думая с тоской, станет ли он когда-нибудь здесь своим. Утром он снова был на своем посту. Да, в конце концов главный сдался и отправил его в командировку в Чечню. Но произошло это не просто так. При разговоре с главным редактором "Московского комсомольца" в кабинете присутствовал человек, на которого Стас не обратил внимания. Было ему лет пятьдесят. Нервное испитое лицо, слегка искривленный, как у многих бывших боксеров, нос. Джинсы, кроссовки, потрепанная кожаная куртка из турецкого ширпотреба. Но держался в кабинете свободно, сидел, небрежно развалясь в кресле. Слушая взволнованную речь Стаса, молча усмехался и покачивал головой. Потом Стас видел его пару раз входящим в редакцию "МК" и выходящим из редакции. А в конце второй недели встретил в ЦДЖ. Дом закрывался. Вместе с толпой крепко поддатых шумных журналистов Стас вышел во дворик и сел на скамейку возле чугунной решетки, отделявшей ЦДЖ от Никитского бульвара. Начал накрапывать тоскливый мартовский дождь. Настроение у Стаса было подстать погоде. С чувством безнадежности он решал, пора ему возвращаться в постылую Тулу или стоит еще пару дней подежурить возле "Московского комсомольца". Рядом плюхнулся этот человек, спьяну закурил сигарету не тем концом, выматерился, мутно посмотрел на Стаса и спросил: - Знаешь меня? - Нет, - сказал Стас. - Я Вознюк. Поймай мне, сынок, такси. Имя это ничего не говорило Стасу, но он все же пошел и договорился с частником на "жигуле", не понимая, зачем ему это нужно. Но впереди ждала пустая одинокая ночь, а этот пьянчуга был из того круга, к которому страстно, всей душой хотел принадлежать Стас. Разглядев Вознюка, водитель взбунтовался: - Он же бухой! Не повезу! Выгружай к такой матери! - Поеду с ним, - успокоил его Стас. - На Нагорную! - распорядился Вознюк и отрубился. Приехали на Нагорную. Вознюк упорно не желал пробуждаться. Пришлось везти его к себе в Черемушки. Это было совсем глупо, но не выбрасывать же человека на улицу, в дождь. Однажды Стас с матерью полночи искал загулявшего отца и нашел его на помойке. С того дня мать смертельно возненавидела собутыльников отца, которые бросили его, не доведя до дома. И хотя Стас не только не пил с Вознюком, но и вообще не знал его, оказаться объектом чьей-то лютой ненависти было как-то неуютно. Утром Вознюк спросил: - Я где? - В вытрезвителе, - буркнул Стас. - Ты кто? - Санитар! - Сгоняй, сынок, за бутылкой. - Ага, бегу. Вы мне, между прочим, должны двести рублей за машину. Вознюк страдальчески поморщился: - Не думаю, что у меня есть рубли. Нет, не думаю. - А я в этом почему-то не сомневался, - ехидно заметил Стас. С тем, что эти двести рублей выброшены на ветер, он уже смирился. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. И теперь хотел только одного: поскорей спровадить этого алкаша. Вознюк порылся в кармане куртки и вывалил на стол смятый комок долларов. - Я же говорил - нет рублей, - с удовлетворением от того, что оказался прав, сообщил он. - Возьми из этих. Трясущейся рукой он отделил от комка стодолларовую купюру, а остальные сунул в карман. - Водку бери кристалловскую, другой не бери. Давай, сынок, быстро-быстро! Вид долларов настолько поразил Стаса не количеством, а самим фактом их наличия, что он послушно сходил в магазин, купил бутылку "Привета" и ветчины на закуску. От закуски Вознюк пренебрежительно отмахнулся: - Баловство это. Наливай. Сто двадцать пять, сразу больше нельзя. Во избежание несдержания. - Во избежание чего? - не понял Стас. - Блевоты, сынок. С мучительным содроганием пропихнув в себя водку, он выждал ее живительного прихода, закурил и кивнул: - Теперь вспомнил, где я тебя видел. В "Комсомольце". Давай, рассказывай, что у тебя за проблемы. Только не говори, что хочешь занять место Холодова. Выслушав Стаса, Вознюк неодобрительно покачал головой: - Тянет вас на огонь! Димка таким же был. Прославиться мечтал. Прославился. Ладно, сынок, посмотрим, что можно для тебя сделать. А сейчас поеду. Завтра сиди дома, от телефона не отходи. Не провожай, сам доберусь. Весь следующий день Стас просидел у телефона, ни на что не рассчитывая. Звонок раздался к вечеру, в начале шестого. Секретарша сообщила, что главный редактор "Московского комсомольца" ждет господина Шинкарева завтра в четырнадцать тридцать. Пропуск для господина Шинкарева заказан. Ровно в половине третьего он был допущен в кабинет. Там уже сидел Вознюк. Главный скептически осмотрел Стаса и произнес фразы, которые переломили жизнь Стаса надвое: - Достал ты меня, парень. Есть только один способ от тебя отвязаться. Послать в Чечню, чтобы там тебя пристрелили. Полетишь? Стас поспешно закивал: - Да, да! - Ну, смотри. Это твой выбор, не мой. Иди оформляй командировку. Через месяц в "Московском комсомольце" в трех номерах подряд были опубликованы репортажи из Грозного специального корреспондента "МК" С. Шинкарева. - Писать умеешь, - оценил их Вознюк. - Думать - нет. Ничего, научу. Это было предложение сотрудничества. Стас не задумываясь его принял. Он уже знал, кто такой Вознюк. Он был хорошо известен всей журналистской Москве еще с советских времен, и среди профессионалов пользовался авторитетом не меньшим, чем знаменитые в ту пору Анатолий Аграновский или Аркадий Сахнин. За пьянку его изгоняли едва ли не из всех московских редакций, но тем не менее привечали и посылали в дорогие дальние командировки. Случалось, он пропивал командировочные и никуда не ехал. Но когда ехал и привозил материал, это всегда было нечто, заставлявшее о себе говорить. Правда, чем-то значительным это казалось лишь в доперестроечные и перестроечные времена с их эвфемизмами и аллюзиями. Но Вознюк не оказался за бортом и в постсоветскую пору, когда жеманные "плюрализм мнений" и "гласность" превратились в свободу слова. Его талант унюхивать своим кривым носом острые темы в новые времена оказался востребованным в полной мере. Он принадлежал к той редкой и особенно ценимой категории журналистов, на которых держатся все серьезные издания: задумщики, генераторы идей. Хорошую идею может реализовать любой приличный нештатник. Но родить идею, найти острый поворот темы - для этого нужны люди с мозгами особого склада. Как правило, сами задумщики редко умеют воплощать свои идеи в ярком очерке или статье. Вознюк умел. Но помимо пристрастия к пьяным застольям, он обладал еще одним качеством, которое мешало ему занять место рядом с Аграновским и Сахниным. Он был ленив, а с возрастом стал еще ленивее. Он даже на компьютере не научился работать. Для него собирать материал, сидеть в библиотеках или таскаться по учреждениям, вылавливая нужные крохи информации, было нож острый. А Стасу упорства и мобильности было не занимать. На этом они и сошлись. Стас надеялся, что после репортажей из Чечни его возьмут в штат "Московского комсомольца". Но взяли его только после следующей публикации, прогремевшей на всю Москву. Это была расшифровка телефонного разговора высокопоставленного чиновника президентской администрации с неназванным, но легко узнаваемым олигархом. Сенсационность была не в предмете разговора, а в его тоне и таком количестве мата, что статья наполовину состояла из многоточий. Она называлась: "Мурло". Расшифровку и аудиокассету дал Стасу Вознюк. Стас был поражен. - Это ваш материал, - попытался отказаться он. - Все в порядке, сынок, - развеял его сомнения Вознюк. - Слава интересует меня исключительно в денежном эквиваленте. Мне имя не нужно. Имя нужно тебе. Такое, чтобы все вздрагивали и вытягивались по стройке "смирно". Жизнь круто переменилась. Появились деньги. Не только из-за гонораров и приличной зарплаты спецкора "Московского комсомольца". Стас с изумлением понял, что гораздо больше можно зарабатывать на статьях, которые не публиковались. По указаниям Вознюка Стас собирал материал, не всегда даже понимая конечную цель, Вознюк писал или диктовал Стасу статью, иногда всего в три-четыре страницы. Стас наводил на нее стилистический лоск, статью перепечатывали на "собаке" - редакционном бланке "Московского комсомольца", Стас ставил свое имя и отвозил материал руководителю той организации или банковской структуры, о которой шла речь. На консультацию. В Центральный дом журналиста, где в пивбаре поджидал его Вознюк, он возвращался без статьи, но с пачкой "зеленых". Иногда - толстой, до десяти тысяч долларов. Бабки Вознюк честно делил на три части. Треть брал себе, треть отдавал Стасу, а треть откладывал: - За информацию нужно платить. Кто поставляет ему информацию, Вознюк не говорил, но Стас догадывался. На него работал очень опытный хакер, а расшифровки приватных телефонных переговоров продавал ему кто-то из ФАПСИ или какая-то из глубоко законспирированных частных фирм, ведущих глобальную прослушку для солидных клиентов. Все закончилось неожиданно, страшно. Последний материал о махинациях в сотни миллионов долларов в нефтяной компании "Сиб-ойл", одной из самых крупных в России, Вознюк готовил долго, почти полгода. На этот раз консультировать статью к президенту компании он отправился сам. Стас ждал его дома. Вознюк приехал вечером - совершенно трезвый и словно бы изможденный. В руках у него был полиэтиленовый пакет. Он бросил его Стасу: - Твоя доля. В пакете было пятьдесят тысяч долларов. Вознюк снисходительно полюбовался ошеломлением, отразившемся на лице Стаса, и подмигнул: - Это аванс. На днях будет еще. Жди звонка. - Примите? - предложил Стас, специально для соавтора державший в холодильнике бутылку кристалловской водки. - Обязательно, - кивнул Вознюк. - В свое время. Запомни, сынок: никогда не путай дело с удовольствием. И всегда различай, что удовольствие, а что дело. А теперь вызови такси. Поеду спать, завтра мне нужна свежая голова. Он уехал. Звонка не было ни на следующий день, ни на второй, ни на третий. Телефон Вознюка не отвечал. Стас поехал к нему на Нагорную. Квартира была опечатана. Старуха, соседка Вознюка по лестничной клетке, сказала, что Александр Павлович преставился, царство ему небесное. Стас похолодел: - Как - преставился?! - Помер, милок, помер. Пришел пьяный, открыл газ, все конфорки, а зажечь не зажег. Заснул, сердешный. - Когда? - Аккурат третьего дня... Да где же этот чертов Тюрин запропастился?! V Тюрин приехал не через полтора часа, как обещал, а почти через три, когда Стас не знал уже, что и думать. Он вошел в узилище Стаса в сопровождении подполковника Федирко. Судя по оживлению, с которым они на пороге комнаты заканчивали разговор, оба успели не только вдосталь наговориться, но и пропустить по стопарю. В стального цвета хорошем костюме, при галстуке, свежевыбритый, благоухающий крепким мужским одеколоном, Тюрин казался рядом с серым после ночного дежурства подполковником богатым иностранцем, из любопытства заглянувшим в московскую ментовку. В одной руке у него было пальто темно-синего милицейского цвета, в другой черная кожаная папка и прозрачный целлофановый пакет с мобильником и документами. Сквозь целлофан просвечивало редакционное удостоверение Стаса. - Вот твой кадр, - кивнул подполковник. - Растолкуй ему что к чему. В популярной форме, но лучше без членовредительства. Если сможешь. - Растолкую, растолкую, - добродушно пообещал Тюрин. - Спасибо, старина, услужил. С меня бутылка. - Бутылка? - возмутился подполковник. - Паша, у тебя совесть есть? Я иду, можно сказать, на должностное преступление. А ты - бутылка? - Ты не спросил, какая бутылка. - Какая? - заинтересовался подполковник. - Вот такая, - показал Тюрин размер бутылки. - Виски "Джонни Уокер", "блэк лейбл". Небось, даже не знаешь, что это такое. Это высший класс, с черной этикеткой. - Тогда ладно, тогда годится. Ну, беседуйте. - Здорово, Стас. Извини, что задержался, - проговорил Тюрин, когда подполковник ушел. - Пришлось заскочить домой, взять кое-какие бумаги. А везде пробки. Так что, сам понимаешь. Он сгрузил пальто на спинку стула, бросил целлофановый пакет и