тор "Парнаса"! "Без вести пропавший" -- его работа. Старик благожелательно покивал: -- Интересный роман. С большим удовольствием прочитал. Очень, очень неплохо. -- Ну, убедился, что Незванский жив-здоров? -- спросил Смоляницкий, как если бы в гостиной, кроме них, никого не было. -- Убедился. -- То-то же. -- На что ты намекаешь? -- Ладно, не делай невинную физиономию. Я знаю, от кого пошел слух о его смерти. -- Понятия не имею, о чем ты говоришь, -- пожал плечами Леонтьев. -- Михаил Семенович, народ волнуется: фуршет будет? -- А как же? Обязательно будет. Не так часто Незванский дает пресс-конференции. -- Можно даже сказать, что совсем не часто, -- уточнил Леонтьев. -- Пойду успокою публику. Двери Овального зала наконец раскрылись, журналисты расселись вдоль стен. Соавторы пристроились скромно, у выхода, чтобы не путаться с журналистами. Набралось человек двадцать, телевизионщиков не было. Леонтьев удивился, он ожидал, что явление знаменитого автора детективов вызовет больший ажиотаж. Из гостиной появились Смоляницкий и Незванский, заняли места за столом, на котором уже стояло несколько диктофонов. -- Дамы и господа, спасибо, что пришли. Для меня удовольствие и большая честь представить вам моего друга, одного из самых популярных российских писателей. Как видите, слухи о его смерти оказались несколько преувеличенными. Прошу любить и жаловать -- Евсей Незванский! После такого вступления можно было ожидать аплодисментов. Их не последовало. Журналисты рассматривали знаменитого писателя с любопытством, как диковинку. Смоляницкий продолжал: -- Евсей Фридрихович очень редко встречается с прессой. У него нет для этого времени. Мне стоило немалого труда уговорить его дать эту пресс-конференцию. И вот он в вашем распоряжении, задавайте вопросы. -- Еженедельник "Жизнь", -- представилась одна из критикесс. -- Господин Незванский, откуда пошел слух о вашей таинственной смерти? Незванский высокомерно и как бы брезгливо пожал плечами, зачем-то заглянул в лежавшие перед ним листки. -- Как уже сказал Михаил Семенович, слухи о моей смерти оказались несколько преувеличенными. Понятия не имею. Произошло недоразумение. Какой-то неизвестный мне господин опознал меня в трупе бедолаги, ставшего жертвой неизвестных преступников. Не знаю, почему он это сделал. Газеты раздули сенсацию, но у меня к ним претензий нет. Сенсация -- хлеб журналистов. -- Есть подозрение, что эта сенсация была специально запущена, чтобы подогреть читательский интерес к вашим сочинениям. Как вы это прокомментируете? -- Никак, -- вмешался Смоляницкий. -- Интерес к романам Незванского не ослабевает, а постоянно растет. Об этом свидетельствуют тиражи. Нет никакой необходимости подогревать его дутыми сенсациями. -- "Совершенно секретно", -- назвал свое издание другой журналист. -- Господин Незванский, наша газета подробно освещала вашу тяжбу с Эдвардом Туполем об авторстве бестселлера "Старая площадь". Туполь утверждает, что вы отозвали свой иск о защите чести и деловой репутации, потому что испугались экспертизы Института мировой литературы и Отдела экспериментальной лексикографии Института русского языка. Так ли это? На лице Незванского отразилась некоторая растерянность. Он посмотрел на Смоляницкого, как бы ожидая помощи. Помощь последовала незамедлительно. -- Полная ерунда. Иск Туполю мы вчинили по собственной инициативе, пользуясь доверенностью Незванского. Когда он узнал о судебной тяжбе, то потребовал ее прекратить. Только поэтому мы отозвали иск. Ему была крайне неприятна шумиха вокруг его имени. Он слишком погружен в свое творчество, чтобы отвлекаться по пустякам. -- Господин Смоляницкий, кто дает пресс-конференцию -- вы или господин Незванский? Мы пришли послушать его, а не вас. -- Я благодарен Михаилу Семеновичу за ответ, -- важно проговорил Незванский. -- Считайте, что ответил я. -- И хватит заниматься старыми сплетнями, -- не без раздражения подхватил Смоляницкий. -- В кои-то веки с вами согласился встретиться крупнейший писатель современной России. Неужели вас ничего не интересует, кроме сплетен? -- "Московский комсомолец", -- представилась вторая критикесса. -- Господин Незванский, вы много лет живете в Германии, а пишете о России. Где вы находите сюжеты для своих романов? Судя по реакции Незванского, к ответу на этот вопрос он был готов. -- Да, я живу в Германии, но связи с Россией никогда не терял. Меня живо интересует все, что происходит на моей родине. Российская действительность дает богатейший материал для остросюжетных романов. Я ничего не придумываю, всего лишь домысливаю то, о чем пишут газеты. В моих романах всегда есть документальная основа. Я думаю, именно это привлекает читателей. -- Над чем вы сейчас работаете? -- Спасибо за вопрос, с удовольствием на него отвечу. Недавно я закончил новый роман. В основу сюжета легла история, которую мне рассказал мой друг, генерал-лейтенант Ермаков. В свое время он командовал Сороковой армией, воевавшей в Афганистане. Как тогда говорили, "выполнявшей интернациональный долг". История такая. В обстановке полной секретности готовилась крупная войсковая операция -- высадка десанта в тыл моджахедов. Охрана советского аэродрома под Кандагаром получила приказ стрелять на поражение по любой подозрительной цели. Ночью разразился сильный снежный буран. Одному солдату показалось, что кто-то подбирается к самолетной стоянке. Он дал очередь из автомата Калашникова. Пуля срикошетила от аэродромного бетона и попала в бомбу на этой, как ее... -- На самолетной подвеске, -- подсказал Смоляницкий. -- Да, на самолетной подвеске. Прямо во взрыватель. Раздался мощный взрыв. Несколько самолетов было уничтожено. Трагическая случайность, на войне они не редкость. О ЧП сразу стало известно командованию. У начальника разведуправления родилась идея: использовать эту случайность на пользу дела, представить взрыв как диверсию тайных сторонников моджахедов. Инсценировали погоню, разослали по радио приказы шифром, который был известен афганцам. Так в контрразведку Ахмед-хана был внедрен наш разведчик. Поразительная история, согласны? Незванский оглядел аудиторию, потом заглянул в лежащие перед ним листки и продолжал: -- Генерал-лейтенант Ермаков ничего не знал о его дальнейшей судьбе. Знал только, что он погиб. Тут уже включилась моя фантазия. А если не погиб, если каким-то чудом выжил? И через десять лет вернулся в Россию -- всеми забытый, никому не нужный, пропавший без вести? Я так и назвал роман: "Без вести пропавший". Он попадает в реабилитационный центр для бывших "афганцев". Здесь его находит банкир, из новых русских. Ему понабился киллер, чтобы устранить конкурента. Он останавливает выбор на нашем герое. Но он даже не подозревает, с кем связался!.. Впрочем, не буду пересказывать сюжет. Роман скоро выйдет, вы сами сможете прочитать. Может быть, это лучшее из всего, что я написал. -- Сука, -- сквозь зубы проговорил Леонтьев, оборачиваясь к Акимову, который со странным выражением лица смотрел на Незванского. -- Что с тобой? -- Давайте выйдем. -- Неудобно. -- Выйдем, -- повторил Паша. -- Очень важно. Они незаметно вышли из Овального зала. Акимов спустился в туалет, заглянул в кабины. Убедившись, что никого нет, нервно закурил и только после этого сказал: -- Это не он. -- Кто не он? -- не понял Леонтьев. -- Это не Незванский. -- Паша, не сходи с ума. То ты в трупе опознаешь Незванского, то о живом Незванском говоришь, что это не он. Тебе вредно писать детективы, везде чудятся химеры и заговоры. -- Я вам говорю, это не он! -- А кто? -- Актер. Заслуженный артист России. Работал в Магаданской драме. Когда уходил на пенсию, я делал о нем передачу на радио. Григорий Алексеевич Кричевский -- вот как его зовут. Играл Брежнева в "Целине", купцов у Островского. -- Ты ничего не путаешь? -- Валерий Николаевич, не смотрите на меня, как на придурка. Я сам сначала подумал, что у меня крыша поехала. -- Как он из Магадана попал в Москву? -- Не из Магадана, из-под Твери. Уехал на материк, когда ушел на пенсию. Под Тверью у магаданцев кооператив, там наших много. Помните, я ездил к Большому театру? Там раз в год собираются бывшие магаданцы. Кричевский тоже был. Он спрашивал, как издать книгу. Написал воспоминания -- "Записки провинциального актера". Я посоветовал ему обратиться в "Парнас". Отвечая на вопросы журналистов, он все время заглядывал в листки. Не поняли почему? Шпаргалка -- вот почему! Примерные вопросы и ответы! Леонтьев напряженно похмурился и неожиданно захохотал. -- Если это так... Вот это хохма так хохмаПойдем дослушаем. Они вернулись в Овальный зал, когда в разговор вступил парень в спецназовской "разгрузке", корреспондент "Российского курьера": -- Господин Незванский, в вашем романе "Выбор оружия" удивительно сильный образ космонавта. Вы по профессии юрист, работали в прокуратуре Москвы, в коллегии адвокатов. Откуда вы так хорошо знаете быт отряда космонавтов? -- Да, я юрист, но это не мешает мне интересоваться другими сферами жизни. Перед тем как сесть за этот роман, я полтора месяца жил в Звездном городке, наблюдал космонавтов в их повседневной жизни, у меня среди космонавтов много друзей. Отсюда и сильный образ. -- Прошу извинить, я перепутал. Никакого космонавта в романе "Выбор оружия" нет. Значит ли это, что вы не успеваете читать то, что выходит под вашим именем? -- Космонавт есть в другом романе, -- поспешил на выручку Смоляницкий. -- Ни в одном из романов нашего уважаемого автора космонавтов нет. Значит ли это, господин Смоляницкий, что вы не читаете то, что издаете? -- "Парнас" выпускает десятки книг в год, у меня нет возможности все читать. У нас работают очень опытные редакторы, я доверяю их вкусу. -- Смоляницкий озабоченно посмотрел на часы. -- На этом, дамы и господа, разрешите закончить встречу. Наш гость устал, в его возрасте это не удивительно. Поблагодарим его и пожелаем крепкого здоровья и творческих успехов. А теперь позвольте предложить вашему вниманию скромный фуршет. Журналисты охотно переместились в соседний зал с десятком высоких столиков с круглыми мраморными столешницами, столпились перед баром с водкой и виски, уже разлитыми в стопки и хрустальные стаканы с толстым дном, отчего виски казалось больше, чем на самом деле. Не обращая внимания на неодобрительные взгляды официанта, сливали виски в один стакан из двух, а то и из трех, запасались закуской, разложенной на блюдах. Скромный фуршет был не таким уж и скромным: семга, тарталетки с красной игрой, несколько видов ветчины и колбас. Леонтьев отвлек от бара главного редактора "Российского курьера" и вывел его в опустевший Овальный зал. Кивнул Акимову: -- Повтори то, что рассказал мне. Реакция журналиста на рассказ Акимова была поначалу такой же, как у Леонтьева: -- Паша, вы очень большой шутник. Но у каждой шутки есть разумные пределы. -- Какие шутки?! Я совсем не шучу!.. Главный редактор "Курьера" быстро соображал. Он скрылся в банкетном зале и через минуту вернулся с корреспондентом в спецназовской "разгрузке". В одной руке у него был стакан с виски, в другой бутерброд с семгой. -- Владимир Георгиевич, я свое отработал, -- протестовал он. -- Материал будет с шапкой: "Успевает ли Незванский читать то, что он пишет?" Не слабо? -- Не слабо. Только есть подозрение, что нам подсунули не Незванского. У корреспондента даже рот открылся от удивления: -- А кого? -- Вот это ты мне и скажешь. Бери мою машину и езжай за Смоляницким. На какой он тачке? -- На черной "БМВ"-семерке, -- подсказал Леонтьев. -- Он скорее всего завезет гостя в гостиницу. Узнай в ресепшен, кто он и откуда. И сразу звони мне. Действуй. Молодой журналист залпом выпил виски, сунул стакан главному редактору и скрылся, на ходу дожевывая бутерброд. -- Если то, что вы рассказали, подтвердится... -- Володя засмеялся. -- Это будет нечто! Пойдемте выпьем. За это стоит выпить!.. Фуршет быстро набирал обороты. В банкетном зале было шумно, как в пивной, пили, ели, курили, разговаривали о своем. Пресс-конференции будто и не было. Через час, когда банкетный зал начал понемногу пустеть, в кармане Володи запиликал мобильник. Он поспешно включил связь: -- Слушаю! -- Звоню с Ленинградского вокзала, -- раздался в трубке голос корреспондента. -- Клиент сел в скорый "Москва -- Питер". Билет у него до Твери. Смоляницкий проводил его до вагона. Я пристроился сзади, как будто тоже еду. Проводница проверила его паспорт. Фамилия его -- Кричевский. Как поняли? -- Значит, все правильно, Кричевский. Понял тебя. Завтра в редакции обсудим, как подать материал. -- Главный редактор "Курьера" спрятал мобильник и обернулся к Леонтьеву и Акимову: -- Все. Этому пузырю конец!.. "Российский курьер" выходил по средам. Леонтьев с нетерпением выглядывал в окно, ожидая Акимова, который должен был купить еженедельник в киоске на станции. Вид у Паши, когда он наконец появился и поднялся в кабинет, был крайне озадаченный. Протянул Леонтьеву номер "Курьера", раскрытый на развороте с новостями культуры: -- Читайте. Заметка была набрана мелким шрифтом и помещалась в конце полосы. Она называлась "Возвращение Незванского": "Слухи о таинственной смерти знаменитого автора детективных романов, к счастью, не подтвердились. 