йствован в атомном  проекте, этим занималось
подразделение МГБ, которым руководил заместитель Абакумова генерал-лейтенант
Судоплатов. По его словам, на  заседаниях  Спецкомитета по  атомной проблеме
стояла  такая  ругань,  что даже Берии  не  сразу удавалось призвать  членов
комитета  к порядку. При этом не соблюдалось никакой субординации.  Член  ЦК
Первухин мог орать  на члена Политбюро Вознесенского, и тот уступал, так как
Первухин  курировал   химическую  промышленность,  поставлявшую  необходимые
компоненты для атомного реактора.
     По этой  же причине ошибались те,  кто считал, что отстранение Берии от
общего   руководства   госбезопасностью  и  Министерством   внутренних   дел
свидетельствовало об утрате им ключевых позиций в руководстве. Он не утратил
влияния, нет. Наоборот - был брошен на самое главное дело. Теперь его судьба
зависела  только от  одного - сумеет ли он добиться  успеха. Сумеет - станет
самой крупной фигурой, вторым после Сталина. Если  нет -  об этом лучше было
не  думать. Вариант  "нет"  был возможен только  для Берии. Но не для самого
дела.  Не справится Берия - справится кто-то  другой.  Пока  же Берия был на
острие  проблемы  номер один.  Мешать  ему  -  значило мешать  делу. Поэтому
Абакумов не давал никакого хода  милицейским протоколам и жалобам мужей, жен
которых  хватали  прямо  на  московских  улицах  охранники  Берии  полковник
Саркисов и  полковник Надарая  и возили в особняк  Берии. Абакумов  этого не
одобрял, но это  были сущие мелочи по  сравнению с огромной  важностью дела,
которым был занят Берия.
     Дела, вокруг которого крутилось все.

     Открылась и с легким стуком закрылась высокая дубовая дверь. В приемной
появился Берия. Пухлая кожаная папка в руках. Лицо набрякшее, хмурое. Хмурый
взгляд  за  отблескивающими  стеклышками  пенсне. Видно,  не  из  легких был
разговор. Молча пожал Абакумову руку.  Оценил,  что  в руках у  того никаких
документов: значит,  вызов  срочный,  докладывать придется  без  подготовки.
Неопределенно заметил:
     - Ну-ну!
     На столе Поскребышева прозвучал зуммер.
     - Товарищ Абакумов, вас ждут.
     Абакумов  одернул гимнастерку  и вошел в  кабинет.  Сталин стоял  возле
письменного стола, чистил трубку. Кивнул:
     - Проходите, товарищ Абакумов. Садитесь. Сюда.
     Сам  отодвинул  стул от стола  для  заседаний. Подождал,  пока Абакумов
сядет. Потом положил перед ним стопку машинописных страниц.
     - Прочитайте это. Не торопитесь, читайте внимательно. Я подожду.
     И вернулся к трубке.
     Абакумов взглянул на листки. Не прочитав еще ни слова, по форме  записи
понял:  расшифровка  разговора, зафиксированного  оперативной  техникой.  Но
вводной "шапки" не было, верхняя часть страницы, где обычно сообщались дата,
место и участники разговора, была обрезана. Заглянул на последнюю страницу -
ни руководителя опергруппы, ни звукооператора. Тоже обрезано.
     - Читайте, читайте, - проговорил Сталин.

     "М о л о т о  в.  Добрый день, Соломон Михайлович. Проходите, садитесь.
Как вы себя чувствуете?
     М и х о э л с. Спасибо, хорошо..."

     Когда  Абакумов перевернул  последнюю страницу, Сталин  обошел стол для
заседаний, но  сел не в торце,  на своем  обычном председательском  месте, а
против Абакумова.
     - Ну, прочитали? Что вы об этом думаете?
     -   Перед  вашим  вызовом  я  еще  раз  просматривал  досье  Еврейского
антифашистского комитета. В нем есть агентурные донесения о том, что Михоэлс
вел в Америке  зондажные переговоры о Крыме. При  этом объяснял,  что делает
это по указанию товарища Молотова.
     - Вы этому поверили?
     - Генерал  Райхман  пояснил,  что по  распоряжению  Лаврентия Павловича
Берии и в его присутствии он  провел инструктаж  агента  Зорина, который был
выделен для сопровождения Михоэлса  в его поездке по  Америке. Я  исходил из
того,  что все дело было доложено  Лаврентию  Павловичу. Никаких мер не было
принято. Это лишало меня возможности давать свои оценки.
     Сталин с интересом прищурился:
     -  А  если забыть о том,  что разговаривают товарищ  Михоэлс и  товарищ
Молотов? Мы не знаем, кто разговаривает. Некий Икс и некий Игрек. Как в этом
случае вы расценили бы разговор?
     - Я расценил бы это как заговор.
     Сталин удовлетворенно кивнул:
     -  Мне  всегда  нравилась  прямота  ваших   суждений.  Кто  же  главный
заговорщик?
     - Игрек. Икс сопротивляется и приводит сильные аргументы.
     - Но Игрек, если вы помните, ссылается на одобрение товарища Сталина.
     - У Икса нет возможности проверить его слова.
     -  Логично.  Какие  же  мотивы  могут  быть  у  Игрека  для организации
заговора? Ну, отдадут Крым американцам. И что?
     - Это может  быть лишь частью общего плана государственного переворота.
Уступка   Крыма   обеспечит   заговору  поддержку   Запада.  Идеологическую,
материальную и при необходимости даже военную.
     -  Логично,  - повторил  Сталин.  -  А для  государственного переворота
мотивов не требуется. Захват  власти - это и мотив, и цель одновременно. Что
могло подтолкнуть Игрека к мысли о государственном перевороте?
     - Здесь уже недостаточно пользоваться абстрактным понятием Игрек. Ответ
-   в  личности  заговорщика.  Особенности  характера.  Воспитание.  Влияние
окружения. Политические амбиции.
     - Есть еще один очень важный мотив, - заметил Сталин. - Вы упустили его
из виду. Опасность для собственной жизни. Это двигало многими заговорщиками.
     - Товарищ Сталин, разрешите мне не продолжать эту тему.  Развивая ее, я
невольно оказываюсь в двусмысленном положении.
     - Ну почему? - возразил Сталин. - У нас просто абстрактные рассуждения.
Не более того. Даже если мы станем говорить не  Игрек, а товарищ Молотов, мы
все равно будем иметь в виду не конкретного  Вячеслава Михайловича Молотова,
а товарища Молотова вообще. - Он поднялся из-за стола и  медленно заходил по
ковру.  -  Политические амбиции.  А  почему  нет? Соратник  Ленина.  Влияние
окружения?  И это возможно. Полина  Семеновна Жемчужина  -  дама энергичная,
вполне могла  навести  мужа на мысль о Крыме.  А  кто  ее  навел? Правильно,
еврейские  буржуазные  националисты.  Рассуждаем дальше.  Лаврентий Павлович
Берия.  Тоже,  конечно,  абстрактный.  Так   сказать,  Берия  вообще.  Некий
гражданин  Зет. Почему не принял никаких мер?  Могут быть те  же  причины. И
политические  амбиции.   Могут?   И  еще   какие!   И  общий   круг   старых
друзей-соратников.  Ленинская   гвардия.  Абстрактные  товарищи   Ворошилов,
Микоян, Каганович,  Буденный.  Младшие соратники: товарищи Маленков, Хрущев,
Вознесенский. Интересная вырисовывается картина. Не так ли?
     Абакумов   не  ответил.   Сталин  внимательно   посмотрел  на  него   и
удовлетворенно кивнул, словно бы его молчание и было тем ответом, который он
хотел получить.
     -  Вот  видите, товарищ Абакумов, в какие надоблачные выси может увести
только одно неправильное предположение.  Вы поняли, о каком  предположении я
говорю?
     - Да, товарищ Сталин, - подтвердил Абакумов. - Товарищ Молотов выполнял
ваши распоряжения.
     - Вы  правильно поняли. Товарищ Молотов  выполнял мои указания. Об этом
знал  только  он.  И товарищ Берия. И конечно,  сам товарищ Сталин. А теперь
знаете и вы. Больше об этом не должен знать никто.
     Сталин взял со своего письменного стола обрезок машинописной страницы и
положил  перед  Абакумовым.  Там  было:  "Запись и  расшифровка  произведены
капитаном МГБ Евдокимовым и звукооператором лейтенантом Мироновой".
     - Позаботьтесь об этом.
     - Слушаюсь.
     Абакумов сложил листок и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.
     - Что же получается? -  продолжал Сталин. - Картина, нарисованная вами,
выворачивается  наизнанку. Не Игрек вовлекает  Икс в заговор,  а  Икс  всеми
силами противится воле товарища Сталина. Почему?
     - Он не знает, что это ваша воля, - предположил Абакумов.
     Сталин с сомнением покачал головой:
     - Знает. Прямо ему, конечно, никто этого не говорил. Но товарищ Молотов
дал понять  это совершенно  определенно.  Когда упомянул, что товарищ Сталин
обсуждал   с  Гарриманом  и  Джонстоном   крымский  проект.  И  все-таки  он
противится.
     - Он считает свои выводы правильными. Возможно, поэтому.
     - А они правильные?
     - По-моему, правильные.
     - И вы тоже стали бы противиться?
     - Если бы знал, что это ваша воля, - нет.
     - Вы  никогда не производили  на меня  впечатления  слепого исполнителя
приказов.
     - Я всегда старался понять их смысл.
     - И сейчас понимаете?
     - Наверняка не все. Но кое-что, как мне кажется, понимаю.
     - Очень интересно. Объясните.  Товарищ Сталин не  хуже артиста Михоэлса
понимает все опасности, связанные с крымским проектом, и все-таки продвигает
его. Какие же причины могут быть у товарища Сталина?
     -  Когда я ждал  вызова в  вашей приемной,  мне в голову  пришла  такая
мысль. Все,  что происходит  в Советском  Союзе и  даже  в мире, может  быть
соотнесено с созданием нашей атомной бомбы.  Пока  у нас нет своего атомного
оружия,  нужно  обезопасить  себя. Если поселить  в  Крыму евреев,  наших  и
особенно западных, база  Черноморского флота будет защищена от американского
атомного удара.
     - Оригинально, - заметил Сталин.  - Очень оригинально. Мы сейчас строим
вокруг Москвы мощную линию противовоздушной обороны. Это очень дорогостоящее
сооружение. Может быть, проще поселить вокруг Москвы евреев?
     - Москва - слишком большой город. Ее этим не защитишь.
     - А жаль. Это было бы намного дешевле.  А в общем, товарищ Абакумов, вы
правильно  мыслите. Безопасность Советского Союза - это самое главное. Этому
должно быть подчинено все. А теперь давайте вернемся к товарищу Михоэлсу. Вы
знакомитесь с рапортами службы наружного наблюдения?
     - Так точно, товарищ Сталин. Регулярно просматриваю.
     - И что?
     - Ничего  необычного. Студия,  театр,  прием  посетителей в ЕАК. Иногда
ужинает в  ресторане ВТО  и  "Восточный"  с  Москвиным, Качаловым и  другими
артистами и писателями. Последнее  время много  времени проводит в Ленинской
библиотеке, в газетном зале. Читает "Правду" за 35-й - 37-й годы.
     - Вот как? Что его интересует?
     -  Выяснить  не удалось. Никаких  пометок  и  записей не делает. И еще.
Ездит на "Мосфильм"  и смотрит у режиссера Чиаурели материал фильма "Падение
Берлина". Часто.
     - Как часто?
     - За последнее время раз шесть.
     - Шесть раз? - переспросил Сталин. - Я сам этот материал смотрел только
два раза. Что бы это могло значить?
     - Наверное, это очень хороший кинофильм.
     - Но не настолько хороший, чтобы опытный артист  и режиссер смотрел его
шесть  раз. Верно замечено, что люди искусства -  люди  непредсказуемые.  Но
сейчас  мы  не можем  ограничиться  констатацией этого факта. Артист Михоэлс
должен быть абсолютно предсказуемым.
     - Можно приказать, - предложил Абакумов.
     Сталин недовольно поморщился:
     - Это вам я могу приказать. Товарищ Молотов попытался  ему приказать. И
что? Михоэлс взял под козырек и сказал "Слушаюсь"?
     - Он обещал подумать.
     - Вот и нужно  помочь ему  принять  правильное  решение.  Что мы  о нем
знаем?
     - Практически все.
     -  Все вы даже  о себе не знаете.  Морально устойчив.  Что  это значит?
Значит, любит жену, детей. Правильно?
     - Да, товарищ Сталин. Дочери к нему очень привязаны.
     - Любит свой театр,  - продолжал Сталин. -  Любит друзей. Любит хороший
коньяк. Вывод?
     - Неплохо живет.
     - Вывод другой: любит жизнь. А умеет ли он ценить жизнь?
     - Это все умеют, - заметил Абакумов.
     - Вы  уверены? Люди умеют  ценить воздух, которым  дышат? Хлеб, который
едят?  Воду,  которую  пьют?  Молодость умеет  ценить  по-настоящему  только
старик.  Здоровье - больной.  А  жизнь  - человек,  жизни которого  угрожает
опасность.  Не смертельная.  От нее  человек цепенеет.  Легкая.  Но грозная.
Которую можно все-таки избежать. Вы меня понимаете, товарищ Абакумов?
     - Так точно, товарищ Сталин.
     -  Второе. Кто был на связи с  этим Зориным-Пфеффером  во время поездки
Михоэлса по Америке? Доктор Браун, если не ошибаюсь?
     - Совершенно верно, - подтвердил Абакумов. - Хейфец. Он сейчас в МИДе.
     - Переместите его в секретариат ЕАК. Он может там понадобиться.
     - Слушаюсь, товарищ Сталин.
     - И еще. Это из другой оперы. Павел Аллилуев. Знаете, кто это?
     -  Да,  товарищ  Сталин.  Брат  Надежды  Сергеевны.  Умер  от  пищевого
отравления.
     - Его вдова. Евгения Аллилуева.  Выскочила  замуж, башмаков не  сносив.
Болтает. Не  был ли Павел отравлен.  Нужно еще  посмотреть, не  она  ли  его
отравила,  чтобы  поскорей  выскочить  замуж.  Займитесь.  Здесь  можете  не
церемониться.
     - Все понял, товарищ Сталин. Разрешите идти?
     - Идите, товарищ Абакумов. Держите меня в курсе.
     Абакумов вышел, оставив еле уловимый запах  "Шипра", хрома сапог,  кожи
портупеи. Запах здорового сильного мужского тела.
     Сталин подошел к письменному столу  и тяжело опустился в кресло. Уже не
мог  долго ходить. И долго  сидеть. Неужели все-таки  старость?  Чушь. Всего
шестьдесят  семь лет. Чушь.  Делом  нужно заниматься, а не думать  о ерунде.
Человек умирает только тогда,  когда исполнит свое жизненное предназначение.
А до завершения дела его жизни еще далеко.
     "Шесть  раз  смотрел  "Падение  Берлина".  Надо же. Что  он  хотел  там
увидеть?.."