папку на стол и прошел по комнате, с интересом осматриваясь и даже как бы принюхиваясь. - Запах молодости. Какой у тебя был запах молодости? Ну, у тебя еще молодость не прошла. Запах детства. Был? - Вонь от Косогорского металлургического завода. - А у меня этот вот. Знал бы ты, сколько времени я провел в таких камерах! Если сложить, годы. Да, годы. И какой фигней приходилось заниматься! Пересортица, неучтенка. Пятьдесят рублей - уже состав преступления. А пятьсот так вообще, хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Статья девяносто вторая, часть третья, от шести до пятнадцати лет с конфискацией имущества. Были, правда, и другие дела. Одно хорошо помню. Швейная фабрика в областном центре. Довольно крупная, на хорошем счету. Началось с мелочи, не совпадали какие-то накладные. А потом оказалось, что вся фабрика левая. Представляешь? Вся! С дирекцией, с партийной и комсомольской организацией, с профсоюзом. Соцсоревнование, городская доска почета, отдельная колонна на демонстрациях. "Мы придем к победе коммунистического труда". А как все всплыло? Я уж подумывал, не закрыть ли мне дело, но тут начали мне давать. Знаешь, сколько? Хватило бы на две новых "Волги"! Тут уж я, понятное дело, сделал стойку. К чему это я? - перебил себя Тюрин. - К тому, что никогда не нужно давать лишнего. Взять тебя. Тебе сотню отдать было жалко? Отдал бы, и дело с концом. Нет, начал размахивать спецталоном. С такими спецталонами сейчас ездит каждый второй бандит. - Я получил его законно! - запротестовал Стас. - По распоряжению Морозова! - Да ладно тебе, законно! Журналистам не дают таких спецталонов. Дают операм, да и то не всем. А если его выдал Морозов, тем хуже для него. Если бы делу дали ход, замминистра МВД потоптался бы на нем от души. Не упустил бы случая. - Хода не дадут? - хмуро уточнил Стас. - Нет. - Точно? - Точно. Так что по справедливости бутылка "блэк лейбла" с тебя. Но главное, Стас, не в этом. Совсем не в этом. Ты, наверное, удивляешься, как это такой старый пенек, как я, оказался корреспондентом "Курьера", - продолжал Тюрин, по-прежнему расхаживая по камере. - Да к тому же и писать ни хрена не умеет. Правильно удивляешься. Многие удивляются. - Может, мы поговорим в другом месте? - сдерживая раздражение, предложил Стас. - А чем плохо здесь? Так вот. Я тебе расскажу, как я оказался в "Курьере". Приехал ко мне однажды Володя Лозовский. Мы с ним знакомы еще бог знает с каких времен. С истории о той самой швейной фабрике. На меня давили со всех сторон, чтобы я дело закрыл. А я почему-то уперся. Сейчас даже сам удивляюсь: почему? Вроде уже и не мальчишка был, а все равно дурак. Володя хорошо меня тогда поддержал, опубликовал обо мне очерк в "Литературной газете". Можно даже сказать, спас от служебного несоответствия. С газетами тогда считались. С той поры мы и закорешились. Приехал он, значит, ко мне и говорит: так и так, Петрович. Стоит запланировать какую-нибудь острую статью, как тут же начинаются наезды на редакцию. Со стороны заинтересованных лиц. Значит что? Значит, кто-то стучит. Из своих. Помоги вычислить, сами не можем. Ума не приложу, говорит, на кого подумать: все же свои! Было это лет пять назад, ты в "Курьере" еще не работал. - Зачем вы мне об этом рассказываете? - Поймешь. Ну, вычислил я крота, дело нехитрое. Да так и остался в "Курьере". Володя сказал: можешь писать, можешь не писать, это как сам захочешь. Твое дело: присматривать за порядком. Что это значит? Это значит, что я должен знать все обо всех. Кто чем живет, кто чем дышит, кто что и с чего имеет. - Знаете? - Знаю, Стас. Не все, конечно. Но то, что мне нужно, знаю. Стас усмехнулся. Он был уверен, что Тюрин не знает и десятой доли того, что происходит в редакции. - Ты вот не веришь, - укорил Тюрин. - А зря. К кому нужно присмотреться, а к кому нет, это просто понять. Тут много ума не надо. Довольно сравнить, навскидку: сколько человек получает и сколько тратит. Как одет, в какой квартире живет, на какой машине ездит. И сразу ясно: на зарплату и гонорары живет или имеет сверху. - У нас, конечно, все живут на зарплату, - с иронией заметил Стас. - Не все, - возразил Тюрин. - Резо Мамаладзе неплохо имеет от дилеров. За контроль-тесты "форд-фокуса", например. Леше Гофману отстегивают издатели за положительные рецензии... - Но это же джинса, Петрович! И вы терпите? - Джинса джинсе рознь. "Форд-фокус" классная тачка. Вот если бы Резо написал такое о "Волге", я бы его вздрючил. То же и с Гофманом. Я прочитал три книги, которые он похвалил... - Да ну? - развеселился Стас. - И как? - Одна понравилась. Две других... Честно скажу, не врубился. Но понял: не халтура, серьезные книги. Похвалить такие не грех. А взять, скажем, Броневую. Ей-то за что могли отстегивать? Кто? Эстрадные звезды, грязным бельем которых она трясла? Никак я не мог понять. - Но все-таки поняли? - Понял. Читаю одну ее заметку: "Ресторан "Три пескаря", самое стильное место в Москве". Так, мимоходом. В другой заметке тоже "Три пескаря". В третьей. Говорю Лозовскому: давай сходим, хоть посмотрим, что это за "Три пескаря". Ну, пошли. Обычный рыбный ресторан. А цены - как в "Метрополе". "Самое стильное место в Москве!" Ну, тут уж пришлось с Миленой провести серьезную воспитательную работу. - Говорили вы? - Нет. Володя. Но говорил деликатно, без членовредительства, я его специально об этом попросил. Все-таки женщина, знаешь ли, чувствительная натура. Тюрин перестал наконец расхаживать, основательно устроился за столом и посмотрел на Стаса ласковым отеческим взглядом. Но в самой глубине зрачков было что-то настолько жесткое, острое, ледяное, что Стас невольно поежился. - Ты спросил: для чего я все это тебе рассказываю. Чтобы ты понял, что я говорю с тобой откровенно. И мне очень нужно, чтобы ты со мной тоже был откровенным. И ты, Стас, будешь со мной откровенным. У тебя нет другого выхода. Весь вопрос, как мы придем к взаимопониманию. Лучше по-доброму, как считаешь? От внезапного понимания Стас вспыхнул и залился жаркой краской. - Ну, хватит! - высоким голосом, какой у него всегда бывал в минуты волнения, выкрикнул он, вскочил и забегал по комнате. - Хватит! Теперь я все понял! Я знал, что это провокация! Но не знал, что за ней стоите вы! Да, вы! Что вам от меня надо? - Провокация? - удивился Тюрин. - Какая провокация? - Не считайте себя умней других! Я езжу на работу одним и тем же маршрутом. Стрелка на Ленинский никогда не работала. Сегодня работала. Случайность? В "форде" был старлей и майор из МУРа. Тоже случайность? Молчите? Нечего сказать? - Я думаю. Вот о чем. Неужели в твои годы я был таким же мудаком? Уже и не помню. Наверное, был. Но не таким. Нет, Стас, не таким. Ты за кого себя принимаешь, парень? Ты думаешь, у милиции нет других дел, кроме как устраивать на тебя засады? - Вы проговорились! Вы сказали по телефону, что обо мне думали! Значит, знали, что готовится провокация! - Что ты несешь?! - разозлился Тюрин. - Какая к чертовой матери провокация? Всего два месяца назад был теракт на Дубровке! Забыл? Праздники! Забыл? Вся милиция стоит на ушах! В "форде" мог быть не майор, а полковник, а за рулем капитан! - Почему же меня забрали? Ну, почему? - Сядь, не мельтеши. Забрали тебя потому, что права у тебя липовые. Признайся честно - купил? - Украл! - Послушай меня, Стас. Существует порядок. Автошколу ты мог кончать где угодно, но сдавать экзамены и получать права должен в том районе, в котором прописан. Если ты живешь в Черемушках, а права получил в Люберцах, опытному человеку это сразу говорит кое о чем. А майор Егоров человек опытный. Тут тебе некоторым образом не повезло. Он раскручивал дело люберецких гаишников. Они поставили торговлю правами на широкую ногу. Довести дело до конца ему не дали. С тех пор при слове "Люберцы" он несколько нервничает. А тут ты начал выступать со спецталоном. Провокация! Я даже не знал, что тебя замели. Откуда мне было знать? Это же ты мне позвонил, а не я тебе. Да, думал я о тебе. Но совсем по другому поводу. - Давайте отсюда уйдем! - взмолился Стас. - Нет, не уйдем. Сначала договорим. Сядь! Стас сел, положил ногу на ногу и стал смотреть в окно, всем своим видом показывая, что он подчиняется обстоятельствах, но ни в какой доверительной беседе принимать участия не намерен. - Так вот, почему я о тебе думал? Когда я узнал, что ты переходишь в "Курьер", я, честно скажу, обрадовался. Да, Стас, обрадовался. Талантливый парень приходит. Как, стервец, пишет, как пишет! Тюрин раскрыл черную кожаную папку, порылся в бумагах, нашел старую газетную вырезку и с выражением прочитал: - "Они лежали на грязном брезенте на чадящей пепелищами окраине Грозного. Пять трупов. Я смотрел на их молодые лица и думал: на месте каждого из них мог быть я. На месте каждого из них мог быть ты, читатель! Твой сын. Твой жених. Твой брат..." Хорошо! Стас сразу узнал текст. Это было начало его первого репортажа из Чечни. Он внимательно посмотрел на Тюрина: издевается? Да нет, большое добродушное лицо его было торжественным и даже как бы растроганным. - Хорошо, Стас, очень хорошо, - повторил Тюрин. - Знаешь, о чем я тогда подумал? Талантливо парень пишет. А вот думает плохо. Стас нахмурился. Эту фразу он уже слышал. Да, слышал. От Вознюка. В ресторане ЦДЖ, куда он пригласил Вознюка поужинать и отметить свою первую публикацию. Но тогда он пропустил ее мимо ушей, услышал только первую половину фразы: "Писать умеешь". Он был слишком упоен удачей, слишком взволнован заинтересованными взглядами, которые бросали на него журналисты. Он чувствовал легкое, как от шампанского, головокружение от свалившейся на него славы. А никогда больше Вознюк об этом не заговаривал. Стас хотел спросить Тюрина, что он имеет в виду, но тот уже вернулся к своей теме: - Ты уже понял, конечно, какая у меня должность в "Курьере"? Да, Стас. Никакой я не корреспондент, а начальник службы безопасности. И обязан иметь досье на всех сотрудников. Собрал я досье и на тебя. Были там сомнительные моменты, были... - Какие? - перебил Стас. - Неважно. - Для меня важно. Начали, так говорите. - Ну, если настаиваешь... Почему тебя не призвали в армию? - Бронхиальная астма. - Нет, Стас. У тебя, может, и в самом деле бронхиальная астма. Но в армию тебя не забрали совсем по другой причине. Тюрин извлек из папки ксерокопию какого-то официального документа. Прочитал: - "С десяти лет страхи за жизнь и здоровье. Изводил родителей угрозами выброситься из окна, потом мучался, говорил, что он плохой, хватал нож и демонстративно резал запястье... При стационарном обследовании в отделении отмечались резкие расстройства настроения с тенденцией к понижению. Часто рыдал, выл, визжал, кричал: "Хочу к маме..." Эгоистичен, эгоцентричен. С ранних лет испытывает страхи темноты и одиночества..." И так далее. Окончательный диагноз: "Шизофрения малопрогредиентная с аффективными психопатологическими расстройствами". Вот так-то. Поэтому тебе и пришлось покупать права. Ты учишься в МГУ на заочном, верно? - Это при чем? - При том же. Шизофреников в университеты не принимают. Значит, справку тоже купил. - Я вылечился. - Шизофрения не лечится. - Диагноз оказался ошибочным. Врачи ошиблись. - А вот это для тебя самое неприятное. Потому я и сказал, что думать ты не умеешь. Просчитывать дальние последствия всего, что делаешь, - вот что значит уметь думать. Но я так полагаю, Стас, что врачи не ошиблись. Никакой шизофрении у тебя не было и нет. Это просто отмазка от армии. Вот и все. И тебе бы сидеть и не высовываться, пока не выйдешь из призывного возраста. Ну, не мне тебя судить. Я как рассуждаю? Дурак ревнует жену к прошлому. А умный говорит: что до меня было, то было. Важно не что было, а что будет. Не могу сказать, Стас, что мне очень нравилось то, что ты писал в "Курьере". Нет, не могу. Но это дела творческие. А мои дела совсем другие. Ты знаешь, что произошло в поселке Нюда