м из глубокого подполья. Он вцеплялся в дело, как клещ, заваливал оперативников следственными поручениями, назначал десятки экспертиз. Несколько раз благодаря своей дотошности ему удавалось раскрывать масштабные преступления, но у подавляющего большинства дел никакого второго дна не было, рвение Авдеева приводило к тому, что следствие затягивалось до бесконечности, и это вызывало законное недовольство начальства. Поэтому в свои тридцать семь лет он все еще имел классный чин юриста первого ранга, что, по армейским и милицейским меркам, соответствовало званию капитана. Но это его не охлаждало, в своем деле он был поэт, и, как всякий настоящий поэт, даже если его не печатают, продолжает писать стихи, потому что не может их не писать, так и Авдеев вгрызался в каждое дело со страстью кладоискателя. Когда Мартынов вошел в его кабинет, следователь сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула, сцепив на затылке руки и вытянув длинные ноги так, что они далеко торчали из-под стола. На экране монитора плавали разноцветные рыбы, как в аквариуме. Авдеева можно было принять за глубоко задумавшегося человека, если бы не легкое похрапывание и посвистывание. Мартынов приоткрыл дверь и со стуком закрыл. Следователь встрепенулся, деловито поправил галстук, схватился за компьютерную мышь и недовольно оглянулся, как человек, которого отвлекают от дела. Но тут же узнал Мартынова и заулыбался во все тридцать два зуба, крупных, как кукурузные зерна. -- Гоша, ты? Какими ветрами? Авдеев был длинный и худущий, как Дон-Кихот. Пиджаки висели на нем, как на вешалке, а в форменном мундире, в который ему приходилось облачаться по торжественным случаям, он болтался, как пестик в ступе. -- Привет, Димон. -- Мартынов пожал следователю узкую руку. -- Как жизнь молодая? -- И не спрашивай! Завал, не продохнуть. И это в феврале. Вот я и думаю: если такая зима, какое же будет лето? Зимние месяцы в милиции и прокуратуре считались периодом относительного затишья. С наступлением весны природа оживала: из-под снега лезли старые трупы, их так и называли -- "подснежники", новых тоже не убывало. -- Ты по делу? Или так? -- По делу. Заодно решил и к тебе заглянуть. Меня интересует один парень. Пустил себе пулю в голову, было в сводке. Егорычев его фамилия. -- Есть такой. Вернее, был. На мое дежурство пришлось. Кровищи! Полбашки начисто снесло, представляешь? Он что -- педик? -- Это еще почему? -- удивился Мартынов. -- Если человеком интересуется "полиция нравов", то сразу возникают подозрения, что у него не все в порядке с "облико морале". -- Нет, про это ничего не знаю. Даже не уверен, тот ли это Егорычев. Месяцев шесть назад его задержали за мелкое хулиганство, пинал машину. -- Какую машину? -- "Мазду". Новую, из дорогих. -- Зачем? -- Выражал социальный протест. -- И что? -- Ничего. Отделался легким испугом -- любовница выкупила. -- У него была любовница? -- живо заинтересовался Авдеев. -- Впрочем, ясен пень. Такой красавец, да если не педик, любовницы для него не проблема. -- Он был художником, -- подсказал Денисов. -- В точку, Гоша. Художник. Значит, тот. -- Почему он застрелился? -- Ну знаешь! Если я буду выяснять, почему этот застрелился, а тот начал торговать наркотой, мне работать некогда будет. Для меня важно -- застрелился или не застрелился, -- Об этом я и хотел спросить. Застрелился? -- Вроде бы да. Но... Есть вопросы, Гоша, есть. Первый. Хозяйка квартиры, которую он снимал, показала, что Егорычев был если не совсем голодранцем, то уж человеком не больно-то состоятельным. За квартиру иногда по три месяца не платил. А у него нашли около трех тысяч американских денежек. Точнее -- две тысячи семьсот. Валялись в серванте. У тебя в серванте валяются три тысячи зеленых рублей? -- Нужно глянуть. Но почему-то кажется, что не валяются. -- И у меня не валяются. Интересно, да? А у Егорычева валяются. То он за квартиру не платит, а то вдруг пьет коньяк "Хеннесси". Второй вопрос... Впрочем, прочитай протокол, сам поймешь. Авдеев извлек из папки протокол осмотра места происшествия и терпеливо ждал, когда Мартынов его прочитает. -- Понял, какой второй вопрос? -- Ствол. -- Правильно, ствол. Не какая-то пукалка, переделанная из газовика. Даже не "тэтэшник". На секундочку -- "Таурус", лицензионная копия итальянской "Беретты". Такой ствол хороших денег стоит. Я отправил его на экспертизу и сделал запрос в отдел разрешений. Ствол чистый, ни по каким криминальным делам не проходил. А насчет владельца ответили вот что... Длинными ловкими пальцами, привыкшими к работе с бумагами, Авдеев перебрал документы в деле и извлек компьютерную распечатку. -- "Автоматический пистолет "Таурус", модель ПТ-99, производитель "Forjas Taurus SA", Бразилия, регистрационный номер TLR 37564. Владелец -- гражданин РФ Рогов Алексей Вениаминович, шестидесятого года рождения, москвич, место работы -- генеральный директор архитектурно-строительной фирмы "Дизайн-проект". Твой Егорычев точно не педик? -- Да что ты привязался ко мне с этим педиком? -- разозлился Мартынов. -- Объясняю. Какая хрень может связывать генерального директора архитектурно-строительной компании, солидного человека в годах, и никому не известного молодого художника? Просится: нетрадиционная сексуальная ориентация. По нынешним временам дело житейское. Нет, скажешь? -- Брось. Что угодно может связывать. Или ничего. -- Тогда остается один вариант -- пистолет был украден. Сам Егорычев украл. Или купил краденый. -- Заявление о пропаже пистолета было? -- Хорошо мыслишь, Гоша. Не было. Значит, что? Или этот Рогов до сих пор не знает, что пистолет у него сперли. Или... В общем, послал я ему повестку на завтра. Думаю, кое-что прояснится. -- Ты не возражаешь, если я поприсутствую на допросе? -- не очень уверенно спросил Мартынов, не совсем понимая, для чего ему влезать в это дело. -- Возражаю? Приветствую! Помощь такого профессионала, как ты, для меня просто неоценима! -- Трепло, -- усмехнулся Мартынов. -- Лучше введи меня в курс дела. Из того, что не вошло в протокол. Что за квартира? -- Квартира как квартира. Однокомнатная, но большая, с большой кухней. Вся завалена какой-то мазней -- я даже не знаю, как еще это можно назвать. Вообще-то я не великий знаток искусства, знаешь ли, особенно всякого там абстракционизма. Для меня картина -- это картина. Если на картине стол, это и должен быть стол. Если человек -- то человек. А весь этот авангардизм -- это не для меня. Но парень именно такую ерунду и рисовал. Сплошные пятна, кривые фигуры, и никакого смысла. Но я своих эстетических пристрастий никому не навязываю. -- Что еще? -- Показания соседей и консьержки. Вернее, консьержа. Из военных, полковник в отставке. Жизнь Егорычев вел тихую, не буянил, не устраивал оргий. Иногда приходили женщины, приличные. Иногда мужчины, не очень приличные. Судя по всему, такая же богема, как и он сам. Художником, как я понял, он был не особо удачливым, картины продавались плохо, о выставках мог только мечтать. Вот я и спрашиваю себя: может равнодушие общества к его таланту быть причиной самоубийства? -- Кто их, художников, знает! -- неопределенно отозвался Мартынов. -- Тонкие натуры. Полгода назад он был похож на человека, которого жизнь достала по полной программе. -- Гоша! Ему было двадцать пять лет! Вникни -- всего двадцать пять! Из-за чего стреляются в двадцать пять лет? -- Из-за любви. -- И это говоришь ты? -- поразился Авдеев. -- Не ожидал услышать такое от муровского опера, специалиста по раскрытию сексуальных преступлений! -- Из-за чего, по-твоему, стреляются в двадцать пять лет? -- огрызнулся Мартынов -- Из-за белой горячки. От наркоты. Но ничего такого экспертиза в крови не обнаружила. Ни алкоголя, ни наркотиков. Что и заставляет меня отнестись к этому случаю с присущей мне серьезностью. -- Хватит трепаться, Димон. Давай по делу. -- По делу так по делу. Вот ты прочитал протокол осмотра места происшествия. Тебя ничего не удивило? -- Две рюмки? -- Да, две рюмки с коньяком "Хеннесси". Не одна, а именно две. Егорычев достал вторую не по случайности, поскольку обе были наполнены. Но почему-то не выпиты. Правда, пальчики на обеих принадлежат Егорычеву. Но вот зажигалка... Между прочим, изящная штуковина. И, заметь себе, золотая. Зажигалка -- единственный предмет в квартире, на котором не обнаружены отпечатки Егорычева. Зато присутствуют другие пальчики. Некоего мистера или миссис Икс. Для кого и была наполнена вторая рюмка. В картотеке их нет. И это, Гоша, еще не все. Авдеев извлек из папки еще один документ. -- Заключение криминалиста. "Расположение отпечатков на рукояти и спусковом крючке пистолета свидетельствует о его крайне неудобном для произведения выстрела положении пистолета в руке лица, производившего выстрел". Если перевести с канцелярского на русский, это значит, что Егорычев держал пистолет вот так... Авдеев достал из сейфа табельный "ПМ" и выщелкнул обойму. -- На себе не показывай, -- предупредил Мартынов. -- Не буду. Здесь прилагается схема расположения отпечатков пальцев на рукоятке. Если располагать пальцы, следуя этой схеме, получится вот что. -- Авдеев взял "Макаров" в руку таким образом, что на курке оказался не указательный, а большой палец. -- Понял? Выстрелить, конечно, можно и из такого положения, но кто мне объяснит, для чего нормальному, без физических отклонений, здоровому парню нажимать на курок подобным образом? Вижу по лицу твой ответ: никаких! И наконец вот это: "Входное пулевое отверстие расположено в двух сантиметрах над правым ухом, выходное -- сверху в сантиметре от левой брови". Это он не просто большим пальцем нажал на курок, но еще и с вывертом, почти сзади. Авдеев загнал на место обойму, убрал пистолет в сейф и заключил: -- Вот теперь все. Что скажешь? Мартынов подошел к окну. Некоторое время молча смотрел, как с низкого серого неба валит крупными хлопьями снег, укладывается на ветках деревьев и проседает на черных слякотных тротуарах. Наконец спросил: -- Думаешь, инсценировка? -- Да, Гоша, именно это я и думаю. Инсценировка, причем не очень умелая. И прокурор со мной согласен, хотя, как ты сам понимаешь, лишняя головная боль ему ни к чему. В общем, дело возбуждено, приказано сформировать оперативно-следственную группу. -- Что ж, Димон, бог в помощь. Авдеев словно только и ждал этих слов, чтобы снова начать ерничать. -- Очень на Него рассчитываю. А почему? Потому что стою на страже интересов Его. Ибо даровать человеку жизнь и отнимать ее -- это прерогатива не человека, но Бога. -- Ладно, поеду. На какое время ты вызвал Рогова? -- На десять. Будешь? -- Постараюсь быть, -- неопределенно пообещал Мартынов. Но он уже твердо знал, что обязательно будет. К началу допроса Мартынов опоздал. Ночью вдруг ударил мороз под двадцать, его старая "шестерка" не завелась. С полчаса он, матерясь, чистил клеммы, менял свечи. Бесполезно. Только окончательно посадил аккумулятор и перемазался. Пришлось возвращаться домой и отмывать руки. Потом тащился на маршрутке по гололеду. Когда добрался, наконец, до прокуратуры и вошел в кабинет Авдеева, тот заканчивал заполнение протокола: анкетные данные свидетеля и прочие формальности. Рогов держался спокойно, хотя и чувствовалось, что он встревожен вызовом в прокуратуру. Поздоровавшись молчаливым кивком, Мартынов повесил "аляску" и шапку на вешалку у двери и сел в сторонке. Авдеев представил его: -- Старший оперуполномоченный МУРа майор Мартынов Георгий Владимирович. Он будет присутствовать при нашей беседе. Не возражаете? -- А я могу возражать? -- Вы правы, нет. Мой вопрос продиктован присущей мне вежливостью. Распишитесь, что предупреждены об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний. Пока свидетель расписывался, Мартынов внимательно его рассмотрел. Коренастый, чуть ниже среднего роста, крепкий, с широкими плечами. Подобранный, как сохранивший форму боксер. За его внешностью угадывался образ жизни: тренажеры, бассейн, теннисный корт. Короткие черные волосы, низкий лоб, выбритое до синевы лицо с твердым подбородком. На безымянном пальце правой руки -- обручальное кольцо с алмазной гранью. Взгляд