        IV

     "Наружка" МГБ  ошиблась  в подсчетах.  Михоэлс  смотрел материал фильма
"Падение Берлина" не шесть, а  не меньше  двенадцати раз.  Первые  просмотры
высидел от  начала  до конца. Потом, когда уже зубы сводило  от  знакомых до
мельчайших деталей кадров, смотрел только финальную часть. Эту часть смотрел
напряженно, не отрываясь. Текста уже не воспринимал. Текст не имел значения.
Имел значение только артист Михаил Геловани в роли Сталина.
     Это был  хороший,  сильный актер. Пластичный,  с глубокой органикой. Он
работал в Тбилисском театре  имени Руставели. До  того,  как стал Сталиным в
"Человеке с ружьем", подвизался на  характерных  ролях, в амплуа  простаков.
Впрочем,  в те годы бесшабашной  советизации  всего и  вся  в ходу  были  не
традиционные    театральные   "комик-резонер"    и    "герой-любовник",    а
"героиня-хищница",        "инженю-комсомол",        "комсомол-кокет"       и
"любовник-вредитель".
     Сталин в "Падении  Берлина" - это была, конечно, не роль. Знак.  Бог из
машины. Но Михоэлс знал,  что Чиаурели пробовал  на Сталина не меньше десяти
крупнейших актеров, кинопробы отсматривал сам Сталин и остановил свой  выбор
на Геловани. И дело было не только  в весьма сомнительном  внешнем сходстве.
Значит,  что-то  увидел  в  нем. Михоэлс  знал  и  другое:  финальная  сцена
переснималась  восемь  раз.  После  каждой   съемки  министр  кинематографии
Большаков  возил  показывать материал Сталину.  Вернувшись с Ближней дачи  в
правительственный "дом  на  набережной",  тыкал  трясущимися  руками  ключ в
английский замок, не  мог  попасть,  садился  на ступеньку и плакал.  Сталин
утвердил только восьмой вариант. Значит, было там что-то такое, что он хотел
увидеть. И увидел в конце концов.
     Что?

     Это и пытался понять Михоэлс.

     Не давалось. Ему уже снился  этот  проклятый  самолет  и генералиссимус
Сталин  в белоснежном мундире на его трапе над ликующей толпой среди чадящих
руин Берлина. Иногда казалось: вот-вот и ухватит. И вновь ускользало.

     А  понять  было нужно. Это была уже не остро-дразнящая умственная игра,
которую в любой момент можно бросить.  В какой-то момент игра превратилась в
жизнь. Грим прикипел к коже. Стал самой кожей.
     Михоэлс уже понимал, что произошло это не в кабинете Молотова, когда он
узнал, что  этот  придурок Джонстон  назвал его Сталину  президентом будущей
еврейской республики, под  которого американские евреи  готовы финансировать
крымский проект. И даже не в Америке, где с подачи Молотова он вел разговоры
о Крыме. И даже не тогда, когда он стал артистом.
     Это случилось гораздо раньше - еще 16 марта 1890 года, когда он родился
евреем.  Уже  сам  факт  рождения  в еврейской  семье сделал его  участником
спектакля, который теперь разыгрывал Сталин. Подмостками для этого спектакля
служил весь мир.  И, в сущности, не  имело значения, уготована ли  ему  роль
одного из миллионов безвестных статистов или же предназначено было выступить
в амплуа героя-вредителя.
     В первой роли.

     Счастье  статиста в неведении своей участи. Драма героя в вовлеченности
в замысел  постановщика.  Но  и для статиста,  и  для героя  финал одинаков.
Потому что жанр этого спектакля совсем не комедия и вовсе не драма. Его жанр
- трагедия.  В трагедии не бывает случайной удачи. Не  примчится в последний
момент полиция, чтобы вызволить героя и трепещущую героиню из  рук бандитов.
Не  скажет на  партсобрании  свое  веское  слово седоусый токарь-стахановец,
выводя на чистую воду злодея. В финале трагедии всегда гибель.
     Таков закон драматургии.
     Таков закон жизни.
     Единственный шанс в том,  что пьеса еще не дописана. Но воспользоваться
этим шансом можно было, лишь поняв замысел постановщика.

     Михоэлс не сомневался,  что это спектакль. И что ставит его сам Сталин.
Он был сильным, волевым  режиссером. Без выкрутасов, но с четким  пониманием
сверхзадачи спектакля,  с умением  выстроить сквозное  действие и  подчинить
своей железной воле исполнителей. Михоэлс провел несколько дней в "Ленинке",
вчитываясь в  газеты  30-х  годов  и  в стенографические  отчеты об открытых
московских процессах над Каменевым - Зиновьевым и Бухариным - Рыковым.  Он и
раньше,  как вся  Москва и весь мир, следил за ними. Тогда он  был зрителем.
Изумленным, обескураженным, потрясенным.  Теперь  смотрел  на  них так,  как
профессиональный   режиссер  смотрит  на  работу  другого  профессионального
режиссера.
     Это   была  безукоризненная  работа.  Просто  безукоризненная.  Даже  в
мелочах. Октябрьский  зал Дома союзов. Алый кумач на столах.  Суд Революции.
Стилистика мейерхольдовского Театра  Революции. И мхатовская психологическая
достоверность.
     Обвинительное  заключение. Приговор.  Последние  слова  подсудимых.  Ни
единого сбоя.
     Как он сумел этого добиться?
     Говорили:  пытками.  Говорили:  всем участникам  процессов была обещана
жизнь и они не были расстреляны,  как объявлено, а жили в изоляции, ни в чем
не  испытывая нужды. С  профессиональной  точки  зрения  не  имела  значения
методика  режиссерской  работы с актерами.  Важен был результат. А результат
был.
     Еще говорили, что во  время этих процессов Сталин присутствовал в одной
из комнат, примыкавших  к  залу, следил из-за занавески за ходом спектаклей.
Михоэлс склонен был в это поверить.

     Дерзновенность  замысла  -  вот  что поражало в  этом сейчас. Сталин не
ставил мелких  спектаклей. Это важно было понять. Михоэлс четко осознал это.
И  потому сразу отбросил мысль о том, что крымский проект преследует  только
экономические задачи: получить американские  инвестиции в Крым или  добиться
уступок в плане Маршалла. Конечная цель была какая-то другая. Какая?
     И посоветоваться было не с кем. С Асей? И заикаться нельзя  было. Она и
так  последнее время поглядывала на  него с  плохо скрытой тревогой.  Что-то
чувствовала. Но  спросить  не решалась. Как он мог ей объяснить  то, чего не
понимал  и  сам?  А  если бы понимал  - тем  более.  Однажды  не  выдержала,
спросила:  "Новая роль?" Знала:  когда он начинает новую  работу, становится
замкнутым, рассеянным, отвечает невпопад.  Он  кивнул: "Вроде того".  Он  не
любил ей врать. Не  соврал  и сейчас.  Только не  сказал, что  это за  роль.
Потому что это была роль  Сталина. Эпштейн оказался прав. Он  был обречен на
нее. Влезть в его шкуру. Чтобы понять.

     Была  мысль  посоветоваться  с Лозовским.  Долго  колебался, но все  же
решил: нельзя.  Лозовский мог бы,  конечно, дать дельный совет. Но для этого
ему нужно было рассказать все. А это  была смертельно опасная информация. Да
и  что  он  мог посоветовать? Он честно  сказал: "Если  партия  прикажет мне
изменить свое мнение, я изменю". Солдат партии. Хорошо быть солдатом партии.
И вообще солдатом. Думать не нужно.
     Вот с кем бы Михоэлс мог совершенно откровенно  поговорить - с Алексеем
Толстым. Но  Алеша  умер  в феврале 45-го. Всего в шестьдесят два  года.  Не
дописав третью  книгу своего "Петра" и не  дождавшись  очередной, третьей по
счету  Сталинской премии.  Сталин  дал ему премию  в  46-м, посмертно,  чего
никогда  раньше не делал. Заразительно талантлив и заразительно свободен был
этот,  как  сказал  о нем  Сталин,  "бывший граф,  а ныне уважаемый  товарищ
Алексей Николаевич Толстой". Жил  барином, плевал на  все авторитеты, больше
всего любил дружеские застолья, розыгрыши, французские автоматические  ручки
и хорошую дорогую бумагу. Его называли циником. А он и  был циником. Накатал
в 37-м повесть о Сталине  "Хлеб", сдал в  Гослитиздат и даже гранки не  стал
читать. "Пусть Сталин читает!"
     Собственно,  Михоэлс без  труда мог предугадать  совет, который Алексей
Толстой дал бы ему: "Плюнь ты на все к чертовой матери! Ставят президентом -
становись  президентом.  А  там видно  будет. То  ли шах сдохнет, то ли ишак
сдохнет, то ли ходжа  сдохнет". Он не  советом мог  быть полезен, а тем, что
азартно включился бы  в обсуждение вариантов, самых фантастических. А  среди
них мог бы оказаться и  верный. И материал "Падения Берлина" смотрел бы и во
второй, и в третий, и в пятый раз. И сказал  бы,  объевшись:  "Весь в белом,
бля! Снисходящий с небес. Мессия х..в!"
     Был  еще один  человек, с  которым  Михоэлс рискнул бы поговорить. Илья
Эренбург.  Он мотался  по заграницам, боролся за  мир, в Москве бывал только
наездами. Однажды  пришел  на "Фрейлехс". После спектакля поздравил. Зашли в
"Националь". Эренбург только что вернулся из Франции, рассказывал о Пикассо,
Луи Арагоне,  Эльзе Триоле. Много  курил, много говорил,  необычно для  него
много пил.  Через неделю ему было лететь  в Испанию,  на  очередной конгресс
сторонников мира. На замечание Михоэлса о  том,  что борьба за мир принимает
устрашающие размеры, внимательно и трезво на него посмотрел. Поинтересовался
с кривоватой усмешкой:
     - Ты еще не научился  читать газеты? А пора. Если  начинается битва  за
урожай  -  значит,  с  урожаем  не   все  в  порядке.  Битва  за   повышение
производительности труда - соответственно. То же - с борьбой за мир.
     - Нам есть чего бояться? - спросил Михоэлс.
     - А как ты думаешь? У них есть атомная бомба, а у нас пока нет.
     - Может  быть, и у нас есть? - предположил Михоэлс. - Только мы об этом
не знаем!
     - Мы узнаем об  этом. Можешь не сомневаться, - ответил Эренбург и снова
заговорил о французских импрессионистах. Михоэлс понял: не хочет говорить ни
о чем серьезном. Что ж, не хочет - значит, не хочет.
     Даже  с  самым  близким  другом, Вениамином  Зускиным,  Михоэлс не  мог
поделиться своими тревогами. Зускин был больше, чем  другом.  Он  был частью
Михоэлса.  Божья  флейта.  Еврейская скрипочка,  звучащая от  самого легкого
дыхания  ветерка. Божьей милостью комедиант с открытым, обнаженным  сердцем.
Михоэлс и полслова ему не сказал, а он уже был переполнен тревогой. И сам не
знал, откуда эта тревога. Поэтому нервничал, злился, потерял сон.

     Однажды, закончив в своем кабинете  в театре прием посетителей, Михоэлс
прошел на сцену. Не  хотелось никого  видеть,  вникать  в мелкие театральные
неурядицы, каких всегда пруд пруди. Утренняя репетиция давно закончилась, до
спектакля  было еще  три  часа.  Зрительный зал был темный,  на сцене  горел
дежурный свет,  даже  монтировщики еще  не  появились. Михоэлс  поднялся  на
колосники,  остановился посреди помоста,  облокотился на  железные перильца.
Это была высшая точка сцены. Надзвездье.
     Здесь и нашел его Вениамин Зускин.
     - Ты зачем сюда залез? - закричал он. - Тебя ищут по всему театру!
     - Тсс! - остановил его Михоэлс. - Тише. Здесь нельзя говорить громко.
     - Почему?
     - Встань сюда. А теперь посмотри вниз. Кем ты себя чувствуешь?
     Зускин сразу все понял.
     - Богом.
     -  Да,  Богом.  А в  Божьих имениях  не  кричат.  Отсюда  можно  только
провозглашать. Желательно благие вести. Ты принес мне благую весть?
     - Звонил Лозовский. Просил тебя позвонить. Это благая весть?
     -  Не  думаю, - ответил Михоэлс. -  Нет, не думаю...  Как  ты  думаешь,
Сталин антисемит?
     - Говорят, да... Почему ты об этом спросил?
     - А я думаю -  нет. Антисемит - это  человек, который ненавидит евреев.
Ненавидят равных. Я, Сталин, считаю евреев равными мне?
     - По-твоему, и Гитлер не был антисемитом?
     - Может быть. Он использовал евреев. Для объединения  нации. Хотел бы я
знать, как намерен использовать евреев Сталин.
     - Слушай, что ты несешь? Куда тебя заносит? Что происходит? Я ничего не
понимаю! И мне все время страшно. Я все время чего-то боюсь!
     Михоэлс вновь поднес палец к губам.
     -  Тсс!..  Странная  все-таки вещь театр... Вон пришел монтировщик дядя
Гриша.  По-моему,  снова  пьяный...  Публика считает  людей  театра богемой,
разгильдяями.  А  между  тем  театр  -   механизм   высочайшей  организации.
Шестьдесят человек обеспечивают выход спектакля. Один-единственный не придет
или напьется  - и спектакля не будет. Мог бы  в таких условиях работать хоть
один завод?
     - Любого можно заменить, - возразил Зускин.
     - Если успеешь. И не любого. Исполнителя главной роли не заменишь, если
нет второго состава... Как ты поступаешь, если тебе предлагают роль в пьесе,
которая тебе не нравится?
     - Странные вопросы ты задаешь. Отказываюсь от роли.
     - А если нет другого актера на эту роль?
     - Значит, спектакля не будет.
     - Значит, спектакля не будет, - повторил Михоэлс. - Значит, не будет...
Ладно, давай спустимся на грешную землю. Скажи помрежу, чтобы отправили дядю
Гришу спать. И пусть вызовут замену. А я пойду позвоню Лозовскому.

