Аграмонте, решившими воевать, проезжали узкой дорогой среди скал, над высоким обрывом, из кустов выскочили террористы и обстреляли крестьян. Последнее, что видел Антонио после того, как опрокинутая телега скатилась под откос, был пистолет Родриго Лохеса, направленный в голову отца, пытавшегося умолить террориста-фермера о пощаде. Так впервые узнал Антонио, что такое сущность фашиста. Когда израненный Антонио очнулся среди красных скал на дне обрыва, врагов уже не было. Восемь убитых ими крестьян лежали на скалах. Мальчик заплакал, прижавшись к телу отца. Потом Антонио стал подносчиком патронов в отряде Народного фронта, был ранен, лежал в госпитале, потом долго плыл на большом пароходе в неведомую страну. С ним вместе ехало много испанских детей, потерявших своих родителей и свою, разоренную фашистами родину. "Теперь я уже никогда не встречу Родриго Лохеса, чтобы отомстить ему за отца", -- с горечью думал Антонио. В северном городе, о котором и не слыхивал прежде Антонио, не было виноградников и глубоких ущелий. Вокруг города простирались леса и болота, в рыжем море вода всегда была холодна, зимы были снежными, суровыми. Мальчик из Аграмонте, однако, быстро привык к здешнему климату. Он становился сильным, здоровым юношей. Он учился. Когда он вполне овладел русским языком и ему оказались доступны богатства любой библиотеки, он узнал о мире все то многое, что давно уже знали его русские друзья. Ленинград стал любимым городом возмужавшего каталонца. Антонио работал и жил на заводе. Среди станков и шуршащих трансмиссий он чувствовал себя дома. Он решил стать инженером и, откровенничая с друзьями, делился с ними своей мечтой: "Когда в Испании не будет фашизма, я вернусь в Аграмонте и сумею построить там такой же завод. А чтоб вы ко мне приезжали в гости, построю при заводе дом отдыха -- белую виллу среди маслин, лимонных и апельсиновых деревьев... Хотите?" И друзья смеялись: "Хотим!" Антонио жадно следил за мировыми событиями. Когда гитлеровские войска вошли в Париж, Антонио долго был сумрачным и необычно неразговорчивым. Хмуро работал он у своего станка, в свободные часы отказывался от развлечений и однажды, явившись на работу, скупо заявил товарищам: У русских будет война с Германией. Вчера я сделал заявление. Хочу изучать аэроплан. Как это у вас называется? Без производственного отрыва... Без отрыва от производства! -- подсказали ему товарищи. Но летчиком Антонио стать не успел. Война с Германией пришла раньше. Завод, на котором работал Антонио, был переключен на производство военных материалов. Антонио отказался от отдыха, ни о чем, кроме войны, не мог и не хотел думать. Он был комсомольцем, и, когда гром канонады впервые донесся до цехов завода, первым повел своих товарищей на строительство баррикад. • Он пережил голодную зиму, ни на один день не отлучившись из цеха. Услышав, что в гитлеровских войсках, осаждающих Ленинград, появилась испанская дивизия, Антонио, бледный от негодования, в первую минуту даже не хотел этому верить. Опустил глаза, долго думал, потом, вскинув голову, произнес резко и ни к кому из окружавших его товарищей не обращаясь: Если так, там должен быть и Родриго Лохес. Кто это? -- спросили его. Знакомый один... Я его убью... Только ненависть могла привести Антонио к уверенности, что Лохес действительно может оказаться среди брошенных на Ленинградский фронт испанских головорезов. Но уже ничто не могло отвлечь Антонио от навязчивой мысли. Ему не работалось на заводе. Он стал страдать бессонницей. Он обдумывал свой план, и, когда наконец доложил его кому следовало во всех мельчайших подробностях, невозможно было отвергнуть ни одной детали этого плана. Риск был большой. И всего вероятней, Антонио предстояло погибнуть. Но сам он был уверен в успехе, а это для разведчика -- главное. Темной летней ночью маленький самолет поднялся с одного из фронтовых аэродромов. Ничего не видно было внизу -- ни линии фронта, ни лесов, только в одном месте вдруг встали к небу столбы слепящих лучей, а вокруг самолета засверкали огненные точки разрывов. Но самолет вырвался из цепких лап вражеских прожекторов, ушел от зениток и вновь погрузился во тьму. В назначенном месте пилот спокойно сказал в переговорную трубку: "Прыгай!", и Антонио отделился от самолета. Парашют раскрылся, и Антонио исчез из поля зрения летчика... С тех пор никто в Ленинграде долго не знал ничего о судьбе Антонио. Но вот подробности эпизода, происшедшего 18 июля 1943 года в селе Покровском, близ Гатчины. Банкет, устроенный штабом 250-й "голубой" испанской дивизии в столовой клуба бывшего Ольгинского приюта по случаю годовщины начала действий Франко против республиканцев Испании, был подготовлен с особенной пышностью. Испанцы здесь жили лучше, чем в том году немцы, потому что получали из "мирной" Испании богатые посылки. Испанские вина всех марок, шампанское во льду и