25 августа в Овальном зале Государственной библиотеки иностранной литературы Евсей Незванский, специально прилетевший из Германии, дал пресс-конференцию для московских журналистов, рассказал о своем новом романе, поделился творческими планами. Вел пресс-конференцию генеральный директор издательства "Парнас" писатель Михаил Смоляницкий". -- Вы говорили, что ваш знакомец крутой журналюга, -- проговорил Акимов. -- Это называется крутой? Леонтьев перечитал заметку и взялся за телефон. -- Это писатель Леонтьев. Я хотел бы поговорить с Георгием Владимировичем. -- Минутку. Соединяю. -- Слушаю, Валерий Николаевич, -- раздался в спикерфоне голос главного редактора "Курьера". -- Догадываюсь, почему вы звоните. Прочитали свежий номер? -- Прочитал. И Паша Акимов прочитал. Он спросил: "И это независимое издание? Это крутой журналюга, который никогда ничего не боялся?". Не знаю, что ему ответить. Не поможешь? -- Кого другого я бы послал на ...! Но вам отвечу. Мы стараемся быть независимыми. Получается не всегда. Мы зависим от рынка, это данность, никуда от нее не уйти. Один наш крупный рекламодатель, производитель горнорудного оборудования, позвонил мне и попросил оставить Незванского в покое. Сказал даже резче: прекратите травить Незванского. Дал понять, что иначе никакой рекламы от него мы больше не получим. -- Он такой ревностный почитатель Незванского? -- удивился Леонтьев. -- Не думаю, что он читает что-нибудь, кроме "Экономиста" и биржевых сводок. Его заинтересованность мне не совсем понятна. Но я не могу игнорировать его просьбу. Мы и так еле сводим концы с концами. Я согласен с вашей оценкой этого, с позволения сказать, писателя. Филлоксера, паразит на теле российской литературы. С удовольствием раздавил бы эту гниду. Но... Так уж фишка легла, не обессудьте. Уж простите, что я вас разочаровал. -- Бог простит! Леонтьев швырнул трубку и выругался. Тяжело помолчал, потом сказал: -- Ладно, Паша. У нас есть свое дело, давай им и заниматься... "Предположения Ирины о том, что ей теперь придется часто врать мужу, оправдались быстрее, чем она ожидала. Ее неудержимо тянуло к Егорычеву, она выискивала любой повод, чтобы исчезнуть из дома. Она напоминала себе путника в пустыне, измученного жаждой, который никак не может оторваться от колодца, все время возвращается к нему. Благоразумие предупреждало об опасности для всей ее жизни, прямо-таки трубило сиреной пожарной машины, летящей на срочный вызов, но она не могла ничего с собой сделать. Она была ненасытна, Егорычев изобретателен и неутомим. Она словно бы пропиталась его запахом, запахом сильного молодого самца. С этим запахом нельзя было появляться дома. Расставшись с Егорычевым, она ехала на Чистые пруды и подолгу гуляла по бульвару, остывая от горячечного, на грани безумия, жара свиданий. Рогов ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Он много работал, часто задерживался в офисе допоздна. Его бизнес расширялся, фирма укрупнялась, "Дизайн-проект" становился лидером в своем деле. И если раньше Ирина досадовала, что он редко выкраивает время, чтобы сводить молодую жену в театр или в ночной клуб, то теперь его занятости была рада. С Егорычевым она встречалась днем в его квартире на Больших Каменщиках. Ее уже узнавал консьерж, отставной военный, приветливо здоровался, но обязательно записывал в амбарную книгу, когда она пришла и когда ушла, как записывал всех, кто приходил к жильцам вверенного ему подъезда. Благодаря его записям милиция быстро поймала двух квартирных воров, это добавило ему служебного рвения. Лишь однажды, когда Рогов уехал в командировку, Ирина привезла любовника в загородный дом. Эти три дня остались в ее памяти ярким праздником вроде венецианского карнавала, на котором она побывала с мужем во время медового месяца. -- Хочу есть, -- как-то сказала она, когда для любви уже не оставалось никаких сил. -- Накорми меня. -- Есть пельмени, -- ответил Егорычев. -- Немного слиплись, но "Богатырские". -- Ну вот еще! -- фыркнула Ирина. Она отвезла любовника в "Пекинскую утку" на Тверской. В конце обеда незаметно сунула ему бумажник: -- Расплатись, мне неудобно. Платить должен мужчина. Счет был на три с половиной тысячи рублей. В бумажнике лежало около десяти тысяч, Ирина это хорошо помнила, потому что накануне разменяла триста долларов. Но когда она по пути домой заехала в универсам, то обнаружила в бумажнике только две тысячные купюры. Она удивилась, но не придала этому значения: какое-то недоразумение. Но когда такое же недоразумение произошло во второй и в третий раз, серьезно задумалась. Сразу вспомнилась давняя история с золотой зажигалкой. Ирина вынула ее из сумочки и дала Егорычеву прикурить, потому что его одноразовый "Крикет" иссяк. Но при следующей встрече Егорычев уверил ее, что зажигалку она снова сунула в сумочку. Наверное, где-то выронила. Она согласилась: наверное, так. Ее больше заботило, как она объяснит мужу, куда делся его подарок. Как человек, большую часть жизни проживший в бедности, Ирина любила, чтобы у нее с собой всегда было много денег. Она знала, что может купить все, что захочет, поэтому чаще всего ничего не хотела. Рогов не ограничивал ее в расходах, в бумажнике всегда было триста-четыреста долларов. Но когда она пересчитывала их, почему-то всегда оказывалось меньше. Еще со времен нищей студенческой жизни Ирина знала о странной особенности денег: их всегда меньше, чем ожидаешь. Но сейчас дело было не в этом. Не без сомнений она решилась на эксперимент. Перед тем как войти в дом на Больших Каменщиках, пересчитала деньги в бумажнике: четыре стодолларовые купюры и около тысячи рублями. Она забыла об этом, как всегда забывала обо всем на свете в объятиях Егорычева. Но на Чистых прудах, когда уже шла к машине, вспомнила. Отрыла кошелек: двести долларов и меньше пятисот рублей. Эта мелочность ее особенно поразила: мало ему показалось двухсот долларов, прихватил и рубли. На мелкие расходы. Ирина видела, как он живет: перебивается случайными заработками -- рисует афиши для окраинного кинотеатра, постоянно одалживается у матери. Она не раз предлагала ему деньги. Он гордо отказывался. Гордость не позволяла ему брать деньги у любовницы. Воровать позволяла. Открытие было очень болезненным. Оно совпало с ответом на вопрос, живо интересовавший Ирину с самого начала знакомства: какой он художник? Его картинки не вызывали в ней отклика. Но, может быть, она не готова к восприятию современной живописи? Картины других художников, в мастерские которых Егорычев ее водил, тоже оставляли ее равнодушной. Презрительная оценка мужа, назвавшего живопись Егорычева бездарной мазней, не показалась ей объективной. В нем могла говорить ревность, подсознательная, вызванная только тем, что жена проявляет заинтересованность в судьбе неприятного ему молодого человека. Ирина поехала в галерею Гельмана и договорилась с известным искусствоведом, что он посмотрит работы Егорычева. -- Не бесплатно, конечно, -- заверила она. -- Гонорар в триста долларов вас устроит? Искусствовед попыхтел короткой трубкой и усмехнулся в густую рыжую бороду: -- Почему же не устроит? Конечно, устроит. -- Только не нужно, чтобы он знал, что это я попросила. Вы приехали по своей инициативе. Услышали, что есть интересный художник, решили взглянуть. Так можно? -- Почему же нельзя? Только это будет стоить дороже. -- Сколько. -- Пятьсот. Звонок искусствоведа чрезвычайно Егорычева возбудил. Он даже позвонил Ирине на мобильник и отменил свидание: -- У меня важная встреча. Гельман хочет устроить мою выставку. Завтра подъедет его эксперт, нужно подготовиться. Через день Ирина встретилась с искусствоведом и передала ему гонорар. Он спросил: -- За свои деньги вы хотите услышать правду? Или комплимент? -- Правду. -- Уши от зайца он нарисовать сможет, всего зайца -- нет. Такова правда. -- Значит, он бездарный художник? -- Он вообще не художник. Не знаю, кто ему внушил, что он художник. Бездарь. И вор. Господи, с кем я связалась? Но эти неприятные открытия никак не сказались на ее тяге к Егорычеву. Она по-прежнему пользовалась любым поводом ускользнуть из дома и оказаться в его объятиях. Но если раньше находилось сомнительное оправдание тем, что она подруга гениального, но пока непризнанного художника, то теперь вполне отдавала себе отчет в том, что не в силах противостоять животной страсти. Он бездарь и вор. Она блядь. Такова правда. Это мучило ее, она казалась себе породистой сукой, которую неудержимо тянет на помойку, вываляться в падали. Внутренняя борьба привела к тому, к чему и должна была привести: она заболела. Врачи поставили диагноз: нервное истощение. Месяц пролежала в частной клинике. Рогов приезжал к ней каждый день, подолгу сидел у ее кровати, молча держал в руках ее руку. "А ведь он меня любит", -- однажды поняла она, и все душевное напряжение разрядилось, как гроза, неудержимым потоком слез. Это был кризис. После него Ирина быстро пошла на поправку. На другой день после выхода из больницы поехала к Егорычеву. Сказала то, что давно нужно было сказать: спасибо тебе, что ты разбудил во мне женщину, но нам нужно расстаться. Он сначала растерялся, потом заявил, что жизнь без нее бессмысленна и лучше сразу с ней покончить. В доказательство, что не шутит, достал пистолет и передернул ствол. Пистолет был похож на тот, что хранился в письменном столе Рогова, но Ирина отметила это мимоходом, вскользь. Она бросилась отнимать у него опасную игрушку, борьба закончилась тем, что они оказались в постели. Но если раньше, занимаясь любовью с мужем, она представляла на его месте Егорычева, то теперь место Егорычева в ее воображении занял Рогов. Обычно после бурных постельных баталий Егорычев курил, поставив на грудь пепельницу, и говорил о том, как изменится их жизнь, когда он пробьет выставку и все поймут, какого художника по своей тупости не замечали. Но сегодня вскочил, накинул синий шелковый халат с драконами и принес из кухни бутылку дорогого иностранного коньяка: -- Давай выпьем. За мой успех. -- Откуда у тебя такой коньяк? -- удивилась она. -- Продал две картинки. Недорого, всего за три с половиной тысячи баксов. Через десять лет они будут стоить по сто тысяч. -- Мне не наливай, я за рулем. Рада за тебя. Теперь мы можем расстаться. -- Опять ты за свое! Неожиданно полюбила мужа? -- Ты знаешь, да. -- Не понимаю. Как можно любить это животное? -- Можно, Костя, можно. Мне пора. -- Когда ты снова придешь? -- Никогда. На его лице появилась самодовольная усмешка. -- Да ладно тебе. Приходи, я тебя всегда жду... Отъезжая от дома Егорычева, она твердо сказала себе, что была здесь в последний раз. Но через несколько дней снова приехала. От последнего разговора осталось ощущение незаконченности, нужно было поставить точку в этой лав-стори. Обычно она приезжала во второй половине дня, зная, что Егорычев раньше полудня не встает. Но сегодня приехала около одиннадцати, чтобы наверняка застать его дома. На звонок долго не отвечали. Потом дверь открылась, какая-то заспанная черноволосая молодая