за неделю до Нового года? - При чем тут я? - Я спрашиваю: знаешь или не знаешь? - Ну, слышал. Какой-то наш нештатник замерз по пьяному делу. - Он не пил. В восемьдесят третьем году его ранило в голову в Афгане. С тех пор не пил. - Не пил, не пил, а потом запил. А то не знаете, как это бывает. - Знаю. Мы думали об этом. Володя звонил в Тюмень. Все сказали: не пил. И в редакции, и жена. Нельзя ему было. Даже капля водки была для него смертельной. Нет, Стас, он не замерз по пьяному делу. Его убили. - Убили?! - поразился Стас. - Кто? - Не знаем. И не узнаем, пока не поймем за что. А теперь ты расскажешь мне, кто слил тебе информацию о "Нюда-нефти", которую ты вставил в свое интервью с Морозовым. - Да вы что?! - От неожиданности Стас даже вскочил. - О чем вы?! Что вы городите?! - Вот что, Стас. Запомни на будущее. Когда я что-то говорю, я всегда знаю, что говорю. - Слушайте, отстаньте! Что вы меня допрашиваете? Не имею я никакого отношения к этим делам! - Не слышишь ты меня. Убили нашего товарища, журналиста. Когда убивали нашего оперативника, поднимались все. И убийцу находили. Всегда. Не всегда об этом знало начальство, но свою пулю он получал всегда. Так мы в милиции понимали свой долг перед товарищем. Так я понимаю свой долг сейчас. Я тебя не допрашиваю. Я прошу у тебя помощи. - Да не знаю я ничего! - Знаешь. С чего начать, подскажу. Однажды на тебя вышел человек из компании "Сиб-ойл"... "Сиб-ойл"! Стаса как током ударило. Он растерянно посмотрел на Тюрина: - Из компании "Сиб-ойл"? С чего вы это взяли? - Первый вопрос, который всегда задает себе следователь: "Кому выгодно?" "Сиб-ойл" скупает нефтяные компании на севере Тюмени. Твое интервью с Морозовым сбило курс акций "Нюда- нефти" почти на десять процентов. Кому выгодно? А теперь продолжай. Кто дал тебе информацию о "Нюда-нефти"? Сколько тебе заплатили? - Петрович, вы идете не по тому следу. Дело-то пустяковое. Да, мне дали наводку на "Нюда-нефть". Да, заплатили. Полторы тысячи баксов. Но информацию-то правдивая на все сто процентов! Так что даже по вашим правилам это мой законный навар. - Полторы тысячи? - Не верите? - Склонен поверить. И это как раз говорит, что дело очень не пустяковое. И стоят за ним люди опытные. Которые знают, что нельзя давать лишнего. Не понял? Если бы тебе заплатили не полторы тысячи баксов, а, скажем, тысяч сто - ты бы, полагаю, очень задумался. А? - Сто тысяч?! За что?! - Твое интервью с Морозовым уменьшило капитализацию "Нюда-нефти" на сорок миллионов долларов. На сорок миллионов! Понял? Вот за что. Теряем время, Стас. Кто с тобой встретился? Когда? Где? Как он объяснил дело? Выкладывай. Со всеми подробностями. - А если нет - что? - вскинулся Стас. - Оставите меня здесь, и мне будут шить использование заведомо подложных документов? - Ничего не понял, - со вздохом констатировал Тюрин и вывалил из полиэтиленового пакета на стол мобильник и документы Стаса. - Забирай. Спецталон верни тому, кто его тебе выдал. - Я могу идти? - Да. Можешь. Все еще не веря, Стас поспешно сгреб документы, натянул дубленку и подошел к двери. Она была не заперта. - Чего ждешь? - спросил Тюрин. - Проваливай. И послушайся моего совета. Займись спортом. Время до призыва еще есть. А то в армии тебе придется худо. - В какой армии? - нахмурился Стас. - В российской, парень, в российской. И я так думаю, что служить тебе придется в Чечне. Твои репортажи из Чечни мне очень понравились. Но кое-кому очень не понравились. Догадываешься кому? Да, Стас, генералам из Минобороны. У них хорошая память. Очень они обрадуются, что твой диагноз "шизофрения" оказался ошибочным. Хочешь спросить, от кого они об этом узнают? От меня. Убирайся, видеть тебя не могу! Стас закрыл дверь и вернулся к столу. - Вы правы. Извините, Петрович, я сразу не въехал. Да, убили нашего товарища, журналиста. Спрашивайте. Через час Тюрин высадил Шинкарева из своей темно- вишневой "Вольво-940" возле "мазды" Стаса, обляпанной грязью от проходящих машин, попрощался молчаливым кивком и свернул с Ленинского проспекта в какой-то переулок. Стас завел двигатель и долго сидел, соображая, что делать. Он не соврал Тюрину. Человек, с которым его познакомили на Московской фондовой бирже и который слил ему информацию о том, что компания "Нюда-нефть" просрочила платеж по налогам, действительно заплатил Стасу всего полторы тысячи долларов. Да и то после торга. Сначала предложил пятьсот. Лишь после того как Стас популярно объяснил ему, что за такие бабки только очень оголодавший нештатник будет уродоваться, сначала добиваясь согласия генерала Морозова на интервью, а потом пробивая тему на редколлегии, поднялся до полутора тысяч. Полторы тысячи! Это было чудовищно несопоставимо с тем, на сколько с помощью его интервью с Морозовым обвалили капитализацию "Нюда-нефти". На сорок миллионов долларов! Стас чувствовал себя так, будто его нагло, хамски ограбили. Ну, козлы! Вы еще не знаете, кто такой Стас Шинкарев! Он решительно набрал номер. - Слушаю, - раздался в мобильнике мужской голос. - Нужно встретиться, - бросил Стас. - Срочно. - Подъезжайте. - На биржу? - Нет. Где всегда. Стас включил поворотник и влился в плотный поток машин. Он не заметил, как из переулка вырулила "Вольво" Тюрина и пристроилась следом. Все мысли его были заняты предстоящим разговором. Ну, козлы! Вы еще не знаете, с кем связались! Стас не оглядывался. Но даже если чаще смотрел бы в зеркало заднего вида, слежки бы не заметил. Тюрин начинал милицейскую карьеру в службе наружного наблюдения и навыков не утратил. В районе Таганки "мазда" ушла с Садового кольца на Котельническую набережную, обогнула высотку и остановилась возле кинотеатра "Иллюзион". Тюрин припарковался поодаль. Он увидел, как какой-то человек в черной шляпе и в черном кашемировом пальто с белым шарфом, покуривавший у витрины "Иллюзиона", бросил сигарету и сел в "мазду". Спустя четверть часа он вышел, "мазда" резко взяла с места. Человек достал мобильник и что-то сказал. Через минуту рядом с ним притормозил черный джип "линкольн-навигатор" с тюменским номером. Подобрав пассажира, джип выехал на набережную Яузы и через некоторое время остановился возле многоэтажного, мрачного казенного вида дома рядом с оживленной стройплощадкой, над которой в низком зимнем небе плавали стрелы башенных кранов. Выждав, пока пассажир войдет в подъезд, Тюрин заглушил двигатель и не спеша двинулся к дому. - Что строим, мужики? - полюбопытствовал он у работяг, перекуривавших у ворот. - Офис, мать его. - Для кого? - А ... его знает. Для каких-то нефтяников. Возле подъезда Тюрин приостановился и сделал вид, что с уважительным интересом разглядывает "линкольн-навигатор". Сам же высматривал вывеску на стене дома. Он знал, что увидит на ней: "Сиб-ойл". Вывеска была. Скромная, под стеклом, серебром на черном. Тюрин прочитал и даже присвистнул от удивления. На вывеске было: "Московское представительство ОАО "Союз". Глава третья ДЕНЬ ПРИЕЗДА, ДЕНЬ ОТЪЕЗДА I Он кричал: - Коля, не умирай! Он кричал: - Капитан, не умирай! Он кричал: - Держись, Коля! Миленький, держись! Капитан Степанов, в Бога тебя, в душу, в пресвятую Богородицу, только умри! Только умри мне, я тебе всю морду разобью! Держись, Коля, держись, держись, держись! Пот жег глаза, "УАЗ" швыряло на выпирающих из солонцов камнях, трепался иссеченный осколками брезент. Левой рукой Лозовский крутил липкий от крови руль, правой прижимал к животу голову Степанова. Ему казалось, что он чувствует острый край осколка или раздробленной височной кости. Под ладонью пульсировал мозг, из раны била в ладонь, упругими толчками пыталась прорваться сквозь пальцы кровь. Сердце работало, капитан Степанов был еще жив. Сзади рвалось, визжало, металл бил в металл. Швейными машинками стрекотали "калашниковы", тупо, отбойными молотками, долбили крупнокалиберные пулеметы. Сзади шел бой, "духи" расстреливали попавшую в засаду колонну. Рано утром колонна вышла из Кабула с грузом продовольствия и боеприпасов для дивизии ВДВ, дислоцированной под Джелалабадом. Десять армейских "КАМАЗов". Впереди и сзади - БМП боевого охранения. "УАЗ", который выделили специальному корреспонденту московского журнала Лозовскому, шел в колонне вторым - за головной БМП. За рулем был капитан Степанов. Он сам вызвался сопровождать Лозовского, и всю командировку, все три месяца, не отходил от него ни на шаг. Белозубый, с застенчивой улыбкой, предупредительный даже чуть суетливо, он возил Лозовского по воинским частям, заботился о ночлеге, доставал водку, знакомил с офицерами, напоминал им, о чем обязательно нужно рассказать московскому корреспонденту. Если кто отнекивался, рассказывал сам. Он был года на три старше Лозовского, но держался как младший. Для него, редактора армейской многотиражки, спецкор всесоюзного журнала был все равно что полковник Генштаба. Прослышав, что в районе Джелалабада готовится крупная операция, Степанов добился у командования, чтобы Лозовскому разрешили туда поехать. Володя согласился, хотя был уже перенасыщен впечатлениями и заботило его не о чем писать, а как: чтобы и правды не сказать, которую сказать ему не дадут, и не изговнять собранный материал враньем. Шел четвертый год афганской войны. Из высей внешней политики она переместилась в быт, проросла в жизнь метастазами цинковых гробов под шифром "груз 200", поселила и усиливала в людях страх за подрастающих сыновей. Академик Сахаров сидел в горьковской ссылке, диссиденты калибром помельче сидели в мордовских лагерях. Народ безмолвствовал, но в ЦК КПСС понимали, что больше нельзя отделываться официозом об интернациональном долге и помощи афганскому народу в построении социализма. Слухам и лживым западным радиоголосам нужно было противопоставить правду о том, что происходит в Демократической Республике Афганистан. Правду в понимании "Правды". Был только один способ на елку влезть и жопу не ободрать: придумать какой-нибудь публицистический ход, чтобы сразу уйти от политики и выйти на судьбы людей и на истории, которыми были заполнены записные книжки Лозовского и два десятка магнитофонных кассет. Пристроив на колене блокнот, он начал набрасывать начало будущего очеркового цикла. Степанов с любопытством покосился на то, что он пишет, но спросить постеснялся. Лозовский прочитал: - "Пока событие не затрагивает частную жизнь человека, этого события как бы и не происходит. Войны начинаются не тогда, когда их объявляют, а когда почтальон приносит в дом повестку из военкомата..." Впечатляет? - Интересно, - кивнул Степанов. - А дальше? - "Но эти события, не существующие в момент своего свершения, часто обнаруживают себя по прошествии времени и крушат судьбы людей, как всплывающие донные мины разворачивают днища судов. Принесут повестку, обязательно принесут. Если война началась, то она началась. Дойдет и до вас..." - Не пропустят, - предупредил Степанов. - "Всплывают, как донные мины". Мрачновато. - А как им всплывать? - огрызнулся Лозовский. - Как утопленники? - Как русалки, - сказал Степанов и засмеялся. - "Для молодого военного журналиста Николая Степанова Афганистан стал фактом его биографии через три года после окончания Львовского военно-политического училища, - продолжал Лозовский. - Он никогда не мечтал стать военным. Он хотел стать журналистом. Но его мать, учительница одной из тюменских школ, на руках у которой после смерти мужа, бурового мастера, погибшего при аварии на нефтяной скважине, осталось двое детей, не могла помогать сыну. Мечту об университете пришлось оставить. Он поступил в училище во Львове, потому что там был факультет журналистики..." - Про меня-то зачем? - засмущался Степанов. - Почему нет? Через тебя въеду в тему. - Не пропустят, - повторил Степанов. - "Если война началась, то она началась, дойдет и до вас". Ты на что это намекаешь? Мы тут, понимаешь ли, выполняем интернациональный долг. И никуда ты от этого не уйдешь. - Не