Виктор Левашов. Кодекс бесчестия
---------------------------------------------------------------
© Copyright Виктор Владимирович Левашов
С разрешения правообладателя
© изд. "ОЛМА-ПРЕСС", 2004. http://www.olma-press.ru/ ? http://www.olma-press.ru/
ISBN 5-244-04627-0
"Кодекс чести", 7
Date: 07 Nov 2004
---------------------------------------------------------------
Первоначально роман выходил в серии "Солдаты удачи" под коллективным
псевдонимом А.Таманцев. Всего в серии вышло 17 романов, из них Виктором
Левашовым написаны 7, они выходят теперь отдельной серией "Кодекс чести" в
издательстве "Олма-Пресс".
Роман
Пролог
"УЛИЧНОГО МУЗЫКАНТА ОДАРЯЕТ ЗОЛОТЫМИ ЧЕРВОНЦАМИ ОСЕНЬ"
- Он вышел, - прозвучал в наушнике голос Мухи.
- Вижу, - сказал я.
- Его ждут.
- Вижу.
С двух сторон зона была окружена озерами, впаянными между сопками.
Сопки и берега озер были рыжими от лиственниц и карликовых берез. Озера
соединялись неширокой протокой, через нее был переброшен деревянный мост. За
мостом начиналась воля.
На воле был небольшой базарчик, где бабки из соседней деревни торговали
вяленой рыбой, маринованными грибами и самогонкой. Еще торговали горячей
вареной картошкой и солеными огурцами. Это была закуска. В двух палатках с
забранными решеткой витринами в открытую продавали пиво, сигареты, жвачку и
прочую дребедень, а втихую - паленую водку.
Базарчик и палатки лепились возле автобусной остановки - обыкновенной
скамейки под навесом. Здесь был конечный пункт двадцатикилометрового
автобусного маршрута, связывающего лагерь с железнодорожным полустанком, где
на три минуты останавливался пассажирский поезд "Мурманск - Москва". Автобус
ходил всего два раза в сутки, утром и вечером, но никто из торговцев не
располагался со своим товаром под навесом, словно бы это было место
особенное, предназначенное только для тех, для кого отсюда начинался путь на
свободу.
Всякий раз, когда открывалась тяжелая, крашеная суриком дверь в
административном корпусе лагеря, жизнь на базарчике замирала, все взгляды
обращались на мост. Выпускали по одному. Несколько десятков метров,
отделяющих неволю от воли, человек проходил в одиночестве. Получалось
многозначительно, даже торжественно. И лишь на другой стороне моста он
попадал в объятия встречающих.
Если его встречали.
Человека, который нас интересовал, не встречал никто. Его ждали. А это
разные вещи.
Кроме нас, его ждали четверо. Двое приехали на белой "Ниве" с
мурманскими номерами. "Нива" стояла возле автобусной остановки, рядом с
412-м "Москвичем", на котором калымил местный житель - отвозил на станцию
тех, кто не хотел ждать автобуса. Водитель "Нивы" старательно делал вид, что
он тоже непрочь заработать, но ему не везет с клиентами: не те бабки. Его
напарник с безучастным видом сидел на плоском валуне на обочине дороги,
курил, сплевывал сквозь зубы, из-под надвинутой на глаза кепки посматривал в
сторону лагеря. Когда дверь административного корпуса открывалась, доставал
из кармана снимок, всматривался, сравнивал. Убедившись, что появился не тот,
кто нужен, расслаблялся. Между собой они не переговаривались. Если бы я не
видел, что они рано утром приехали вместе, можно было подумать, что они
вообще незнакомы.
Водитель "Нивы" росточком не вышел, но держался нахально, даже
агрессивно. Так держатся люди, у которых под курткой припрятан какой-нибудь
ствол. У его напарника тоже было.
Двое других ждали в небольшом синем джипе "Судзуки Самурай" километрах
в семи от лагеря. Эти были оснащены солиднее, не меньше чем "калашами". По
поведению человека всегда можно определить его огневую мощь. Человек с
пистолетом ведет себя на порядок увереннее, чем человек с ножом. А человек с
автоматом выглядит рядом с тем, кто вооружен "тэтэшником" или "макаровым",
как олимпийский медалист рядом с перворазрядником.
Место они выбрали глухое, удобное для засады. Дорога здесь делала
поворот, огибая гряду невысоких сопок, врезающихся в озеро. Джип поставили
так, чтобы можно было неожиданно газануть и перегородить дорогу. С одной
стороны было озеро, с другой к обочине подступал густой еловый подлесок,
который идеально подходил, чтобы спрятать в нем труп.
Хорошее место. В нем был только один недостаток: то, что оно удобно для
засады. По этой причине я никогда не устроил бы здесь засаду. Но эти
мурманские братки и мысли не допускали, что кто-то может им помешать. Они
даже не обшарили подлесок. Это дало возможность Артисту и Боцману
подобраться к джипу на расстояние пятисекундного броска. Уже три часа они
лежали на влажной земле и нюхали палые листья и прелую прошлогоднюю хвою.
И вот он наконец вышел.
Его появления мы ждали три дня. Я сидел в старом "жигуле", взятом на
неделю у одного мужика в Мурманске по доверенности, Муха шлялся по
базарчику. Легенда у нас была простая: ждем кореша, который должен
откинуться. Если бы спросили, кого, мы могли бы ответить. Но никто не
спрашивал. Привыкли. В лагерных краях всегда кто-то кого-то ждет.
За это время я успел насмотреться на то, как люди ведут себя в первые
минуты свободы. Одни тут же, у двери, жадно закуривали и стояли, осваиваясь,
привыкая к тому, что этот осенний солнечный день с яркой рыжей листвой, со
спокойной водой озер, с поблескивающими в воздухе паутинами принадлежит им,
целиком, весь. Другие спешили пересечь мост, опасливо оглядывались, словно
боясь, что сзади раздастся: "Стой!" А один шмякнул на землю кепку и оторвал
лихого трепака с коленцами. Добравшись до базарчика, он тут же нажрался и
второй день валялся в кустах, вылезая из них только для того, чтобы взять
еще пузырь и засадить его из горла.
Человек, которого мы ждали, вышел так, будто этот путь проделывал
каждый день. Не оглянувшись на зону, в которой провел два года, не глядя по
сторонам. Неторопливо, размеренно, с тощим вещмешком на плече, он пересек
мост и подошел к автобусной остановке. Высокий, худой, в светлом плаще и в
синем казенном кепарике, с сухим серым, ничего не выражающим лицом. Было в
нем что-то такое, что заставило бабок, сразу начинавших наперебой
расхваливать свою самогонку, прикусить языки.
Хозяин "Москвича" двинулся было к нему, чтобы предложить свои услуги,
но водитель "Нивы" грубо его отпихнул и сам подвалил к клиенту.
- Предлагает отвезти на станцию, - сообщил Муха, прислушивавшийся к их
разговору. - Всего за тридцатник.
Клиент отрицательно покачал головой.
- Объясняет, что автобус будет только вечером.
Та же реакция.
Говорит: ладно, за двадцатник.
Никакой реакции.
- За чирик.
То же.