женщина в халате Егорычева, спросила: -- Вы к кому? -- Извините, ошиблась, -- ответила Ирина и побежала вниз, не дожидаясь лифта. Она была уже на первом этаже, когда ее мобильник сыграл первые такты Турецкого марша Моцарта. На дисплее высветилось: "Константин". Ирина отключила телефон и швырнула его в мусоропровод. Подумала: "Ну вот, снова придется врать мужу, что мобильник украли. Но это в последний раз". Она была свободна. Теперь свободна. Совершенно свободна. Она не знала, что в это время Рогов сидит в своем кабинете и смотрит видеокассету, которую принес ему частный детектив. Миниатюрная видеокамера была установлена в комнате Егорычева так, что в объектив попадала тахта и все, что происходило на ней, а микрофон бесстрастно фиксировал все звуки". Глава одиннадцатая. ПО СЛЕДУ "Расследование уголовного дела, возбужденного в Таганской прокуратуре по факту смерти художника Егорычева, двигалось своим чередом. Как в больницах человек, доставленный на "скорой помощи" в приемный покой, сразу попадает на конвейер стандартных процедур, так и любое уголовное дело, принятое к производству, начинается рутинно -- с анализа исходных данных, имея в виду ответ на самый первый вопрос: имело место преступление, или погибший стал жертвой случайного стечения обстоятельств? После того, как приказом прокурора, согласованным с руководством МУРа, майор Мартынов был включен в оперативно-следственную группу, он не видел причин скрывать от Авдеева, что жена Рогова была, по ее собственным словам, любовницей художника Егорычева. Правда, оговорился он, достоверность ее слов вызывает сомнения. Вызывал сомнения даже сам факт ее знакомства с Егорычевым до того, как он покорежил ее "мазду". Назвать Иннокентием Константина -- с чего? Рассказ Мартынова очень заинтересовал следователя. Он дал поручение скрытно сфотографировать Ирину Рогову с тем, чтобы предъявить ее снимки для опознания консъержу дома, где Егорычев снимал квартиру. Пока наружка выполняла следственное поручение, Мартынов решил поговорить с матерью художника -- такая же стандартная процедура, как измерение давления или электрокардиограмма в больницах. Панельная пятиэтажка, где жила мать Егорычева и где он был прописан, находилась за кольцевой автодорогой, в Некрасовке. Поселок считался Москвой. Мегаполис уже не вмещался в границы МКАД, выпирал из них, как квашня. Уродливыми наростами на карте Москвы смотрелись Куркино, Митино, Ново-Переделкино, Жулебино. Но если новые районы прирастали кварталами современных многоэтажных домов, большую часть Некрасовки занимали "хрущобы", возникшие здесь еще в 60-х годах прошлого века. Место было унылое само по себе, а в февральской хляби, сменившей неожиданные морозы, и вовсе тусклое. Неудивительно, что Егорычев, паренек с запросами, снимал квартиру в центре, хотя она была ему явно не по карману. Мартынов приткнул машину между старыми "москвичами" и "жигулями", вошел в дом и сразу понял, что приехал не вовремя. На лестнице курили хмурые мужики, дверь в квартиру была открыта, входили и выходили женщины в черном, судя по всему, -- соседки, несли посуду, стулья. Квартира была двухкомнатная, со смежными комнатами. В ту пору, когда только начиналось массовое жилищное строительство, никто не думал, как в двух смежных комнатах разместится семья даже из трех человек. Новоселы, полжизни теснившиеся в московских подвалах и переполненных коммуналках, об этом тоже не думали. Отдельная квартира -- это было такое счастье. Посередине проходной комнаты на раздвижном столе стоял простой гроб, обтянутый красной материей, с черными оборками. Крышка гроба была закрыта. У матери Егорычева, видно, нечем было заплатить гримеру похоронного бюро, чтобы восстановить лицо сына, изуродованное выстрелом. В комнате горели свечи, какие-то люди в черном сидели вдоль стены. При появлении Мартынова одна из женщин подошла к нему -- лет пятидесяти, высокая, со стертым лицом, в глухом трауре. Негромко сказала: -- Спасибо, что пришли. Вы художник? -- Нет, я из милиции, -- ответил Мартынов так же негромко. -- Хотел поговорить с вами. Но вам не до меня, заеду в другой день. -- Зачем же вам лишний раз утруждаться? Время есть, автобус обещали только к двенадцати. Она провела оперативника в небольшую комнату, смежную с первой..." -- Сам Мартынов, он где живет? -- спросил Леонтьев, прервав чтение. -- В Кузьминках, в такой же "хрущобе", только поновей. В двухкомнатной "распашонке", как говорят москвичи, -- с готовностью объяснил Акимов. -- Комнаты изолированные. Я там такую снимал. Одна комнатушка метров восемь, там его кабинет, другая побольше, метров восемнадцать. Живет с матерью. -- Почему с матерью? -- Развелся. Оставил кооперативную квартиру жене, ушел к матери. Леонтьев поморщился. -- Что-то все они у нас разведенные. Рогов развелся, Мартынов развелся. Он-то почему? Жена тоже шлюхой оказалось? -- Нет, я лучше придумал. Жена у него была музыкальный критик. Из новых, отвязанных. Из тех, что слова в простоте не скажут. "Дискурс", "контент", "экзистенциализм", "трансцендентный". Вот примерно как она пишет -- в Интернете попался текст, я прибалдел. Сейчас покажу... Акимов сунул в компьютер дискету, открыл файл. Леонтьев прочитал: "Ее послание целиком холистское, интенсивно холистское. Оно незамысловато, как примитивная онтофания, самая священная из онтофаний, предшествующая всему. Перед тем как начинается культ отчетливых реальностей -- пусть даже еще целиком холистских и всеобъемлющих, смутных -- таких как Мать-Земля, не говоря уже о патерналистском светлом ее корреляте, -- не является ли поклонение высоте и свету ("теллуризм" Фробениуса) началом доминации чистого рассудка -- то есть признаком деградации, началом конца? Это всего лишь вопрос, не более того: не является ли взгляд в небо разрывом примордиальной мучительной смертной радости бытия?.." -- Это о чем? -- с недоумением спросил Леонтьев. -- О певице Булановой. Вы что-нибудь поняли? -- Нет. -- И я нет. Мог Мартынов ужиться с такой дурищей? -- С трудом, -- согласился Леонтьев. -- Зачем же женился? -- А вы зачем первый раз женились? А я? Гормоны. -- Дети есть? -- Как же без них? Чтобы завести детей, много ума не надо. Дочь. Лет четырнадцати. Самый противный возраст у девчонок, по себе знаю. Матери хамит, отца побаивается. Ему все время приходится вмешиваться в их конфликты. -- Женщины? Спит с проститутками? -- Нет. Хотя они и навязываются. -- Боится заразиться? -- Тут сложнее. Вы обратили внимание, что повара никогда не едят того, что они приготовили? Знают, в какой грязи это готовится. Не буквально в грязи, а в кухонном чаду, чужими руками. Проститутка для Мартынова -- как блюдо для повара. На крахмальной скатерти, в сервировке -- красиво. Если не знать, сколько грязи за этим. А он знает. -- Сорок лет, холостяк. Обстоятельный, не урод. Неплохая добыча для незамужних женщин, -- заметил Леонтьев. -- А я о чем? -- оживился Паша. -- Мать его этим достает. Она на пенсии, в прошлом учительница. Все хочет женить его на племяннице соседки. Пристает: давай пригласим в гости, познакомитесь. Он отнекивается. Наконец сдается: зови. Мать обрадовалась, убегает к соседке. Приходит озадаченная, племянница наотрез отказалась: идите вы со своим Гошей. Мартынов говорит: "Да? Мне начинает нравиться эта женщина". Ничего сценка? -- Хорошо, -- одобрил Леонтьев. -- Но она вне сюжета. Не пойдет. -- Я придумал, как ее ввести в сюжет. У нас глава, в которой Мартынов разговаривает с Авдеевым в прокуратуре, перегружена деталями. Две рюмки, отпечатки пальцев на "Таурусе". Можно эти подробности перенести. Мартынов взял папку с делом домой, вечером изучает документы. Параллельно -- мать. Годится? -- Паша, ты делаешь успехи. Если так и дальше пойдет, очень скоро твое ученичество кончится. Честно скажу, мне будет тебя не хватать. -- Валерий Николаевич, что с вами? -- изумился Паша. -- Вам меня похвалить -- как соляной кислоты напиться! -- Это тебе кажется, -- возразил Леонтьев. -- Я строг, но справедлив. Знаешь, как говорят в армии? Трудно в ученье, легко в гробу... "Разговор с Надеждой Григорьевной, матерью Егорычева, не прибавил почти ничего к тому, что Мартынов знал и о чем догадывался. Домашний мальчик, послушный, мечтательный. Любил рисовать. После школы поступил в художественное училище. Не окончил, бросил. В шестнадцать лет остался без отца. Отец был шофером-дальнобойщиком в российско-голландской фирме, погиб в аварии. Фирма выплатила страховку, большую, она помогла пережить самые трудные годы, когда в поликлинике, где Надежда Григорьевна работала медсестрой, по полгода не платили зарплату. Половину страховки пришлось отдать за то, чтобы сына не забрали в армию. -- Дали взятку в военкомате? -- уточнил Мартынов. -- Нет, в психбольнице, опытные люди подсказали. Диагноз поставили: "Шизофрения малопрогредиентная с аффективными психопатологическими расстройствами". Но вы не думайте, он был совершенно нормальный, -- заверила Надежда Григорьевна. -- Я с ужасом представляла, что с ним могут сделать в армии. Эта дедовщина, о ней столько разговоров. А теперь думаю: может, неправильно? Может, пусть бы послужил, и ничего бы не было? Как вы считаете? -- Что сейчас гадать, -- неопределенно отозвался Мартынов. -- Что сделано, то сделано. -- И надо же так, чтобы это случилось, когда все стало налаживаться. Его долго не признавали. Но он верил в себя. И вот -- признали. Вы знаете, что две его картины купила галерея Гельмана? Заплатили много -- три с половиной тысячи долларов. Он, правда, смеялся: разве это много? Будут платить и по десять тысяч, и по пятьдесят. Привез мне пятьсот долларов. Я говорю: не надо, тебе нужней, мне и зарплаты хватает, нам сейчас прибавили. Нет, говорит, возьми, пригодятся. Вот и пригодились... на похороны. -- Когда это было? -- спросил Мартынов. -- Когда у него купили картины? -- Да примерно за месяц... Господи, я до сих пор не могу поверить, что это случилось!.. Кто-то всунулся в комнату: -- Надежда Григорьевна, автобус пришел. -- Иду-иду. Вы проводите Костю? -- Да, конечно. Мартынов согласился не только потому, что трудно было отказать в просьбе матери, одеревеневшей от горя. Среди людей, сидевших у гроба, он заметил молодую женщину, эффектную красоту которой траур только подчеркивал. Это была известная дорогая проститутка Анжела, по паспорту Ольга. Что ее связывало с Егорычевым? Это не мешало выяснить. Он спустился к машине, подождал, пока погрузят гроб и сядут провожающие, и пристроился за похоронным автобусом. Анжела-Ольга попала в поле зрения "полиции нравов" года три назад, когда МУР занимался "клофелинщицами", орудующими в гостинице "Украина". Действовали они по отработанной схеме: через сутенера или сами знакомились в ресторане с солидными клиентами, по большей части предпринимателями из Киева, которые были не прочь развлечься с хорошенькими москвичками, поднимались в номер. Улучив момент, подсыпали в шампанское клофелин, лекарство для гипертоников, понижающее давление. Когда клиенты после любовных забав погружались в глубокий сон, чистили их бумажники, оставляя немного денег на билет до Киева, и исчезали. В милицию клиенты, как правило, не обращались из опасения, что информация об их развлечениях дойдет до жен. Обматерив клятых москалей, возвращались домой, на этом все и заканчивалось. Но однажды то ли с клофелином перестарались, то ли сердце оказалось слабое, но клиент не проснулся. Дело вел Мартынов. Через месяц сутенера и проституток арестовали. Анжела-Ольга была самой молодой из них, самой привлекательной и часто использовалась как наживка: знакомилась с клиентом, а потом подставляла вместе себя подругу. Сутенер и более опытные товарки попытались повесить смерть украинского бизнесмена на нее, но не получилось. Нашлись свидетели, которые показали, что в ту ночь Анжелы в гостинице не было. Сутенер и проститутка, непосредственно участвовавшая в деле, получили по восемь лет, остальные по три года, против Анжелы дело было прекращено. Выйдя из СИЗО, она пришла на Петровку благодарить Мартынова. В МУР ее не пустили. Часа два дежурила у проходной, дожидаясь майора. История, которую она поведала за чашкой капучино в "Кофе-хаус" на Неглинке, вызвала у Мартынова тупую зубную боль: столько раз, с незначительными вариациями, он такие истории уже слышал. Девочка из провинции (на этот раз из Тюмени) приехала покорять Москву -- поступать в институт, в модельное агентство, секретаршей на фирму, ненужное зачеркнуть. Везде обломилось, домой возвращаться не захотела. Но пошла не на стройку, не в домработницы, а на панель. Нужно помогать больной матери (отцу, брату, сестре), нужно содержать ребенка (чаще всего это было правдой). Единственным отличием от таких историй было то, что Анжела-Ольга действительно училась на платном отделении Института управления, и стоило это недешево. -- Зачем ты мне это рассказываешь? -- перебил Мартынов. -- Хочешь совет? Ты знаешь, какой совет я могу дать. Возвращайся в Тюмень и живи, как все. -- Ни за что, лучше сдохну! -- Сдохнешь, -- пообещал Мартынов. -- От сифилиса. Или от СПИДа. Или сядешь. Не по своей вине, так подставят. Мало тебе одного раза? Будет и второй. Не успеешь оглянуться, как загремишь на зону. -- Почему вы так со мной разговариваете? -- Потому что желаю тебе добра. Хотя и понимаю, что все мои советы -- не в коня корм. -- Я подумаю, -- сказала она. -- Подумай, подумай. Пока не поздно... Ни в какую Тюмень она, конечно же, не уехала. На какое-то время Мартынов потерял ее из вида. Однажды возникла -- проходила свидетельницей по делу о сети подпольных борделей. А не так давно наткнулся на нее в Интернете. Реклама гласила: "Самые прелестные девушки Москвы ждут встречи с Вами. Дорого". Ее фотография среди трех десятков снимков -- яркая брюнетка с мальчишеской стрижкой: "Анжела. 