жесткий, уверенный. Чувствовалось, что это человек, который знает себе цену. -- Давайте начнем, -- предложил Авдеев, когда с формальностями было покончено. -- Господин Рогов, вам принадлежит пистолет марки "Таурус" ПТ-99 номер TLR 37564. Я не ошибаюсь? -- Да, у меня есть пистолет "Таурус". Номера, естественно, не помню. Но разрешение на него в полном порядке. А в чем дело? -- Где сейчас находится этот пистолет? -- Там, где и всегда. Дома. -- В вашей московской квартире? -- Нет, в загородном доме. -- Вы утверждаете, что пистолет находится у вас, вы его не передавали в чужие руки, не продавали, не теряли, у вас его не похищали? -- Да, утверждаю. Вы можете наконец объяснить, что происходит? -- Могу. Дело в том, что пистолет "Таурус", зарегистрированный на ваше имя, был обнаружен на месте происшествия в одной московской квартире. Из него был произведен выстрел, о чем составлено соответствующее заключение эксперта. Хотите посмотреть на этот документ? -- Зачем? Я вам и так верю. Но... Вы уверены, что это не ошибка? -- Более чем. Есть немного вещей, в которых я так уверен. Что вы на это скажете? -- Только одно. Я по-прежнему считаю, что пистолет находится в моем доме, а если это не так, то собираюсь немедленно подать заявление о пропаже. -- На вашем месте я именно так бы и поступил, -- одобрил Авдеев. -- Где вы храните пистолет? В сейфе? -- Нет, в кабинете, в нижнем ящике письменного стола. -- Ящик запирается? -- Да. -- Ключ носите с собой? -- Зачем? Он лежит в другом ящике стола, в верхнем. -- Значит, любой человек, проникший в ваш дом, может отпереть стол и взять пистолет? -- В мой дом не так-то легко проникнуть. Он оборудован современной системой охранной сигнализации. -- Это может быть человек, которого вы сами привели в дом, -- высказал предположение Авдеев. -- Скажем, ваш гость. Рогов усмехнулся со смесью снисходительности и презрительности. -- Извините, господин следователь, но мои гости не имеют привычки шарить по чужим столам. -- Когда вы видели пистолет последний раз? -- Месяца два назад. Или даже три, не помню. -- Странно. Вы каждый день сидите за своим письменным столом и три месяца не заглядывали в ящик? -- Каждый день с утра до вечера я провожу в офисе или езжу по объектам. У меня остается не так уж много времени, чтобы сидеть за столом. А когда нужно поработать, я работаю, а не шарю по ящикам. Я знаю, что пистолет под рукой, мне этого вполне достаточно. Разрешение распространяется только на его хранение, да носить его с собой я не собирался -- к чему мне это? А дома оружие не повредит. Времена сами знаете какие. -- Это мы знаем, это мы с майором Мартыновым очень хорошо знаем, -- покивал Авдеев. -- Перейдем к другой теме. -- Мы еще не закончили с этой, -- возразил Рогов. -- Вы нашли мой пистолет. Выяснили, что он был у меня украден. Вор арестован? -- Мы вернемся к этому позже. Прошу извинить, господин Рогов. Не хотелось бы цитировать плохие фильмы, но вопросы здесь задаю я. И в каком порядке их задавать, определяю тоже я. -- Да, конечно. Спрашивайте. -- Вам что-нибудь говорит такая фамилия: Егорычев? -- Егорычев? Не припоминаю. -- Константин Иванович Егорычев. Художник, -- подсказал Авдеев. -- А, этот! -- Лицо Рогова исказила брезгливая гримаса. -- Да, знаю. -- Когда вы с ним познакомились? Где? При каких обстоятельствах? -- Месяца четыре назад. В конце лета. Но я не стал бы называть это знакомством. Видел я его, в общей сложности, минут двадцать, и никакого желания видеть снова не испытываю. Мне был нужен специалист по интерьерам. Жена порекомендовала своего знакомого, интересного, как она сказала, художника. Я посмотрел его работы и от его услуг решительно отказался. -- Значит, вас познакомила с Егорычевым ваша жена? -- Да, она часто бывает на разных выставках, художественных тусовках и тому подобных мероприятиях. -- Почему вы отказались от услуг Егорычева? -- Бездарь он, вот почему. Много гонору, куча амбиций, а работы -- мазня. Современная живопись хороша тем, что в ней может уютно существовать любая бездарность. Достаточно имиджа гениального, но непризнанного художника. Слишком мало специалистов, которые по-настоящему разбираются в современном искусстве. Моя жена к ним, к сожалению, не относится. -- А вы разбираетесь? -- полюбопытствовал Авдеев. -- Вы же бизнесмен, если судить по вашей должности. -- Возможно, я произвожу впечатление человека, далекого от искусства. Наверняка произвожу, раз вы задали этот вопрос. Да, я бизнесмен, но по образованию архитектор. В свое время закончил Московский архитектурный институт, и кое-что в живописи понимаю. Не на уровне эксперта, конечно, но талантливую работу от бездарной мазни отличить могу. Так что можете мне поверить: этот ваш Егорычев -- бездарный мазила, вот и все. -- Он такой же мой, как и ваш, -- усмехнулся Авдеев. -- Но как-то слишком нервно вы на него реагируете. Знакомы были всего двадцать минут, а говорите как о заклятом враге. -- Меня дико раздражает этот тип людей. Вы сказали, что он художник. Заверяю вас: никакой он не художник и художником никогда не станет. Он всего лишь считает себя таковым и пытается убедить в этом весь мир. Он никогда не умел, не умеет и не желает работать, а быть причисленным к художественной элите ох как хочется. Он попросту неудачник, этот ваш Егорычев. А я терпеть не могу неудачников. Это бесполезные люди, само существование их бессмысленно. Ничего не добившись в жизни из-за собственной лени, они ни на что не способны, кроме как жаловаться на невезение. Знаете, что я могу сказать по этому поводу? Никакого невезения не существует. Есть только лень и безволие. Такие типы, как Егорычев, завидуют людям вроде меня, но даже представить себе не могут, сколько приходится работать, чтобы в наше время удерживаться на плаву. В первые годы, когда моя фирма еще не встала на ноги, мне приходилось работать по шестнадцать часов в сутки без праздников и выходных. Да, по шестнадцать часов! И вовсе не потому, что я трудоголик. Я уже тогда знал главную формулу успеха. Она очень простая: хочешь чего-то добиться -- работай. Чем больше работаешь, тем ближе успех, а вместе с ним деньги и положение. А кто не хочет работать, пусть дохнет от голода под забором, спивается или идет воровать -- это его собственный выбор. Минутку! -- вдруг перебил себя Рогов. -- Кажется, я начинаю понимать смысл ваших вопросов. Мой пистолет украл Егорычев? -- Не могу сказать "да", не могу сказать "нет", -- ушел Авдеев от ответа. -- Определенно могу сказать только одно: он был обнаружен в квартире, которую снимал Егорычев. Большие Каменщики, дом двадцать. Не случалось в ней бывать? -- Боже сохрани! С чего? Я же сказал, что общался с Егорычевым не больше двадцати минут в офисе! -- Скажу больше, господин Рогов, -- продолжал Авдеев, внимательно наблюдая за реакцией собеседника на свои слова. -- Пуля из вашего пистолета послужила причиной смерти гражданина Егорычева. Рогов окаменел. Мартынов подумал, что если это игра, то в нем погиб великий артист. -- Его... убили? -- наконец выдавил он из себя. -- И снова не могу сказать ни "да", ни "нет". Такая уж у нас, господин Рогов, профессия. Он найден в квартире мертвым, с простреленной из вашего пистолета головой. По многим признакам, самоубийство... -- Господи боже! Он покончил с собой?! Невероятно, вот уж от кого я этого не ждал! -- Но и убийство тоже не исключено, -- закончил свою мысль Авдеев. -- Пока версия не подкреплена бесспорными фактами, она остается всего лишь предположением. Авдеев закурил и принялся разыскивать среди бумаг пепельницу. -- Вы не угостите меня сигаретой? -- попросил Рогов. -- Да, конечно. Но мне казалось, что вы не курите. -- Курю. Редко, дома. Трубку. Но сейчас... -- Понимаю, нервы. Авдеев с готовностью предложил собеседнику пачку "Явы" и зеленую пластмассовую зажигалку "Крикет". Рогов прикурил и протянул зажигалку следователю, но тот, занятый поисками пепельницы, лишь кивнул: положите на стол. Пепельница, наконец, нашлась. Рогов курил нервными затяжками, лицо у него было тяжелым, мрачным и словно бы даже слегка растерянным. -- Такова человеческая психика, -- проговорил он с кривой усмешкой. -- Только что сказал, что убивать таких надо. А вот... Дрянь был человек, а все равно... Пусть бы, черт его побери, жил. Давайте продолжим. У вас есть еще вопросы? Надеюсь, вам не придет в голову подозревать меня в убийстве Егорычева? -- Я следователь. И не могу отбросить без проверки никакие предположения, даже самых фантастические. -- Но это же нелепость! Сами посудите: я его застрелил, оставил на месте преступления свой пистолет и преспокойно удалился ждать, пока меня вызовут в этот кабинет. Бред! А впрочем... Не мне вас учить. Делайте, что считаете нужным. У меня только один вопрос: я арестован? -- Ни в коем случае! -- горячо запротестовал Авдеев. -- У меня нет ни малейших оснований для вашего ареста. А вот подписку о невыезде возьму -- это мое право. И произведу в вашем загородном доме обыск. -- Вы собираетесь сделать это сегодня? -- Прямо сейчас. А чего тянуть? Надеюсь, у вас возражений нет? -- Возражений у меня нет, это ваше право. Но у меня просьба. Я не хотел бы, чтобы при обыске присутствовала жена. Не хочу, чтобы она это видела. Вы разрешите ей позвонить? -- Звоните. Но мне все равно придется вызвать вашу жену для беседы. -- Я понимаю. -- Очень хорошо, что мы понимаем друг друга. Подпишите, пожалуйста: "Протокол мной прочитан, с моих слов записан верно". Рогов скользнул по тексту рассеянным взглядом и поставил подпись. -- Теперь я могу сделать звонок? Авдеев подвинул к нему аппарат: -- Звоните. -- У меня мобильник. -- Тогда вам лучше поговорить в коридоре. Нам не хотелось бы смущать вас своим присутствием при разговоре с женой. Разговор, как я понимаю, будет нелегким. -- Нет. Я просто попрошу ее задержаться в Москве. -- А как объясните? -- Скажу, что буду на даче с деловыми знакомыми, с которыми не хочу ее знакомить. А когда она сможет приехать, перезвоню. Я не люблю врать жене. -- И в данном случае не соврете, -- отметил Авдеев. -- Потому что мы действительно ваши деловые знакомые, и вы действительно не хотите нас знакомить с женой. Но все же лучше говорить без свидетелей. -- Спасибо, вы очень любезны. Едва за Роговым закрылась дверь, Авдеев ткнул в пепельницу недокуренную сигарету, извлек из ящика письменного стола небольшой полиэтиленовый пакет, в какие складывают вещественные доказательства, и аккуратно, взяв зажигалку двумя пальцами за торцы, опустил ее в пакет. -- Димон! -- предостерег его Мартынов. -- УПК для тебя нет? Не знаешь, как берут отпечатки пальцев? -- При чем здесь УПК, при чем здесь УПК? Не беру я никаких отпечатков. Я просто хочу сравнить пальчики эти и на той зажигалке. Просто сравнить. Ну, такой вот я любознательный человек. Посиди, развлеки Рогова разговором. Я быстро. С этими словами Авдеев спрятал пакет в карман и вышел с озабоченным видом. -- Следователь сказал, что его вызвали к прокурору, -- сообщил Рогов, входя в кабинет. -- Как вы думаете, это надолго? -- Кто знает! Начальство. Дозвонились? -- Да, спасибо. Вы в самом деле из МУРа? -- В самом деле. Не похож? -- Честно говоря, нет. Я бы принял вас за муниципального чиновника средней руки. -- И не слишком бы ошиблись. По количеству бумаг, с которыми приходится иметь дело, я вполне чиновник средней руки. А вы владелец компании или наемный менеджер? -- И то, и то. Компания принадлежит мне. Я же ею руковожу. Старое правило: если хочешь сделать что-то хорошо, делай сам. -- Чем занимается ваша фирма? "Дизайн-проект" -- это что? -- Архитектурно-строительная компания. Делаем проекты и строим коттеджи по Москве и области, у нас есть специалисты по перепланировке городских квартир. Моя компания существует уже восемь лет. Сначала это было небольшое архитектурное бюро, я сам искал клиентов, желающих перестроить квартиры в старых домах, бывших коммуналках, делал проект, составлял смету, утверждал все бумаги, нанимал строительную бригаду. Позже взял на работу интересных архитекторов, специалистов по интерьеру, собственных строителей. Мы давно уже занимаемся не только квартирами, но и загородными