цветы стояли перед приборами. Испанские фашисты -- штабные генералы и офицеры торжественно принимали подъезжавших на автомобилях гостей -- немецких генералов и офицеров. Иные из них вели под руку своих дам. День был солнечный, жаркий. Хозяевами банкета были командир и начальник штаба испанской дивизии. Ровно в два часа дня старший по чину генерал поднял бокал, готовясь произнести тост за здоровье Франко и, конечно, за предстоящее вскоре падение Ленинграда. И ровно в два часа дня первый внезапно разорвавшийся снаряд разнес угол здания и сразил двух стоявших здесь верховых лошадей. Другой -- разбил вдребезги только что застопорившую перед дверьми в столовую легковую машину. Немецкий, запоздавший на пиршество офицер, выходивший из нее в тот момент, повис замертво, и пальцы его руки остались на ручке дверцы. Убит был и шофер. Третий снаряд влетел через окно прямо в столовую и разорвался внутри. Пиршество получилось кровавым. Следующие снаряды разбили гараж штаба и несколько занятых штабом кирпичных зданий. Всего легло до двух десятков снарядов... Через двадцать минут запряженных в телегу и пригнанных сюда из концлагеря трех русских гатчинцев и более полутора десятка военнопленных втолкнули в разгромленную столовую для уборки. На полу лежали пять убитых, искромсанных рваным металлом испанцев, два немца и две русские женщины -- из тех продажных "дам", что были приглашены на банкет. Семнадцать раненых были уже увезены. Везде валялись бутылки с вином, закуски, половина длинного стола была разбита и опрокинута. Из убитых испанцев один еще хрипел, но и его погрузили на машину со всеми наложенными грудой трупами. Жандармы накрыли их брезентом и увезли... А в шесть часов вечера весь штаб дивизии на поданных машинах перебрался из села Покровского в Красную Славянку. И до этого происшествия и после него там и здесь в испанской дивизии происходили странные вещи. То эшелоны с боеприпасами застревали в пути или сходили с рельсов. То исчезало со складов оружие, и позже немцы находили его в лесу или не находили вовсе. То на улицах оккупированных городов и сел ни с того ни с сего происходили жестокие драки между немцами и испанцами, и начальство, ища причин драки между, казалось бы, дружественными фашистами, не могло найти никаких иных поводов, кроме, так сказать, "любовных". Жандармерия испанских фашистов из кожи вон лезла, чтобы предоставить немцам виновников и их подстрекателей: на дворе жандармерии происходили пытки и казни. Были случаи расстрела испанцев немцами. А когда у каждого из семнадцати заподозренных в измене фашизму и арестованных испанских солдат жандармы обнаружили вытатуированный на руке национальный республиканский герб, -- на допросе все семнадцать солдат заявили, что мобилизованы они были насильно и теперь решили дезертировать, дабы партизанить в лесу... Что стало с ними после допроса -- никому не известно: ни один из них не назвал имени "подстрекателя"... Шли месяцы. Фашистская испанская дивизия таяла. И наконец была расформирована, а подразделения ее вошли в состав немецкой армии. Когда наши войска освободили Пушкин, последние остатки "голубой" испанской дивизии бежали вместе с немцами, и воины Ленинградского фронта больше не встречались с ними в боях. Как бы то ни было, но все фашистские дела на земле Ленинградской области (спасибо нашей наступающей армии!) кончились в начале сорок четвертого года. Трупы испанцев и немцев равно поглотила эта земля... Могу ли я утверждать, что нашим разведчикомкорректировщиком в тылу врага, сумевшим так точно направить огонь ленинградских артиллеристов на банкетировавших в селе Покровском фашистов, был именно каталонец Антонио? По совести, -- не могу, мне не удалось найти документальные доказательства этому. Но не сомневаюсь: если это сделал не именно он, то безусловно один из других испанских разведчиков-республиканцев, действовавших в тылу врага. ... На номерной завод, где товарищи давно уже считали каталонца Антонио безвестно пропавшим, явился бледный, исхудалый, со следами истощения человек в новеньком "ширпотребовском" пиджачке, неловко облегавшем его костлявые плечи. В бюро пропусков он предъявил справку от госпиталя и направление к прежнему месту работы. Только по глазам, по огромным черным, глубоко запавшим глазам, выражавшим усталость, изумленные товарищи узнали его. Антонио, ты? Это я... -- без улыбки ответил пришелец. -- Я убил его... Кого? -- не поняли заводские ребята. Родриго Лохеса... Тениенто... По-русски сказать -- лейтенанта... Все-таки на войне немало бывает случайностей!.. А когда товарищи потребовали, чтоб Антонио все рассказал им подробно, он нетерпеливо ответил: -- Вот очень подробно... Действовал. Так же, как и другие наши ребята, республиканцы. Попался. Арестовали. Должны были повесить. Бежал из концлагеря. Перешел линию фронта. Все... А теперь скажите: кто работает на моем