приносили. Мэр Лужков вызвал Попова, хмуро выслушал его оправдания и приказал заменить его человеком, способным быстро выправить положение. Приказ мэра не был выполнен: Лозовский блокировал увольнение Попова. Сложилась патовая ситуация: и у московских властей с контрольным пакетом акций "Курьера", и у Лозовского с его двадцатью пятью процентами плюс одна акция руки оказались связанными, как у боксеров в клинче. Неизвестно, чем бы это противостояние кончилось, но тут - гораздо быстрее, чем можно было ожидать, - сбылся политический прогноз Бровермана. Начало антитеррористической операции в Чечне обвально изменило расстановку сил, Примаков неожиданно отказался от борьбы за президентское кресло, московскому мэру пришлось уже думать о том, чтобы сохранить свое положение. "Российский курьер" как один из инструментов предвыборной кампании оказался ненужным. Он был предоставлен самому себе. Лозовский знал, что и своим противодействием, и особенно своей защитой превратил Попова из недоброжелателя в лютого врага, который при первой же возможности раздавит его, как клопа. Но на это ему было плевать. Главное - "Российский курьер" продолжал выходить в том виде, в каком выходил. И лишь на редакционных летучках Попов давал выход своим чувствам. VII Как профессиональные повара чаще всего не едят того, что они приготовили, так и профессиональные журналисты не любят читать собственные издания. Для повара красующееся на крахмальной скатерти блюдо неотделимо от грязи и чада кухни, точно так же для журналиста стоящий в полосе материал несет в себе отголосок редакционных склок, в атмосфере которых он создавался. Если же номер прочитать все-таки нужно, то чтение это отличается от обычного так же, как распитие вина отличается от его дегустации. Дегустатор никогда не проглатывает вино. Он полощет им рот, а затем выплевывает. Человек со стороны, попавший на редакционную летучку, был бы поражен либо ее унылостью профсоюзного собрания, принимающего повышенные соцобязательства, либо горячностью, как на партсобрании с разбором персонального дела. При этом и уныние, и горячность имели мало общего с содержанием обсуждаемого номера. Номер был всего лишь поводом для выяснения отношений и сведения счетов. Пока журналисты, толпясь в дверях и гремя стульями, рассаживались за длинным столом для совещаний и вдоль стен, Попов прохаживался позади письменного стола, заложив руки за спину, а Лозовский, наблюдая за ним со своего места в углу кабинета, думал о том, как образ жизни отражается на внешности человека. Попова он знал около двадцати лет, тот всегда был в начальниках, сидел в отдельном кабинете, ездил на персональной машине и никогда не думал, как дотянуть до получки. Но, как ни странно, это не придало ни вальяжной статности его фигуре, ни даже откормленности его лицу с рыхлым носом и низким лбом, на который сваливались тусклые, как бы плохо промытые волосы. Впрочем, чего тут странного? Если ты всю жизнь гнул спину перед начальством, откуда взяться статности в твоей фигуре? Если ты всю жизнь всматривался в начальственные физиономии, стараясь угадать то, что таится в их мыслях, откуда взяться ясности и прямоте твоего взгляда? А если ты всю жизнь люто завидовал всем, кто добился или может добиться, как казалось тебе, успеха, и тратил всю свою энергию, чтобы самому выглядеть успешным, с какой сырости появится у тебя чувство собственного достоинства? Не образ жизни накладывает свой отпечаток на внешность человека, а образ мысли. - Начнем, коллеги, - предложил Попов, занимая место во главе стола для совещаний. - Кто сегодня обозревает номер? Прошу. Дежурным обозревателем последнего номера "Российского курьера" был редактор отдела спорта Саша Костычев, в прошлом - баскетболист, член сборной Советского Союза, серебряный призер какой-то олимпиады. В отличие от многих бывших спортсменов, он не растолстел, а наоборот - усох, стал словно бы еще выше ростом, своего роста стеснялся и оттого постоянно сутулился. О спорте он знал все, помнил, кто где когда какое место занял и с каким результатом. Он знал все и о теневой стороне российского спорта. Его материалы, часто очень злые, у руководителей спорткомитетов и федераций вызывали резкое недовольство, в других спортивных изданиях на Костычева постоянно ссылались, с ним спорили, его поносили, что придавало спортивному разделу "Российского курьера" дополнительную притягательность в глазах читателей. Насколько уверенно чувствовал себя Костычев в мире спорта, настолько же робок и скован он был в жизни. Причина заключалась в том, что он серьезно, запойно пил. Ему не раз грозили увольнением и при прежнем главном редакторе. Но Лозовский, который в свое время сам пригласил Сашу в "Курьер", всегда его защищал. Теперь угроза увольнения для Костычева стала вполне реальной. Не потому, что его запои мешали работе. Оклемавшись, он развивал бешеную энергию и заваливал секретариат материалами. Но он считался человеком Лозовского, а Попов не упускал даже малейшую возможность показать, кто в доме хозяин. Единственный шанс удержаться в редакции Костычев видел в том, чтобы стать для Попова своим, поддержать ту политику, которую Попов пытался проводить в "Российском курьере". А для этого нужно было отметить и предложить на доску лучших материалы, которые лежали в русле этой политики. Таких материалов в номере было два. Интервью заместителя начальника ФСНП генерала Морозова имело своей целью продемонстрировать лояльность еженедельника ко всем начинаниям федеральной власти. Второй материал - "Портрет жены художника", шокирующие грязненькими подробностями откровения бывшей жены очень известного живописца - был призван привлечь к "Курьеру" внимание широкого круга читателей и способствовать увеличению тиража. Из-за событий в Театральном центре на Дубровке оба материала несколько раз сдвигались, пока Попов не решил, что хватит бередить раны общества, и поставил их в номер. О том, что эти материалы главные и будут увенчаны лаврами лучших, можно было судить по скромному виду их авторов - корреспондента Стаса Шинкарева и обозревателя отдела культуры Милены Броневой. Стасу было двадцать три года. На столько он и выглядел - с черными, хорошо постриженными и тщательно причесанными волосами, с миловидным, несколько слащавым лицом. При росте ниже среднего весил он килограммов девяносто и всегда казался Лозовскому похожим на раскормленного первоклассника, на которого напялили крахмальную рубашку, натянули костюм, а на толстую шею повязали модный шелковый галстук. При внешней неуклюжести он был динамичен, как ртуть, легко проникал в высокие кабинеты и брал эксклюзивные интервью у самых закрытых для прессы людей. Милене Броневой было за тридцать, она одевалась в стиле унисекс, позволявшем скрыть возраст, а недостатки высокой худой фигуры превратить в достоинства. В ее длинном гибком теле и маленькой головке с серыми немигающими глазами было что-то змеиное - гадючье, подсказал Лозовскому его дурной глаз. Милена была непременной участницей всех московских художественно-артистических тусовок, ее специальностью были скандалы в благородных семействах. При всех различиях Стас Шинкарев и Милена Броневая принадлежали к одной генерации молодых российских журналистов, рванувших в освобожденные от цензуры печать и телевидение, как в Москву после ослабления режима прописки хлынул предприимчивый люд в надежде быстро сделать карьеру и срубить капусты по-легкому. В "Российский курьер" их привел Попов. Чувствуя его поддержку, в редакции они вели себя обособленно, на летучках выступали агрессивно. Нынешняя их скромность была сродни скромности номинантов на церемонии вручения престижных премий, когда никто еще не знает, чьи имена будут оглашены после вскрытия конвертов, а они знают, что это будут их имена. Но то, что для всех в редакции было очевидным, для Костычева с его замутненными пьянкой мозгами, было темный лес. В расчете на то, что по реакции главного редактора поймет, какие именно материалы следует поддержать, он начал подробно пересказывать содержание номера, каждый период начиная словами "Я с интересом прочитал". И уже на пятой минуте выступления вогнал летучку в состояние угрюмого отупения, с каким пассажир едет в переполненном вагоне метро, притиснутый к простенку, на котором висят "Правила пользования московским метрополитеном", - единственное, на чем можно остановить взгляд. И как бывает всегда, когда человек перестает контролировать себя, на лицах проступили те же следы ущербности и житейских невзгод, которые дурной глаз Лозовского подметил еще в метро. Уныло нависал над столом для совещаний бурой бородищей и могучей плешью Герман Сажин, шеф-редактор отдела информации, сочетавший в своем характере любвеобильность и благородство, из-за чего женился на всех подряд, и к сорока годам точно не знал, сколько у него детей, которые со страшной силой росли и требовали не только отцовской любви, но и денег. Любви у Германа было с избытком, а вот денег катастрофически и хронически не хватало. Невидяще смотрела на снежную муть за окном и покусывала полные красивые губы на расслабленном и от этого сразу подурневшем лице Нина Перовская, шеф рирайта, как по новомодному называли отдел проверки, умница, кандидат филологических наук, в одиночку вырастившая сына, ставшего наркоманом. Вселенская тоска и отвращение к жизни отражались на высокомерном, с легкими признаками аристократического вырождения лице обозревателя международного отдела Яна Оболенского. Вместе с фамилией и породой он унаследовал от предков страсть к рулетке, но не унаследовал удачливости своего прапрадеда князя Иннокентия Оболенского, однажды разорившего, как гласило семейное предание, казино "Пале Рояль" в Монте-Карло. Лозовский поймал себя на мысли, что и сам он для чужого недоброго взгляда выглядит не лучше других. Плохо выбритый, с брюзгливым лицом, явно не проспавшийся после сомнительных ночных развлечений. Без галстука, в темном свитерке, в невзрачном сером твидовом пиджаке, в джинсах и заляпанных зимней московской солью туфлях. Так что ничего удивительного, что при встрече возле бюро пропусков тюменский нефтебарон не сразу поверил, что перед ним известный московский журналист, на статьи которого он обратил внимание. Только два человека выглядели нормально, потому что они были заняты делом. Ответственный секретарь редакции Гриша Мартынов, похожий своей короткой стрижкой на взъерошенного ежа, вечно хмурый и раздражительный, как и все ответственные секретари, колдовал над макетом следующего номера. Вторым был бук-ревьюер, литературный обозреватель "Курьера" Леша Гофман, заядлый автолюбитель в том смысле, в каком это слово употребляется в России: автовладелец, который без конца чинит свои девятьсот лохматого года выпуска "Жигули". Лет десять назад он окончил Литературный институт, подавал большие надежды, но надежд не оправдал, так как очень хорошо знал, как не надо писать, а как надо, не знал. Он читал детективы, боевики, фантастику и женские романы - жевал, как он говорил, литературный попкорн. Он жевал его даже на редколлегиях и летучках, иначе не успевал следить за всеми новинками. Попов был вынужден с этим смириться. Книги присылали в редакцию издатели и приносили сами авторы. Гофман насобачился с первых страниц угадывать все повороты сюжета. Его короткие рецензии были чаще всего язвительными, авторы и издатели обижались, но книги все равно присылали. Удовольствие, несколько извращенное, он находил в том, чтобы вылавливать из текста что-нибудь вроде "Душа ее чесалась от невыразимости". Когда же попадался такой перл, как "Раздеваясь перед вагиной ее фотоаппарата", он радостно бегал по редакции, демонстрируя всем свою находку. Обычно Попов живо выражал свое отношение к выступлениям - одобрительно кивал или хмурился, нервно барабанил пальцами по столу, а при особенном недовольстве насупливался и становился похожим на мышь, надувшуюся на