу,  пожимал  каждому  руку,
приговаривая:
   - Здравствуйте, труженики, здравствуйте! Нуте-ка, стол сюда!  -  весело
крикнул он. - Мы вам привезли,  товарищи,  так  сказать,  производственный
подарок  -  ордера  на  квартиры.  Многие  из  вас  переселятся  завтра  в
благоустроенные дома.
   - Сколько?
   - Кто именно? - послышались голоса.
   - Только десять ордеров, - предупредил Синельников.
   - А на очереди полторы сотни...
   - Ничего себе - многие...
   - Кто списки составлял?
   - Товарищи, списки составлены в порядке строгой очередности  месткомом.
Прошу, - Лукашин передал лидериновую коричневую папку Неле. Та уселась  за
стол и стала выписывать ордера.
   Синельников взял под локоть Воронова и отвел тихонько в сторону:
   - Пройдем к карьеру.
   - Пожалуйста! - сказал Воронов.
   В неглубоком скальном забое только что  подорвали  очередной  отвал,  и
теперь камень лежал грудой, завалив все подходы. Но ни одного грузчика  не
было. Ни тачек, ни носилок... Лишь около  бурового  станка  возились  двое
бурильщиков. А над катальными ходами тянулась целая  вереница  только  что
установленных транспортеров.
   - Значит, сняли грузчиков? - насупившись, спросил Синельников.
   - Да. Поставлю на жилье.
   - Все лишки отжимаете, - усмехнулся Синельников  и  спросил:  -  А  где
остальные транспортеры?
   - На домах.
   - Почему не выписали на них накладные?
   Воронов отлично знал, что никто бы ему таких накладных не подписал,  но
ответил с извинительной улыбкой:
   - Не успел в суматохе.
   - Партизанщина...
   - Но ведь они стояли без дела!
   - А вы знаете, что это резерв? Через три недели пойдет бетон в доке...
   - За день освобожу.
   - Думаете, их так просто перебросить и установить?
   - Я надеюсь, что вы это сможете.
   - Надейтесь... - сухо сказал Синельников. - Но за самовольство получите
взыскание.
   Они вернулись к столу, когда уже началась выдача ордеров.
   Неля выкликала рабочих, те подходили к столу, Лукашин вручал им ордера,
пожимал  руку,   произнося   свое   неизменное:   "Поздравляю,   труженик,
поздравляю".
   Синельников стоял рядом, скрестив на груди руки; и каждая пуговица  его
светлого  френча  ослепительно  блестела.  И  выражение  лица   его   было
снисходительно-степенным, полным собственного достоинства; и весь  он  был
похож на маршала, принимающего парад. "Точно похвальные  грамоты  раздают.
Духового оркестра лишь нет... Вот комедианты! - думал  Воронов,  глядя  на
застывшего в важной позе Синельникова. - Ведь уже сколько  домов-то  нужно
было сдать и заселить!.. А они привезли десяток ордеров... Смотрите, какие
мы добрые! Любим вас, заботимся..." И  Воронову  захотелось  нарушить  это
парадное настроение Синельникова какой-нибудь неожиданной выходкой.
   Дождавшись, когда назвали последнюю фамилию; он повернулся  к  толпе  и
сказал громко:
   - Товарищи! Вы знаете, как нужны нам квартиры. Я  Подсчитывал  -  людей
для строительства жилья дополнительно можно найти на участках.
   - Что?
   Воронов, даже не оборачиваясь, почувствовал, как  вытянулось  вместе  с
возгласом лицо Синельникова.
   В толпе кто-то крикнул, кажется, Семен: "Правильно!" На него зашикали.
   Покрывая шум, Воронов сказал:
   - Я выделяю со своего участка сорок человек. Если так  поступит  каждый
участок, к зиме у нас не останется ни одного барака!
   Он повернулся к Лукашину. На лице начальника не  осталось  и  следа  от
давешнего благодушия. Синельников прищурил карие глаза и с легкой  иронией
смотрел на Воронова.
   - Как вы думаете, товарищ начальник? - спросил Воронов Лукашина.
   С минуту длилось напряженное молчание. Но вот Лукашин улыбнулся, развел
руками и произнес тихим добродушным голосом:
   - Да что ж я! Давайте послушаем производственников. У нас здесь главный
инженер Синельников.
   - Я возражаю, - резко заявил Синельников.  -  Надо  собрать  совещание,
обсудить. Нельзя же с ходу решать такие важные вопросы.  План  под  угрозу
ставить.