- Сейчас предложит подвезти бесплатно, - предположил Муха. - За
удовольствие пообщаться с таким разговорчивым человеком.
Но водитель "Нивы" понял, что это будет слишком уж подозрительно, и
отошел в сторону. Вид у него был озадаченный. Он отогнул полу куртки и
прикрыл ею рот. Переговорник "уоки-токи". Вроде того, что был у нас.
Советуются.
Расчет их был понятен. Он сажает клиента в машину. Потом его напарник
голосует, подбирают и его. А на изгибе дороги их перехватывают двое из
джипа.
Наша тактика тоже была понятна: увязаться за "Нивой", самым нахальным
образом сесть ей на хвост. При свидетелях эти мурманские ребятки не решатся
на активные действия. А если решатся, тем хуже для них. На этот случай и
лежали в ельнике Артист и Боцман.
Отказ клиента сесть в "Ниву" поломал план этих ребят. А другого у них
не было. Так ни о чем и не договорившись, водитель "Нивы" вернулся к
остановке и начал прохаживаться возле нее, ожидая удобного момента, чтобы
еще раз подкатиться к клиенту. Но тот вдруг встал, закинул вещмешок за плечо
и вышел на дорогу. Судя по всему, он решил не ждать автобуса, а идти пешком.
Через некоторое время "Нива" тронулась с места, подобрала второго и медленно
двинулась следом.
Артист передал из ельника:
- Им что-то сообщили.
- Что делают? - спросил я.
- Матерятся.
- Он пошел пешком. Будет возле вас примерно через час с четвертью.
Действуйте по обстановке. Двоих на "Ниве" мы задержим. Как понял?
- Понял. До связи.
Так мы некоторое время и двигались: клиент, за ним в полукилометре
"Нива", а за "Нивой" мы с Мухой на "Жигулях". Лагерь скрылся за сопкой,
никаких машин на дороге не было. Самое время было перехватить "Ниву", но
неожиданно она резко прибавила скорость.
- Это еще что такое? - удивился Муха. - Он что, рванул стометровку?
Через пять минут мы поняли, в чем дело. "Нива" стояла на обочине, а
черные куртки мурманских ребят мелькали в распадке среди красных кустов
боярышника.
- Пастух, слышишь меня? - раздался голос Артиста. - Они уезжают. Джип
уезжает. Что-то им передали.
- К лагерю?
- Нет. К станции. Наши действия?
- Ждите.
- Он пошел напрямик, через сопки, - сообразил Муха. - Эти двое идут за
ним. А те, на джипе, перехватят его на выходе.
- Забери Боцмана и Артиста и дуйте за джипом, - приказал я. - Этих я
остановлю.
- У них стволы, - возразил Муха. - Ты пустой. А у меня ствол законный.
Он передернул затвор служебного "ИЖ-71", а попросту говоря - слегка
модернизированного "ПМ", разрешение на который имел как совладелец частного
детективно-охранного агентства "МХ плюс", выскочил из тачки и устремился в
сопки. Я дал по газам. Артист и Боцман уже вылезли из ельника, ждали.
Километров через восемь мы увидели джип. Его бросили на обочине дороги рядом
с тропкой, которая уходила в распадок.
Тут у этих мурманских ребят было перед нами явное преимущество. Они
знали местность. А у нас была только карта. Никаких троп в сопках на ней
отмечено не было. Между джипом и тем местом, где бросили "Ниву", по прямой
было километра три. С учетом рельефа, около четырех. Судя по изгибу дороги,
клиент мог сэкономить километров десять. Но недаром сказано: "Коли три
версты околицей, прямиками будет шесть".
Я приказал Артисту замаскировать "Жигули", вести наблюдение за джипом и
держать с нами связь, а сам с Боцманом углубился в распадок. У Боцмана был
ижевский "макаров", такой же, как у Мухи, с разрешением, у меня не было
ничего. Поэтому я двинулся вперед, а Боцман меня страховал. Наш расчет был
на то, что эти двое из джипа не ожидают никакой опасности с тыла. Скорее
всего они залягут по сторонам от тропы и будут поджидать клиента.
Мы оказались правы. Их выдала сорока. Она перелетала с лиственницы на
лиственницу и так разорялась, что один из них не выдержал и начал швырять в
нее камнями. Это обнаруживало в нем городского жителя, не имеющего опыта
ведения боевых действий в условиях лесисто-гористой местности. Он
пристроился с "калашом" между двумя огромными замшелыми валунами, выставив
на обозрение с тыла мощную спину и бритый затылок, крутой, как у молодого
бычка. Второй замаскировался лучше, влез в куст орешника, из него торчали
лишь его ноги в остроносых ковбойских сапогах с высокими каблуками.
Соответственно распределились и мы. Я взял на себя бычка, а Боцман ковбоя.
Прошло полчаса. Ничего не происходило. Еще полчаса. Тишина. Я уже начал
беспокоиться за Муху, но тут ожила моя рация, включенная на прием.
- Я чего-то не понимаю, - озадаченно сообщил Муха. - Кто меня слышит?
- Я тебя слышу, - ответил Артист. - Что у тебя?
- Он его прикончил.
- Ты не мог бы выражаться точнее? Кто прикончил кого?
- Наш клиент. Водилу "Нивы". Ничего не понимаю. У него немного крови из
носа. И все.
- Может, он жив?
- По-твоему, я не могу отличить живого от мертвого? - огрызнулся Муха.
- А как ты отличаешь? - поинтересовался Артист.
- Он молчит!
- Многие молчат. Есть люди разговорчивые, а есть неразговорчивые.
- Он не дышит!
- Давно?
- Минуты три.
- Это серьезней. Но я не стал бы делать из этого далеко идущие выводы.
- Минуты три он не дышит при мне!
- Может, еще задышит?
- Жопа! - разозлился Муха. - У него пульса нет!
- Совсем нет?
- Совсем!
- Другое дело. С этого надо было и начинать. Значит, и в самом деле
труп, - согласился Артист. - Так что тебе непонятно?
- Как он его сделал? Нигде ничего.
- Так не бывает. Поверти.
- Вертел.
- И что?
- Ничего!
- Может, инсульт? - предположил Артист.
- Какой инсульт? При инсульте кровь приливает к лицу. А этот бледный,
как поганка!
- Инфаркт?
- С чего?
- Не знаю. Тебе видней. Может, от испуга? Я не выдержал
и три раза щелкнул ногтем по микрофону рации.
- Намек понял, - сказал Артист. - Уж и поговорить нельзя.
- До связи, - бросил Муха и отключился.
Снова потянулось время. Наши подопечные начали проявлять беспокойство.
Бычок что-то побубнил в рацию. Послушал. Снова побубнил. Свистнул ковбою.
Тот высунулся из орешника, жестом спросил: в чем дело? Бычок пожал плечами.
Ковбой жестом приказал: ждем.
Затрещала сорока, откуда-то издалека, из глубины распадка.
- Артист, это снова я, - раздался в моем наушнике голос Мухи. - Слышишь
меня?
- Слышу.
- Тут, это. Второй. То же самое.
- Труп?
- Ну да.
- Это становится интересным. Точно?
- Да! Точно! Только не спрашивай, как я это определяю!
- И что?
- Ничего. Даже крови из носа нет.
