нывать. Это большой грех". Серж, а ведь я знаю, кому дедуля завещал свою долбанную недвижимость. Розе Марковне Штейн. Точно. Она же его дочь. Она мне сама об этом сказала. Когда Янсен навязывал мне дедулю. Она еще сказала, что я вляпался в историю, от которой тянет смрадом могильного склепа. И посоветовала делать ноги, пока не поздно. Но уже было поздно. А могильный камень на кладбище в Аугсбурге? На нем было: "Агния Штейн". Я вам еще тогда сказал, что это мать Розы Марковны. Неужели он хочет отдать ей завещание? Свежо питание, но серется с трудом. А тогда зачем он просит ее приехать? Сейчас я пообедаю и продолжу. Продолжаю. Это он уже разговаривает на другой день. Пожаловался коту, что плохо спал. Потом послушал по телевизору последние известия. Потом выключил телевизор. Потом пришла Роза Марковна. "МЮЙР. Здравствуйте, Роза. Спасибо, что пришли. Я знал, что вы придете. Но все-таки немного волновался. РОЗА МАРКОВНА. Здравствуйте, Матти. Меня удивил ваш звонок. Что-то случилось? МЮЙР. Нет, Роза, нет. Не случилось ничего такого, о чем можно сказать "случилось". Я уже в том пласте времени, когда не случается ничего. Я уже в устье очень длинной реки. И мне остается только наблюдать, что плывет по ней. А плывет по ней то, что вынесено из прошлого. Когда мы виделись с вами последний раз? Лет десять назад? РОЗА МАРКОВНА. Двенадцать. Мы виделись с вами весной восемьдесят седьмого года. Когда начались массовые аресты молодых националистов. МЮЙР. Да-да, помню. Среди них были ваши аспиранты. Вы приходили просить за них. РОЗА МАРКОВНА. Я просила вас не за них. Я просила вас остановить маховики этого процесса. Самые честные и талантливые люди ушли в лагеря. Если бы этого процесса не было, Эстония была бы сейчас другой. Вы обещали мне, но не выполнили своего обещания. МЮЙР. Вы не правы, Роза. Я его выполнил. Я сделал единственное, что мог сделать: не сделал ничего. Эти маховики не мог остановить никто. Моя попытка привела бы к тому, что меня бы убрали, а мое место занял бы полковник Юрген Янсен. Он очень этого хотел, очень. И ваши аспиранты получили бы не по три года, а по семь плюс пять. По семь лет лагерей и по пять лет ссылки. Потому что Янсену нужно было доказывать свою верноподданность, а мне это было уже не нужно. РОЗА МАРКОВНА. И к чему это привело? К тому, что на Метсакальмисту будут хоронить фашиста. Оставим это. У вас усталый вид, Матти. МЮЙР. Бессонница, Роза. Обыкновенная старческая бессонница. Я представлял, что я вам скажу. И что вы мне ответите. Всю жизнь люди разыгрывают в своем сознании целые спектакли. Я ему скажу то, а он скажет мне то. А если он скажет это, я ему скажу это. Театр в себе. У стариков эти спектакли превращаются в монологи. Монолог - это жанр старости. Но вряд ли вам интересен монолог старого кагэбэшника. РОЗА МАРКОВНА. Интересен, Матти. Всю жизнь я ощущала ваше присутствие. Вы существовали где-то рядом со мной. Как какая-то странная тень. Очень тревожная. Потому что я не понимала, что отбрасывает эту тень. МЮЙР. Потом поняли? РОЗА МАРКОВНА. Да. Это была тень прошлого. Вы несли в себе прошлое. Я поняла это при первой встрече с вами. Когда я пришла в КГБ и потребовала объяснить, кем был мой отец. Я закончила МГУ и вернулась в Таллин. У меня был жених, талантливый математик. Но вдруг он сказал, что не может на мне жениться. Потому что брак с дочерью эсэсовца испортит его карьеру. Тогда я и пришла в КГБ. И вы объяснили мне, кем был мой отец. МЮЙР. Нет, Роза. Это была не первая наша встреча. Первая была раньше. Вы закончили школу и готовились к экзаменам в МГУ. А я вернулся в Таллин после учебы в академии КГБ. Я увидел вас, когда вы выходили из библиотеки Крейцвальда. Мне показалось, что я схожу с ума. По ступенькам сбегала Агния. Ваша мать, Роза. Такая, какой она была перед войной - в тот странный и счастливый для меня год. Я знал, что этого не может быть. Агния погибла. И она была жива. Вероятно, я представлял собой уморительное зрелище. Стоит маленький сорокалетний майор КГБ, смотрит на молоденькую девчонку и не может сказать ни слова. Вы не помните эту нашу встречу. А я ее очень хорошо помню. РОЗА МАРКОВНА. Я ее тоже помню. Это зрелище не было уморительным. Меня поразили ваши глаза. В них была какая-то нечеловеческая тоска. И ледяная страшная голубизна. Я поняла, откуда эта голубизна. Позже, когда узнала, что вы три года сидели в Норильске. Мертвый полярный лед. Она еще долго была в ваших глазах. МЮЙР. Но потом исчезла. В моих глазах уже нет ничего, кроме старческой мути. РОЗА МАРКОВНА. Той молоденькой девчонки тоже нет. Есть старая толстая седая еврейка. Еврейские девушки - скоропортящийся продукт. После той встречи мы сталкивались еще не раз. Не думаю, что это было случайно. МЮЙР. Вы правы. Это не было случайно. РОЗА МАРКОВНА. Я все ждала, что вы подойдете. Но вы так и не подошли. Это вы сообщили моему жениху, что брак с дочерью эсэсовца будет губителен для его карьеры? МЮЙР. Я сообщил ему только о том, кем был ваш отец. Остальное он просчитал сам. Он был талантливым математиком. Вы ненавидите меня за это? РОЗА МАРКОВНА. За это? Нет, Матти. Я ненавижу вас совсем за другое. Почему, черт возьми, вы не подошли ко мне? Почему не позвали меня? Я бы пошла за вами. Я нарожала бы вам десять детей, и сегодня по вам ползала бы куча внуков, и вам было бы не до бессонницы. И мне тоже. Почему вы этого не сделали, старый дурак? МЮЙР. Я не мог этого сделать, Роза. Не мог. РОЗА МАРКОВНА. Потому что брак с дочерью эсэсовца и к тому же еврейкой помешал бы вашей карьере? Вы тоже были талантливым математиком? МЮЙР. Нет-нет. Совсем не поэтому. Дело совсем в другом. Во мне все еще сидел беспородный дворовой кобелек. А вы были, как ваша мать. Гибкая, порывистая, как юная пантера. Царственная. И даже не это главное. Нет, не это. Я до боли любил в вас Агнию. И до бешенства ненавидел в вас Альфонса Ребане. РОЗА МАРКОВНА. Не произносите при мне этого имени. МЮЙР. Все это болит во мне и сейчас. Я правильно сделал, Роза, что не позвал вас. Да, правильно. Из этого не получилось бы ничего хорошего. Мы изуродовали бы друг другу жизнь. РОЗА МАРКОВНА. А то, что получилось, - лучше? Матти Мюйр, вы знаете, что я сделала, когда вышла из Большого дома после беседы с вами? МЮЙР. Да, знаю. Вы сделали стерилизацию". Серж, тут был только один щелчок. Но мне почему-то кажется, что они долго молчали. "МЮЙР. Я не мог быть вашим мужем, Роза. Не мог. Я мог быть только вашим отцом. И я хотел стать вам отцом. Отцом дочери Агнии. Может быть, это бы у меня получилось. Но и тут мне не повезло. Возле вас появился этот органист. Альгирис Паальман. Странная фигура. Очень странная. И знаете, что самое странное? Я не мог о нем ничего узнать. В моем распоряжении был весь аппарат эстонской госбезопасности, а я ничего не мог узнать об этом человеке. С 1910 по 1924 год регентом Домского собора был некто Рихто Паальман. У него был маленький сын. Ученик органиста. В 1924 году семья эмигрировала в Англию. Не тот ли это Альгирис Паальман? РОЗА МАРКОВНА. Не знаю. Может быть. Я знаю, что он эстонец и родился в Таллине МЮЙР. Я так и не узнал, кто он. Это при моих-то информационных возможностях. Я решил, что он какой-то очень секретный ученый, который ушел на пенсию и вернулся на родину. Но думаю, что ошибся. Кто он, Роза? Он вам об этом сказал? РОЗА МАРКОВНА. Да, он рассказывал о себе. Не слишком много. Как я поняла, он дипломат. В войну был военным переводчиком, работал в советской миссии в Лондоне. Организовывал и сопровождал транспорты, которые шли к нам по ленд-лизу. Его семья погибла. После войны он еще некоторое время работал в Англии, потом вернулся в Москву. Преподавал в дипломатической академии. А когда вышел на пенсию, переехал в Таллин. МЮЙР. Как вы с ним познакомились? РОЗА МАРКОВНА. Случайно. На органном концерте Гарри Гродберга. В Москве, в Большом зале консерватории. У него оказался лишний билет. Потом он пригласил меня послушать, как играет на органе он. Это было рано утром. В зале Чайковского. Он с кем-то договаривался, и ему разрешали играть. МЮЙР. Он хорошо играл? РОЗА МАРКОВНА. Мне нравилось. Сидишь одна в огромном темном зале и для тебя играет орган. Потом он играл для меня уже в Таллине, в Домском соборе. Он и сейчас иногда играет. Когда в соборе никого нет. Но теперь уже очень редко. МЮЙР. Он был вашим любовником? РОЗА МАРКОВНА. Нет, Матти. Он не был моим любовником. Он бы стал им, если бы захотел. Но, по-моему, он никогда об этом не думал. Он сразу стал мне отцом. Таким, о каком мечтает каждая девушка. Он помогал мне. Деньгами, когда я училась. И тем, что он был. Не знаю, как бы я выдержала все это, если бы не он. Он был мне очень нужен. А теперь ему нужна я. Ему восемьдесят семь лет. Он часто болеет. Мне нравится ухаживать за ним. Мне нравится ухаживать за тетей Хильдой. Мне нравится возиться с внуками и внучками ее дочерей. Мне есть о ком заботиться, Матти. Какое это счастье, когда ты кому-то нужен. МЮЙР. Альгирис Паальман не дипломат, Роза. Он никогда не был дипломатом. Он преподавал в академии, но это была не дипломатическая академия. Хотите знать, кем он был? РОЗА МАРКОВНА. Нет. Молчите, Матти. Ради всего святого, молчите! Это единственное, что у меня есть. Не отнимайте этого у меня!" Тут они снова молчат. "РОЗА МАРКОВНА. Господи, за что Ты наслал на нас это проклятье? Я росла счастливым ребенком. Я знала, что моя мать погибла в гетто. Как у многих. Я знала, что мой отец сгинул в войну. Как у многих. Я росла очень счастливым ребенком. Матти Мюйр, почему вы не похоронили в себе это проклятое прошлое? МЮЙР. Да, почему. Это непростой вопрос, Роза. Очень непростой. Я хотел это сделать. Я это почти сделал. Я вычеркнул из жизни год и восемь месяцев в камере смертников. Я вычеркнул из жизни три полярных норильских зимы и три страшных полярных лета. Я разделил в своем сознании Агнию и Альфонса Ребане. Ее я помнил всегда. Его постарался забыть. Но он не дал мне забыть о себе, не дал. РОЗА МАРКОВНА. Причиной была я? МЮЙР. Нет, Роза. Не вы. Вы знаете, как погибла ваша мать? РОЗА МАРКОВНА. Да. Вы мне об этом рассказывали. Она работала медсестрой в английском военном госпитале. Виллис, на котором она ехала, подорвался на мине. Недалеко от Аугсбурга. Поэтому там ее и похоронили. Разве это было не так? Матти Мюйр, я спрашиваю вас: это было не так? МЮЙР. Когда я вам об этом рассказывал, я думал, что так. Потом я узнал, как было на самом деле. Она действительно всю войну была старшей хирургической медсестрой в военном госпитале. К концу войны ей присвоили звание лейтенанта. В начале сорок пятого года ее включили в состав международной комиссии, которая обследовала немецкие концлагеря. Она работала в Освенциме. В том самом, где были уничтожены четыре миллиона человек. Из них евреев... РОЗА МАРКОВНА. Я знаю, что такое Освенцим. И сколько там погибло евреев, я тоже знаю. Но Освенцим в Польше. Как она оказалась в Аугсбурге? МЮЙР. В начале мая сорок пятого года она получила письмо, ей его переслали из Лондона. Письмо было от Альфонса Ребане. Он писал, что находится в плену в лагере под Аугсбургом. Она ничего не знала о нем. Командование выделило ей виллис с водителем. Она приехала в лагерь прямо из Освенцима. Прямо оттуда. И только там узнала, кем был Альфонс Ребане. Кем был ее возлюбленный. Ее любимый". Серж, дальше весь разговор идет через щелчки, через паузы. "РОЗА МАРКОВНА. Не продолжайте. Я уже знаю, что вы скажете. МЮЙР. Да, Роза. Она застрелилась. РОЗА МАРКОВНА. Когда