22 года, студентка. Рост 175., вес 65., бюст 90. Звоните прямо сейчас". Телефон. Мартынов только пожал плечами: ее выбор. Похоронный автобус въехал в ворота Николо-Архангельского кладбища и по широкой аллее с подвязанными кустами роз покатил к крематорию. Мартынов последовал за ним. Дорогу ему преградил охранник: -- На машинах нельзя. Мартынов показал милицейское удостоверение. Страж отступил. Крематорий работал с безостановочностью конвейера. К десятку ритуальных залов один за другим подкатывали автобусы с черной полосой, служащие сноровисто перегружали гробы на тележки, агенты похоронных контор с привычно-скорбными лицами приглашали провожающих в залы, где уже звучала приличествующая случая траурная музыка. Стандартный текст распорядительницы церемонии. Короткая процедура прощания. Снова музыка, под которую гроб медленно опускался куда-то вниз. Створки закрывались, устройство снова было готово к употреблению. -- Почему его кремируют, а не хоронят? -- негромко спросил Мартынов у какой-то из соседок Надежды Константиновны. -- Да как же? -- удивилась она. -- Самоубился, грех. -- Понятно... От приглашения на поминки он уклонился: дела. Отойдя к машине, закурил, наблюдая, как участники церемонии усаживаются в автобус. Анжела-Ольга вместе со всеми не села. Обняла Надежду Григорьевну, помогла ей подняться на ступеньку, сама осталась на мокром асфальте. Автобус уехал. -- Садись, -- предложил Мартынов. -- Тебе куда? -- Здравствуйте, Георгий Владимирович. Все равно, в центр. Когда выехали из кладбища и влились в поток машин, Мартынов сказал: -- Хорошо выглядишь. Прямо светская дама. Была знакома с Егорычевым? -- Была. -- Откуда? -- Ну что вы спрашиваете? Откуда такая светская дама, как я, может быть знакома с молодым мужчиной? -- Это ты кому-нибудь другому расскажешь. У него денег хватило бы только посмотреть на тебя. И то издали. -- Не доставайте меня, а? -- попросила Ольга. -- Мне и так тошно. Да, спала я с ним, спала. -- Бесплатно? -- Представьте себе. Чтобы окончательно не стать проституткой, нужно с кем-нибудь спать бесплатно. Вот я с ним и спала. -- Как ты с ним познакомилась? Где? Когда? -- Да какая теперь разница! И вам-то что за интерес? -- Верно, это меня не очень интересует. А вот другое очень: почему он застрелился? -- Откуда мне знать? Мне самой иногда хочется застрелиться. -- Ты, однако, жива. -- Остановите машину. Я выйду. -- Да ладно, сиди. До Таганки довезу. -- Тогда молчите, не травите мне душу! -- Как-то очень нервно ты на мои вопросы реагируешь. Почему?.. Ладно, молчу, молчу. На "Таганской-кольцевой" она вышла, а Мартынов направился в прокуратуру. Авдеева он застал в необычайно возбужденном состоянии. -- Хорошо, что ты приехал. А я уж собрался тебе звонить. Сейчас едем на Большие Каменщики, проведем повторный обыск в квартире Егорычева. -- Что будем искать? -- Понятия не имею. Но чует мое сердце, что-нибудь найдем. -- Не суетись. Сядь и объясни толком. В деле появилось что-то новое? -- Появилось. И не что-то, а ого-го что! Первое: консьерж опознал Ирину Рогову. Не просто опознал, а представил список посещений. За пять месяцев. Когда приходила и когда уходила. С точностью до минуты. Золотой старик. Если бы во всех домах были такие вахтеры, мы бы горя не знали! -- Когда она была последний раз? -- За месяц до самоубийства. Вот, полюбуйся: пришла в 11.04, ушла в 11.12. -- Недолго гостевала. -- Я сначала решил, что не застала дома. Но консьерж уверяет, что Егорычев никуда не уходил. Значит, не открыл. -- А что второе? -- Второе самое главное, -- со значением ответил Авдеев. -- Сравнил я пальчики на золотой зажигалке и на своем "Крикете". И что бы ты думал? Они совпали! -- Рано радуешься, -- охладил его пыл Мартынов. -- Отпечатки получены незаконно. Даже прокурор их не примет, не говорю уж про суд. Да еще и шею тебе намылит за неуважение к Уголовно-процессуальному кодексу. -- Я? Не уважаю УПК? Бог с тобой! И не подумаю показывать эти пальчики прокурору. А вот когда арестуем Рогова, тогда и возьмем отпечатки с соблюдением всех процессуальных норм. Они не совпадут с пальчиками на золотой зажигалке? Еще и как совпадут! -- За что ты арестуешь Рогова? -- Вот это мы и будем искать. Зацепку. Должна быть. Интуиция мне подсказывает: должна. А раз так, найдем!.. Повторный обыск в квартире Егорычева продолжался уже четвертый час, но результаты были практически нулевые. На простыне, извлеченной из бака с грязным бельем: два длинных светлых волоса. Явно женские. Наиболее вероятно -- Ирины Роговой. На наволочке, извлеченной оттуда же: три коротких волоса, черных, то ли женских, то ли мужских. Мартынов вспомнил короткую мальчишескую прическу Анжелы. Похоже, волосы ее. Но он не стал говорить об этом Авдееву. Вцепится, как клещ, а девчонка скорее всего ни при чем. Спать с Егорычевым, да еще бесплатно, это не преступление. В мусорном ведре на кухне нашли окурок без фильтра со странным запахом. Травка. Стали копаться дальше. Шприц, использованный. Маленький аптечный пузырек без этикетки, с резиновой пробкой. Авдеев откупорил пузырек, понюхал. -- Что это? -- спросил Мартынов. -- Эфедрин или что-то в этом роде. Наркоманы называют это винтом. Так-так. Значит, наш художник был не чужд развлечениям современной молодежи. -- В крови наркотиков не обнаружено, -- напомнил Мартынов. -- Ничего не значит. Винт выводится из организма довольно быстро. Понятые сидели с осовелыми лицами. Фотограф позевывал и демонстративно посматривал на часы. От нечего делать эксперт-криминалист включил сканер, прибор для обнаружения прослушивающих устройств, и начал обходить комнату по периметру. Возле тахты красный светодиод вдруг замигал. -- Что за черт? -- удивился эксперт и потряс сканер. Мигание не прекратилось. -- Ну-ка, ну-ка... ?-мо?Авдеев, посмотри, что я нашел! -- Что там у тебя? -- высунулся из кухни следователь. -- Микрофон!.." Леонтьев оторвался от текста и полез в файлы с уже готовыми главами. Долго что-то искал. Наконец нашел: "Она не знала, что в это время Рогов сидит в своем кабинете и смотрит видеокассету, которую принес ему частный детектив. Миниатюрная видеокамера была установлена в комнате Егорычева так, что в объектив попадала тахта и все, что происходило на ней, а микрофон бесстрастно фиксировал все звуки". -- Придется это убрать, -- с сожалением проговорил Леонтьев. -- Зачем? -- запротестовал Паша. -- Хороший кусок, напрягает действие! -- Действие-то напрягает, но делает ненужной всю сцену обыска. Читатель уже знает, что найдут микрофон и видеокамеру. Зачем ему снова про это рассказывать? А нам про обыск важнее. -- Почему? -- Мы же стараемся писать о жизни. А обыск, если по жизни, такая тягомотина, что хуже не бывает. Я однажды напросился в оперативно-следственную группу. Обыскивали дом валютчика. Часов двенадцать ползали, простукивали все стены, поднимали паркет. Понятые уже со стульев падали. -- Нашли что-нибудь? -- Ничего. -- Совсем ничего? -- Совсем. -- Представляю, как матерились оперативники! -- Да нет. Для них это обычное дело. Не нашли -- значит, не нашли. -- Но у нас нашли. -- У нас нашли. "Таблетка микрофона была спрятана на стене под обоями. Растолкали понятых, подвели к тахте. На их глазах извлекли микрофон и не без торжественности опустили его в полиэтиленовый пакет. -- Теперь ищем камеру, -- распорядился Авдеев. -- Должна быть. Эти хреновины всегда ходят парой. Твой сканер ее не просекает? -- обратился он к эксперту-криминалисту. -- Нет. Она не активизирована. Да и не может камера работать все время. Смысл? Вероятно, ее включают по радиосигналу, когда нужно что-то заснять. Видеокамера, такая же миниатюрная, как микрофон, была укреплена на картине, висевшей над тахтой. Краски на холсте лежали толстым слоем, на их фоне камера была неразличима, и вряд ее нашли бы, если бы не знали, что искать. Авдеев с облегчением рухнул в кресло и вытянул длинные худые ноги едва ли не на середину комнаты. -- Теперь самое время подумать, -- объявил он. -- Какую иностранную разведку могла интересовать частная жизнь художника Егорычева? Никакую. А кого она могла интересовать? Да так, что этот некто не поскупился на очень недешевую аппаратуру. И специалисты по этим делам работают далеко не на общественных началах. Ревнивого мужа. А кто у нас лучше всего подходит на роль ревнивого мужа? Господин Рогов. Гоша, я правильно рассуждаю? -- Пока правильно, -- кивнул Мартынов. -- Идем дальше. Где он может хранить кассету с очень пикантными, как я понимаю, сценами? В московской квартире? Нет. В загородном доме? Тоже нет. Там на нее может наткнуться жена. А он почему-то не хочет, чтобы она знала то, что он знает. -- Не вытекает, -- возразил Мартынов. -- Почему ты не допускаешь, что он ей все рассказал? -- Потому что это вызвало бы определенные последствия. Развод. Или даже членовредительство. Ничего такого не наблюдается. Сужу по тому, как Рогов заботился, чтобы жена не присутствовала при обыске в его особняке. Это будет ей неприятно. -- Ну, допустим. -- Так где же Рогов может хранить кассету? -- повторил Авдеев. И сам ответил: -- В офисе, в сейфе. С офиса мы и начнем... На следующий день, с подписанным прокурором ордером на обыск, Авдеев и Мартынов появились в офисе компании "Дизайн-проект", предъявили охране и секретарше служебные удостоверения и прошли в кабинет генерального директора. Рогов внимательно прочитал ордер и равнодушно кивнул: -- Приступайте. Если скажете, что вы ищете, я, возможно, смогу вам помочь. Лицо у него было тяжелое, под глазами черные тени. Но держался спокойно. Это было спокойствие бесконечно усталого человека. -- Нам нужна видеокассета с записью того, что происходило в комнате художника Егорычева, -- ответил Авдеев, внимательно наблюдая за реакцией Рогова на свои слова. -- У нас есть основания полагать, что записывающая аппаратура была установлена у Егорычева по вашему заказу. Доказательств нет, но мы их раздобудем. Это вопрос времени. Рогов молча поднялся из черного офисного кресла, подошел к сейфу, вмонтированному в стену кабинета, привычными движениями набрал шифр. Кассета лежала поверх бумаг. Рогов повертел ее в руках и протянул Авдееву. -- Положите на стол. -- Как скажете. Это все? -- Пока все. Запротоколировав изъятие вещдока, Авдеев и Мартынов вернулись в прокуратуру. Видеомагнитофон был только в приемной прокурора, но они не захотели смотреть пленку в присутствии посторонних. -- Поедем ко