- Вертел?
- Вертел! Вертел!
- Бледный?
- Ну!
- Твою мать! - сказал Артист. - Чем же он их пугает?
Я поспешно скатился по косогору и вышел на связь:
- Муха, это я. Где клиент?
- Ушел вперед.
- За ним не ходи. Ты понял? Ни шагу. Возвращайся на до- рогу, спрячься
и жди нас. Это приказ. Как понял?
- Понял тебя, Пастух, приказ понял. Что у вас?
- Пока ничего.
- Помощь нужна? - спросил Артист.
- От тебя только одна: не треплись в эфире.
Ну? И что же там происходит?
Этот вопрос волновал не только меня. Наших подопечных он волновал еще
больше. Они выбрались из укрытий, побубнили в рации, пытаясь связаться со
своими. Ответа не дождались. О чем-то посовещались, покурили и двинулись по
тропе в глубь распадка, держа наизготовку свои "калаши". Двигались грамотно:
один проскакивал вперед и занимал позицию для стрельбы, пропускал второго,
страховал его, потом менялись местами. То ли служили в армии, то ли
насмотрелись боевиков. А вот курить им не следовало. Обычно запах табачного
дыма слышен метров за шестьдесят - семьдесят. А в этих краях, не изгаженных
заводскими выбросами и выхлопами машин, - намного дальше.
Некоторое время мы крались за ними. Неожиданно Боцман остановился и
придержал меня за плечо.
- Дальше не пойдем, - сказал он. - Нельзя.
- Почему? - спросил я, хотя сам только что об этом подумал.
- Не знаю. Внутренний голос. Говорит: не суйтесь. Клиент же не знает,
что нас наняли охранять его, а не наоборот.
- А эти?
- А что эти? Они выбрали не ту профессию. Но их же никто не заставлял,
верно?
Мы вернулись к началу распадка и укрылись на склоне сопки таким
образом, чтобы можно было видеть и тропу, и стоявший на обочине дороги джип.
Нагребая на себя листья, я машинально отметил, что даже в Чечне не
маскировался так, как в этом мирном осеннем лесу.
Через некоторое время вызвал Муху:
- Доложи обстановку.
- Пока тихо. Какое-то там шевеление. Не пойму что.
- Какое шевеление?
- Сорока трещит.
- Замри. Что бы ни происходило.
- Понял.
Я не спускал с тропы глаз и все же не заметил, как клиент появился. Ни
камешек не стукнул, ни ветка не шевельнулась. Будто серая тень скользнула в
листве. Поравнявшись с нами, он замер. Я закрыл глаза и превратился в
камень. В валун. Поросший мхом. Осыпанный мелкими золотыми листьями
карликовых берез. Валун и валун. Лежу со времен ледникового периода. Нуль
эмоций. Какие эмоции могут исходить от старого валуна?
Потом что-то подсказало мне, что можно открыть глаза. Его уже не было.
- Видели? - прорезался в эфире Артист.
- Что?
- Он смотрел на дорогу. Минут пять. Потом вернулся.
- Куда?
- Назад, в сопки.
- Что происходит, Пастух? - вмешался в наш разговор Муха.
- Всем уйти со связи, - приказал я.
Что происходит. А черт его знает, что происходит!
Снова он появился минут через двадцать. На этот раз мы его услышали.
Мудрено было не услышать: он тащил на спине одного из братков, с бычьим
затылком, закинув ноги трупа на плечи и держась за них, как за лямки
рюкзака. Весу в бычке было килограммов восемьдесят, но и при этом клиент
двигался размеренно, с механической четкостью движений. Лишь камни громко
хрустели под его ногами. На груди у него болтались два "калаша", из чего я
сделал вывод, что этих мурманских братанов не выручил их армейский или
киношный опыт. А ведь предупреждает Минздрав: курение опасно для вашего
здоровья.
На выходе из распадка он остановился, внимательно осмотрел дорогу и
спустился к джипу. Вякнула охранная сигнализация. Вероятно, ключи он нашел в
кармане водителя джипа. Он забросил свою ношу в салон и быстро, уверенно,
как по разминированной территории, углубился в распадок. Через полчаса
появился с ковбоем. Загрузив и его, сел за руль и погнал джип к лагерю.
- Муха, он едет к тебе, - предупредил я. - Сиди и не высовывайся. Что
видишь?
- Пока ничего не вижу. Теперь вижу. "Судзуки". Жмет со страшной силой.
Ух ты! Вот это да!
- Что там?
- Он сбросил джип в озеро! Сходу! А сам выскочил! В последний момент!
- Что делает?
- Отряхивается.
- А сейчас?
- Идет к "Ниве". Открыл. А теперь идет в сопки. Быстро идет.
- Те двое, они далеко от дороги?
- Инфарктники? Не очень.
Я уже догадался, что за этим последует. Так и было. Клиент по очереди
вынес из распадка инфарктников, загрузил их в "Ниву" и погнал тачку в
сторону станции.
Артист доложил:
- Вижу "Ниву". Едет медленно. Остановился. Вылез. Осматривает берег.
Ставит "Ниву" поперек дороги, мордой к откосу. Ну дает!
- Докладывай, а не треплись!
- Докладываю. Пересадил на водительское сиденье одного из кадров.
Пристегнул ремнем безопасности. Вытащил из салона свой сидор. Толкает "Ниву"
в задницу. Сейчас будет бултых. Слышал?
- Продолжай.
- Отряхнул руки. Поднял сидор. Пошел к станции. Все, скрылся за
поворотом.
- Жми за Мухой. Потом возвращайся сюда.
- Понял тебя.
Мы с Боцманом немного выждали и выбрались на дорогу. Здесь нас подобрал
Артист. Уже заметно стемнело. В свете фар на обочине мелькнул светлый плащ
клиента. Он не оглянулся, даже не попытался голосовать. Как шел по дороге,
так и шел. Только форменного лагерного кепарика на нем уже не было - то ли
выбросил, то ли спрятал в сидор.
Через полтора часа он подошел к станции и купил билет на поезд
"Мурманск - Москва". До поезда было около трех часов. Он прошел в конец
тускло освещенной платформы и уселся на скамейку с видом человека, который
отшагал двадцать километров и теперь рад возможности вытянуть ноги. Мы
наблюдали за ним издалека, из машины.
- Ну? И что вы обо всем этом думаете? - поинтересовался я.
Муха промолчал, а Боцман ответил:
- Наш наниматель ошибся. Нужно охранять не его, а других от него.
- А ты что скажешь? - обернулся я к Артисту.
Он немного подумал и произнес:
- Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень. Он богат уже,
скоро зима.
Артиста мы высадили в Оленегорске, чтобы он сел на пассажирский поезд
"Мурманск - Москва", на который позже, на полустанке, сядет клиент. Не для
того, чтобы подстраховать его. Из всех людей, которых я знал, он меньше
всего нуждался в подстраховке. Просто для того, чтобы быть уверенными, что
он благополучно прибыл в Москву. За это нам, собственно, и заплатили. Сами
же потащились в Мурманск, отдали мужику "Жигули" и на самолете вернулись в
Москву.