вы об этом узнали? МЮЙР. Давно. Когда стал начальником Управления. У меня появились новые информационные возможности. Я их использовал. РОЗА МАРКОВНА. Спасибо, что не сказали об этом раньше. Спасибо, что сказали сейчас. Для этого вы и попросили меня приехать? МЮЙР. Нет, Роза. Я хочу попрощаться с вами. Поцелуйте меня. Вы поцеловали меня так же, как когда-то поцеловала меня Агния. В лоб. Прощайте, Роза. Больше мы не увидимся никогда. РОЗА МАРКОВНА. Мы еще увидимся, Матти. МЮЙР. Может быть. Но уже не в этой жизни. А теперь уходите. Не нужно больше ничего говорить. Вот и все, Карл Вольдемар Пятый. Вот и все. Что-то мне нехорошо. Пойду прилягу. Какие крутые ступеньки. Какие крутые. Альфонс Ребане. Грязный подлый убийца. Ты убивал всех, с кем пересекались твои пути. Ты убил всех солдат и офицеров, с которыми ты воевал. Ты убил всех "лесных братьев". Ты убил всех своих потомков, не дав им родиться. Ты убьешь даже своего несуразного внука!" Серж, про какого это он внука? Про меня, что ли? Мне это совершенно не нравится. Как он может меня убить? Нет, я не согласен, мы так не договаривались. С какой это стати он будет меня убивать? "Ублюдок. Проклятый ублюдок. Ты убил моего отца. Ты убил свою жену. Ты убил неродившихся детей своей дочери. А теперь ты убьешь ее. Ты убьешь свою дочь, проклятый ублюдок! Это сделаешь ты, ты! Будь ты проклят, ублюдок! Будь ты проклят! Будь ты..." Серж, тут я чего-то не понимаю. У меня такое ощущение, что он навернулся с лестницы. А теперь орет кот. Снова орет. Серж, он все время орет. Все время щелчки. Он орет уже вторые сутки! Серж, что происходит? Это какой-то мрак. Бред. Освенцим. Я-то при чем? Я не хочу об этом ничего знать! Я хочу проснуться в своей студии и чтобы от похмелюги раскалывалась башка! Чтобы все это оказалось пьяным бредом! Серж, кот продолжает орать. Если я все правильно понимаю, он орет уже третьи сутки. А теперь урчит. Серж! По-моему, он его грызет!" XI Пленка кончилась. Диктофон выключился. Томас выковырял из уха наушничек, как клеща, и отбросил его. С омерзением. Как клеща. Неровно, со сбоями, колотилось сердце. На улице было уже темно. Настольная лампа освещала письменный стол. На экране ноутбука застыл текст. Черточка курсора стояла в конце последней фразы. Как граница между прошлым и настоящим. Слабенькая преграда. Ненадежная. Прошлое было огромным, как переполненное зимними дождями водохранилище. Оно напирало. Черточка курсора не могла удержать напора. Тысячи тонн тяжелой мутной воды. Тысячи тонн крови. Ну и дела. Вот это он влип. Роза Марковна предупреждала: "Вы влипли в историю, от которой тянет смрадом могильного склепа". Ничего себе склепа. Если бы склепа. А печами Освенцима не хо-хо? А всей этой пещерной доисторической жутью с десятками тысяч голых тел во рвах? Зазвонил телефон. Он звонил уже несколько раз. Секретарь посольства России жаждал видеть господина Пастухова. Томас не стал брать трубку. Телефон умолк, зазвонил снова. Томас понял, что проще ответить, что господин Пастухов еще не вернулся, чем слушать эти назойливые звонки. Он взял трубку. Но звонил не секретарь российского посольства. Звонил дежурный портье. Он сказал, что знает, что господин Ребане в номере, но на звонки в дверь почему-то не отвечает. Не случилось ли чего-нибудь с уважаемым господином Ребане? Не нужна ли ему помощь или любая услуга, широкий выбор которых предоставляет своим гостям отель "Виру"? К господину Ребане пришли, не будет ли он любезен открыть входную дверь? Томас прислушался. Издалека, через пространство гостиной, донесся дверной звонок. Томас открыл. Перед дверью стояла Рита Лоо. В свете настенных бра насмешливо, с каким-то вызовом, зеленели ее глаза на белом лице, точеном лице музы истории Клио. Волосы волной спелой ржи стекали на черную лайку пальто. Длинный красный шарф свисал до пола. Позади нее стоял мальчишка-посыльный в фирменном сюртучке гостиницы "Виру", обеими руками держал ее чемодан с бирками швейцарской авиакомпании "Swisair", с которым она появилась в апартаментах Томаса неделю назад. - Рита Лоо, - сказал Томас. - Рита Лоо! Если бы ты знала, как я рад тебя видеть! А я почему-то думал, что ты пропала. Куда ты делась? Она царственным жестом велела посыльному внести чемодан и таким же жестом бросила ему смятую купюру. И лишь после того, как посыльный исчез, вошла в холл и ответила - почему-то насмешливо, с вызовом: - Куда же я от тебя денусь, Томас Ребане? Я от тебя никуда не денусь. Мы с тобой будем замечательной эстонской семьей. И все будут завидовать нам и говорить: ах, какая замечательная эстонская семья! У нас будут замечательные эстонские дети. И все будут говорить: ах, какие замечательные эстонские дети! Я устала, Томас Ребане. Господи, как я устала. Я устала, как сука после собачьей свадьбы! - Не говори ничего, - поспешно перебил ее Томас. - Не нужно. Все в порядке, ты дома. Заходи, раздевайся. А я сейчас. Мне нужно закончить работу. Я сейчас вернусь, я быстро. Он прошел в кабинет и опустился в кресло. Почему-то по-прежнему неровно, со сбоями, колотилось сердце. Что-то происходило. Что-то странное, страшное. Да, страшное. Он не понимал что. И от этого было еще страшней. Томас постарался успокоиться. А что, собственно, случилось? Ну, поддала его пресс-секретарь Рита Лоо. Крепко. Даже очень крепко. До некоторого остекленения. Ну и что? Дело житейское. Ну, скакали вокруг нее кобели. Почему нет? Красивая женщина для того и существует, чтобы вокруг нее скакали и грызлись кобели. Примет душ, выспится и снова будет все хорошо. Экран ноутбука продолжал светиться. По нему плавали какие-то цветные геометрические фигуры. Томас обеспокоился. А куда делся текст, над которым он просидел сегодня весь день? Клавиша "Enter" вернула текст на экран. Томас припомнил инструкции Мухи о том, что текст нужно сохранить. С командой "сохранить" разобрался. А про "паркинг", с помощью которого нужно выключать эту хитрую машинку, забыл. Ткнул наугад какую- то клавишу. Возникла непонятная таблица. Потыкал другие клавиши. Появилась надпись: "Введите подстроку для поиска". Томас немного подумал и ввел: "Рита Лоо". Потому что он о ней думал. На экране возникло: "Центр - Пастуху. На Ваш запрос от 27.02.99: Рита Лоо, 1969 года рождения, эстонка, в девичестве Вайно. Мать: актриса, солистка театра оперы и балета "Эстония", в 1989 году покончила самоубийством. Отец: начальник секретариата кабинета министров Эстонии Генрих Вайно. В 1986 году поступила на факультет журналистики Таллинского университета, в том же году вышла замуж за журналиста Александра Лоо. Со второго курса была отчислена в связи с возбуждением против нее уголовного дела по ст. 70 УК РСФСР (антисоветская агитация). Благодаря вмешательству Генриха Вайно уголовное дело против нее было прекращено. В 1987 году во время так называемого большого процесса над молодыми эстонскими националистами предприняла попытку самосожжения перед таллинской ратушей в знак протеста против преследования инакомыслящих. Была помещена в психиатрическую лечебницу закрытого типа, затем прошла курс лечения от наркомании под Москвой в наркологическом центре Четвертого главного управления Минздрава СССР. Вернувшись в Таллин, продолжила обучение на факультете журналистики. В 1991 году, через год после возвращения из заключения, ее муж Александр Лоо умер от передозировки наркотиков. Рита Лоо закончила университет, сотрудничала в еженедельнике "Ээсти курьер" и в других националистических изданиях, активно занималась биатлоном, занимала призовые места на региональных соревнованиях. С ноября 1995 года до апреля 1996 года находилась на территории Чечни, принимала участие в боевых действиях чеченских боевиков против России в составе женского батальона снайперов "Белые колготки". После возвращения из Чечни предприняла попытку самоубийства на почве наркомании и была отправлена отцом в Швейцарию для стационарного лечения в клинике доктора Феллера, где и находится по настоящее время". "Отец: начальник секретариата кабинета министров Эстонии Генрих Вайно". Вот, значит, в чем дело. Отец нашел ей богатого жениха. Наследника эсэсовских миллионов. Но и тут ей не повезло. Поэтому она и исчезла, когда узнала, что никаких миллионов не будет. Бедная девочка. А теперь вернулась. Наверное, поняла, что не в деньгах счастье. Томас выключил ноутбук. Без всяких "паркингов". Просто выдернул из розетки шнур. Потом вышел в холл. На ковре валялись черное лайковое пальто Риты и ее сумочка. Длинный красный шарф тянулся в приоткрытую дверь спальни. Как кровавый след. Рита спала на необъятной кровати, свернувшись в калачик. Глаза ее были закрыты неплотно. Томас знал, почему иногда люди спят с закрытыми неплотно глазами. Он осторожно снял с нее туфли. Потом взял ее левую руку и сдвинул вверх широкий рукав черного вязаного платья. Он знал, что увидит на вене. Красную точку - след укола. Вот что он увидит. Он только не знал, сколько этих точек. Их было две. Томас вернулся в холл и вытряхнул на ковер содержимое сумочки Риты. Так и есть. Изящный футлярчик. А в нем шприц. "Господи милосердный. Похоже на то, что Ты подбрасываешь мне испытание. Я не спрашиваю за что. Нет, не спрашиваю. Испытания Ты подбрасываешь человеку не за вину, а по силам его. Пусть так и будет. Воля Твоя. Другой бы спорил. А я никогда не спорю. Как скажешь. Но если Ты даешь человеку испытание, то дай же и сил, чтобы его выдержать. Дашь, да? Договорились? Тогда все в порядке". XII Сейфовый замок на стальной двери Мюйра пришлось вырезать автогеном. Было девять вечера. Шел дождь. Яркое синее пламя горелки и полицейская машина с включенными проблесковыми маячками в арке старого дома с лепниной и кариатидами, в котором жил Мюйр, привлекали внимание вечерних прохожих. Стоявшие возле арки белый "линкольн" и красная спортивная "мазератти" сообщали происходящему некий аристократизм и дополнительную притягательность. В арке собралась вежливая эстонская толпа, проявлявшая к происшествию вежливое эстонское любопытство. Вежливые эстонские полицейские вежливо просили толпу разойтись. Толпа не расходилась, но и за символическое ограждение из красно- белой широкой ленты не перла. За ограждением, как почетные гости, возле невысокого крыльца стояли внук национального героя Эстонии Томас Ребане и три его телохранителя, то есть мы, два патрульных полицейских во главе с молодым степенным лейтенантом - старшим наряда, присланного дежурным по городу, и владелец дома, пожилой меланхоличный эстонец, меланхолично наблюдавший за работой сварщика. Здесь же волновалась молодая русская дворничиха, которая вела хозяйство Мюйра, в десятый раз рассказывала, как она заподозрила неладное, когда обнаружила, что старый господин не отзывается ни на звонки в дверь, ни на звонки по телефону, а в его квартире ни днем, ни ночью не гаснет свет. Она несколько раз звонила в полицию, но на ее звонки не обращали внимания. И только когда господин Ребане потребовал принять срочные меры, господин дежурный по городу прислал господ полицейских. Как и любой нормальный полицейский, лейтенант вовсе не склонен был искать приключений на свою шею и поначалу не хотел предпринимать никаких энергичных действий. Смена его заканчивалась, а любые энергичные действия всегда имеют своими последствиями то, что приходится торчать на месте происшествия неизвестно сколько. По моему настоянию он прислушался к звукам, которые неслись из окон Мюйра, и после некоторого раздумья согласился, что да, так, это орет кот. Но, по