домами. Вы не представляете, какое чувство испытываешь, когда видишь красивый особняк, который возник из ничего, из твоего воображения. Как говорит современная молодежь, -- кайф. -- Ну почему? -- возразил Мартынов. -- Очень даже представляю. Когда удается засадить опасного преступника, я тоже испытываю кайф. У вас большая семья? -- Да как сказать... Мою жену зовут Ирина Александровна. Три года назад она закончила Институт культуры. Есть двое детей от первого брака. Сейчас они уже достаточно взрослые, младшему -- шестнадцать, старшей -- восемнадцать. Мы часто видимся. Дети есть дети. Немного поколебавшись, Рогов достал портмоне. Это был "Монблан", стоило портмоне около тысячи долларов. Однажды такое попалось в вещдоках, даже из соседних отделов прибегали посмотреть, что же это за хреновина, которую опер может купить за полугодовую зарплату, если при этом ничего не есть. Как многие западные бизнесмены, Рогов носил фотографии своей семьи в бумажнике. Под прозрачной пленкой был небольшой цветной снимок -- подросток и девушка с серьезным лицом. На другом снимке -- красивая молодая женщина. -- Это сын, Игнат, в следующем году заканчивает школу. Это дочь, Екатерина, студентка МГУ. -- Симпатичные у вас дети, -- заметил Мартынов. -- А это кто? Рогов неожиданно помрачнел и убрал портмоне. -- Жена, -- коротко объяснил он. Наступившую паузу, почему-то довольно тягостную, прервало появление Авдеева. -- Все в порядке, "УАЗ" дают. Господин Рогов, вы на машине? -- Да. Мой "мерседес" внизу. К вашим услугам, если желаете. -- Нет, мы уж на своем транспорте. Зачем привыкать к тому, что никогда не будешь иметь? Спускайтесь вниз и грейте двигатель. Мы подойдем через пятнадцать минут. Теперь, Гоша, с тобой, -- продолжил он, когда Рогов ушел. -- Прокурор подписал приказ. В оперативно-следственную группу включен майор Мартынов. -- Димон, охренел?! -- заорал майор Мартынов. -- Мало у меня своих дел? У меня педофил в разработке, у меня сорокалетнему гомосексуалисту горло перерезали прямо в баре. А ты еще хочешь свалить на меня своего художника? -- Гоша, ты же сам проявил интерес к этому делу, верно? Согласись, что твое знакомство с Егорычевым может быть полезным для следствия. -- Да не было никакого знакомства! Я видел его раз в жизни! -- Гоша, приказ есть приказ. -- Твой прокурор мне не указ! У меня свое начальство. -- С твоим начальством приказ согласован. Кончай кобениться, а? Лучше вникай. В знак безмерной дружбы я дам тебе дело домой. Хотя не имею на это права. Но чего не сделаешь для хорошего человека! Он завязал на папке тесемки и положил ее на ладонь, как официант, разносящий шампанское на светском рауте. Мартынов молча взял папку. -- Значит ли это, что мы договорились? -- Да, твою мать, значит! -- Ты даже не представляешь, как я счастлив! -- пропел Авдеев и тут же подозрительно спросил: -- Что-то больно легко ты согласился, Гоша! Почему? -- Не устоял перед твоим обаянием, -- буркнул Мартынов. Так он ему и сказал почему. Но сам знал. Потому что он узнал женщину с фотографии из портмоне Рогова. Это была та самая дама, с которой он видел покойного Константина Егорычева в отделении милиции полгода назад. И которая назвала его своим любовником". Глава седьмая. КРУГИ НА ВОДЕ Сенсационная информация о таинственной смерти Незванского, появившаяся в "Российском курьере", была перепечатана всеми таблоидами и даже серьезными изданиями, но никакого развития тема не получила. Будто камень, брошенный в воду, булькнул и не дал никаких кругов. Не появилось даже ни одного некролога, что было и вовсе странно. Уход из жизни деятелей культуры, гораздо менее известных, чем Незванский, всегда отмечался в СМИ прочувствованными откликами других деятелей культуры. Ничего не происходило и в милиции. Сосед Леонтьева Василий Петрович, который зашел вернуть краскопульт, рассказал, что никаких заявлений об исчезновении Незванского не поступало, никто не звонил, никто не вызвался его опознать. Приезжал какой-то журналист из "Российского курьера", и все. Как будто и не было человека. -- И что теперь? -- спросил Леонтьев. -- Да ничего. Отправили труп в областной морг. Если ничего не всплывет -- в крематорий, и дело с концом. Через несколько дней позвонила секретарша "Российского курьера": -- С вами хочет поговорить Владимир Георгиевич. Соединяю. -- Валерий Николаевич, у нас проблема, -- прозвучал в телефонном динамике озабоченный голос главного редактора. -- Надо бы дать некролог, но не можем найти для него автора. Обзвонили десятка два критиков и писателей. Никто Незванского не знал, а о романах говорить не хотят. -- Смоляницкому, генеральному директору издательства "Парнас", звонили? -- Первым делом. -- Тоже отказался? -- удивился Леонтьев. -- Наотрез. Сказал, что для него это очень большая утрата. Писать о друге -- надрывать себе сердце. Не могу, говорит, и не просите, слишком тяжело. Может быть, вы напишете? Всего страничку, обтекаемо? -- Нет, Володя. Я его ни разу в глаза не видел, а мое мнение о его сочинениях ты знаешь. -- Никто его не видел. Прямо человек-невидимка. -- Я знаю, кто напишет, -- сказал Леонтьев. -- И с большой готовностью. -- Кто? -- Туполь. -- Он в Америке. -- Ну и что? Созвонитесь. Есть электронная почта. Но это вряд ли будет некролог. Скорее -- осиновый кол. -- Не годится. Мы все-таки серьезное издание, вынуждены соблюдать приличия... -- Удивляет другое, -- озадаченно проговорил Акимов, слушавший разговор по громкой связи. -- Надрывать себе сердце некрологом о друге -- ну, допустим. А как насчет того, чтобы организовать ему достойные похороны? Или отправить тело в Германию? Леонтьев изумился: -- Паша, да ты никак сам поверил в свою липу! Кому устраивать достойные похороны? Смоляницкий наверняка знает, что с Незванским все в порядке! -- Откуда? -- Оттуда. Позвонил в Гармиш-Партенкирхен. Ты же сам об этом говорил! -- Да? В самом деле. Совсем из головы вылетело. Заскок!.. Если в газетах смерть знаменитого автора детективов не стала событием, то в Интернете она вызвала бурное обсуждение. Но обсуждали не романы Незванского, а остро интересующий всех вопрос, сам ли он свои романы писал? Обсуждение сразу перекинулось на других популярных авторов. Необычайно плодовитая Донцова пишет сама или на нее работают безымянные "литературные негры"? Акунин? Маринина? Имена этих авторов были знаками времени, как для 70-х годов Трифонов, Нагибин и Солженицын с "Одним днем Ивана Денисовича", для начала 80-х -- Астафьев и Владимов с "Верным Русланом", для позднеперестроечных 80-х Гроссман с романом "Жизнь и судьба", который был арестован КГБ и только чудом уцелел единственный экземпляр, Рыбаков с "Детьми Арбата", тот же Солженицын с "Красным колесом", хлынувшая в Россию, как через прорвавшуюся плотину, эмигрантская литература, до тех пор бытовавшая в самиздате. И вот, докатились, с сарказмом констатировали известные критики, уже и Незванский писатель -- это и есть чаемые плоды демократии и свободы? Но факт оставался фактом. Мечта Некрасова о том, что "не милорда глупого, а Белинского и Гоголя мужик с базара понесет", сбылась с точностью до наоборот. Акунин от вопросов о "неграх" высокомерно отмахивался. И прищучить его никому не удавалось. Донцова предъявляла рукописи, написанные от руки в школьных тетрадках. Это не очень-то убеждало. От руки можно переписать и чужой текст. Маринина? С ней ясности не было. -- Как вы думаете, -- спросил однажды Акимов, -- Маринина пишет сама? Не ответив, Леонтьев порылся в книгах и извлек томик в бумажной обложке. Долго листал, отыскивая нужное место. Наконец нашел. -- Маринина, "Не мешайте палачу". "Такое расследование -- это творение, плод мук и радостей, как книга для писателя или картина для художника. Разве может так быть, чтобы писатель с легким сердцем бросил книгу, не дописав три последних главы и перепоручив это первому встречному? Мол, как напишет, так и ладно. И если уж так случится, что писатель по объективным причинам не может сам дописать эти три последние главы, тогда он непременно выберет самого способного литератора, долго и тщательно будет разъяснять ему замысел книги и подробно перечислять, что должно быть написано в трех последних главах...". Акимов недоуменно поморщился: -- И что? -- Не понимаешь? Я знаю только одну причину, по которой писатель не может сам дописать три последних главы. Когда он при смерти. Мадам невольно проговорилась о своем творческом методе. Ладно, бог с ней, с Марининой. Что у нас на очереди? -- Обыск в загородном доме Рогова. Симпатичная может получиться главка. Описание особняка и все такое. -- Нашли что-нибудь при обыске? -- Только то, что пистолет исчез, а замок в ящике письменного стола не взломан. -- Ну и зачем тогда нужна эта главка? Чем кончился обыск, можно сказать одной фразой, а описание дома в другое место воткнуть. А вот следующая сцена может быть очень интересной. Представь: обыск закончен, опергруппа уехала, Рогов один, ждет жену. Приезжает жена... -- Стоп, больше ни слова, -- неожиданно возбудился Акимов. -- Все вижу. Можно, я сам сделаю эту главу? А вы пока дальше будете разрабатывать сюжет. -- Сделай, почему нет? -- охотно разрешил Леонтьев. Через день Акимов принес распечатку, положил перед Леонтьевым, а сам с безразличным видом уселся в кресло, искоса наблюдая за выражением лица соавтора. "Обыск в кабинете Рогова длился не более пяти минут, а вызов понятых, соседей Рогова, разъяснение им их прав, составление протокола заняли почти два часа. Когда следователь прокуратуры, похожий на Дон-Кихота, и рослый оперативник из МУРа с сонным лицом наконец уехали, Рогов позвонил жене, что она может приезжать, переоделся и разжег в гостиной камин, плеснув на поленья жидкости для разжигания каминов, которая пользовалась большой популярностью у местных жителей, никогда каминов не видевших. Они ее пили. Двухэтажный коттедж, который Рогов построил по собственному проекту, находился совсем не в престижном месте, но земля здесь была дешевая, четверть гектара обошлись ему всего в двадцать пять тысяч долларов. На Рублевке или на Николиной горе ему пришлось бы выложить за такой же участок полмиллиона. Таких денег у него не было, а загородный дом хотелось иметь. Но он угадал тенденцию: все больше состоятельных людей строили здесь свои коттеджи, цена на землю быстро росла, старые избы сносились, и недалеко было то время, когда и эта подмосковная деревня станет престижной. Языки пламени в камине сначала устроили бешеную пляску, потом занялись сухие березовые поленца, огонь стал ровным, потянуло теплом. В доме было центральное отопление от газового котла в подвале, но Рогов любил камин, его уютное, живое тепло. Он достал из шкатулки костяную трубку, подаренную ему в Лондоне сэром Генри Харвеллом, членом палаты лордов, устроился в кресле-качалке и набил трубку крепким "кэпстеном". Трубка помогала думать. Ему было о чем подумать. Допрос в прокуратуре и обыск его не встревожили, наоборот -- успокоили. Ничего на него у них нет. Как у этого придурка оказался его "Таурус"? Понятия не имею. Украл. Как Егорычев попал в его дом? Неприятный вопрос. Неприятный тем, что придется впутать в дело Ирину. Пригласила по житейской неопытности в гости художника с репутацией непризнанного гения. За что и поплатилась. Так оно, вероятно, и было. Застрелился. Надо же. Рогов этого не хотел. Видит бог, не хотел. Но и скорбеть не видел причин. В конце концов, это его выбор. Но тяжелый осадок остался. "Завтра же надо будет обо всем рассказать Кирееву, -- думал Рогов, попыхивая трубкой. -- Он подскажет, как правильно себя вести. Никакой опасности нет, но совет знающего человека не помешает..." Киреев был юристом компании. Рогов переманил его из адвокатской конторы, соблазнив высокой зарплатой. Жук был тот еще, но Рогов ценил профессионалов. А профессионалом Киреев был первоклассным. "И еще, -- подумал он. -- Я собирался в Лондон лишь через две недели, но теперь стоит поторопиться с отъездом. Лучше наблюдать за происходящим со стороны..." Через две недели в Лондоне должна была открыться очередная выставка новинок в области строительства, он собирался