пропустят, суки, - согласился Лозовский и принялся грызть ручку, придумывая другое начало. Слева тянулись холмы с крутыми меловыми откосами, за ними поднимались дикие хребты Гиндукуша с ледниками, сверкающими на маленьком злом солнце. Справа, за неглубоким кюветом, простиралась полупустыня в солончаках, в мелких барханах, с зыбкими шарами перекати-поля. Она напомнила Лозовскому Голодную степь, по которой он целое лето с пылью в носу, с сырыми глазами и мокрой спиной колесил на экспедиционном грузовике. "Интернациональный долг". Чтоб вы сдохли! Промучившись километров тридцать, Лозовский наконец родил: - "Как токарь, вытачивая деталь для космического корабля, не рассуждает о проблемах освоения космоса, так и офицеры 40-й армии, выполняющей в Афганистане интернациональный долг, не любят говорить о политике. Место службы - вот что для них Афган. Работа - вот что для них война..." - А что? Правильно, - одобрил Степанов. - Для военного человека война - это работа. Может пройти. Трудись, не буду мешать. Дорога спокойная, "духи" сюда не суются. Но они сунулись. Головную бронемашину подорвали радиоуправляемым фугасом. Замыкающую БМП подбили из гранатомета. Бой вспыхнул шквально, пожирающим избу пожаром, взрывы и выстрелы трещали жутко, как шифер кровли. Лозовский не оглядывался. Бой для него был в прошлом. В прошлом для него было все. С того мгновения, когда "УАЗ" вильнул и капитан Степанов, дернув головой, как от укуса осы, начал валиться на бок, прошлое исчезло, осталось лишь настоящее и будущее в пределах ближайших секунд. Перехватить руль. Перетащить ставшее тяжелым тело Степанова на пассажирское сиденье. Занять его место. Зажать бьющую из его головы кровь. Извернуться и левой рукой, прижав руль коленом, переключиться на вторую скорость. И по газам, по газам, в степь, подальше от обреченной колонны. Переваливая через придорожный кювет, Лозовский краем глаза увидел, как из "КАМАЗов" выпрыгивают солдаты и занимают оборону, прячась за колесами машин. Поразился: да что они делают?! Нужно уходить! Нужно уходить в степь, а не отстреливаться от невидимых моджахедов! И сразу же об этом забыл. Жизненное пространство сузилось до десятка метров солончаковой степи, жизненные цели свелись к простым физическим действиям. Он знал: если из его руки выбьет руль, Степанов умрет. Если "УАЗ" увязнет в песчаном зыбуне, Степанов умрет. Если от перегрева заклинит движок, Степанов умрет. Если он замолчит, Степанов умрет. Он кричал: - Коля, терпи! Скоро будет такыр, будет гладко, будет хорошо! Терпи, Коля, не умирай! Не умирай, сука, не умирай, твою мать! Коля, держись, в Бога тебя, в душу, не умирай! Он матерился, он богохульствовал как бы в надежде отвлечь на себя гнев Господень, отвести его от Степанова, беспомощного, как ребенок. А сам все прислушивался: бьется ли в ладонь кровь. Кровь билась, но все слабее и слабее. - Коля, миленький, не умирай! Под колесами зашелестела прокаленная до крепости черепицы глина такыра. Солнце било в глаза. Из солнца вывалилась, зачернела стайка перелетных гусей. Разделилась, два гуся пошли наперерез "УАЗу", а три спикировали на дорогу, выплюнули из подбрюшья дымные струи. Гуси были штурмовыми вертушками Ми-24, а струи - следами НУРСОВ, неуправляемых реактивных снарядов. Лозовский въехал в тучу кирпичной пыли, поднятой двумя военно-транспортными Ми-8 и перебросил ногу с газа на тормоз. Дальше в памяти был провал. Он обнаружил себя сидящим на горячей глине такыра в куцей тени от "УАЗа". Перед ним полукругом стояли какие-то люди в камуфляже. Они были как в тумане. Один из них присел на корточки и что-то сказал. Лозовский увидел крупные звезды на его погонах. Это был командующий 40-й армией генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский слышал его, но не понимал. Каждое слово в отдельности понимал, но во фразу слова не складывались. Кто-то сказал: - Шок. Нужен укол. - Отставить! Командующий взял Лозовского за волосы, отогнул его голову назад и начал лить в рот воду из армейской фляжки. Лозовский вытаращил глаза. Внутренности опалило. Во фляжке был спирт. Туман исчез, в уши ударил гул двигателей, крики солдат, бегущих с носилками к вертолету. Вертолет был только один, второй уходил к югу, растворяясь в слепящем солнечном свете. Лозовский осмотрелся и с удивлением обнаружил, что его "УАЗ" стоит как бы во главе колонны армейских "КАМАЗов". - Вот, а ты - укол! - проговорил Ермаков и сам приложился к фляжке. - Очухался, корреспондент? Ну, парень, счастлив твой Бог! Лозовский посмотрел на свои руки. Они были в грязи и в липкой черной крови. - Степанов, - с усилием шевеля языком, сказал он. - Степанов! - Отправили в Кабул. - Он... жив? - Был жив. Вставай. Полковник, в вертолет корреспондента. От себя не отпускать. Первым же бортом в Москву. Под твою ответственность. Если что - голову сниму! Ясно? - Так точно, товарищ генерал-лейтенант. - Почему - в Москву? - не понял Лозовский. - Потому что второй раз тебе не повезет. Такие удачи бывают только раз в жизни. - Да, повезло, - согласился Лозовский. - Даже не зацепило. Офицеры переглянулись, а командующий озадаченно покачал головой. - То, что тебя не зацепило, это везение. А вот то, что ты проехал по минному полю, - это, парень, не просто везение. Даже не знаю, как назвать. Считай, что ты родился во второй раз. Так и запомни: второй раз ты родился в месяц асад. - Это по афганскому солнечному календарю, - объяснил полковник, которому командующий вверил Лозовского. - Месяц льва. В вертолете он рассказал, что произошло. Охрана колонны приняла бой на месте, потому что обочина дороги была заминирована. Лозовский был единственным, кто об этом не знал. По следу "УАЗа" из-под обстрела вышли восемь "КАМАЗов". Две машины сгорели. Банду моджахедов, просочившихся по горным тропам, уничтожили НУРСами боевые вертушки, окончательную зачистку ведет подоспевший десант. Потери с нашей стороны - шесть убитых и двенадцать раненых. Один тяжело - капитан Степанов. Выживет ли - неизвестно. Степанов выжил. Он прожил еще девятнадцать лет. После ранения на его левом виске осталась глубокая вмятина, искривляющая лицо. Чтобы скрыть ее, он носил длинные волосы. Волосы были полуседыми. Прическа делала его похожим, как он сам говорил со своей застенчивой улыбкой, на старого педика. Он не любил фотографироваться. Возможно, поэтому на его могиле был снимок двадцатилетней давности. В парадной форме, с капитанскими звездочками на погонах, с медалью "За отвагу" и орденом Красной Звезды. "Степанов Николай Степанович. 10 сентября 1954 г. - 24 декабря 2002 г." II Весь декабрь над Западной Сибирью от Тюмени до Салехарда разгуливала пурга, стихла только к Новому году. Старое тюменское кладбище, лежащее между городом и аэропортом "Рощино", было покрыто голубым снегом. Из него прорастали верхушки памятников и крестов. Расчищены были лишь места свежих захоронений. Ровный низовой хиус гнал легкую поземку, неспешно затягивал следы машин и людей, уравнивал, как песок в пустыне, сиюминутное с вечным. Сиюминутное превращал в вечное. Лозовский посмотрел на часы. До московского рейса оставалось два часа. Часы были те самые, командирские, с гравировкой, которые перед вылетом из Кабула вручил ему в штабе 40-й армии генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский их не носил, надевал редко. Они приносили удачу. Удачу нужно экономить, не тратить на пустяки. Нынче надел, потому что ему была очень нужна удача. Он чувствовал себя так, будто вступил на минное поле. Как тогда, в Афгане. Но теперь он об этом знал. Еще в Шереметьеве, провожая Лозовского, Тюрин предупредил: - Володя, аккуратней. Никаких лишних движений. Если все это не дикая случайность, за тобой будут смотреть в десять глаз. Ты ничего не расследуешь. Ты никого не подозреваешь. Ты прилетел по поручению главного редактора. Передать семье материальную помощь, зайти в "Тюменские ведомости", зайти к начальнику УВД - узнать, что произошло с нашим корреспондентом. Все. Если мы правы, они сами на тебя выйдут. Лозовский не последовал его совету. В разговоре с ним редактор "Тюменских ведомостей", лощеный господин, похожий не на журналиста, а на чиновника губернаторской администрации, сказал с приличествующим случаю постным видом: - Погиб наш сотрудник. Трагическая нелепость. Мы постараемся выяснить, что произошло. Лозовский возразил - намеренно вызывающе, намеренно резко: - Погиб собственный корреспондент "Российского курьера". Его убили. Мы сделаем все, чтобы убийц нашли. Как он и ожидал, его заявление произвело нужный эффект. В Тюменском областном управлении внутренних дел его немедленно принял сам начальник, милицейский генерал в штатском - рослый, властного и одновременно вальяжного вида, какой бывает у прочно сидящих начальников на местах, когда высшее руководство далеко, в Москве, а с губернатором все отношения отрегулированы. По той нервной раздраженности, с какой он начал объяснять обстоятельства дела, Лозовский понял, что редактор "Тюменских ведомостей" успел сообщить ему, с каким настроением прилетел московский журналист. Степанова нашли в ночь на 24 декабря. На нефтепромыслах менялась вахта. Рабочих из Нижневартовска доставляли в Нюду летом теплоходами, зимой вертолетами, а из Нюды развозили по бригадам на вездеходах. Новая смена прилетела в Нюду 22 декабря, старая застряла из-за погоды. В маленький аэровокзал набилось больше трехсот здоровых мужиков, отпахавших двухнедельную вахту. Пошла пьянка. Рядом с аэровокзалом, в дебаркадере на берегу Нюды, притока Оби, был ресторан "Причал". Его держал Ашот Назарян, пожилой армянин из Карабаха. Началась драка. Кто дрался, почему - выяснить не удалось. Всех выкинула на улицу обслуга ресторана, родственники Ашота. Что там дальше произошло - неизвестно. На Степанова случайно наткнулись охранники "Нюда-нефти" в полукилометре от ресторана на берегу реки Нюды, сообщили участковому инспектору. По факту смерти корреспондента возбуждено уголовное дело, начато следствие. По тому, как начальник УВД информировал спецкора "Российского курьера" об этом прискорбном происшествии, было ясно, что следствие как начато, так и закончится. Чего по пьянке не бывает. Напился, подрался, заплутал по пурге, замерз. По пьянке бывает все. В его тоне было и легкое осуждение. Он, конечно, все понимает, за моральным обликом каждого не уследишь, но все-таки тщательней нужно подбирать кадры, работать с ними, воспитывать. Трудно, кто спорит, но и без этого нельзя. - Вы уверены, что Степанов был пьяным? - спросил Лозовский. - Что значит уверен или не уверен? Конечно, уверен. Есть акт - заключение судмедэксперта. При вскрытии в желудке Степанова обнаружили алкоголь. - Вскрытие производили в Тюмени? - Нет, на месте. - В Нюде? - В районе. Дело ведет районная прокуратура. В Нюде у нас только опорный пункт с участковым, за порядком присматривает охрана промыслов. Сомнений больше не оставалось. Ни о какой случайности не могло быть и речи. Это было убийство. Убийство это было. Вот что это было - убийство. И все напряжение, в котором Лозовский находился с того момента, когда в кабинете Попова прочитал телеграмму из Тюменского УВД, вся свинцовая душевная тяжесть от сознания, что он сам, своими руками, из-за собственной лени и постыдно- мелочного желания выпендриться перед Поповым подставил того, кого спас девятнадцать лет назад и благодаря кому уцелел сам, трансформировались в холодное бешенство, сделавшее длинное заспанное лицо Лозовского совсем сонным, высокомерным, брезгливым. - Хотите поговорить со следователем? Могу вызвать, - предложил начальник УВД. - Если погода не подведет, завтра утром он будет в Тюмени. - Нет, генерал, - отказался Лозовский, умышленно опустив в обращении "господин" или еще бытующее в армии и в милиции "товарищ". - Не мое дело вникать в ход следствия. Это ваше дело. У нас другие возможности контролировать ситуацию. - Мне передали, что