   - Я обязуюсь выполнить его  без  сорока  человек,  -  упрямо  настаивал
Воронов. - На наших участках лишние люди. Резерв на всякий случай.
   В толпе послышался гомон, и Воронов понял, что выходка ему удалась.
   - Кого ты хочешь снять? - спросил Лукашин.
   - Часть землекопов, грузчиков, плотников. И потом часть бетонщиков.
   - А бетонщики согласятся? Ведь они лишатся своих высоких заработков.
   - Они сами предложили. - Воронов отыскал  в  толпе  Семена  Саменко:  -
Подойдите! Где ваши подсчеты? -  спросил  Воронов  подошедшего  Семена.  -
Изложите, в чем суть.
   -  Понимаете,  мы  предлагаем  двенадцать  бетонщиков  высвободить,   -
смущенно заговорил Семен, обращаясь к Лукашину.
   - А кто будет массивы бетонировать? - спросил Синельников.
   - Справимся! Я тут одно приспособление придумал...
   - Как план завалить, - вставил, улыбаясь Лукашину, Михаил.
   - Извините... У меня даже чертежик есть. Вот! - Семен  вынул  тетрадный
листок, пересыпанный  хлебными  крошками.  Синельников  усмехнулся.  Семен
заметил это, покраснел и стал торопливо пояснять:
   - Вот что я предлагаю! Все вибраторы  намертво  прикрепить  к  опалубке
массивов, соединить параллельно - и на один пульт  управления.  Понимаете?
Только опалубку  прочнее  обычной  надо  сделать.  И  оставить  по  одному
бетонщику на массив. Тут вся хитрость в вибраторах...
   - Ну-ка! - Лукашин взял листок и с минуту разглядывал его.
   - Ну что ж, дельно! - сказал он, передавая  листок  Семену,  и  спросил
Воронова: - А как же все-таки бетонщики? Согласятся на жилье?
   - Как, ребята? - обернулся Воронов к толпе.
   - Выделим... Пойдем... Дело доброе.
   - Ради жилья стоит и нам не поскупиться.
   - Дело, дело, ребята, - загомонили в толпе.
   Лукашин, улыбаясь, протянул Воронову руку:
   - В таком случае - я ваш.
   Рабочие стали расходиться.
   Синельников, о чем-то разговаривая с секретаршей, прошел мимо Воронова,
не прощаясь. Лукашин, наоборот, задержался и,  пожимая  на  прощанье  руку
Воронову, одобрительно заметил:
   - Хвалю, деятель, хвалю! Ответственное дело взял на себя. Только,  чур,
пока не подбивать другие участки. Посмотрим на твой эксперимент. Смотри не
подкачай! - И,  погрозив  пальцем,  пошел  к  машине,  где  его  поджидали
Синельников и секретарша.
   Когда Воронов остался один, к нему неожиданно подошла Катя. Она  как-то
неестественно опустила руки по швам и сказала, чуть нагибая голову, словно
кланяясь:
   - Я теперь жалею, что ушла от вас. Но все равно, спасибо вам за все. Вы
прекрасный человек! И если  вам  будет  трудно,  если  потребуется  чья-то
помощь - позовите, я всегда приду, - и она побежала  прочь,  не  дожидаясь
его ответа.



        8

   Никакой тетки в Красноярске у Кати не было. И в жизни никогда  не  была
она в этом городе. И тетку, и Красноярск она выдумала для Воронова. Нельзя
сказать, чтобы сделала она это с умыслом... Просто у нее была пора,  когда
она играла роль бойкой десятиклассницы.  Она  всегда  кого-нибудь  играла.
Перед родителями-педагогами,  жившими  в  далеком  городе  Златоусте,  она
играла роль педагога. "Мы, Ермолюки, люди твердого характера,  -  говорила
она. - И фамилия у нас мужская. Катерина Ермолюк звучит мужественнее,  чем
какой-нибудь Иван  Наволочкин...  Самое  подходящее  дело  для  нас  учить
людей..."
   Но в Свердловском педагогическом институте она проучилась всего полтора
года. Как-то, уезжая в колхоз на  копку  картошки,  она  познакомилась  на
вокзале с художником, писавшим на стенах и на потолке  исполинские  фигуры
рабочих и крестьян и груды золотых плодов изобилия... Художник был седой и
неопрятный, с очень длинными волосами, в вельветовой куртке, а  на  шее  у
него был повязан какой-то  чудной  пестрый  шарф.  Одет  ну  точно  как  в
старину... Позже Катя узнала, что этот шарф он повязывал потому, что ходил
без рубахи. Неожиданно художник открыл у нее талант живописца  и  позволил
ей расписывать яблоки и груши. Она так влюбилась в художника, что ушла  из
пединститут а и поступила в  художественно-профессиональное  училище  ФЗУ.