     Михоэлс вернулся в  свой кабинет,  посидел над телефоном, но звонить не
стал. Он догадывался, о чем ему скажет Лозовский. И не знал, что ему сказать
в ответ.
     Он вышел из  театра, чтобы ехать на "Мосфильм".  И вдруг понял, что ему
вовсе  не нужно сидеть  в монтажной, чтобы  увидеть финальную сцену "Падения
Берлина".
     Он сел  на  скамейку  и прикрыл  глаза.  И спустилась с  небес огромная
стальная птица. И появился генералиссимус Сталин в белоснежном мундире.

     Великий Сталин.
     Недоучившийся семинарист.

     Михоэлс стиснул рукоять трости. Он нашел ответ.

     Ну конечно же! Как он сразу не понял?
     Снизошедший с небес.
     В белоснежных ризах.
     Мессия.

     "Не мир я вам принес, но меч!.."

     Михоэлс не  помнил, сколько времени просидел на стылом  осеннем  ветру.
Встал,  поднял  воротник  макинтоша.  Похромал  к дому, сунув руку в карман.
Пальцы нащупали какую-то бумагу. Остановился, вынул, посмотрел с удивлением.
Это был конверт. Заклеенный, но без адреса. Вскрыл. В конверте была записка:
     "Жидовская образина,  ты  больно далеко  взлетел,  как  бы  головка  не
слетела".

     На другой день Лозовский позвонил снова. Но по телефону говорить ничего
не стал. Лишь сказал:
     - Буду через десять минут. Выйди.
     Ровно   через   десять   минут   возле   театра    остановился   черный
правительственный "ЗиС". Лозовский выбрался  из машины, пожал Михоэлсу руку.
Кивнул:
     - Пойдем погуляем.
     Пошли по Малой Бронной, пустынной в это рабочее время дня. Ветерок гнал
по асфальту красные кленовые листья.
     - Вчера я был  у Молотова, - проговорил Лозовский. - Он просил передать
тебе, что ждет ответа. Дал понять, что ответ нужен срочно.
     - В чем срочность? - спросил Михоэлс.
     - Я полагал, что это мне объяснишь ты. И что за ответ.
     - В какой стадии находятся переговоры по плану Маршалла?
     - Почему тебя это интересует? - удивился Лозовский.
     - Для расширения кругозора.
     -  В   промежуточной.   Ожидаем  приезда  американской  делегации.  Для
детального обсуждения.
     - В Москву?
     - Да, в Москву.
     - Когда?
     - Точный срок еще  не установлен.  После Нового  года. Где-то  в  конце
января.
     - Делегацию возглавляет Гарриман?
     Лозовский  остановился   и  внимательно,   сверху  вниз,  посмотрел  на
Михоэлса:
     - Ты и это знаешь?
     - Предполагаю.
     - Да, Гарриман. Для нас это хорошо. У него репутация "голубя".
     Михоэлс усмехнулся:
     - Никогда не любил голубей. Выходит - не зря.
     - Ты так и не объяснишь мне, в чем дело?
     - Извини, Соломон Абрамович. Нет.
     - Почему?
     - Почему?.. Когда-то мы пили у меня дома польскую  водку "Выборову", ты
запретил мне выносить на обсуждение президиума  ЕАК наше письмо  о Крыме. Ты
сказал: "Давай их побережем". Помнишь?
     Лозовский кивнул:
     - Помню.
     - Поэтому  я  ничего  и не расскажу.  И  когда тебя спросят: "Гражданин
Лозовский, о чем вы вели переговоры  с гражданином Михоэлсом 26 октября 1947
года в 14  часов,  прогуливаясь  по  улице Малая  Бронная?"  -  ты ответишь:
"Гражданин следователь, в указанный вами день я не вел никаких переговоров с
гражданином Михоэлсом. Я лишь передал ему слова товарища Молотова о том, что
товарищ Молотов ждет ответа. О каком ответе шла  речь, я не знаю.  Гражданин
Михоэлс  мне  ничего не сказал".  Вот так  ты ответишь.  С  чистой партийной
совестью.
     - Я мог бы тебе помочь, - заметил Лозовский.
     Михоэлс покачал головой:
     - Нет,  Соломон Абрамович. Ты очень большой начальник. Но ты не Господь
Бог.
     - Что мне передать Молотову?
     - Скажи, что я дам ответ.
     - Понятно.
     Вернулись к машине. Михоэлс спросил:
     - Тебе не трудно будет подбросить меня на Кропоткинскую?
     Лозовский кивнул:
     - Садись.

     Возле  метро  "Кропоткинская"   Михоэлс  попросил  остановить   машину.
Лозовский посмотрел, как он пересекает бульвар, и бросил водителю:
     - На Старую площадь!..

     Аллеи   Гоголевского  бульвара  были  завалены  желтыми,  оранжевыми  и
багровыми листьями.  Сквозь голые кроны тополей и лип  сквозило  чистое, без
единого облачка, небо. Стояло холодное, ясное, голубое предзимье.

     Москва была до тоски прекрасна.
     До тоски и сердечной боли была прекрасна жизнь.

     Михоэлс вошел в ЕАК.

        IV

     "Совершенно секретно

     Спецдонесение
     Доктор Браун - Павлу

     Сегодня,  в 14  часов  20  минут, в мой  служебный кабинет в  помещении
Еврейского антифашистского комитета СССР по адресу ул. Кропоткинская, дом 10
пришел председатель президиума  ЕАК  С.  М. Михоэлс  и сказал,  что он очень
хотел  бы,  если я  ничего не имею против, посоветоваться со  мной по  очень
трудному и очень важному для него вопросу. Я ответил,  что буду рад быть ему
полезен  всем, чем  смогу, предложил раздеться и сесть, что С. М. Михоэлс  и
сделал.

     Как Вам  известно, в середине сего 1947 года  по  указанию  заместителя
министра начальника 1-го Главного управления МГБ  СССР тов. Федотова П. В. я
был направлен на работу в ЕАК СССР и через  Отдел внешней политики ЦК ВКП(б)
оформлен секретарем ЕАК по зарубежным связям.  При моем поступлении в ЕАК С.
М.  Михоэлс сказал,  что он  очень рад, что  секретариат комитета пополнился
сотрудником,  имеющим большой опыт  зарубежной  работы и  владеющим четырьмя
иностранными языками. Он знал о моей работе в  США в должности вице-консула,
так   как  в  1943   году   я  осуществлял   оперативное  сопровождение  его
пропагандистской  поездки  по США  и  имел на  связи его  спутника  поэта И.
Фефера, негласного  сотрудника НКВД по кличке  Зорин. Об истинном  характере
моей  деятельности  С.  М. Михоэлс  не был осведомлен,  так  как  контакты с
Зориным проводились в режиме максимальной конспиративности.
     Нижеследующий отчет максимально детализирован, так как, не владея общей
оперативной   обстановкой,   я  не   имел   возможности   выделить   главные
информационные узлы и акцентировать на них внимание.

     С первых минут М. произвел на меня впечатление человека,  чем-то сильно
встревоженного и угнетенного. Он спросил, нет  ли у меня водки или еще лучше
- коньяка. Я ответил, что нет, но это можно  устроить. М. сказал: "Устройте,
голубчик, сделайте одолжение".  Он  дал мне  деньги, я передал их водителю и
приказал  съездить  за  коньяком  и  легкой  закуской.  Пока  он  ездил,  М.
расспрашивал меня о  моей  работе  после США, вспоминал о  своей поездке  по
Америке.
     Когда водитель  привез коньяк  "КВВК", сыр и конфеты, М.  попросил меня
запереть  дверь  кабинета  и  разлил  коньяк  в принесенные  мной  из буфета
граненые стаканы, в каждый  больше  половины.  Я  сказал, что  для меня  это
слишком много, на что М. заявил, что хорошего коньяка не может  быть слишком
много, что он, как деньги, которые  бывают только в двух состояниях: либо их
нет, либо их не хватает. После  чего М. чокнулся со мной и выпил свой стакан
до дна, потом налил еще и снова выпил, не закусывая.  Затем закурил папиросу
"Казбек" и предупредил меня, что он не будет называть никаких фамилий и что,
если  я  догадаюсь,  о  ком  идет  речь,  я  не  должен  спрашивать  у  него
подтверждения своих догадок.
     Мои реплики в процессе  дальнейшего разговора  носили поддерживающий  и
нейтральный характер. М. сказал, что трудное положение, в котором он сегодня
оказался, имеет  начало в  его американском турне, во время которого, как  я
знаю, он  вел  приватные  переговоры  о планах  создания  в Крыму  еврейской
республики.  На  мое  замечание  о  том,  что  я  не  знаю  ни о  каких  его
переговорах,  М.  попросил не  морочить ему голову, так  как он сам является
большим специалистом по  морочинью голов,  что  я  могу не  подтверждать его
слов, но не стоит и отрицать очевидного и естественного.  Из его дальнейшего
рассказа  следовало,  что  сейчас  неким  весьма  высокопоставленным   лицом
делаются попытки реанимировать проект создания в Крыму еврейской  республики
с  практическими  открытыми границами,  что от М.  требуют  поддержать  этот
проект,  с чем  сам М. категорически  не согласен,  так как заселение  Крыма
советскими и западными евреями поставит под угрозу  базу Черноморского флота
и в конечном итоге выйдет боком самим евреям.
     Я сказал, что не понимаю, какое отношение к этому  проекту имеет он, на
что М.  ответил,  что такое уж это еврейское  счастье вляпываться во все, во
что можно  вляпаться.  Я заметил,  что, если  он совершенно убежден в  своей
правоте,  ему следует  написать товарищу Сталину  и подробно  изложить  свои
доводы.  М. ответил, что  изложил все свои доводы в  личном разговоре с  тем
самым  высокопоставленным лицом, но оно  их  отвергло,  не  приводя  никаких
убедительных аргументов. Из  чего М. заключил, что сверхзадачей этого  плана
является  не  жизнеустройство евреев, а совсем  другие  цели,  о которых  М.
догадался, но  не хочет сейчас об этом говорить. Если этот план поддерживает
сам  товарищ  Сталин,  то  нет  никакого  смысла  писать.  А  если   попытки
осуществить этот план делаются помимо  него, в чем М. очень  сомневается, то
тем более писать  бесполезно и даже опасно, потому что его письмо  не дойдет
до  товарища Сталина. Я выразил сомнение в  том, что письмо на  такую важную
тему  и от такого авторитетного  человека  может быть  не  передано товарищу
Сталину. М. раздраженно ответил, что лицо, о котором он говорил, это товарищ
Молотов  и теперь я сам  могу  судить,  дойдет через него письмо до товарища
Сталина или не дойдет.

     Имея целью провести зондаж образа мыслей и практических намерений М., я
предположил,  что  при  всей  убежденности  в  своих  доводах  он, возможно,
все-таки  не  прав  и  у  сторонников   плана  создания  Крымской  еврейской
республики есть какие-то более глубокие соображения высшего государственного
порядка. С тем  же раздражением М. ответил,  что как раз об этом  он  мне  и
говорил, что этот спектакль был уже  сыгран как  минимум два раза в  истории
человечества,  один раз в двенадцатом  веке  до новой  эры, а  второй раз  в
фашистской Германии, а сейчас его намереваются  поставить в Советском Союзе.
И  что  только недоумки,  которые изучают не  историю, а историю  партии  по
"Краткому курсу", могут  рассчитывать, что у  этого спектакля будет какой-то
новый финал. Ибо сказано: "Что  было, то и будет, и что делалось, то и будет
делаться, и нет ничего нового под солнцем".
     Я спросил, не опасается ли он затрагивать такие острые темы в разговоре
с  почти незнакомым, в сущности,  человеком. М.  сказал,  что по роду  своей
профессии он обязан разбираться в людях и я не кажусь ему человеком, который
тут  же  побежит на него стучать,  потому что  волнующие  его проблемы самым
прямым образом касаются и меня как еврея. Если же он ошибается, то ему нужно
не спектакли ставить и не возглавлять ЕАК, а катать  в лагере тачку.  Сказав
это,  М. предложил выпить еще, налил себе полстакана и  хотел налить мне, но
не стал настаивать, когда я сказал, что у меня еще есть коньяк. Он выпил и в
дальнейшем продолжал подливать себе и пить, не закусывая, при этом постоянно
курил.

     М.  пояснил,  что  решил  обратиться  ко  мне,  потому  что  среди  его
многочисленных  друзей и знакомых  я  единственный человек,  у которого есть
возможность  реально  ему  помочь.  По  его  словам,  наилучшим  выходом  из
создавшейся  ситуации будет тот, при котором американская сторона отказалась
бы от своего  участия в  плане создания Крымской еврейской республики. Нужно
дать  им  понять, несколько раз  повторил М., что это катастрофический план,
что в проигрыше будут все. У меня, как сказал обо мне М., за  годы работы за
рубежом наверняка появилось много друзей  и близких знакомых, что есть люди,
которым  можно  довериться, и  среди дипломатов, аккредитованных  в  Москве.
Достаточно будет намека на то,  что советские евреи настороженно относятся к
этому плану, американцы все остальное поймут сами, потому  что они не идиоты
и умеют прогнозировать  ситуации не хуже  его, М. Он спросил,  согласен ли я
содействовать ему в осуществлении  этого замысла. Я ответил, что у самого М.
тоже есть знакомые  в американском  посольстве  и он может  реализовать свою
идею без постороннего участия. М. возразил: его уже не приглашают на приемы,
а  среди  его  знакомых  дипломатов есть  только  один, кому  он  рискнул бы
довериться - бывший посол  США  в СССР  Гарриман, но он  давно уже  уехал из
Москвы, сейчас стал министром торговли и  нет никакой возможности установить
с ним связь. Так что у него единственная надежда на мою помощь.