крупу. Но на этот раз он сидел с таким видом, словно бы мысли его были заняты чем-то гораздо более важным, чем обсуждение номера. Настолько важным, что он ждет не дождется, когда летучка закончится. Лозовский был уверен, что причина этого - визит в редакцию тюменского нефтебарона Кольцова. После того, как московские власти утратили интерес к "Российскому курьеру", иссякло и его финансирование. А многократно возросшие после дефолта стоимость бумаги и полиграфические расходы полностью съедали поступления от подписки и рекламы. Попытки Попова превратить еженедельник в таблоид, насыщая номера бульварными сенсациями, привели к совершенно противоположному результату. В розницу "Курьер" не пошел, этот рынок был прочно занят изданиями типа "Мегаполис", "Частная жизнь" и "СПИД-инфо", а деловых людей, на которых с самого начала был ориентирован еженедельник, не интересовали ни похождения эстрадных звезд, ни скандалы в благородных семействах. Об этом лучше всяких слов говорили результаты подписной кампании: "Курьер" потерял двенадцать тысяч подписчиков - каждого десятого, это было очень серьезно. Начали уходить и крупные рекламодатели. Производители большегрузных автомобилей и горнорудного оборудования не желали размещать свою рекламу в бульварном листке. Читатели бульварных листков не покупают ни "КАМАЗов", ни угольных комбайнов. "Российский курьер" мог существовать и развиваться только в своей нише. Но чтобы восстановить в ней утраченные позиции, нужны были время, деньги и желание вернуться в свою нишу. На людях Лозовский держался с Поповым так, как и должен редактор отдела держаться с главным редактором. А наедине много раз пытался ему втолковать: - Ты что делаешь? Ты губишь "Курьер"! - А ты садись на мое место! - не без злорадства предлагал Попов. - Не можешь? Тогда сиди на своем. Я не мешаю тебе работать. А ты не мешай мне. И продолжал гнуть свою линию с расчетом на то, что его верноподданность в конце концов будет замечена и по достоинству оценена. Номера выхолащивались, острые деловые публикации, на которых держался еженедельник, появлялись все реже, редакторы устали пробивать статьи через поповское "не пойдет". Лозовский вынужден был признать, что в позиционной борьбе Попов с его работоспособностью ломовой лошади и аппаратной хваткой оказался сильнее. И само время с явными признаками общественной апатии, которую лишь на очень короткое время разгоняли даже такие чудовищные трагедии, как теракт на Дубровке, работало на него. Лозовский и раньше скептически относился к шумихе про удушение администрацией президента Путина свободы слова, вызванной разгоном НТВ. Подлинная угроза свободе слова в России исходила не от президента Путина, а от той самой рыночной экономики, на утверждение идей которой положила столько сил свободная российская пресса. Без финансовой независимости никакая политическая независимость невозможна, свободная пресса оказалась России не по карману. Свобода слова, как выяснилось, - категория экономическая. За что боролись, на то и напоролись. Теперь же, после этой дьявольщины на Дубровке, разговоры о свободе слова казались вообще какой-то словесной шелухой, прошлогодним снегом. Какая разница, есть свобода слова или нет свободы слова, если сказать нечего? После теракта 11 сентября в Нью-Йорке Лозовский сказал: "Все, талибам конец". Что он мог сказать сейчас? Кому? Что можно сказать людям, которые со всех концов Москвы едут на место трагедии, как на зрелище? Что можно сказать людям, которые только под угрозой смерти своих близких выходят на Васильевский спуск с лозунгами "Мир Чечне"? А если так, то какая разница, каким будет "Российский курьер"? То, чего не в твоих силах изменить, следует принимать как климат и не проклинать климат, а учиться в нем жить. Так Лозовский всегда и жил, радуясь переменам и не озлобляясь, когда они выворачивали не туда. И лишь временами испытывал тяжелое чувство, какое возникает при виде белоснежного цветения яблонь, когда вдруг представляется, что это снег, что нет никакой весны, а была, есть и всегда будет зима. Зима в России, зима. Была, есть и всегда будет зима. Он все чаще ловил себя на мысли, что ему не хочется ехать в редакцию, все чаще его охватывала тяжелая скука. Жена с тревогой посматривала на него, но ни о чем не спрашивала - ждала, когда скажет сам. Он отмалчивался. Иногда спрашивал себя: а на кой черт мне все это нужно? Ответа не находил, но продолжал работать, искусственно возбуждая в себе интерес к делу, в тайной надежде, что бесконечно так продолжаться не может, и ситуация как-нибудь разрешится сама собой. Но он даже представить себе не мог, как она разрешится. VIII Как всякая, даже самая нудная поездка подходит к концу, так приблизился к завершению и обзор Костычева. Не чувствуя никакой реакции Попова, он нервничал, обильно потел, как всегда после запоя, и в конце концов стал похож на взмокшего, вконец обессилевшего стайера, который бежит, еле переставляя ноги, только для того, чтобы не сойти с дистанции. - У меня все, - с облегчением заключил он и огляделся, пытаясь отыскать на лицах слушателей хотя бы следы сочувствия. Но никто на него не смотрел, как обычно не смотрят на человека, по собственной вине попавшего в жалкое положение. - А выходные данные? Ты с интересом прочитал выходные данные? - со змеиной усмешкой спросила Милена Броневая, которая никогда не упускала случая напомнить о себе и для которой чувство милосердия было так же неведомо, как чувство жалости для гадюки. Костычев тоскливо посмотрел на нее и произнес с неподдельным трагизмом: - Иди ты в жопу! - Коллеги, что за разговоры? - встрепенулся Попов, как водитель, услышавший в привычном гуле двигателя диссонансный звук. - Костычев, вы не в пивной! - В пивной я бы сказал по-другому, - буркнул Костычев. - Какие материалы вы считаете лучшими? - Аналитический обзор Смирновой "Нефть на Кавказе - кровь в Москве". Попов нахмурился и недовольно забарабанил пальцами по столу. Костычев понял, что сделал ошибку, но отступать было поздно. - Как вы оцениваете интервью генерала Морозова "Пора выходить из тени"? - Туфта! - Вот как? Аргументируйте. - А чего тут аргументировать? "В России самые низкие налоги в мире", - презрительно процитировал Костычев интервью. - Кому мы врем? - Как вы оцениваете материал "Портрет жены художника"? - Никак. То, что у этого художника не стоит, меня мало колышет. Я вообще не понимаю, как этот материал появился в "Российском курьере". - Спасибо, - кивнул Попов. - С вами все ясно. Лозовский, при обсуждении номера на редколлегии вы были против публикации интервью Морозова. Почему? - Потому что он известный понтярщик, каждое его слово нужно проверять по сто раз, - ответил Лозовский, отвлекаясь от мрачных мыслей и скептического созерцания своих туфель на длинных, вытянутых в проходе ногах. - Почему вы не настояли на своем мнении? - Как я мог настоять? Стас Шинкарев - специальный корреспондент при главном редакторе, а не при моем отделе. - А журналистская солидарность? А товарищеская взаимопомощь? Шинкарев молодой журналист. Вы матерый газетный волк. Кому, как не вам, помочь коллеге советом? Летучка навострила уши. Это было что-то новое. - Я готов, - согласился Лозовский, понимая, что вот он и начинает получать ответ на вопрос, договорился ли о чем-то Попов с тюменским нефтебароном. - Заглядывай, Стас, у меня всегда найдется для тебя пара бесплатных советов. - Значит ли это, что меня переводят в загон? - оскорбленно, высоким, как у кастрата, голосом спросил Шинкарев. - Не значит. Это значит лишь то, что к мнению более опытных коллег нужно прислушиваться. Тогда бы вы не подставили нас так, как с интервью Морозова. Прошу не перебивать! Сегодня я имел беседу с президентом акционерного общества "Союз" господином Кольцовым, - продолжал Попов, обращаясь ко всей летучке. - Он произвел на меня сильное впечатление. Мы все время говорим, что России нужны эффективные собственники, и не замечаем, что они уже есть. А не замечаем потому, что они не лезут на думскую трибуну, а занимаются делом. Как поступает временщик? Он приватизирует государственную собственность и разворовывает ее. Он хапает все, что плохо лежит, и имеет наглость называть себя современным российским предпринимателем. Как поступает настоящий хозяин? Так, как поступил Кольцов. Три года назад его группа "Союз" купила контрольный пакет акций компании "Нюда-нефть". Рабочие по полгода не получали зарплату, нефти добывали мало, ее себестоимость превышала все разумные пределы. Что делает Кольцов? Он назначает генеральным директором одного из самых опытных нефтяников России - Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии Бориса Федоровича Христича. Договорился. Теперь бы понять, о чем. - Шинкарев, неужели вы никогда не слышали о Христиче? - с некоторым даже недоверием спросил Попов. - Салманов, Эрвье, Христич. Легендарные люди! Без них не было бы тюменской нефти! - При чем тут я? - возмутился Стас. - Интервью дал Морозов. Не слышал я о ни о каком Христиче. Этих героев и лауреатов было как грязи. - Вот так мы и работаем! Если подобным образом рассуждает журналист, откуда же взяться в обществе уважению к прошлому? Откуда взяться социальному оптимизму, который невозможен без уважения к прошлому? О социальном оптимизме и уважении к прошлому Попов мог рассуждать долго и убежденно, но ему помешал громкий и как бы счастливый смех Леши Гофмана. - В чем дело? - недовольно прервался Попов. - Извините, - смутился Гофман. - Тут эпизод очень смешной. Двое чинят "Жигули". Один говорит: "Ключ на четырнадцать". А второй дает ему ключ на четырнадцать. - И что? - И все. - Чего же тут смешного? - То, что второй дает ему ключ на четырнадцать. Не понимаете? Но ведь в "Жигулях" нет ни одной гайки на четырнадцать! Есть на восемь, десять, тринадцать, семнадцать. А на четырнадцать нет. - Нет? - зачем-то обратился Попов к Резо Мамаладзе, единственному, кто усмехнулся рассказанному Гофманом эпизоду. В юности Резо был автогонщиком "Формулы-1". В начале 90-х годов, по пьянке, обмывая призовое место, сбил в Париже школьницу, был пожизненно дисквалифицирован и отсидел три года в знаменитой французской тюрьме "Санте". В "Курьере" он вел рубрику "Авторевю" и знал о машинах все. - Нет, - извиняющимся тоном подтвердил Резо. - Но, может быть, где-нибудь в этом - в коленвале? - Гайки?! В коленвале?! Альберт Николаевич! - возмущенно завопил Гофман. - Он же целиковый, кусок железа! Железяка - вот что такое колевал! Резо, скажи! - Железяка, - со вздохом сказал Резо. - Тогда это, действительно, очень смешно, - с сарказмом согласился Попов. - Но вы все-таки постарайтесь смеяться про себя. Так вот. О чем я? - О Христиче, - подсказал Лозовский. - Да. Что делает Кольцов? Он ставит во главе дела Бориса Федоровича Христича, и компания "Нюда-нефть" становится одной из лучших в Тюмени. Так поступает эффективный собственник. А что делаем мы? Мы компрометируем его вместо того, чтобы поддержать. И то, что это не редакционная статья, а интервью руководителя налоговой полиции, нас не извиняет. Да, Шинкарев, не извиняет! - В "Санте" нас в это время на прогулку водили, - меланхолически проговорил Резо. - Заканчиваем. Лучшим материалом номера предлагаю считать аналитический обзор Смирновой. Мы привыкли к тому, что она всегда пишет на высоком уровне, и обходим ее вниманием. А это несправедливо. - Спасибо, Альберт Николаевич! Я так счастлива, так счастлива, даже не передать! - просияла Регина. - Если других предложений нет, все свободны. Лозовский, задержитесь. - Присаживайся поближе, - кивнул Попов, когда кабинет опустел. - Нехорошо получилось, прокололись мы с интервью Морозова. - Мне очень нравится твое "мы". - Не цепляйся к словам. Вот о чем я подумал. "Светскую жизнь" мы похерим. Кольцов удивился, что мы вообще эту рубрику завели. И он прав. - А о чем я тебе сто раз говорил? - не сдержался Лозовский. - Таблоид, таблоид! Минус двенадцать