станке? Оживающий город 9 мая В гатчинском парке сквозь прелые прошлогодние листья уже пробивается нежно-зеленая трава. Я вспоминаю те недавние дни, когда парк был завален снегом, запятнанным вмерзшею в него кровью и копотью от разорвавшихся мин. Из окон дворца, бушуя, выбивались языки пламени, и отсвет их плясал на снегу. Валялись окоченелые трупы гитлеровцев. Из города доносился треск автоматных очередей, грохали внезапные взрывы, а по улицам навстречу нашим громыхавшим на ходу танкам тянулись гуськом пленные гитлеровцы... Нынче, ясным майским днем, в гатчинском парке -- благодатная тишина. Поют соловьи. Молодая трава обступает разбитые мраморные фигуры, и к ним можно подойти, не опасаясь мин. Перегнувшись через каменный парапет, можно заглянуть в ров, обводящий дворец со стороны города. Когда-то вода в нем отражала Цветы. Сейчас из пустой темной жижи торчат обломки вражеского оружия, лоскутья фашистских мундиров, рваное железо, разная требуха. И уже трудно представить себе, что в этом рву лежали тысячи трупов русских людей, зверски убитых гитлеровцами. Из многочисленных концентрационных лагерей для военнопленных гитлеровцы привозили сюда ежедневно по сотне и больше трупов, сбрасывали их и ров... Двадцать тысяч истребленных немцами в Гатчине военнопленных! Пять тысяч триста уничтоженных мирных граждан. Девять тысяч угнанных в рабство в Германию!.. Из пятидесяти пяти тысяч жителей в городе уцелело только три тысячи триста восемьдесят человек! А была когда-то Гатчина веселым, спокойным городом. В двух вузах ее учились жизнерадостные студенты. Ученики тринадцати ее школ мечтали летать на Северный полюс и вокруг света, строить гидростанции на Памире, выращивать виноград в пустынях Туркмении, писать симфонии о любви и труде. В двух театрах, в Доме культуры, в рабочих клубах Гатчины молодежь проводила свои вечера, пытливо проникая в заманчивые тайны искусства. Великолепный Павловский дворец-музей рассказывал бесчисленным посетителям о далеком прошлом России. В залах, в восьмиугольных башнях этого старинного замка были собраны несметные сокровища -- картины западных мастеров, коллекции оружия всех веков и народов, телескопы, выписанные в старину из Англии. Здесь стояли мраморные статуи Справедливости и Осторожности, символические фигуры Войны и Мира. Стены были украшены золоченым орнаментом и гобеленами исключительной художественной ценности. Мы помним в Белом зале того пастуха, что был изваян из мрамора почти две тысячи лет назад. Мы помним мраморную голову Антиноя, созданную скульптором во II веке нашей эры. И пейзажи Щедрина, и полотна Боровиковского... От Гатчинского дворца остались голые стены. В руинах двух залов я увидел только полуметровый слой разбитых бутылок из-под шнапса, французского коньяка и шампанских вин. Все прочее -- бесформенная наваль закоптелого кирпича и камня, из которой кое-где торчат мелкие осколки китайских ваз. Восемьсот девяносто один день была под немцами Гатчина. Восемьсот девяносто один день грабежа, насилий, пыток и казней. 26 января 1944 года Москва от имени Родины двенадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий салютовала войскам Ленинградского фронта, освободившим от лютого врага Гатчину. 26 января ленинградцы впервые увидели все, что натворили здесь гитлеровские бандиты. На руинах и пепелищах начала возрождаться жизнь. Нужно было начинать с самого насущного, остро необходимого. Повзрослевшие советские дети несли в горком комсомола похищенные у немцев, вырытые из-под земли пулеметы, винтовки и автоматы. Рабочие разрушенных механического и чугунолитейного заводов взялись восстанавливать электросеть, канализацию и водопровод. Железнодорожники устремились ремонтировать пути и паровозные мастерские. Хлебопеки быстро наладили работу пекарен. 4 февраля на станцию из Ленинграда пришел первый поезд -- его привела паровозная бригада машиниста Самсонова, который восемнадцать лет проработал на Гатчинском железнодорожном узле. 4 февраля открылась городская баня -- и за два дня она пропустила почти все население города. Телефонная связь с Ленинградом возникла на третий день после освобождения города. В эти же дни по всем улицам заговорили радиорепродукторы. Уцелевшие жители Гатчины прошли медицинский осмотр в восстановленной поликлинике, а заново оборудованная больница приняла всех больных, нуждавшихся в длительном лечении... Заработали парикмахерские, мастерские по ремонту обуви и одежды. Почтово-телеграфная контора понесла корреспонденцию гатчинцев во все углы Родины. Открылся первый кинотеатр, а в восстановленном Доме культуры артисты Ленинградского фронта дали первый концерт. Сюда же устремились гатчинцы, чтобы послушать организованные отделом агитации и пропаганды горкома партии лекции о Великой Отечественной войне, о международном положении. 