прилететь туда лишь на второй день, когда отгремит торжество открытия, пройдут никому не нужные фуршеты и все войдет в рабочее русло. Но теперь... Снаружи, из-за плотных штор, донесся низкий автомобильный гудок. И не подумаешь, что игрушечная "мазда" Ирины может издавать такой органный звук. Обычно Рогов выходил встретить жену, но сейчас не пошел. Накинул на колени плед и сделал вид, что задремал. Стукнула входная дверь, из холла послышался голос Ирины: -- Леша, ты где? Не раздеваясь, заглянула в гостиную -- свежая с мороза, в припорошенной снегом дубленке, такая ослепительно красивая, что при виде ее Рогова иногда охватывала необъяснимая тоска, будто предчувствие, что это чудо, необъяснимым образом оказавшееся в его руках, так же вдруг, необъяснимо, исчезнет. -- Курил. Леша, ты как маленький. Тебе же нельзя курить, у тебя больное сердце! -- Да не больное у меня сердце, -- проворчал Рогов. -- Это все твои фантазии. Твои и Геллера. Но он хоть деньги за свои фантазии получает, а тебе что в них за смысл? Геллер был их семейным врачом, однажды Рогов действительно пожаловался ему на покалывание в сердце. Ничего у него не обнаружили, да и боли прошли сами по себе и больше не возникали, однако Ирина встревожилась. Пыталась запретить курить, пить позволяла не больше рюмки коньяка в день, усадила на велотренажер. Против велотренажера Рогов не возражал, на остальные ее требования не обращал внимания. Но все же было приятно, что она так о нем заботится. Ирина вышла в холл, сбросила дубленку и вернулась в гостиную. -- Почему ты не включишь свет? -- Не хочу. Мне так больше нравится. -- Уехали твои деловые знакомые? -- Уехали. -- Кто они? -- Следователь из прокуратуры и оперативник из МУРа. -- О господи! Зачем они приезжали? -- Проводили обыск. А перед этим меня допрашивали в прокуратуре. Оказывается, Ириша, нас обокрали. А мы и не знали. -- Ничего не понимаю. Когда? Я не заметила, чтобы у нас что-нибудь пропало. -- Я тоже не заметил. И узнал об этом только от следователя. -- Ерунда какая-то. Что у нас украли? -- Мой пистолет. -- Его нашли? -- Разумеется, нашли, иначе как бы в прокуратуре узнали, что он принадлежит мне? Но самое неприятное не это. Неприятно то, что один тип догадался пустить себе пулю в голову из моего пистолета. -- Час от часу не легче. Он застрелился? Почему? -- Понятия не имею. И меня это не интересует. Но могут возникнуть проблемы. -- Чем это может для нас обернуться? Рогов отметил, что она сказала не "для тебя", а "для нас", и это его тронуло. Он потянулся и ласково потрепал жену по плечу. -- Ничего серьезного. Но найдутся люди, которые захотят использовать эту ситуацию против меня. На носу конкурс на застройку элитного поселка в районе Клязьминского водохранилища. Здесь пахнет огромными деньгами. Свои проекты выставляют на конкурс шесть фирм. Они много дадут, чтобы вывести из игры серьезного конкурента. А "Дизайн-проект" серьезный конкурент. Думаю, самым правильным для нас будет на время уехать за границу. Повод для этого есть. Через две недели в Лондоне открывается выставка стройиндустрии. Мы можем отправиться на нее раньше, а вернуться позже. Следить за делами я смогу и из Лондона. Ты составишь мне компанию? -- Он еще спрашивает! Я очень рада. Хоть побудем вместе, а то последнее время я тебя почти не вижу. Когда летим? Хоть завтра, мне собраться недолго. -- Завтра не получится, -- сказал Рогов. -- Надо решить еще несколько вопросов, подготовить бумаги к конкурсу. На это уйдет пара дней, даже больше... Ах, черт, как это все не ко времени! Он взял со столика давно погасшую трубку и снова ее раскурил. На этот раз Ирина ничего не сказала. Она знала, когда нужно быть строгой супругой, а когда следует помолчать и ждать, что решит муж. -- Как не ко времени! -- повторил Рогов, внимательно глядя на жену. -- Дернул же черт этого художника застрелиться! -- Художника? -- не поняла она. -- Какого художника? -- Разве я не сказал? Этот тип, который вышиб себе мозги из моего пистолета, был художником. Во всяком случае, так себя называл. Егорычев. Константин Егорычев. Слышала о таком? Ты же вхожа в эту тусовку. Елена отошла от камина, Рогов уже не мог видеть ее лица. -- Нет, -- помолчав, сказала она. -- Не помню. -- Ну, не помнишь, и ладно. Хочу тебя попросить. Ближайшие дни я буду очень занят. А надо бы найти домработницу. Не те времена, чтобы оставлять дом без присмотра. И тебе в помощь. Нужна надежная женщина, с рекомендациями. Займешься этим? -- Конечно, займусь, -- ответила Ирина тихо. -- Завтра же..." Леонтьев дочитал текст до конца и вернулся к началу. -- Дом в непрестижном месте -- хорошо. Чувствуется характер. Человек умеет считать деньги и видеть перспективу... Трубка... Где ты видел костяные трубки? -- В Магадане, у местных тунгусов. -- Разве что в Магадане. А в Европе трубки делают из вишневого корня. Еще выше котируются пенковые. И как это у тебя твой липовый лорд дарит Рогову трубку? Это все равно что подарить свою зубную щетку. -- Я хотел дать понять, что трубка дорогая. И что Рогов человек со связями. -- Так и напиши. А знаешь, как делают самые дорогие данхиловские трубки? Сначала в ателье тебя фотографируют с самыми разными трубками. Подбирают, какая тебе больше идет. Потом отдают трубку морякам или пенсионерам. Они ее полгода обкуривают. И только после этого отдают клиенту. -- Откуда вы знаете? -- Где-то читал. Можешь использовать... "Ослепительно красивая..." Об этом мы уже сто раз говорили. А вот то, что при виде жены Рогов испытывает тоску, -- хорошо, я бы до этого не додумался. -- А в целом? Как вам главка в целом? -- Мимо кассы. Бла-бла-бла. -- Это еще почему? -- возмутился Акимов. -- Юрист Киреев и доктор Геллер -- они задействованы в сюжете? -- Нет. -- А тогда зачем они нужны? Дальше. С Рогова взяли подписку о невыезде? Взяли. О каком Лондоне может идти речь? Он что, не понимает, что после этого может оказаться в СИЗО? А вот еще ляп. Рогов спрашивает жену, слышала ли она о художнике Егорычеве. Она говорит "нет". Как же нет? Она сама приводила его в офис Рогова и рекомендовала как талантливого художника. Но главное не в этом. Ты не прочувствовал ситуацию. Рогов знает, что Егорычев был любовником Ирины? -- Подозревает. -- Нет, Паша. Такие люди ничего не предпринимают, пока не имеют точной информации. Знает. -- Откуда? Следил за ней? -- Мог и следить. Ревность -- не шутка. "Стрелы ее -- стрелы огненные". Или нанял частного детектива. Не важно, как узнал. Главное -- знает. Теперь Ирина. Она догадывается, что муж подозревает ее в измене? Не может не догадываться. Что-то изменилось в их отношениях. Женщины это чувствуют. -- Почему же он сразу не послал ее подальше? -- Ты сам на это ответил. Потому что не хочет ее потерять. В этом драматургия сцены. Она пытается понять, что Рогову известно. А ему важно увидеть, как она отреагирует на самоубийство любовника. Если это для нее потрясение, значит, он ее потерял. -- И как она реагирует? -- Равнодушно. Для нее это прошлое. И такое, о каком не хочется вспоминать. Рогов видит это. Он доволен, все хорошо. Понял, какой должна быть эта глава? -- На вас не угодишь, -- буркнул Акимов. -- Понял. А за вами Ирина. Посмотрим, как вы справитесь с женской психологией. -- Мне и самому интересно, -- усмехнулся Леонтьев. "Ирина не понимала, почему сказала майору в отделении милиции, что этот парень, покореживший дверцу "мазды", ее любовник. Позабавила его ершистость, за которой угадывалась душевная беззащитность. Было забавно и в то же время лестно (она отдавала себе в этом отчет) выступать в роли светской львицы, ловить восхищенно-завистливые взгляды и торговок в Камергерском переулке, и дюжих милицейских сержантов, и дежурного майора. Положение обязывало не мелочиться. Тем более что получить с этого художника хоть какие-то деньги за ремонт машины вряд ли было реально. Не судиться же с ним. -- Садитесь, Репин, -- предложила она, когда они вышли из отделения. -- Куда вас подбросить? -- К метро, -- буркнул он. -- Только я не Репин. И не Иннокентий. -- Кто, если не секрет? -- Константин. Константин Егорычев. -- Хватит злобиться, Константин Егорычев, я вам ничего не сделала. Вы правда художник? -- спросила Ирина, ловко ввинчивая "мазду" в плотный поток машин. -- Не похож? -- Ну почему? Если считать признаком гениального художника нищету, похожи. Ван-Гог был нищим. Сезанн так и умер в бедности. -- Вы разбираетесь в живописи? -- Не очень. И только в классической. Современная для меня -- темный лес. -- Наверное, я должен сказать вам спасибо? -- За что? -- За то, что отмазали от ментов. -- Скажите. Но если очень противно, не говорите. -- Спасибо. -- Не за что. Что вызвало в вас такой взрыв агрессии? -- А! -- отмахнулся Егорычев. Но все же сказал: -- Три месяца готовил выставку. Зарубили начисто. "Народ этого не поймет". Какой народ? Народ и Кабакова не понимал. Так что -- давить его бульдозером? Давили. И что? На последнем "Сотсби" его картинка ушла за семьсот тысяч фунтов. Суки. От имени народа говорить умеют, а что сами народу подсовывают? Блевотину! -- Кто такой Кабаков? -- спросила Ирина. -- Да вы совсем темная! Позвоните как-нибудь, устрою вам экскурсию по мастерским настоящих художников. Поймете, что такое современная живопись. Я всех знаю. -- А вас знают? -- И меня знают. -- Он записал телефон в блокноте, укрепленном на панели "мазды". Предупредил: -- Только не звоните с утра. Терпеть не могу рано вставать. Звоните после обеда. -- Не уверена, что позвоню, но спасибо за предложение. Метро. Приехали... Ирина Рогова, в девичестве Кержакова, родилась и всю жизнь до окончания школы прожила в поселке под Архангельском, на берегу Северной Двины, где в двухэтажных деревянных бараках еще с 30-х годов селились рабочие крупной лесопилки и их семьи. По Северной Двине к лесопилке сплавляли "кошелями" бревна, их разделывали на доски и "баланс" -- метровые кругляшки одинакового диаметра. "Баланс" сразу грузили на лесовозы, доски складывали в пятиметровой высоты штабеля на просушку. Поселок так и назвался: "Лесопилка". Постоянный запах свежего дерева -- это единственное, что нравилось Ирине в родном поселке. Все остальное она ненавидела с тех пор, как осознала значение этого слова: бараки с печным отоплением и уборными во дворах, грязные дощатые тротуары, чахлые огородики с грядками картошки на болоте. А больше всего людей: вечно пьяных мужиков, заезженных работой и заботами о семье баб, развязных парней. Удивительно быстро вчерашние школьницы превращались в теток, плодили детей, парни спивались, охотно уходили в армию, после армии не возвращались, а те, кто вернулся, сразу становились мужиками, как их отцы. Вырваться из этого болота -- такую цель Ира Кержакова поставила перед собой еще в школе. Вырваться и никогда больше не возвращаться, вытравить из памяти, забыть, как забывают тяжелый сон. Ирина была красивой и знала это..." Леонтьев выбрался из кресла и подошел к окну. Ночь. Глухая, тяжелая. Знойный июль сменился холодным дождливым августом. Ни звука, ни огонька. Лишь ветер проходит по верхушкам сосен и огромных берез, стряхивая на землю капли дождя и первые желтые листья. Начало второго. Впереди два часа ночи, час быка. Говорят, если повезет пережить час быка, то будешь жить дальше. Еще некоторое время. Леонтьев вернулся за стол. "Ирина была красивой и знала это..." Хватит, пожалуй. Он выключил компьютер -- без всякого "паркинга", даже без команды "сохранить". Это уже не важно. Положил перед собой лист белоснежной финской бумаги и написал на нем обычной шариковой ручкой: "В моей смерти прошу никого не винить". Глава восьмая. СЮЖЕТ ДЛЯ НЕБОЛЬШОГО РОМАНА У каждого человека, дотянувшего хотя бы лет до пятидесяти, было не меньше двух-трех поползновений к самоубийству. По-разному они кончались. Для кого-то так и остались ночным мерцанием, туманом на осеннем болоте. А для кого-то... Я не выделял их в своей телефонной книжке. Просто ставил прямоугольную рамку. Как вокруг имен всех, кто уехал туда, откуда не возвращаются. Но тайна их смерти продолжала саднить занозой в мозгах. Как могли те, кто так, самовольно, ушел, как могли они