тысяч подписчиков - вот твой таблоид! - А на этом развороте в каждом номере будем давать очерки "Кто есть кто в российском бизнесе", - как бы не услышав его, продолжал Попов. - О крупных предпринимателях, настоящих эффективных собственниках. О том, как они добились успеха, с какими трудностями сталкивались. - Богатая мысль! - язвительно одобрил Лозовский. - За каждый очерк можно будет лупить с героя штук по двадцать "зеленых". А то и по пятьдесят. Чего уж тут мелочиться! Продаваться, так по крупному! - Не старайся казаться циником больше, чем ты есть. Мы будем печатать очерки о настоящих предпринимателях - трудолюбивых, инициативных, честных! - Ты сказал: в каждом номере. Это полсотни материалов в год. Где ты найдешь в России столько честных предпринимателей? Лично я знаю человека четыре. Может быть, пять. Да и то пятый под вопросом. Не в том смысле, что он нечестный, а в том, что он добился успеха. - Если будем искать, найдем. Рубрику откроем очерком о Кольцове. Название я придумал: "Формула успеха". Напишешь его ты. Лозовский насторожился: - Это его идея? Или твоя? - Моя. Кольцова еще нужно будет уговорить. Но это я беру на себя. Лозовский задумался. Попов был верен себе: он перебарщивал. Но главное понял правильно. Спасти "Курьер", как и после дефолта, мог только серьезный инвестор, и президент ОАО "Союз" вполне мог стать таким инвестором. Из справки, составленной Региной Смирновой, Лозовский знал, что Кольцов входит в первую сотню самых богатых людей России, а его группе "Союз" принадлежат крупные пакеты акций нефтедобывающих компаний и нефтеперерабатывающих предприятий в пятнадцати регионах. Он без труда нашел бы деньги для "Российского курьера". Но эти деловые люди, обнаружившие свое присутствие в экономике России, как каменные глыбы, проступившие из земли после того, как схлынули мутные вешние воды, никогда не выложат из кармана и рубля без уверенности, что этот рубль вернется к ним десяткой или хотя бы пятеркой. Если анализ ситуации, сделанный Региной, был точным, а он наверняка был точным, нынешний интерес Кольцова к "Российскому курьеру" связан с его желанием поднять биржевую котировку "Нюда-нефти". Акция масштабная, но разовая. Стратегическим партнером Кольцов станет лишь в том случае, если у него есть далеко идущие планы, для реализации которых ему может понадобиться "Российский курьер". Планы-то у него есть, в этом Лозовский не сомневался. Весь вопрос - какие? - Зачем он к тебе приходил? - спросил Лозовский, хотя знал это лучше Попова. Но его интересовало, как Кольцов преподнес дело Попову. - Он хочет, чтобы мы дезавуировали интервью Морозова. В части "Нюда-нефти". - Напечатай его письмо. - Я предложил. Он считает, что это несерьезно. Получится, что он оправдывается. Он хочет, чтобы это был редакционный материал. И чтобы подписал его ты. У тебя есть имя, читатели тебе доверяют. - А больше он ничего не хочет? Бельишко постирать, сбегать за сигаретами? Если читатели мне доверяют, то только потому, что я никогда не подписываюсь под тем, в чем не уверен. - А я о чем? - обрадовался Попов. - Лети в Тюмень, посмотри все на месте. И напиши хороший очерк. - Давай говорить прямо, - предложил Лозовский. - Сколько он готов выложить? - За кого ты меня принимаешь? Об этом даже речи не было! - оскорбился Попов с такой горячностью, что Лозовский понял: врет. - Да, я рассказал ему о наших трудностях. Он обещал подумать, что можно сделать. - И ты на это купился? Он хочет употребить нас по полной программе, а взамен пустая трепотня? Алик, я всегда считал тебя деловым человеком. - Это не трепотня. Ты просто никогда не имел дела с людьми такого масштаба. - Конечно, конечно! Я общался с председателем Совмина Рыжковым, брал интервью у Черномырдина, имел дело с Чубайсом. Куда им до Кольцова! - Не выступай, - хмуро посоветовал Попов. - Мы в одной лодке. Кольцов - тот человек, который поможет нам выплыть. - Тебе. - А тебе - нет? У тебя двадцать пять процентов акций "Курьера". Во что они превратятся, если "Курьер" закроется? В бумагу! Так что давай не будем! Даже сейчас, сознавая свою зависимость от Лозовского, Попов не удержался, чтобы не напомнить о разнице их положений. Себя он считал государственником, которому и рубля не накопили строчки, Лозовского же причислял к ненавидимым им хапугам. То ли по нерасторопности, а скорее из-за осторожности он не воспользовался своим былым начальственным положением и не оттягал доли в каком-нибудь бизнесе, что с большим успехом сделали многие его сослуживцы. И теперь его оскорбляло то, что он, верой и правдой служивший отечеству на ответственных постах, вынужден ютиться в трехкомнатной квартире в доме ЦК комсомола на улице Аргуновской и ездить на служебной "Волге", а такие циничные типы, как Лозовский, живут в пятикомнатных апартаментах в элитных домах и раскатывают на японских джипах. Да что Лозовский! А Гусинский, который всего десяток лет назад униженно просил опубликовать рецензию на его спектакль в каком-то задрипанном областном театре? А все эти березовские-потанины-ходорковские с их виллами в Испании и миллиардами долларов на счетах? Не ценит Россия верных своих сынов. Нет, не ценит! Государственник в России всегда чувствует себя немного евреем. - Не понимаю, почему ты упираешься, - с искренним недоумением проговорил Попов. - Встретят тебя по высшему классу. У Кольцова там охота, рыбалка, а загородная резиденция такая, какой нет даже у губернатора! - Кольцов охотник? - удивился Лозовский. - Никогда бы не подумал. - Не знаю, охотник он или не охотник, но охотничье хозяйство держит. И знаешь, какие люди к нему ездят? Ого-го! И почитают за честь. Отдохнешь, между делом очерк сваяешь. Приятное с полезным. Устроим презентацию рубрики, подключим Телевидение. Прозвучишь! Лозовский был не против слетать в Тюмень. Он любил ездить туда, где уже бывал. Интересно было увидеть и Бориса Федоровича Христича, с которым когда-то пересеклись его пути и о котором он больше десяти лет ничего не знал. Но срываться с места в угоду нефтебарону и пожелавшему ему услужить Попову - перетопчетесь. - Сделаем так, - предложил Лозовский. - В Тюмени у нас есть нештатный собкор. Коля Степанов, он работает в "Тюменских ведомостях". Оплатим ему командировку, пусть слетает на Самотлор, разберется и напишет очерк. Попов недовольно поморщился: - Кто такой Степанов? Его никто не знает. Нужна твоя подпись. - Материал пойдет по моему отделу. Я напишу врезку. - Ладно, звони Степанову, - неохотно согласился Попов, поняв, что большего от Лозовского не добиться. -Только не тяни. От двери Лозовский оглянулся. Попов сидел, навалившись всей грудью на стол, и возбужденно барабанил пальцами по столешнице с видом человека, который нашел выход из очень трудного положения, и теперь думает, как извлечь из ситуации максимальную пользу. Жирный мышь с бегающими глазами - вот на кого был похож главный редактор еженедельника "Российский курьер". И еще что-то серо-водянистое было в его лице, вурдалачье. Лозовский со вздохом констатировал, что глаз у него с утра не стал добрее и, значит, подлянки все же не избежать. В тот же день Лозовский дозвонился в Тюмень Степанову. Он познакомился с ним в Кабуле. Молодой военный журналист капитан Степанов был редактором армейской многотиражки. Его выделили в сопровождающие московскому корреспонденту Лозовскому, прилетевшему в командировку для освещения героических боевых будней советских воинов, выполняющих интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан. Тогда же, во время их поездки в Джелалабад, Степанов получил тяжелое ранение в голову. Лозовский никому не рассказывал об этом случае и сам не любил о нем вспоминать, хотя именно после него генерал- лейтенант Ермаков, командовавший тогда 40-й армией, объявил ему благодарность перед строем штабных офицеров и наградил именными часами. После ранения Степанов около года лечился в подмосковном военном госпитале, был комиссован и уехал в Тюмень, откуда был родом и где в деревянном доме в пригороде жили его мать и сестра. Степанов очень обрадовался и звонку Лозовского, и заданию. Как и все нештатные собкоры "Курьера" в областных городах и краевых центрах, он время от времени публиковал в "Курьере" информации и обзоры местной прессы. Но напечатать в "Российском курьере" очерк - для провинциального журналиста это было большое дело. - Очерк о Кольцове, о фирме "Союз", - сориентировал его Лозовский. - Через Христича. - Через Христича? - переспросил Степанов. - Но он... Алло, алло! - Он сейчас генеральный директор компании "Нюда-нефть". Знаешь такую? - Знаю. На Самотлоре. Но он часто болеет. И не встречается с прессой. Никого близко к себе не подпускает. Года три назад дал большую пресс-конференцию, а потом как отрезало. - Тебя подпустит. Сошлешься на меня. И Кольцов посодействует... Алло! Ты меня слышишь? Связь была плохая, в трубке трещало. - Слышу. Сослаться на тебя. - Название - "Формула успеха". Новые русские предприниматели, эффективные собственники. Тактика и стратегия бизнеса. Бизнес как социальное творчество. Используют опыт, традиции и все такое. С пейзажами, портретами и размышлизмами о времени и о себе. Развернись во всю мощь своего таланта. - Да ладно тебе издеваться, - засмеялся Степанов. - Не получится у меня. - А ты пробовал? - Нет. - Так попробуй. В общем, действуй, - закруглил разговор Лозовский. - Твои две полосы. - Понял, Володя, спасибо. Все бросаю и занимаюсь. - Давай, ждем!.. День подошел к концу, а никакой подлянки не произошло. Но предчувствие все же не обмануло Лозовского. Через неделю Степанов позвонил и сказал, что с Кольцовым встретился, на Самотлор слетал, материал взял, очерк вроде бы вырисовывается, но нужно кое-что уточнить и для этого придется еще раз слетать в поселок Нюда и поговорить с Борисом Федоровичем Христичем, с которым в первый приезд встретиться почему-то не удалось. А еще спустя некоторое время, в один из предновогодних вечеров, когда в загоне отдела расследований под виски с шампанским наперебой травили байки, которые имелись в запасе у каждого бывалого журналиста, на столе Регины Смирновой звякнул телефон. Она послушала и передала трубку Лозовскому, рассказывавшему историю о том, как в советские времена один его знакомый, собкор ТАСС по Узбекистану, передал в Москву информацию о чабане, подобравшем в горах волчонка, который вырос и теперь вместе с собаками сторожит отару: - Тебя. - Зайди, - услышал он голос Попова. - Иду, - недовольно бросил Лозовский и продолжил, чтобы не прерывать байку на самом интересном месте. - Ну, информашка прошла. Такие в ТАССе любили. Милота, доброта, так поступают советские люди. Получил мой знакомец свои пятнадцать рублей и думать про это дело забыл. И вдруг в Ташкент прилетают два биолога из Массачусетского Технологического института и говорят, что ученый совет выделил двести тысяч долларов для изучения феномена, описанного господином корреспондентом. - Иди ты! - восхитился Тюрин, всматриваясь в благодушное заспанное лицо Лозовского, розовое от выпивки, и пытаясь понять, правду тот говорит или нахально врет. Журналистский фольклор всегда вызывал его простодушный интерес, вдохновлявший рассказчиков. - Честно - заливаешь? - Представь себе, нет, - ответил Лозовский. - Ничего поворот, да? Если кто угадает, чем это кончилось, с меня бутылка, - пообещал он и отправился к Попову. Верхний свет в кабинете главного редактора был погашен, яркая настольная лампа освещала полированную столешницу, на которой, как снег на льду, белел одинокий листок с широкой красной полосой по диагонали. Сам Попов нервно расхаживал позади письменного стола и раздраженно отпихивал ногой все время оказывавшееся на пути кресло. - Читай, - распорядился он. Это была служебная телеграмма из Тюменского УВД. В ней сообщалось, что корреспондент "Российского курьера" Степанов во время пребывания в поселке Нюда, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, затеял