10 февраля вышел первый номер "Гатчинской правды". Все население города вместе с приехавшими сюда ленинградцами восстанавливало разрушенное городское хозяйство. Каждый день приносил гатчинцам новую радость. К 10 марта в районе открылось пятнадцать школ. К 15 марта их было уже двадцать девять. В одном из лучших зданий города открылся детский приемник, в нем нашли приют сотни сирот. На улицах появились призывающие на работу объявления лесхоза, мебельной фабрики, управления торфоразработок и многих других возникавших в Гатчине предприятий и учреждений. Сейчас на торфоразработках трудятся четыреста пятьдесят человек, заново выложено восемь километров узкоколейных путей, по ним бегают три доставленных из Ленинграда мотовоза. К 25 апреля в двадцати двух отремонтированных зданиях разместились уже шестьдесят пять советско-партийных учреждений и хозяйственных организаций, а жилых домов к этому дню было восстановлено двести тридцать, полезная площадь их равнялась сорока двум тысячам квадратных метров. 26 апреля восстановленная насосная станция дала городу воду, пустив ее прямо в разводящую сеть. К 30 апреля городская и районная библиотеки не только обеспечили книгами весь город, но и разослали передвижки по всем сельсоветам района. И к первому, после фашистской оккупации, празднику Первого мая гатчинцы почувствовали, что жизнь уже полностью вступила в свои права в их родном многострадальном городе. Уже не те лица нынче у гатчинцев -- бледные, суровые и измученные, какими видели их мы в последние дни января. Улыбаются люди, не таясь, не пряча в землю взор, не оглядываясь поминутно, будто кто-то из-за плеча их подслушивает, говорят они о своих делах, делятся своими думами. Кошмар оккупации, захолодивший их души, тает, улетучивается. И души людей начинают расцветать вместе с весенней природой. В глазах есть и доверчивость, и довольство; в движениях и жестах -- уверенность и спокойствие. И гатчинцы всем, что в их силах и возможностях, стремятся отблагодарить родную Красную Армию, принесшую им счастье освобождения. К Первому мая они собрали для воинов Красной Армии много сотен подарков -- здесь и баяны, и кисеты, и бритвенные приборы, и все то, что удалось сохранить от немецкого грабежа. Перед тем на воздушную эскадрилью гатчинцы собрали сто пятьдесят тысяч рублей наличными деньгами и на восемьдесят тысяч рублей ценностей. Когда же в ответ на этот благородный поступок они получили телеграмму, выражавшую благодарность Красной Армии, то собрали еще сто восемьдесят пять тысяч рублей деньгами и на восемьдесят пять тысяч ценностей. Но самую главную помощь Красной Армии гатчинцы стремятся принести своим неустанным трудом. Гатчинцев теперь уже не три тысячи человек, их уже много больше, потому что с каждым днем из эвакуации, из Ленинграда и области возвращаются в родной город те, кто был разлучен с ним войной. По асфальту гатчинских улиц катаются на детских велосипедах школьники. Над Гатчиной кружатся учебные самолеты, а бомбардировщики и истребители проносятся к далекому фронту откуда-то из-под Ленинграда -- и местные жители приветливо машут им кепками и косынками. На Серебряном озере, против руин дворца, качается лодочка рыбака. В аллеях парка таятся только те молодые партизаны и партизанки, которым можно теперь быть просто влюбленными. В служебные часы они работают в городских учреждениях и предприятиях, и медаль "Партизан Отечественной войны" -- самое почетное отличие в Гатчине. Весна. Первая подлинная, великолепная весна в городе. Свободно и вольно дышится. И русские песни, подхваченные теплым ветерком, летят над парками и садами свободной Гатчины. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ НА ПОРОГЕ ТРЕХЛЕТИЯ В воскресный день. ПО неразминированной реке. ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ. в "красной стреле". МОСКВА -- ЯРОСЛАВЛЬ -- ЛЕНИНГРАД (Ленинград, Нева, Москва, Ярославль, Ленинград. 15 мая -- 13 июня 1944 г. ) В воскресный день 15 мая. Ленинград Впервые в этом году страстно захотелось провести день в доброй, хорошей прогулке, отвлечься от всяких дел, от неизменно обуревающих дум о войне. Прошлогодний май! Я вспомнил себя ползущим от опушки иссеченного леса к полузатонувшему в болоте ржавому танку, под которым был командный пункт роты, только что отразившей контратаку врага. Синий цветок, попавшийся мне на пути, показался тогда выросшим только для насмешки над людьми, мечтающими о единении с природой. Нынче фронт далеко от города. Против Казанского собора, на Невском, остановился двенадцатый номер трамвая. Случайным взглядом я прочел на вагоне: "Большая Охта -- ЦПКО". "Неужели уже до парка культуры ходят?.. " Не раздумывая вскочил в трамвай... Центральный парк культуры и отдыха. Острова! Сколько праздничных летних дней было проведено там! Сколько легких воспоминаний! Но как далеки они! За время войны на Петровском, на Елагином островах, на Стрелке мне не пришлось побывать