мне, -- предложил Авдеев. Но, прежде чем уйти, занес кассету в научно-технический отдел и подождал, пока с нее снимут отпечатки пальцев. Дома у следователя никого не было. Жена на работе, дети в школе. Авдеев включил телевизор и сунул кассету в видак. Запись длилась в общей сложности минут тридцать. Несмонтированные сцены без перехода сменяли друг друга, картинка была не очень четкой, но воображение дорисовывало подробности, а звук многократно усиливал эффект. Авдеев и Мартынов много чего повидали за годы службы, но когда пленка закончилась, некоторое время не могли смотреть друг на друга, как школьники, которых учитель застал за подглядыванием в женскую раздевалку. -- Не позавидуешь этому Рогову, -- проговорил наконец Авдеев. -- Представляешь, как он это смотрел? Ничего удивительного, что он схватил пистолет и пристрелил этого гнуса. Я, наверное, поступил бы так же. Одно хорошо. Посмотрев эту пленку, присяжные признают, что он находился в состоянии аффекта. Получит лет пять. Если будет хороший адвокат, года три. -- Да ты никак уже записал его в убийцы? -- заметил Мартынов. -- Не рано? -- Гоша, мы-то с тобой знаем, что в жизни все просто. Помнишь, как пишут в учебниках по криминалистике? "Возьмем простой случай: муж зарубил жену топором". Убийство из ревности -- проще не бывает. Посмотрим еще раз? -- Нет, уволь, -- решительно отказался Мартынов. -- Почему-то выпить хочется, как в первый день Пасхи, -- признался следователь. -- Тебе нет? -- Вечером выпьем. В прокуратуре их уже ждало заключение эксперта научно-технического отдела: пальцевые отпечатки на видеокассете и на золотой зажигалке, обнаруженной в квартире Егорычева, идентичны. Чтобы исключить последние сомнения, предъявили снимки Рогова консьержу дома на Больших Каменщиках. Он без колебаний опознал этого солидного господина, которого видел всего один раз, но хорошо запомнил. Порывшись в амбарной книге, предъявил запись: Рогов вошел в дом 19 января в 20.15, вышел в 20.40. Вечером 19 января соседка услышала глухой звук, донесшийся из квартиры Егорычева, как будто упало что-то тяжелое, а утром обнаружила его труп. Все сошлось. Прокурор подписал ордер на арест Рогова А.В., подозреваемого в убийстве Егорычева. Мера пресечения -- содержание под стражей. Задержать Рогова и доставить его в СИЗО было поручено Мартынову. Авдеев от участия в аресте уклонился: много других дел. Но Мартынов догадывался, что основная причина не в этом. Дело Рогова, при всей его простоте и обыденности, содержало в себе что-то тяжелое, неприятное и для следователя, и для оперативника. Они действовали строго в рамках закона, но требования закона в случае с Роговым были не то чтобы несправедливыми, но не совсем справедливыми. Подобные чувства Мартынов испытывал, когда однажды пришлось арестовывать человека, превысившего пределы необходимой самообороны. Он перестрелял трех вооруженных бандитов, пытавшихся ограбить его машину на одном из подмосковных шоссе. Убийство двух бандитов была признано правомерным, а вот выстрел в третьего, когда тот уже убегал, был излишним. В таких случаях, когда требования закона и понятия о справедливости не совсем совпадают, лучше всего дистанцироваться от дела, как можно скорее забыть о нем. Что Авдеев и сделал. К дому Рогова в Олимпийской деревне Мартынов с милицейским нарядом приехал около девяти утра, но в квартиру подниматься не стал, чтобы не устраивать в доме ненужный переполох. Дождавшись, когда Рогов выйдет из подъезда и направится к своему "мерседесу", на ходу выбирая на брелоке ключи, Мартынов преградил ему дорогу. -- Гражданин Рогов Алексей Вениаминович? -- Да, я. -- Ознакомьтесь с ордером. Пока Рогов читал постановление, из дома вышла Ирина Рогова. Увидев мужа в окружении милиции, встревожилась: -- В чем дело, Леша? Что этим людям от тебя нужно? Не ответив, Рогов обратился к Мартынову: -- В чем меня обвиняют? -- Обвинение вам будет предъявлено позже. Пока вы задержаны по подозрению в убийстве гражданина Егорычева. Руки, пожалуйста. Сержант ловко защелкнул наручники. -- Нет! -- больной птицей выкрикнула Ирина. -- Нет, Леша! Скажи им, что ты этого не делал! Ты же этого не делал? Ты не делал этого?! -- Успокойся, это недоразумение, -- ответил Рогов. -- Позвони адвокату..." -- Странное у меня чувство, -- проговорил Акимов. -- Чем больше мы влезаем в сюжет, тем чаще мне кажется, что это не наша выдумка, а все так и было. -- А это не выдумка, -- помедлив, отозвался Леонтьев. -- Все так и было. -- Вы это серьезно? -- Да, Паша. Ничего более серьезного ты от меня не слышал и не услышишь. Глава двенадцатая. "ЛИТЕРАТУРНЫЕ НЕГРЫ" В любой работе обязательно наступает момент, когда начало работы и вызванный им кураж забываются, конца еще не видно, все кажется тусклым, как поле, осыпанное мутной февральской порошей. В такой момент Лев Николаевич Толстой писал Страхову: "Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил "А.Каренину"Невыносимо противно". Это письмо всегда поддерживало дух Леонтьева. Если уж великий Толстой был подвержен припадкам уныния, то мне сам бог велел. Особенно угнетающе действовало на Леонтьева в такие дни посещение больших книжных магазинов вроде "Дома книги" на Новом Арбате. Господи, и чего только нет! И прекрасно изданная классика, и переводная литература, и море разливанное чтива. И кому, к черту, нужна еще одна книжка, которую ты вымучиваешь, дурея от гектолитров кофе и тысяч сигарет? Очень полезно было после "Дома книги" зайти в гастроном "Новоарбатский". Здесь тоже глаза разбегались от сотен колбас. Но раз их выпускают, значит, покупают, значит, они кому-то все же нужны? То же и с книгами. Раз издают, значит, покупают. Раз покупают, значит, читают. Значит, ищут в них то, чего не находят ни в классике, ни у зарубежных авторов. Находят ли в моих книгах? Кто его знает. Хочется верить. Хотя до конца романа было еще далеко, Леонтьев, думая о его дальнейшей судьбе, испытывал некоторый дискомфорт. Где его издавать? Со Смоляницким отношения испортились после того, как Паша Акимов запустил утку о смерти Незванского и особенно после его пресс-конференции. История с подменой Незванского на актера Магаданской драмы Кричевского не стала достоянием прессы, но не исключено, что Смоляницкий знал, что подставу обнаружили. Недаром производитель горнорудного оборудования, каким-то образом связанный с хозяином "Парнаса", пригрозил "Российскому курьеру" оставить его без рекламы. Леонтьев не понимал, зачем Смоляницкому вообще понадобился этот спектакль. Допустим, Незванский не пожелал прилететь в Москву, догадываясь, что услышит от газетчиков не только комплименты. Не так уж трудно уговорить, нажать. Или заболел? Это вероятнее. Все-таки 74 года -- возраст почтенный. Казалось бы, что за беда? Выздоровеет -- прилетит. Но это Леонтьев не видел в промедлении беды. Смоляницкий видел. Скорее всего, это было связано с тиражами. Как и предсказывал Акимов, спрос на книги Незванского после сообщения о его таинственной смерти подскочил. Но тянуть с воскрешением не следовало -- подходили новые романы, объяснить читателям, как это их любимый автор умудряется писать с того света, было бы затруднительно. Об охлаждении отношений свидетельствовали и мелочи: Леонтьева перестали приглашать на встречи читателей с авторами издательства, на презентации новых книг. В общем, все говорило о том, что соавторов с их новых романом не встретят в "Парнасе" с распростертыми объятьями. В один из дней, бесцельно промаявшись у компьютера с набросками новой главы, Леонтьев написал обстоятельную заявку на серию "Полиция нравов" и поехал с ней в новое издательство, которое выпустило с его подачи две книги Акимова. Оно еще не успело обзавестись своим брендом вроде Незванского, и Леонтьев надеялся, что его идея будет им в масть. Это было странное издательство. Размещалось оно в районе Олимпийского проспекта в симпатичном особнячке, в котором все время шел ремонт. Что-то постоянно улучшали, переделывали, и редакторы с авторами, выйдя покурить в холл, всегда рисковали вляпаться в краску или перемазаться известкой. В состоянии перманентного обновления пребывало и само издательство. Прогрессивные проекты налетали, как тайфуны на тихоокеанские острова, под них лихорадочно перестраивался весь процесс. Не успевали редакторы освоиться с изменившимися требованиями, как новые, еще более прогрессивные идеи овладевали начальством. В результате все сотрудники издательства, от младшего редактора до главного, думали не о деле, а о том, не останутся ли они завтра без работы. Когда никто ничего не решает, можно иметь дело только с человеком, контролирующим финансы. Таким человеком в издательстве был коммерческий директор с грузинской фамилией Эбонидзе, хотя ничего грузинского в нем не было, а было еврейское. Отличало его то, что он был очень маленького роста. Приехав в издательство, всегда молча, ни с кем не здороваясь, проходил через холл и только в кабинете, водрузившись в высокое кресло, оказывался доступным для общения. Эбонидзе принял Леонтьева доброжелательно, при нем прочитал заявку, немного подумал, барабаня по подлокотникам маленькими пальцами, и заключил: -- Может иметь быть. Сколько романов вы сможете выдавать в год? -- Максимум два. -- Мало. Чтобы серия жила, нужно выбрасывать на рынок по книге в два-три месяца. Иначе читатель ее забудет, и все деньги, которые мы потратим на раскрутку серии, пропадут. Понимаю, для вас это нереально. А если привлечь других авторов? Взять коллективный псевдоним. Например, Эдуард Хан. А что? Звучит. "Полиция нравов", Эдуард Хан. Как вы на это? -- Никак. Попрет халтура. Когда писатель пишет за того парня, халтура неизбежна. Зачем выкладываться, если книга не моя? -- Можно написать в договоре, что со временем автор сможет переиздать книгу под своим именем. Скажем, через пять лет. Стимул? -- Кто знает, что будет с нами через пять лет! -- Да, времена меняются быстро, -- согласился Эбонидзе. -- Твою мать, дали бы хоть лет десять спокойно пожитьЛадно. Мне нравится, что писатели будут выпускать книги под своими фамилиями. Мобилизует. Может, и пусть? Серия одна, авторы разные. -- А как быть со сквозными героями? Тот же Мартынов. У нас он один, у другого автора будет совсем другой. -- Да, задачка... -- Эбонидзе снова побарабанил пальцами по подлокотникам кресла. -- А вот какПридумал. У каждого автора детективов есть свой любимый герой, верно? Оперативник, следователь, сыщик. Вот путь он и приведет его в серию. "Ментов" смотрите -- "Улицу разбитых фонарей"? В одной серии главный герой этот, носатый, как его? -- Казанова, -- подсказал Леонтьев. -- Вот-вот. А в другой главный Ларин, Казанова на втором плане. Почему бы и нам так не сделать? У вас главным будет Мартынов. У других авторов -- кто-то другой. Объединяющий момент есть -- все они служат в полиции нравов. По-моему, выход. -- Пожалуй, -- помедлив, согласился Леонтьев. -- Нужно подумать. -- А чего тут думать? -- возбудился Эбонидзе. -- Найдите трех-четырех хороших авторов, и вперед. Сразу запустим их в работу. Когда вы закончите свой роман? -- Месяца через три. -- Прекрасно. К тому времени подтянутся и другие. Через полгода у нас будет четыре романа. С ними уже можно запускать серию. Договорились? Пробираясь к выходу через заставленный строительными козлами холл, Леонтьев с усмешкой подумал, что на этот раз причиной тайфуна, который обрушится на это невезучее издательство, будет он. В советские времена в Союзе писателей СССР было около десяти тысяч членов, из них две с половиной тысячи москвичей, остальные из провинции и союзных республик. Однажды в разгар перестройки Леонтьев заехал с женой (она была еще жива) поужинать в ресторан Центрального дома литераторов и обратил внимание, что публика в Дубовом зале какая-то необычная. Не было развязных завсегдатаев ЦДЛ, знающих всех официанток по именам и чувствовавших себя в ресторане, как дома. Вернее, они были, но как бы затерялись среди крупных мужчин с красными лицами в добротных костюмах и давно вышедших из моды галстуках. Официантка объяснила: -- Пленум Союза писателей РСФСР. -- Вот смотри, -- сказал