драку с неустановленными посетителями ресторана "Причал", был избит и выброшен на улицу. Милицейский патруль, обнаруживший Степанова на берегу реки Нюды, доставил его в местную больницу, где он умер, не приходя в сознание. Причиной смерти явилось переохлаждение. Это была не подлянка. Это была беда. - Ты понял? - закричал Попов. - Ты все понял? Вот этого я и боялся! - Помолчи, - попросил Лозовский. - Поразительная безответственность! Я поручил тебе серьезное дело! А ты передоверил его какому-то алкашу! В какое положение ты меня поставил? Как мне теперь говорить с Кольцовым? - Заткнись! - гаркнул Лозовский и, прихватив телеграмму, вышел из кабинета. Поднявшись на верхний, технический этаж "Правды", он долго сидел среди гудящих подъемников лифтов, глядя на праздничную Москву. Радостно перемигивались разноцветные огни на огромной елке на площади возле Савеловского вокзала, по многоярусной эстакаде струились бесконечные потоки машин. Хрупкое стекло отделяло его от этой мирной жизни. Тонкое, как граница между жизнью и смертью. Когда Лозовский вернулся в загон, все уже разошлись. Тюрин складывал в мусорную корзину пустые бутылки и вытряхивал пепельницы, а Регина протирала бумажными салфетками и прятала в стол до следующего раза стаканы. - Так чем эта история кончилась? - нетерпеливо спросил Тюрин. Лозовский посмотрел на него с хмурым недоумением: - Какая история? - Ну, про чабана, про волчонка. Про этих, из Массачусетского института. - Уволили моего знакомца из ТАССа. С треском. - Да ну? За что? - Врать надо уметь. Волк, который пасет овец, - это революция в биологии. - Что случилось? - спросила Регина. - Не знаю. - Но случилось? - Да. Тебе, Регина. Досье на Кольцова и на группу "Союз". Не ту фитюльку, которую ты сделала для Попова, а настоящее досье. В контексте общей ситуации на нефтяном рынке. Кто скупал акции "Нюда-нефти", по какой цене, объемы продаж. - Мы это и так знаем. "Сиб-ойл". - Мы не знаем, мы предполагаем, - возразил Лозовский. - А должны знать точно. Тебе, Петрович... - Понял, - кивнул Тюрин. - Стас Шинкарев. - Верно, Стас Шинкарев. Кто слил ему информацию о том, что "Нюда-нефть" просрочила платеж по налогам. Кто на него вышел, под каким соусом, почему на него. - И сколько он с этого поимел, - закончил Тюрин. - Да. Регина презрительно фыркнула: - Шеф, считаем деньги в чужих карманах? Какая тебе разница, дорогая или дешевая эта проститутка? - Дело не в том, сколько он получил, - ответил Лозовский. - Дело в том, сколько ему заплатили. Меня интересует не сумма, а цена вопроса. Дома он еще раз перечитал телеграмму. От телеграммы веяло жутью. Степанов не мог находиться в состоянии сильного алкогольного опьянения. Он вообще не мог находиться в состоянии алкогольного опьянения. Лозовский знал то, чего не знали в Тюменском УВД: после черепно-мозговой операции Степанов не пил. А это значило, что его убили. Глава вторая ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ I Две недели, которые прошли после летучки, где обсуждался номер "Российского курьера" с интервью заместителя начальника Федеральной службы налоговой полиции генерала Морозова, специальный корреспондент "Курьера" Стас Шинкарев провел в раздраженном, взвинченном состоянии. Он даже просыпался посреди ночи и долго не мог заснуть, чего за собой никогда раньше не замечал. Больше всего его выводила из равновесия собственная его реакция на события, которые были слишком мелкими, чтобы так дергаться. Что, собственно, произошло? Да ничего не произошло! И все-таки что-то произошло. Стасу очень не понравилось, как повел себя на летучке главный редактор Альберт Николаевич Попов. То, что интервью генерала Морозова, самая серьезная публикация номера, не была отмечена как лучшая, царапнуло самолюбие Стаса, но на это не стоило обращать внимания. Гораздо неприятней был втык, который Попов сделал Стасу за интервью, идею которого сам же горячо поддержал, а потом поставил материал в номер, несмотря на возражения Лозовского. Стас привык, что в "Российском курьере", среди штатных сотрудников которого было всего несколько человек моложе тридцати лет, словосочетание "молодой журналист Шинкарев" всегда употребляется в контексте "молодой, но": состоявшийся, профессиональный, если не знаменитый, то уже известный. В реплике Попова "молодой журналист", употребленное вне этого контекста и с молчаливым снисходительным одобрением воспринятое летучкой, опускало Стаса до уровня зеленого практиканта, которому нужны советы более опытных коллег. Советы Лозовского ему нужны! Козлы. Стас начинал в "Московском комсомольце" - в самой лучшей, в самой современной газете Москвы. Он пришел туда с улицы, мальчишкой, никем, и за три года в условиях жесточайшей конкуренции доказал свое право на имя, которое стоит не петитом под заметульками, а крупно над заголовками материалов на полосу. Кто из старперов "Российского курьера" выдержал бы такую конкуренцию? "Шинкарев молодой журналист". Козлы! Поразмыслив, он все же решил, что этому тоже не стоит придавать особого значения. Скорее всего тут сыграли роль тактические соображения: Попов воспользовался случаем, чтобы показать всем, что у нет своих и чужих и руководитель он строгий, но справедливый, бляха муха. Но Попов никак не отреагировал на вызывающее высказывание Лозовского в адрес заместителя начальника ФСНП. А вот это было серьезнее. У Лозовского были причины назвать генерала Морозова понтярщиком, каждое слово которого нужно проверять по сто раз. В свое время слитая им в прессу информация о том, что из России нелегально выводится за границу до миллиарда долларов в месяц, сильно затруднило переговоры правительства Кириенко с Международным валютным фондом о новых кредитах и ускорило дефолт. Смехотворный наезд налоговой полиции на Газпром подготовил почву для смещения непотопляемого Рэма Вяхирева и замены его человеком из Кремля. Тут уж всем, кто такими делами серьезно интересуется, стало ясно, что безответственные заявления Морозова только кажутся безответственными, а на самом деле являются хорошо просчитанными и санкционированными свыше ходами. Это подтверждала и стремительная карьера Морозова, которого уже прочили в начальники ФСНП. Как и большинство профессиональных журналистов, людей отвязанных и циничных, Лозовский не больно-то придерживал язык за зубами и в выражениях не стеснялся. Этим он как бы компенсировал вынужденную сдержанность оценок в своих статьях, где любое утверждение, не подкрепленное документами, могло вызвать судебный иск и штраф в тысячи долларов. Уловив основную тенденцию политики президента Путина в приструнивании средств массовой информации и восприняв ее как руководство к действию, суды последнее время не скупились на штрафы для представителей "четвертой власти". Цинизм журналистов тоже имел объяснение. Ушли в прошлое времена, когда они были властителями дум ошалевшего от свободы электората. Стасу иногда даже казалось странным, что такие времена были. А они были. Даже в пролетарской Туле, где Стас родился и вырос и которую ненавидел с тех пор, как осознал значение этого слова, возле газетных стендов бурлили возбужденные толпы. Но больше всего поразили Стаса похороны журналиста "Московского комсомольца" Дмитрия Холодова. В тот день отец поехал на своем стареньком "жигуленке" в Москву по каким-то делам Тульской областной писательской организации, секретарем которой он был, а Стаса мать отправила с ним, чтобы он там не загудел. Комсомольский проспект был перекрыт. Возле Дворца молодежи шел траурный митинг. Тысячи людей стояли с непокрытыми головами на пронизывающем октябрьском ветру. Отец сказал с удивившей Стаса ненавистью: "Доигрались! Продажный писака, а хоронят, как национального героя!" В тот год Стас учился в восьмом классе, газет не читал, политикой не интересовался и кто такой Дмитрий Холодов толком не знал. Знал только, что молодой журналист, знал, что его взорвали заложенной в кейс бомбой. Но грандиозность траурного митинга произвела на него очень сильное впечатление. Позже он понял, что это был пик популярности журналистов в России. Потом многих убивали, разгоняли, общественность возмущалась, но даже странная авиакатастрофа, в которой вместе с предпринимателем Бажаевым погиб знаменитый журналист, президент холдинга "Совершенно секретно" Артем Боровик, была воспринята без того душевного порыва, какой вызвало убийство Холодова. Для российской журналистики наступило послепраздничное похмелье. Одновременно с переделом собственности в России происходил и передел рынка СМИ. Иногда с шумными скандалами, как в случае с НТВ, чаще незаметно для постороннего взгляда. В результате все крупные издания, телеканалы и радиостанции оказались поделенными между доживающими свой век олигархическими и набирающими силу государственными и прогосударственными медиа-холдингами. "Газпром" получил НТВ, имел решающий голос в советах директоров "Труда" и "Комсомольской правды". "Онэксимбанк" и "Лукойл" прибрали к рукам старые "Известия". "Независимая газета", "Коммерсант" и "Новые известия" еще контролировались структурами Березовского. От медиа-империи Гусинского остались радиостанция "Эхо Москвы" и "Новая газета". Лужковские банк "Москва" и АФК "Система" владели каналом ТВЦ, "Вечерней Москвой", акциями "Московского комсомольца" и контрольным пакетом "Российского курьера", от которого они и рады были бы избавиться, но покупателя не находилось. В регионах все более-менее влиятельные издания подминали под себя губернаторы. "Четвертая власть" вместе с другими ветвями власти, законодательной и судебной, медленно, но верно превращалась в сферу обслуживания исполнительной власти. Стас воспринимал это спокойно, как естественный ход вещей, но старперам вроде Лозовского смириться с новой ролью было непросто. Куда проще, душевно комфортнее было считать всех сильных мира сего понтярщиками и политическими проходимцами. Тем более, что многие такими и были. Но то, что мог позволить себе Лозовский, для Попова было недопустимо. Он всегда был очень хорошо информирован о настроениях на Старой площади и в Белом доме. И все же не одернул Лозовского, а вместо этого завел бодягу о социальном оптимизме и эффективных собственниках. Больше того: в тематическом плане отдела расследований Стас обнаружил заявку Тюрина на материал "Игра в "семерочку" с подзаголовком "Выходи из тени и спи спокойно. На нарах". Тема еще не была утверждена на редколлегии, но Попов не воспрепятствовал ее обсуждению, не вычеркнул сразу из плана. Это могло быть знаком того, что генерал Морозов заигрался и дни его сочтены. Стас Шинкарев очень внимательно следил за перемещением фигур второго плана в правительственных кругах. Угадать на ранней стадии человека, идущего вверх, значило обеспечить себе гарантированный доступ к телу, когда это тело окажется недосягаемым для всех журналистов. Стас не жалел времени на окучивание таких фигур: консультировался с ними, брал интервью, при случае цитировал в своих материалах. Чиновникам льстило внимание молодого журналиста, придавало им значимости. Они считали, что покровительствуют ему, не подозревая, что это он изучает их и оценивает их перспективность. Далеко не все оправдывали ожидания, из десятка не больше одного-двух. Но и при этом среди высокопоставленных чиновников, которые считали Стаса Шинкарева своим, были влиятельные депутаты Госдумы и даже один министр. Правда, говенненький - по национальной политике. Заместитель начальника Федеральной службы налоговой полиции генерал Морозов был той лошадкой, на которую Стас поставил еще года два назад. Узнать, что он сошел с дистанции, было очень досадно. С раздражением от того, что впустую потрачено столько времени и нервов на фигуру, оказавшуюся пустышкой, Стас просматривал газеты, но ничего о кадровых перестановках в руководстве ФСНП не было. Ни в официозной "Российской газете", ни в "Коммерсанте", ни на интернет-сайте налоговой