ни разу... Трамвай медленно вполз на мост лейтенанта Шмидта. Военные корабли, простоявшие у гранитных набережных всю блокаду, теперь уже не покрыты маскировочными сетями, не испещрены затейливыми мазками пестрого камуфляжа, -- этой весной их впервые выкрасили в строгий, присущий им темно-стальной цвет. Они снова приобрели грозную военно-морскую осанку, в них снова -- стремительность, легкость, отъединяющие их от спокойной архитектуры высящихся за ними дворцов. Эти корабли теперь уже не кажутся неизменной, стабильной принадлежностью города, им уже тесно здесь, на речной воде, им нужно сечь морские, рыжие, рушащие пену валы... У Ростральных колонн работницы заботливо распахивают землю уже не под огороды, а под клумбы для левкоя и резеды. На Съездовской улице, там, где еще недавно в огромном доме зияли пробоины от снарядов, теперь в окнах, выложенных из свежего кирпича, греются на подоконниках выздоравливающие после долгого лечения красноармейцы. Они смеются, куря и пошучивая с проходящими под окнами девушками... За Тучковым мостом весь мусор и железный лом убраны с зеленеющего стадиона имени Ленина, эллипс его беговой дорожки присыпан желтым песком. Увечья в асфальте сглажены, заровнены, их не замечают прогуливающиеся с офицерами девушки в изящных туфельках... Проветриваются пустовавшие почти три года квартиры. Вернувшиеся в Ленинград жители заменили потемневшие листы фанеры кружевными занавесками, выставили на подоконники цветочные горшки с чуть занявшейся зеленой завязью. Трамвай не дошел до ЦПКО. Петля оказалась возле Барочной улицы, там, где разъятая фугаскою школа высится над пепелищем сожженных деревянных домов. Дальше идет одиночный подвозной вагон, для тех, кто живет на окраине города, и для устремляющихся из города к Петровскому острову "огородников", что везут с собою кирки, и лопаты, и рюкзачки с семенами. Здесь, на Петровском, пустыри на месте разобранных на дрова в дни блокады домиков распаханы чисто и гладко. Среди грядок, радуясь жаркому солнцу, мирному дню, копошатся сотни привольных людей. Оголенные руки и плечи их трогает, первый загар... Вот и последний -- через Малую Невку -- мост к Елагину острову. До сих пор этот остров был военного зоной, особо укрепленным районом города. Парк для прогулки закрыт и сейчас, но теперь потому, что надо же все в нем привести в порядок. Воинские части ушли отсюда. Раны от бомбежек, обстрелов, пожаров в парке еще не залечены. Перейдя безлюдный мост, вижу торчащие из береговой отмели обрубки бревен, на которых когда-то зиждился белоколонный воздушный павильон пристани-ресторана. Черные головни, разметанный кирпич фундамента... Девушка-матрос с винтовкой стоит на часах, охраняя пустующие строения в глубине парка. Тиной затянуты пруды, на которых когда-то сновали армады шлюпок и яликов. Травой заросли аллеи. Там и здесь они пересечены траншеями. Последняя, шарообразная, морская мина лежит на том месте пляжа, где когда-то я провел день, развалясь в шезлонге. На средней аллее, среди насыпей, оставшихся от убранных огневых точек, одинокой, забытой всеми кажется прекрасная бронзовая фигура обнаженной девушки, устремившей на бегу легкую руку вперед. Ее бронзовое тело, символ красоты, противоречит жесткой суровости нарытых вокруг блиндажей. Медленно бреду по безлюдным аллеям к Стрелке. Вот и два каменных льва. Справа и слева от каждого высятся громадные доты. Вдоль полукружья парапета, ограничивающего Стрелку, чернеют норы входа в подземные блиндажи. По ступенькам спускаюсь в левый дот. В нем еще недавно стояло тяжелое морское орудие. Сейчас здесь пусто. Над обращенной к взморью прямоугольною амбразурою сохранилась надпись: "Щеголь" -- фамилия того командира расчета, который все время блокады жил здесь, глядя вместе со стволом своей пушки сквозь амбразуру на ровную линию горизонта. Ласковая голубизна залива -- чиста. Ни паруса, ни парохода, только под самым горизонтом черные силуэты похожих на застывшие корабли фортов. Выхожу из дота. Сердце радуется: как хорошо, что эти дзоты и доты пусты! Нет больше надобности здесь ни в пушках, ни в траншеях. Эта голубая вода уже не таит враждебных городу тайн. Ни подводная лодка, ни торпедный катер, ни лазутчик врага на лодочке-душегубке уже ни рискнут подобраться к городу под покровом ночи. Впереди--Кронштадт. Там вновь безраздельно господствует славный Балтийский Краснознаменный... Ходят тральщики, выбирая немецкие мины, скоро вновь широко распахнется окно в Европу. Под деревом, у шлюза, соединяющего пруд Стрелки с течением Средней Невки, неожиданно замечаю велосипед. Ага, значит, еще какой-то человек бродит здесь, в безлюдном Елагином парке, наслаждаясь спокойным праздничным днем! Вот он -- стоит под шлюзом, обнаженный до пояса. Наклоняется над водой, выпрямляется и сбрасывает чтото блестящее в ящик из-под снарядов, лежащий у самой воды! Подхожу ближе, переступаю