вы считаете смерть корреспондента Степанова убийством. На чем основано ваше предположение? - Это не предположение. Это уверенность. Но я не намерен навязывать вам свое мнение. - Мы можем вызвать вас на допрос в качестве свидетеля, - с мягкой угрозой напомнил начальник УВД. - Можете. Только это сделаете не вы, а следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры. Начальник УВД не привык, чтобы с ним так разговаривали. Он исподлобья, испытующе посмотрел на высокомерное, сонное лицо Лозовского, выглядевшего в надетом по такому случаю черном костюме и строгом галстуке, как нагло-самоуверенный депутат Госдумы, и решил отношений не обострять. - Я возьму следствие под личный контроль, - примирительным тоном пообещал он. - А вот это правильно, генерал, - одобрил Лозовский, прекрасно понимая, что личный контроль ограничится тем, что у следователя истребуют объяснительную записку, в которой будет изложена версия происшествия, основанная на свидетельских показаниях и акте судебно-медицинской экспертизы. И не имеет значения, появился этот акт по умыслу или местный судмедэксперт накатал его по просьбе следователя, которому нужно было без лишней мороки закрыть дело. - Убийство журналистов стало дурной российской традицией, - добавил Лозовский так же высокомерно, брезгливо, сонно. - На этот раз мы не дадим спустить дело на тормозах. Предоставив кругам от брошенного им камня расходиться по Тюмени, где, как и во всех таких городах, новости не имели обыкновения задерживаться на одном месте, он отыскал дом Степанова в "Затюменке", как называли район за речкой Тюменкой, передал вдове Коли Степанова десять тысяч долларов от "Российского курьера" и выразил соболезнование, ненавидя себя за убогость слов, несовместимых с огромностью беды, обрушившейся на эту маленькую милую женщину. Лозовский знал ее еще совсем девчонкой. Она работала медсестрой в подмосковном военном госпитале, в котором после операции лечился Степанов. Приезжая проведать его, Лозовский часто заставал ее возле его постели. Она держала его за руку и молчала. В Тюмень он вернулся с ней. У них было двое детей. Дочь, старшая, сразу после школы вышла замуж за военного моряка, жила в мужем в гарнизоне в Находке. На похороны отца не прилетела - очень дорогая дорога. Сын учился на первом курсе Тюменского инженерно-строительного института. Он был в отца - такой же застенчивый, с такой же мягкой, словно бы виноватой улыбкой. Сидел, сутулясь, зажав руки в коленях, лишь изредка, успокаивая, трогал мать за плечо. Денег она словно бы не увидела, даже не поняла, что это деньги. Она была еще там, в черном омуте смерти, которая оглушает и слепит втянутых в свою воронку людей, а для посторонних - что ж, дело житейское. - Он вас любил, Володя, он вас любил, - несколько раз повторила она. - Он был так рад вашему звонку. Так хотел написать хороший очерк, так хотел! Все дела заняли у Лозовского полдня. Осталось одно: помянуть Степанова. Сняв пыжиковую шапку и отогнув капюшон канадской "аляски", в которой всегда ездил в зимние командировки, не чувствуя ни мороза, ни ветра, он стоял в легком чистом снегу, какого никогда не бывает в Москве, смотрел на снимок Степанова, а душу терзало: "Он вас любил, Володя, он вас любил". Белесое ледяное солнце клонилось к закату. От шоссе, на обочине которого стояла красная "Нива" "Тюменских ведомостей", длинными синими тенями тянулись два следа. Один Лозовского, другой молодого журналиста из "Тюменских ведомостей", репортера отдела информации, которым заведовал Степанов. Звали его Эдиком, он был рыжеватый, шустрый, с живым смышленым лицом. Фамилия у него была в масть - Рыжов. Он сам предложил Лозовскому показать могилу Степанова и теперь стоял в деликатном отдалении, втягивая непокрытую голову с короткой стрижкой в овчину черного дубленого тулупа, слишком большого для его щуплого тела. Лозовский догадывался, чем вызвана его услужливость. Стало вакантным место нештатного собкора "Российского курьера". Должность без зарплаты, но открывающая возможность печататься в "Курьере", ездить на стажировку в Москву и серьезно повышающая статус местного журналиста. Лозовский ждал, что Эдик заговорит об этом, но тот молчал, понимая, что сейчас не время и не место для дел. - Наденьте шапку, Владимир Иванович. Не Москва, уши отморозите, - не выдержал наконец Эдик и сам поспешно нахлобучил ушанку. - Да, конечно, - рассеянно отозвался Лозовский. - В аэропорту ресторан есть? - Ну! Какой же аэропорт без ресторана? Аэропорт может быть без самолетов, а без ресторана это не аэропорт. А мы все-таки не хухры-мухры - нефтяная столица Сибири! - Поехали, помянем капитана Степанова. - Может, здесь? - неуверенно предложил Эдик, извлекая из глубин тулупа бутылку водки и выжидающе глядя на Лозовского, готовый в любой момент водку убрать и сделать вид, что ничего он не предлагал, а просто показал, что у него совершенно случайно оказалась с собой эта бутылка. - Грамотно, - одобрил Лозовский. - Закусь? - А как же? - обрадовался Эдик и вытащил горбушку черного хлеба. - Есть. У нас все есть. А чего нет, того нам и не надо. Степаныч так всегда говорил. - Да ты, брат, вполне сложившийся журналист. Верстай. - Стаканов нету, - растерянно признался Эдик. - Хотел купить по дороге... Забыл. - А вот это, Эдуард, непрофессионально. Ну ничего, опыт дело наживное. Какие твои годы. Устроились на очищенной от снега скамейке. По очереди приложились к бутылке, занюхали хлебом. Молча посидели, чувствуя неуместность любых слов, даже привычно-ритуальных, в этом царстве голубого снега и тишины, в которую не проникали ни гул самолетов, ни моторы проносящихся по шоссе машин. Самолеты и машины двигались беззвучно, как на экране телевизора, у которого выключен звук. - Такие-то вот дела, Эдуард, - проговорил Лозовский, ощущая, как водка размывает скопившийся внутри лед. - Так он и не написал очерка. Да и ладно. Если бы ты знал, что жить тебе осталось всего день, стал бы ты писать очерк? Нет. И я бы не стал. - А что бы вы делали? - Что? Не знаю. Впрочем, знаю. Собрал бы вокруг себя всех своих. Жену, стариков, детей. И побыл бы с ними. Просто так. Чтобы они поняли, что я их люблю. - Почему вы сказали, что он не написал очерка? - спросил, помолчав, Эдик. - Он написал. - Откуда ты знаешь? - Он читал мне куски. Начало там было такое - про Христича: "Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка". "Будто обметенный полярными вьюгами". В смысле седой. - Разве он виделся с Христичем? - Когда первый раз полетел в Нюду, нет. Сказал, что нет. Христича вызвали в Тюмень. Они разминулись. - Откуда же он узнал, что Христич седой? - Рассказали. Или домыслил. Поэтому решил слетать еще раз. Раз написал, что видел, нужно увидеть. Я ему говорю: вычеркни, Степаныч, охота тебе туда тащиться. Погоды такие, что застрянешь в Нюде до Нового года. Нет, говорит, жалко. Начало действительно получилось живое... Вы курите? - Нет. - Я закурю? - Да на здоровье. Эдик выудил из тулупа пачку "Явы", оторвал фильтр и закурил, держа сигарету не между пальцами, а как бы в горсти, и затягиваясь коротко, быстро. - Ты что, сидел? - удивился Лозовский. - Нет, а что? - Зэки так курят. - А, это. Привычка, с армии. Я служил во внутренних войсках, в лагерной охране... И ведь все было за то, чтобы ему не ехать. Кольцов улетел куда-то за границу на переговоры, без него в конторе ничего не хотели решать. В разрешении на вертолет наотрез отказали. Там же у них свои вертолеты, арендованные. Ладно, говорит, сам как-нибудь доберусь. Добрался. - Так встретился он с Христичем или не встретился? Тулуп чуть шевельнулся - это Эдик внутри тулупа пожал плечами. - Об этом нужно спросить у самого Христича. Я звонил ему в Нюду - уже после этого. Ну, понимаете после чего. Сказали, приболел. Взял отпуск, улетел домой. У него дом где-то на югах. - Что еще было в очерке? - Про Христича, про Кольцова, про его "Союз". Про то, как он использует старые кадры "нефтянки", опыт и все такое. Лихо Степаныч размахнулся. Всю жизнь клепал информашки, а тут на тебе, целое полотно. Я еще посмеялся: смотри, как бы тебе это полотно боком не вышло. - Почему? - насторожился Лозовский. - Не любит наш губернатор Кольцова. - Чужак? - Нет. Кольцов наш, тюменский. Но его "Союз" зарегистрирован в Москве. Значит, все налоги платит в Москве, Тюмени от его дел почти ничего не перепадает. Ребята из "Сиб- ойла" дверь к губернатору ногой открывают, а Кольцову каждый вопрос приходится решать через бабки. Губернаторская команда доит его как хочет... Странновато все это, Владимир Иванович, вам не кажется? Степаныч же не пил, нельзя ему было. А сказали, что замерз в пьяном виде. Ну, понятно, ментам нужно закрыть дело. Но все равно не сходится. С кем-то подрался. С кем ему драться? Зачем? Он мухи никогда не обидел. Я вам честно скажу: он научил меня ценить жизнь. Такой, какая она есть. - Раньше не ценил? Эдик надолго задумался и сказал: - Не всегда. - Что же, по-твоему, произошло? - Кто его знает. Он собирал материал для очерка о "Союзе" Кольцова. Для положительного очерка. Это самое непонятное. Если бы копал компромат - другое дело, тогда все понятно. - Что? - Ну, что? А то сами не знаете. Тогда было бы ясно, что его убрали. - Ты говоришь об этом, как о погоде, - заметил Лозовский. - А для нас это и есть погода. Это Тюмень, Владимир Иванович. Здесь все держится на нефти. Миллиарды долларов крутятся. Вникните - миллиарды! Можете представить себе такие бабки? - Нет. - Я тоже. Но они есть. Понимаете? Их невозможно представить, но они есть. Они крутятся, что-то такое с ними делается. И мы с ними крутимся. Так, как хотят они. При таких бабках человеческая жизнь копейка. Сейчас еще ничего, немного устаканилось. А года четыре назад месяца не проходило, чтобы кого-нибудь не взорвали. Почему-то у нас модно было не стрелять, а взрывать. - Сколько дней Степанов был в Нюде? - Первый раз дня три. Второй два. А что? - Мог он узнать что-то такое, чего ему знать не следовало? - Сомнительно. "Нюду-нефть" наш УБЭП тряс по полной программе. С подачи губернатора. Если что, нашли бы, будьте покойны, тут не отмажешься. А что могло быть? Обычные дела: занижение объемов добычи, вся неучтенка идет налево. Тонна нашей нефти уходит примерно по двести баксов. А речь не о об одной тонне - о тысячах. Если не о десятках тысяч. Вот и прикиньте, какие тут игры. - Как можно пустить неучтенкой столько нефти? - усомнился Лозовский. - Кому нужно, те знают. Если Степаныч что и узнал, так по чистой случайности. Да и вряд ли. Народ там не из болтливых. А охрана такая, какой я нигде не видел. Командует бывший полковник, из военной разведки. Прошлым летом мы с ребятами пошли на моторке в те места порыбачить. Дай, думаю, возьму заодно интервью у Христича. Так нам даже на берег сойти не дали. - Почему? - Есть у меня кое-какие соображения. Три года назад "Нюда- нефть" загибалась. Сейчас - в порядке. Дело, думаю, в Христиче. Генералы "нефтянки" - народ очень опытный. Может, у него были данные разведочного бурения, о которых никто не знал. Или применил какую-то новую технологию. Это раньше было - обмен передовым опытом. А сейчас передовой опыт - "ноу хау". Очень больших бабок стоит. Потому и не любят чужих глаз... Скажите, Владимир Иванович, вы ведете свое расследование? Я бы мог... - Нет! - перебил Лозовский. - И ты не суйся. Даже не пытайся. Этим должны заниматься профессионалы. Мы обратимся к генеральному прокурору, он возьмет дело под свой контроль. - На том и заглохнет, - разочарованно заключил Эдик. - А я думал, что Степаныч был вашим другом. - Он не был моим другом. Он мой друг. И останется им. Теперь уже навсегда. Ладно. Иди к машине, догоню. Эдик ушел. Лозовский поднялся со скамьи и снял шапку. - Пусть земля тебе будет пухом, Коля. Глотнул из горла, поставил бутылку с остатками водки в снег под снимком Степанова, прикрыл горбушкой. -Теперь тебе