полиции. Да и сам Морозов, к которому Стас заехал прозондировать обстановку, не был похож на человека, над которым сгущаются тучи. Он встретил Стаса очень радушно, повел ужинать в небольшой кавказский ресторан, за ужином много, со вкусом, ел, стаканами пил кахетинское и самодовольно, как бы проверяя на молодом, облагодетельствованном им журналисте железную логику своих рассуждений, говорил о том, что лафа с высокими ценами на нефть подходит к концу, единственным источником доходов бюджета очень скоро станут налоги, и тогда ФСНП займет ведущее положение - то положение, какое и должна занимать налоговая полиция в России, которую разворовывает всяк кому не лень. - Мы их научим Родину любить! - несколько раз повторил он, произнося слово "родина" как бы с большой буквы. У Стаса шевельнулась мыслишка рассказать бравому генералу о планируемой в "Курьере" статье "Игра в "семерочку", которая может основательно подпортить его карьеру. Но он решил, что эту информацию лучше приберечь для более подходящего случая. И ни к чему так вот, ни с того ни с сего, портить аппетит расположенному к нему человеку, уверенному, что он в полном порядке. А он, похоже, и был в полном порядке. Тогда в чем же дело? Показателем могла бы стать публикация в "Курьере" опровержения Кольцова, которого тот добивался от Попова. И хотя Попов заявил на летучке, что "Российский курьер" скомпрометировал Кольцова, опровержения не появилось ни в третьем декабрьском номере, ни в подготовленном к печати четвертом. Вероятно, из-за незначительной тюменской нефтяной компании Попов не рискнул ссориться с генералом Морозовым, остро реагировавшим на любую критику в адрес своего ведомства. Да и оснований для опровержения не было. Платеж просрочен? Просрочен. Уголовное дело на генерального директора "Нюда-нефти" заведено? Заведено. Значит, все правильно. Что тут опровергать? О своем участии в комбинации с "Нюда-нефтью" Стас даже не думал, оценивая ситуацию как бы со стороны. Есть только то, о чем знают. А о чем не знают, того нет. Стас ждал, что Попов как-то объяснит свой наезд на летучке. Но тот делал вид, что ничего не произошло. Он был возбужденно деятелен, как человек, перед которым открылись новые жизненные перспективы. По редакции даже прошел слух, что ему предложили должность генерального директора НТВ. На Старой площади были очень недовольны тем, как канал освещал события захватом заложников в Театральном центре на Дубровке, ожидались оргвыводы. Оргвыводы назревали, как чирий, ситуация оживленно обсуждалась в прессе, как и все связанное с НТВ, злорадствовали по поводу бесславного окончания карьеры назначенца Газпрома Бориса Йордана, обсуждались кандидатуры его наиболее вероятных преемников. В этом списке фамилия Попова не появилась ни разу, но настроение Попова не стало хуже. Значит, дело было не в НТВ. В такой ситуации самому идти к Попову и требовать объяснений - это было неправильно. Тот, кто требует объяснений, заведомо ставит себя перед вынужденным решением, если разговор сложится неблагоприятно. А к такому повороту Стас был не готов, хотя ему все чаще, особенно по ночам, приходили мысли о том, что его переход из скандального "Московского комсомольца" в респектабельный "Российский курьер" был, возможно, ошибкой. Он понял: вот это и было главной, подспудной причиной его дерганья. Да, это. И тут, будто притянутое смутными ночными мыслями, произошло событие, которое сделало объяснение с главным редактором неизбежным. II За неделю до Нового года в отдел информации, куда из-за тесноты в редакционных кабинетах "Курьера" был втиснут письменный стол Стаса, влетела Милена Броневая, черной молнии подобна, размахивая кожаной торбой, инкрустированной медяшками, и с порога, не стесняясь присутствия Германа Сажина, который ее на дух не переносил, понесла такую ахинею, что Стас даже не сразу понял, о чем речь. Как оказалось, генеральный директор Броверман издал приказ: рубрика "Светская жизнь" закрывается как не отвечающая профилю "Российского курьера", соответственно сокращается штатная единица. Это означало, что Милене Броневой нужно искать работу. Увольнение Милены Стас воспринял с сочувствием, но и не без некоторого злорадства. Достала она всю редакцию своим апломбом. И все-то рвутся дать ей интервью, Алка Пугачева телефон оборвала. Все мечтают с ней переспать, один нефтебарон из Тюмени чуть ли не на коленях стоял, умолял поужинать с ней в "Голден-Паласе". Все жаждут заполучить ее в сотрудники, с телевидения звонят, из "Вога" звонят, из "Космополитена" звонят, из "Мари-Клер" звонят. Среди журналистов не считалось грехом прихвастнуть знакомствами со знаменитостями. Но Стас не помнил случая, чтобы кто-нибудь хвалился своими гонорарами или своей востребованностью. Вулканическая подвижность времени рождает карьеры, но так же стремительно и непредсказуемо их крушит. Сегодня ты алюминиевый король, а завтра сидишь в Бутырке. Сегодня ты поливаешь по телевизору власть имущих за очень скромную, по сравнению с американскими телезвездами, зарплату в пятьдесят тысяч долларов в месяц, а завтра тебе перекрывают кислород на всех российских каналах, а в Си-Эн-Эн не берут даже стажером. Только такая самовлюбленная идиотка, как Милена, могла набивать себе цену разговорами о своей незаменимости в нынешние времена, когда никто не может быть уверенным в завтрашнем дне: ни бизнесмены, ни политики, ни тем более журналисты. Но, как выяснилось, Милена была совершенно искренне убеждена, что в "Российском курьере" ее должны на руках носить. Приказ Бровермана оказался для нее полной неожиданностью. И она почему-то решила, что именно Стас Шинкарев должен возглавить движение в защиту ее прав, нагло попранных этим старым кобелем Броверманом, который при каждом удобном случае зажимал ее в углу, норовил ущипнуть, зазывал на дачу и вообще, но она ему все равно не дала. То, что Броверман бабник, знали все. Но то, что он соблазнился длинной и худой, как грабли, Миленой, вызывало у Стаса очень большие сомнения. И выглядело уж вовсе неправдоподобным, что Броверман закрыл "Светскую жизнь" и сократил штатную единицу за то, что Милена ему не дала. Герман Сажин покомкал бурую, как медвежья шерсть, бороду, с досадой выключил компьютер, тяжело поднялся из-за стола и двинулся к двери. - Коли спрашивать станут, скажи: здесь, мол, где-то, - проинструктировал он Стаса, а Милене посоветовал: - Могла бы и дать. Делов-то. - Мерин! - с ненавистью парировала Милена. Сажин тяжело вздохнул: - У мерина детей не бывает. А у меня на подходе пятый. Или шестой. С порога он оглянулся на Милену и с сомнением покачал большой плешивой головой: - Не знаю, не знаю. Щипать тебя - ногти сломаешь. И тотчас же, с неожиданной для его грузного тела проворностью, выскользнул в коридор, а в закрывшуюся за ним дверь грохнулась керамическая пепельница, запущенная рукой Милены, раскололась, черепки сыпанули на паркет каменным градом. Словно истратив на это действие всю энергию, Милена опустилась на первый попавшийся стул и долго сидела, закрыв лицо узкими, в перстнях, руками. - Какие проблемы? - небрежно, но с глубоко запрятанной иронией проговорил Стас. - Уйдешь на телевидение. Или в "Вог". Она не ответила. - Или в "Космополитен", - продолжал Стас. - В "Мари-Клер" тоже очень не кисло. Фирма! Милена повернула к нему лицо с расплывшейся от слез тушью: - Издеваешься? Да кому я нужна! И неожиданно разрыдалась - горько, в голос. Стас растерялся. Вскочил с места, забегал вокруг Милены, бормотал успокаивающие слова, осторожно, издали гладил ее по облитым черной кожей плечам и черным волосам, туго стянутым узлом на затылке, готовый в любой момент отскочить, если ей вдруг вздумается рыдать у него на груди. Волосы у Милены были жесткие, они будто пружинили под подушечками пальцев. Стас вдруг представил, что такие же упругие волосы у нее на лобке, воображение тотчас нарисовало ее длинное гибкое тело, белое, с маленькой грудью, с черными подмышками, с раскинутыми ногами. Он густо покраснел и опасливо, стыдясь себя, посмотрел на дверь. Не дай бог кто войдет и увидит его в этом двусмысленном положении. Будет так же позорно, как если бы его застали со спущенными брюками. Словно почувствовав проскочившую между ними искру, Милена внимательно посмотрела на него. - И ты туда же! Отвали! - хмуро сказала она, извлекла из торбы косметичку и деловито принялась наводить на лице порядок. Он пожал плечами и отошел, обиженный тем, что она отвергла его участие, и одновременно чувствуя облегчение от того, что не оказался втянутым в чужие проблемы. А то мало у него своих проблем. Не слишком настойчиво предложил: - Хочешь, я поговорю с Поповым? - Да что Попов! Не его дела. Это Лозовский. Скотина, хам! - злобно ответила Милена и умолкла, поправляя помадой рисунок губ. Стас знал, чем вызвана ее злобность. Дело было вовсе не в том, что Лозовский резко отрицательно относился к введенной Поповым рубрике "Светская жизнь" и своего отношения не скрывал. Все началось с приема, устроенного Броверманом в "Президент-отеле" по случаю пятилетнего юбилея "Российского курьера". Прием удался, весь московский политический бомонд счел необходимым отметиться. Милена, на этот раз не в черной коже, а в чем-то красном, шелковом, до пят, артистически бесформенном и довольно эффектном, была в центре внимания, так как от нее зависело, кто будет упомянут в "Светской хронике" "Курьера", а кто нет. Но так было лишь до тех пор, пока не приехал Лозовский с женой. Не сказать, что она была красавицей, но походка, но хрупкая стать, но гордая посадка головы, отягощенной тяжелым узлом русых волос, но нитка жемчуга на точеной шее, но черное вечернее платье такой простоты и элегантности, что рядом с ней Фаина, самая модная герла редакции, выглядела шлюхой с Тверской, а толстая, вся в золоте, жена Попова базарной торговкой. Она смущалась, но и смущение ей шло, делало ее лицо юным, заставляло блестеть глаза. И сразу возле Милены опустело, а тусовка переместилась к чете Лозовских. Депутат от ЛДПР, каким-то образом попавший на прием, рассыпался мелким бесом. Лозовский, во фраке и с уложенными по такому случаю белобрысыми волосами похожий на скандинавского дипломата, сонно ухмылялся, а его жена слушала либерального демократа с наивным интересом и даже как бы с восхищением. А потом сказала: - Вы - артист. - Мадам, я депутат Госдумы! - горячо запротестовал парламентарий, пораженный тем, что кто-то может его не знать. - Нет-нет, - возразила она. - Вы артист. Очень жалко, что вы не работаете в цирке. Вместе с вашим лидером вы были бы прекрасной коверной парой. Лозовский заржал. Депутат обиделся и слинял, но и к Милене уже не вернулся. После этого приема молодые журналистки и нештатницы "Курьера", с плотоядным интересом поглядывавшие на высокого, самоуверенного и, как было всем известно, очень небедного Лозовского, поняли, что тут им ловить нечего. Милена тоже поняла, но так и не смогла смириться с тем, что ей указали ее место на лестнице жизни. - Скотина! Хам! - покончив с губами, с прежней злобой повторила она. - Он меня ненавидит! - Только не говори: за то, что ты ему не дала, - поморщившись, попросил Стас. Милена придирчиво осмотрела себя в зеркальце, швырнула косметичку в торбу, встала и свысока, как на убогого, посмотрела на Стаса. - Дурак ты, Стас Шинкарев! Ты что, не понимаешь, что происходит? Ничего, скоро поймешь. Потому что следующим будешь ты! И она удалилась с гордо поднятой головой. Стас распинал по углам осколки пепельницы и сел за компьютер. Но работа не шла. Разговор с Миленой оставил неприятный осадок. Поразмыслив, он решил, что стоит, пожалуй, поговорить с Лозовским. Никакой пользы от разговора он не ожидал, но и хуже не будет. По крайней мере, у него появится повод позвонить Милене. А он чувствовал, что ему хочется ей позвонить. Она была на полторы головы выше его, она была, по меркам Стаса, старуха и совершенно не в его вкусе. Но что-то в