его мнению, это была еще не причина для взлома двери. Тем более что кот орет не все время, а иногда замолкает. И лишь когда я заставил его принюхаться к запаху, который сочился из квартиры даже сквозь плотно закрытую дверь, он распорядился вызвать сварщика. Стальная пластина вывалилась, открывая доступ в квартиру. К этому моменту я успел намочить под водосточной трубой носовой платок, выжал его, расправил и держал наготове. Сварщик выключил резак и потянул на себя дверь. Из щели с истошным ревом вылетел Карл Вольдемар Пятый, вскочил на голову домовладельца, оттуда на крышу полицейской машины, с нее на мокрую голую липу во дворе, а уже с липы на крышу дома. Я сунулся было в квартиру, но лейтенант решительно отстранил меня и бесстрашно перешагнул через порог, исполняя служебный долг. И тут же выкатился по ступенькам крыльца к патрульной машине и начал судорожно блевать на багажник. Это дало мне возможность беспрепятственно проникнуть в жилье старого кагэбэшника и сделать то, из-за чего я и заставил Томаса звонить дежурному по городу и вызывать полицейских. А именно: взять из узкой хрустальной вазы, стоявшей на столе в гостиной, увядшую розу и вынуть из бутона круглую жемчужно-серую виноградину на булавке. Это был чип, который в этой розе я переправил в жилище Мюйра после нашей прогулки по Тоомпарку. Он сделал свое дело, и его необходимо было изъять, чтобы не создавать дополнительных трудностей эстонской полиции. Если бы при осмотре места происшествия этот чип был обнаружен, это ввергло бы таллинскую полицию в ненужные размышления и отвлекло от охраны правопорядка. Только после этого я осмотрелся, по-прежнему прижимая к лицу мокрый носовой платок и стараясь дышать как можно реже. Дух в квартире был такой, какой и должен быть там, где несколько дней пролежал разлагающийся труп. Знакомый запах. Запах войны. У войны запах не порохового дыма. У нее запах тлена и стылой гари пожарищ. Во всяком случае, у нашей войны был такой запах. И еще баранья вонь от немытых тел чеченских полевых командиров, которых мы неделями отслеживали, а потом волокли к своим. А иногда и не волокли. Отставной генерал КГБ Матти Мюйр лежал возле крутой лестницы, ведущей в его спальню. Ноги были на ступеньках, а голова на коврике. Она была вывернута таким образом, что причина смерти не вызывала сомнений. Он свернул себе шею. Что было причиной падения? Да что угодно: головокружение, сердечная слабость, вызванная сильным душевным волнением. Опознавать его придется по косвенным признакам. Потому что лица у него не было. Был череп в обрамлении серых жестких волос. Да под провалом носа сохранилась не объеденная его любимым котом полоска жестких седых усов. Череп с усами. Нервных просят не смотреть. Я вышел из квартиры. Передо мной почтительно расступились. Я выбросил платок, отдышался и приказал одному из полицейских: - Срочно вызывайте скорую. - Он жив? - недоверчиво спросил полицейский. - Нет. Вызывайте скорую для лейтенанта. Пока он не выблевал свой желудок. Я отдал чип Артисту, чтобы он присовокупил его к прочей спецтехнике, лежавшей в спортивной сумке с надписью "Puma", оставил Муху и Артиста с Томасом, которому предстояло давать объяснения полиции и участвовать в затяжных формальностях, а сам сел в "линкольн" и приказал ехать в гостиницу. Водила тронулся с места, но тут же резко затормозил, выскочил из машины, немного поблевал, а потом очень вежливо, даже заискивающе попросил меня пересесть на заднее сиденье и открыл все окна. Поднявшись по служебному ходу в номер, я сразу же разделся догола и сложил все шмотки в полиэтиленовый мешок. Потом долго мылся под горячим душем. Натянув треники, вызвал коридорного и велел ему выбросить мешок на помойку. Отдавать одежду в стирку или химчистку не имело смысла. Этот запах все равно будет преследовать меня, даже если его не останется. А когда кажется, что одежда воняет, это все равно что она и в самом деле воняет. Поэтому я дал коридорному триста баксов и попросил сбегать в какой-нибудь магазин и купить мне джинсы, свитер и плащ, размер сорок восьмой, рост четвертый, а сдачу оставить себе. Это его вдохновило. Через час я уже был готов предстать перед секретарем российского посольства, который, как сообщил мне Томас, домогался встречи со мной весь сегодняшний день. Еще подъезжая к особняку посольству, я обратил внимание, что в здании, несмотря на позднее время, освещены все окна. Пока помощник секретаря посольства, встретивший меня на вахте, вел меня по длинным, устланным ковровыми дорожками коридорам в кабинет шефа, навстречу быстро проходили люди с озабоченными лицами, открывались и закрывались двери кабинетов, шмыгали секретарши, прижимая к выразительным бюстам папки с бумагами. Атмосфера была такой, будто в посольстве вот-вот начнут жечь архивы. - Что тут у вас происходит? - поинтересовался я, когда секретарь посольства сдержанным жестом указал мне на кресло за приставным столиком для посетителей, а сам углубился в лежавшие перед ним бумаги, давая понять, что мне предлагается подождать, пока он закончит с важным, не терпящим никакого отлагательства делом. - Готовитесь к эвакуации? - Пока нет, - последовал холодный ответ. - Пока. Звучит оптимистично, - заметил я. - Но что-то все-таки происходит? - Господин Пастухов, я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать эти проблемы, - с ледяной вежливостью произнес секретарь. - Вы не могли бы пару минут помолчать? - Да, конечно, - сказал я. - Работайте, мне спешить некуда. Он сухо кивнул и вернулся к бумагам. Я понимал, чем вызван его тон. За письменным столом, освещенным настольной лампой, сидел не человек, а должность. Он был закован в свою должность и неприступен, как начальник комендантского патруля при исполнении. При дежурстве на каком-нибудь железнодорожном вокзале, самом подходящем месте для вылавливания самовольщиков и даже, если повезет, дезертиров. Должность у него, насколько я мог судить, была серьезной. Второй секретарь посольства - это само по себе немало. Третий человек в посольстве после посла и первого секретаря. Да плюс еще то, что пост второго секретаря был дипломатическим прикрытием его истинной должности руководителя эстонской резидентуры ФСБ. Рядовые сотрудники посольства перед ним наверняка заискивали, так как от него не меньше, чем от посла, зависело их продвижение по службе. Все это и создавало атмосферу всеобщей подчиненности и даже трепета перед ним, в которой он привычно существовал. И хотя я ни с какого бока не относился к его подчиненным и никакого трепета не испытывал, все же решил не возникать. Ну чувствует себя человек значительным. Он платит за это мешками под глазами, нездоровой желтизной лица и тем, что сидит в своем кабинете по ночам, так как этого требуют интересы дела. И пусть себе, от меня не убудет. Этой ночью мне, действительно, спешить было некуда. Следующая ночь обещала быть хлопотливой, а эта пока еще нет. Он покончил с бумагами, передал их помощнику и наконец обратился ко мне: - Господин Пастухов, я вызвал вас для того, чтобы... А вот это мне уже не понравилось. Нет более верного способа дать человеку сесть себе на шею, чем не обратить внимания на его первые поползновения к этому. Поэтому я решительно перебил собеседника: - Не так быстро, господин секретарь. Вы уже второй раз сказали "вызвал". Я-то думал, что вы меня пригласили. С чего вы взяли, что можете меня вызывать? - Вы российский гражданин, господин Пастухов. Странно, что мне приходится вам об этом напоминать. - И что? Да, я российский гражданин. А вы секретарь российского посольства. Насколько я знаю, посольства существуют, чтобы представлять свою страну и защищать интересы ее граждан. Но разве из этого вытекает, что вы можете отдавать мне приказы? А "вызвать" - это и есть приказ. Его мягкая форма. - Ладно, пригласил. Пусть будет пригласил. Я пригласил вас для того, чтобы передать приказ. Вам приказано немедленно вернуться в Москву. - Вернуться в Москву? Позавчера ночью в телефонном разговоре вы передали мне приказ выполнять все распоряжения господина Янсена... - Ситуация изменилась, - попытался прервать меня секретарь. Но я договорил: - Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение? - Ситуация изменилась, - повторил секретарь. - Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории. - Кто отдал этот приказ? - Генерал Голубков. - Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки? Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил еще в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущен. Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на мое возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал. Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал: - Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме. Вот так. И что это значит? Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворен объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворен. - Теперь понял, - сказал я. - Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен. Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма. - Еще при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово "приказ", - прокомментировал он. - Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так? - Да, - признался я. - Было время, когда я этим очень гордился. - Для военного человека приказ есть приказ, - продолжал секретарь. - А вы реагируете на слово "приказ", как бык на красную тряпку. Почему? - Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, - вполне искренне ответил я. - И не просто дурацкими. Преступно дурацкими. - Воевали в Чечне? - поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает. - Пришлось, - подтвердил я. - Нелепая война, - с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха. - В чем вы видите ее нелепость? - заинтересовался я. - Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца. - До какого конца? - Разумеется, до победы. - Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатометов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку "лимонку". - О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах? - В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках? - Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то? - Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне? - Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма, - ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос. А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы. - Когда в Прибалтике покончили с "лесными братьями"? - Примерно к середине пятидесятых годов. Я уточнил: - То есть, через десять лет после войны? - Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже. - Ну? - спросил я. - Не понимаю, - сказал он. - Что "ну"? - Вдумайтесь в то, что сказали. - А что я сказал? - Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с "лесными братьями" в Прибалтике. Я вас правильно понял? - Да, правильно. - Десять лет, - повторил я. - Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а "зеленка" начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные. - Да, это непростая проблема, - согласился секретарь. - Но проблемы нужно решать. - Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего. - В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать - нет. Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм "Битва на Векше", в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны. - Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам еще можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда? - К сожалению, правда. - Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам? - Это заблуждение, - возразил секретарь. - Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своем большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела. - Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было? - Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца - это вызов России. - А как обстоят дела в Латвии и Литве? - В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии - почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве. - А сколько русских в Эстонии? - Около сорока процентов. - Что же это получается? - спросил я. - Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка? - Это естественно. - Не понимаю. Чего же тут естественного? - Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения. - Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей? - Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты. - Давайте пока оставим националистов в покое, - предложил я. - Сначала разберемся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было? - И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии? - Значит, они хотят жить здесь, в сравнительно благополучной Эстонии, а быть гражданами России? - Они хотят быть гражданами Эстонии, но иметь равные права, - разъяснил секретарь, начиная терять терпение от бестолковости собеседника. - Про какие права вы все время говорите? Право не учить язык страны, гражданином которой являешься? Право не уважать законы этой страны? Право считать эстонцев чухней? - Вы сейчас рассуждаете, как националист. - Я начинаю их понимать. Мы что, намерены снова присоединить Прибалтику к России? - Такой задачи Россия перед собой не ставит. Россия уважает суверенитет прибалтийских независимых государств. - Тогда почему бы не сказать людям правду? - В чем же, по-вашему, эта правда? - В том, что Эстония не часть России. В том, что Эстония никогда не будет частью России. И Латвия. И Литва. Россия поможет тем, кто хочет вернуться. Но те, кто остался, должны усвоить очень простую вещь: что они граждане Эстонии, а не России. И они должны знать язык Эстонии, уважать ее традиции и законы. А чтобы связь с родиной не терялась, Россия будет посылать артистов, книги, фильмы, построит центры русской культуры. Ну, не знаю что еще. Будет присылать открытки с видами Кремля и новогодние поздравления деда Мороза с личной подписью президента. - Хорошая идея, - усмехнулся секретарь. - Рад, что вы ее оценили. Вместо этого вы тратите деньги российских налогоплательщиков на содержание агентуры, финансируете пророссийские партии и их печатные издания, направляете ноты протеста против торжественных похорон эсэсовца. При этом прекрасно зная, что этой нотой протеста гордые эстонцы подотрут задницу. Что гордые эстонцы и сделали. Не вижу никакой логики. Даже намека на логику. А что значил призыв московского мэра бойкотировать латышские продукты в знак протеста против дискриминации русскоязычного населения? - продолжал я с пылкостью доморощенного трибуна, который говорит не для того чтобы получить ответ, а для того, чтобы облегчить душу, изболевшую во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах своей родины. - Вы можете мне объяснить, зачем это было сделано? - Вы сами дали ответ. В знак протеста против дискриминации русскоязычного населения. Юрий Михайлович Лужков очень четко заявил свою позицию. - И к чему это привело? Что, дискриминация прекратилась? Кому от этого бойкота стало лучше? Латышским крестьянам, которые затоварились со своей сметаной? Русским в Латвии? Латыши стали их после этого больше любить? Я вам скажу, кому от этого стало лучше. Только самому Юрию Михайловичу Лужкову. Он нажил на этом политический капитал, прирастил процентик к своему президентскому рейтингу. Ах, какой бесстрашный защитник наших! Какая дуся! - Латыши не стали больше любить русских, - сухо заметил секретарь. - Но стали больше бояться. Это был для них хороший урок. Они поняли, что притеснения русскоязычного населения не останутся безнаказанными. - Бояться? - переспросил я. - Вы хотите, чтобы латыши и эстонцы боялись русских? Это и есть цель нашей внешней политики? Теперь я начинаю понимать, почему из всех северных соседей России к нам лояльны только белые медведи в Арктике. Потому что в Арктике мало русских. - Браво, господин Пастухов, браво, - проговорил секретарь и только что не поаплодировал. - Раньше все разбирались в искусстве. Теперь все разбираются в политике. Он демонстративно взглянул на часы, давая понять, что разговор его развлек, но ему пора возвращаться к делам. Так начальник комендантского патруля поднимается со скамейки, застегивает китель и надвигает на лоб форменную фуражку. И уже в непрошибаемой броне служебного достоинства поставил он последнюю точку: - Мне симпатична ваша горячность, господин Пастухов. Да, симпатична. Но все-таки предоставьте проблемы внешней политики решать профессионалам. И эта его высокомерная снисходительность окончательно меня достала. - Вы уже нарешали, - сообщил я ему. - Всего. Выше крыши. В Эстонии торжественно хоронят фашиста, а в Латвии собираются судить советских партизан. А если в Литве тихо, то только потому, что русских там всего двадцать процентов. Вот что вы нарешали! Этого начальник комендантского патруля стерпеть не мог. - Да кто вы такой, - начал он, наливаясь праведным начальственным гневом. - Кто я такой? - перебил я. - Скажу. Я - налогоплательщик. Это я вас содержу. И вас, и вашего посла, и все ваше долбанное министерство иностранных дел. И я хочу, чтобы за мои бабки вы работали, а не ... валяли. Я хочу, чтобы в Эстонии меня уважали, а не боялись. Извините за выражение, господин секретарь, но оно адекватно отражает переполняющие меня чувства. У вас есть ко мне еще вопросы? - Никаких вопросов к вам у меня и не было. Мне было поручено довести до вас приказ генерала Голубкова. Я это сделал. - Не хотите спросить, как мы намерены этот приказ выполнить? - Нет, господин Пастухов. Это меня не интересует. - В таком случае разрешите откланяться. - Не удерживаю. Более того. Надеюсь никогда больше вас не увидеть. - Ах, господин секретарь, если бы вы знали, как я буду по вам скучать! Сука. А с чего я, собственно, так завелся? Дежурный на вахте взял мой пропуск и сообщил: - Господин Пастухов, вас просили немного подождать. Сейчас выйдет господин, который хочет вас видеть. - Просили? - переспросил я. - Так точно. - Не приказали? - Нет. - Вы уверены? - Да, уверен. - Ну, раз просили, тогда подожду. Я подошел к "линкольну" и сел на переднее сиденье. Водила опасливо принюхался и на всякий случай опустил со своей стороны стекло. Через десять минут из посольства вышел человек в черной фетровой шляпе с потерявшими форму полями и в мешковатом темном плаще. Он был похож на бухгалтера, засидевшегося на работе над квартальным отчетом. Это был начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков. - Здорово, Серега, - сказал он. - Отпусти машину. Давай прогуляемся. Тебе нравится Таллин? XIII Мне не нравился Таллин. Мне не нравилась Эстония. Мне не нравился прибалтийский март с тяжелыми сырыми ветрами и нервными, лихорадочными перепадами яркого весеннего ведра и непогоды. И сам я себе не нравился. Давно же понял, что государство - это бульдозер. К совести бульдозера бесполезно взывать. Нет у бульдозера совести. Нет у него здравого смысла. Остановить бульдозер можно только двумя способами: перекрыть горючку или сунуть в его шестеренки лом. И вот на тебе - выступил. Как пламенный правозащитник. Нет, не нравился я себе. Но больше всего мне не нравился генерал-майор Голубков. Но он будто и не замечал моего угрюмого молчания. Придерживая руками поля шляпы и поворачиваясь боком к порывам ветра, он озабоченно рассуждал, где бы нам спокойно посидеть в этот поздний час, чтобы не было громкой музыки и чтобы не тратить нервы на молчаливую психологическую войну с эстонской обслугой, которая имела привычку очень вяло реагировать на русских посетителей. Наш номер в гостинице "Виру" генерал Голубков отверг сразу и без объяснений, многочисленные рестораны и бары тоже его не прельщали, пивные были более подходящим местом, но там было слишком многолюдно и шумно. Говоря все это, он увлекал меня все дальше и дальше от особняка российского посольства, потом выудил из уличного потока такси и приказал ехать на морской вокзал. При этом сел на переднее сиденье и всем телом повернулся ко мне, как бы продолжая беседовать, а сам рассеянно, без всякого интереса наблюдал за идущими следом и обгоняющими нас машинами. Балтика штормила, движение на местных линиях было отложено до утра, человек пятьдесят пассажиров дремали в креслах просторного зала ожидания, какие бывают в крупных аэропортах. Только сквозь стеклянную стену зала открывался вид не на летное поле с застывшими самолетами, а на ночной порт с россыпью огней, рисующих длинные, уходящие в черноту стрелы причалов. В торцевой стене зала был буфет с несколькими высокими столиками, а сбоку приткнулся небольшой бар. За стойкой пожилая блондинка-барменша протирала стаканы и лениво переругивалась с официантом в форме капитана дальнего плавания, но без знаков различия. Стюард. Вот как они называются на флоте. Голубков оглядел зал и провел меня в дальний безлюдный угол. - Здесь и посидим, - удовлетворенно сообщил он, усаживаясь в кресло, развернутое на порт, и жестом предлагая мне занять место рядом. Потом снял шляпу, бросил ее на соседнее кресло и пригладил ладонями короткие седые волосы, обрамлявшие его добродушное простоватое лицо. - Прекрасный вид, не находишь? Вид, действительно, был прекрасный. Несмотря на непогоду, порт жил своей жизнью. В свете замутненных дождем прожекторов сновали электрокары, фуры вползали в пакгаузы, двигались краны. На внешнем рейде лежали темные туши танкеров, освещенные тусклыми цепочками бортовых огней. Созвездием Стожар светился какой-то многопалубный теплоход. Но для генерала Голубкова, как я не без оснований подозревал, этот вид был прекрасен только одним: тем, что стекло отражало пространство зала и можно было, не оборачиваясь, следить за тем, что происходит сзади. - Высматриваете Николая Николаевича? - поинтересовался я, не отказав себе в удовольствии щегольнуть профессиональным сленгом спецслужб, где словами "Николай Николаевич" или "НН" обозначалось наружное наблюдение. - А чего его высматривать? Он не очень-то и прячется, - отозвался Голубков. - В наружке две машины и не меньше четырех человек. Это бодрит. Я взбодрился. - Так вот. Ты спросил, что происходит в посольстве, - продолжал Голубков, хотя я ни о чем его не спрашивал и вообще еще не сказал по делу ни слова. - Ты спросил об этом у консула. "Консул" - оперативный псевдоним секретаря, - объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. - Видишь, какие тайны я тебе доверяю? Цени. А в посольстве происходит вот что. МИД России отозвал посла для консультаций. Завтра об этом будет в газетах. - Ну, отозвал, - сказал я. - А почему паника? Проконсультируется и вернется. - Товарищ не понимает. Отзыв посла для консультаций - это очень серьезный дипломатический акт, Серега. Такой же серьезный, как нота протеста. Даже более серьезный. Эстония отклонила нашу ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении фашиста. Как ты образно сказал: подтерла этой нотой задницу. Объясню на понятном тебе примере. Что делает часовой, когда не реагируют на его окрик "Стой, кто идет?" Дает предупредительный выстрел. Отзыв посла для консультаций - это и есть предупредительный выстрел. - Зачем? - спросил я. - Мы собираемся стрелять на поражение? - Зачем, - повторил Голубков. - Интересный вопрос. Если, конечно, это вопрос, а не риторическое восклицание. Остановимся пока на этом вопросе. Зафиксируем его. А теперь докладывай. - О чем? - Ты не звонил сам и не отвечал на мои звонки. Я понял это так, что ты хотел, чтобы я прилетел. Я прилетел. У тебя накопились вопросы. Выкладывай. А потом буду спрашивать я. У меня действительно было немало вопросов, и я помедлил, раздумывая, с какого начать. - Начнем с простого, - предложил Голубков. - Как ты намерен выполнить мой приказ, который передал тебе Консул? Его это не интересует. А меня очень интересует. - Вы слышали наш разговор? - Наконец-то врубился. Да, слышал. Из операторской. - Консул об этом знал? - Как же он мог не знать? Это его хозяйство. - А присутствовать при нашем разговоре - для вас это слишком просто? - Да, это проще, - согласился Голубков. - Но "проще" не значит "лучше". Ты уверен, что при мне не сказал бы лишнего? - Смотря что считать лишним. - Вот именно. Что лишнее, ты не знаешь. И мог невольно поставить меня в неловкое положение. И Консула тоже. В неловкое - это я не совсем правильно выразился. В трудное положение. Видишь ли, Сергей, твой звонок из Мюнхена очень меня удивил. Потому что приказа выполнять распоряжения Янсена я вам не отдавал. Теперь ты понимаешь, в каком положении оказались бы мы оба? Мне пришлось бы потребовать у Консула объяснений. А Консулу пришлось бы врать. Потому что при тебе правды он сказать не мог. Без тебя тоже не мог. Но я не стал ни о чем спрашивать. С меня хватило того, что я понял, в чем дело. - А я не понял, - сообщил я. - А понять хотелось бы. Значит, приказ выполнять распоряжения Янсена - это самодеятельность Консула? - Это не самодеятельность Консула. Это вообще не самодеятельность. - Консул знал, что гроб пустой? - Да. - От кого? - Хороший вопрос. - От вас? - Нет. - От Янсена? - Ты это допускаешь? - Нет. - Я тоже. - Кто, кроме вас и Янсена, знал, что гроб эсэсовца пустой? - начал я суживать сектор обстрела. - Как ты думаешь, меня не посадят, если я здесь закурю? - спросил Голубков. - Курите, - разрешил я. - Я буду носить вам передачи. Но редко. За ваше нежелание прямо отвечать на прямые вопросы. Голубков закурил "Яву", приспособив для пепла кулек из вырванного из блокнота листка, и только после этого произнес: - А о чем ты спросил? - Кто мог сообщить Консулу, что гроб пустой? - Вероятно, тот, кто об этом знал. - Кто? - повторил я. - Кто об этом знал, кроме вас, Янсена и нас? - Какие-то странные вопросы ты задаешь. Детский сад. Как будто вчера родился. - Куратор, - наконец догадался я. - Это сказал ты. Ты, а не я. Понял? Да, твою мать, куратор. Он был единственным человеком в Москве, который об этом знал. Мы обязаны были ему доложить. И что интересно, у них двое детей, младший школьник, а старший уже студент. И вот поди ж ты: седина в бороду, а бес в ребро. Я сначала ощутил себя полным идиотом, и лишь потом сообразил, что последние фразы предназначены не для меня, а для стюарда из бара, который возник из-за наших спин и готовился произнести суровую речь. И начал ее произносить. Разумеется, на государственном языке Эстонии. О том, что в зале ожидания воспитанные люди не курят. Чтобы понять смысл его слов, не нужно было знать эстонский язык. Генерал Голубков суетливо закивал и стал искать глазами, куда бы выбросить сигарету, но я сделал ему знак сидеть на месте и извлек из бумажника десять баксов. - Сто граммов коньяку, две чашки кофе и пепельницу, - сказал я стюарду, помахивая купюрой. - Вы понимаете, что я этим хочу выразить? - Да, господин, - мгновенно перешел он на русский язык. - Кофе черный? Со сливками? Без сахара? С сахаром? - Черный, с сахаром. Сахару немного. - А коньяку сто пятьдесят, - добавил мгновенно охамевший генерал Голубков. - А еще говорят, что эстонцы плохо относятся к русским, - заметил он, когда поднос с нашим заказом был заботливо размещен на придвинутом к нам кресле, а стюард удалился с чувством глубокого и полного удовлетворения чаевыми. - А они, оказывается, очень отзывчивые. - Да, - кивнул я. - Только к ним нужно найти подход. Значит, куратор. Тогда я не понимаю совсем ничего. Янсену нужно, чтобы похороны состоялись, потому что об этом уже широко объявлено. Консулу нужно, чтобы они не состоялись, потому что это фашистский реванш и наглый вызов России. Но он как бы от вашего имени передает нам приказ молчать о содержимом гроба. Выходит, и Консулу нужно, чтобы похороны состоялись? - Логично рассуждаешь, логично, - одобрил Голубков, делая глоток и оценивая вкусовые ощущения. - Хороший коньяк. Нормальный. - Зачем? - Мы снова воткнулись в тот же вопрос, - констатировал он. - "Зачем?" Притормозим. И зайдем с другого конца. Но при этом отметим, что Консул - фигура функциональная. За ним стоит ФСБ. - И куратор? - Да, и куратор. - А кто стоит за куратором? - Угадай мелодию. Теперь моя очередь задавать вопросы. Как я понял, вы не собираетесь немедленно возвращаться в Москву? - А как вы это себе представляете? - возмутился я. - У нас контракт. На очень хорошие бабки. Мы их получили. А теперь возвращать? Плохая примета, Константин Дмитриевич. А мы верим в приметы. - Про контракт расскажешь кому-нибудь другому. Он поверит. В чем дело? Я бросил ему на колени черный конверт с фотографиями эстонских спецназовцев - заместителя командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения "Эст" Валдиса Тармисто и рядового Петера Раудсеппа. А потом рассказал в чем дело. - Вон оно что, - проговорил Голубков. - Я ожидал чего-нибудь в этом роде. Но не такого. От эстонцев я этого не ожидал. - Консул знал об этом? - Не думаю. Он бы мне сказал. С намеком: вот с какими бандитами работает Управление. И немедленно доложил бы в Москву. Нет, не знал. Янсен сказал ему только одно: есть доказательства, что вы причастны к взрыву на съемочной площадке. И если Россия не хочет громкого международного скандала, вам следует делать то, что прикажет господин Янсен. Он еще раз внимательно просмотрел фотографии, повторил: - Не ждал я от эстонцев такого. Не ждал. Ты уверен, что это те солдаты, которых вы с Мухой обезоружили? - Сто процентов. На Валдисе мой плащ от Хуго Босса. Видите? С погончиками. Не хотите спросить, зачем я приказал Боцману убрать этих солдат? - Не хочу, - ответил Голубков. - Боцман не стал бы стрелять им в грудь и в живот. И тратить на это пять патронов. - Он вообще не стал бы стрелять. Он предпочитает работать без шума. - Черт. Чего-то я не понимаю. Когда Янсен показал тебе эти снимки? - В ночь с пятого на шестое. В Аугсбурге. - А когда обнаружили трупы? - На снимках есть дата и время. - Вижу. Пятое марта. Четыре тридцать. Утра. Когда их убили? - Если верить Янсену, около полуночи. - А щетина у Боцмана не меньше, чем трехдневная. - Муха в таких случаях говорит: сечете фишку, - сделал я комплимент генералу Голубкову, одному из самых опытных контрразведчиков России. - Боцмана забрали, как только мы улетели в Германию. Потом взяли мой пистолет из сейфа в гостинице и устроили все это дело, а пистолет подложили в багажник его "тойоты". - Ничего не понимаю, - с растущим раздражением повторил Голубков. - И чем больше смотрю, тем понимаю меньше. Боцмана фотографировали не в тюрьме. Это не тюрьма. Это какая-то изба. - Сечете фишку, Константин Дмитриевич, сечете. Его держат на базе отдыха Национально-патриотического союза. На побережье, в Пирита. Скорее всего, в котельной. - Как узнали? - Подсказал Томас. Он там был. Жилая рига и несколько коттеджей из калиброванной сосны. Нужно еще проверить, но похоже, что так оно и есть. - Ты сказал, что плащ от Хуго Босса. Что это такое? - Торговая марка. Вроде Ле Монти. - Дорогой? - Не из дешевых. Баксов триста, не меньше. Точно не знаю, его покупала Ольга. Сам бы я никогда... - Помолчи, - прервал Голубков. - Пей кофе. А то остынет. И немного помолчи. Он засунул снимки в конверт, вернул его мне, а сам поерзал в кресле, устраиваясь поудобней, и погрузился в созерцание панорамы ночного порта. - Красиво, - через некоторое время сообщил он. - Аэродромов я насмотрелся до зубной боли, а на море бывал редко. Море. Что-то в нем есть. Балтика. Стекло не отражало ничего подозрительного позади нас, и я вынужден был признать, что говорит все это Голубков для меня, а не для кого-то другого. - Что ж, все ясно, - наконец заключил он. - По этому поводу можно выпить. Будь здоров, Серега. Я рад, что все так получилось. И он опрокинул в себя оставшийся в стакане коньяк. Я подождал, пока он закурит, и попросил: - А теперь расскажите, чему вы рады. Я тоже порадуюсь. - Молодой ты еще, Серега, молодой. И можно подумать, что трупы видел только в кино. - Видел и не в кино. - Посмотри еще раз на снимки. - Я смотрел на них сто раз, - сказал я, но снимки все же достал. - Смотрел, но не видел, - поправил Голубков. - Смотреть и видеть - не одно и то же. Ну-ну, не расстраивайся. Я тоже не сразу въехал. Смотри внимательно. Плащ. Видишь? - Ну, плащ. И что? - А то, что он целехонек. - Ничего удивительного. Стреляли в живот. - В упор, - напомнил Голубков. - Три раза. И ни одного сквозняка. Можно, конечно, предположить, что все три пули застряли в позвоночнике. А можно и другое. Плащ от Хуго Босса. За три сотни баксов. Жалко такую вещь портить. Эстонцы - народ бережливый. Я думаю, это у них от немцев. - Вы хотите сказать... - Сейчас ты сам это скажешь, - пообещал он. - Смотри дальше. Поворот головы. Много ты видел трупов с тремя пулями в животе с таким поворотом шеи? А у этого голова повернута так, чтобы можно было видеть лицо. Чтобы не было никаких сомнений в том, кто убит. И главное. А вот это ты мог бы понять и сам. Сколько времени прошло с момента убийства до момента съемки? - Четыре с половиной часа. - Какого цвета становится за это время кровь? - Черной. - То-то и оно, что черной. А не остается красной, как думают те, кто настоящей крови не видел. А эти патриоты настоящей крови не видели никогда. Поэтому они рвутся ее увидеть. И увидят. Теперь ты понял, что это такое? - Да. Инсценировка. - Вот мы и приехали. - Даже жалко, что я не пью, - сказал я. - По этому случаю можно и выпить. - Не спеши расслабляться, - предостерег Голубков. - Рано. Где сейчас Док? - В Аугсбурге. Пытается выяснить, при каких обстоятельствах погиб Альфонс Ребане. Вернее, почему его гроб оказался пустым. Выступает как доверенное лицо Томаса. Мэр обещал содействовать расследованию. - Вызови. Срочно. Он нужен здесь. Этих солдат нужно как можно быстрей найти. Вряд ли после этой инсценировки их оставили в части. Скорей всего отправили по домам и велели сидеть и не высовываться. Адреса помогу узнать. Их нужно спрятать, а еще лучше - на время увезти в Россию. Пусть Док и займется этим. - В одиночку не справится. - Разве я сказал, что их нужно увезти силой? Они сами уедут. Док будет их сопровождать. И только. Им нужно доходчиво объяснить, что это в их интересах, если они не хотят стать трупами. А они этого наверняка не хотят. - А могут? - Еще и как могут. Если уже не стали. Но надеюсь, что нет. Для следствия они трупы. И если они исчезнут, никто не станет искать их настоящие трупы. - Думаете, Янсен на это пойдет? - Сейчас пойдет. Сейчас он пойдет на все. Игра пошла по самой высокой ставке. А теперь напрягись и ответь мне на такой вопрос. Ситуацию