Леонтьев жене. -- Завтра все эти люди останутся без куска хлеба. И как в воду глядел. Раньше у каждого из областных писателей был свой лужок: раз в год-два книжка в "Современнике" или в "Советской России" о каком-нибудь герое Соцтруда, рассказец в альманахе, очерк в местной газете. Плюс литконсультация на полставки, плюс руководство местным литобъединением. Не разгуляешься, но жить можно. Халява кончилась сразу и навсегда. Где тот "Современник", где та "Советская Россия", кому нужны книжки о героях Соцтруда, будь они даже трижды героями? Провинциальный писатель вдруг обнаружил себя на развалинах собственного дома. Было от чего взвыть. Немудрено, что Союз писателей России сразу стал прибежищем самых лютых ненавистников новой власти. Положение московских литераторов было не лучше. Книги, ждавшие выхода годами, вылетели из планов издательств. Толстые журналы, тиражи которых съежились до микроскопических размеров, вообще перестали платить или платили такой мизер, что за гонораром не стоило и ехать -- на бензин больше потратишь. Исчез Литфонд, писательская поликлиника стала платной. Тихо скончалось даже Бюро пропаганды художественной литературы, которое в трудные времена подкармливало писателей, давая путевки на встречи с читателями. Одно выступление -- 16.50. Если в день провести три выступления, а подписать путевок на десять, то получалось ничего, жить можно. И вдруг все обесценилось, как вклады в сберкассах, -- наработанные связи, опыт, имя. Московский писатель -- существо более проворное, чем его провинциальный собрат. Во все времена столица оттягивала на себя из провинции наиболее активных и честолюбивых людей. Но и они оказались не готовы к рынку. Собственно, рынок существовал и раньше, только на нем был один покупатель -- Слава КПСС. К нему приспособились, установилась более или менее устойчивое равновесие. Сейчас на рынок пришел покупатель, который платил за книгу трудно заработанные рубли, и диктовал спрос. И оказалось, что двум с половиной тысячам московских писателей нечего ему предложить. В ту пору, когда Леонтьев только начал сотрудничать с "Парнасом", Смоляницкий попросил его найти литераторов, которые смогут работать под Незванского. Леонтьев пообещал. В его телефонной книжке было штук сто адресов, он не сомневался, что выполнить просьбу Смоляницкого не составит труда. Но не тут-то было. Кто-то эмигрировал, кто-то уже был при деле, кто-то ушел в бизнес и возвращаться в профессию, во все времена не слишком денежную, а в последние годы полностью утратившую престижность, решительно не желал. Остальные, узнав, что за роман в пятнадцать листов будут получать по полторы-две тысячи долларов, оскорблялись: "Старичок, за кого ты меня принимаешь?". При том, что сами давно жили за счет жен, а для самоуважения годами ваяли нетленку -- про Николая Второго или про Второе пришествие Мессии. Бедные жены! Из ста человек удалось выбрать только шесть, да и то с двумя пришлось повозиться, дотягивая их рукописи до минимально приемлемого уровня, а третий, получив аванс, запил и ушел в глухое подполье. Но трое оказались нормальными профессионалами. Их-то Леонтьев и решил привлечь к участию в серии "Полиция нравов". Герман Арбузов два года безуспешно штурмовал ВГИК, на третий год поступил, но не на режиссерский факультет, а на сценарный. Но в душе продолжал считать себя кинорежиссером и ждал только случая явить миру свой талант. Случая все не было, в Госкино его в упор не видели, в объединение "Экран" на ЦТ прорваться тоже не удавалось, несмотря на всю его энергию. А энергии у него было хоть отбавляй. И тогда он решил пойти другим путем. Года два крутился, как проклятый, зарабатывал где только можно -- на сценариях документальных фильмов, на рекламе. Бросил пить и курить, складывал рубль к рублю и наконец накопил сколько-то тысяч -- сумму, достаточную для того, чтобы начать снимать фильм по собственному сценарию. Самое замечательное, что это была никакая не антисоветчина, не чернуха, а кино о положительном герое из рабочего класса. Кончилась затея плачевно. В один прекрасный осенний день Герман арендовал прогулочный теплоход, вывез съемочную группу, артистов и массовку на Москву-реку, снял какие-то эпизоды. И нет бы сразу вернуться в Москву, поддался на уговоры массовки и разрешил отдохнуть на лоне природы. Отдых кончился пьянкой с сокрушительными последствиями: сначала от сигареты загорелся стог, на котором артисты отдыхали, огонь непонятным образом перекинулся на теплоход. Когда наконец прибыли пожарные, от теплохода остался только остов. Сгорели две камеры "Конвас", пленка с отснятым материалом. По счастливой случайности никто серьезно не пострадал -- отделались ожогами. Уголовного дела возбуждать не стали, но за теплоход Герману пришлось заплатить. Он остался без копейки, но это его не остановило. С прежней энергией он снова начал зарабатывать деньги на фильм, но тут перестройка закончилась августом 1991 года, кино вообще, а тем более кино про положительного героя из рабочего класса, стало никому не нужно. Пришлось Герману отложить мечту о кино до лучших времен и зарабатывать на жизнь литературной поденщиной. К тому времени, когда Леонтьев позвонил ему с предложением писать за Незванского, он успел побывать автором женских романов Аленой Снегиревой, Еленой Зарубиной из серии "Детектив глазами женщины", кем-то еще. Но проекты не удавалось раскрутить, они отмирали, не успев расцвести, платили копейки. Поэтому звонку Леонтьева он обрадовался. Писал Герман бойко, сказывалась сценарная выучка, в новых романах Незванского, в которые Леонтьев иногда заглядывал, сразу угадывался его стиль. Сюжеты тоже придумывал без особых изысков, но вполне грамотно, концы всегда сходились с концами, а большего и не требовалось. С годами он не утратил бьющей через край энергии. Когда летел по длинному коридору издательства "Современник", в котором "Парнас" арендовал несколько кабинетов, -- в долгополом развевающемся плаще, остролицый, остроносый, с косой белобрысой прядью на бровях, -- все словно бы приходило в движение, просыпались корректорши, оживлялись техреды, а главбух запиралась в своем кабинете и не выглядывала, пока Герман не исчезал так же стремительно, как и появлялся. Когда Леонтьев, путаясь в маршрутках, добрался до полуподвала на Алтуфьевском шоссе, где находилось то, что Герман Арбузов называл свой студией (в подражание некогда знаменитой студии драматурга Арбузова), творческий процесс был в полном разгаре. В разных концах полуподвала, в прошлом красного уголка жэка, если судить по старым транспарантам, сваленным в углу, за компьютерами сидели два молодых парня, ожесточенно молотили по клавиатуре. Третий, в драных по моде джинсах и черном пуловере на голое тело, примостился на стуле перед обшарпанным письменным столом, за которым восседал Герман. Ноутбук на столе был отодвинут в сторону, перед ним лежала отпечатанная на принтере, исчерканная красным рукопись, которую он читал с нескрываемым отвращением. -- Ты что написал? Что ты, твою мать, написал? -- орал он на парня. -- Ты хоть читаешь то, что пишешь? -- А что такое, что такое? -- Привет, Валера, посиди, я сейчас закончу с этим мудаком, -- обернувшись на стук двери, кивнул Герман. -- Вот что ты написал: "Он отрезал заточкой толстый шмат сала". Понял? -- Не понял. Шмат не может быть толстым? Пусть тонкий, мне все равно. Даже лучше: отрезал нежный пластик сала, тонкий как лепесток розы. -- Заточкой, твою мать! Что такое заточка? Это кусок арматуры с острым концом, как можно им отрезать шмат сала? -- Не скажите! Я читал в одном детективе. Там два зэка уходят в побег и берут третьего, как корову. Чтобы съесть по дороге. Там так и сказано: отрезал заточкой кусок от филейной части. Ну, от жопы. -- Автор этого детектива такой же мудак, как ты! -- Не скажите, -- продолжал упорствовать парень. -- Автор -- главный специалист Генпрокуратуры. Так в аннотации сказано. -- Вот поэтому наша Генпрокуратура может ловить только генпрокуроров! Забирай свою хрень. Послезавтра мне на стол, со всей правкой. -- Дайте хоть два дня, вы столько начиркали! -- Не дам. Сроки поджимают. Задержим -- Смоляницкий с нас шкуру спустит. Шкуру бы ладно -- оштрафует. Нам это надо? Вали. -- Студент Литинститута, -- бросил Герман вслед парню. -- И чему их там учат? Здорово, Евсей Фридрихович, рад тебя видеть. -- Здорово, Евсей Фридрихович, -- в тон ответил Леонтьев. Кивнул на парней за компьютерами: -- Тоже Незванские? -- Они. Работаем бригадным методом. Горький когда-то внедрял бригадный метод. У него не вышло. У нас вышло. Говорят, ты с соавтором какой-то забойный роман залудил? Смоляницкий бегал по всему "Парнасу", кричал: вот как надо писать! -- Ничего получился роман. -- Не жалко было отдавать Незванскому? -- Жалко, а что делать? Четыре штуки, как говорит мой соавтор, не баран накашлял. Герман даже изменился в лице. -- Сколько?! Он заплатил вам четыре штуки? Загибаешь. -- Спроси у него. Зачем мне врать? -- СукаЯ с трудом штуку восемьсот из него выдавливаю! -- Ладно, Герман, я не за этим пришел. -- Леонтьев положил перед ним заявку на "Полицию нравов". -- Посмотри. Учти, серия авторская. Так что бригадный метод не пройдет. -- Интересно, -- прочитав, сказал Герман. -- Сколько будут платить? -- Как обычно. Роялти. Восемь процентов от отпускной цены. Может быть, девять. -- При тираже десять тысяч -- это максимум тысяча баксов, -- прикинул Герман. -- В год больше трех романов не выдашь. А Незванских я делаю по восемь штук. -- Ничего себе! -- восхитился Леонтьев. -- Сколько же ты их всего наклепал? -- Около тридцати, я уже со счету сбился. Восемь сотен отдаю моим Незванским, штуку себе. Не получается положительного сальдо-бульдо. Три и восемь -- есть разница? -- А слава? Ее в расчет не берешь? -- Валера, мы-то с тобой знаем, чего она стоит! На хлеб не намажешь, в суп не положишь. Самолюбие пощекотать? Девочкам с автографом подарить? Так они предпочитают Франклинов. Без всяких автографов. И их можно понять. -- Значит, нет? -- Раскрутите серию -- подключусь. А сейчас не могу. Извини, жизнь такая. "Если мы раскрутим серию, на хрен ты нам будешь нужен!" -- хотел сказать Леонтьев, но промолчал. -- Ты, урод, показывай, что навалял!.. Дверь полуподвала отрезала Леонтьева от продолжения творческого процесса. Саша Иванов, с которым Леонтьев встретился на другой день, был полной противоположностью Герману Арбузову: большой, спокойный, внешне простодушный, но очень себе на уме. В романах, которые он штамповал за Незванского с методичностью заводского пресса, Леонтьева всегда удивляла его прямо-таки болезненная страсть к подробным и довольно вдохновенным описаниям женского белья от "Дикой орхидеи". Его можно было принять за латентного эротомана, если бы с такой же страстью он не описывал косметику "Ив Роше", мобильные телефоны "Сименс" и прочие модные новинки, появляющиеся на российском рынке. Смысловой нагрузки эти описания не несли, тормозили действие, но в спорах с редакторами, норовившими вычеркнуть их, Саша проявлял буйволиную несговорчивость, ни на какие сокращения не соглашался, даже грозился забрать рукопись. Доходило до Смоляницкого, он окорачивал редакторов: черт с ним, оставьте как есть. В остальном романы Саши были вполне кондиционные, написанные усредненным языком, характерным для всего чтива -- масскульта, как называли подобную беллетристику критики. Масскульт словно бы навязывал писателям свою стилистику, нужно было приложить немало стараний, чтобы отличить одного автора от другого. Одно время Леонтьев каждое лето ездил отдыхать в небольшой приморский поселок в восемнадцати километрах от Геленджика. Поселок был в тупике, кормившиеся при кухне местного санатория собаки скрещивались между собой как попало, в итоге получилась какая-то ублюдочная усредненная масть с малоразличимыми признаками первоначальной породы. Таким же беспородным был и язык масскульта. Леонтьев иногда ловил себя на том, что и его подмывает поддаться соблазнительному искушению: зачем выпендриваться, если и так сойдет? Особенно если твое сочинение навсегда уходит от тебя под