Мурманский поезд прибыл на Ленинградский вокзал рано утром. Клиент
приехал, никуда не делся. Он прошел в зал ожидания и отправил телеграмму.
Артист употребил все свое обаяние, чтобы уболтать девочку в окошке телеграфа
и узнать текст. Она млела, глупо хихикала, но молчала, как партизанка. Он
узнал лишь то, что мы и так знали: фамилию отправителя. Фамилия была:
Калмыков.
- Думаю, он сообщил о том, что вернулся, - поделился с нами Артист
нулевым итогом получасового вдохновенного трепа.
Муха прокомментировал:
- Мне почему-то кажется, что кому-то в Москве станет очень неуютно
жить.
Калмыков.
Эту фамилию мы не раз слышали от Дока, а впервые увидели его в зале
заседаний Таганского межмуниципального суда.
Это было два года назад, в середине ноября 1998 года.
Глава первая СУДНЫЙ ДЕНЬ
I
В середине ноября 1998 года, вскоре после августовского финансового
кризиса, потрясшего экономику России, в Таганском межмуниципальном суде
города Москвы началось слушание дела по обвинению гражданина Российской
Федерации Калмыкова Константина Игнатьевича по статье 222, часть первая, и
статьям 30 - 105, часть вторая, пункт "з" УК РФ.
Первая часть статьи 222 предусматривала уголовную ответственность за
незаконное приобретение, передачу, сбыт, хранение, перевозку или ношение
огнестрельного оружия, боеприпасов, взрывчатых веществ или взрывных
устройств и влекла за собой лишение свободы на срок до трех лет.
Статья 30 "Приготовление к преступлению и покушение на преступление" и
пункт "з" второй части статьи 105 УК РФ грозили обвиняемому куда более
суровым наказанием. Потому что преступлением, в приготовлении к которому
обвинялся Калмыков, было убийство "из корыстных побуждений или по найму".
Первым толчком к событиям, которые привели к задержанию Калмыкова, а
затем к возбуждению против него уголовного дела, послужил телефонный звонок,
поступивший 20 мая 1998 года около десяти часов вечера по "О2". Звонил
мужчина. Сбивчивым от волнения голосом он сообщил, что полчаса назад в окне
шестого этажа одного из старых домов по улице Малые Каменщики видел высокого
худого человека со снайперской винтовкой в руках. Он указал номер дома, но
назвать себя отказался. На вопрос, каким образом он сумел кого-то увидеть в
окне шестого этажа, звонивший обозвал оператора козлом, обматерил и повесил
трубку.
В дежурной части сначала решили, что это какой-то алкаш, допившийся до
белой горячки, но на всякий случай номер проверили. Звонили не с квартирного
телефона, а из будки телефона-автомата на углу Больших Каменщиков и
Таганской площади. Экипаж патрульной машины опросил продавщицу табачного
киоска, стоявшего возле телефонных будок. Она показала, что видела
звонившего.
Это был мужчина лет сорока в дорогом кашемировом пальто черного цвета,
невысокий, плюгавый, трезвый. Продавщица обратила на него внимание, потому
что из трех автоматов исправен был только один, мужчина безуспешно пытался
дозвониться и выражал недовольство. Из третьей будки он все-таки дозвонился,
потом купил пачку французских сигарет "Житан" и уехал на красивой
иностранной машине черного цвета.
Кашемировое пальто, сигареты "Житан", иномарка, трезвый. Сообщение
передали в райотдел милиции.
Там к нему отнеслись серьезно, так как против старого здания на Малых
Каменщиках, указанного телефонным анонимом, на улице Большие Каменщики
находился четырнадцатиэтажный многоподъездный дом из желтого кирпича, в
котором при советской власти давали квартиры крупным партийно-хозяйственным
руководителям, а теперь селились серьезные бизнесмены. В этом доме жили два
депутата Госдумы и три члена московского правительства. А после недавнего
покушения на одного из вице-премьеров правительства Москвы и выволочки,
которую устроил руководству ГУВД мэр Лужков, сама мысль о повторении чего-то
подобного вызывала у московских милицейских начальников нервный тик.
Проведенными оперативно-розыскными мероприятиями (а попросту говоря -
участковым инспектором, которому приказали проверить сигнал) было
установлено, что в комнате одной из коммунальных квартир на шестом этаже
дома старой, еще дореволюционной постройки, номер которого сообщил
звонивший, проживает Калмыков Константин Игнатьевич, 1956 года рождения, в
прошлом военнослужащий, временно не работающий. Участковый выяснил, что эту
комнату Калмыков снял три месяца назад у старушки, которая переехала жить к
дочери.
Соседи по коммунальной квартире, опрошенные участковым,
охарактеризовали жильца положительно: нелюдимый, но не пьет, не курит,
никого к себе не водит, не безобразничает. Иногда по несколько дней не
выходит из дома, иногда исчезает на всю ночь, уезжает на своем автомобиле
"Жигули" ("ВАЗ-2106", цвет "темный беж", год выпуска 1990-й) и возвращается
только под утро.
Участковый также установил, что окно его комнаты выходит на северную
сторону, внизу небольшой сквер, а через дорогу - здание из желтого кирпича,
опоясанное просторными лоджиями, то самое, в котором жили старые и новые
хозяева жизни. Расстояние между домами было не более трехсот метров.
Собрав предварительную информацию, участковый провел личную встречу с
Калмыковым под предлогом проверки режима регистрации. Обстановка комнаты
выдавала в жильце человека, совершенно равнодушного к удобствам. Мебель была
старая, сборная, какую не жалко. На окне не было штор, только ветхие тюлевые
занавески, да и те раздвинутые. Это сразу заинтересовало участкового, так
как косвенным образом подтверждало сообщение телефонного анонима о том, что
он видел в этом окне высокого худого человека. Во всяком случае, он мог его
видеть. И этим человеком вполне мог оказаться Калмыков, так как он был выше
среднего роста и худощавого телосложения.
Сам Калмыков произвел на участкового впечатление человека
неразговорчивого, но вполне уравновешенного. Документы у него оказались в
полном порядке. На все вопросы ответы давал немногословные, но
исчерпывающие. Служил в армии, был майором, воевал в Афгане, комиссован
после ранения. Ранение получил не в Афгане, а много позже во время учений.
Семьи нет, был женат, давно. До этого жил в подмосковном военном госпитале.
Там сначала лечился, а после выписки был санитаром в реабилитационном центре
при госпитале. Эту комнату снял, потому что ему обещали работу в Москве, в
фирме, но пока не складывается, нет вакансии.
Участковый не сразу понял, что ему кажется необычным в небогатом,
неухоженном, но в общем-то нормальном холостяцком жилье. Потом понял: в
комнате не было телевизора. Что же хозяин этой комнаты делает по вечерам?
Читает? Но книг не было. Даже газет не было.
Спрашивать об этом участковый не стал, а попросил Калмыкова стакан
воды, и пока тот ходил в кухню, заглянул в старый гардероб, занимавший всю
торцевую стену комнаты. И там увидел то, чего увидеть в общем-то не хотел,
так как Калмыков ему понравился и даже вызвал сочувствие несложившейся своей
судьбой. Сорок два года, ни кола, ни двора. Но закрыть дверцу и заставить
себя забыть об увиденном участковый не мог. Потому что в шкафу стоял штатив
с укрепленной на нем стереотрубой. В сочетании с видом из окна комнаты на
элитный дом на Больших Каменщиках и подъездные площадки, к которым
подкатывали дорогие машины, это говорило о многом. Это говорило о том, что
телефонному анониму, возможно, и не почудился силуэт высокого худого
человека со снайперской винтовкой в ярко освещенном окне.