через аккуратно сложенный на траве китель морского офицера с погонами капитан-лейтенанта и вижу: загорелый здоровяк ловит сеткой рыбешку, -- мелкую серебристую колюшку, поминутно подплывающую косяками под самый шлюз... -- Отдыхаю! -- улыбается рыболов. -- Глядите, за два часа полный рюкзак наловил! Да тут и уменья никакого не надо: только опустишь, сразу и вынимай, зараз по полкилограмма беру. А жирная она, посмотрите! Капитан-лейтенант, дружелюбно глянув на меня, разламывает маленькую рыбку. -- А что вы с ней делать будете? Она же колючая, да и слишком мелка. Рыбий жир выгоняю. Знаете, детишкам как это полезно? А после блокады -- особенно. Конечно, можно и по рецепту достать, но ведь я это попутно, заодно с отдыхом. И уху жинка наварит! Семья, значит, здесь? -- с завистью говорю я. Ага! Недавно вернулась! -- и капитан-лейтенант вновь погружает сеть. -- Может, и вы половить хотите? Спасибо. Мне делать с ней нечего... Понятно... Семья в эвакуации, сами одиноки, навоевались, кругом все уже мирно жить начинают, и вам в такой вот денек скучновато стало? Так? Ну так... Скоро ведь уже и войне конец. О мирной жизни задумываешься. Ну? -- воскликнул капитан-лейтенант, вытряхивая в снарядный ящик новый улов. -- А я вот еще только воевать собираюсь!.. Что же? Разве не ленинградец? Я-то? Коренной! А только до войны мне никак не дорваться. Другие воюют, а я -- всю войну отдыхал. Корабль мой на приколе стоял. Так? Из зениток раз-другой пальнешь и опять иди в кают-компанию.. Нет! Наше времечко теперь только начинается. И уж отольется фашистам теперь двухлетняя наша стояночка. Ждем не дождемся мы, когда скажут: курс на Балтику! И, отбросив в сторону сеть, сразу воспламенившись, капитан-лейтенант с азартом высказывает затаенные мечтания свои о портах, в которых обязательно должен побывать его корабль. И понимаю: распаляя свою наболевшую за время блокады душу, балтийский моряк всем сердцем сейчас не здесь, а там, где главный калибр его корабля скоро будет бить по вражеским миноносцам и береговым укреплениям, а каждый узел стремительного хода -- завязываться на шее врага, нести ему месть. Бросив свою рыбную ловлю, капитан-лейтенант стал торопливо одеваться, и, когда, прикрутив рюкзак с уловом к велосипеду, укатил по аллее, я задумался обо всем, что в этот праздничный день видел вокруг себя. Нет, не о возвращении к мирной жизни думаю я теперь. Передо мной воочию встали большие морские сраженья, и путь наших наступающих войск по Прибалтике, и вступление наше в Германию, и победные флаги союзных государств на улицах Кенигсберга, Киля, Берлина -- все величие нового, последнего этапа, венчающего грозную Отечественную войну! Да, война еще продолжается. Она в полном разгаре, и много еще есть русских людей, которые только вступают сейчас в эту войну, которые впервые обрушат на врага полную силу своей настоявшейся за три года ненависти к фашизму! И, возвращаясь домой, иными глазами смотрю я на свежую стальную окраску стоящих на Неве, готовых поднять якоря кораблей Балтийского Краснознаменного флота! По неразминированной реке 20 мая. Перед полночью. Борт "Зотова" Давно хотелось отправиться к Ладожскому озеру по освобожденной от немцев Неве. В Управлении речного порта начальник его Белов сказал мне, что сегодня в восемь вечера сквозным рейсом по Неве к Шлиссельбургу отправится первый после снятия блокады пароход. За полчаса до отхода у Смольнинской пристани я нашел маленький рейдовый пароход "Зотов" и вступил на его борт. "Зотов" -- старичок, построенный в 1895 году, со 125-сильной машиной. Штатный состав его команды -- тринадцать человек, но сейчас его обслуживают пять человек -- работают сутки, двое суток отдыхают. В мирное время ходил в черте города, изредка захаживал до Ивановского, Арбузова и вот теперь впервые после блокады идет туда опять... Мы отвалили от пристани в девять вечера и сейчас, в полночь, остановились у какого-то причала на ночевку, дружной компанией садимся ужинать, на столе каюткомпании -- капуста, консервы, водка... 21 мая Тот, последний пароход, который поднялся по Неве перед нами от Ленинграда до Шлиссельбурга, шел в августе 1941 года -- тридцать три месяца назад. Враг занял Мгу. Немецкие пушки и танки выкатывались в Ивановском, в Пелле, в Дубровке к невскому берегу. В живую водную артерию впилась немецкая сталь. Минометы завесили реку сплошным огнем. У Островков, у Малых Порогов посыпались с неба на правый берег фашистские парашютисты. Они были уничтожены еще в воздухе. Дальше левого берега враг не прошел. Началось двухлетнее стояние гитлеровских дивизий на берегу не преодоленной ими реки. Все это кончилось в славные дни января 1944 года, когда на невском берегу пал трупом последний гитлеровец. Накануне мая вниз прошли льды с чернеющими на них останками врага. Ленинградцы смотрели на эти останки, перегнувшись через перила мостов. В