ты знаешь во всех подробностях. И там знают, - неопределенно кивнул генерал Голубков вверх. - И вот представь, что тебе приносят разработанный эстонскими национал-патриотами под руководством Янсена план крупномасштабной политической провокации против России. Проработанный с немецкой дотошностью. Фильм об Альфонсе Ребане, торжественное перезахоронение его останков на мемориальном кладбище Таллина, возвращение внуку фашиста земли, на которой построены микрорайоны с русскими. Взрыв недовольства, акции гражданского неповиновения, усиленные провокациями. Как бы ты оценил такой план? - Слишком сложный. - Вот именно. Слишком сложный. Переусложненный. А чем план сложней, тем больше он зависит от случайностей. Пьяный мудак потерял купчие эсэсовца - и все? Сливаем воду? - Минутку, - остановил я Голубкова. - Минутку, Константин Дмитриевич. А теперь помолчите вы. Полюбуйтесь Балтикой, а мне нужно подумать. Под влиянием сильных эмоций голова всегда начинает работать с полной отдачей. Эмоции, которыми зарядили меня разговор с Консулом и рассуждения генерала Голубкова, были очень неслабыми. И голова у меня заработала на полные обороты. Когда мы минувшим вечером вернулись в гостиницу после безуспешного обследования прибрежных дачных поселков, голодные и злые, как псы после неудачной охоты, Томас рассказал, что он обул своего приятеля Краба на пятьдесят штук "зеленых". Мы как-то не обратили на это внимания. Тем более что рассказал он об этом так, словно его мысли были заняты каким-то другим, гораздо более важным делом. Ну, обул и обул. Ни с чем не связал я и неожиданное возвращение Риты Лоо. О нем сообщил Томас, встретив нас в прихожей и попросив не шуметь, так как Рита спит. Ее возвращение не вызвало у нас никаких положительных эмоцией, потому что из ответа Центра на мой запрос мы уже знали, кто она такая. По силе ненависти, которую мы испытывали в Чечне к тем, с кем воевали, эти прибалтийские суки из батальона "Белые колготки" стояли рядом с хохлами. Самыми ненавистными были русские, которые продались чеченцам. С ними разговор был короткий. Хохлов иногда доводили до штаба, но не всегда. А к "Белым колготкам" относились как к гадюкам. Они и были как змеи - аккуратные, хладнокровные, меткие, как эфы. Чеченцы их ценили, каждую снайпершу страховали не меньше пяти- шести боевиков. Так что попадались они нашим ребятам не часто. Но когда попадались, их душили их же колготками. Во всяком случае, такие разговоры ходили. Скорее всего желаемое выдавалось за действительное. И при всем моем неприятии таких методов у меня язык не поворачивался кого-нибудь за это осудить. Приехали заработать? Получите расчет. Как ни странно, но на последнем месте в этой шкале ненависти были сами чеченцы. В конце концов, они воевали за свои дела. Воевали, конечно, по-волчьи, но на войне как на войне. Каждый воюет так, как умеет. Перспектива общаться с Ритой Лоо как ни в чем не бывало еще какое-то время нас не больно-то умиляла. Но нам с ней не детей крестить. Вернулась и вернулась. Поэтому гораздо больше нас заинтересовало предположение Томаса о том, что Боцмана держат на базе отдыха национал-патриотов. И только сейчас эти разрозненные события минувшего вечера обнаружили внутреннюю связь. И связь эта была настолько очевидной, что я даже удивился тому, что не просек ее сразу. Торг с Крабом Томас вел в кабинете. Кабинет прослушивался людьми Янсена. Кто такой Краб, Янсен знал лучше, чем Томас. И он понял, что Краб скорее утопится, чем выложит пятьдесят тысяч долларов без стопроцентной уверенности в том, что получит купчие эсэсовца. Или даже уже получил, а перед Томасом просто валяет ваньку. Торг этот происходил утром. А вечером появляется Рита Лоо, дочь Генриха Вайно, союзника и сообщника Янсена. Откуда у Краба могли появиться купчие, этого я не знал. Но уже был почти уверен, что они появились. Генерал Голубков не любовался панорамой порта, а с интересом наблюдал за мыслительным процессом, отражавшемся на моем лице. Я сказал: - У меня такое ощущение, что купчие нашлись. - Да что ты говоришь? - удивился он. - Какая радость! Где же они нашлись? Он выслушал мои соображения без всякого почтения и заключил: - Все равно херня. Нашлись, не нашлись. Сейчас нашлись, а завтра снова потеряются. И все наши планы будут зависеть от этой херни? Нет, Сергей. У нас слишком крупная игра. И в ней нам нужен очень сильный и абсолютно надежный ход. - Когда вы говорите "нам" - кого вы имеете в виду? - спросил я. - "Наши планы" - чьи планы? Генерал Голубков ответил не сразу. Сначала он развел руками как бы в знак того, что если я ничего не понял из сказанного, то дальнейшие объяснения бесполезны. Но потом все же решил сделать еще одну попытку. - Ладно. Давай вернемся к нашему вопросу "зачем". Следи за моей мыслью. Зачем была направлена нота протеста? Зачем с такой поспешностью отзывают посла? Почему Консул, фигура функциональная, не предпринимает ничего, чтобы похороны эсэсовца не состоялись, а делает все, чтобы они состоялись? Улавливаешь логику? - Пока нет. - Нет, - повторил он. - Я понимаю, почему ты говоришь "нет". Потому что у нас очень плохо преподают историю. Из рук вон плохо. Я все чаще думаю, что все наши беды происходят от того, что россияне не знают историю своей родины. Этот сценарий, Серега, был обкатан в Прибалтике в сороковом году. Отзывают посла, потом направляют новую ноту. О необходимости строго соблюдать пакт о взаимопомощи. И одновременно, для обеспечения выполнения договора, вводятся войска. Ограниченный контингент. Трудящиеся горячо приветствуют советских воинов и требуют смены правительства. В нашем случае: вводятся миротворческие силы для защиты русскоязычного населения. Трудящиеся горячо приветствуют российских воинов и требуют воссоединения с братской Россией. - Константин Дмитриевич, вы сами-то понимаете то, что сказали? Это же оккупация! - Нет, господин Пастухов. Нас вынудили к этому шагу. Против России готовилась крупномасштабная политическая провокация. Мы можем доказать это всему миру. - Но зачем, зачем?! - Оторвался ты, Серега, от российской действительности. Иначе бы помнил, что в ноябре будут выборы в Думу, а через год - выборы нового президента России. И если сидеть и ничего не делать, президентом станет Примаков. Или даже Зюганов. И где после этого окажется первый президент России? - Где? - В говне. А первые лица из его команды переедут на постоянное место жительство из Кремля в Лефортово. Рейтинг Примакова все время растет, а рейтинг Ельцина падает. Если начнется операция НАТО в Косово, он упадет до нуля. А она, судя по всему, начнется. Так что сейчас самое время разыграть эстонскую карту и основательно подправить свой имидж. - Это агрессия! - Агрессия? Какая агрессия? Где ты видишь агрессию? Ввод в Эстонию российский миротворческих сил - вынужденная превентивная мера, направленная на защиту русских в Прибалтике. Их жизней. Их гражданских прав. Их чести и национального достоинства. И только. - Не верю, - сказал я. - Наши на это не пойдут. - Мы начали с вопроса "зачем", - напомнил Голубков. - У тебя есть другой ответ? Поделись. С интересом послушаю. - НАТО этого не допустит. - НАТО это допустит. У натовских генералов будет достаточно проблем с Косово. - Все равно не верю. - Не веришь? Или не хочешь верить? - Да, не хочу! - Есть разница. - Значит, вы считаете, что наши решили воспользоваться планами национал-патриотов и сыграть на опережение? - Ну-ну, продолжай. - Тогда, действительно, нужен более сильный ход, чем купчие эсэсовца. - Вот наши выводы и сошлись, - подтвердил Голубков. - Да, нужен очень сильный и абсолютно надежный ход. - Какой? - А вот это и есть самый главный вопрос. Для чего, по-твоему, я тебе все это рассказал? - Не знаю. - Потому что ответ на этот вопрос придется искать тебе. Больше некому. Он помолчал и добавил: - Без всякой помощи со стороны. Управление выведено из комбинации. Нам приказано прекратить заниматься эстонской темой и отозвать тебя и твою команду. И это еще одно доказательство того, что мои предположения - совсем не фантазия. Все наши наработки переданы в ФСБ. Мы - аналитический центр. Мы свое дело сделали. Я передал тебе приказ немедленно вернуться в Москву, ты его проигнорировал, исходя из корыстных соображений. О чем я и доложу. Так что официально я даже больше не имею права с тобой встречаться. - А неофициально? - Имею. С завтрашнего дня я в отпуске. И почему-то решил провести его в Эстонии. Не знаю почему. Хочу отдохнуть от российской действительности. Так тебе, говоришь, не нравится Таллин? Мне тоже. Но, может, это только потому, что мы его толком-то и не видели? Он вновь погрузился в созерцание панорамы порта, а на самом деле проследил за отражением какой-то фигуры в стекле. - Надо же, - сообщил он. - Я ошибся. В наружке не четыре человека, а шесть. - Кто может за вами следить? - За мной? Не уверен, что следят за мной. За мной - постольку-поскольку. Следят за тобой. И это значит, что ты на самом нерве интриги. Так что делай выводы. И очень внимательно присматривайся к тому, что происходит вокруг тебя. А теперь давай договоримся о схеме связи и разбежимся. На Балтику я уже насмотрелся. На первое время хватит. Перед отъездом посмотрю еще. Если, конечно, отъезду ничего не помешает. - Где вы остановились? - Пока нигде. Найду какой-нибудь пансионат. Лучше бы, конечно, в гостинице "Виру", рядом с вами, но это не соответствует моему статусу небогатого российского туриста. - Почему бы вам не остановиться у нас? - предложил я. - Скажем, в роли моего дяди. А что? Дядя Костя. Приехал на несколько дней посмотреть Таллин. Томас не будет возражать. Места хватит. И никаких проблем со связью. - Хорошая идея, - подумав, одобрил Голубков. - Очень хорошая. - В ней есть одно "но", - предупредил я. - Если следят за мной, вас могут вычислить. Контакт. - Обязательно вычислят, - согласился он. - Этим идея и хороша. Пусть вычислят. Пусть узнают, кто я. Это их напряжет. А когда напряг, возрастает вероятность ошибок. - Вы подставляетесь. Он лишь пожал плечами, как бы отмахиваясь от вопроса настолько пустого, что на него и отвечать не стоит. И только тут я заметил, какие у него набрякшие веки, какая тяжелая складка врезана в переносицу. Сквозь его простоватость вдруг проступил совсем другой человек, как из-под грима коверного рыжего иногда проглядывает маска трагического актера, смертельно уставшего от бесконечного фарса, в котором ему выпало играть роль. - Сколько вам лет, Константин Дмитриевич? - спросил я. - Дядя Костя, - поправил он. - Привыкай. - Сколько вам лет, дядя Костя? - На одну войну больше, чем тебе. На Афган. И тогда я задал вопрос, который, возможно, задавать не следовало: - Зачем вам все это нужно? Мы влезли в это дело по дурости, и теперь уже придется идти до конца. А вам-то это зачем? Если хотите, можете не отвечать, - добавил я. - Почему? Отвечу, - сказал генерал Голубков. - Все очень просто, Серега. Через год моему парню идти в армию. Младшему, Саньке. Я не хочу, чтобы он воевал в Прибалтике. Я хочу, чтобы он не воевал нигде. Я за него навоевался. Мы с тобой, Серега, навоевались. Хватит. И вдруг я понял, с чего я так завелся в посольстве и почему этот завод не отпускает меня даже сейчас. Как же я ненавижу этот бульдозер, который называет себя государством. Как же я ненавижу всех этих чиновных валуев, которые от имени государства берут на себя право говорить и решать за меня. Начинать войны за меня. Вести их до победного конца. Как же я ненавижу их вдохновенную готовность оплачивать победный конец тысячами жизней. Чужих, понятное дело, чужих. Не своих. Суки! Перед тем, как выйти из здания морского вокзала в штормовую балтийскую ночь, Голубков напомнил: - А Дока сегодня же вызывай. Если люди Янсена успеют убрать этих солдат, вы окажетесь на крючке, с которого не сорваться. - Придется, - согласился я. - Хотя и досадно. Хотелось бы узнать, что там произошло. - Узнаешь, - пообещал он. - Вы хотите сказать, что архивное дело Альфонса Ребане нашли? - Нашли. По словесному портрету. По совокупности признаков. Но не всех. Только четырех. Рост. Телосложение. Цвет волос. Цвет глаз. - В деле была его подписка о сотрудничестве с НКВД? - Да, была. - Так чего вы ждете? - заорал я. - Ее нужно немедленно опубликовать! Вместе со сводными данными о деятельности разведшколы. И вся Эстония будет до посинения спорить, Штирлиц Альфонс Ребане или не Штирлиц. Национал-патриоты отменят похороны. А это нам сейчас и нужно! - Не знаю, нужно ли это делать, - проговорил Голубков. - Не уверен, Серега. Совсем не уверен. - Почему? - Мы искали архивное дело Альфонса Ребане среди заключенных, поступивших во внутреннюю тюрьму Лубянки в сентябре пятьдесят первого года. И найти не смогли. - Но все же нашли? - Да, нашли. Его привезли на Лубянку не в сентябре пятьдесят первого года. Его привезли в мае сорок пятого года. Понимаешь, что это значит? - Нет. - Это значит, что Альфонс Ребане не был агентом НКВД. XIV "Особая папка. Допуск лиц только по списку, утвержденному Наркомом внутренних дел СССР. ДЕЛО 8746/45 З/к No 12, 1908 г.