Свои наблюдения участковый изложил в рапорте. После недолгих
размышлений следователь районной прокуратуры вынес постановление о
проведении обыска, рассудив, что в наше неспокойное время лучше
перестраховаться. Если обыск не даст результатов - что ж, придется
извиниться. Ничего страшного.
Обыск дал результаты. На самодельных антресолях над гардеробом, где
были сложены картонные коробки со старой обувью и тряпьем, оперативники
обнаружили на дне одной из коробок перевязанный шпагатом пакет в
крафт-бумаге. В пакете находился черный пластмассовый чемоданчик размером 37
на 27 сантиметров и толщиной 4,5 сантиметра. В специальных углублениях в нем
были уложены ствол с глушителем, ствольная коробка и приклад бесшумной
автоматической снайперской винтовки ВСС "Винторез" с полностью снаряженным
магазином на десять патронов. В этом же чемодане находились оптический
прицел ПСО-1 и ночной прицел НСПУМ-3.
Калмыкова арестовали и доставили в СИЗО "Лефортово". Через полгода
следствие было закончено и дело направлено в суд. Председательствовать на
процессе было поручено заслуженному юристу РФ, заместителю председателя
Таганского межмуниципального суда Алексею Николаевичу Сорокину.
II
Из всех новшеств, привнесенных в судебную систему России в
постсоветские времена, судье Сорокину больше всего нравились два. Первое:
запрещение устанавливать телефон в совещательной комнате для судей. Это
символизировало, что наконец-то покончено с "телефонным правом". Как будто
только по телефону и только в совещательной комнате судьи получали ценные
указания.
Второе новшество касалось судейских мантий, в коих господа судьи
обязаны были присутствовать в заседании. Эту новацию он тоже поначалу
воспринял не без иронии, но очень быстро ее оценил. Оценили ее и коллеги.
Шуточки насчет того, что для полноты картины не мешало бы ввести и парики,
прекратились.
Всякий раз, надевая перед началом судебного заседания мантию, поправляя
наплечники и расправляя широкие полы, Сорокин чувствовал, что он как бы
воздвигает между собой и жизнью преграду. Мантия защищала его от грязи и
крови, которые всегда незримо присутствуют в зале судебных заседаний,
предохраняла от злобы, ненависти, жалости, сострадания. Она не давала
вырваться и его гневу, ненависти, жалости и состраданию, помогала оставаться
бесстрастным.
Мантия была, как маска. Как панцирь. Он входил в радиационную зону
защищенным. И сбрасывая ее, оставлял на ней все налипшие страсти. В конце
рабочего дня он разоблачался и вешал мантию в шкаф так, как врач снимает с
плеч пропахший лекарствами халат или как строитель - заскорузлую от бетона
спецовку.
Иногда он даже удивлялся, как это раньше судьи заседали без мантий, в
обычных костюмах. Как голые. Правда, и тогда он неосознанно, даже слегка
стыдясь своего суеверия, надевал на процессы один и тот же темный костюм, в
нем заседал, а больше не надевал его никуда. И часто отдавал в химчистку.
Гораздо чаще, чем другую одежду. Жена сначала сердилась, потом привыкла.
И лишь однажды за годы своего служения российской Фемиде судья Сорокин
почувствовал, что мантия ему мешает. Это было во время суда над Калмыковым.
Знакомство с обвинительным заключением и материалами следствия не
вызвало у судьи Сорокина сомнений в правомерности предъявленных Калмыкову
обвинений. Кроме снайперской винтовки, обнаруженной при обыске, у него была
изъята тетрадь, записи в которой неопровержимо свидетельствовали, что
примерно в течение трех месяцев он следил за всеми передвижениями
проживающего в элитном доме по улице Большие Каменщики крупного бизнесмена,
генерального директора компании "Интертраст" и хозяина банка "ЕвроАз"
Мамаева Владимира Петровича. И это обстоятельство придавало делу особую
значимость.
Мамаев был заметной фигурой в финансовом мире России. При этом фигурой,
тесно связанной с МВД. Как и многие воротилы российского бизнеса, начинал он
еще в брежневские времена - цеховиком. Даже сколько-то отсидел: был
директором небольшой швейной фабрики, принадлежащей артели инвалидов, гнали
"неучтенку" - какой-то дефицитный ширпотреб. Дело обычное по тем временам.
Потом стал кооператором. Но по-настоящему развернулся в 90-е годы, когда
исчез госзаказ и вся огромная система Главного управления исполнения
наказаний оказалась в катастрофическом положении.
Лагерные предприятия, за счет которых жили тысячи
исправительно-трудовых колоний, остались без работы. Никто не хотел покупать
брезентовые робы и рукавицы, которые зэки шили, никому не нужны были
алюминиевые ложки и вилки, которые штамповали в промзонах, полностью исчез
спрос на бесхитростную и довольно топорную мебель лагерных столярок. Еще
держались лагерные леспромхозы, но и на их продукцию спрос упал, потому что
во много раз возросла стоимость вторичной переработки, превращения хлыстов в
обрезную доску.
Тут-то и появился Мамаев с крупномасштабной, тщательно проработанной
программой реорганизации производственной базы ГУИНа. Коллегия МВД, в
ведении которого в то время находились лагеря, одобрила программу Мамаева.
Она требовала серьезных капиталовложений. Таких денег не было в бюджете, но
правительство пошло на отмену налогов, выделяло кредиты под минимальные
проценты, гарантировало компании "Интертраст" и банку "ЕвроАз" займы в
коммерческих банках, наших и западных - только бы избавиться еще и от этой
головной боли.
Производство начали перепрофилировать. Из алюминия ста- ли штамповать
не вилки и ложки, а металлический шифер, пользующийся огромным спросом,
белая жесть вместо терок и подойников пошла на дефицитнейшие крышки для
консервирования, из брезента шили чехлы для автомобилей и палатки для мелких
уличных торговцев, наводнивших все города и веси России. При леспромхозах
строились пилорамы, сушилки и деревообрабатывающие цеха, на рынок шли не
бревна, а деловая древесина. Вся продукция реализовалась через компанию
"Интертраст".
Судья Сорокин очень сомневался, что все это улучшило положение
заключенных, но положение многих чиновников из МВД и ГУИНа и самого Мамаева
улучшило. Мамаев был очень влиятельным человеком. Поговаривали (и судья
Сорокин склонен был этим разговорам верить), что за "банным" скандалом
министра юстиции, его отставкой, а затем и арестом стоял Мамаев. Чего-то,
видно, не поделили.
Понятно, что у такого деятеля, как Мамаев, хватало врагов. Не было
ничего удивительного в том, что его заказали. Исполнителем заказа стал
Калмыков. Знакомясь с материалами дела, судья Сорокин вынужден был признать,
что заказчик сделал хороший выбор.