мае невские воды вновь потекли свободно от Ладоги к Ленинграду, отражая в себе изуродованные, изрытые, убитые войной берега. Но дно могучей реки оказалось усеяно магнитными минами. В поход вышла ватага маленьких деревянных тральщиков. Вот уже три недели, как снуют они по Неве, словно жучки-плавунцы, волоча за собой на длинных тросах поплавки тралов. Есть, однако, на речном транспорте работники, которым нельзя ждать полной безопасности плавания. Это работники службы, называемой "обстановкой речного, района". Ведь не осталось в среднем течении Невы ни одного путевого знака: ни вешек, ни бакенов, ни прочих сигнальных обозначений, предупреждающих капитанов о мелях и подводных камнях, о рискованных поворотах, обо всяких капризах фарватера. К началу навигации все эти знаки должны быть восстановлены. В теплый вечер 20 мая 1944 года от Смольнинской пристани отваливает рейдовый буксирный пароход "Зотов". Это первый пароход, который решился пройти снизу доверху всю Неву, несмотря на то что его металлический корпус может привлечь магнитную мину. Капитан парохода Михаил Фокич Носов работал со своей сменой вчера, а сегодня пароход ведет тридцатипятилетний помощник капитана Александр Петрович Аржанцев -- опытный речник, окончивший судоводительские курсы в 1936 году. В 1941 -- обслуживание на пароходе "Революция" эсминца "Строгий", который 21 августа занял боевую позицию на Неве, против Ижорской больницы, и провел на этом месте все время блокады. А теперь вот на этом "Зотове" -- самые разные поручения Управления речного пароходства. Не раз бывал он под обстрелом в Угольной гавани, грузя под носом у немцев уголь, испытал все, что полагалось испытать ленинградцам. Человек он спокойный, обстоятельный, дело знает... На борту парохода начальник "обстановки Ленинградского района" Дмитрий Алексеевич Смирнов, старый моряк. Сорок девять лет назад родился он в каюте колесного парохода "Русь", во время перехода из Петербурга в Кронштадт. На борту "Зотова" представитель одного из райжилуправлений -- Васильев. Ему нужно прикинуть глазом: много ли бревен, годных для строительства, за три года наворотила Нева у опустошенных своих берегов? На корме парохода -- свежесрубленные красные бакены, вешки, камни, перевязанные накрест веревками. В рубке у штурвала помощник капитана Аржанцев. Когда-то он был главным боцманом в дивизионе тральщиков, и кое-что из практики кораблевождения по минным полям ему известно. Невская вода белой пеной бежит за кормой. Белая ночь зыблет над городом волнующее свое покрывало. Пройдены все мосты, пройдены трубы вновь задымивших заводов. Громадный город за кормой растворяется в белесой мгле. До Ижоры, до Овцина берега Невы полны жизни. Здесь Александр Невский когда-то победил шведов. Сюда Красная Армия не допустила немцев. Деревни, палисадники, огороды, окруженные сочной зеленой чашей садов и лесов. Заводы и фабрики, на которых круглые сутки кипит восстановительная работа. Плоты, дрова, кирпич, суперфосфаты. Весла рыбаков, ленточки снующих по своим корабельным делам краснофлотцев, песни молодежи на травянистом берегу красавицы реки. Приблизившись к бывшему переднему краю, "Зотов" ошвартовывается до утра у разбитой еще в сорок первом году землечерпалки. Ее как-то обследовали эпроновцы. В ней больше пятисот мелких пробоин, но, восстановленная, она все-таки будет работать в этом году. Утро. Набрав десять атмосфер пару, маленький "Зотов" вновь трудолюбиво режет встречное течение. Резко меняется облик берегов. Знакомые с детства каждому ленинградцу, они нынче неузнаваемы. Налево были сотни домов села Большие Пороги. Только один уцелевший домик глядит на нас тремя окнами. Направо -- устье реки Тосны, село Ивановское. Нет ни села, ни труб, ни развалин, ни леса. Здесь были немцы. Пустынное, перерытое взрывами прибережье. В 1942 году в устье Тосны внезапно ворвались наши военные бронекатера. Балтийцы дрались ночь, дрались день. Трижды переходило из рук в руки Ивановское. Половина села до конца блокады осталась за нами! Траншеи наши и траншеи немцев сплелись. И те и другие разъяты сотнями глубоких воронок. Земля не зеленеет травою, она мертва. Белая кора умерщвленных, срезанных до половины берез, черные обрубки голых ветвей. Груда кирпича, облом арки ворот -- единственное напоминание о высокой, стоявшей здесь церкви. Да голубой изломанный ларек. На ста квадратных метрах земли наши саперы недавно собрали две тысячи четыреста мин. Так впереди -- по всему невскому берегу. Слева приближается бывший кирпичный завод -- семь скелетов обрушенных зданий. Справа в Неву выдается мысок. Здесь был мощный мачтопропиточный завод. От него остался только разваленный, оплетенный колючей проволокой забор: весь битый кирпич немцы разнесли по своим траншеям. За Ивановским справа -- Пелла. На пелльских порогах Нева быстра и извилиста, но фарватер глубок, мы не замечаем