можно. "Он вас любил, Володя, он вас любил". Когда Лозовский выбрел с кладбища на шоссе, рядом с редакционной "Нивой" стоял темно-зеленый "лендкрузер" с черными защитными дугами и галогенными фарами на верхней консоли. Водитель сидел в машине, а пассажир прохаживался по обочине. Он был в черном кожаном меховом пальто, на голове чуть набекрень, надвинутая до бровей, была большая шапка из огненно-красного лисьего меха. - Здравствуйте, Лозовский, - не подавая руки, проговорил он. - Я знал, что мы встретимся. Но не думал, что в таком необычном месте и при таких необычных обстоятельствах. Это был президент ОАО "Союз" Кольцов, на котором странным образом замкнулись два сюжета из жизни Лозовского, судьбы двух близких ему людей - журналиста Николая Степанова и генерального директора компании "Нюда-нефть" Бориса Федоровича Христича. III Уже первое упоминание Христича в письме Кольцова главному редактору "Российского курьера" заставило Лозовского помрачнеть. Давняя история о том, как он попытался защитить Христича и что из этого вышло, была для него одним из самых неприятных, самых тягостных воспоминаний. В свое время, предложив Попову очерк о Христиче и получив отлуп по той причине, что Христич из комсомольского возраста вышел и при всех его заслугах публикация очерка о нем в молодежном журнале неуместна, Лозовский не отступился. Ему понравился Христич. Он был из тех фанатично увлеченных своим делом людей, которые всегда вызывали у Лозовского легкую зависть и острое сознание собственной недоделанности. Еще в юности им повезло найти свое дело, они занимались только своим делом, а все остальное приходило как бы само собой, без их участия и усилий. Дело двигало их, приносило материальные блага, высокие должности, звания и награды. В тридцать лет они становились докторами наук, в тридцать пять генералами, в сорок руководителями крупнейших комбинатов и строек. Таким был и Борис Федорович Христич, серб по происхождению, семью которого еще в девятнадцатом веке ветрами истории занесло в Приазовье. Восемнадцатилетним студентом Московского института имени Губкина он впервые попал в Западную Сибирь, в экспедицию, которой руководил легендарный Фарман Салманов. Это и предопределило его судьбу. Летом 85-го года, когда Лозовский с ним познакомился, он уже несколько лет был лауреатом Ленинской премии, Героем Социалистического Труда, доктором наук, хотя ему не исполнилось и пятидесяти. Рослый, жилистый, со смуглым, несколько высокомерным лицом, с легкой сединой в черных вьющихся волосах, он словно был подключен к неиссякаемому источнику энергии. Рабочий день у него заканчивался не раньше полуночи, а уже в пять утра перед управлением, размещавшемся в большом рубленом доме на окраине Нижневартовска, только начавшего прорастать из болота белыми кварталами многоэтажек, порыкивал зеленый, плоский, как колорадский жук, вездеход "Газ-47" или тяжело приземлялся, вздымая тучи пыли и листьев, вертолет Ми-8. И очень понравилась Лозовскому цитата на листе ватмана над столом в его кабинете: "Если трудности кажутся непреодолимыми, значит близок успех. Анахарсис Клод, IV век до н.э." Кто такой Анахарсис Клод, живший в четвертом веке до новой эры, хозяин кабинета не знал. Не узнал этого и Лозовский, хотя позже рылся в энциклопедиях. Но фраза запомнилась своей парадоксальностью и заменила в сознании Лозовского бледный ее аналог из популярного тогда шлягера Аллы Пугачевой: "Если долго мучиться, что-нибудь получится". При знакомстве Христич отнесся к Лозовскому с некоторой пренебрежительностью, с какой серьезный человек, занятый серьезным делом, только и может относиться к сценаристу фильма "Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет". Но потом, почувствовав неподдельный уважительный интерес к себе, оттаял, возил по промыслам, знакомил с мастерами и бригадирами, показывал скважины, как хороший хозяин показывает высокоудойных коров: эта скважина может давать столько-то нефти в сутки, а та столько-то. Цифры ничего не говорили Лозовскому, он понимал лишь, что это много. Однажды уточнил: - Может давать. А сколько дает? - Столько и дает, - с неожиданной злостью ответил Христич и помрачнел, замкнулся, ушел в себя. В нем угадывался какой-то надрыв, глубинная раздраженность, причин которой Лозовский не понимал, пока однажды вечером, у костра на таежной заимке, Христича не прорвало. То ли выпито было многовато, то ли накопилось в душе и рвалось наружу. Тогда Лозовский и узнал, что все успехи советских нефтяников, о которых с гордостью рапортовали на съездах, есть результат злостного браконьерства. Месторождение, которое могло работать сто лет, при хищническом выкачивании нефти истощалось за десятилетие, извлекалось не больше пятнадцати процентов запасов, а все остальное оказывалось недоступным по каким-то геологическим причинам, из которых Лозовский уяснил лишь то, что горизонты обводняются и для месторождения это очень плохо. Между тем существуют газлифтный, глубиннонасосный и еще какие-то способы, которые позволяют брать из пластов до девяноста процентов нефти, но никому это не нужно. - Курвы! - выругался Христич. - Попомни мои слова: наши внуки нас проклянут! Это было тем более трогательно, что детей у него не было, соответственно и внуков быть не могло. Его жена Наина Евгеньевна, высокая стройная красавица с большими нежными глазами газели, была из Баку, где смешение кровей иногда рождает удивительные женские характеры - с русской своевольностью и восточной преданностью. Она приехала в Тюмень на преддипломную практику, без памяти влюбилась в Христича и сопровождала его во всех сибирских экспедициях, быт которых не слишком-то пригоден для женщин. Скорее всего, как это часто случается, застудила придатки и детей иметь не могла. Сама проблема нерационального использования природных богатств не вызвала у Лозовского желания немедленно взяться за перо. О проблемах только ленивый не писал, толку от этого было чуть. Но поддержать человека, противостоящего диктату партийных функционеров, главной и единственной целью которых всегда было отрапортовать об успехах, - в этом Лозовский видел свою обязанность журналиста и даже некоторое оправдание своей профессии, в сути своей вполне паразитической. Вернувшись в Москву, он начал обход редакций, соблазняя важностью проблемы. В "Литературной газете" темой заинтересовались, но как-то вяло. В "Огоньке" все номера были забиты на год вперед. Клюнули в "Известиях". Как и сам Лозовский, в редакции не питали никаких иллюзий насчет того, что выступление газеты поможет решить проблему, но наехать на партноменклатуру показалось соблазнительным в свете провозглашенного Горбачевым обновления, которое еще не стало перестройкой, а существовало лишь в эмбриональном состоянии "интенсификации". Лозовский предложил назвать статью "Браконьеры". В отделе поправили: "Хозяева и браконьеры". Статья вышла под заголовком "Быть хозяином". Она произвела эффект, настолько неожиданный и для автора, и для "Известий", что случай этот вошел в журналистский фольклор наравне с волком, который пасет овец. Работая над статьей, Лозовский был уверен, что хищническая нефтедобыча - это местная тюменская самодеятельность, продиктованная руководителям обкома карьерными соображениями. Но, как выяснилось, такая практика была повсеместной. В редакцию пошли письма и телеграммы - из Татарстана, Башкирии, Азербайджана, Казахстана. Отзывы были такого рода, что наконец-то об этом преступном бардаке, за который нужно сажать, заговорили в печати. Редактор отдела "Известий" Гриша Мартынов, через которого шла статья, сначала ликовал, на летучках демонстрировал пачки писем. Потом притих. Потом начал нервничать. - Тебе не кажется, что мы сунулись немножко не туда? - поделился он своими ощущениями с Лозовским. "Немножко не туда" - это было сказано слишком слабо. А насколько не туда - на этот счет Лозовского просветил министр нефтяной промышленности СССР. Он неожиданно вызвал его к себе телефонограммой, два часа, пока шло заседание коллегии, промурыжил в приемной, а потом обрушился с жаром, не растраченным на коллегии: - Писаки х..вы! Ты хоть понимаешь, что ты наделал, мудак?! - Я наделал? - огрызнулся Лозовский, давно усвоивший, что хамство - лучший способ отвечать на хамство. - А вы меня расстреляйте. И сразу будет полный порядок. Если это все, что вы хотели мне сказать, я, пожалуй, пойду. Дела, знаете ли. - Сиди, твою мать! - рявкнул министр. Причина этого странного вызова и начальственного гнева выяснилась чуть позже, когда министр, поостыв, провел Лозовского в комнату отдыха, налил ему редкого по тем временам шотландского виски, а сам хватанул фужер водки. В статье "Быть хозяином" министр усмотрел намек на то, что это он поощряет практику браконьерства. Это обидело его смертельно. Он вышел из "нефтянки", начинал буровым мастером, с браконьерством боролся как мог, но мог немногое, а точнее - не мог ничего. - Почему? - спросил Лозовский. - Он спрашивает! Раньше надо было спрашивать! Перед тем как писать! Министр выматерился так, что сразу стало ясно, что он действительно выбился наверх из глубин народной жизни, но все-таки объяснил. То, что Лозовский посчитал местной самодеятельностью Тюменского обкома партии, было не самодеятельностью, а государственной политикой. Нефть выкачивали без меры, потому что не выкачивать не могли. Нефтедоллары питали всю экономику СССР, истощенную собственной неэффективностью, непомерными расходами на оборону, войной в Афганистане и братской помощью угнетенным народам всего мира, ведущим освободительную борьбу. Но и это было еще не все. Выступление "Известий" имело серьезнейшие политические последствия. Оно нанесло удар по репутации Советского Союза как мировой державы с неисчерпаемыми нефтяными запасами и, следовательно, с безграничными финансовыми возможностями. Запасы-то неисчерпаемы, но русские, оказывается, губят их неумелой эксплуатацией. Наивно было бы думать, что на Западе об этом не знали. Но статья "Быть хозяином", в которой о проблемах советской "нефтянки" было сказано открытым текстом, подкрепила выводы, сделанные аналитиками госдепартамента США. Это усилило позиции президента Рейгана и позволило ему добиться от конгресса новых ассигнований на программу СОИ, стратегической оборонной инициативы, имевшей целью окончательно обескровить экономику "империи зла". Когда Лозовский рассказал о разговоре с министром в "Известиях", Гриша Мартынов схватился за голову: - Ни ... себе! А потом сказал: - Все. Нам п....