Основательность, с которой Калмыков готовил преступление, производила
впечатление.
Маршруты поездок Мамаева из дома в офис компании "Интертраст" на
Варварке, в банк "ЕвроАз" на Новом Арбате, в рестораны, где он обедал и
проводил неофициальные встречи с партнерами, в ночные клубы, где он иногда
развлекался, фиксировались Калмыковым с бухгалтерской тщательностью, с
указанием времени и частоты маршрутов. На схемах отмечались места, наиболее
удобные для организации покушения, были проработаны маршруты подхода к месту
покушения и пути отхода, с точности до минуты просчитано время операции.
Было много отметок типа "dir" и "var", что означало направление стрельбы
(директрисса) и оценку перспективности операции (вариативность).
Наиболее перспективными, как явствовало из пометок, были три варианта
покушения. Первый: когда Мамаев утром выходит из своего дома к машине (var
95%) или когда вечером приезжает домой (var 85%). Разница в оценке
объяснялась тем, что дальность эффективного прицельного огня из "Винтореза"
с прицелом ПСО-1 составляет 400 метров, а с ночным прицелом НСПУМ-3 - 300
метров.
Цифрой "95" были оценены варианты покушения на Мамаева во время его
поездок на дачу в подмосковном поселке Кратово и в те дни, когда он посещал
любовницу: выходил из офиса через заднюю дверь и на такси ехал в Кунцево,
где снимал для нее квартиру.
Цифрой "100" не был помечен ни один из вариантов, так как стопроцентной
гарантии в таких делах не существует.
Все эти пояснения к схемам следователю дал сам Калмыков. Но он
категорически отрицал, что готовил убийство. Напротив, слежку за Мамаевым он
вел с совершенно противоположной целью: чтобы предотвратить возможное
покушение. Калмыков утверждал, что человек, представившийся сотрудником
Мамаева, нанял его для того, чтобы он провел аудит безопасности:
проанализировал ситуацию во всех вариантах и выявил моменты, при которых
жизнь Мамаева подвергается наибольшей угрозе. За эту работу Калмыкову
заплатили три тысячи долларов аванса, сняли для него комнату, купили
"Жигули" и обещали еще три тысячи, когда полный отчет будет представлен.
По утверждению Калмыкова, заказчик потребовал, чтобы эта работа велась
в обстановке абсолютной секретности, о ней не должен знать никто, в том
числе и сам Мамаев. По его словам, Мамаев ведет себя слишком беспечно, это
беспокоит его сотрудников и партнеров. Разработка, которую должен сделать
Калмыков, призвана заставить Мамаева изменить его отношение к собственной
безопасности. Доводы заказчика показались Калмыкову убедительными, поэтому
при увольнении из реабилитационного центра он ничего не рассказал о
предложенной ему работе руководителю центра доктору Перегудову.
Внешность заказчика Калмыков смог описать лишь очень приблизительно,
так как тот приехал в реабилитационный центр на такси поздно вечером,
разговор происходил на темной аллее парка, примыкающего к госпиталю, а сам
заказчик был в шляпе и в темных очках. По словам Калмыкова, эта встреча была
единственной. В дальнейшем заказчик звонил ему на общий телефон в
коммуналке, Калмыков отчитывался о ходе работы. Последний контакт состоялся
за пять дней до его ареста. Калмыков доложил, что аудит закончил и готов
представить подробный отчет, на что заказчик приказал ему ждать и больше на
связь не выходил.
Калмыков показал, что стереотрубу со штативом он купил для того, чтобы
вести наблюдение за домом Мамаева, а откуда взялась винтовка, не имеет ни
малейшего представления. Она могла попасть на антресоли до его вселения, но
никак не после. "Винторез" не могли принести и незаметно подложить, так за
три месяца, которые он в этой комнате жил, никто не разу не входил в нее в
его отсутствие. Он абсолютно в этом уверен, потому что принимал определенные
меры предосторожности. Сам же он на антресоли не заглядывал и в коробках не
рылся.
Следователь вызвал на допрос дочь хозяйки комнаты, и тут выяснилось,
что комнату матери она не сдала, а продала риэлторской фирме "Прожект", а
мебель и все ненужные вещи бросила, чтобы не тащить материнское старье в
свою квартиру. В фирме подтвердили, что выкупили комнату, так как на нее был
конкретный заказ от клиента с полной предоплатой, и оформили ее на
гражданина Калмыкова. Предоплата в размере двенадцати тысяч долларов в
рублевом эквиваленте, включающая стоимость комнаты и комиссионные, была
прислана на счет фирмы обычным почтовым переводом, что гарантировало
анонимность плательщика. В переводе можно написать любую фамилию, на почте
не устанавливают личность отправителя.
Когда следователь предъявил обвиняемому документы о том, что он
является собственником комнаты, Калмыков заявил, что первый раз об этом
слышит.
Следователь предпринял попытку выяснить происхождение винтовки. Из
Минобороны сообщили, что "Винторез" штатной комплектации с указанным
серийным номером в 1996 году вместе с двадцатью единицами стрелкового оружия
был похищен неизвестными преступниками со склада одной из воинских частей.
Ничего не дал и запрос в Центральную криминалистическую лабораторию:
"Винторез" чистый, в криминальных происшествиях не засветился.
С особым вниманием судья Сорокин прочитал протокол допроса Мамаева. Он
занял всего половину страницы. Мамаев заявил, что у него, как и у всякого
серьезного бизнесмена, есть конкуренты, но он даже представить себе не
может, чтобы кто-то из них прибегнул к такому варварскому способу решения
проблем.
Позже, за несколько дней до начала слушания дела Калмыкова, прокурор
рассказал судье Сорокину, с которым когда-то вместе учился на юрфаке МГУ,
как на самом деле проходил допрос Мамаева, вызванного в качестве свидетеля.
Правильнее сказать - приглашенного. Потому что такого деятеля, как Мамаев,
не вызовешь повесткой к следователю районной прокуратуры. Его можно только
пригласить. Сделал это сам прокурор, а следователь присутствовал при
разговоре.
Сообщение о готовящемся покушении привело Мамаева в ярость. Он не
удовлетворился докладом следователя, изъявил желание увидеть дело своими
глазами. На напоминание прокурора о тайне следствия заявил, что речь идет о
его жизни, поэтому он покорнейше просит показать ему протоколы допросов
обвиняемого. Прокурор уступил его просьбе и приказал следователю принести
дело, чтобы Мамаев мог просмотреть его в их присутствии.
По иронической усмешке, с которой прокурор об этом рассказывал, судья
понял, что разговор велся совсем не в том тоне и не в тех выражениях. Но он
не упрекнул старого товарища в нарушении Уголовно-процессуального кодекса.
Прокурор и так пересидел в советниках юстиции, по армейским меркам - в
подполковниках, по опыту и должности ему пора бы уже стать старшим
советником юстиции. В его положении ни к чему наживать в Мамаеве
влиятельного недоброжелателя. Кодекс кодексом, а жизнь жизнью.