ней, черт возьми, было. Может, ее болтовня насчет мужиков не такая уж болтовня? Он выключил компьютер и направился в отдел расследований. В отделе расследований Стас бывал редко, куда реже, чем в кабинете главного редактора. У Попова он иногда просиживал целыми вечерами. Стас умел слушать, а Попов любил под настроение поговорить - под крошечную чашечку "мокко", маслянистые зерна которого сам молол на ручной медной мельничке и варил в джазве на спиртовке, входившей в экзотический кофейный набор, под рюмку коллекционного коньяка. Отдел расследований - это была территория Лозовского, чужая земля. Иногда, заслышав доносившиеся из-за стеклянной стенки загона раскаты хохота и громкие голоса, Стас испытывал то же чувство, с каким давно, еще школьником, заглядывал в окна центрального тульского ресторана и прислушивался к музыке, представляя, какая там, внутри, интересная, манящая своей утонченной порочностью взрослая жизнь. Позже он убедился, что никакой утонченной жизни там нет, а есть тупая пьянка и похабный кобеляж. Он знал, что ничего интересного не происходит и в загоне - обычный треп, как и во всех редакциях. Но то, что он не может сидеть там вместе со всеми, вызывало у него царапающее чувство собственной неполноценности. Никто бы его, конечно, не выгнал, даже, возможно, никто не обратил бы на него внимания, но заходить в загон лишний раз не следовало. Попову немедленно донесут, и доказывай потом, что у тебя и мысли не было переметнуться к Лозовскому. И потому Стас шел по редакционному коридору с озабоченным видом человека, которые идет в загон по делу. По делу он идет в загон. Всем понятно? По делу! Ни Тюрина, ни Регины Смирновой не было. Между столами бурым медведем слонялся Герман Сажин, томясь от вынужденного безделья. Лозовский, повесив пиджак на спинку офисного, на колесиках, кресла и поддернув рукава свитерка, ожесточенно долбил по клавиатуре компьютера, иногда задумывался, лохматил белобрысые волосы, моргал сонными веками и вновь обрушивался на клавиши. Увидев Стаса, Сажин обрадованно спросил: - Свалила? И, не дожидаясь ответа, поспешил к себе. В "Курьере" все журналисты были на "ты" и называли друг друга по именам, даже главного редактора и генерального директора. Стасу в его двадцать три года называть по имени и на "ты" сорокалетних Сажина или Перовскую, а тем более пятидесятилетних Попова и Бровермана, было неловко, это могло быть воспринято как развязность. К Попову и Броверману он обращался по имени-отчеству, а к остальным по имени, но на "вы". Получалось нормально: "Герман", "Нина". С Лозовским было сложней. Называть его, как все, Володей, язык не поворачивался, "Владимир" звучало фонетически высокопарно, а называть Владимиром Ивановичем значило признавать его начальством, как главного редактора или генерального директора, а себя подчиненным. Поэтому Стас старался обходиться вообще без имени, и это странным образом допускало в общении "ты". - Есть разговор, - проговорил он, усаживаясь на край основательного, еще правдинских времен, письменного стола, чтобы не смотреть на долговязого Лозовского снизу вверх. - Секунду, - попросил тот, утрамбовывая какую-то фразу. Потом щелкнул мышью, сохраняя текст, откатился от стола и кивнул: - Давай. Только в темпе. Если через час я не сдам материал, Гришка с меня шкуру спустит. "Гришка" - это был ответственный секретарь "Курьера" Мартынов. С Лозовским они были друзьями, но это не мешало Мартынову орать на Лозовского, как он орал на всех, кто срывал график и тем самым нарушал работу секретариата. Стас понял, что пришел не вовремя, но все же решил провести этот разговор, чтобы больше к нему не возвращаться. - Броверман уволил Милену Броневую. Знаешь? - Имеет право. На то он и генеральный директор. - Скажи это кому-нибудь другому, - с усмешкой посвященного посоветовал Стас. - Броверман даже на Попова кладет. Он ничего не делает без тебя. - Он иногда прислушается к моим советам, - отредактировал Лозовский мысль Стаса. - И что? - Плохо получилось. И ты сам это знаешь. Взять и выкинуть человека на улицу. Что будут говорить о "Российском курьере"? И никто пальцем не шевельнул, чтобы ее защитить. - А ты, выходит, шевельнул? - Да, я шевельнул, - не без вызова ответил Стас. Лозовский с любопытством посмотрел на него и набрал на мобильнике номер: - Савик, сколько у нас получала Милена Броневая?.. Да не по ведомости - в конверте!.. Понял, спасибо. По пятьсот баксов она получала. Мы с тобой получаем по восемьсот. Предлагаю вариант: скидываемся по две с половиной сотни, и Милена остается в "Курьере". Не знаю, правда, что она будет делать, но что-нибудь придумаем. - По две с половиной сотни? - переспросил Стас. - Да. По двести пятьдесят долларов. В месяц. - С какой стати? - Чтобы чувствовать себя благородными людьми, - объяснил Лозовский. - Дорого? А сколько не дорого? Ты хочешь быть благородным бесплатно? Ах, как я тебя понимаю!.. Все? Вали. Он подкатил кресло к столу и уткнулся в монитор, сразу забыв о Шинкареве. И хотя Лозовский говорил добродушно, с обычной сонной усмешкой, Стас вышел из загона, чувствуя себя оплеванным. Он ненавидел Лозовского, ненавидел эту дурищу Милену, которая втравила его в это дело. Но больше всех ненавидел себя. Это надо же так подставиться! Впрочем, был и положительный момент. Да, был. Стас понял, с чем он придет к Попову. Через два дня, когда был сдан первый январский номер и в редакции наступила предновогодняя расслабуха, отмеченная шумным сборищем в загоне и более скромными посиделками в других отделах, Стас решительно вошел в "предбанник" - в обшитую дубовыми панелями приемную главного редактора "Российского курьера". Одна дверь из нее вела в просторный кабинет Попова, а другая, без таблички, незаметно врезанная в обшивку, в десятиметровую коморку - в "бункер", как называли ее в редакции. Там располагался Броверман и стоял сейф с таинственным содержимым рептильного фонда. В предбаннике воняло ацетоном, звонил, замолкал и снова начинал звонить телефон, но трубку взять было некому, так как Фаина была очень занята - она красила ногти кровавого цвета лаком. За дверью главного редактора было тихо, а из комнаты Бровермана доносились злые, на повышенных тонах, мужские голоса. - У себя? - спросил Стас, кивнув на дверь Попова. - Не советую, миленький. Нарвешься, - предостерегла Фаина, критически осматривая незаконченную работу. - А что такое? - Телеграмма вчера пришла из Тюмени. Что-то с нашим нештатником. Напился, подрался в какой-то Нюде. В общем, то ли замерз, то ли еще что. - Что за нештатник? - Откуда я знаю? Пойди да спроси. Только потом не говори, что я тебя не предупреждала. Упоминание Тюмени и Нюды что-то шевельнуло в памяти Стаса, он хотел расспросить о нештатнике, но в этот момент из бункера в предбанник вышел Лозовский, а Броверман остался на пороге. Вид у Лозовского был хмурый и от этого особенно сонный. В руках у него была толстая пачка долларов. - Ограбил ты нас, Володя, просто раздел, - сокрушенно проговорил Броверман. - Не разоришься, - буркнул Лозовский и подхватил трубку трезвонящего телефона. - "Российский курьер". Здравствуйте. Чем можем быть вам полезны?.. Спасибо, что позвонили. Переключаю на отдел рекламы. Дождавшись соединения, положил трубку и обратился к Фаине, произнося каждое слово раздельно, словно бы через точку: - Вот так. Нужно. Отвечать. На звонки. Убери к чертовой матери маникюр. Еще раз увижу - вылетишь со свистом! - Не командуй! - огрызнулась Фаина. - Это не я тебе говорю. Это он тебе говорит! - показал Лозовский на Бровермана и вышел из предбанника. - Ты это, в самом-то деле, - пробормотал Броверман. - Некрасиво. Выглянул Попов: - Что тут у вас? - Решаем мелкие производственные вопросы, - объяснил Броверман и скрылся в бункере. Попов перевел на Стаса хмурый взгляд: - Ко мне? - Нет-нет, я так, - поспешно ответил Стас. - Что происходит? - спросил он, когда за Поповым закрылась дверь. - Отстань! - взмолилась Фаина. - Заколебали! Маникюр из-за вас испортила! Стас так ничего и не понял, но момент для объяснения с Поповым был явно не подходящим. - Ладно, зайду в другой раз, - решил он. Но тут надвинулись новогодние праздники, ответственный разговор с главным редактором пришлось отложить. Однако, нет худа без добра. Появилось время спокойно подумать, всесторонне проанализировать ситуацию. И в первый рабочий день после удлиненных новогодними праздниками выходных, прогревая двигатель свой новенькой двухдверной "мазды", узкоглазой японочки цвета "спелая слива", Стас уже знал не только то, что скажет Попову, но и то, что услышит в ответ. Машин было мало, не отвлекали ни уличные пробки, ни наглая московская шоферня. Бледное зимнее солнце сквозило в облаках, искрился снег на подмороженных за ночь дорогах. Стас не спеша катил по пустынному Севастопольскому проспекту, наслаждаясь бесшумной работой двигателя, шуршанием протекторов по хрусткому от снежной крупки асфальту, и проигрывал в уме предстоящий разговор с Поповым. III Я скажу, представлял себе Стас: - Доброе утро, Альберт Николаевич. С прошедшими вас праздниками. С тем, что они прошли. Утомительное занятие, не находите? Попов скажет: - И не говори! Стихийное бедствие. Жрешь лишнее, потому что так полагается. Пьешь лишнее. А потом маешься. Зачем? Слишком много в России праздников, я всегда это говорил. Ни в одной стране нет столько праздников. А что праздновать? Работать надо, а не праздновать. Кофе? Я скажу: - Не откажусь. Он спросит: - А коньячку? Я скажу: - Альберт Николаевич, за что? Для меня это наказание. В праздники - ну, положено. А в будни? Он тяжело вздохнет и скажет: - А я, пожалуй, себя накажу. После этого предупредит Фаину, если она уже на месте, что его нет, запрет кабинет, намелет кофе, поставит на спиртовку джазве и извлечет из бара бутылку коллекционного коньяка, которую держал для особо важных гостей. Возникшую во время этих телодвижений паузу уместно будет заполнить чем-нибудь необязательным. Я скажу: - Еще со школы не люблю праздники. Хочешь - не хочешь, а приходилось пить со всеми в туалете портвейн. Или даже водку. Чтобы не противопоставлять себя коллективу. А потом трястись на дискотеке. От портвейна меня мутило, от водки вообще голова раскалывалась. Ну, а дискотека для меня с моим ростом и изящным телосложением тумбочки - сами понимаете. Это всегда хорошо, поиронизировать над собой, это располагает. Тем временем Попов нальет в медные, с серебряной чернью наперстки кофе, пропустит рюмочку коньяка и задумчиво, как бы не вполне уверенно нацелится на вторую. Я сделаю вид, что не замечаю его неуверенности, и продолжу трепаться. Увлеченный воспоминаниями. Я скажу: - Дома праздники были не лучше. Собирались друзья отца, тульские писатели. И пошло-поехало. Сначала пили и ели. Потом пили и говорили о литературе. Обязательно с "но". Такой-то хороший роман написал, но. Этим "но" они как бы выгораживали место для себя. То место, которое когда-нибудь займут. А потом только пили и пели "Подмосковные вечера". Вы ведь знали моего отца? Он печатался в вашем журнале. Попов скажет: - Помню, как же. Он был вроде бы даже секретарем Союза писателей России? Я скажу: - Был. Выбрали его в году девяностом. Даже дали однокомнатную квартиру в Черемушках. Для творческой работы во время приездов в Москву. Правда, в хрущевке, но все равно. В ней я сейчас и живу. Он тогда сказал мне: "Сын мой, стать писателем очень трудно. Зато быть хорошо". Больше он этого не говорил никогда. Попов скажет: - Да, прикрылась их кормушка. Он же, помнится мне, насчет этого дела... а? Я скажу: - Не то слово, Альберт Николаевич. Боец! Но здоровье уже не очень. Он так говорит: "Раньше неделю гуляешь, день маешься. А сейчас день гуляешь, неделю маешься". Он и раньше после каждого праздника болел. Мать запирала его в кабинете и давала стопарь только после того, как он напишет пять страниц. Настучит на машинке и подсунет под дверь. Мать прочитает и только после