чужим именем. Саша Иванов делал в год по три "Незванских" -- не больше и не меньше. Свой метод он объяснял так: -- Однажды я прочитал, что если писать в день всего по одной странице, за год наберется триста шестьдесят пять страниц. Это меня впечатлило. Пятнадцать листов. Неслабо, да? А если не по одной странице, а по две? Или по три? Сорок пять листов -- три книги! Фокус в том, что нужно писать по три страницы буквально каждый день, без выходных и скидок на настроение. Так и пишу. Четыре с половиной тысячи долларов в год, меньше чем по четыре сотни в месяц -- при нынешних московских ценах не пожируешь. Четырехкомнатная квартира на Ленинском проспекте осталась ему в наследство от отца, секретного физика. Жена не работала, двое сыновей-школьников, больная теща -- потяни-ка такую ношу. Но Саша никогда не жаловался на безденежье. Когда "незванские", закончив дела в "Парнасе", заруливали в соседнее кафе и после соточки-другой горячо обсуждали, где сколько платят, он лишь невозмутимо покуривал трубку. Леонтьев договорился, что подъедет к четырем, но приехал в половине четвертого, и все полчаса просидел на кухне -- пил чай и вел с женой Саши светский разговор. К самому он не был допущен самым решительным образом: Саша работает, мешать нельзя, страшно злится. -- Какой-то он у вас нерусский писатель, -- заметил Леонтьев. -- Лесков говорил, что русский писатель любит, когда его отвлекают от работы. -- Да, он такой, -- подтвердила она. -- С десяти до четырех его нет ни для кого и ни для чего. Когда урочный час наконец-то пробил, Иванов приветствовал гостя, заключив в объятья и дружески похлопав по спине широкой, как лопата, ладонью, в кабинете усадил в необъятное кожаное кресло возле журнального стола, предложил: -- По коньячку? Нечасто мы видимся. Сидишь тут, как медведь в берлоге, совсем от людей отвыкаешь. -- Спасибо, рано, -- отказался Леонтьев. -- У меня принцип: до шести не пью. -- Уважаю чужие принципы. Мне вчера звонил Герман Арбузов. Матерился, как сапожник. Это правда, что Смоляницкий отвалил тебе за Незванского четыре штуки? -- Так получилось. -- Это достало его до самых печенок. Выпытывал, сколько Смоляницкий платит мне. Я сказал что есть: по полторы тысячи. Немного успокоился. И я его понимаю. Не то обидно, что тебе мало платят, а то, что другим больше. Как я понимаю, ты приехал по делу? Внимательно прочитав заявку и выслушав пояснения Леонтьева, неторопливо набил трубку, попыхтел ароматным "Золотым руно" и оценил идею так же, как коммерческий директор Эбонидзе: -- Может иметь быть. На какие тиражи они рассчитывают? -- Как пойдет. Зависит от нас. Для начала -- десять тысяч. Зацепим читателя, будет и тридцать, и пятьдесят. -- А сто? Или триста, как у Незванского? -- Мечтать не вредно. Но занимать под эти гонорары я бы не стал. -- То-то и оно. Симпатичная задумка. Даже я на секунду дрогнул. Но если посмотреть трезво: зачем тебе это нужно? -- Ну как? -- слегка растерялся Леонтьев. -- Тебе не надоело писать за того парня? -- Это не критерий. Надоедает все. От добра добра не ищут. -- Получать по полторы тысячи басов за полновесный роман -- это ты называешь добром? -- удивился Леонтьев. -- Но мы-то с тобой знаем, что полторы штуки -- это еще не все. -- Что ты имеешь в виду? -- Не понимаешь? -- на этот раз удивился Саша. -- В самом деле не понимаешь? Брось, мы же свои люди. Ты с самого начала это знал -- еще когда предложил мне работать под Незванского. Понятно, все карты не раскрыл. Но я тоже не пальцем деланный, дотумкал. -- Стоп, -- сказал Леонтьев. -- Давай с начала. Чего я не понимаю? Саша озадаченно посмотрел на него, потом подошел к книжному стеллажу, достал томик в знакомом серийном оформлении и открыл на закладке. Прочитал вслух: -- "Нет, наркота -- это от дьявола. Вино -- от Бога. Когда человек пьет вино сухое или крепленое, виноградное или даже плодово-выгодное, когда он пьет портвейн, херес, мадеру, кагор, малагу, марсалу, пино гри, токай, мускат или мускатель, когда он пьет коньяк, арманьяк, ром, джин, бренди, виски, самогон, водку простую или высшее достижение человеческой цивилизации -- водку "Смирновъ, столовое белое вино номер двадцать один", -- он как бы берет в долг под не очень большие проценты..." Узнаешь? Леонтьев кивнул. Это была цитата из одного из его "Незванских". -- Не хочешь ли ты сказать, что сотворил эту поэму бесплатно и ничего не поимел от торгового дома Смирнова? -- Я мог что-нибудь поиметь? -- Валера, ты меня обескураживаешь. Что значит мог? Должен был! Обязан! Две штуки как минимум -- только за одно упоминание о "смирновке". А у тебя в романе не одно!.. -- Саша вернул книгу на место и извлек другую. -- "Мамаев кинулся к телефону и набрал номер мобильника Тюрина. В трубке послышалась музыка, потом недовольный голос начальника службы безопасности: "Слушаю. Кто это?" "Я тебе, твою мать, что приказал? -- прошипел Мамаев. -- Я тебе приказал: смотреть днем и ночью!" "Ты, Петрович? Они смотрят". "Выключи музыку!" "Не могу. Это группа Хуун Хуурту. Я у китайского летчика Джао Да". "У кого?!" "Это ресторан-клуб на Лубянке. Так называется: "Китайский летчик Джао Да..." И дальше: "Послушай, Тюрин. Ты не делай мне одолжения, не нужно, -- попросил Мамаев. -- Если тебе не нравится у меня работать, так и скажи. Я не буду тебя удерживать. Даже выходное пособие дам. И сиди в этой китайской помойке хоть сутками!" "Ты можешь уволить меня без всякого пособия, но китайского летчика не трогай! -- неожиданно взъерепенился Тюрин. -- Это самое стильное место в Москве. Самое стильное! Для тех, конечно, кто понимает!" "Да ты чего?" -- опешил Мамаев. "Ничего! "Китайский летчик" для него помойка! Чтобы оценить вкус, нужно иметь вкус! Конечно, если ты всю жизнь жрал "Солнцедар", "Шато Марго" тебе не понравится!.." Саша захлопнул книгу и с иронией поинтересовался: -- Неужели и "Китайского летчика" ты воспел от широты души? -- Стыдно признаться, да. Я в нем даже ни разу не был. Название понравилось. -- Ну вот. А я-то восхищался: вон как Валера Леонтьев упаковывает "product placement", учись, Иванов! -- Что такое "product placement"? -- Даже этого не знаешь? Скрытая реклама! Правильно Пушкин сказал: мы ленивы и нелюбопытны. И сами же из-за этого страдаем. Саша сел к компьютеру, отыскал нужный файл и уступил место у монитора Леонтьеву: -- Просвещайся. Леонтьев прочитал: "Принцесса на Кириешках", "Бочка но-шпы и ложка яда" -- вслед за теле-- и кинопродуктами рекламодатели осваивают книжный product placement. Литературный PP за рубежом стал активно использоваться с 90-х годов. В раскрутке Bulgari замечен британский романист Фэй Уэлдон (роман "Коллекция Bulgari"). Писательница Кароль Мэттьюс обязалась упоминать в своих произведениях машины Ford... В России product placement в книгах стал существовать как работающий канал коммуникаций с 2003 года. Тогда после успешного эксперимента с книгой Дарьи Донцовой "Филе из Золотого Петушка" Полина Киселева, покинув компанию "Продукты питания", создала агентство Fabula и поставила PP в книгах на коммерческие рельсы. Первое место в рейтинге Fabula занимает Дарья Донцова: она выпускает по двенадцать книжек в год миллионным тиражом. Стоимость одного упоминания марки в ее книге рекламодателю обойдется от $17 000. За ней следуют: Татьяна Устинова (четыре новинки в год, тираж миллион экземпляров), Сергей Лукьяненко (новых книг столько же, тираж полмиллиона), Александра Маринина (1-2 книги в год, 700-тысячный тираж). Упоминание бренда в книгах этих авторов стоит чуть меньше -- от $12 000. Далее идут авторы 300-тысячных тиражей, от $2000 за упоминание: Евсей Незванский, Татьяна Полякова и прочие..." -- Лучше бы я этого не знал, -- сказал Леонтьев, дочитав статью. -- Что самое противное в жизни? Упущенные возможности. - Возможности еще не упущены, -- возразил Саша. -- Я сведу тебя с нужными людьми. Они оценят твое умение подавать скрытую рекламу. Но о "Полиции нравов" придется забыть. -- Да нет, спасибо. Я уж побарахтаюсь. Не выйдет -- значит, не выйдет. Но не попробовать не могу. Иначе получу комплекс на всю оставшуюся жизнь. А оно мне надо?.. Однажды Леонтьеву приснился странный сон. Чаще всего ему снилось, что он мучительно пытается свести концы с концами в каком-то тексте, концы не сходятся, текст разваливается, исчезает на глазах, несмотря на отчаянные усилия его удержать. Просыпаясь, с облегчением понимал, что это был сон, и мгновенно его забывал. Но этот запомнился. Приснилось ему, что он в какой-то незнакомой местности. Что-то вроде Кольского полуострова: сопки в первом свежем снегу, берег озера, рыбаки в прорезиненных робах на причале. Он спрашивает у рыбака: -- Мужик, какое сегодня число? -- Десятое октября. -- А год, год какой? -- Семьдесят восьмой. Первое чувство: зачем, не хочу, зачем мне возвращаться на тридцать лет назад и переживать то, что я уже пережил, за что полностью расплатился? Второе чувство: черт, как здорово, я ведь знаю все, что будет, знаю точно, что и в какой день произойдет, с учетом этих знаний я смогу выстроить жизнь совершенно по-новому, сделать ее успешной. А как, собственно, по-новому? -- думал Леонтьев, медленно переходя ото сна в реальность. Что, например, изменится от того что я буду точно знать, в какой день рухнет Советский Союз? И до меня знали. "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?" Просуществовал до 1991-го. Семь лет -- не такая уж большая ошибка. Ну, проору на весь мир еще раз. Раньше проору -- посадят в психушку. Позже -- кому это интересно? Что еще? Буду знать, когда обесценятся вклады в сберкассах? Так никаких вкладов в сберкассе у меня никогда не было. Моя беда всегда была не в том, что я трачу больше денег, чем зарабатываю, а в том, что трачу их быстрее. Буду знать, что не нужно бросаться на фантики МММ и на бумаги ГКО? Я и не бросался. Вот что, пожалуй, может принести реальную пользу -- отмена цензуры, про которую я буду знать намного раньше других. И если заранее написать роман вроде "Детей Арбата", можно прогреметь не хуже, чем Рыбаков. Роман. Легко сказать. Это год работы, не разгибаясь и ни на что не отвлекаясь. А он был когда-нибудь, этот год? Семья хотела есть каждый день, ее не попросишь поголодать, пока глава семьи ваяет нетленку. Так что и эта возможность переломить течение жизни была нереальной. И к тому моменту, когда нужно было вставать, Леонтьев вполне примирился с тем, что жизнь как идет, так и идет. Были в ней неиспользованные возможности? Наверняка были. Но что толку о них жалеть? Только настроение портить. Раз не использовал, значит, не дано. Об этом и думал Леонтьев, добираясь на перекладных от дома Саши Иванова на Ленинском проспекте до Нагорной, где жил Коля Скляр -- третий кандидат в авторы книжной серии "Полиция нравов". Есть люди, которые сразу рождаются взрослыми и пребывают взрослыми всю жизнь -- от розовой юности до глубокой старости. Таким был Саша Иванов. А есть те, что так и остаются подростками. Таким был Коля Скляр. В сорок лет он так и не стал взрослым. Маленький, узкоплечий, с редкими черными волосами, с живым помятым лицом и страдающими глазами, он всегда напоминал Леонтьеву человека, попавшего не в свое время. Да так оно, пожалуй, и было. На литературном небосклоне Москвы Скляр возник в середине 80-х годов, еще не окончив Литинститут, -- опубликовал в "Новом мире" два рассказа и небольшую повесть, сразу обратившие на себя внимание и заставившие критиков говорить о появлении яркого дарования, продолжателя традиций тонкого лирика Юрия Казакова, раннего Нагибина и даже Бунина. Вышла книжка, готовилась вторая. Но тут времена изменились, хлынул вал остро политизированной литературы, проникновенная лирическая проза Скляра затерялась в нем, как робкий подснежник в бурном потоке вешних вод. Когда Леонтьев нашел Колю и пригласил к сотрудничеству с "Парнасом", он работал оператором в котельной, невольно повторяя судьбу диссидентов и диссидентствующих писателей 70-х годов. Литература по-прежнему оставалась его единственной и всепоглощающей страстью, как первая юношеская любовь, он мучался оттого, что никому не нужно то, что