У прокурора создалось впечатление, что самой большой неожиданностью для
Мамаева была цена, за которую его заказали. Двенадцать тысяч долларов за
комнату в коммуналке плюс три тысячи долларов аванса, плюс стоимость
"Винтореза" и старых "Жигулей" - тысяч пять, не больше. Получается, его
оценили всего в двадцатник? Где же заказчик нашел такого киллера? Да он мог
объявить полтинник и даже стольник!
- Калмыков работал в реабилитационном центре при военном госпитале, -
пояснил следователь.
- Как его там нашли? Кто? Почему его?
Следователь показал то место в протоколе, где он задал Калмыкову эти же
вопросы. Калмыков ответил, что служил в армейской разведке, имеет навыки
оперативной работы, заказчик мог узнать об этом из его личного дела в архиве
Минобороны. А как на него вышли, он не знает. Он задал этот вопрос
заказчику, но тот не ответил.
- У вас есть недоброжелатели? - спросил прокурор.
- Недоброжелатели - это у вас в конторе, - последовал раздраженный
ответ. - А в большом бизнесе есть только враги.
- Вы не допускаете, что кто-то из ваших подчиненных, друзей или близких
людей действительно нанял Калмыкова, чтобы проверить систему вашей
безопасности?
- И купил ему "Винторез"? - парировал Мамаев.
- Я допрашивал доктора Перегудова из реабилитационного центра, - сказал
следователь. - Он наблюдал Калмыкова больше года. Он не верит, что Калмыков
готовил убийство.
- Мало ли во что он не верит! Что это за центр? Как там оказался
киллер?
- Центр арендует помещение у военного госпиталя, - ответил следователь.
- Калмыков попал в госпиталь после тяжелого черепно-мозгового ранения.
- Псих, значит, - заключил Мамаев. - Тогда понятно.
- Экспертиза признала его вменяемым, - возразил следователь.
- Все равно псих! Подписаться на такое дело за двадцать кусков! А если
не псих, то полный мудак!
- Эта цифра оскорбила его до глубины души, - рассказывал прокурор судье
Сорокину. - Да за кого его, черт возьми, держат? Сейчас все помешались на
рейтингах. А дело-то проще пареной репы. За сколько можно заказать человека,
такая ему и цена.
- Он назвал кого-нибудь, кто мог его заказать? - спросил судья.
- Нет. Он сказал, что совершенно точно знает, кто его заказал. Но нам
не скажет. Его должны найти мы. И засадить на всю катушку. Эту блядь. Так он
выразился. После этого спросил моего следака, какой у него чин. Тот ответил:
юрист второго ранга - старший лейтенант. Мамаев сказал: будешь майором. Мне
он ничего не пообещал, но при прощании руку пожал очень многозначительно, -
закончил свой рассказ прокурор. - Скажи-ка мне, Алексей Николаевич, мы ведь
можем не тащить его в суд? Он очень этого не хочет.
- Можем, конечно. Если ты не потребуешь вызвать его в качестве
свидетеля.
- Не потребую. Того, что он сказал для протокола, хватит. Он хотел,
чтобы его фамилия вообще не упоминалась в процессе. Этого я ему обещать не
мог.
- Ну почему? - возразил Сорокин. - Если в обвинении не будет
приготовления к преступлению, можно и не упоминать. Останется только
хранение оружия. Но ты же на это не пойдешь?
- Не пойду, - со вздохом подтвердил прокурор. - На меня жмут. Тут же не
просто заказное убийство - предотвращенное. Бдим! А по мне, я бы ограничился
двести двадцать второй. Не нравится мне это дело.
- Почему?
- Увидишь этого Калмыкова - поймешь.
III
Начало процесса было назначено на десять утра. В половине десятого
судья Сорокин стоял у окна своего кабинета на третьем этаже безликого,
уныло-казарменного вида особняка, в котором размещался суд. По Новой
Рязанке, кусок которой был виден в просвете между современными многоэтажными
корпусами, нескончаемым потоком струились машины, размазывая "дворниками" по
стеклам летящую из-под колес грязь, по тротуарам спешили прохожие,
прикрываясь воротниками, шляпами и зонтами от ноябрьской небесной хляби.
Время от времени то машины, то люди высеивались из потока, как бы
втягивались в тихий Марксистский переулок и сворачивали к зданию суда. Суд
представлялся Сорокину чем-то вроде сепаратора, отделяющего грязь от потока
жизни и отправляющего ее на очистку в тюрьмы и лагеря. Мало что там
очищалось. Грязь возвращалась в круговорот жизни и начинала свое движение по
новому кругу.
Почти полтора миллиона заключенных в стране с населением в сто сорок
пять миллионов человек. Каждый из ста - отбывающий наказание преступник.
Российским судьям безработица не грозила.
На площадку перед зданием суда вырулила красная спортивная машина.
Вырулила уверенно, но без ненужной лихости. Судья Сорокин разбирался в
иномарках. У него самого был старенький "Фольксваген Пассат", на котором он
летом ездил на дачу. Но эту иномарку он не знал. Что-то итальянское. И очень
не из дешевых.
Из машины вышли два молодых человека. Один высокий, русый, он почему-то
показался судье знакомым, второй маленький, круглолицый, чернявый. Через
минуту рядом припарковался темно-синий "Мерседес" не слишком новой модели. И
почти тотчас японский джип "Ниссан Террано". Из "Мерседеса" вылез плотный, с
залысинами, человек лет тридцати пяти, а с высокой подножки джипа спрыгнул
парень помоложе, подтянутый, чуть выше среднего роста, темноволосый. И еще
один, примерно того же возраста, смугловатый. Они поздоровались, как
здороваются хорошо знакомые люди, но без фамильярности, а даже, пожалуй, с
какой-то сдержанностью. О чем-то поговорили. Чему-то посмеялись. Потом тот,
что был за рулем джипа, взглянул на часы. Старший кивнул: успеем.
На десять утра никаких серьезных процессов назначено не было - мелкая
уголовщина, гражданские дела. Из этого Сорокин сделал вывод, что они
вероятнее всего приехали на суд над Калмыковым. Это заставило его
внимательнее их рассмотреть.
Что-то необычное в них было. Дорогие машины. Ну, сейчас у многих
дорогие машины. Нормальные прически, нормальная одежда. От хороших фирм, но
не вызывающая. Кожаные куртки, плащи. Явно не уголовная братия. Не
бизнесмены. Похожи на спортсменов - профессиональных, знающих себе цену.
Подтянутостью. И чем-то еще. Какой-то сдержанностью.
Чем заинтересовало их дело Калмыкова?
Но тут к зданию суда подкатило такси и отвлекло внимание судьи от этих
молодых людей. Из такси проворно выскочил бородатый человек в желтом
верблюжьем пальто, с объемистым портфелем под мышкой. Это был Кучеренов,
восходящая звезда российской адвокатуры. При виде его судья Сорокин
сморщился так, будто съел что-то тухлое.
Адвоката Кучеренова терпеть не могли в судейских и прокурорских кругах.
Не потому, что он был сильным процессуальным противником. Большинство дел он
проигрывал, но даже из неудач умел извлекать выгоду. Каждому процессу он
старался придать политическую окраску, и это ему чаще всего удавалось.