     Не  имея никаких  инструкций  о  том, какую  тактику  проводить в  этой
неожиданно  возникшей ситуации, я сказал, что предложение М. для меня полная
неожиданность и я должен все как  следует  обдумать,  прежде чем смогу  дать
какой-то ответ. М. ответил, что он, конечно, все понимает,  но попросил меня
думать не слишком долго, потому что его самого торопят с ответом.

     Разговор  длился  значительно дольше пересказа,  так как М.  все больше
подпадал под влияние алкогольного опьянения, часто повторялся  и  сбивался с
мысли. Он  стал  жаловаться  на то, что актерский труд  самый неблагодарный,
писатель оставляет после себя книги, художник картины, а от  актера остаются
только мимолетные воспоминания, что всю жизнь приходится играть плохие роли,
потому  что  жизнь  не  дает выбора.  Он  стал читать монолог Гамлета,  роль
которого ему так и  не  удалось сыграть, но забыл слова,  не смог вспомнить,
после чего  неожиданно помрачнел, как это бывает с  сильно пьяными людьми, и
злобно  заявил,  неизвестно  к кому обращаясь, что  пусть ему не  дана  роль
Моисея, но и роль Корея  или Дафана ни одна  сволочь его играть не заставит.
На мой вопрос, кто такие эти  Корей и  Дафан, М. ответил, что любой народ, а
евреи особенно, должны знать своих героев.
     Поскольку  к  этому моменту бутылка  уже была пуста, М. выпил коньяк из
моего стакана и потребовал, чтобы я  послал водителя за  новой  бутылкой.  Я
решительно  этому  воспротивился и уговорил  М.  поехать домой и  отдохнуть.
После чего с  помощью  водителя  погрузил его  в  машину  и доставил  на его
квартиру  на  Тверском бульваре, передав  с  рук  на руки его жене Анастасии
Павловне, которая  была изумлена появлением мужа в таком виде в это довольно
еще раннее время дня.

     По поводу упомянутых М.  в  разговоре библейских имен я навел справки и
выяснил следующее.
     Слова "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет
ничего  нового  под солнцем"  принадлежат  Экклезиасту,  царю  иудейскому  в
Иерусалиме. В полном виде цитата выглядит так:
     "Что было, то и будет и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего
нового под солнцем.
     Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот оно новое"; но это было уже в
веках, бывших прежде нас.
     Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех,
которые будут после".
     (Библия, Ветхий завет, Книга Экклезиаста или Проповедника,  гл. 1,  ст.
9-11.)
     Корей и Дафан упоминаются  во многих Книгах Библии.  В Четвертой  книге
Моисеевой Числа, в частности, сказано:
     "Корей, сын  Иссаара, сын Каафов, сын Левиин,  и Дафан и  Авирон,  сыны
Елиава,  и Авнан, сын Фалефа, сыны Рувимовы, восстали на Моисея, и с ними из
сынов Израилевых двести пятьдесят мужей, начальники общества, призываемые на
собрания, люди именитые..."
     (Гл. 16, ст. 1-2.)
     Имена  Корея и Дафана  стали нарицательными,  так называют изменников и
предателей.  Терминология   архаичная,  в   настоящее   время  практического
употребления не имеет.

     Прошу дать инструкции по направлениям дальнейшей разработки объекта М.
     Браун

     Дополнение.
     Сегодня утром, когда я закончил составление настоящего отчета, ко мне в
кабинет вновь пришел М. У него был чрезвычайно озабоченный и удрученный вид.
Он сказал, что очень просит  меня забыть о нашем вчерашнем разговоре, что он
поддался  минутному  тяжелому настроению  и очень сожалеет об  этом. Ему  не
следовало  обращаться  ко мне  за  помощью в  вопросе,  повлиять на  решение
которого не в его силах. На протяжении всей истории, сказал М., евреи всегда
были  средством,  и  с  этим,  видимо, ничего  не поделаешь, остается только
смириться.
     Я заверил  М.,  что  у меня и  в  мыслях не было воспринимать  серьезно
вчерашнюю беседу, что  я воспринял ее с самого начала как попытку М. отвести
душу,  что я тронут его доверием и он может рассчитывать на мое  молчание. Я
также сказал,  что  мне было очень интересно  поговорить с человеком с таким
глубоким и  своеобразным мышлением, и спросил, что он имел в  виду, говоря о
спектакле,  который был уже сыгран в  доисторические времена и в  фашистской
Германии и который теперь хотят поставить в Советском Союзе. М. ответил, что
у этого  спектакля очень простой  сюжет: сначала евреев зовут, как друзей, а
потом  превращают в рабов и заложников. М.  сказал,  что не  помнит, что  он
наболтал  про  Советский  Союз,  но если  его  попытаются поставить и здесь,
закончится все той же трагедией. Не только для евреев. Для всех.
     М.  поблагодарил меня  за  понимание,  еще  раз  извинился  и  попросил
разрешения   воспользоваться   моим  телефоном.   Дозвонившись  до  приемной
начальника  Совинформбюро,  он  представился  и  попросил  соединить  его  с
Лозовским. Он сказал Лозовскому, что все обдумал и просит передать человеку,
который ждет от него ответа, что его ответ "да".
     После этого  М. попрощался со мной и направился в приемную ЕАК, где его
уже ждала большая очередь посетителей..."

        V

     -  Не  понимаю.  - Сталин  помолчал и  повторил  с  раздражением: -  Не
понимаю!
     Он  подождал,  пока  Молотов  дочитает  спецдонесение  доктора  Брауна.
Спросил:
     - Ты понимаешь?
     -  Не  все. Он не мог не догадываться, что Хейфец  -  кадровый работник
госбезопасности. Наверняка догадывался.
     - Он не догадывался, - поправил Сталин. - Он знал это совершенно точно.
И все-таки пришел к нему!
     - Непонятно, - согласился Молотов. - Поступок самоубийственный. Ни один
человек  в  здравом  уме на него не решится. Михоэлсу  не откажешь  в умении
рассуждать здраво и точно оценивать ситуацию. Остается предположить, что это
был  просто  нервный  срыв.  Захотелось облегчить  душу.  Напился, наговорил
лишнего. Потом проспался, опомнился.
     - Сам-то ты веришь в это? - спросил Сталин.
     - Не  очень.  Но в  жизни  человек  достаточно часто  поступает глупо и
нелогично.
     -  Это ты правильно  сказал, правильно,  - покивал Сталин. - Даже умные
люди делают глупости.  И гораздо  чаще,  чем  можно было  бы ожидать. Но вот
насчет напился...
     Сталин вызвал Поскребышева:
     - Ты когда-то готовил мне "объективку" на Михоэлса. Где она?
     - В архиве, товарищ Сталин. Найти?
     - Ладно, не нужно, я и так помню. Можешь идти.
     Поскребышев вышел.
     - Там  вот что было, - продолжал Сталин. -  "К спиртному  неравнодушен.
Может перепить Фадеева и Толстого. При  этом человеческого облика никогда не
теряет".  А  перепить  Фадеева - тут бутылкой  не обойдешься, даже  двумя. А
сколько он выпил с Хейфецем? Меньше бутылки.
     - Хейфец профессионал,  - напомнил Молотов.  - Он в  состоянии отличить
пьяного от того, кто только притворяется пьяным.
     - Ты все время забываешь, что  Михоэлс артист. Я тебе уже второй раз об
этом напоминаю!
     Молотов уловил недовольство в голосе Сталина и пожал плечами:
     - В таком случае объяснение только  одно: он использовал Хейфеца, чтобы
сообщить нам то, что он думает.
     - Это уже ближе, - одобрил Сталин. - Что же он нам сообщил?
     - Что он по-прежнему считает, что создание еврейской республики в Крыму
приведет  к  катастрофе. И не только для евреев, но и  для всех. Я не понял,
что он имеет в виду.
     - Потому что ты тоже из тех, кто изучал историю партии, а не историю.
     -  Я не изучал историю партии.  Я  ее  делал. Рука об руку  с вами. Под
вашим руководством.
     -  Ну, делал,  делал.  Но мог бы найти время и поинтересоваться  просто
историей. Тогда  не задавал бы таких вопросов. Сюжет с евреями  кончился для
Рамзеса Второго  крахом Египта. Чем такой же  сюжет  кончился  для Гитлера -
помнишь, надеюсь. Что еще он нам сообщил?
     - Что намерен  предупредить  американскую сторону, чтобы они отказались
от участия в крымском проекте. И попытается сделать это через Гарримана.
     -  Когда  приезжают американцы для  обсуждения  нашего  участия в плане
Маршалла?
     - Ориентировочно в середине января.
     - Кто будет возглавлять делегацию?
     - Скорее всего, Гарриман.
     - Можем мы потребовать, чтобы делегацию возглавлял сам Маршалл?
     - У  нас  нет  для  этого  оснований.  Госсекретарь  Маршалл  возглавит
делегацию на  последнем  этапе  -  когда  все документы будут  согласованы и
готовы к подписанию. Эта же встреча - рабочая.
     - Есть у нас возможность настоять на замене Гарримана?
     - Его может заменить бывший госсекретарь Бирнс. Он тоже задействован  в
реализации плана Маршалла в Европе. Но у него гораздо более жесткая позиция,
чем у Гарримана.
     - Не имеет значения. Будет  даже  лучше,  если  этот раунд  переговоров
закончится ничем. Будет назначен второй, третий. Это нам только на руку.
     - Почему? - спросил Молотов.
     - Нам нужно протянуть время. Опять не  понял? Отправить мне тебя послом
в Монголию,  что  ли?  Глава внешнеполитического ведомства великой  державы!
Даже  Абакумов  понимает,  а ты не  понимаешь.  Для чего нам нужно протянуть
время?
     - Бомба, - предположил Молотов.
     - Слава Богу! Наконец-то сообразил. Да, бомба. Пока у нас нет бомбы, мы
обречены на политику  лавирования. И  здесь  годятся все средства.  Крымский
проект - очень хорошее средство. Поэтому нельзя допустить встречи Михоэлса с
Гарриманом.
     - Михоэлс изменил свою точку зрения,  - напомнил Молотов.  - Он сообщил
мне об этом через Лозовского. Разговор с Хейфецом - еще одно доказательство.
Михоэлс сказал "да".
     - Ты ему веришь?
     - Нам важно не то, что он думает. А то, как поступит.
     - А как он поступит?
     - Правильно, - заверил Молотов. - Он знает, чем рискует.
     - Чем?
     - Всем. Собственной жизнью. Жизнью своей семьи. Всем.
     Сталин напомнил:
     - История знает случаи, когда это не останавливало человека.
     -  Времена фанатиков  давно прошли. Михоэлс  не фанатик.  Для  этого он
слишком любит жизнь.
     Сталин поднялся с кресла, походил. Снова сел. И снова поднялся.
     - Ладно. Допустим. Что он еще сказал?
     - Все. Больше ничего существенного.
     - Все? - переспросил Сталин. Он взял отчет Хейфеца, нашел нужное место.
Прочитал: - "И злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь,  что пусть ему не
дана роль Моисея, но и роль  Корея или Дафана ни  одна сволочь его играть не
заставит".   Это,  по-твоему,  ничего  существенного?   "Неизвестно  к  кому
обращаясь". Известно! Он обращался ко мне. И сказал, что я - сволочь! А? Это
несущественно?
     - Он имел в виду скорее меня.
     - Тебя?  Ты для  него - микрофон. И  только!  Он. Сказал.  Мне. Что  я.
Сволочь. Как тебе это нравится?
     -  Я не стал бы  обращать  на это внимания. К тому времени он  был  уже
достаточно пьян. И вряд ли отдавал себе отчет в том, что говорит.
     Сталин помолчал и неожиданно согласился:
     - Ты  прав. Не будем обращать на это внимания. Пока. Почему? Потому что
он  нам  сейчас  нужен.  И  он это знает. И  это знаем мы.  Отложили вопрос.
Реакция на вчерашнее голосование в ООН по палестинской проблеме?
     -  Для  нас  -  в  высшей степени положительная.  Первыми  за  создание
еврейского государства голосовали Соединенные Штаты. Громыко - в конце. "За"
были тридцать три делегации. "Против" - тринадцать, в их  числе все арабские
страны.  Десять,  включая  Великобританию, воздержались. Арабы  обрушились с
резкой  критикой на  США,  наша  позиция осталась неакцентированной. Во всех
еврейских  поселениях   Палестины  всю  ночь  шли  митинги.  Советский  Союз
благодарили за поддержку.
     - Когда евреи намерены объявить о создании своего государства?
     -  Скорее всего, 14 мая 1948 года.  В  этот день с территории Палестины
уйдет последний британский солдат.
     - Они понимают, что в тот же день начнется война с арабами?
     - И очень хорошо. Они уже начали переговоры с нашими людьми в Румынии о
продаже  им  оружия для  Хаганы.  Деньги они рассчитывают собрать при помощи
еврейских организаций в США.
     - Они смогут и оружие купить в США, - заметил Сталин.
     - Нет. Американцы примут эмбарго на поставки  оружия на Ближний Восток.
Уже сейчас  на  обсуждение выдвинут этот законопроект.  Если  Америка  будет
продавать оружие евреям, это окончательно испортит  отношения США с арабами.
Трумэн не может себе позволить пойти на это.
     - Штаты не будут продавать оружие только евреям?
     - Нет,  эмбарго распространится на весь ближневосточный  регион.  Иначе
законопроект  не пройдет.  Еврейское  лобби  в конгрессе этого не  допустит.
Трумэну и так непросто будет провести закон об эмбарго.
     Сталин вновь поднялся и медленно заходил по кабинету.
     -  Это  хорошо,  -   подумав,   сказал  он.  -  Очень  хорошо.   Мы  не
заинтересованы в том, чтобы молодое еврейское государство  в Палестине  было
раздавлено  арабами в первые  дни  своего существования. Поэтому мы продадим
евреям оружие.  Разумеется, тайно. И научим эффективно  его  использовать. В
Румынии, Польше и  Чехословакии немало евреев, имеющих большой опыт  военных
действий. Нужно позаботиться, чтобы они  оказались  в Палестине. У  нас есть
такая возможность?
     - Да, товарищ Сталин. В Румынии у нас  сильные агентурные позиции. Наши
люди контролируют переселение евреев в Палестину.
     - Нужно  их  сориентировать  в  этом направлении.  Если  Хагана получит
оружие и хороших инструкторов, сможет она противостоять арабам?
     - В этом нет сомнений. В Хагане очень сильный моральный дух. А это, как
мы знаем, решающий фактор.
     - Очень хорошо, - повторил Сталин. - А потом мы будем продавать  оружие
и арабам. И что мы получим в итоге?
     - Перманентный вооруженный конфликт.
     -  Правильно. Обе стороны которого будут  зависеть от нас. В результате
весь Ближний Восток станет зоной нашего влияния, а поток евреев-переселенцев
из воюющей  Палестины  неизбежно переадресуется в Крым.  И  через них в зоне
нашего влияния окажется и конгресс Соединенных Штатов.
     Молотов промолчал. Очень он  в  этом сомневался. Но когда Сталин был  в
чем-то убежден, спорить с ним было опасно.
     -  Как  на   результаты  голосования  в  ООН  отреагировали  у  нас?  -
поинтересовался Сталин.
     - Митингов, как вы понимаете, не было.
     - Это я понимаю.
     -  О  реакции  можно  судить  по  публике  Политехнического музея.  Был
творческий  вечер  театра  ГОСЕТ. Когда  пришло  сообщение, Михоэлс  прервал
концертный  номер и  объявил: "Мой герой, Вениамин  Третий, отправившийся на
поиски земли обетованной, спрашивал: "Где же она, святая наша земля?"  Он не
знал ответа. Сегодня в Организации  Объединенных  Наций товарищ  Громыко дал
нам ответ на этот вопрос. Палестина - вот где святая наша земля".
     - И что?
     -  Зал  аплодировал  стоя.  Мне  сообщили,  что  овация  длилась  ровно
двенадцать минут.
     - Двенадцать минут? - переспросил Сталин. - Это очень много.
     Молотов напомнил:
     - Вам аплодируют и по часу.
     - Как ты думаешь, Вячеслав, что я чувствую, когда мне аплодирует зал?
     - Мне трудно судить.
     - Я чувствую, что советский  народ верит  мне. Что он связывает со мной
надежды на лучшую  жизнь. Что  люди уверены, что я  не обману их ожидания...
Тебе не кажется, что Михоэлс слишком часто оказывается у нас под ногами?
     Молотов пожал плечами:
     - Так получается. У нас под ногами  оказывается не Михоэлс, а еврейский
вопрос.
     - Может, пора его наконец решить?
     Молотов не успел ответить. Вошел Поскребышев. Доложил:
     - Абакумов на проводе. Просит санкцию на арест Евгении Аллилуевой.
     Сталин подумал и кивнул:
     - Согласен.