ц! Так и вышло. В "Известиях" попытались срочно организовать "круглый стол" и на нем расставить правильные акценты. В ЦК поступили по-своему. Лучший способ решить любую проблему - сделать вид, что ее нет. Нет никакой проблемы, и точка. Выступление "Известий" было признано ошибочным, грубо извращающим положение дел в нефтяной промышленности СССР. Мартынова уволили со строгим выговором с занесением в учетную карточку, главному редактору указали. Лозовского не исключили из партии единственно по той причине, что членом партии он не был. Ему на некоторое время перекрыли кислород во всех партийных изданиях, Гриша Мартынов перебивался заметками в журнале "Сельская новь". Но оба считали, что легко отделались. Позже, уже в "Российском курьере", где Мартынов, приглашенный Лозовским, работал ответственным секретарем, они иногда вспоминали эту историю и поражались ее фантасмагоричности. Журналист написал правдивую на все сто процентов статью. Редактор ее опубликовал. И ни тот, ни другой даже на мгновение не задумались, а в чем, собственно, их вина и почему они должны радоваться легкости наказания. - А ведь это мы с тобой развалили Советский Союз, - сказал однажды Мартынов. - Нас извиняет только одно. У нас не было таких серьезных намерений. Для Бориса Федоровича Христича вся эта история имела последствием то, что его без шума убрали с должности начальника управления. Как тогда говорили - методом ударной возгонки: перевели в Москву, дали хорошую квартиру и назначили директором научно-исследовательского института нефтяной промышленности. Наина Евгеньевна, прожившая всю жизнь в тайге, сияла. Больше всего ее восхищало, что в Москве нет комаров. Муж ее восторгов не разделял. Перед ним открывалась уверенная академическая карьера, но он уже был заражен вирусом правдоискательства. Получив доступ ко всей информации о положении в "нефтянке", он бомбардировал докладными записками Совмин, Госплан и Политбюро, писал Горбачеву, а всех, кто пытался его хоть немного утихомирить и воззвать к его здравому смыслу, воспринимал как личных врагов. Время от времени приезжая к нему, Лозовский с грустью наблюдал, как этот сильный, талантливый, неукротимый человек, хозяин тайги, превращается в неврастеничного диссидента в худшем варианте - много говорящего, много пьющего, способного слышать только себя. Кончилось это тем, чем и должно было кончиться. После интервью, которое Христич дал корреспонденту "Радио Свобода" Марку Беленькому, спровоцировавшему его на очень резкие высказывания о политике Горбачева, его отстранили от руководства институтом и вызвали в Комитет партийного контроля. Христич швырнул на стол председателя КПК партбилет, бросил квартиру и уехал из Москвы неизвестно куда. Лозовский отловил Марика и набил ему морду. Это его развлекло, но тяжести с души не сняло. В том, что с Христичем произошло, он считал виноватым себя. С тех пор он ничего не слышал о Христиче. Узнав из письма Кольцова в "Российский курьер", что он генеральный директор компании "Нюда-нефть", Лозовский сначала обрадовался. Хозяин тайги вернулся в тайгу, снова оказался при своем деле. И то, что дохлая компания "Нюда-нефть" под его руководством всего за три года выбилась в лучшие, что производительность скважин там в среднем в три раза выше, чем по всей Тюмени, казалось вполне естественным. Вряд ли у Христича были, как предположил Эдик, какие-то данные разведочного бурения, о которых никто не знал. А вот то, что он применил новые технологии нефтедобычи, о которых говорил в памятный вечер на таежной заимке, было похоже на правду. Но информация о том, что на Христича заведено уголовное дело за неуплату налогов, заставила Лозовского умерить свою радость. Он знал, что Борис Федорович, как и большинство крупных руководителей в те времена, экономикой не интересовался и все эти дела всегда передоверял своим замам. К задержке налоговых отчислений в бюджет он никак не мог быть причастен. А это значило, что его подставили. Небрежное "Уладим" нефтебарона Лозовского не успокоило. Если Христич не знает своей вины, он никогда не напишет в налоговую полицию покаянного заявления, на основании которого можно прекратить уголовное преследование. Не тот человек. А если дело не будет прекращено - что? От двух до семи лет? При случае Лозовский намерен был узнать у Кольцова, удалось ли ему уладить дело и как. И вот случай представился. Но сейчас Лозовского волновало совсем другое. Тюрин сказал: "Если мы правы, они сами на тебя выйдут". Они вышли. Лозовский спросил: - Когда вы говорите, что мы встретились в таком необычном месте и при таких необычных обстоятельствах, что вы имеете в виду? - Кладбище, - ответил Кольцов. - Смерть. - Вот как? - холодно удивился Лозовский. - Не знаю более обычного места, чем кладбище. В городе может не быть аэропорта, магазина, даже пивной. Но кладбище есть всегда. А смерть... Вы считаете себя бессмертным? IV Еще при первой встрече в Москве Лозовский обратил внимание на странную малоподвижность лица Кольцова. Сейчас, в рассеянном свете угасающего зимнего дня, оно выглядело серой маской, даже мороз не тронул его румянцем. Это было лицо человека, вся жизнь которого проходит в кабинетах с кондиционированным воздухом, с предупредительными референтами и профессиональными сотрудниками, на которых не нужно повышать голоса и даже выражать неудовольствия соответствующей гримасой. На слова Лозовского, мрачноватую двусмысленность которых сам он понял только после того, как их произнес, Кольцов не прореагировал - будто и не услышал. - Отпустите машину. Вас отвезут в аэропорт. Нам нужно поговорить о делах. Откуда-то возник молодой человек с быстрыми внимательными глазами - охранник, с которым Кольцов приезжал в "Правду", предупредительно открыл перед Лозовским заднюю дверь джипа. - Прошу, - пригласил Кольцов, даже в мыслях, вероятно, не допуская возможности отказа. Лозовский высокомерно, сонно посмотрел на него с таким видом, будто не понимает, о чем им говорить, потому что никаких дел у него с нефтебароном нет. Но из вежливости снизошел: - Минутку. Мне нужно закончить свои дела с Эдуардом. Он прошел к "Ниве", возле которой топтался Эдик, отметив, как под огненным мехом шапки недоуменно привздернулись черные брови нефтебарона. Забрав из салона свою дорожную сумку, пожал журналисту руку и дал визитную карточку, выполненную по эскизу одного из лучших дизайнеров Москвы и отпечатанную во Франции на плотной, тонкого тиснения, голубоватой бумаге "верже". - Рад был познакомиться, Эдуард. Спасибо за помощь. Будешь в Москве - заходи. Эдик уважительно рассмотрел визитку и с сомнением покачал головой: - Не знаю, когда я буду в Москве. Слишком большая стала Россия. Раньше два часа - и в столице. А сейчас на билет нужно копить месяц. Владимир Иванович, я вот что хочу сказать... - Знаю. Хочешь стать собкором "Курьера". Подумаем. Эдик неожиданно покраснел и растерянно, со жгучей обидой посмотрел на Лозовского: - Да вы что?! Владимир Иванович! Вы что?! Вы думаете, я только из-за этого... Вот все вы, москвичи, такие!.. Все!.. Все вы... - Ну-ну, кто? - Говно! Эдик в клочки разорвал визитку, швырнул обрывки на снег и полез в "Ниву". Лозовский ухватил его за плечи и вынул из машины, стараясь не выронить Эдика из тулупа. Тот отбивался: - Пустите меня! Отвалите! Отстаньте! Материализовался охранник: - Разрешите помочь? - Обойдусь. - Имею приказ. - Пошел на ...! Охранник исчез. Лозовский показал Эдику на обрывки визитки и строго предупредил: - Ты разорил меня на полтора доллара. Больше этого не делай. А теперь выкладывай. О Степанове, я правильно понял? - Да, - хмуро кивнул Эдик. - Я так думаю, что Степаныч все- таки встретился с Христичем. Еще в первый приезд. У него в очерке было про его кабинет. Типа простой. И про надпись на стенке. Насчет того, что если тебя прижало, то скоро будешь на льду. - На каком льду? - Ну, в шоколаде. В порядке. - Понял. Дальше. - Выходит, Степаныч был у него в кабинете, правильно? А кто его пустит, если нет хозяина?.. Это одно. Другое вот что. Смурной был Степаныч. Улетел веселый, прилетел смурной. Сказал: буксует очерк. Но я сейчас думаю, дело не в очерке. Узнал он что-то от Христича. Как вы сказали: чего ему знать не следовало. - Так, - проговорил Лозовский. - Слушай меня внимательно. С этой минуты ты собкор "Российского курьера" по Тюменской области. Ты сказал, что у Христича дом где-то на югах. Твое первое задание: узнать адрес. Он достал еще одну визитку, написал два номера: - Это мой домашний, это мобильный. - Немного подумал и приписал еще номер. - Мобильный Тюрина. На всякий пожарный. Если что, он меня найдет. Тюрин Павел Петрович. Он же Павел Майоров. - Знаю, - кивнул Эдик. - Я читал его корреспонденции в "Курьере". - И как тебе они? - заинтересовался Лозовский. - Информативно. Но словарный запас маловат. - А вот этого ему никогда не говори. Читал, информативно. И все. Понял? - Обидится? - Огорчится. И еще. Банк, через который "Союз" проводит платежи... - Знаю, - кивнул Эдик. - "Союз-кредит". Карманный банк Кольцова. Он обслуживает только "Союз". - В середине ноября у них был сбой в компьютерной системе. На шесть суток. Хотелось бы знать, был или ничего не было. Но это, пожалуй, тебе не по силам. Так что считай, что это не задание, а пожелание. - Обижаете, Владимир Иванович. Нет ничего проще. У меня там знакомая работает операционисткой. - Хорошая знакомая? - Более чем. У меня даже возникают насчет нее серьезные намерения. Но я их стараюсь давить. Пока удается. - По-моему, мы получили в Тюмени неплохого собкора, - заметил Лозовский. - Спасибо, шеф. Постараюсь соответствовать. - Действуй. И сразу мне. Звони в любое время дня и ночи. - Ночью не получится, - с сожалением сказал Эдик. - Телефон мне никак не поставят. А на коммерческой основе - пупок развяжется. Лозовский протянул ему свой мобильник: - Держи. Редакционное имущество. Обращайся бережно. Пиво им не открывай, орехи не коли, в собак не швыряй. Счет будешь присылать, оплатим. И вот что еще, Эдуард. Про то, что ты ищешь адрес Христича, не должен знать никто. Никаких прямых расспросов. Только окольные. Отнесись к этому очень серьезно. Как-то не улыбается мне отморозить уши на твоей могиле. - Вы думаете... даже так? - Ты мне что сказал про Тюмень? Так вот я говорю тебе то же самое. - Понял, Владимир Иванович. Извините меня. - За что? - Ну, что назвал вас говном. Лозовский усмехнулся: - За правду не извиняются. Он вернулся к "лендкрузеру". Охранник открыл перед ним дверь джипа и занял место рядом с водителем. Кольцов приказал: - В город. V За двадцать с лишним лет журналистской работы Лозовский вдоль и поперек объехал весь Советский Союз. Каждый город, в котором он побывал, запоминался какой-то одной деталью, а эта деталь вытаскивала из памяти все остальное. В заполярном Норильске это были капитальные двухэтажные помойки. В Минске белые лебеди на туманном озере. В Барнауле пышные, непередаваемой вкусноты караваи. В Термезе комары, злобные, как крокодилы. Тюмень была из тех городов, которые не оставили в памяти ничего. Как Челябинск, Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, Орск. Оказавшись в них, Лозовский ощущал себя так, будто взял в руки книгу, про которую точно знал, что читал ее, но про что эта книга, не помнил решительно. Заводские трубы, нефтехранилища, забитые цистернами железнодорожные пути, деревянные окраины и безликий каменный центр той уныло правильной планировки, по сравнению с которой даже новые типовые кварталы казались дерзким архитектурным изыском. Но теперь, глядя на город через тонированные стекла джипа, Лозовский подумал, что зацепка останется: современные офисы нефтяных компаний с известными всей России названиями- брендами - "ТНК", "ЮКОС", "РОСНЕФТЬ", "СИБ-ОЙЛ". На фоне облезлых домов, среди улиц с разбитым асфальтом, с нечищенными по случаю прошедших новогодних праздников тротуарами, по которым спешили с работы люди в черном, они выглядели вызывающе, самодовольно, нагло. Лозовский предполагал, что "лендкрузер" пристанет к одному из таких офисов, но джип миновал центральную площадь с помпезным зданием бывшего обкома партии, а ныне администрацией губернатора, свернул в старую часть города и притормозил возле недавно отреставрированного трехэтажного особняка с кариатидами на фасаде. От улицы особняк отделяла высокая кованая ограда, от ворот к подъезду вела расчищенная от снега аллея с маленькими елками и стилизованными под старину фонарями. Так и виделись кошевы с медвежьими полостями и лакированные санные кареты, подвозящие к особняку губернских дам и господ, имеющих быть у предводителя дворянства на благотворительном балу в пользу сироток. Патриархальную гармонию нарушали лишь тарелка спутниковой антенны и особенно вывеска "Союз", уместная на здании обкома, но никак не на крыше этого особняка. Она не вязалась ни с кариатидами, ни со спутниковой антенной, ни с самой Тюменью, уже со скрипом вплывшей, как старая баржа, в новые времена. Странным образом она мгновенно превращала историю в винегрет. Лозовскому почему-то сразу вспомнился твердокаменный коммунист Зюганов, вылезающий из шестисотого "мерседеса". Аббревиатура ОАО "Союз", нейтрально выглядевшая на бумаге, здесь била в глаза своей претенциозностью и обнаруживала в