нарушить одну из главных заповедей Господних? Лишь Тот, кто дает жизнь, вправе отнять ее. Что это -- бунт, вызов? Или просто болотный туман, сквозь который не пробился лучик сознания? Бог им теперь судья. Он всем нам судья. Я долго роюсь в ящике письменного стола, нахожу лезвие бритвы "Нева" и кладу рядом с листком. "Невой" я не бреюсь уже сто лет, но помню, что в столе завалялась пачка этих лезвий. И верно, лежат, ждут своего часа. Похоже, дождались. Ну вот, все готово. Можно немного подумать. Спокойно, не торопясь. А куда торопиться? Больше некуда. У меня небольшой опыт самоубийств (а у кого он большой?), но из истории помню, что кто-то, то ли Сенека, то ли Цицерон, вскрыл себе вены в ванной. При этом он беседовал с учениками, время от времени пережимая вены и отдаляя смерть, чтобы досказать свою мысль. Не думаю, что у меня есть мысли, которые непременно следует высказать напоследок, никаких учеников у меня тоже нет, кроме разве что Паши Акимова, но этот способ мне почему-то нравится. Хотя ванны, в которую я мог бы погрузиться в этот торжественный момент, у меня тоже нет. Не погружаться же в этот полупердяйчик, урезанную ванну, рожденную вместе с хрущобами. Так что, рассуждаю я, лучше всего вскрыть вены за письменным столом, за которым я провел большую часть жизни. Это очень старый стол. Первая мебель в жизни, которую я купил. Немецкий. Тогда его нужно было доставать. К нему еще кресло прилагалось. Но кресло развалилось довольно быстро, а стол остался. Дубовый шпон давно облез, покрылся ожогами от сигарет, кругами от бутылок и стаканов. Немудрено: выпито за ним было не меньше, чем написано. Но и написано немало. Десять книг очерков, рассказов и повестей. Полтора десятка пьес, две из которых шли в самой Москве (правда, в театре, который находился всего в восьмистах метрах от кольцевой автодороги). Семь увесистых детективов под именем Незванского, восьмой в типографии. Два своих романа, третий в компьютере, оборванный на полуфразе. Господи милосердный, за что Ты приспособил меня к этому странному ремеслу? Зачем за возможность проживать чужие жизни Ты заставляешь платить своей, единственной, а еще одну не даешь? Я был: инженером-металлургом на Кольском полуострове, путевым рабочим в Северном Казахстане, топографом в Голодной степи, редактором районной газеты в Ферганской области, студентом Литературного института, разъездным корреспондентом журнала "Смена", техником-гидрогеохимиком на Таймыре, редактором телевидения в Норильске, владельцем Независимого театрально-информационного агентства и главным редактором газеты "Театральный курьер России". Строил дома в Подмосковье, зарабатывал в ночной Москве частным извозом, был водилой у цыган-наркоторговцев (правда, всего три дня, пока не понял, чем они занимаются) и, наконец, пять благословенных лет чинил в своем гараже "жигули" и старые иномарки, с чистой совестью напиваясь по вечерам, а по утрам, как нормальный человек, похмеляясь пивом, а не накачиваясь черным кофе, чтобы раскрутить ржавые шестеренки мозгов. И все это для того, чтобы, как в юности, оказаться за тем же письменным столом, таким же нищим, как в юности, но уже без того куража и без тех туманных надежд. Неужто всего лишь затем, чтобы кусками своей прожитой жизни нашпиговывать сюжеты чужих детективов и боевиков? Я не ропщу, нет. Я всего лишь вопрошаю: за что? Ладно, проехали. Первый раз мысль о самоубийстве посетила меня зимой 67-го года. Я работал разъездным корреспондентом (специальным корреспондентом, так писалось в командировочных удостоверениях) столичного молодежного журнала, у меня была кооперативная квартира в Москве, семья, трехлетний сын, вышла первая книга. Мне прочили неплохое будущее, даже пригласили на стажировку в "Правду" с перспективой сделать штатным корреспондентом, что для молодого журналиста считалось огромной удачей. Но после того как все мои репортажи и статьи, не пройдя редакционно-цэковское сито, оказались в корзине для мусора, я послал "Правду" со всеми ее номенклатурными благами, месяц пропьянствовал с приятелем на его даче в Шереметьевке, а потом взял в своем журнале командировку в Красноярский край с целью подправить пошатнувшееся от пьянок финансовое положение. Но главное -- чтобы подготовить свой переезд в заполярный Норильск. В моей жизни этот город возник случайно, как и многое, что происходило в ней. Там жила девушка, мое отношение к которой можно было бы назвать любовью, но правильнее -- каким-то помрачением рассудка, что чаще всего и называют любовью за неимением более точного определения. Девушка -- тоже неточно. Молодая женщина с двухлетним ребенком, без мужа. Ей было лет двадцать пять. Тяжелые черные волосы, смуглое лицо, зеленые глаза. Мать у нее была русская, отец башкир. Она жила в Уфе, училась на заочном отделении Литературного института, приезжала на сессии. В общежитии Литинститута на Бутырском хуторе, где шла непрерывная пьянка и молодые гении мотали шеями, читая стихи другим молодым гениям, нетерпеливо ждущим своей очереди, мы и сошлись. Она писала стихи, очень слабые. Это уже потом, перед смертью, начала писать настоящие стихи, как бы настоянные на русском фольклоре. Такие тексты требуют подтверждения. Ладно, вот подтверждение: Это море мне -- милость царская, Кому Черное, а мне Карское, Кому песенка колыбельная, А мне лесенка корабельная. Не думаю, что осталось много людей, кто помнит эти стихи. Всего-то, может быть, двое. Я и еще один человек по имени Володя. Но я о другом. Она была обычная красивая поэтическая блядь, которая была готова дать любому, чтобы напечатали хоть строчку ее стихов. Тогда -- плохих. Поэтому не печатали. Хоть и давала всем без разбора. И мне, наверное, потому же дала. В редакции человек работает, а вдруг? После того как она закончила Литинститут, через своего приятеля я устроил ее редактором на норильское телевидение. И три тысячи километров, разделившие нас, придали моему чувству к М. (назову ее так) какую-то безудержность. Дома было плохо, брак полностью себя изжил, на работе плохо. Приближалось столетие со дня рождения Ленина, маразм крепчал, все чаще мои очерки уродовались или вообще браковались, хотя свободомыслия в них было не больше, чем градусов в разбавленном пиве. Несостоявшееся внедрение в "Правду" было последней каплей, я понял, что пора менять воду в аквариуме. Командировка в Красноярск и была преддверием моего переезда в Норильск. В Красноярске я вдруг, совершенно неожиданно для себя, встретил М. Там проходил краевой семинар молодых дарований, и она попала в число его участников. Это было чудо, щедрый подарок судьбы. Тогда я еще не знал, что за свою щедрость судьба всегда выставляет счет. Встреча ознаменовалась грандиозной пьянкой в гостинице "Север", где жили норильские участники семинара. На третий или четвертый день мы обнаружили, что М. исчезла. Отыскали ее в квартире одного красноярского поэта в компании с молодым гениальным физиком Володей из закрытого города Красноярск-16. С присущей ей прямотой М. объявила, что они с Володей нашли друг друга и собираются пожениться. Хозяин квартиры очень боялся скандала с мордобитием, но вечер прошел очень мирно, даже как-то по-семейному. Я словно остекленел -- то ли от водки, то ли от оглушившей меня беды. На следующее утро М. улетала в Норильск. Мы поехали в аэропорт ее провожать. Когда самолет взлетел, всей компанией пошли в аэропортовский ресторан. Физик Володя чувствовал себя передо мной виноватым, я вполне искренне его успокаивал: "Ты-то при чем?". А потом купил в киоске опасную бритву за рубль семьдесят и зашел в туалет. Я знал, что мне нужно сделать: резануть по шее. Примерился, все в порядке, на одно движение меня хватит. Но туалет был так загажен, что мысль о том, что я буду лежать в этом говне и отсюда меня будут тащить, вызвала в моей душе бурный протест. Заглянул в другую кабинку -- то же самое. В третью -- не лучше. В споре с этикой победила эстетика. Я выбросил бритву в урну и следующим рейсом улетел в Норильск. Так закончилась моя первая попытка самоубийства. В Норильске я пробыл две недели. В городе знали о том, что я должен приехать, знали о нас с М., в радушных норильских семьях нас встречали как молодоженов. На людях мы и вели себя как молодожены. А когда оставались одни, начинались разговоры. Вернее, это был один разговор -- бесконечный, странный, с таким внутренним напряжением, что однажды, чтобы отвлечься, я ткнул горящую сигарету в руку и ощутил не боль, а облегчение. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. М. тоже была на грани нервного срыва. Я не пил, ни грамма. Сработал, видно, инстинкт самосохранения. Несколько раз я порывался уехать, она просила остаться. Это вселяло в меня надежду. Но М. словно бы чего-то ждала. Я понял чего, когда однажды принесли телеграмму из Красноярска. Телеграмма была от физика Володи. Он сообщал, что прилетит за М. такого-то числа. Я почувствовал себя так, будто с меня сняли непосильный груз. На следующий день я улетел в Москву. Через месяц, закончив в Москве дела, я вернулся в Норильск. М. в городе уже не было. Но переезд мой был подготовлен, меня ждала работа в местной геологоразведочной экспедиции, инерция жизни заставила меня сделать этот шаг, хотя в сути своей он уже не имел смысла. Вся история с М. словно выветрилась из моей головы. Мои новые норильские друзья рассказывали, как М. жила без меня, с кем спала (а спала она, как можно было понять из их рассказов, со всем городом, это для нее как-то не имело значения). Я слушал без особого интереса. М. будто никогда не существовала в моей жизни. Я знал, что физик Володя увез ее в свой закрытый город, что они поженились и взяли к себе сына М., который до тех пор жил в Уфе у ее родителей, и что у них все хорошо. Я был рад за них -- так, как радуются благополучию не слишком близких знакомых. Но однажды случайно оказался в арке дома, где раньше жила М. Был декабрь, лютая полярная ночь. Я заскочил в арку, чтобы передохнуть от свирепого ветра, пронзавшего город. И тут мой взгляд упал на окно во втором этаже -- комнату М. Окно было ярко освещено и не завешено шторой. Я заметил какие-то равномерные движения на потолке и не сразу понял, что они означают. Потом понял: потолок белили, в комнату вселились новые жильцы. Я вышел из арки, пересек окраинные кварталы и спустился в тундру. Город тогда был еще небольшой, тундра начиналась сразу в конце Ленинского проспекта. Я шел и шел, не чувствуя ни мороза, ни ветра. Я знал, что мне нужно пройти столько, чтобы я не сумел вернуться. Столько я и прошел. Даже больше, с запасом. Но все же вернулся. Как -- этого я не помню. На окраине города меня подобрал водитель карьерного "КрАЗа", привез в шоферское общежитие и полночи оттирал спиртом, матерясь, что приходится переводить продукт на такое дело. Боль из обмороженных рук и ног выходила долго, мучительно. Это была боль не от мороза. Это из меня выходила боль памяти. Памяти о М. Это и была моя вторая попытка самоубийства. Судьба М. и Володи сложилась не слишком удачно. Им дали квартиру в их секретном городе. М. была человеком богемным, квартира сразу стала клубом местной молодой интеллектуальной элиты. Шла обычная трепотня, потом какой-то дурак принес перепечатанные на машинке анекдоты о Ленине. Кто-то настучал, пришли с обыском, изъяли анекдоты и что-то из самиздата. Мер принимать не стали. Но гениального физика Володю лишили допуска. Его почти готовая кандидатская диссертация, которая -- все были в этом уверены -- тянула на докторскую, так и осталась в сейфе и лежит там, возможно, до сих пор. Его даже увольнять не стали, просто не пускали на работу. Они переехали к родителям Володи в Белгород, он устроился мастером на цементный завод, со временем стал заместителем главного инженера. М. по-прежнему писала стихи, но печаталась очень редко. Стихи были хорошие, и раз от раза становились все лучше. Но ей не суждено было дождаться признания, она умерла в неполные пятьдесят лет. Через год после ее смерти мне неожиданно позвонил из Белгорода Володя и попросил поехать посмотреть памятник М., который он заказал какому-то московскому