     Вернувшись  в  свой  кабинет,  Молотов подошел к  окну.  Была глубокая,
глухая  ночь. Торчала колокольня Ивана  Великого, подсвеченная прожекторами.
Шел снег.

     Ночь. Каждый день ночь. Бесконечная ночь. Как на обратной стороне Луны.
     Он представил,  как  у  себя в  кабинете мягкой походкой  вышагивает по
ковру Сталин. Старый, смертельно  опасный тигр. Молотов подошел  к  книжному
шкафу, достал энциклопедию.
     "Тигр. Один  из крупнейших современных хищников... Тигры-людоеды обычно
старые или больные особи... Активен преимущественно ночью..."
     Преимущественно ночью.
     Властелин ночи.

     Князь Тьмы.

        VI

     Евгению  Александровну  Аллилуеву   и  ее  мужа  Николая  Владимировича
Молочника  арестовали поздним  вечером 10  декабря 1947 года. Рано утром  11
декабря Кира Павловна, дочь Евгении Александровны от первого брака, кинулась
к Гольдштейнам, близким друзьям дома. Она знала, что вечером 12 де-кабря они
собирались на концерт в консерваторию, на котором должна была присутствовать
и Светлана Аллилуева со своим мужем Григорием Морозовым. Гольдштейны  хорошо
знали Григория и Светлану. Кира надеялась, что они помогут.
     Рассказ  Киры  об  аресте  родителей встревожил  Гольдштейнов.  Они  не
рискнули пойти на концерт. Но служба наружного наблюдения МГБ зафиксировала,
к кому  наутро побежала дочь  арестованной Е. Аллилуевой. В ночь с  17 на 18
декабря  доктор  экономических наук,  старший  научный  сотрудник  Института
экономики АН СССР, автор  только что вышедшей книги "Германский империализм"
Исаак Иосифович Гольдштейн был арестован и доставлен  на Лубянку.  На первом
же допросе он рассказал, зачем приходила к  нему Кира Павловна.  Она хотела,
чтобы Гольдштейн через  Григория Морозова  и  Светлану Аллилуеву обратился к
товарищу  Сталину  с   просьбой  приостановить  беззаконие  в  отношении  ее
родителей. Кира была уверена, что они ни в чем не виновны.
     Еврей Гольдштейн -  еврей Григорий Морозов - дочь Сталина - сам товарищ
Сталин. Следователь МГБ майор Сорокин насторожился. Это был сюжет, достойный
кисти Айвазовского. Гуляла тогда по Москве такая фраза. Откуда  она взялась,
он не  знал. Но сама фраза ему нравилась. Правильней  было сказать,  что это
был сюжет, достойный кисти Верещагина. Но кто такой Верещагин, майор Сорокин
не знал. А важность сюжета понял сразу.
     Попытка проникнуть  в родственное окружение товарища  Сталина.  Попытка
воздействовать на  товарища Сталина через его родственников. Это попахивало.
Если  не  терроризмом,  то государственной  изменой  уж  точно.  А может,  и
терроризмом.

     Начальник  следственной  части  МГБ  по  особо  важным делам  полковник
Лихачев  и  его заместитель  подполковник  Комаров  сразу же  согласились  с
майором  Сорокиным. Комаров подключился к допросам. За Гольдштейна взялись в
четыре  руки.  Он  не сразу  понял, чего  от него хотят. Отвечал  подробно и
обстоятельно обо всех деталях своей биографии, жизни и научной деятельности.
Его  научная  деятельность никого не  интересовала. Пришлось  сформулировать
вопрос с предельной точностью: "Назовите своих сообщников,  которые вместе с
вами  пытались проникнуть  в  ближайшее  окружение товарища ____________". В
протоколах  допросов  фамилия  Сталина  и  других  руководителей  советского
государства пропускалась, ставилась черта. Фамилии вписывались позже от руки
в экземпляры  допросов,  которые направлялись в  Инстанцию -  так именовался
Сталин и ЦК.
     Гольдштейн резко  возразил против слова "сообщники". Он заявил, что  не
предпринимал  никаких  попыток проникнуть в окружение  товарища Сталина.  Со
Светланой Аллилуевой он  познакомился случайно, она  была его студенткой, по
собственной инициативе она познакомила его со своим мужем Григорием, никаких
попыток использовать  это  знакомство он  никогда  и  ни в  каких  целях  не
предпринимал.
     Пришлось прибегнуть к острой форме допросов. На шестые сутки Гольдштейн
вспомнил, что один из его  знакомых, Гринберг, проявлял интерес  к тому, как
живут Светлана Аллилуева  и Григорий Морозов. В ту же ночь шестидесятилетний
кандидат  исторических наук,  старший  научный сотрудник  Института  мировой
литературы им. Горького  Захар Григорьевич Гринберг был доставлен на Лубянку
и  подвергнут допросу. Свой интерес к семье  Светланы Аллилуевой он объяснил
простым обывательским  любопытством. Но эта увертка ему  не помогла. Высокое
профессиональное мастерство следователей МГБ быстро заставило  его полностью
разоружиться. Он признался, что  недели  за  две  до ареста был на спектакле
"Фрейлехс" в еврейском  театре ГОСЕТ, после спектакля зашел за кулисы, чтобы
поздравить  с  замечательной  работой  художественного  руководителя  театра
артиста Михоэлса, которого  до этого лично не знал. На  вопрос о  творческих
планах  Михоэлс ответил,  что  все его  силы  и  время занимает сейчас прием
посетителей, которые приходят  и приезжают со всех концов Советского Союза с
жалобами  на  трудные  условия жизни и  притеснения  местных  руководителей,
которые  восприняли газетную  кампанию борьбы с буржуазным национализмом как
поощрение антисемитизма.  Гринберг высказал предположение, что  это типичные
местные  перегибы, какие уже не  раз  бывали в проведении генеральной  линии
партии и  против которых  резко  выступал товарищ Сталин,  одергивая слишком
ретивых  товарищей  на местах.  Он  посоветовал  Михоэлсу написать  товарищу
Сталину,  на  что Михоэлс сказал,  что  это  бесполезно, так  как письмо  до
товарища Сталина, скорее всего, не дойдет. Гринберг возразил: проблема очень
важная и острая, нужно поискать пути, чтобы  письмо попало в  руки  товарища
Сталина.
     Гринберг утверждал, что  никакого продолжения этот разговор не имел, но
следователи Комаров и Сорокин не склонны  были  этому  верить. Еще через три
дня  круглосуточных  допросов   Гольдштейн  подписал   протокол,  в  котором
признался,  что пытался проникнуть  в ближайшее окружение  главы  советского
правительства  товарища   Сталина   по   приказу   председателя   Еврейского
антифашистского комитета Михоэлса, на связь с которым  Гольдштейна вывел его
знакомый Гринберг.
     Гольдштейна  отправили в  камеру.  Комаров и  Сорокин  зашли  в туалет,
умылись, стерли  капли  крови,  которой  были  забрызганы  их  гимнастерки и
сапоги, и пожали друг другу руки.

     В  ту   же  ночь  дело  было  доложено  начальнику  следственной  части
полковнику  Лебедеву.  Он сразу понял  важность  признания Гольдштейна.  Оно
взрывало дамбу, в оковах которой копился без практического движения огромный
материал,  собранный за  годы  агентурного наблюдения за деятельностью  ЕАК.
Лебедев   вызвал  следователя  Бровермана  и  приказал  оформить  обобщенные
протоколы допросов Гринберга и Гольдштейна.
     В следственной части МГБ издавна существовало разделение труда. Большая
часть следователей была "забойщиками" - они умели работать  с арестованными,
добиваться   нужных  показаний.  Но  с  грамотностью  у  них  было  неважно.
Составленные  ими протоколы невозможно было читать. Для  придания протоколам
удобоваримой и ясной формы существовали следователи-"литераторы". Среди  них
были  даже  настоящие  писатели,  такие,  как  Лев  Шейнин,  пьесы  которого
ставились в театрах.  Комаров и  Сорокин  были  "забойщиками",  Броверман  -
"литератором".  Он  быстро придал  протоколам нужную форму.  "Знакомый"  был
заменен  на  "сообщник",   "национальный"  на  "националистический",   слова
"пытался проникнуть  в  ближайшее  окружение главы советского правительства"
были  уточнены  добавлением  "с  преступными целями",  ибо никакими  другими
целями  не  может  быть  объяснена  попытка  проникнуть в окружение товарища
Сталина.   Еврейский   антифашистский   комитет   превратился  в   еврейское
националистическое подполье, действовавшее под прикрытием вывески  ЕАК СССР,
а председатель  президиума ЕАК  Михоэлс таким же  естественным  образом стал
главарем этого  подполья,  выполняющим  приказы  своих  заокеанских  хозяев,
которым он продался во время своей поездки по США.
     Гольдштейн  подписал обобщенный протокол  не читая. Гринберг прочитал и
подписать отказался. Но это уже не имело значения. Дело техники. Подпишет.

     Наутро  протоколы  легли  на  стол  Абакумова.  Он   приказал  привести
Гольдштейна. Одного  взгляда на него было  достаточно,  чтобы  понять, каким
образом было  получено признание.  Практика  допросов  в  острой форме  была
отнюдь  не  новостью для министра, но  тут товарищи явно перестарались. Лицо
Гольдштейна было в синяках, руки в свежих ссадинах, он  не мог ни стоять, ни
сидеть  - висел  на руках конвойных.  Ясно: поработали резиновой дубинкой по
мягким местам и пяткам. Абакумов не стал  задавать  Гольдштейну  вопросов по
сути дела. Лишь спросил:
     - Вы больны?
     Гольдштейн кивком головы подтвердил:
     - Да.
     Абакумов приказал:
     - Увести!
     Сутки Гольдштейн отлеживался.
     Затем  Абакумов вызвал  его  снова.  Вид  у  того  был немного получше.
Абакумов спросил:
     - Вы подтверждаете свои показания?
     Гольдштейн ответил, с трудом ворочая языком:
     - Подтверждаю.
     -  Гринберг  отрицает ваши слова о  том, что Михоэлс интересовался, где
находится кремлевская квартира товарища Сталина.
     Гольдштейн не ответил. Криво сидел на стуле, отрешенно смотрел в пол.
     - Вы подтверждаете все свои показания? - повторил Абакумов.
     - Да, подтверждаю.
     - Значит, Михоэлс подлец?
     Так же равнодушно, глядя в пол:
     - Подлец.
     - Смотрите на меня! -  потребовал Абакумов. - Вы понимаете, о чем я вас
спрашиваю?
     - Понимаю.
     - Михоэлс сволочь?
     - Сволочь.
     По знаку  Абакумова  Гольдштейна  увели.  Появился  довольный  Комаров,
доложил:
     - Гринберг подписал.
     Абакумов  взял  папку   с  протоколами  и  в  сопровождении  начальника
следчасти Лебедева вернулся в свой кабинет. Лебедев был радостно возбужден:
     - Хороший улов, Виктор Семенович! Очень крупная рыба!
     Абакумов задумчиво на него посмотрел:
     - Она нас с собой не утащит?
     Лебедев изумился:
     - О чем вы? Дело ясное, как дважды два!
     - А сколько будет дважды два?
     - То есть как сколько? Четыре, конечно!
     Абакумов с сомнением покачал головой:
     - Евреи на этот вопрос отвечают не так.
     - А как? - удивился Лебедев.
     - "А сколько нужно?"
     -  Мы  не можем держать эти  протоколы, -  напомнил Лебедев. - Их нужно
немедленно отправить в Инстанцию.
     Абакумов согласился:
     - В этом ты прав.