он сочиняет во время ночных дежурств в котельной. Не без сомнений Леонтьев предложил ему писать за Незванского, был готов услышать недоуменное: "За кого ты меня принимаешь?", -- но Коля предложению обрадовался. Все-таки какая-никакая, а литературная работа, -- единственное, что он делать умел и любил. Романов Незванского, которые в бесчисленном количестве выходили в "Парнасе", Леонтьев не читал, но книги, написанные Скляром, просматривал. Забавно было наблюдать, как вдруг в ткани романа возникают совершенно неожиданные -- и часто совершенно неуместные -- стилистические фейерверки. Это автор выплескивал на страницы чужого романа, как сперму, скопившийся в нем заряд творческой энергии и языковых находок, которых в своих книгах использовать не мог. Однокомнатная квартира Скляра на пятом этаже панельного дома на Нагорной встретила Леонтьева таким шумом, будто он попал в цех, где работало несколько станков и бухал пневмонический молот. Были включены два старых телевизора, поставленные один на другой, оба на всю мощность, орал транзистор, вдобавок ко всему на проигрывателе крутилась заезженная пластинка, повторяя одну и ту же музыкальную фразу, тоже на полную громкость. По сравнению с жильем Скляра кабинет Леонтьева, даже когда он заканчивал книгу, был образцом порядка и чистоты. В этом доме, похоже, не знали о существовании пылесоса и веника. На каждой стене висело по трое часов, круглых, квадратных, прямоугольных. Все они показывали разное время, от половины шестого до шести тридцати. Странную эту коллекцию дополняли деревенские ходики с кукушкой. Время на них было среднее -- без пяти шесть. Среди всего этого бедлама в полуразвалившемся кресле с безучастным видом сидел Коля Скляр. Перед ним на низком столе, заваленном бумагами, стояла пишущая машинка "Эрика" с заправленным листом и початая бутылка водки. Все уже давно перешли на компьютеры, Коля оставался верен машинке. Это злило Смоляницкого, вынужденного тратить время и деньги на набор рукописи. Он несколько раз бесплатно предлагал Скляру старый компьютер, списанный, но вполне рабочий. Коля отказывался, произнося с застенчивой улыбкой, но не без снобизма: -- Боюсь, что он напечатает что-то такое, под чем я не смогу подписаться. Леонтьев выключил телевизоры, заглушил транзистор, снял с пластинки адаптер проигрывателя. Сразу стало хорошо, тихо. Поинтересовался, усаживаясь на придвинутую к столу хлипкую кухонную табуретку: -- Керосинишь, маэстро? -- Привет, Валера, -- слабо улыбнулся Скляр, пожимая гостю руку. -- Как хорошо, что ты пришел. Приятная неожиданность. -- Какая же неожиданность? Я звонил вчера, что зайду. -- Да? -- удивился Скляр. -- Забыл. Примешь граммульку? Леонтьев хотел отказаться, но в это время из ходиков выскочила кукушка, прокуковала шесть раз, лишив Леонтьева повода для отказа. -- Только немного. Пока Коля ходил на кухню за чистым стаканом, Леонтьев заглянул в листок, вставленный в машинку. На нем было: "Николай Скляр. Первая весна. Рассказ". И начало фразы: "Весна в тот год была ранняя, дружная, вспыхнули тюльпаны, на Москву опускались синие вечера, и казалось..." -- Знаешь, что мы сегодня отмечаем? -- спросил Коля, щедро налив Леонтьеву и себе. -- Поминки по писателю Скляру. Вечная ему память! Не чокаемся. Он опрокинул в себя водку, занюхал черной корочкой и поднял на Леонтьева тоскующие глаза: -- Хороший был писатель. Скажи, Валера? Тонкий лирик, наследник Бунина. -- Ты бы закусывал, наследник Бунина, -- посоветовал Леонтьев. -- Да разве в этом дело? Разве в этом дело?.. Был писатель Скляр, нет писателя Скляра -- вот что главное! И никто этого не заметил, ни одна живая душа!.. Решил, наконец, написать рассказ. Про любовь. Давно задумал, да руки не доходили. И вот -- дошли. Сел. День сижу, два сижу, неделю сижу. А написал вот что: "На Москву опускались синие вечера, и казалось...". Что же мне казалось? Что казалось тонкому лирическому писателю Скляру? А вот что: что сейчас из-за угла вывернет черный "бумер", два мордоворота в коже с бритыми затылками выволокут пышногрудую блондинку, сорвут с нее кофтенку и будут, это... будут ее по очереди иметь. Валера, мне больше ничего в голову не приходитНичего! У тебя так бывает? -- У всех бывает, -- успокоил его Леонтьев, понимая, что никакого разговора о деле не получится. -- Ты бы кончал квасить. О любви нужно писать на трезвую голову. Тогда все напишется. -- Нет, уже не напишется, -- сокрушенно сказал Коля, и из глаз его полились беззвучные слезы. -- Слышишь -- тикают! Они тикают, мое время уходит. Однажды кукушка последний раз скажет "ку", и мне конец. Иван Алексеевич меня на том свете спросит: "Как же ты, сукин сын, распорядился данным тебе от Бога даром? На что его разменял?". Что я ему отвечу? Что, Валера?! -- Давай-ка, дружок, отдохни. Философствовать в твоем состоянии вредно. Леонтьев вынул Колю из кресла, уложил на продавленный диван, укрыл пледом. Скляр не сопротивлялся. Погасив верхний свет, оставив лишь настольную лампу, Леонтьев вышел в дождливый сентябрьский вечер с мокрыми листьями под ногами, с последними отсветами заката на крышах Черемушек, с морем огней, обступающих кварталы Нагорной улицы, мрачной, как кладбище. Был час пик, в метро и в электричке полно народа. Стиснутый в толпе, Леонтьев рассеянно думал о том, что с идеей Эбонидзе привести в серию "Полиция нравов" новых авторов не больно-то получается. Но это его не очень тревожило. Знал по опыту: если дело задумано верно, энергетика дела сама привлечет все, что нужно для его совершения. Глава тринадцатая. В МЕЖСЕЗОНЬЕ "Введение в России суда присяжных поначалу было воспринято в правоохранительных органах не то чтобы совсем равнодушно, но и без особенного интереса. Ну, очередная показуха: цивилизуемся, вот и суд присяжных у нас теперь есть, все, как на демократическом Западе. Но когда вердиктом присяжных были оправданы несколько явных преступников, в прокурорских кругах забеспокоились. Между обвинителем и судьей всегда существовало взаимопонимание. Судья изначально был склонен встать на сторону прокурора, мог отклонить без объяснения ходатайства и доводы защиты. Обвинительный приговор был нормой, оправдательный воспринимался как серьезный прокол следствия. Как так, столько времени держали человека в СИЗО и не сумели получить убедительных доказательств его вины? С появлением суда присяжных ситуация изменилась. Прокуратура уже не могла рассчитывать, что судья закроет глаза за мелкие ошибки следствия, не меняющие существа дела. Защита апеллировала не к судьям, а к присяжным, и всегда находила у них отклик. Опытный адвокат мог раздуть любую недоработку следователей и поставить под сомнение все обвинение. Дело по обвинению Рогова в убийстве художника Егорычева подпадало под юрисдикцию суда присяжных, и это заставляло Авдеева и Мартынова быть внимательными ко всем мелочам. Само дело представлялось Мартынову достаточно ясным. Посмотрев пленку, Рогов явился к Егорычеву и после какого-то разговора (две наполненные, но не выпитые рюмки "Хеннесси") застрелил его. "Находясь в состоянии аффекта". Потом ужаснулся тому, что сделал, вложил пистолет в руку Егорычева и постарался придать случившемуся вид самоубийства. Но не в том он был состоянии, чтобы предусмотреть все детали, инсценировка получилась топорной, неубедительной. На первом допросе в Таганской прокуратуре Рогов не отрицал, что в день смерти Егорычева приехал к нему в дом на Больших Каменщиках и потребовал, чтобы он оставил его жену в покое. -- Как вы узнали, где он живет? -- спросил Мартынов. -- Узнал. Это было нетрудно. -- Следили за ней? -- Да, следил. Она стала часто уезжать из дома, возвращалась в странном состоянии. Мне это показалось подозрительным. -- Кому вы заказали видеосъемку? -- Меня вывели на этого человека. Он не назвался. Мы встретились на Манежной площади. Я передал ему аванс и адрес. Через месяц он позвонил и сказал, что заказ выполнен. -- Вы приехали к Егорычеву. Отсюда подробнее. Как он вас встретил? -- Он был в подавленном состоянии, но держался нагло, развязно. Предложил выпить. Я, разумеется, отказался. Вмешался Авдеев: -- Отпечатки ваших пальцев оказались на золотой зажигалке, которая была обнаружена при обыске в квартире Егорычева. Как они там появились? -- Не понимаю, почему вас это интересует. -- И все-таки? -- Я заметил зажигалку на столе. Когда-то я подарил ее Ирине. Она сказала, что потеряла ее. Я повертел зажигалку в руках и спросил Егорычева, откуда у него эта вещь. Он ответил: подарила любовница. Я бросил зажигалку на стол и больше к ней не прикасался. -- Как отреагировал Егорычев на вашу просьбу оставить Ирину Александровну в покое? -- Как грязный подонок. Заявил, что он никогда никому не навязывается, но не в его правилах отказывать женщинам, тоскующим о любви. Не в его правилах! У нас, оказывается, есть правила! -- Чем закончился разговор? -- Ничем. Я понял, что еще немного -- и задушу этого мерзавца собственными руками. Я молча встал и ушел. -- Вы захлопнули за собой дверь? -- Не помню. Это имеет значение? -- Имеет. Утром соседка увидела приоткрытую дверь в квартиру Егорычева, заглянула и обнаружила труп. Приоткрытая дверь может свидетельствовать и о другом, гораздо более важном. Почему хозяин не запер за гостем дверь? Потому что он не мог этого сделать. Потому что он уже был трупом. Рогов долго молчал, потом устало сказал, безразлично пожав тяжелыми плечами: -- Не вижу смысла в продолжении разговора. Вы убеждены, что Егорычева убил я. Не знаю, чем поколебать вашу убежденность. -- Это не разговор, это допрос, -- поправил Авдеев. -- Вы имеете право не отвечать на наши вопросы. Но если отвечаете, хотелось бы, чтобы говорили правду. -- Я говорю правду. -- Бросьте, Рогов! Вы пришли к Егорычеву и потребовали, чтобы он оставил вашу жену в покое? Детский сад. Чего вы ожидали от него услышать кроме того, что услышали? Трудно это было заранее предположить? Вы угрожали ему? -- Нет. -- Предлагали деньги? -- Нет. -- А почему? Он мог клюнуть. -- Я об этом даже не думал. Как бы я после этого смотрел на жену? -- А как вы сейчас на нее смотрите? -- Я не желаю отвечать на этот вопрос. -- Не отвечайте. Значит, угрожать вы не угрожали, денег не предлагали. Зачем же вы к нему приходили? Вот зачем -- пристрелить его. И вы это сделали. Скажу не для протокола. По-человечески ваш поступок понятен. Даже вызывает уважение. Не знаю, как бы мы с Мартыновым поступили на вашем месте. Может быть, хватило бы благоразумия. А может, и нет. Виновным Рогов себя не признал. При дальнейших допросах в СИЗО "Матросская тишина", которые проводил Мартынов, стоял на своем. Да, приходил к Егорычеву поговорить как мужчина с мужчиной. Да, уже тогда понимал, что разговор ни к чему не приведет, но чувствовал, что должен что-то сделать. Не мог бездействовать. Бездействие было бессилием -- угнетающим, унизительным. -- Скажите, Рогов, как мы поняли, вы не сообщили Ирине Александровне о том, что знаете. Знаете все, -- нашел Мартынов обтекаемую формулировку. -- Нет. -- Почему? -- Очень трудный вопрос. -- Если не хотите, можете не отвечать. -- Дело не в том, хочу я или не хочу. Не знаю, что ответить. Сказать ей то, что я знаю... что я знаю все -- за этим должно последовать какое-то решение. У меня нет решения. В том, что произошло, есть и моя вина. Есть, есть, не спорьте, -- повторил Рогов, хотя Мартынов и не собирался спорить. -- Ее появление в моей жизни я воспринял как неожиданный подарок судьбы. И отнесся к ней как к подарку -- которым можно любоваться, которому можно радоваться. Как к игрушке. А она не игрушка. Наверное, я был плохим мужем. Зарабатывать деньги, чтобы семья ни в чем не нуждалась -- это я умел. И думал, что этого достаточно. Нет, мало. К сожалению, такие простые вещи начинаешь понимать слишком поздно. -- Рогов невесело усмехнулся. -- Ну вот, я попался на уловку о злом и добром следователе. Авдеев злой следователь, вы добрый. Невольно тянет на откровенность. -- Оставьте, нет добрых и злых следователей, -- отмахнулся Мартынов. -- У следователя только одна задача -- установить правду. У Авдеева нет сомнений в