р., эстонец. Начато: 10 мая 1945 г. Срок хранения до: вечно. СПРАВКА. Фамилия, имя, отчество_______________________. Год рождения - 1908. Место рождения - г.Таллин. Национальность - эстонец. Гражданство - гражданин СССР. Партийность - беспартийный. Социальное происхождение - из буржуазии. Образование - Высшая военная школа в Таллине. Участие в Великой Отечественной войне - с 1941 по 1945 гг. на стороне гитлеровской Германии. Воинское звание и должность - штандартенфюрер СС, командир 20-й Эстонской дивизии СС. Занимаемая должность до ареста - военнопленный. Дата ареста - 9 мая 1945 г. Доставлен во Внутреннюю Тюрьму НКВД СССР 9 мая 1945 г. в 22 час. 40 мин. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА з/к 12 10 мая 1945 г. Допрос проведен заместителем начальника Первого Главного Управления НКВД СССР полковником Трофимовым в присутствии секретаря-стенографиста майора Александрова. ВОПРОС. Моя фамилия Трофимов. Полковник Трофимов. При всех наших беседах будет присутствовать майор Александров. Он секретарь-стенографист. Все, что вы скажете, и все, что я скажу вам, будет дословно фиксироваться. Есть ли у вас жалобы на обращение с вами? ОТВЕТ. Нет. ВОПРОС. Есть ли у вас жалобы на условия содержания? ОТВЕТ. У меня еще не было времени оценить условия содержания. Где я нахожусь? ВОПРОС. В здании Наркомата внутренних дел СССР. ОТВЕТ. В Москве? ВОПРОС. В Москве. ОТВЕТ. Могу я подойти к окну? ВОПРОС. Подойдите. ОТВЕТ. Это Москва? ВОПРОС. Да, Москва. ОТВЕТ. Мертвый город. Как Берлин. Не разрушен, но все равно мертвый. Сейчас шесть часов утра. Почему на улице так много людей? ВОПРОС. Они празднуют победу. Девятое мая объявлено праздником. Днем победы. Праздник продолжается. Люди радуются победе. ОТВЕТ. Странный праздник. Нужно радоваться концу войны. Победе радоваться нельзя. ВОПРОС. Во все времена люди праздновали победу. Не знаю ни одного случая, чтобы праздновали поражения. ОТВЕТ. Поэтому история так и движется. От одной катастрофы к другой. Победы пьянят, но ничему не учат. Учат поражения. Это центр Москвы? ВОПРОС. Центр. Лубянка. ОТВЕТ. Значит, это и есть Лубянка? А с виду - обычное учреждение. Только очень длинные коридоры. Не предполагал, что когда-нибудь изнутри увижу Лубянку. ВОПРОС. Давайте начнем. Можете курить. Вы курите? ОТВЕТ. Нет. ВОПРОС. Вы понимаете, почему оказались на Лубянке? ОТВЕТ. Понимаю. Не совсем понимаю, как я здесь оказался. Но почему - понимаю. Это значит, что вы не считаете меня мелкой сошкой. Это высокая оценка моего вклада в борьбу против коммунистов. ВОПРОС. С сентября 1941 года до марта 1945 года вы воевали против Красной Армии в качестве командира 658-го Восточного батальона германского вермахта, а затем в качестве командира полка и командира 20-й Эстонской дивизии СС. На оккупированных немцами территориях вы проводили карательные операции, массовые расстрелы евреев, коммунистов и лиц, принимавших активное участие в деятельности советских органов. Вы признаете себя виновным в этих преступлениях? ОТВЕТ. Не затрудняйтесь, полковник. Чтобы расстрелять меня, вам не нужны никакие формальности. Я мог бы сказать, что выполнял приказы. Но не скажу этого. Я знаю, чего вы от меня хотите. Вы этого не добьетесь. Так что лучше вам сразу меня расстрелять. Вы сделали ошибку, затеяв операцию по моему похищению. Как называются такие операции на вашем профессиональном жаргоне? ВОПРОС. Секретное изъятие. ОТВЕТ. Звучит канцелярски. Похищение, по-моему, романтичней. Но это дело вкуса. Так вот, секретное изъятие меня было ошибкой. ВОПРОС. Почему вы так думаете? ОТВЕТ. Мой ответ нужен вам для протокола? ВОПРОС. Я хочу вас понять. Но если не хотите, можете не отвечать. ОТВЕТ. И вы не будете ломать мне кости и загонять иголки под ногти? ВОПРОС. Вы на Лубянке, штандартенфюрер, а не в подвалах гестапо. ОТВЕТ. Не вижу разницы. Разница только одна. И она не в пользу Лубянки. В гестапо пытали, чтобы добиться правды. На Лубянке пытали, чтобы добиться признания вины. Чаще всего несуществующей. Не возражайте, полковник. В Эстонии внимательно следили за московскими процессами тридцатых годов. Меня потряс расстрел маршала Тухачевского. Да, потряс. Я понял, что Россия оказалась во власти дьявола. ВОПРОС. Маршал Тухачевский был врагом народа и признал свою вину. ОТВЕТ. Это и было для меня потрясением. Его признание. ВОПРОС. Вернемся к теме нашего разговора. Вы сказали, что считаете ваше похищение нашей ошибкой. Почему? Повторяю, можете не говорить. Загонять вам иголки под ногти я не буду. ОТВЕТ. Что ж, скажу. Почему бы и нет? Пока я говорю, я живу. Современная Шахрезада: тысяча и одна ночь на Лубянке. Скажу не потому, что хочу жить. Вы чем-то мне симпатичны, полковник. Вы воевали? ВОПРОС. Да. В Смерше. ОТВЕТ. Смерш. Военная контрразведка. Чувствуется. Там тоже нужна была правда, а не признания. Вы ставили перед собой две цели. Первую цель вы могли достичь на месте. Ликвидировать меня без лишних хлопот. Второй цели вы не достигните. Так что вся ваша сложная операция оказалась напрасной. ВОПРОС. Какой вы считаете нашу первую цель? ОТВЕТ. Она очевидна. Война не закончилась капитуляцией Германии. Она продолжается. И будет продолжаться еще очень долго. В любой войне нужны некие вдохновляющие примеры. Символы. Так получилось, что таким символом стал я. Совершенно к этому не стремясь. Кавалер Железного Рыцарского креста. Единственный эстонец, представленный к высшей награде Третьего рейха - Рыцарскому кресту с дубовыми листьями. Командир одной из лучших дивизий Третьего рейха. Да, полковник. Моя дивизия сражалась даже тогда, когда разбегались целые корпуса и в панике драпала хваленая "Мертвая голова". "Ребане" - по-эстонски "лисица", "степной лис". Моих солдат и офицеров называли "щенки лисицы". И этим я, пожалуй, горжусь. Так что ничего удивительного, что во мне увидели символ борьбы за освобождение Эстонии от советских оккупантов. Роль руководителя эстонского сопротивления была словно бы специально написана для меня. Это понимали в Сикрет интеллидженс сервис. Это просчитали и вы. Так что убрать меня, обезглавить эстонское сопротивление заранее - это и была ваша первая цель. Все правильно, полковник? ВОПРОС. Какой вы видите нашу вторую цель? ОТВЕТ. Она тоже совершенно ясна. Заставить меня согласиться на роль руководителя эстонского сопротивления, но работать на вас. Тут логика ваших действий мне непонятна. Я уже сказал вашим людям "нет". И готов повторить вам. Я не буду на вас работать. Доставив меня в Москву, вы сделали свою задачу неразрешимой. Даже если допустить, что вы получите мое согласие. Как вы вернете меня в Германию? Как объясните мое отсутствие? Или вы думаете, что сможете перевербовать меня за один день? Вы можете пытками вынудить меня согласиться работать на вас. Но как только я окажусь на Западе, я немедленно выдам всех ваших людей. ВОПРОС. Я в этом не сомневаюсь. Однажды вы уже поступили подобным образом. Ваше предательство привело к разгрому таллинской подпольной организации. Так-то вы отблагодарили наших чекистов. А они рисковали жизнью, когда эвакуировали вашу любовницу Агнию Штейн в Англию. ОТВЕТ. Если бы они не тянули с эвакуацией, а провели ее до прихода немцев, им не пришлось бы рисковать жизнью. И все сложилось бы по-другому. ВОПРОС. Вы хотите сказать, что стали бы работать на нас? ОТВЕТ. Работать на вас я не стал бы ни при каких обстоятельствах. Чтобы я, эстонский офицер, стал работать на НКВД после того, что вы вытворяли в Эстонии? После того, как вы без всякой вины расстреливали самых достойных граждан, а их семьи ссылали на голодную смерть в Сибирь? Допустить такое могли только ваши тупые чекисты со странной мешаниной марксизма и идеализма в мозгах. Нет. Я бы просто исчез. Перебрался бы в Финляндию, а оттуда в Англию. У меня было уже все готово. ВОПРОС. Почему же вы не исчезли? ОТВЕТ. Я не мог взять с собой Агнию, она не выдержала бы этого путешествия. Она была беременна. А потом у нее родилась дочь. ВОПРОС. Почему вы не сбежали после того, как ее отправили в Англию? ОТВЕТ. Я не мог этого сделать. Потому что эти тупые идиоты, ваши чекисты, отправили ее одну, а про дочь забыли. Я должен был попытаться ее спасти. ВОПРОС. Вам это удалось? ОТВЕТ. Нет. Она погибла в таллинском гетто вместе с родителями Агнии. ВОПРОС. Вы были командиром 658-го Восточного охранно-конвойного батальона. И не смогли спасти свою дочь? ОТВЕТ. Мой батальон направили на очистку Псковской области. Я не мог не выполнить приказа. ВОПРОС. И вы его выполнили. Пока вы очищали Псковскую область, ваши соратники очищали Таллин. И успешно очистили. В том числе и от вашей дочери. Для чего вы вообще вступили в вермахт, если с самого начала не собирались нам помогать? ОТВЕТ. Этого потребовали ваши люди. Я отказывался. Тогда они пригрозили, что перешлют мою подписку о сотрудничестве с НКВД в гестапо. Они сами предопределили свою судьбу. ВОПРОС. Когда вы сообщили немцам о своей связи с подпольщиками? ОТВЕТ. Как только понял, что ваши люди не оставят меня в покое. Вся операция по уничтожению таллинской агентуры НКВД с самого начала шла под контролем гестапо. ВОПРОС. Почему вы застрелили Феликса Мюйра? ОТВЕТ. Потому что он воплощал в себе все, что я ненавидел. Он и ему подобные называли себя революционерами и привели Эстонию к краху. Эстонцы - честный трудолюбивый народ. А эти самовлюбленные маньяки никогда не умели и не желали работать. Они разлагали эстонцев своими химерами. Социальное равенство. Какое может быть социальное равенство? Они разрушали Эстонию на деньги русских. Феликс Мюйр был предателем. Я мог бы передать его в гестапо, но не сделал этого. Он должен был получить возмездие от рук эстонца. Теперь, полковник, вы понимаете, что все ваши попытки завербовать меня бесполезны. ВОПРОС. Вы сказали, что эстонцы - честный трудолюбивый народ. Значит ли это, что себя вы считаете плохим эстонцем? ОТВЕТ. Не понимаю, чем вызван