     Оставшись  один, он еще  раз  просмотрел протоколы. Дело было, конечно,
ясное.  Кроме одного. Оно  возникло само  по себе, без указания Сталина.  Не
расценит ли Сталин его как попытку Абакумова подтолкнуть решение по письму о
националистических  тенденциях в деятельности ЕАК? Письмо уже год  лежало  у
Сталина. Он  не упоминал  о  нем. Протоколы допросов Гольдштейна и Гринберга
невольно заставят Сталина вспомнить о письме Абакумова.
     Не очень ладно получалось.

     Был и второй момент. Разговор Молотова и Михоэлса, расшифровку которого
дал  ему прочитать  Сталин.  Михоэлс зачем-то был нужен Сталину.  Здесь была
какая-то  большая игра. Требующая абсолютной  секретности. Абакумов выполнил
приказ  Сталина обеспечить  эту  секретность.  Начальник  опергруппы капитан
Евдокимов и звукооператор  лейтенант Миронова, единственные  из посторонних,
во  время  служебной  командировки в  Западной Украине подорвались на  мине.
Погибли при выполнении боевого задания.
     Нет, все  здесь было не дважды два. Очень даже не  дважды два. Лучше бы
этого дела сейчас не возникало. Но оно возникло.  И Лебедев  был  совершенно
прав: эти протоколы нельзя было придержать. Это могло быть расценено двояко.
     Если бы толчок этому делу дал Сталин, Абакумову и в голову бы не пришло
спрашивать  у  арестованного Гольдштейна,  считает ли он Михоэлса сволочью и
подлецом.  Расследование само показало бы.  Но  сейчас Абакумову не  хватало
внутренней уверенности.  Михоэлс вполне мог оказаться врагом.  А  мог  и  не
оказаться. Абакумов не очень доверял "забойщикам". Один из них,  следователь
Шишков,  хвастался: "Меня  как учили на  следователя?  Запирали в кабинет, в
руку  давали ножку от стула  и говорили, что не выпустят, пока не получу  от
стола полного  признания во  всех преступлениях.  И  получал!"  Они  от кого
угодно могли  получить признание в чем  угодно.  В ясных делах это  не имело
значения,  только  ускоряло ход следствия, а в делах неясных могло оказаться
чреватым. Если бы такие "забойщики" работали в "Смерше" в войну, из этого не
вышло бы ничего путного. Там нужна была правда, а не признания. Абакумов так
и не получил ответа на свой вопрос. Гольдштейн был в том состоянии, когда он
мог подтвердить все.
     Но,  в  конце  концов, это ничего  не решало.  Все  равно  решать будет
Сталин. Абакумов успокоил  себя привычным: "Мы солдаты, что прикажут,  то  и
будем  делать".  Он  позвонил  Поскребышеву  и  попросил  доложить  товарищу
Сталину, что получены важные показания, имеющие отношение к председателю ЕАК
Михоэлсу. Прислать их или доложить лично?
     Через десять минут Поскребышев перезвонил:
     - Пришлите. И рапорты службы наружного наблюдения.
     - В них ничего существенного. Бытовые мелочи. Стоит ли товарищу Сталину
тратить на них время?
     - Я передам ваше мнение товарищу Сталину, - своим бесстрастным  голосом
пообещал Поскребышев. - Но рапорты все же пришлите.
     - Слушаюсь. Немедленно высылаю.

     Через  четверть часа  все материалы  были  подобраны  и со спецкурьером
отправлены в Кремль.

        VII

     Только  во  втором  часу  ночи  Сталин  раскрыл  папку  с  документами,
присланными Абакумовым. Весь вечер она ему  мешала.  Все время попадалась на
глаза. Во время  доклада Берии о ходе работ  по атомному  проекту  три  раза
перекладывал ее  с  места  на  место. Берия  даже  обратил на  это внимание,
поинтересовался: "Что  там  такое?"  Сталин отмахнулся: "Не  отвлекайся!" Но
мысль посоветоваться с Берией возникла.
     Да, возникла. Берия умел думать быстро и остро. И не боялся высказывать
свое мнение, не слишком  заботясь о том,  совпадет ли оно с мнением Сталина.
Молотов тоже  был далеко  не  дурак, но последнее время очень  уж зажимался.
Слова лишнего не  мог  себе  разрешить. Это  раздражало Сталина.  Иногда ему
нужен  был  собеседник,  несогласный  с  ним.  Спарринг-партнер.  Возражения
помогали   думать.    Особенно    умные.    Берия    всегда   был    хорошим
спарринг-партнером.  А по мере  того как  атомный проект,  пусть  даже ценой
высасывания  всех  соков  из  народного  хозяйства  страны,  продвигался   к
завершению, и вовсе становился раскован.
     И все  же он отпустил Берию, ничего ему  не  сказал. У него  есть дело,
незачем  его  отвлекать.  А со своими трудностями Сталин  привык справляться
сам.

     Вид абакумовской папки вызывал его досаду  и неудовольствие потому, что
он чувствовал: придется что-то решать. Молотов накануне  сообщил: согласован
срок  приезда  американской  делегации  в  Москву для детального  обсуждения
участия СССР в плане  Маршалла. Делегацию возглавляет министр  торговли  США
Гарриман. Осторожные дипломатические ходы, направленные на  попытку заменить
его на Бирнса,  не привели к  успеху. Американская сторона  дала понять, что
назначение Бирнса главой делегации наверняка приведет  к  срыву переговоров,
учитывая многократно декларированную приверженность Бирнса к  жесткому курсу
по  отношению   к  СССР.  Американская  сторона   заинтересована   в  успехе
переговоров.  В этом же, надо  полагать,  заинтересована  и Москва.  Поэтому
Гарриман   в   качестве   главы   делегации   является   фигурой    наиболее
предпочтительной.
     Приезд делегации намечен на 28 января 1948 года.
     Через  месяц.  Это  и  предопределяло  необходимость  решения.  Решения
вынужденного. Продиктованного  не  его волей,  а внешними  обстоятельствами.
Сталин не любил, когда его вынуждают к решению.
     Но и бесконечно пересовывать папку с  места на  место было  уже нельзя.
Что  это,  в конце концов, за  игра с  самим собой? Что  он, ребенок?  Нужно
решать - значит, нужно решать.

     Сталин удобно устроился за столом, раскурил трубку и открыл папку.

     Протоколы допросов по делу Евгении Аллилуевой  он просмотрел,  почти не
вчитываясь.  Его не интересовали  подробности. С  этим  делом было все ясно.
Посидит лет пять, перестанет болтать.
     Допросы Гринберга и Гольдштейна прочитал более внимательно. Но и  здесь
не  было ничего  принципиально важного. У него  не  возникло вопроса, правду
говорят  эти  два  старых  еврея  или  оговаривают друг друга и  Михоэлса. В
сущности, это  не имело  значения. Интересы  дела потребуют, чтобы  это было
правдой  -  будет  правдой.  Нет -  значит,  сядут  вне связи  с Михоэлсом и
деятельностью  ЕАК.  Потому  что сама  по  себе  попытка  проникнуть  в  его
окружение - это уже преступление. Чем бы она ни была вызвана.
     Понятно было, почему  Абакумов  посчитал эти документы важными и срочно
прислал для  ознакомления. В его понимании  они давали выход делу Еврейского
антифашистского  комитета,  о националистических  тенденциях  в деятельности
которого    он    сигнализировал   еще    год    назад.    Дело   еврейского
националистического  подполья  выводило  бы  на  качественно  новый  уровень
кампанию борьбы с буржуазным национализмом.
     Но это  было  слишком прямолинейное  понимание ситуации.  Арифметика. А
большая  политика - это высшая математика.  Опытный стратег вводит резервы в
самый  решающий  момент  сражения.  Так  же  поступает  и  опытный  политик.
Еврейский антифашистский комитет был мощным политическим резервом.  Он будет
введен в сражение. В нужный момент. Сейчас этот момент еще не наступил.

     Сталин встал  и прошелся по кабинету. Документы, присланные Абакумовым,
не содержали  ничего, что  вынуждало бы  его к быстрому  принятию  какого-то
решения.
     К решению вынуждал приезд делегации Гарримана.

     Как поведет себя в этой ситуации Михоэлс? Он вроде бы ясно дал понять о
своем  решении.  Правда, сделал это  в необычной форме.  И  при  этом  еще и
сволочью  его, Сталина, обозвал.  Его. Сталина. Обозвал. Сволочью. Моральная
компенсация, надо полагать. Попытка сохранить лицо. Смиряюсь, но не сдаюсь.
     Сталин был не из тех людей, которые забывают малейшее пренебрежение, не
говоря  уж  о прямом  оскорблении.  Но  он  был  и не из тех,  кто принимает
серьезные решения под влиянием эмоций.  А решение, которое сейчас предстояло
принять, было серьезным. Вовлечение  США в  крымский  проект даст не меньше,
чем три-четыре года форы. А то  и больше. А Берия обещал бомбу не позже, чем
через два года. Крымский проект и участие в плане Маршалла на приемлемых для
СССР  условиях принесут  и кредиты, в  которых отчаянно  нуждалась советская
экономика.  Можно  будет выторговать льготы и по ленд-лизу, а то  и скостить
часть этого девятимиллиардного долга.
     И надо  же  было  так  случиться,  чтобы  решение  всех этих  важнейших
вопросов упиралось в какого-то одного еврея.
     Парадоксы истории.
     Но факт оставался фактом: упиралось. И с этим приходилось считаться.

     Итак, Михоэлс.

     Сталин  не вполне  его понимал.  У него не было  ни малейших сомнений в
том, что  аргументы против создания Крымской еврейской  республики,  которые
Михоэлс высказал Молотову, для самого Михоэлса яйца выеденного не стоят. Его
волновало другое - татары.  Об этом он прямо сказал в разговоре с Лозовским,
который  был  зафиксирован оперативной  техникой, установленной  в  кабинете
начальника Совинформбюро и в его комнате отдыха.
     Но и тут  для  Сталина было далеко не все понятно. Если  допустить, что
через какое-то время крымские татары вернутся на свои исконные земли, к тому
времени  занятые евреями, то тут, конечно, Михоэлс прав: начнется резня.  Но
какие  основания  у  Михоэлса  были  думать, что  татары  хоть  когда-нибудь
вернутся в Крым? С чего он взял, что, выселив этих подлых предателей, Сталин
хоть когда-нибудь вернет их на родину?  Они сами предопределили свою судьбу.
И Михоэлс  не мог этого  не  понимать. Не верил  в долгосрочность сталинской
политики? Не верил в вечность советской власти?
     Полный  абсурд.  Это в  двадцатые  годы эмигранты сидели  на чемоданах,
дожидаясь, когда  Советы падут  и можно будет  вернуться в Москву.  Об  этом
давно  уже никто  даже  не  мечтает, а  теперь,  особенно после  победы  над
Гитлером, даже самые отъявленные антикоммунисты  вроде Черчилля озабочены не
победой над большевиками, а тем, чтобы уцелеть самим.
     Тогда в чем  дело? Человеку почти открытым  текстом  предлагают один из
высших государственных  постов  страны  - должность  Председателя Верховного
Совета Еврейской советской социалистической  республики, а  он упирается как
бык, которого тащат на бойню. Черт их, этих евреев, поймет. Все у них не как
у людей.  Что  он болтал о роли Корея? Никто не  предлагает  ему роль Корея.
Если на то пошло, ему предлагают роль Моисея.
     И все-таки упирается.
     Понял глубинные планы Сталина? Как он мог их понять?
     Ладно, все это  глубокая философия на мелком месте. Сейчас  нужно  было
решить простой и чисто практический вопрос: что скажет Михоэлс при встрече с
Гарриманом? Встречи этой, по-видимому, не избежать. Предлагать  ее, конечно,
никто  не  будет. Но  и  препятствовать  ей, если Гарриман  выразит  желание
встретиться с Михоэлсом, тоже нельзя. Это может насторожить американцев.
     Посмеет  ли Михоэлс дать знать  Гарриману  о своем  неприятии крымского
проекта? Пусть не словами  - намеком, жестом? Он не может рассчитывать,  что
его  намеки  останутся  незамеченными  -  это  сразу  станет  ясно  по  ходу
переговоров. Уж это-то он должен понимать, не дурак. Посмеет или не посмеет?
     Не должен. Ему недвусмысленно дали понять, чем он рискует. Всем.
     Нет, не должен.

     Сталин еще немного походил по  кабинету,  сосредоточенно раздумывая. По
всему выходило: не посмеет.
     Нет, не посмеет.

     Он вернулся  за  письменный  стол  и принялся  листать  рапорты  службы
наружного  наблюдения.  Абакумов был  прав:  ничего  существенного.  Бытовые
мелочи.  Репетиции.  Занятия  в студии. Прием посетителей  в  ЕАК. Пьянка  с
Москвиным и Тархановым в ресторане "Восточный"...

     "26.  10.  47  с  14.00  до  14.15  объект  наблюдения  разговаривал  с
Лозовским,   прогуливаясь  по  ул.  Малая  Бронная.   Содержание   разговора
зафиксировать не удалось..."

     Конспираторы хреновы. Тогда, видно, Лозовский  и передал  Михоэлсу, что
Молотов  ждет  ответа. После чего Михоэлс пришел  к  Хейфецу и  излил  душу.
Заодно и бутылку "КВВК" вылакал. Совместил приятное с полезным.

     "17. 12. 47. Получил в Комитете по Сталинским премиям командировку в г.
Минск для просмотра спектаклей Белорусского театра им. Я. Купалы, выдвинутых
на соискание Сталинской  премии. Срок  командировки  с 7 по 14 января  48 г.
Заехал в  ВТО, договорился,  что ВТО командирует с  ним в Минск театрального
критика  Ю. Головащенко.  Заказал билет на скорый  поезд Москва - Минск на 7
января..."