скульптору, ему хотелось, чтобы сохранилось портретное сходство. Я отказался. Я не хотел возвращаться в ту зиму. Я за нее заплатил полную цену. Так мне казалось. Так кажется и сейчас. В Норильске я проработал три года. Там встретил молодую женщину, которая стала моей женой. Она любила меня, а я старался быть ей хорошим мужем. Надеюсь, мне это иногда удавалось. Мы прожили с ней двадцать лет. О том, что я ее любил, я понял, лишь когда она заболела. Болезнь оказалась неизлечимой. Она умерла. А я еще жив. Зачем? Хоть бы пришел кто-нибудь. Сгоняли бы за бутылкой, сейчас это просто, даже в глухую ночь, счастливые времена. Протрепались бы до рассвета, вспоминая разные смешные истории. А что? В жизни было много тяжелого. Но и веселого тоже было немало. Но никто не пришел. Да и кто мог прийти? И миновал уже час быка. Набухает рассвет. Можно сунуть листок финской бумаги в крафт-пакет, туда же отправить пачку лезвий "Нева". И снова включить компьютер. Отче наш. Хлеб наш насущный дажь нам днесь. "Зачем я все это написал?" -- подумал Леонтьев. Этого он не знал. Написалось и написал. Не все же гнать заказуху, иногда можно что-то и для себя. Совершенно бесцельное. Или все-таки нет? Или все же захотелось оставить заметку о себе, не подвластную времени? А что не подвластно времени? Только слово. Глава девятая. АДЮЛЬТЕР "Ирина была красивая и знала, что она красивая. Красота северная, неяркая: волосы цвета ржаной соломы с золотистым отливом, бледное, никогда не загорающее лицо, опаляющие васильковой голубизной из-под длинных ресниц глаза. Ресницы белесые, как у всех натуральных блондинок, но это легко исправлялось косметикой. Хуже было с подростковой угловатостью. Она ненавидела свои плечи, слишком широкие, как ей казалось, длинные, неловкие ноги, а больше всего маленькие груди. Ну что это за груди? Прыщи, а не груди. Расстраивалась до слез, разглядывая себя в мутноватом зеркале поселковой бани. Другого зеркала, в котором можно увидеть себя в полный рост, не было. В двух смежных комнатушках барака, где вместе с Ириной жили отец с матерью и старший брат, овальное зеркало, мутное от времени, было только в шифоньере. Ничего в нем не разглядишь. Да и не станешь раздеваться догола дома, где всегда кто-то есть. Но к окончанию школы все незаметно выправилось, и однажды в бане, с привычной неприязнью глянув в зеркало, она поразилась: ни следа не осталось от угловатости, из зеркала на нее смотрела высокая молодая женщина с фигурой фотомодели, с длинными золотистыми волосами, с пышным золотым треугольником между ног. И все это достанется какому-нибудь полупьяному ублюдку? Ну нет! Брат был любимцем матери, работавшей сестрой-хозяйкой в местной больнице, отец больше любил дочь. Он не пил, что в поселке было большой редкостью, работал столяром в мебельном цехе, хорошо зарабатывал. Свои чувства к дочери выражал неумело, наивными подарками -- то косынку какую-нибудь купит, а чаще конфеты, как маленькой. Когда дочь объявила, что хочет учиться в Москве, одобрил: учись, поможем. Мать не рискнула возражать, зная крутой нрав мужа, только поджала губы: да кому ты в Москве нужна. Как и многие девочки из провинции, Ирина мечтала стать артисткой, с увлечением занималась в драматической студии при областном доме культуры, пока из-за недостатка финансирования студия не закрылась. Но даже первый тур в ГИТИСе не прошла. По реакции членов отборочной комиссии поняла: шансов у нее нет. И пока другие абитуриентки табунком носились от "Щепки" до "Щуки" и Школы-студии МХАТ, подала документы в Институт культуры на факультет, готовивший режиссеров для народных театров и самодеятельности. Требования здесь были пониже, ее приняли, дали общежитие. И хотя институт находился у черта на куличках, в Долгопрудном, это была Москва. Учиться ей нравилось, нравились сокурсники -- веселые, раскованные. Пили, конечно, покуривали травку, но как это непохоже было на тяжелую поселковую пьянь. Свобода нравов была для Ирины непривычной. Так до конца и не смогла преодолеть провинциальной стеснительности, хотя очень старалась соответствовать. Храбро переспала с однокурсником, чтобы избавиться от тяготившей ее невинности. Мальчик был симпатичный, но неопытный, не смог разбудить в ней женщину. Были еще бойфренды, но получать кайф от секса она так и не научилась. Между тем приближалось окончание института, нужно было думать о будущем. Ее звали замуж, но ребята были иногородние, ехать в какую-нибудь Калугу или Рязань ни малейшего желания не было. В Москве же ничего не светило. Хотя из названия факультета убрали унизительную добавку "для народных театров и самодеятельности", молодых режиссеров из Долгопрудного в московских театрах в упор не видели. Даже выпускники ГИТИСа или Школы-студии МХАТ -- и те ходили без работы. Ирина стала ездить на кастинги модельных агентств. Там к ней проявляли живой интерес, но сразу тащили в постель. Опытные товарки научили: сначала контракт, а потом остальное. На этом все и кончалось. Однажды промозглым мартовским утром, с дождем вперемешку со снегом, она стояла одна на автобусной остановке, кутаясь в потертый китайский пуховик. Автобус ушел перед ее носом, следующий по расписанию только через полчаса. На кастинг она безнадежно опаздывала. Уже хотела вернуться в общежитие, но неожиданно рядом с ней притормозил черный "мерседес", водитель отрыл дверцу: -- Садитесь. -- Денег у меня нет, -- честно предупредила она. -- Это ужасно, я разорюсь, -- усмехнулся он. -- Садитесь, потом расскажете, почему у вас нет денег. -- Мне только до метро. Понимаете, электричку отменили... Водитель ненадолго оторвал взгляд от дороги. -- Такие девушки не должна ездить на электричке. -- Потом добавил, еще раз мельком посмотрев на нее: -- Такие девушки не должны ходить в китайском ширпотребе. Так и ехали, незаметно поглядывая друг на друга. Водитель был в элегантном сером пальто, черные жесткие волосы пострижены и уложены хорошим парикмахером. Не мальчик, за сорок. Широкие плечи, сильные, в черных волосках руки, спокойно лежащие на руле. Обручального кольца нет. Не красавец, но лицо выразительное, волевое. От него, как запах тонкого парфюма от выбритых до синевы щек, исходило ощущение уверенности в себе. Когда подъехали к метро, он повернулся к ней всем телом: -- Вам уже говорили, что вы ослепительно, ошеломляюще красивая? -- Нет, -- слегка растерялась Ирина. -- Так прямо -- нет. -- Неужели я первый? Мне повезло. Не согласитесь со мной поужинать? -- Почему же не соглашусь? -- не без вызова ответила она. -- Очень даже соглашусь. -- Договорились. В семь жду вас на той же остановке. Мне почему-то кажется, что это счастливое место... На кастинг она не пошла. Вернувшись в общежитие, долго перебирала свои скудные наряды, прикидывала и так, и эдак. В приличное заведение идти было решительно не в чем. Не в "Макдональдс" же он ее поведет. Хоть плачь. Она не заплакала. Наоборот -- разозлилась на себя, заодно и на него. Вот так и пойдет, в чем всегда ходит, -- в джинсах, в сером свитерке и в кроссовках. Да, и в кроссовках! Не катит? Отвали. В гробу я видала тебя с твоим "мерседесом". В четверть восьмого осторожно выглянула из-за угла административного корпуса: "мерседес" стоял на автобусной остановке. Зашла в вестибюль, минут двадцать потрепалась со знакомыми, выкурила сигарету. Она курила не часто, только когда волновалась. Снова выглянула: стоит. Снежком присыпало. Как будто в нем никого нет. Лишь изредка оживают дворники. -- Всего сорок минут, -- сказал он, когда Ирина небрежно, как будто для нее это было самым обычным делом, впорхнула в "мерседес". -- Испытывали, на сколько меня хватит? Надолго. Я умею ждать. Когда есть чего ждать. -- На сколько бы вас хватило? -- На сколько нужно. Хоть до утра. В холле ресторана при гостинице "Рэдиссон-Славянская" он помог ей раздеться, принял китайский пуховик, как шубку из голубого песца. С усмешкой заметил: -- Вообще-то в джинсах сюда не ходят. Теперь будут. Решат, что это последний крик моды. Как говорит моя дочь, -- фишка, фенечка. Метрдотель почтительно проводил их к столику на двоих, на котором уже стояло серебряное ведерко с шампанским во льду, вышколенный официант во фраке бесшумно откупорил бутылку, наполнил высокие хрустальные бокалы. -- За что будем пить? -- спросила Ирина. -- Не спешите. Я хочу сделать вам предложение. -- Интересно. Вы хотите предложить мне работу? -- Нет. Выходите за меня замуж. Она изумилась: -- Но мы даже не знакомы! -- Алексей, -- представился он. -- Алексей Рогов. -- Ирина. -- Вот мы и познакомились. Итак? -- Вы в самом деле этого хотите? -- В самом деле. Вас смущает разница в возрасте? В этом есть свои плюсы. Вы не видели меня молодым. Немного потеряли, не на что было смотреть. Я не увижу вас старой. Впервые с момента их встречи десять часов назад Ирина внимательно на него посмотрела. Сильный, уверенный в себе мужчина? Какое там! Мальчишка со щенячьей тоской в глазах. Будто знает, что сейчас услышит "нет", и уже смирился с тем, что это золотоволосое чудо с васильковым сиянием глаз исчезнет из его жизни так же внезапно, как и возникло. -- Знаете, Алексей, а я ведь могу сказать "да". Не перебивайте, дослушайте. Через два месяца я получу диплом. Работы по специальности для меня в Москве нет. Из общежития выселят, жить негде. Пойду на стройку, лимитчицей. Пойду в домработницы, в няньки. Куда угодно пойду, но домой не вернусь. Теперь вы знаете все. Сильной короткопалой рукой в черных волосках он сжал ее пальцы -- осторожно, как драгоценность. -- Спасибо за откровенность. Значит, да? -- Да. -- Вот за это и выпьем!.. Через месяц они зарегистрировали брак и обвенчались в храме Воскресения Христова в Сокольниках..." -- А дальше? -- нетерпеливо спросил Акимов. Он был в приподнятом настроении: Леонтьев принял переделанную главу с разговором Рогова и Ирины после обыска, даже не стал править, отложил на потом, когда работа будет закончена, и останется только шлифовка текста. -- Пока все нормально. Рогов получается интересным. Девочка тоже. Северная стеснительность, которую она так и не смогла преодолеть, -- хорошо. Как вы любите говорить -- вижу. Что дальше? -- Да скучно дальше, -- с досадой сказал Леонтьев. -- Свадьба, семейная жизнь, бла-бла-бла. Нужно бы через все это перескочить, а как? Иван Петрович бессмертен. -- Какой Иван Петрович? -- не понял Акимов. -- Есть такой штамп. Не в словах, а в подаче текста. "Иван Петрович встал, потянулся и подумал". Еще Толстой об этом говорил: пропускать нужно больше. Такие куски он и имел в виду. По сюжету вроде обязательно, а шаблон. Ну, вышла наша Ирина замуж на Рогова. Сначала -- будто попала в сказку: квартира, загородный дом, деньги, фирменные тряпки. Потом начала привыкать. К хорошему быстро привыкаешь. И все это описывать? Кому это интересно? -- Давайте попробуем с другой стороны, -- предложил Паша. -- Почему Рогов развелся с первой женой? -- Не думал. Может, гуляла? -- А почему гуляла? -- Потому что блядь. -- А вот тут вы, Валерий Николаевич, ошибаетесь! Женщина просто так никогда не становится блядью. Она начинает изменять мужу, когда не получает того, на что имеет право. -- Любви? -- Оргазма! -- Рогов -- здоровый, крепкий мужик. Он что -- импотент? -- Вовсе нет. Мужик может быть, как бык, а женщина останется неудовлетворенной. Я знал женщин, которые никогда не кончали. Даже не знали, что это такое. -- А с тобой узнавали? -- Да, представьте себе, узнавали. Я никогда не думаю о себе. Моя цель -- довести женщину до оргазма. Для этого никаких особых умений не нужно. Всякие там камасутры -- все это ерунда. Нужно знать, чего ты хочешь, этого достаточно. А большинство мужиков как? Сделал свое дело -- и на бок. Рогов -- из таких. Не потому, что он эгоист. Просто в юности ему не попалась опытная партнерша, которая объяснила бы ему, что к чему. И с Ириной у него то же самое. Вы же сами написали, что она так и не научилась получать от секса кайфа. Потому ее и потянуло к художнику Егорычеву. Он-то в этом деле толк знал! -- Что ж, Паша, тебе и карты в руки. Даю вводные. Рогов много работает, не всегда может ходить с женой на выставки