ваш вопрос. ВОПРОС. Перед войной, когда зажиточные эстонцы поспешно уезжали и распродавали свое имущество, вы активно скупали их недвижимость за бесценок. ОТВЕТ. Да, скупал. Они не верили в будущее Эстонии. Я верил. Я хотел стать богатым. Хотел, чтобы моя семья жила в роскоши. Чтобы мои дети учились в Кембридже. Не вижу в этом ничего предосудительного. ВОПРОС. Вы скупали недвижимость на взятки, которые получали от поставщиков продовольствия. ОТВЕТ. Я понимаю, откуда дует ветер. Меня пытались на этом завербовать. Эти люди судили всех по себе. Им и в голову не могло прийти, что можно служить в интендантстве и не брать взяток. Можно, полковник. Я сам не брал взяток и не давал брать другим. Поэтому десять лет ходил в лейтенантах. Зато эстонские солдаты не знали, что такое прогорклое масло и тухлая солонина. Мне не нужны были взятки. Мой отец был крупным рыботорговцем. Он скопил за свою жизнь неплохое состояние. На его деньги и по его совету я и скупал недвижимость. Наш расчет не оправдался. Что ж, это коммерческий риск. ВОПРОС. Вы воевали на стороне немцев в расчете на то, что победа Германии вернет вам вашу собственность? Или рассчитывали, что ваши воинские заслуги заставят нацистов закрыть глаза на вашу связь с еврейкой? ОТВЕТ. Я воевал на стороне немцев, потому что у меня не было выбора. Выбор был только один: воевать за коммунистов или против коммунистов. Я воевал против. И не жалею об этом. ВОПРОС. В 1939 году ваша семья эвакуировалась в Англию. Знаете ли вы, какая судьба постигла ваших родных? ОТВЕТ. Да, знаю. Они погибли. Их пароход был торпедирован в Северном море. ВОПРОС. Пароход был торпедирован немецкой подводной лодкой. Немецкой, штандартенфюрер. ОТВЕТ. Я не могу ставить это немцам в вину. Это война. ВОПРОС. Нам известно, что в начале апреля 1945 года, вскоре после того как 20-я дивизия СС сдалась в плен, полковник Форсайт из Сикрет интеллидженс сервис предложил вам сотрудничество с британской разведкой. Вам было предложено возглавить эстонское сопротивление СССР и руководить разведшколой. Вы отказались. Почему? ОТВЕТ. Я устал от войны. Я хотел только одного: чтобы меня оставили в покое. Я был готов отсидеть сколько положено за мои преступления, если мою деятельность суд союзников сочтет преступной. Но воевать я больше не хотел. Ни на чьей стороне. ВОПРОС. По этой же причине вы отвергли предложение о сотрудничестве с нашей стороны? ОТВЕТ. С вашей стороны вербовочный подход ко мне был полным идиотизмом. А шантажировать меня подпиской о сотрудничестве с НКВД было верхом идиотизма. О ней я сразу рассказал немцам, а потом англичанам. Неужели вы думаете, что я оставил бы в руках НКВД такой козырь? ВОПРОС. Почему вы не выдали англичанам нашего разведчика, который пытался завербовать вас? ОТВЕТ. Не из любви к СССР, полковник. Не из любви к русским. У меня нет к русским ни ненависти, ни любви. Я не хотел больше воевать ни с кем. Поэтому я посоветовал вашему разведчику убираться и больше никогда не показываться мне на глаза. Он последовал моему совету. И правильно сделал. Если бы он повторил свою попытку, я немедленно бы его выдал. ВОПРОС. 23 февраля 1944 года по представлению командующего группой армий "Север" Гитлер подписал приказ о награждении вас Рыцарским крестом с дубовыми листьями. Почему эта награда не была вручена вам сразу после того, как был подписан приказ? ОТВЕТ. Я отказался ее принять. Меня наградили за то, что моя дивизия сдержала наступление русских на Северо-Западном фронте на рубеже реки Векши. Я написал рапорт о том, что произошла ошибка. Моя дивизия не совершала того подвига, который ей приписывали. Я не знаю, почему наступление Красной Армии было приостановлено, но моей заслуги в этом не было. ВОПРОС. Но Гитлер не отменил своего приказа. Почему? ОТВЕТ. Могу только предположить, что мой рапорт не был ему передан. Вероятно, в штабе группы армий "Север" решили, что передать мой рапорт - значит, признаться в том, что они не знают, что происходит на фронте. ВОПРОС. Но в первых числах мая 1945 года вы согласились принять эту награду от гросс-адмирала Деница. Почему? ОТВЕТ. Со мной имел беседу генерал Слендер из Адмиралтейства. Он приехал в лагерь под Аугсбургом, где была изолирована Эстонская дивизия. Он сообщил, что у союзников есть серьезные основания предполагать, что Сталин может предпринять попытку захватить Европу. Сил союзников недостаточно, чтобы сдержать Красную Армию. Он сказал, что Эстонская дивизия является одной из наиболее боеспособных воинских частей. Командование союзников хотело бы использовать ее для отражения ожидаемого наступления русских. Она будет вооружена и выдвинута к демаркационной линии. За участие в отражении советской агрессии все солдаты и офицеры дивизии будут признаны не военнопленными, а добровольно перешедшими на сторону англичан. Они будут освобождены от любой ответственности за свое участие в войне на стороне Гитлера. Генерал Слендер сообщил, что это гарантирует премьер-министр Черчилль. Он спросил, согласен ли я руководить боевыми действиями дивизии. Я ответил согласием. ВОПРОС. Вы только что сказали, что устали от войны и не хотели воевать ни на чьей стороне. ОТВЕТ. Речь шла не обо мне. Я нес ответственность за всех солдат и офицеров моей дивизии. Генерал Слендер посоветовал мне принять Рыцарский крест с дубовыми листьями из рук нового верховного главнокомандующего вооруженными силами Германии гросс-адмирала Деница, так как это поднимет боевой дух дивизии. Мне это было неприятно, но я согласился. Генерал Слендер сказал, что я должен быть готов выехать в ставку верховного главнокомандующего в Мюрвик-Фленсбурге. Церемония награждения была назначена на восьмое мая. ВОПРОС. Что было дальше? ОТВЕТ. Восьмого мая мы узнали, что подписана капитуляция Германии. Я решил, что все отменяется. Но рано утром девятого мая за мной приехали два британских офицера, капитан и майор, и сказали, что награждение состоится. Они предложили мне надеть парадный мундир и все награды. Мы выехали на виллисе около восьми утра. За рулем был майор, капитан сидел сзади, а мне предложили занять место впереди, рядом с майором. Они сказали, что отвезут меня на военный аэродром, а оттуда на самолете уже другие люди доставят меня в ставку гросс- адмирала Деница. Примерно через час, на пустынном отрезке дороги, виллис резко затормозил. Я хотел спросить, в чем причина остановки, но в этот момент к моему лицу прижали тряпку с хлороформом. Очнулся я уже в самолете, который летел в Москву. ВОПРОС. Остались ли в живых какие-либо ваши родственники, которым вы хотели бы написать? ОТВЕТ. Из близких - нет. Возможно, жив кто-то из дальних родственников. Но я ничего не знаю об их судьбе. ВОПРОС. Есть ли у вас в Эстонии друзья, которым вы хотели бы сообщить о себе? ОТВЕТ. Я не знаю, живы ли они. ВОПРОС. Не хотели бы вы дать знать о себе Агнии Штейн? ОТВЕТ. Она жива? ВОПРОС. Да, она жива. Мы можем передать ей ваше письмо и доставить ответ. ОТВЕТ. Храни ее Господь, если она жива. Нет, я не буду ей писать. Пусть думает, что я погиб. Я для нее погиб. ВОПРОС. Она ничего не знает о вас. Она вообще ничего не знает. Она не знает, что в таллинском гетто погибли ее дочь и ее семья. Она не знает, что вы были штандартенфюрером СС. Хотите, чтобы она об этом узнала? ОТВЕТ. Вы блефуете, полковник. Вы ничего не знаете о ней. И ничего не узнаете от меня. ВОПРОС. Вы ошибаетесь. Среди ваших документов мы нашли почтовую квитанцию. В начале апреля вы отправили письмо Агнии Штейн на лондонский главный почтамт до востребования. Думаю, об этом вы условились еще перед ее эвакуацией в Англию. Что может помешать нам воспользоваться этим адресом? Не спешите отвечать, штандартенфюрер. Я дам вам время подумать до завтра. А когда будете думать, имейте в виду вот что. Сейчас работают международные комиссии в нацистских лагерях смерти. ОТВЕТ. Я не знаю ни о каких лагерях смерти. Это коммунистическая пропаганда. ВОПРОС. Это не коммунистическая пропаганда. Вы не знаете о лагерях смерти, потому что не хотите знать. А весь мир уже знает. И с каждым днем узнает все больше. Насколько мне известно, вы владеете английским языком? ОТВЕТ. Да. ВОПРОС. Очень хорошо. Я принесу вам лондонские газеты с репортажами из Дахау, Маутхаузена и других концлагерей. В их газовых камерах были уничтожены миллионы евреев. Миллионы, штандартенфюрер. Цифра не окончательная, она уточняется, но речь идет именно о миллионах. Я много чего повидал за эту войну. Но даже у меня от этих газетных снимков леденеет кровь. А теперь думайте. И не делайте попыток покончить с собой. Это ничего не изменит. Ваша возлюбленная проклянет вас и после смерти. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА з/к 12 11 мая 1945 г. ВОПРОС. Вы ознакомились с газетами, которые я вам передал в камеру? ОТВЕТ. Да. ВОПРОС. Я вижу, они произвели на вас впечатление. Сейчас Би-Би-Си готовит к выходу на экран документальный фильм о Дахау. Мы достанем копию. Специально для вас. ОТВЕТ. Я не буду его смотреть. ВОПРОС. Не настаиваю. Но на Западе его посмотрят все. В том числе и Агния. ОТВЕТ. Чего вы хотите от меня? ВОПРОС. Я хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы. Это самые невинные вопросы, которые не причинят никакого вреда вашим друзьям и знакомым. ОТВЕТ. Спрашивайте. ВОПРОС. Расскажите о своем детстве. Где вы родились, кто ваши родители, другие члены семьи. Где вы жили, в какой школе учились, кто из учителей вам запомнился. Предупреждаю: любая ваша попытка что-либо исказить или утаить будет иметь для вас самые тяжелые последствия. ОТВЕТ. Для чего вам нужно знать о моем детстве? ВОПРОС. Хотя бы для того, чтобы проверить, насколько вы искренни. Начинайте рассказывать. Листы 3 - 18 изъяты из протокола допроса и переданы в оперативный отдел Первого Главного Управления НКВД СССР. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА з/к 12 12 мая 1945 г. ВОПРОС. Продолжайте рассказ о вашей учебе в Высшей военной школе. Когда вы туда поступили, почему, кто были вашими сокурсниками и учителями. ОТВЕТ. Нет, полковник. Я не скажу вам больше ни слова. Пока вы не предоставите мне доказательства, что Агния жива. ВОПРОС. Вы уверены, что можете ставить нам условия? ОТВЕТ. Да, уверен. Я понял, что все это означает: мое секретное изъятие и все ваши вопросы. Вам придется выполнить мое условие. ВОПРОС. Что же вы поняли? И уверены ли вы, что поняли правильно? ОТВЕТ. Да, уверен. Я уверен и в том, что буду вам нужен еще долго. Может быть, очень долго. Тех сведений, которые я сообщил о себе, слишком мало для качественной легенды. ВОПРОС. Не понимаю, о какой легенде вы говорите. ОТВЕТ. Вы все понимаете. И должны были подготовиться к тому, что это пойму и я. Вероятно, вы не рассчитывали, что я пойму это так быстро. Теперь я знаю, что произошло, когда меня везли в Мюрвик-Фленсбург. ВОПРОС. Что же, по-вашему, произошло? ОТВЕТ. Меня подменили. Да, полковник. Меня подменили. Где-то существует человек, который называет себя моим именем. Он читает мои показания и пропитывается ими. Что ж, он уже может выдать себя за Альфонса Ребане, которому девятнадцать лет. Но он так и останется девятнадцатилетним курсантом Высшей военной школы, если вы не представите мне доказательств, что Агния жива. А теперь отправьте меня в камеру, потому что я не скажу больше ни слова. ВОПРОС. Не спешите, штандартенфюрер. Мы предполагали, что рано или поздно вы потребуете этого от нас. Посмотрите на эту фотографию. Снимок сделан в первых числах мая. Узнаете? ОТВЕТ.