Но, расписав вокзал, художник бесследно исчез, а Кате до чертиков  надоело
шлифовать гранитные плиты и вырубать каменные цветочки на фризах.
   На счастье, она познакомилась  на  главном  почтамте  с  кинооператором
местной студии.  Этот  был  молодой,  но  опытный.  Наметанным  глазом  он
определил, что у Кати фотогеничное лицо и что она вообще обладает талантом
актрисы.   Ее   пригласили   на   пробы    -    сниматься    в    каком-то
художественно-документальном фильме, рассказывающем о красотах Урала.  Там
две студентки-выпускницы должны совершать путешествие по  родному  краю  и
часто купаться на фоне красивых гор. Художественная комиссия нашла, что  у
Кати для этой роли подходящая фигура, и особенно ноги.  В  эту  пору  Катя
носила пальто без пуговиц, придерживая левой рукой борта, точно  так,  как
носят знаменитые  актрисы  свои  роскошные  манто.  Но  кто-то  где-то  не
отпустил на этот фильм денег, а  ее  знакомый  оператор  влип  в  какую-то
коллективку по общежитию. Их разбирали на бюро за  лозунги,  вывешенные  в
коридоре: "Перекуем мечи на ключи" и  "Да  здравствует  Манолис  Глезос  -
почетный член нашего общежития!.." Оператора услали куда-то в  Татарию,  а
Катя осталась без копейки в кармане, без работы, без жилья.
   Тогда она махнула рукой на это искусство  и  завербовалась  на  Дальний
Восток,  на  годичные  курсы  старших  нормировщиков.  Надо   было   иметь
профессию, идти снова в институт не хватало ни сил, ни терпения... Хоть  и
горько было убедиться в бесплодности  своих  притязаний  на  артистический
успех... Да ведь голод не  тетка.  Нужда  заставит  сопатого  любить,  как
говаривал ее отец. И потом, еще не известно, что там ждет  ее  на  Дальнем
Востоке. Курсы она окончила успешно и попала на стройку в Тихую Гавань...
   Она довольно быстро раскусила Синельникова - что он за тип  и  что  ему
надо от нее. Она уже испытала удовольствие - быть на положении полужены. С
нее хватит! Ее больше  устраивали  геологи;  они  неожиданно  приходили  и
уходили - ничего не обещали и с нее ничего не спрашивали. Она  была  почти
счастлива - по крайней мере выбирала  того,  кого  хотела.  Осечка  у  нее
произошла впервые в жизни - с Вороновым. И она ушла с  его  участка;  ушла
еще и потому, что работа сварщицы дурно сказывалась на лице и на  руках  и
вообще оказалась вовсе не такой денежной, как об этом трепались.
   Единственно о чем сожалела она теперь - так это о том,  что  отдалилась
от Воронова и не станет видеть его. Но неожиданно для себя она обнаружила,
что даже  здесь,  в  Управлении,  Воронов  присутствовал  незримо,  о  нем
говорили почти во всех отделах; он будоражил, вызывал споры.
   Начальник отдела кадров Михаил Титыч Дубинин, по прозвищу  "Поддержка",
крупный, сырой мужчина со щеткой седых  волос  и  с  каким-то  недоуменным
выражением на лице,  переписывая  ее  учетную  карточку,  обронил  как  бы
вскользь:
   - Вовремя сбежали вы от этого Воронова.
   Катя вопросительно посмотрела на него.
   - Говорят, он план заваливает... А это значит - сидеть его рабочим  без
денег.
   В  производственном  отделе  о  Воронове  заговорил  Леонид  Николаевич
Зеленин.
   - А начальник-то ваш бывший с бесинкой, -  посмеивался  он,  поглаживая
лысину. - Все лишних  людей  отыскивает.  А  главный  инженер  ему  лишние
объекты подкидывает. Интересное состязание получается - кто кого.
   - И он берет? - тревожно спросила Катя.
   - Бере-от! - весело протянул Зеленин. - Он все берет: и вокзал, и новый
жилой квартал, и рудники ему хотят подкинуть.  Раза  в  полтора  программу
увеличили его участку, а люди почти те же.
   - Но