     Сталин  задумался.  Гарриман   прилетает  28   января.  Можно  продлить
командировку  Михоэлса, перенести спектакли  на  конец месяца. Удобный повод
избежать встречи Гарримана и Михоэлса.
     Еще подумал. Решил: нет, не  стоит.  Это и  может  быть  воспринято как
"благовидный предлог". И может навести Гарримана на ненужные размышления.
     Да, не стоит.
     Снова репетиции, прогоны нового спектакля "Солнце не заходит"...

     "22.  12.  47.  Отправил  с  курьером  два  пригласительных  билета  на
спектакль "Фрейлехс"..."

     Сталин перелистнул страницу. Но что-то заставило его вернуться.

     "...два пригласительных билета на спектакль "Фрейлехс" в посольство США
на имя А. Гарримана..."

     Вон оно что. Тщеславный все-таки народ эти артисты.
     Он закрыл папку. Поскребышев доложил:
     - Вознесенский.
     - Приглашай.
     Появился  председатель   Госплана,   самый   молодой   член   Политбюро
Вознесенский. Начал докладывать  о  корректировке бюджета  на первый квартал
1948  года. Сталин ходил по кабинету, внимательно слушал. Неожиданно прервал
Вознесенского:
     - Минутку!
     Подошел  к  письменному  столу,  по  внутреннему  телефону  связался  с
Молотовым:
     - Напомни  мне, Вячеслав Михайлович. Наш общий  друг говорил,  кажется,
что Гарриман был в его театре на спектакле "Фрейлехс"? Или я ошибаюсь?
     - Нет,  не  ошибаетесь, Иосиф  Виссарионович. Действительно говорил.  В
разговоре со мной. Расшифровка этого разговора у вас. Мне подойти?
     -  Нет-нет,  не  нужно.  -  Положил  трубку.  -  Продолжайте,   товарищ
Вознесенский.
     Еще несколько минут слушал, пытаясь сосредоточиться. Наконец, сказал:
     - Извините, товарищ Вознесенский. Я приму вас завтра в это же время.
     Вознесенский собрал  свои бумаги,  молча вышел.  Сталин перебрал папки,
сложенные  на  левом углу  письменного  стола. Отыскал расшифровку разговора
Молотова и Михоэлса. Нашел нужное место, внимательно перечитал:

     "М о л о т о в. ...Кстати, руководителем этого комитета предполагается,
по нашим сведениям, назначить министра торговли Гарримана, бывшего посла США
в Москве. Вы с ним, насколько я знаю, знакомы?
     М и х о э л с.  Крайне поверхностно. Меня  представили  ему на приеме в
американском  посольстве. А потом он  был  у нас на спектакле "Фрейлехс". Не
думаю, что он меня помнит.
     М о л о т о в. А я думаю, помнит. И очень хорошо..."

     "Он был у нас на спектакле "Фрейлехс".
     И  снова посылает  ему пригласительные  билеты. Не вообще  в  театр,  а
именно на спектакль  "Фрейлехс". И  делает это уже после  того, как  сообщил
Молотову, что его ответ "да".
     Что это может значить?
     Михоэлс не  мог забыть, что Гарриман уже был  на "Фрейлехс". Такие вещи
не забываются. Не каждый день  посол  США приезжает в  еврейский театр.  Мог
забыть о  просмотре "Фрейлехс" Гарриман? Тоже вряд ли. А если и подзабыл, то
фамилия  Михоэлс  сразу  заставит вспомнить. Потому что  Михоэлс - ключевая,
пусть  даже  она  не  будет  названа, фигура будущих переговоров. Что поймет
Гарриман, получив это приглашение?
     Да то и  поймет.  Все поймет. Поймет, что  это знак: "Мне необходимо  с
вами поговорить".
     Так? Конечно, так.
     О чем Михоэлс будет говорить с Гарриманом?

     Сталин сжал в руке спичечный коробок так, что он хрустнул.

     Вызвал Поскребышева:
     - Абакумова ко мне! Срочно!..

        VII

     "Совершенно секретно
     Зорин - Павлу

     3 января с. г. я получил Ваше распоряжение срочно оформить командировку
и не позже 8 января прибыть в г. Минск и оставаться  там на протяжении всего
времени, пока в Минске  будет находиться художественный руководитель  театра
ГОСЕТ,   председатель   президиума  ЕАК  С.  Михоэлс.  При  этом   я  должен
остановиться  в  той  же гостинице, в какой  остановится  Михоэлс, постоянно
находиться в его ближайшем окружении и фиксировать все, что может показаться
мне необычным. Вы также указали, что по возвращении в Москву я должен срочно
связаться с Вами, представить отчет и получить дальнейшие указания.

     В Минск я  приехал во  второй  половине  дня, получил  в горкоме партии
бронь  на  заселение  в гостиницу "Центральная",  где - как  мне сообщили  -
сегодня  утром  поселился   Михоэлс.  В  вестибюле  гостиницы   я   встретил
московского  театрального  критика  Голубова-Потапова.  Он  сказал,  что его
командировало ВТО  для сопровождения  Михоэлса,  который  будет  смотреть  в
Минске выдвинутые  на Сталинскую  премию  спектакли. Это  его сообщение меня
удивило, так как я знал, что Михоэлса в этой поездке должен был сопровождать
критик  Головащенко.  Но  Голубов  объяснил,  что  в  последний  момент  все
переиграли и пришлось ехать ему, хотя ехать  ему жутко  не хотелось - как он
выразился: совершенно не лежала душа. Я заметил, что он мог бы и отказаться,
так как в штате ВТО он  не  состоит, на  что Голубов  только махнул  рукой и
сказал: "Пришлось согласиться. Так надо".

     Подключение  Голубова  к  Михоэлсу  в   этой  поездке   меня   удивило.
Голубов-Потапов является одаренным  литературным и  театральным критиком, он
автор  первой книги  о балерине Улановой,  регулярно выступает на  страницах
театральных журналов и как газетный рецензент на  премьерные спектакли.  Его
отношения с Михоэлсом нельзя назвать особенно  дружественными, так как еще в
1937  году  Голубов  опубликовал  в  газете  "Советское  искусство"  большую
разгромную статью "Прошлое и настоящее ГОСЕТ", где во многом справедливо, на
мой  взгляд, критиковал репертуарную  и  художественную  политику  Михоэлса.
После выхода этой статьи Михоэлс долго еще вспоминал о  ней, особенно фразу:
"Помните замысловатую роспись в фойе еврейского театра? Его вычурные панно?"
Эта  роспись была сделана художником Шагалом, Михоэлс очень ее любил и долго
был  обозлен на Голубова-Потапова,  потому что  после его статьи  роспись из
фойе театра  приказали убрать. Впоследствии Голубов  воздерживался от резких
критических выступлений в адрес Михоэлса, их отношения выровнялись, но и при
этом  его участие в поездке Михоэлса мне показалось  странным. Единственное,
чем я  мог объяснить  это:  Голубов  был  родом из  Минска,  закончил  здесь
Институт инженеров железнодорожного транспорта и, возможно, решил, пользуясь
случаем, повидать оставшихся в Минске родственников,  а также многочисленных
друзей и знакомых.

     Наш разговор в вестибюле гостиницы  был прерван появлением  Михоэлса  в
окружении большой группы режиссеров,  артистов и  актрис Белорусского театра
им. Янки Купалы. Они направлялись в театр на просмотр спектакля, выдвинутого
на  Сталинскую  премию.  Увидев  меня,  Михоэлс удивился  и  спросил,  как я
оказался  в  Минске.  Я  объяснил,  что  приехал в  связи  с запланированным
изданием книги моих стихов в переводе белорусских поэтов. Михоэлс представил
меня окружавшим его артистам  и театральным деятелям, назвав  стальным пером
еврейской пролетарской поэзии, и пригласил вместе с ними пойти на спектакль.
Но я отказался, сославшись на то, что устал с дороги и еще даже не устроился
в гостинице.
     Обсуждение спектакля,  как назавтра рассказал мне Голубов,  переросло в
застолье и закончилось глубокой ночью.

     Через  день я побывал вместе с  Михоэлсом и его  обычным  окружением из
артистов, критиков, режиссеров и  журналистов на просмотре второго спектакля
в театре  имени Я. Купалы - по пьесе "Леса  шумят", посвященной партизанской
борьбе в годы  Великой Отечественной войны. Спектакль  показался мне слабым,
не  имеющим  права  претендовать на  Сталинскую  премию. При  обсуждении  на
расширенном  художественном  совете, которое  состоялось  после  спектакля в
зрительном  зале,   который  почти  полностью  был  заполнен  театральной  и
художественной   общественностью  Минска,  Михоэлс   произвел   подробнейший
критический  анализ спектакля. Его выступление  длилось  около трех  часов -
примерно  столько  же,  сколько сам  спектакль. После чего  обсуждение  было
перенесено   в  большой   репетиционный  зал,  где  были  накрыты  столы,  и
продолжалось  до  половины  четвертого  ночи. При этом к Михоэлсу  подходили
актеры  и  актрисы с вопросами о своих  ролях, и  с каждым он вел подробный,
обстоятельный разговор.
     В последующие  дни Михоэлс посещал спектакли других минских театров,  в
том числе и  молодого белорусского еврейского  театра, при  этом  обсуждения
спектаклей  и беседы с режиссерами  и актерами  длились  до  глубокой ночи и
всегда сопровождались застольями.
     О приезде Михоэлса в Минск сразу стало  широко  известно, встретиться и
побеседовать  с  ним стремились,  кроме  артистов  и  режиссеров,  известные
белорусские писатели, художники и  другие деятели культуры, в номере "люкс",
который  занимал  Михоэлс,  всегда  было  очень  много народа.  Несмотря  на
существовавший в таких гостиницах строгий пропускной режим, администрация не
препятствовала   посетителям   Михоэлса,   так   как   получила,   вероятно,
соответствующие указания.

     Отъезд Михоэлса из Минска был намечен на вторник 13 января. Накануне, в
понедельник,  в  городских  театрах  не  было  спектаклей, и  Михоэлс  решил
провести  этот  день в гостинице. Около 16 часов я  зашел  к нему в номер. В
просторной гостиной его "люкса" за  большим обеденным  столом, сервированным
кофе,  спиртными напитками и  легкой закуской, было  человек десять  ведущих
белорусских артистов, деятелей ВТО и режиссеров, преимущественно евреев. Шел
оживленный  и довольно беспорядочный  разговор на самые разные театральные и
литературные темы. В ходе разговора неожиданно возник вопрос, который широко
обсуждался среди  еврейской  общественности как Москвы, так  и  Минска  -  о
еврейской республике  в Крыму.  Зная, что я являюсь ответственным секретарем
ЕАК, меня спросили, соответствуют ли действительности  эти слухи. Я ответил,
что с этим вопросом лучше обратиться к председателю президиума ЕАК Михоэлсу.
Михоэлс твердо сказал: "Все это ерунда. Забудьте  о еврейском Крыме. Никогда
этого  не будет.  И слава Богу".  Он  повторил:  "И  слава Богу!" и  перевел
разговор на другую тему.

     Около 18 часов в номере раздался телефонный  звонок. Кто-то  из  гостей
поднял трубку  и сказал, что просят  Голубова. Голубов,  сидевший на  другом
конце стола,  почему-то засуетился, мне даже  показалось,  что  побледнел, и
подошел к телефону. Выслушав то, что ему говорили, он прикрыл ладонью трубку
и обратился к  Михоэлсу. Сказал, что  звонит его друг,  бывший  однокурсник,
еврей. У его сына  сегодня свадьба. Он узнал, что Михоэлс в Минске, и просит
умолить Соломона Михайловича приехать  к ним хотя бы на полчаса, молодым это
будет память на всю жизнь, машину он подошлет к гостинице. Голубов повторил:
он умоляет сделать им  этот подарок. Он замолчал,  ожидая  ответа  Михоэлса.
Михоэлс  почему-то спросил: "Значит, пора?"  Потом  сказал:  "Ну,  пора  так
пора". И попросил Голубова передать его другу, что он приедет. Мы спустились
проводить  Михоэлса  и  Голубова  до выхода из  гостиницы. С порога  Михоэлс
обернулся  и произнес  с  каким-то странным выражением:  "Что ж,  посмотрим,
какие нынче еврейские свадьбы!"

     Этой ночью ни Михоэлс, ни Голубов  в гостиницу не  вернулись. Утром мне
сообщили,  что  они  погибли  неподалеку  от гостиницы  на повороте  с улицы
Белорусской на улицу Ульяновскую под колесами какой-то автомашины.

     В случае, если мой отчет покажется неполным, прошу разъяснить,  в какой
части он должен быть расширен. Также прошу Ваших дальнейших указаний.

     ЗОРИН".


        VIII

     14 января 1948 г. "Правда":

     "Дирекция, парторганизация, местком и коллектив работников  Московского
государственного Еврейского театра с глубокой скорбью извещают о внезапной и
безвременной кончине своего художественного руководителя и друга - народного
артиста СССР, лауреата Сталинской премии, профессора
     СОЛОМОНА МИХАЙЛОВИЧА МИХОЭЛСА
     и выражают глубокие соболезнования семье покойного. О дне похорон будет
сообщено особо".

     5 февраля 1948 г. "Эйникайт".
     Из некролога И. Фефера:

     "...Я и  видел Михоэлса за  несколько часов  до несчастного случая, это
было в понедельник 12 января, около  четырех часов дня. Он был полон жизни и
беспокойства. Мы сидели за обеденным столом, и кто мог себе представить, что
это  его последний обед,  последний  разговор Михоэлса  о  театре,  о  нашей
работе,  о  наших  задачах.  Когда я  узнал,  что  Михоэлс всю  прошлую ночь
просидел с артистами белорусского еврейского театра за творческой беседой, я
выставил  ему претензию,  что он не  щадит себя,  что он  не должен  тратить
столько  сил. Но Михоэлс посмотрел на меня с улыбкой и  сказал: "Нужно было.
Это театр с талантливыми актерами, и была необходимость потолковать с ними".
И я сразу увидел перед собой сына народа, нового человека - Михоэлса.  Около
шести  вечера мы простились, договорившись о том, что встретимся еще раз для
продолжения   разговора.   Больше   мы  не   встретились,  разговор  остался
неоконченным.  Через  пару  часов  под  тяжелыми  колесами  грузовой  машины
перестало  биться неспокойное сердце великого художника,  великого патриота,
славного сына еврейского народа..."