человеке, который выбрал для своей компании это название, амбиции те еще. "Союз" - не хухры-мухры! - Симпатичный особнячок, - отметил Лозовский тем тоном, каким в преддверии серьезного разговора делают замечания посторонние, попутные. - А вот вывеска не смотрится - не на месте. - Мы строим офис в Москве. Там она будет на месте, - ответил Кольцов так же попутно. В просторном, обставленном современной добротной мебелью кабинете на втором этаже особняка, куда они поднялись по мраморной лестнице, покрытой красным ковром, Кольцов указал Лозовскому на глубокое кожаное кресло, а сам остался стоять возле письменного стола. Без пальто и шапки он оказался неожиданно маленьким и напомнил Лозовскому атомный ледокол "Ленин", который он однажды видел в порту Мурманска и который поразил его своими игрушечными размерами. Ему объяснили, что это не сам "Ленин", а его точная копия - сателлит, вывозящий отходы ядерного топлива. Такой же маленькой копией самого себя был и Кольцов - копией того Кольцова, каким он вырисовывался из составленной Региной Смирновой справки, каким казался партнерам, конкурентам и, возможно, самому себе: известным тюменским нефтепромышленником, крупным бизнесменом, президентом уверенно набирающей силу финансово-промышленной группы "Союз" - одного из самых агрессивных игроков на нефтяном рынке России. Кольцов сразу приступил к делу. - Я разочарован, Лозовский. Я очень разочарован, - заговорил он, для убедительности пристукивая по столу костяшками пальцев. - Я сделал господину Попову серьезное предложение и был вправе рассчитывать, что и ко мне отнесутся столь же серьезно. Вместо этого... - Притормозите, - остановил его Лозовский. - Какое предложение вы сделали господину Попову? - Он не сказал вам? - Нет. - Почему? - Вероятно, не счел нужным. - В таком случае не уверен, что это следует делать мне. Лозовский поднялся из кресла, одернул пиджак, поправил галстук и улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на какую был только способен. - Господин Кольцов, встречу с вами я буду вспоминать долго и с удовольствием. Кофе у вас был замечательный. А коньяк так просто слов нет. Никогда такого не пил. И когда я говорю "никогда такого не пил", это и значит, что я никогда такого не пил. А теперь распорядитесь вызвать такси. За такси я заплачу сам. Мгновение помедлив, Кольцов нажал кнопку звонка. Бесшумно возникла секретарша, подтянутая, средних лет дама в строгом английском костюме. - Кофе и коньяк для гостя. - И бутерброд, - подсказал Лозовский. - С ветчиной. Большой. Можно два. Дама удалилась. Кольцов обошел стол, нажал клавишу интеркома: - Зайдите. Появился молодой референт, каких Лозовский немало повидал в пресс-службах крупных компаний - знающих себе цену, уважающих патрона без подобострастия, предупредительных без угодливости, вполне столичного вида. И все же некий перебор в нем был: в слишком модном костюме, в слишком модном галстуке, в модных туфлях на высоком скошенном каблуке, в чуть-чуть излишней самоуверенности - налет провинциальности, какой Лозовский отметил и в Кольцове, когда тот в фойе "Правды" вознамерился поцеловать руку Милене Броневой. В фойе "Правды" руки женщинам не целуют. - Шеф? - Ситуация в "Российском курьере". - Я докладывал. - Повторите. Референт покосился на Лозовского, вновь свободно развалившегося в глубоком кресле, и вопросительно взглянул на Кольцова. - Слушаем, - кивнул тот, давая понять, что при Лозовском говорить можно, сам занял свое кресло и как бы утонул в нем, слился с мебелью, стал частью кабинета. Но сесть сотруднику не предложил, что было, по всей вероятности, необычно и заставило референта подобраться. - Влиятельный московский еженедельник. Политическая ориентация умеренно-центристская. Объем двадцать четыре полосы. Выходит с января девяносто четвертого года. По данным прошлого года тираж сто двадцать тысяч экземпляров. Распространяется в основном по подписке. Ориентирован на деловые круги. Рейтинг стабильно высокий. Последнее время несколько снизился. В штате тридцать два журналиста. Большая сеть нештатных корреспондентов в Москве и на местах. - Финансовое положение? - Крайне неудовлетворительное. Пакет акций журналистского коллектива заложен в банке. Контрольный пакет у московских властей - у АФК "Система". Блокирующий, двадцать пять процентов плюс одна акция, у одного из сотрудников. - У кого? - Некто Лозовский. Шеф-редактор отдела расследований. Профессионален. Очень хорошо информирован. Беспринципен. Самовлюблен. Считает себя лучшим журналистом Москвы. По складу характера хам. - Хам? - заинтересовался Лозовский. - Странно. А мне он показался воспитанным человеком. Почему же он хам? - Комплекс неполноценности, - вежливо пояснил референт и продолжил, обращаясь к шефу: - Уязвленное честолюбие - рвался стать главным редактором, но не стал. Неуправляем. Для налаживания контактов не пригоден. В этом смысле больше подходит... - Достаточно. Менеджмент? - Генеральный директор - Броверман. В редакционную политику не вмешивается. Главный редактор - Попов... Дверь приоткрылась, всунулась девичья мордашка: - Можно? Впорхнула молоденькая секретарша с подносом, накрытым крахмальной салфеткой, по знаку Кольцова поставила поднос на журнальный стол рядом с креслом Лозовского. Под салфеткой оказался кофейный сервиз, бутылка "Боржоми", бутылка коньяка "Хеннесси" и тарелка с двумя бутербродами с красной икрой. Бутерброды были обширные, на белых подрумяненных тостах, в потеках сливочного масла, с густым слоем икры. При виде их Лозовский невольно сглотнул слюну и вспомнил, что с утра ничего не ел. Но рюмка почему-то была только одна и только один фужер. - Ветчины не было, извините. - Переживу. Обернув бутылку "Хеннесси" салфеткой, она хотела наполнить рюмку, но Лозовский решительно возразил: - Не сюда. Сюда, - показал он на фужер. - А сюда - для вашего шефа. Секретарша сделала большие глаза и шепотом сообщила: - Он же не пьет. - Совсем? - тоже шепотом удивился Лозовский. - Совсем. - Это ужасно. Спасибо, деточка. Я привык к самообслуживанию. С этими словами набуровил треть фужера коньяка, махнул его крупным глотком и занялся бутербродом. Секретарша выпорхнула. - Продолжайте, - обратился к референту Кольцов. - О Попове подробней. - Пятьдесят лет. Образование МГУ, Академия общественных наук. Человек команды, но слишком прямолинеен, тонкостей не улавливает. Отсюда проколы. Летом девяносто девятого года сделал ставку на связку Примаков - Лужков. Ошибку понял, но поздно. "Курьер" - последняя возможность быть на плаву. Готов лечь под кого угодно при условии, что останется главным редактором. - Положение в редакции? - Прочное. Имел место конфликт с Лозовским. Сейчас отношения наладились. Года три назад мэр Лужков приказал уволить Попова. Лозовский увольнение заблокировал. - Следовательно, Попов и Лозовский одна команда? - Да, шеф. Друзьями они не стали, но у них нет выбора. Когда корабль тонет, все гребут в одну сторону. А их корабль тонет. - Все? - Все. - Спасибо. Вы уволены. Референт превратился в ошарашенный вопросительный знак. - Но... - Идите получите расчет. - Шеф! - Свободны. - Круто! - оценил Лозовский, когда референт, низведенный до многоточия, мелким горохом высыпался из кабинета. - В бизнесе ошибки недопустимы. Мелкие ошибки недопустимы особенно. Их трудно отследить. Крупные ошибки прогнозируемы. Самые грандиозные проекты рушатся из-за мелких ошибок. - Вы прямо как мой старшина в учебке, - отметил Лозовский, покончив с одним бутербродом и берясь за второй. - Он всегда говорил: "Рядовой Лозовский, мне до феньки, что пуговица у тебя болтается на сопле. Но сегодня ты потеряешь пуговицу, а завтра затвор от карабина. Два наряда вне очереди!" Он говорил, конечно, не "до феньки", более выразительно, но смысл тот же. - Ваш старшина был глубоко прав. Я уже понял, что мы неправильно оценили ситуацию. В чем? - Вы правильно оценили ситуацию. Если бы это была фирма. В журналистике другие приоритеты. Не факт, что все бросаются дружно грести, когда корабль тонет. Бывают случаи, когда лучше дать ему потонуть. Чтобы он не достался врагу. Фразеология советская, но вполне уместная в фирме "Союз". С чего это вы так назвали свою компанию? - Вернемся к нашим делам, - вновь продемонстрировал Кольцов свою способность слышать только то, что желал слышать. - Господин Попов ввел меня в курс проблем "Российского курьера". Он предложил мне купить у московского правительства контрольный пакет акций "Курьера"... - И отдать ему в доверительное управление? - предположил Лозовский, наливая кофе в тончайший фарфор. - Он на это рассчитывает. - Вы обещали? - Я не исключил эту возможность. Но позже принял другое решение. Сейчас медиа-бизнес меня не интересует. Я предложил следующий вариант. Я покупаю типографию в Красногорске... Вы слышали о ней? - Я слышал о ней столько, что уже не верю в ее существование. Это миф, рожденный воспаленным воображением Бровермана. - Это не миф. Типография существует, покупка ее реальна. Так вот, я покупаю типографию, вы печатаете в ней "Российский курьер" по минимальным расценкам - по символическим. Разумеется, не вечно. До тех пор, пока "Курьер" не выйдет на самоокупаемость. - Вы только что сказали, что вас не интересует медиа-бизнес. - Типография - хорошее вложение капитала. При грамотном руководстве это очень прибыльное предприятие. Один мой знакомый, лондонский издатель, говорит так: "Мы печатаем не книги, мы печатаем деньги". - Сэр, - добавил Лозовский. - Сэр? - Так говорит ваш лондонский знакомый. "Мы печатаем не книги, мы печатаем деньги, сэр". - Вы все время пытаетесь увести разговор в сторону, - заметил Кольцов. - Почему? - Я расслабился. Бутерброды были хороши, коньяк хорош. А вот кофе не очень. Только не спешите увольнять секретаршу. Просто пусть сменит сорт. - Лозовский промакнул губы и бросил салфетку на поднос. - Я вас внимательно слушаю. - Такое предложение я сделал господину Попову. Серьезное предложение. Полагаю, вы не будете этого отрицать. - Оно не просто серьезное. Оно характеризует вас как очень остроумного человека. Одним выстрелом вы убиваете двух зайцев. Удачно размещаете капитал и получаете рычаг давления на "Российский курьер". Что ценно - не афишированный. Сегодня тарифы символические, а завтра очень даже не символические. Финансовая узда. Браво, господин Кольцов. Мысленно аплодирую. - Вы всегда подозреваете партнеров в задних мыслях? - Да. А вы? - Остановимся на том, что мое предложение серьезное. Оно решает сегодняшние финансовые проблемы "Курьера". О том, что будет завтра, будем говорить завтра. В ответ я попросил совсем немного: опровергнуть интервью генерала Морозова в адекватной форме. Господин Попов предложил сделать это в форме очерка о моем бизнесе. Не скажу, что эта идея мне очень понравилась. Реклама никогда не бывает лишней, но лишь в том случае, если реклама умная. Попов уверил меня, что очерк напишете вы. Это была единственная причина, по которой я согласился. - Если вы спросите, люблю ли я комплименты, честно скажу: да. Продолжайте. - И что же я узнаю? Вы перепоручили дело местному журналисту. Я ничего не имею против журналиста Степанова. Он произвел на меня хорошее впечатление. Серьезен, обстоятелен. Знает проблему, владеет историей вопроса. В целом мне понравился устроил очерк, который он написал. - Вы читали очерк? - Да. Он показал мне первый вариант. Попросил дать свои замечания. Я дал. - У вас сохранился экземпляр? - Где-то есть. Ксерокопия. Оригинал я вернул Степанову со своими пометками. Встретиться с ним не смог, так как срочно улетел на переговоры в Лондон. В целом, повторяю, очерк мне понравился. Даже очень понравился... - Не здесь бы нам вести этот разговор! - резко перебил Лозовский. - Не здесь! - Где? - На кладбище. Над могилой журналиста Степанова, очерк которого вам понравился! - Понимаю ваши чувства, - проговорил, помолчав, Кольцов. - Да, понимаю. В