этого отпирает. Он иногда пытался втюхать ей что-нибудь из старого, но этот номер не проходил. Мать перепечатывала все его рукописи, память у нее была профессиональная. И однажды он подсунул под дверь рассказ. Мать прочитала, заплакала и выдала ему целую бутылку. Недели две в доме был праздник. Мать говорила, что рассказ для "Нового мира", а отец упирался: нужно еще поработать. Она не выдержала и сама отвезла его в Москву. После этого они чуть не разошлись. Попов спросит: - Почему? Я скажу: - Сейчас вы сами поймете. Рассказ был вполне современный, действовали в нем писатель и композитор. А заканчивался он так: "Композитор вдруг сорвал с себя шапку и что есть силы, со слезами закричал на всю площадь: "Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура!" Попов захохочет. Или не захохочет? Тогда я скромно подскажу: - Это был рассказ Бунина "Ида". Тут уж точно захохочет. Пропустит как бы по инерции, сам того не замечая, третью рюмку, спрячет бутылку и перейдет на деловой тон: - Ладно, Стас. Потрепались и хватит. Ты по делу или так? Я скажу: - По делу, Альберт Николаевич. И очень серьезному. Этот разговор давно назревал. Сейчас пришло для него время. Он недовольно поморщится, но скажет: - Слушаю. Я скажу: - Когда вы стали главным редактором "Российского курьера", вы пригласили меня для разговора и предложили перейти в "Курьер". Почему вы сделали это предложение мне? Возможны два варианта ответа: расширенный и краткий. Краткий такой: - Мне нужны были молодые сильные перья. Расширенный такой: - Я обратил на тебя внимание еще несколько лет назад. Твои репортажи из Чечни в "Московском комсомольце" - это было очень сильно. Тогда шел накат на министерство обороны. Твои материалы легли в струю, но в них было и нечто большее. Правда в них была, боль, ужас, растерянность молодых солдат, вчерашних школьников, которых сунули в эту бессмысленную и бездарную бойню. До сих пор не понимаю, как это у тебя получилось. Ведь ты был совсем мальчишкой, даже в армии не служил. Сколько тебе было? Я скажу: - Восемнадцать. Это была весна девяносто шестого. Я представил себя на месте этих солдат. Я видел войну их глазами. Он скажет: - Я тогда еще спросил у ребят из "Комсомольца": что это за Шинкарев, откуда он? Мне сказали: приехал из Тулы, прорвался к главному и заявил, что был потрясен убийством Дмитрия Холодова и на его похоронах поклялся, что продолжит его дело. Но тогда он был еще школьником, а сейчас готов. Главный сказал: "Отправьте его в Чечню". Так и было? Я скажу: - Не совсем. Главный со мной и говорить не стал. Две недели я ночевал на вокзалах, а днем дежурил возле редакции. Только после этого он сказал: "Парень, есть только один способ от тебя отвязаться. Послать в Чечню, чтобы там тебя пристрелили. Полетишь?" Я сказал: "Да". Попов скажет: - После этого я держал тебя на примете. И когда пришел в "Курьер", ты был первым, о ком я подумал. Я скажу: - Не задумывались ли вы над тем, почему я принял ваше предложение? В "Комсомольце" я был на первых ролях, зарабатывал не меньше, чем в "Курьере". Он скажет: - Стас, я знаю, о чем ты говоришь. Да, я приглашал тебя на должность шеф-редактора отдела расследований. Но ты же знаешь, что получилось. Лозовский не ушел, а уволить его не за что. И это раскололо бы редакцию. Но тебе грех жаловаться. Специально для тебя я ввел должность специального корреспондента при главном редакторе. Получаешь ты столько же, сколько Лозовский. Чем ты недоволен? В "Московском комсомольце" тебе было лучше? Брось, знаю я, что такое "Комсомолец". Это гадюшник, все глотку готовы перегрызть друг другу за место на полосе. Я скажу: - Вы не дослушали меня. Я перешел в "Курьер", потому что увидел в вас человека, который способен превратить "Курьер" в рупор самых здоровых и ответственных сил российского общества. В авторитетный рупор. К которому будут прислушиваться все. Даже президент. Сейчас такого издания нет. Но оно появится, его востребует само время. Если им не станет "Российский курьер", станет другое. - Да, - скажет он. - Да. Рупор ответственных сил. Рупор эффективных собственников. И разведет бодягу часов на сто, мысленно представляя себе, как он входит в кабинет Путина, как Путин поднимается ему навстречу, уважительно пожимает руку и говорит: "Альберт Николаевич, хочу посоветоваться с вами вот по какому вопросу: что нам все-таки делать с Чечней?" Я терпеливо пережду и скажу: - Мне не за что на вас обижаться. Но мне неприятно видеть, как вы сдаете свои позиции. Он скажет: - Ну, ты не очень-то. С чего ты взял, что я сдаю позиции? Я скажу: - Вы позволили Броверману уволить Милену Броневую. Он скажет: - Броверман сделал это с моей подачи. "Светская жизнь" не нужна. Я скажу: - Согласен. Но как это воспринято в редакции? Лозовский с самого начала был против "Светской жизни". Вы настояли. Теперь уступили. Вы уступили Лозовскому. На летучке вы сделали мне втык за интервью Морозова. Я не в претензии. Вы продемонстрировали свою объективность. А как это воспринято? Лозовский набирает силу - вот как. Он скажет... Не имеет значения, что он скажет. Я скажу: - Вы ошибаетесь, если думаете, что увольнение Лозовского вызовет раскол в редакции. Я знаю, что говорю. Люди устали от подвешенного состояния. Они хотят стабильности. Стабильность можете гарантировать только вы. Лозовского не любят. Он ведет себя как хозяин. А он не хозяин. У него всего двадцать пять процентов акций "Курьера". Этого маловато, чтобы быть хозяином. Альберт Николаевич, не перебивайте меня. Я знаю, что вы скажете. Лозовский держит в руках Бровермана, а Броверман контролирует финансы. Будем говорить прямо: он контролирует "черный нал". У вас есть свой человек, который мог бы стать генеральным директором "Курьера"? Я подчеркиваю: свой человек. Он скажет: - Лозовский не даст уволить Бровермана. У него блокирующий пакет, этого достаточно. Я скажу: - Вам нужно избавиться от Бровермана. А как - второй вопрос. Я правильно понимаю? Он скажет: - Продолжай. Я тебя очень внимательно слушаю. Я скажу: - Вот и слушай, старый козел, а не крути носом. Я скажу: - У вас в руках сейчас есть очень сильный козырь. И дал вам его сам Лозовский. В плане отдела расследований заявлена статья Тюрина "Игра в "семерочку". Он скажет: - Я ее не пропущу. Я скажу: - Вы ее пропустите. И поставите в номер. Не в очередной, а так, через пару недель. Он скажет: - Ну, допустим. Что дальше? Я скажу: - Не догадываетесь? Слух об этой статье дойдет до генерала Морозова. И оттиск окажется у него в руках. Совершенно случайно. Он скажет: - Кажется, я начинаю тебя понимать. Я скажу: - Наконец-то. Что сделает Морозов, когда прочитает статью? Попов надолго задумается, потом скажет: - Он напустит на "Курьер" своих следователей, и Броверман сядет. Я спрошу: - Нам это нужно? Он скажет: - Нет. Рептильный фонд. Я скажу: - Значит, нам нужно, чтобы Броверман уволился по собственному желанию, а рептильный фонд и все завязки передал вашему человеку? Правильно? Он скажет: - Правильно. Я скажу: - Вот об этом вы и будете говорить с генералом Морозовым. Вы скажете ему: статья не выйдет, но Броверман должен тихо уйти. Как вы думаете, сумеет генерал Морозов склонить к этому решению Бровермана? Попов встанет и начнет ходить вдоль письменного стола, заложив руки за спину, как всегда делал перед тем, как принять важное решение. Потом скажет: - Стас, я тебя недооценивал. Я скажу: - У вас будет время исправиться. Он скажет... - Водитель автомобиля один-четыре-один, остановитесь и заглушите двигатель! Усиленный радиомегафоном грубый мужской голос перенес Стаса из кабинета главного редактора "Российского курьера" на затянутый сизым дымом отработанных газов Ленинский проспект, на котором уже чувствовалось нарастающее оживление рабочего дня. Это было так неожиданно, что Стас даже не сразу понял, что обращаются к нему. - Водитель "мазды", немедленно остановитесь! - прикрикнули в мегафон. Чертыхнувшись, Стас прижался к обочине и опустил стекло. Тотчас рядом по грязному от соли асфальту скользнул милицейский "форд", белый с синим, и встал перед "маздой", блокируя дорогу. Водительская дверь "форда" открылась, неторопливо вышел молодой долговязый инспектор ГИБДД со звездочками старшего лейтенанта на погонах, небрежно козырнул и повелительно пошевелил пальцами: - Документики. - В чем дело? - недовольно спросил Стас. - Нарушаем. - Кто нарушает? Вы? Так и разбирайтесь с собой! А я ничего не нарушил. - Нарушили, водитель, нарушили, - снисходительно возразил инспектор. - Вы проехали на запрещающий сигнал светофора. - Да ну? - Не да ну, а так точно. На Ленинский проспект вы произвели правый поворот с улицы Стасовой. Произвели? - Это запрещено? - Это разрешено. На стрелку. Вы повернули, не дождавшись стрелки. Что и является грубым нарушением ПДД. - Какая стрелка? - возмутился Стас. - Она не работает! - Долог путь рассказа, краток путь показа. Давайте посмотрим, - предложил инспектор. - Вам лучше выйти из машины. Удобней будет смотреть. А то шею свернете. Стас вывалился из "мазды" и всмотрелся в светофор на углу Ленинского и Стасовой. Стрелка работала. - Надо же! Езжу здесь каждый день, и не помню случая, чтобы она работала. Не повезло. - Наоборот, очень повезло. А почему? Вы заплатите штраф и будете более внимательны к сигналам светофоров. А то ведь как бывает? Сначала вы проскакиваете под стрелку. Потом начинаете ехать на желтый свет. А потом и на красный. И чем кончается? Эпиграфом на могильной плите. - Эпитафией! - Да? Спасибо, учту. Эпитафия будет такая: "Не смотрел на дорогу водитель. Вспоминал его долго родитель". А теперь попрошу документики. Старлей раздражал Стаса все больше и больше. Своей долговязостью и ленивой, словно бы сонной снисходительностью он напомнил Стасу Лозовского, и это окончательно вывело его из себя. Стас извлек из кармана внушительное, в темно-вишневой коже, с золотым гербом Российской Федерации на обложке, удостоверение "Российского курьера", вручил инспектору и со злорадством, но одновременно с иронией по отношении к себе, ждал, что тот скажет. Он скажет: - Вы Шинкарев? Тот самый Шинкарев, который писал в "Московском комсомольце"? Круто вы всех пропечатывали! Стас скажет: - Тот самый. Только теперь я в "Российском курьере". Это то же самое, как если бы вас перевели из райотдела в главк. Тут он козырнет и скажет: - Счастливого пути. Будьте, пожалуйста, внимательнее. Берегите себя. Вы нужны России. Старлей с недоумением повертел в руках удостоверение и сверху вниз, как на клопа, посмотрел на Стаса. - Что это вы мне дали? Документ для меня: водительское удостоверение, техпаспорт, доверенность на право управления транспортным средством, если вы ездите по доверенности, а данное транспортное средство принадлежит другому лицу. А это для меня не документ. - Данное транспортное средство принадлежит мне! - отрезал Стас и сунул инспектору корочку с правами, техпаспортом и спецталоном, запрещающим милиции проверять документы у его владельца и досматривать его автомобиль. - Это для вас документ? Спецталон устроил Стасу помощник генерала Морозова. На гибэдэдэшников он всегда действовал неотразимо. Со старлея сразу слетела вся его спесь. Он прошел к "форду" и передал документы Стаса милицейскому чину, который сидел в машине. Через некоторое время чин вылез из "форда", коренастый, с темным хмурым лицом, подошел к "мазде" и представился: - Майор Егоров, Московский уголовный розыск. Ваш паспорт, пожалуйста. - МУР-то при чем? - разозлился Стас. - Я кого-то убил? Ограбил? Вы не знаете, что означает спецталон? - Знаю. Потрудитесь предъявить паспорт для проверки вашей регистрации в Москве. - Ну, проверяйте. - Вы прописаны в Черемушках, - заметил майор, быстро и профессионально въедливо изучив паспорт. - Да, в Черемушках. Это преступление? - Ваше водительское удостоверение выдано в Люберцах. - Ну и что? В Люберцах я кончал автошколу. - Вам придется проехать с нами. - С