     "Публикации не подлежит.

     УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

     О   награждении   орденами    генералов    и   офицеров    Министерства
государственной безопасности СССР.

     За успешное выполнение специального задания Правительства наградить:
     ОРДЕНОМ КРАСНОГО ЗНАМЕНИ:
     Генерал-лейтенанта ЦАНАВА Лаврентия Фомича

     ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕНОЙ ВОЙНЫ I СТЕПЕНИ:
     1. Старшего лейтенанта КРУГЛОВА Бориса Алексеевича
     2. Полковника ЛЕБЕДЕВА Василия Евгеньевича
     3. Полковника ШУБНЯКОВА Федора Григорьевича

     Председатель Президиума Верховного Совета СССР
     Н. ШВЕРНИК
     Секретарь Президиума Верховного Совета СССР
     А. ГОРКИН".</b>

     <b>9. ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

        I

     "Сугубо конфиденциально
     Весьма спешно

     Государственному секретарю США
     м-ру Д. Маршаллу


     Сэр!

     Я  только что  получил  сообщение  из  Москвы о гибели в  автомобильной
катастрофе  председателя   Еврейского   антифашистского   комитета  СССР  С.
Михоэлса.  У  меня  есть  основания  предполагать,  что  этот  сам  по  себе
прискорбный  случай имеет  серьезную  политическую  подоплеку, которая может
внести существенные коррективы в  нашу  восточную политику. Не  имея никаких
документальных  подтверждений  своим  опасениям,  тем  не  менее  прошу  Вас
незамедлительно сделать следующее:
     1.  Сославшись  на   технические  или   иные  организационные  причины,
отсрочить приезд в Москву нашей делегации  для переговоров об участии СССР в
плане Маршалла.
     2. Попросить Президента дать указания Д. Гуверу о проведении силами ФБР
срочного расследования по моему плану.
     О  результатах  расследования  и сделанных на основании его выводах  Вы
будете незамедлительно уведомлены.

     А. Гарриман".


     "Сугубо конфиденциально
     А. Гарриману

     Действуйте, Аверелл.  Д. Гувер предупрежден. Президент дает Вам зеленый
свет.
     С нетерпением ждем Вашего отчета.
     Д. Маршалл".


     "Сугубо конфиденциально

     Президенту США м-ру Г. Трумэну
     Государственному секретарю США
     м-ру Д. Маршаллу

     Представляю   отчет   о  мероприятиях,  проведенных   ФБР  совместно  с
посольством  США в Москве  по плану, детально разработанному мной при весьма
активном и деятельном участии м-ра Д. Гувера, который очень серьезно отнесся
к высказанным мною предположениям.

     Как  вам  известно, приезд  в Москву  возглавляемой мной делегации  для
переговоров о  плане Маршалла был намечен по согласованию  с МИД СССР  на 28
января с. г.
     Автомобильная  катастрофа,  в  которой,  как  сообщалось  в  информации
московского  радио,  а  затем  и в  телеграммах  московских  корреспондентов
западных  информационных агентств, погиб председатель ЕАК  СССР  С. Михоэлс,
произошла в г. Минске в ночь с 12 на 13 января.
     Учитывая, что в  предстоящих переговорах предполагалось уделить большое
внимание плану  создания еврейской республики в Крыму и  Михоэлсу отводилась
роль президента  будущей республики, о  чем еще в 1944 году были  уведомлены
Молотов и Сталин, гибель С. Михоэлса накануне первого, самого важного раунда
этих переговоров не могла не навести меня на определенные размышления.

     Еще в начале 1946 года, незадолго до моего отъезда из Москвы, я посетил
спектакль  еврейского театра  ГОСЕТ "Фрейлехс", поставленный  художественным
руководителем этого  театра С. Михоэлсом. Зайдя после спектакля в кабинет С.
Михоэлса, чтобы поблагодарить его за доставленное удовольствие, я обмолвился
о том,  что в будущем он, вероятно, будет  сожалеть о  временах,  когда имел
возможность   ставить  такие   прелестные  спектакли,  так  как  обязанности
президента будущей Крымской еврейской  республики, в роли которого я надеюсь
его увидеть, вряд  ли оставят ему время для занятий искусством. Все это было
высказано  мной в тоне не вполне серьезном и имело целью проинформировать С.
Михоэлса  о наших  намерениях.  Он не принял моего  тона  и  вполне серьезно
ответил, что  у него  есть большие  сомнения  в целесообразности  реализации
этого плана и он был бы только рад, если об этом проекте вообще забудут.
     Поскольку  обстановка  не  располагала  к  серьезным  обсуждениям   (мы
разговаривали через переводчика посольства США в присутствии других артистов
театра) и поскольку сам крымский  проект был еще весьма неконкретизирован, я
не стал расспрашивать С.  Михоэлса о мотивах, которыми  он руководствовался.
Но сразу же вспомнил об этом разговоре, получив от пресс-атташе  по культуре
нашего посольства  в Москве  извещение  о том,  что  22  декабря  С. Михоэлс
прислал на мое имя два пригласительных билета на спектакль "Фрейлехс".
     Это  могло быть расценено совершенно однозначно. А  именно:  С. Михоэлс
давал таким образом знать, что он  хочет встретиться со мной в неофициальной
обстановке  и  проинформировать меня  о  своем  отношении  к планам создания
еврейской республики в Крыму. Не  могло вызвать сомнений и то, что отношение
это отрицательное, так  как в  противном случае свои взгляды на проблему  он
мог бы  изложить и  при  официальной  встрече,  которую я  намерен был с ним
провести в рамках предстоявших переговоров.

     Д. Гувер согласился со  мной. Мы пришли к выводу, что мои предположения
могут быть подтверждены  или опровергнуты лишь после выяснения обстоятельств
гибели С. Михоэлса.

     Анализ официальных  газетных  сообщений  и  циркулировавших  по  Москве
слухов нарисовал следующую картину.
     Гроб  с  телом  Михоэлса  и  гроб   с  телом  погибшего  вместе  с  ним
театрального  критика  Голубова-Потапова был  доставлен в Москву  из  Минска
утренним поездом 15 января и тут же  отвезен в институт академика Збарского,
главного хранителя Мавзолея Ленина. Очевидно, после проведения косметической
обработки  гроб с  телом  Михоэлса был  привезен  к театру  ГОСЕТ  на  Малой
Бронной,  где 16  января  и состоялась гражданская  панихида  в  присутствии
десятков тысяч москвичей,  как евреев, так и неевреев. Панихиду вел народный
артист  СССР И. Берсенев.  Выступали  самые  известные деятели  литературы и
искусства  Фадеев,  Москвин,  Качалов  и  другие.  Пел  знаменитый тенор  И.
Козловский,  играл  всемирно известный пианист Э.  Гилельс.  В тот  же  день
состоялось кремирование в  Донском монастыре, там же была захоронена  урна с
прахом  С. Михоэлса.  Заслуживает внимания  тот факт, что  на  похоронах  не
присутствовал  ни один  из  сколько-нибудь заметных руководителей советского
государства.

     Благодаря тому, что согласие Президента на проведение предложенной мной
разработки было  получено в высшей  степени  оперативно и  мы с  Д.  Гувером
смогли быстро договориться  о  необходимых мероприятиях, мы успели  передать
соответствующие  указания  нашему послу в  Москве, и уже  вечером 14 января,
накануне прибытия траурного поезда  из Минска в Москву, на квартиру Михоэлса
на  Тверском  бульваре  была  послана  должным  образом проинструктированная
сотрудница пресс-атташе по культуре,  русская по происхождению и хорошо, без
акцента, говорящая по-русски. Предлогом для ее визита к  вдове Михоэлса были
присланные им  приглашения  на спектакль  "Фрейлехс",  а формальной  целью -
выразить соболезнование. На самом же деле ее задачей было узнать подробности
гибели С. Михоэлса.

     Предусмотренные маскировочные меры оказались излишними. В тот вечер и в
течение  всей ночи на квартиру  Михоэлса приходили  десятки  людей,  друзей,
знакомых и незнакомых,  чтобы выразить Анастасии Павловне Михоэлс-Потоцкой и
дочерям Наталье и Нине свое сочувствие и оказать, если понадобится, помощь.
     А.  П.  Михоэлс-Потоцкая  была  потрясена  известием о гибели мужа, она
рассказывала  всем,  кто  приходил, все,  что  знала.  Таким образом,  нашей
сотруднице  не пришлось задавать никаких дополнительных вопросов.  Анастасия
Павловна  не знала никаких  подробностей,  кроме того,  что было передано по
радио. А  именно:  что  С.  Михоэлс  и  его  спутник  погибли  в  результате
случайного наезда на них грузовика на одной из улиц Минска. Грузовик с места
происшествия  скрылся,  ведется   расследование.  Наша  сотрудница  обратила
внимание на одну очень существенную  деталь. Узнав о смерти  мужа, Анастасия
Павловна попыталась  немедленно вылететь в Минск,  в чем ей  было решительно
отказано.  Во время  пребывания в  доме Михоэлса она сделала еще одно важное
наблюдение.  Она  заметила,  что ближе  к полуночи пришла  какая-то  молодая
высокая девушка и о чем-то довольно долго разговаривала в коридоре с дочерью
Михоэлса   Натальей.  Когда  девушка   ушла,  Наталья   сообщила  матери   о
состоявшемся разговоре, на что та  довольно громко  сказала:  "С чего это он
вдруг начал о нас заботиться?"
     Из  осторожных расспросов удалось выяснить,  что эта  девушка по  имени
Юлия была племянницей  члена Политбюро  Кагановича и пришла, чтобы  выразить
соболезнование  и  предупредить,  чтобы  Анастасия  Павловна  не   проявляла
излишнего  любопытства  к  обстоятельствам гибели  мужа. По ее  реакции наша
сотрудница поняла, что семья Кагановича никогда  не относилась к близким  им
людям и его внимание и предупреждение показались ей странными и неуместными.
     Пробыв в  квартире  Михоэлса  достаточно  долгое время, наша сотрудница
ушла, так и не назвавшись и оставшись неузнанной.

     Для   выполнения  второй  части  плана  по   указанию  Д.   Гувера  был
активизирован  один  из глубоко  законспирированных  агентов  ФБР,  служащий
Министерства народного образования СССР. Ему было приказано выехать в Минск,
собрать всю  возможную информацию и,  в  частности,  попытаться  выяснить, с
какой  целью  в  Минск  одновременно  с   Михоэлсом  приезжал  ответственный
секретарь ЕАК поэт И. Фе-фер. О том, что  Фефер находился в Минске в  это же
время,  свидетельствовал   текст  опубликованного  им  в  газете  "Эйникайт"
некролога.
     Наш агент  успешно справился  с заданием. Его осторожные расспросы ни у
кого не вызвали никаких подозрений, так как в те дни в кругах  интеллигенции
Минска тема гибели Михоэлса  обсуждалась чрезвычайно  активно. Осмотр  места
происшествия  вызвал  у  нашего агента серьезные  сомнения  в  достоверности
официальной версии гибели С. Михоэлса  и его спутника. Улица Белорусская, на
выезде  из которой, как  было  объявлено, произошла автомобильная катастрофа
или наезд грузовика на пострадавших, представляет  собой узкий глухой тупик,
окруженный разрушенными во время бомбежек домами.  Узость  проезжей части  и
засоренность ее не убранными  еще со времен войны обломками зданий исключают
всякую возможность столкновения в этом месте автомобилей, в  результате чего
могли бы погибнуть Михоэлс и Голубов-Потапов. Погибшие не могли быть сбиты и
грузовиком,  въезжающим в Белорусскую улицу или  выезжающим  из нее, так как
невозможно представить,  для чего грузовику  нужно  было бы въезжать  в этот
глухой тупик.
     Агент  отмечает,  что к такому же  выводу пришли многие  жители Минска,
побывавшие на месте происшествия и приносившие на это место цветы. Поэтому в
городе  идут  разговоры  о  том,  что  Михоэлс  был  убит  бандеровцами  или
каким-либо фанатичным антисемитом, узнавшим о его пребывании в Минске.
     Но эта версия также не выдерживает критики, так как во время пребывания
в городе Михоэлса всегда сопровождало большое количество людей, передвигался
он на  автомашине, и его  машину  всегда  сопровождал  другой  автомобиль  с
сотрудниками госбезопасности, что  без труда было зафиксировано минчанами. В
этих  условиях  трудно  было допустить, что  Михоэлс  и  его  спутник  могли
случайно оказаться без охраны в ночное время в разрушенной части города.

     Нашему  агенту  удалось найти людей, которые  слышали,  что поэт  Фефер
объяснил  Михоэлсу  причину  своего  приезда в Минск  необходимостью  решить
технические вопросы в связи с  выходом в свет книги его стихов в белорусском
Гослитиздате. Под видом проверки выполнения плана выпуска учебной литературы
наш  агент навел  в  Гослитиздате соответствующие  справки  и  выяснил,  что
никакой книги И. Фефера в производстве нет,  нет ее и в планах редподготовки
и вообще  о ней никто ничего  не слышал. В  других минских  издательствах  о
книге Фефера также никто ничего не знает.
     Таким образом, объяснение Фефером  цели своего приезда в Минск является
маскировкой  истинных его целей, очевидно  связанных с пребыванием  в Минске
Михоэлса и, вполне возможно, с его гибелью.

     Поставленный  перед  нашим  агентом  вопрос  о  Фефере  был  обусловлен
следующим   обстоятельством.  5  февраля  с.  г.  в  газете  "Эйникайт"  был
опубликован весьма пространный, на всю газетную полосу,  некролог Фефера под
названием "Михоэлс". Текст  некролога свидетельствовал о тесной творческой и
человеческой