и по театрам. Чаще не может, чем может. Ирина подружилась с его дочерью. Как ее -- Надя? -- Катя. -- Катя. Ей восемнадцать, Ирине -- двадцать три. Почти ровесницы. Вот вместе и ходят. Рогов спокоен, все довольны. В какой-то из дней Ирина вспоминает про Егорычева. Побывать в мастерских у художников -- интересно же! Побывали раз, второй. Егорычев приглашает Ирину посмотреть его картинки. Художники никогда не говорят "полотна" или "холсты". Даже не "картины". "Картинки", и все. Она приходит. Одна. Почему одна? Придумай мотивировку. -- Что тут думать? Она уже знает, что будет. Женщины это всегда знают. -- Тогда вперед. "Сворачивая под проливным дождем с Таганской площади на Большие Каменщики, Ирина уверяла себя, что ничего особенного не происходит. Да, она едет к молодому художнику посмотреть его картинки. Что тут такого? Катя не смогла -- у нее на носу сессия. Она, правда, и не предлагала. А зачем предлагать, если заранее знаешь, что человек не сможет? Когда могла -- ходили вместе. К двум художникам ходили, Константин водил. Обоим художникам было за тридцать. Оба коренастые, как пеньки, оба с бородами. Когда в их студиях, расположенных почему-то всегда в захламленных мансардах старых домов, появлялась Ирина, вся из себя блондинка, северная Лорелея, дитя фьордов, и молоденькая Катя, колючий галчонок, жгучая брюнетка, вся в отца, они тут же оставляли свои кисти и краски, будто только и ждали повода бросить работу, рассыпались в комплиментах, посылали Егорычева за вином. На запах застолья сходились другие художники, бородатые и безбородые, показ картинок перетекал в пьянку с ожесточенными спорами, которые продолжалась и тогда, когда гостьи убегали. Их картин Ирина не понимала, не всегда понимала, о чем они спорят, но все было остро интересно, так не похоже на размеренную семейную жизнь, к которой она быстро привыкла. Оценок у них было только две: "гениально" и "отстой". К Егорычеву они относились не без некоторой снисходительности, как мэтры к подмастерью. Он с ними держался почтительно, но за глаза отзывался довольно пренебрежительно: вчерашний день, проехали. При этом у него был вид человека, который может предъявить что-то такое, что сразу обесценит работы мэтров, превратит их в полный отстой. Ирину это интриговало, но она не напрашивалась к нему в мастерскую, ждала, когда пригласит сам. И вот -- пригласил. Но уже подъезжая к дому и припарковывая "мазду" у подъезда, она ощутила, что спокойствие оставляет ее. Она знала, что сегодня что-то произойдет, это пугало ее и одновременно неудержимо притягивало. От Егорычева словно бы исходила таинственная энергия, Ирина чувствовала ее, как самка чувствует присутствие сильного молодого самца. И то, что он не торопил события, в полной уверенности, что никуда она не денется, еще больше возбуждало ее и еще больше страшило. То, что произойдет, могло разрушить всю ее жизнь, наконец-то наладившуюся. Эта мысль ввергла Ирину в панику, она готова была запустить двигатель и как можно быстрее уехать, но из дома уже спешил Егорычев с раскрытым зонтом. Дом был ухоженный, с консьержем внизу, с чистым лифтом. В прихожей он усадил гостью на пуфик, снял с нее сапожки какими-то особенно замедленными движениями. Его пальцы нежно скользили по ее ногам, длинные черные волосы, на этот раз не собранные резинкой на затылке, щекотали колени. Каждое его прикосновение вызывало у нее дрожь, как будто все ее эрогенные зоны переместились в ступни, в икры, в колени. Он снимал с нее сапожки так, будто это было началом сладостного процесса раздевания, который пришлось прервать, чтобы сделать то, ради чего она, собственно, и приехала, -- показать ей свои работы. Она сидела на высоком табурете перед мольбертом, смотрела на холсты, которые по очереди выставлял Егорычев, но не видела их. Главное было не в картинках, а в том, что он стоит за ее спиной, в его как бы нечаянных прикосновениях, в запахе его тела, резком, животном, перебивающем модный мужской одеколон. В ней нарастало нетерпение: сколько он будет тянуть? Он понял, что медлить больше нельзя, перенес ее на тахту и продолжил то, что начал в прихожей. Одежда как бы сама соскальзывала с нее. Она не помогала и не мешала. Перед тем как отложить в сторону лифчик, поднес его к лицу. Сами соскользнули черные ажурные трусики, он вдыхал их запах с особенным наслаждением. Она закрыла глаза и снова открыла их, когда ощутила на животе его поцелуи -- быстрые, как бы дразнящие. Она не поняла, когда он успел раздеться. С живота спустился к ногам -- бедра, колени, ступни. Покончив с левой ногой, бережно опустил ее слева от себя, правую -- справа. Оказавшись между ее ног, не навалился на нее, как она ожидала, а зарылся лицом в золото волос внизу живота, как в соломенную копну. И вдруг острое наслаждение пронзило ее -- его язык коснулся клитора, проник дальше. Она знала, что есть оральный секс, есть анальный, видела в порнофильмах, но никогда не испытывала на себе. Ощущение было настолько ошеломляюще сильным, что она прикусила губу, чтобы не закричать. Она не понимала, что он с ней делает, как ему удается длить и все время усиливать немыслимое, нестерпимое наслаждение. И когда оно достигло высшей точки, за которой остается лишь умереть, словно шок от электрического разряда сотряс все ее существо. Может быть, она даже потеряла сознание. Когда пришла в себя, Егорычев лежал рядом, подперев щеку ладонью, смотрел на нее с самодовольной улыбкой. Она испуганно, ошеломленно спросила: -- Что это было? -- Не поняла? Хочешь еще? -- Да, -- сказала она. -- Да, да!.. Было уже темно, когда они, обессиленные и опустошенные, оторвались друг от друга. Дождь то переставал, то снова барабанил по крыше машины. Ирина медленно ехала по Большим Каменщикам и не знала, куда едет. Знала только одно: домой ехать нельзя. То, что произошло, потрясло ее. С этим нельзя показаться на глаза мужу, нужно остыть. Она развернулась и выехала на бульварное кольцо. Оставила "мазду" у Главпочтамта и долго ходила по Чистым прудам, сидела на мокрых скамейках, снова ходила. Хотелось курить, но зажигалки не было -- осталась у Егорычева. Зажигалка была изящная, золотая, подарок Рогова. Придется врать: потеряла. Ей теперь часто придется врать. Плащ промок, Ирина продрогла. Наконец поняла: теперь можно. Рогов выглядел встревоженным. -- Где ты задержалась? Десятый час, тебя все нет. Что-то случилось с машиной? -- Нет. Ездила в Долгопрудный. Почему-то захотелось. Зашла в общежитие, заболталась с девчонками. -- Но позвонить-то могла? Я звонил, твой мобильник выключен. Позвонил Кате, она ничего не знает. -- Извини, не подумала..." Леонтьев отвлекся от рукописи. -- Катя. Вот она и скажет Рогову, что с Ириной происходит что-то не то. А он наймет частного детектива. -- Как она скажет? -- озадачился Акимов. -- Как современное дитя может сказать отцу, что его жена погуливает? -- Тебе лучше знать, у тебя же дочь-студентка. -- Вот как. "Папахен, ты бы приглядывал за мамулей, а то рога вырастут. Будешь, как олень". Пойдет? -- Как вариант. И еще, -- продолжал Леонтьев. -- Мы как-то сразу приняли, что Егорычев бездарный мазила. А если нет? Если он в самом деле гениальный художник? То, что сам он так считает, это бы ладно. Но Ирина тоже может так думать. В современной живописи она ничего не понимает. Недаром же привела его к Рогову, когда тому был нужен художник по интерьерам. А для нее это важно. Как она может это узнать? А вот как: показать картинки Егорычева какому-нибудь искусствоведу. Интересная может получиться главка. -- И что он скажет? -- Уши от зайца он сможет нарисовать, а всего зайца нет. Компьютер неожиданно пискнул, на экране монитора появилось сообщение: "Вам письмо". Леонтьев открыл почту. Прочитал короткий текст, недоуменно поморщился: -- Ничего не понимаю. -- Что там такое? -- потянулся с кресла Акимов. -- Читай. "Издательство "Парнас" сообщает, что 25 августа с. г. в 19.00 в Овальном зале Государственной библиотеки иностранной литературы состоится пресс-конференция всемирно известного писателя, автора захватывающих остросюжетных романов Евсея Незванского. Ведущий -- генеральный директор издательства "Парнас" писатель Михаил Смоляницкий". Акимов только головой покрутил: -- Ничего себе! Он ожил! Глава десятая. ПОСЛЕ ГРЕХОПАДЕНИЯ "20 июля с. г. в 14.35 по московскому времени в зале Замоскворецкого народного суда был убит писатель Евсей Незванский. Настоящим удостоверяю, что это умышленное убийство совершил я, Эдвард Туполь, поскольку за двадцать лет с момента порождения мною этого литературного монстра истощилось терпение мое глядеть на производимые им в российской литературе непотребности. Вот как дело было. В октябре 1980 года в Нью-Йорке, спасая своего приятеля по эмиграции, бывшего члена Московской коллегии адвокатов Незванского от работы грузчиком в соседнем супермаркете, куда его чуть не силой загоняли жена и дочь, я поддался на его уговоры поставить его имя рядом со своим на титульном листе романа "Старая площадь" -- в обмен на замечательные бутерброды, дешевую водку и бездарные советы, которые Евсей подносил мне во время работы. Мог ли я предполагать тогда, что книга, написанная мной за восемь недель на пособие по безработице, будет переведена на двадцать языков и станет международным бестселлером? Между тем на успехе "Старой площади" Незванский, как на белом коне, въехал в Германию штатным сотрудником издательства "Посев". Впрочем, это меня не интересовало -- ну надувает человек "посевовских" вояк с советской властью, и бог с ними. Но потворствуя лжи, мы плодим еще большую ложь. В 1985 году, едва в СССР к власти пришел М.С. Горбачев, Незванский объявил себя его другом, собутыльником и сокурсником по юрфаку МГУ. Хотя на самом деле Горбачева никогда в глаза не видел, в МГУ не учился, а окончил Московский юридический институт. Вешая лапшу на уши лондонских, кембриджских и вашингтонских политиков, "автор" международного бестселлера Евсей Незванский читал им лекции о старом и новом мышлении своего друга Миши Горбачева и такой произвел этими лекциями фурор, что Пентагон за сто тысяч долларов заказал ему психологический портрет нового советского лидера для президента Рональда Рейгана. Завершив стотысячную аферу с Горбачевым, Незванский ринулся на новый Клондайк -- в освобожденную от цензуры Россию. В 1991 году он за триста долларов продал издательству "Нева" права на публикацию "Старой площади". Не спешите изумляться мизерности гонорара, тут был другой прицел -- "Нева" с ходу перепродала свои права другим издательствам, книга разлетелась по СССР миллионными тиражами легальных и пиратских изданий. Вот когда пришла к Незванскому звонкая слава классика русского детектива! Мои попытки остановить разбой успехом не увенчались -- разбой в России был повсеместным. Зато Незванский, давая интервью "Литературному обозрению" (1.01.93), уже как признанный мэтр, сообщал подробности своего литературного происхождения: "Писателем я стал вынужденно. Это случилось в эмиграции, в США. Нужны были деньги, и я бросился в холодную воду, решил написать детектив. В помощь взял Эдварда Туполя. За три месяца дружной работы мы написали политический триллер "Старая площадь". Здесь, кроме фразы "нужны были деньги", все вранье. После выхода в СССР "Старой площади" у Незванского случилось просто недержание -- его детективы посыпались ежемесячно, ядовитые своей бездарностью, как чернобыльские грибы. Я только диву давался: откуда такая прыть? Неужели, подавая музыканту бутерброды, можно выучиться музыке? Ведь я-то знаю литературные способности Евсея, он, кроме искового заявления, ничего написать не способен, я по сей день храню его автографы. На Ростовской книжной ярмарке мне явилась разгадка немыслимой продуктивности Евсея. Два московских издателя спросили у меня, сколько романов я пишу в год. "От силы один". "Но ведь это коммерчески невыгодно, -- сказали они. -- Вы и Незванский такие раскрученные на "Старой площади". Давайте работать вместе. У нас есть бригады способных "литературных негров". Дайте нам свое имя, мы вам будем платить по три "штуки" за каждую книгу". Все стало ясно. Вот