чего? - взбеленился Стас. - Через полчаса у меня встреча с заместителем начальника налоговой полиции генералом Морозовым! - Заприте машину и садитесь в "форд". - Не имеете права! - Имею, - возразил майор, никак не отреагировав на упоминание генерала Морозова. - Займись, - кивнул он старлею и с документами Стаса в руках направился к "форду". - Не выступай, корреспондент, - негромко посоветовал инспектор. - Майор мужик серьезный. Очень он не любит, когда выступают. Оружие есть? - Базука! В правом заднем кармане! - Не внял, - с сожалением констатировал старлей. - Ну, смотри. Все происходило, как в дурном сне, когда стремишься к какому-то месту, но каждое усилие достичь этого места уводит от него все дальше и дальше. И вот ты уже не в уютном кабинете главного редактора "Российского курьера" с запахами "мокко" и коллекционного коньяка, а на слякотном Ленинском проспекте, потом в прокуренном салоне милицейского "форда", а потом и вовсе в дежурной части ментовки с застарелой вонью помойки и хлорки. В одной половине разделенной барьером дежурки трезвонили телефоны, хрипела рация, наполняя дежурную часть нервными ритмами оживающей после многодневной пьянки Москвы. В другой на дубовой скамье лежал какой-то мрачный тип в наручниках с разбитой физиономией под присмотром рослого сержанта. - Посидите, - кивнул майор. - Спасибо, постою, - буркнул Стас, представив, во что превратится его светлая итальянская дубленка от соприкосновения с лоснящейся от въевшейся грязи скамьей. Старлей подпер стенку у двери, а майор прошел за барьер и минут десять разговаривал с подполковником, дежурным по райотделу, крупным, с землистого цвета лицом и серыми короткими волосами, похожими на стальную щетку. При этом было у Стаса подозрение, что говорят они не о нем, а о том, кто как провел новогодние праздники. Потом майор вышел из дежурки в сопровождении маленького милицейского капитана, без возраста и как бы без внешности, молча показал ему на Стаса и направился к выходу. - Прошу сюда, - распорядился капитан и подвел Стаса к столу в углу дежурки, на котором лежали его документы. - Попрошу выложить все из карманов. - С какой стати? - Таков порядок. - Господин подполковник, разрешите побеспокоить? - высоким от возмущения голосом обратился Стас к дежурному. Подполковник недовольно отвлекся от телефона: - Претензии? - Ни малейших, - язвительно заверил Стас. - Какие могут быть претензии? Я же опасный преступник. Проехал на светофор без стрелки. А меня даже не ткнули мордой в асфальт, не надели наручников, даже ни одного ребра не сломали. У меня только один вопрос: я арестован? - Вы задержаны. - На каком основании? - Объясни, - кивнул дежурный маленькому капитану и вернулся к телефону. - Предъявленные вами документы вызывают сомнения в их подлинности, - разъяснил капитан. - Статья триста двадцать седьмая, часть третья Уголовного кодекса Российской Федерации: "Использование заведомо подложных документов". - Вы с ума сошли! Спецталон выдан мне по распоряжению заместителя начальника налоговой полиции генерала Морозова! - Разберемся. - Да что за черт?! - поразился Стас. - Что все это значит?! И вдруг понял. Провокация. Вот что это такое. Преднамеренная, тщательно подготовленная провокация. Потому на повороте со Стасовой на Ленинский и стрелка работала, которая всегда работала в лучшем случае через раз. Потому и милицейский "форд" оказался на месте. И за рулем был не сержант, а старший лейтенант, и в машине не гибэдэдэшник, а майор из МУРа. Да, провокация. Ну, дорого они за это заплатят! Стас живо представил себе крупный заголовок на первой полосе "Курьера": "Новое наступление на свободу слова. Наш корреспондент стал жертвой милицейской провокации". Ну козлы! Но сначала нужно было выбраться из ментовки. - Капитан, я сделаю все, что вы скажете, - миролюбиво предложил Стас. - Выложу все из карманов, позволю себя обыскать. Но сначала разрешите мне позвонить. "Не положено", - услышал я на свою просьбу стандартный милицейский ответ", - отпечаталась в сознании Стаса фраза из будущего репортажа. "Равнодушный, - тут же поправил он. - Равнодушный, как. Как что? Как поворот ключа в ржавом замке". - Звоните, - неожиданно легко разрешил маленький капитан. - Сейчас телефон освободится, и звоните. Только недолго. - У меня мобильный. - Тем лучше. Стас задумался: кому звонить? Генералу Морозову? Не тот случай, слишком высокий уровень. И не хотелось подставлять помощника генерала, который сделал Стасу спецталон по дружбе. Кому-нибудь из депутатов Госдумы? Министру по национальной политике? И что? Начнут трезвонить большому начальству. Вытащат, конечно. Но потом останется: то ли он шубу украл, то ли у него шубу украли. Не годится. Попову? Это лучше. Но вряд ли он примчится выручать своего спецкора из каталажки. Ни черта не примчится, жопу от кресла поленится оторвать. Да еще с похмелюги. Тоже начнет звонить. Его пошлют. Или нагородят с три короба, да с перепугу подбросят в машину наркотиков, с ментов станется. Не вариант. Кому? Стас понял: Тюрину - вот кому. Тюрин всем всегда помогал. Как бы компенсируя неполное соответствие очень ценимой им, но не вполне посильной для него должности корреспондента "Российского курьера", он консультировал авторов по части следствия, судопроизводства и тонкостей уголовного и уголовно-процессуального законодательства. Когда у кого-нибудь из сотрудников редакции или нештатников "Курьера" забирали права, чаще всего за езду в не совсем трезвом виде, бежали к Петровичу, как называли его все в редакции. Тюрин матерился, права выручал, но отдавал через месяц или два, чтобы прочувствовали. Если же у кого-нибудь угоняли машину, он ставил на уши всю Петровку, и машину иногда находили. Да, Тюрину. Редакционный телефон Тюрина не отвечал. Мобильный ответил. - Петрович, это Шинкарев, - проговорил Стас. - Извините, что беспокою... - Ты, Стас? - почему-то оживился Тюрин. - Я о тебе думал. Ты в редакции? Перезвоню через полчаса, я из машины. - Нет-нет, Петрович! - поспешно возразил Стас. - Я не в редакции, я в милиции. - Что ты там делаешь? - удивился Тюрин. - Сижу! - За что? - Не телефонный разговор. - Понял. Сильно поддатый? - Кто? - Ты, кто! Про себя я и сам знаю. - В клочья! - разозлился Стас. - Вы же знаете, что я не пью! - Какая милиция? - Российская! - Не дергайся! Номер отделения, адрес? - На Ленинском проспекте, возле Нескучного сада. - Знаю. Кто дежурит? - Какой-то подполковник. - Фамилия? - Подполковник Федирко, - подсказал капитан. - Понял. А теперь слушай. Сиди и не возникай, - приказал Тюрин. - И ничего не подписывай. Ясно? Я сейчас в Шереметьево. Отвезу Володю Лозовского и сразу приеду. - Куда он летит? - зачем-то спросил Стас. - В Тюмень. Буду часа через полтора. Передай трубку дежурному. - Слушаю! - раздраженно бросил подполковник и тут же заулыбался. - Да не может быть!.. И тебя тоже, Паша, с прошедшими... Прикрыв трубку ладонью, он сделал маленькому капитану как бы удаляющий знак. - Пройдемте, - вежливо предложил капитан и провел Стаса в комнату с железной дверью, решеткой на окне и привинченными к полу столом и двумя металлическими стульями. Вышел, потом вернулся и положил на стол стопку бумаги. - Напишите заявление на имя начальника Московского уголовного розыска. В нем изложите следующее. Когда, где, при каких обстоятельствах вы получили свое водительское удостоверение. Фамилии, даты. - Не буду я ничего писать! - Ваше право, - равнодушно сказал капитан. Дверь за ним закрылась, лязгнул замок. Лязгнул как? "Как винтовочный затвор конвоя". "Я остался один в комнате для допросов, все в которой было призвано приучить попавшего сюда человека к мысли, что он уже не личность и даже не гражданин, а безликая песчинка, попавшая в жернова российской правоохранительной системы, - написалась в сознании Стаса фраза из репортажа. - Как мало, оказывается, для этого нужно! Отобрать документы, галстук, ремень и шнурки. Всего-то!" "Впрочем, галстук, ремень и шнурки мне оставили, - исправил он фактическую неточность. - Сказалось в этом уважение милиции к журналистам? Нет. Сказался страх. Потому что журналисты сегодня - единственная защита россиян от милицейского произвола!" IV Прошло полтора часа. Тюрин не появился. Прошло два часа. Тюрина не было. В комнату никто не входил, из-за железной двери доносились слабые отголоски жизни: шаги, лающие мужские голоса, топот многих ног, ругань - словно бы кого-то тащили по коридору. Лишь однажды дверь открылась, маленький капитан молча показал на Стаса другому милицейскому капитану, как бы передавая по смене закрепленное за ним имущество. И снова потянулось время. Стас то сидел на неудобном, слишком узком для его грузного тела стуле, то бродил от стены к стене, засунув руки в карманы брюк, то стоял у окна с решеткой, хмуро разглядывая сквозь пыльное стекло безлюдные задворки в грязных сугробах. "В таком положении, в каком оказался я, время останавливается, - сочинялся в его уме текст будущего репортажа. - И что примечательно? Человеку не предъявлено никаких обвинений, а он уже чувствует необходимость оправдываться. Поневоле позавидуешь преступнику, который знает, за что его взяли. А о чем думать законопослушному гражданину?" А в самом деле - о чем? "Вот о чем - о том, где он мог преступить или преступил закон. Какой простор для воображения! А есть ли в России человек, который хотя бы раз не преступил закон? Кто этот человек? Предприниматель? Чиновник? Торговец? Учитель? Врач? Судья? Милиционер? Даже президент России. Да, даже президент! Посади его под замок - на сколько лет строгого режима он припомнит своих деяний?" "Нет, про президента не стоит, - поправился Стас. - Попов не пропустит. Лучше так: даже простой работяга. Покажите мне работягу, который ни разу ничего не украл с родного завода!" Да, так лучше. "Странно, но водворение человека в одиночную камеру не изолирует его от внешнего мира, а напротив - разрушает преграду, отделяющую его от других людей, заставляет почувствовать, что он - один из. Да, всего лишь один из. И с ним может случиться то же, о чем он читает в газетах, видит по телевизору, но не соотносит с собой: он может стать жертвой царящего в обществе произвола. Произвола милиции. Произвола чиновников. Произвола преступников, которые при попустительстве наших доблестных генералов, занятых строительством собственных дач, при попустительстве неизвестно чем занятых спецслужб, при попустительстве насквозь коррумпированной милиции уже захватывают концертные залы в центре Москвы и пытаются диктовать свою волю президенту России!" Вот так, козлы! Теперь нужен поворот. "И в этом смысле журналист - вовсе не исключение. Убийство тележурналиста Влада Листьева, убийство корреспондента "Московского комсомольца" Дмитрия Холодова, "случайная" авиакатастрофа, унесшая жизнь блистательного журналиста Артема Боровика, - об этом знают все. Но кто знает, сколько журналистов погибло в таких же "случайных" дорожно-транспортных происшествиях, стало "случайными" жертвами пьяных или обкуренных отморозков? Кто задумывался о судьбе одного из самых уважаемых российских журналистов Александра Павловича Вознюка..." Нет, не нужно о Вознюке, остановил себя Стас. Не нужно о нем, ни к чему. Даже думать о нем не нужно. Но продолжалось думать. Само. В ставшей почти легендарной истории о том, как Стас Шинкарев, восемнадцатилетний мальчишка из Тулы, проработавший после школы полгода в заводской многотиражке, стал специальным корреспондентом престижного "Московского комсомольца", правдой было почти все. Да, он пробился к главному редактору и заявил, что чувствует в себе силы заменить Дмитрия Холодова. Да, главный его послал. Да, две недели Стас с утра до окончания рабочего дня торчал возле редакции (хотя ночевал не на вокзалах, а в Черемушках, в квартире отца), а вечерами слонялся по Центральному дому журналиста, куда проникал за полтинник швейцару, пил кофе в баре, прислушивался к разговорам,