порогов. Названная Екатериной II по имени родины Александра Македонского. Пелла сейчас безлюдна, безжизненна. А ведь был здесь великолепный парк! Десятка два мертвых деревьев, остатки дворца, ржавая проволока спирали Бруно вдоль берега... Против Пеллы -- жалкий остаток леса, сосновая рощица, но сосны не зеленеют. Справа руины завода автоприцепов, а у берега работает обслуживающий тральщики военный катер No 16. Семафорщик вышел на палубу, сигналит. А у нас все равно некому отвечать. Смирнов говорит: "Наверное, хочет сказать, что дальше ходить нельзя!" Слева -- наваль извлеченных из реки, обезвреженных мин. По всему берегу на бывшую немецкую сторону глядятся глазки амбразур -- дзоты, огневые точки. За Пеллой -- бесследно уничтоженные рощи Отрядного и Петрущина, бугры и воронки на месте каменной дачи Сергея Мироновича Кирова, а напротив, там, где стеною тянулся сосновый лес Островков, -- редкие обломки иссеченных деревьев. Здесь стоял фантастический замок Потемкина, увенчанный такой высокой башней, что с нее в ясную погоду был виден Кронштадт. Здесь томилась в заточении выкраденная царедворцем Орловым из Англии таинственная пленница княжна Тараканова. Здесь сейчас, после немецких снарядов, только красная россыпь кирпичей да бугорки покинутых дзотов. Вдоль правого берега много лома, принесенные из-под Шлиссельбурга обломки разобранного деревянного моста ("Можно начинать сплавлять бревна!" -- говорит Смирнов). Перед Островками никаких следов от деревень Маслово и Оранжерейка, даже нет кирпичных руин (они разобраны для строительства дотов), только густые нагромождения спирали Бруно да перед проволочными заграждениями множество деревянных лестнин, спускающихся к воде от бывших домов, от которых нет и следа. Вот торчит из воды разбитый катер No 5 -- пассажирский теплоход, принадлежавший пригородному пароходству. 30 августа 1941 года он шел в Ленинград под обстрелом, был разбит, командира убило, и неуправляемый катер выскочил на мель, а труп командира несколько дней висел на штурвале между двумя берегами, пока нескольким храбрецам, подплывшим под обстрелом с нашего берега, не удалось его взять... А впереди, поперек Невы, уже виднеются крутые дуги высоких взорванных ферм. Этот Кузьминский железнодорожный мост был выстроен ленинградцами летом 1940 года в невиданный срок -- в полтора месяца. Легкий, ажурный, он вонзается обрубками острого железа в Неву, и наш "Зотов" осторожно проходит под аркой разрушенной фермы. Сразу за мостом навстречу нам строем пеленга бегут тральщики. Морской офицер поднимает рупор, чтото кричит, но на "Зотове" и без слов понимают, что водная эта зона для металлических пароходов запретна. Да мало ли мирных правил безопасности за время блокады нарушено ленинградцами во имя долга? И, поняв назначение "Зотова", офицер только недовольно отмахивается рукой. А "Зотов" уже приближается к прославленному на все века "пятачку" -- к Дубровке, где с сентября 1941 года, форсировав Неву, наши части держали в своих руках знаменитый плацдарм. Вдоль берегов -- остатки лодок и танков. На обоих берегах -- безлюдье, голь, только в одном месте группа людей -- человек восемь. Это -- эпроновцы. Под многонакатным блиндажом сплошь изрытого берега видна шлюпка с водолазным аппаратом... Несколько мертвых танков вокруг. Унылая тундра по сравнению с этой землей показалась бы цветущим краем. Каждый квадратный метр "пятачка" много раз перепахан бомбами и снарядами. Даже природный, естественный рельеф берегового среза исчез, перерытый в бесчисленные норы блиндажей и землянок, ходов сообщения, траншей. Сама земля превращена в хаос, на котором вот уже две весны не взросла ни одна травинка! А ведь до войны здесь было большое, в садах, село. Об этом "пятачке" легенды сотни лет будут ходить по свету. Непонятно, как могли держаться здесь советские воины, как могли этот клочок земли не отдать врагу? Но именно он помог ленинградцам прорвать блокаду. Слава и вечная память героям, погибшим здесь! За "пятачком" справа высится громада разрушенной 8-й ГЭС -- последнего очага отчаянного немецкого сопротивления на берегу Невы. Железобетонный корпус ГЭС стал могилой гитлеровских смертников-головорезов, пытавшихся удержать в своих руках тяжелый ключ к берегам Невы. Свились в клубок металлические каркасы, обрушены железные фермы эстакад, изрыта воронками высокая железнодорожная насыпь. Отсюда до Петрокрепости (недавнего Шлиссельбурга), до Ладоги двенадцать километров пространства, освобожденного еще в 1943 году. Впереди виднеется роща Преображенская, за ней возникает колокольня церкви, высящаяся против Орешка. Опасная водная зона кончилась. Нева пройдена "Зотовым" вся. "Зотов" пришвартовывается к торчащим из воды бревнам. Здесь никто еще не ходил, кроме тральщиков, -- говорит Семенов. -- Это мы первые! Не запишут взыскание? -- смеется кто-то. Нет, не запишут! -- отвечает Сми