почему Евсей по такой дешевке сплавил в "Неву" "Старую площадь" -- не ради славы вящей, а ради вполне конкретной прибыли. И когда бы я ни приезжал в Россию, со всех книжных прилавков от Питера до Камчатки мне хохотала в лицо сытая моей кровью физиономия "писателя", я буквально воочию видел его червивую ухмылку над людьми, которые доверчиво платят настоящими деньгами за его липовые книги. Три года назад я "пошел в сознанку", написал "Литературное покаяние: паразит Евсей Незванский". В этом очерке я честно покаялся перед российским читателем в создании детективного акына Незванского и подробно рассказал, как это случилось. "Покаяние" вместе с полным текстом "Старой площади" было сначала издано ростовским "Гермесом", а затем московским "Эксмо", оба 25-тысячных тиража тут же разошлись. Но на коммерции Незванского это никак не отразилось. Читатели не услышали моего вопля: "Осторожно: вор, аферист и отпетая бездарь!" Зато Незванский решил заработать и на моем "Покаянии". В Замоскворецкий районный суд Москвы поступило его исковое заявление. Незванский требовал с издательства сотни тысяч долларов за "оскорбление его чести и достоинства не только как писателя, но и как человека, как личности". Дуэль, о которой я мечтал столько лет, назначена! И сам полетел в Москву. Но в Москве адвокат охладил мой дуэльный пыл: "Где свидетельства того, что именно вы, и вы один, написали "Старую площадь"? Как вы собираетесь доказать, что романы Незванского написаны "литературными неграми"? Какими документами подтверждено каждое слово, которое вы о нем написали в "Покаянии"? Поймите, не только денег хочет Незванский, он хочет уничтожить вас как писателя. По нашим сведениям, он сам приезжает на суд". Однако Незванский в Москву не явился, представлявшая его интересы в суде юрист "Парнаса" сказала, что в последний момент он "по состоянию здоровья" сдал билет. Процесс отложили. И вдруг в "Московском комсомольце" появляется заметка "Авторы "Старой площади" поссорились на почве плагиата": "Судебное разбирательство между двумя известными литераторами Евсеем Незванским и Эдвардом Туполем начнется завтра в Замоскворецком суде Москвы. Туполю придется отвечать в суде за нанесенные Незванскому оскорбления. Свою репутацию Незванский оценил в 100 миллионов рублей". Я понял, что противная сторона времени не теряла и предупреждение моего адвоката не было пустым звуком. Поэтому в ту же ночь написал в "МК" опровержение. Вскоре в газете появилась большая статья: "Как поссорился Туполь с Незванским". Цитировать ее не имеет смысла, вот лишь пара абзацев: "Когда я писал "Старую площадь", то предполагал, что Незванский будет консультантом романа. В итоге выяснилось, что консультации его оказались бесконечным враньем, так что мне пришлось потом изымать из книги большие куски и извиняться перед людьми. А в литературной работе он участия не принимал. Сейчас я вижу, как море макулатуры заливает книжный рынок России. Я не отвечаю за всех халтурщиков, но я ввел Незванского в литературу и должен раскрыть его настоящее лицо. Незванский никакой не писатель, а был и есть паразит по определению, данному в словаре Ожегова, то есть организм, живущий за счет других". Оказалось, что у печатного слова есть еще кое-какая сила: сразу после этой публикации читатели стали выводить на меня "литературных негров" Незванского, а те доверительно сообщали рецепты изготовления его романов. Так я узнал, что Пушкину, который памятник себе воздвиг нерукотворный, далеко до Незванского. Евсей Фридрихович воздвиг себе целый "Парнас", где директорствует его личный представитель на всей территории бывшего СССР -- Михаил Смоляницкий. Я живо представляю себе творческую лабораторию Евсея в Гармиш-Партенкирхене. Его рабочий день начинается с просмотра московской прессы, столь богатой нынче на криминальную хронику. Старательно выписав самые лакомые, с его точки зрения, происшествия, Евсей Фридрихович отправляется на прогулку, где творчески переосмысливает прочитанное в "сюжеты", чтобы по возвращении домой составить двухстраничное наставление московским "неграм". Отработав таким образом, писатель обедает, спит, а потом приступает к чтению "своих" произведений, поступивших из Москвы с утренней почтой. Кто сказал, что "ни дня без строчки"? Ни дня без романа! 15 апреля, за неделю до нового суда, я снова был в Москве. К этому времени мой адвокат подготовил целую папку интересных документов и нескольких свидетелей, укрепляющих наши позиции. -- Ваша честь, -- сказал он на заседании суда, -- предметом разбирательства является многолетний спор Туполя и Незванского по поводу авторства романа "Старая площадь". Кроме этого романа, существуют произведения, опубликованные раздельно под фамилиями Туполя и Незванского. Современные методы литературоведческой и математико-лингвистической экспертизы дают возможность сличить эти произведения и установить наконец научно, кто в действительности автор спорного романа. Мы ходатайствуем о том, чтобы суд своим определением поручил Институту мировой литературы имени Горького и Отделу экспериментальной лексикографии Института русского языка Российской академии наук провести такие экспертизы и представить суду свои заключения. Судья удовлетворила это ходатайство, прервав судебный процесс до получения результатов экспертизы. Узнав о назначении экспертиз, представитель истца официально известил суд о том, что отказывается от иска. Потому что знает кошка, чье мясо съела! Потому что знает Незванский, кто писал эти книги! Потому что знает Незванский, где и когда он врал, лжесвидетельствовал, мошенничал и воровал чужой труд! Потому что знает Незванский, сколько "негров" пишут за него его книги! И потому что обнародование всех этих фактов в суде могло (и должно было) забить осиновый кол в могилу фирмы "Незванский, "Парнас" и компания". Отказом от иска Незванский и Смоляницкий надеялись замять и похерить затеянный ими же судебный процесс. Но поздно! Вечером 20 июля мой адвокат позвонил из Москвы и сказал: -- В связи с рождением вашего сына позвольте сделать вам небольшой подарок. На основании определения Замоскворецкого народного суда от 20 июля и согласно полученным этим судом заключениям Института мировой литературы имени Горького и Отдела экспериментальной лексикографии Института русского языка Российской Академии наук вы, Эдвард Туполь, признаны единственным автором романа "Старая площадь". Мы выиграли суд с Незванским раз и навсегда, с чем я вас и поздравляю. Я подошел к люльке новорожденного сына и сказал: "Старик, теперь ты можешь поехать в Россию, твой отец чист перед российским читателем!" Да, мое очищение от Незванского состоялось! Я его породил, я его и убил, в чем сознаюсь без раскаяния. Осталось освободить от него книжные полки России и сопредельных стран -- чтоб не смердел. Нью-Йорк, август 1998 г.". Этот текст из ежемесячника "Совершенно секретно" Акимов нашел в Интернете и отпечатал на принтере. -- Что вы об этом думаете? -- поинтересовался он, когда Леонтьев закончил читать. -- Жулики они оба, и Незванский, и Смоляницкий. Жулики и деляги. Но это -- бизнес. По нашим временам, довольно безобидный. Никого не убивают, никого не грабят. -- А Туполь? -- А что Туполь? Сделал в свое время глупость -- так и помалкивай. А то столько лет молчал, и на тебе -- возбух. О русской литературе печется? Да нет, жаба душит. Что же до соавторства... Еще неизвестно, написал бы он "Старую площадь", если бы Незванский не кормил его бутербродами. Обсуждал с ним сюжет? Обсуждал. Это все равно что я отказал бы тебе в соавторстве "Без вести пропавшего", потому что окончательный текст мой. -- Есть и третья сторона -- "литературные негры", -- заметил Акимов. -- А в чем проблема? Нас под дулом пистолета заставляли идти в "негры"? Ну и занимался бы страховым бизнесом, а я бы чинил машины. Выбора нам никто не навязывал. -- Какая-то примиренческая у вас позиция. -- А что толку дергаться? Это, как климат, Паша. От нас не зависит. Наоборот, мы зависим от него. -- Так мы идем на пресс-конференцию Незванского или не идем? -- Как это не идем? Конечно, идем. Мы в этом сюжете уже по самое некуда. Какие же мы писатели, если не захотим посмотреть, как он будет развиваться? -- Тогда выключайте комп и отрывайте задницу от кресла. Пора ехать. -- На улице дождь? -- Дождь. -- Придется взять зонт, -- глубокомысленно заключил Леонтьев, неохотно вставая. Все стены Овального зала Государственной библиотеки иностранной литературы от пола до пятиметрового потолка были в книжных стеллажах. Здесь хранились самые ценные издания. За стеклами лоснились кожаные переплеты старинных фолиантов с немецкой готикой, греческой клинописью, арабской вязью, болгарской кириллицей, книги на английском, французском, испанском, иврите. Вся мудрость мира, весь накопленный человечеством опыт, собранный на полках, словно бы сообщали небольшому пространству зала мощную энергетику, отрешали от московской суеты, от всех мирских забот. Стулья были расставлены вдоль стен, небольшой стол с двумя креслами был предназначен для ведущего пресс-конференцию и главного действующего лица. -- Самое место для Незванского, -- прокомментировал Леонтьев, заглянув в зал. -- Аристотель, Эврипид, Омар Хайям и Незванский. -- Умеют люди устраиваться, -- согласился Акимов. Из-за того, что опоздала электричка, что в последнее время из-за реконструкции пригородных станций случалось довольно часто, соавторы едва успели к началу пресс-конференции. Но в семь почти никого в библиотеке не было. Во дворе перед входом в Овальный зал Леонтьев заметил новую "БМВ" Смоляницкого с толстым водителем Сашей. При свете салонных плафонов он читал какую-то рукопись. Мнение своего водителя Смоляницкий очень ценил, часто назначал тиражи в зависимости от его оценки -- человек из народа, простой читатель. Здесь же стояла служебная "Волга" "Российского курьера". Водитель Володи никаких рукописей не читал, а спал, откинув кресло. Нижний вестибюль был пуст, на вешалках в гардеробе висело всего несколько пальто и плащей. На втором этаже, в просторной комнате, примыкавшей к Овальному залу, томились наиболее дисциплинированные журналисты: две немолодых критикессы из таблоидов, в мини-юбках, с презрительными лицами, несколько незнакомых Леонтьеву молодых газетчиков. Посередине комнаты на длинном столе были разложены последние романы Незванского. Их брали, брезгливо листали и тут же откладывали. -- Познакомься, Володя, -- обратился Леонтьев к главному редактору "Курьера". -- Паша Акимов, мой соавтор. -- Где-то я слышал эту фамилию. Как звали человека, опознавшего труп? -- повернулся он к парню из отдела информации, которого посылал в милицию и прокуратуру. Он был в том же жилете, похожем на спецназовскую "разгрузку", только без значка "Секс-инструктор". -- Акимов. -- Правильно, Акимов, -- повторил Володя, с интересом разглядывая Пашу. -- Так это вы запустили утку о смерти Незванского? Ну и шутки у вас! -- Какие шутки? -- запротестовал Паша. -- Я был совершенно уверен, что это он! Я и сейчас в этом уверен. После семи народу стало прибавляться. Каждый, кто входил, спрашивал: -- Фуршет будет? Из смежной комнаты время от времени озабоченно выглядывал Смоляницкий. Леонтьев привык видеть его в просторном шерстяном пуловере. Ради пресс-конференции он приоделся. Серый пиджак в мелкую клетку от Армани или Гуччи, галстук с золотой ниткой -- генеральный директор "Парнаса" выглядел не то чтобы неузнаваемым, но словно бы ряженым. Заметив Леонтьева, кивнул: -- Зайди. В небольшой гостиной с камином, в вальяжной позе, свободно закинув ногу на ногу, сидел элегантный седой старик в стального цвета костюме, с черным галстуком-бабочкой, с лицом несколько помятым, но сохранившем значительность и даже некоторый аристократизм. Смоляницкий отрекомендовал Леонтьева: -- Разреши тебе представить, Евсей Фридрихович. Валерий Леонтьев. -- Певец? -- оживился старик. -- Совсем не похож. На сцене он выглядит лучше. На сцене все выглядят лучше. Я всегда выглядел моложе, такой, знаете ли, герой-любовник... -- Какой певец? -- с досадой перебил Смоляницкий. -- Писатель, лучший ав