Протесты прокуроров и требования судей говорить по существу дела он
расценивал как попрание гражданских прав и свобод, клеймил прокуроров за
обвинительный уклон, пережиток советских времен, давал понять, что судьи
политически ангажированы или даже куплены. Делал это подло, оскорбительными
намеками, пожиманием плеч и разведением рук. Язык у него был подвешен ловко,
он никогда не давал формальных поводов обвинить себя в неуважении к суду.
Если же, не дай Бог, судья реагировал на его тон, адвокат взмывал гневной
фурией, Цицероном обличающим: "Доколе, Катилина?!"
Он часто мелькал в телевизоре, телевизионщикам нравилась хлесткость его
оценок. Раздражение, которое он вызывал у судей своей манерой вести защиту,
иногда приводило к тому, что приговор был суровее, чем того требовали
обстоятельства дела. Но это мало кто замечал, а самого Кучеренова это не
волновало.
Он был адвокатом модным, дорогим, защищать Калмыкова вызвался сам за
гроши, которые получали адвокаты, не нанятые подсудимым, а назначенные по
закону. Это означало, что Кучеренов на этот раз пренебрег деньгами, а
намерен извлечь из участия в процессе пользу для своей репутации. И судья
Сорокин в общем-то понимал какую.
Но теперь, увидев из окна своего кабинета, как адвокат пожимает руку
старшему из молодых людей, которые привлекли его внимание, и что-то уверенно
говорит, Сорокин подумал, что он поспешил заподозрить Кучеренова в
отсутствии меркантильности.
- Алексей Николаевич, пора, - заглянув в кабинет, напомнила секретарша,
заочница юридического института. Она вынула из шкафа черную судейскую мантию
и помогла Сорокину надеть ее. - Как вам идет мантия. Вы в ней такой
благородный. Как лорд. В зале телевизионщики из НТВ. Вы разрешите вести
съемки?
- Процесс открытый. Если не последует возражений обвинения и защиты,
почему нет?
Возражений не последовало. Телевизионщики засняли начало суда,
обвинительное заключение, и уехали. Процесс пошел по накатанной колее.
Только после этого судья Сорокин внимательно рассмотрел обвиняемого и понял,
почему прокурор сказал, что ему не нравится это дело.
Высокий. Сухопарый. Хорошее мужское лицо с легкой азиатчинкой в
приподнятых скулах и в разрезе темных безжизненных глаз. Серые от проседи
волосы. В сочетании со смуглотой лица они казались париком. Смуглота была не
природная, как у южан, она скорее напоминала глубоко въевшийся в кожу загар.
Лицо было словно насквозь прожжено беспощадным солнцем и иссушено ветром до
пергаментной серости.
С 1981 года по 1984 год - служба в Афганистане. Так было написано в
справке Управления кадрами Минобороны.
Вот откуда этот загар.
Виновным он себя не признал. На вопросы отвечал односложно. Получив
разрешение сесть, опускался на скамью за решеткой и сидел неподвижно, прямо,
глядя перед собой, не обращая внимания ни на судей, ни на прокурора, ни на
публику. Во всем его облике было нечто большее чем равнодушие.
За двадцать лет работы судьей перед Сорокиным прошли многие сотни
обвиняемых. Одни изворачивались, другие держались с показной бравадой,
третьи пытались убедить суд в том, что все было не так, как показывают
свидетели, а так, как излагают дело они. За время следствия они настолько
сживались со своей версией случившегося с ними, что искренне верили, что так
оно все и было. Были и смирившиеся. Но такого безразличия к своей участи
судья Сорокин не встречал никогда.
Он нашел в деле заключение судебно-психиатрической экспертизы и
перечитал его. У психиатров института имени Сербского вменяемость Калмыкова
не вызвала никаких сомнений. Состояние исследуемого было классифицировано
как эбулия: "Отсутствие побуждений, утрата желаний, полная безучастность и
равнодушие к любым проявлениям жизни".
Эксперты ошиблись. Этот человек был не равнодушный к жизни.
Он был мертвый.
Это состояние подсудимого предопределило и атмосферу в зале. Процесс
шел гладко, но тягостно. Даже Кучеренов не возникал. Он сидел с видом
человека, который знает, что его время придет.
Публики с самого начала было немного - местные пенсионеры, любители
судов, особенно бракоразводных процессов, случайные посетители, оказавшиеся
в здании суда по своим делам и из любопытства заглянувшие на процесс. После
перерыва на обед никого из них не осталось. Лишь в первом ряду сусликом
торчал не пропускавший ни одного суда маленький неопрятный старик с
яйцеобразной лысиной, обрамленной длинными сальными волосами, да в заднем
ряду небольшого зала сидели пятеро молодых людей, которых судья Сорокин
видел из окна своего кабинета. Они не переговаривались, ничего не
записывали. Слушали внимательно, никак не выражая своего отношения к
происходящему.
Они появились и на второй день и молча просидели от начала до конца.
Сорокин понял, что они намерены присутствовать на всем процессе. Они все
больше интересовали его. Он приказал начальнику охраны проверить их
документы и записать фамилии. На листке, принесенном ему в кабинет перед
началом утреннего заседания, стояло: "Перегудов, Пастухов, Хохлов,
Злотников, Мухин".
- Документы в порядке, - доложил охранник. - Предъявили без звука.
"Перегудов".
Судья вспомнил. Это был руководитель реабилитационного центра, в
котором Калмыков сначала долечивался, а потом работал санитаром.
Доктор Перегудов.
- Перегудов - старший из них? - спросил он.
- Так точно.
- Попросите его зайти ко мне после заседания.
- Слушаюсь. Доставлю.
- Вы не можете его доставить, - возразил судья. - Он не подсудимый.
Попросите его зайти. Скажите, что это моя просьба.
- Будет исполнено.
Но вечернее заседание круто изменило ход процесса и заставило судью
забыть о приглашении.
Еще во время обеденного перерыва прокурор по-свойски сообщил ему, что
его следователь накопал кое-что новенькое и это делает исход суда совершенно
ясным. Но что именно накопал следователь, не сказал, лишь многозначительно
пообещал:
- Узнаешь. Попомни мои слова: этот парень станет майором.
- Нашел заказчика? - предположил Сорокин.
- Пока не нашел. Мне он ничего не говорит, темнит. Но у меня такое
ощущение, что след взял.
После того, как слушание дела возобновилось, прокурор заявил
ходатайство о вызове в качестве свидетеля гражданки Сомовой Галины Ивановны.
Впервые за время суда мертвое лицо Калмыкова исказила гримаса.
- Нет! - резко произнес он, будто каркнул. - Нет!
- Защита отклоняет ходатайство прокурора, - заявил адвокат, но
обосновать свой протест не смог.
- Возражение не принято. Пригласите свидетельницу, - распорядился
Сорокин.
Судебный пристав ввел в зал высокую стройную женщину с большими
встревоженными глазами, словно извлеченную из уличной толпы. Такие женщины
составляют на московских улицах большинство: опрятно и даже модно, но
небогато одетые, с выражением озабоченности на лице - нехваткой денег,
ценами на продукты, здоровьем детей.
В толпе она не обратила бы на себя внимания. Явленная же вне привычного
окружения, обнаружила гордую посадку головы, как бы потаенную грациозность
движений. На узком, с крупными правильными чертами лице выделялся большой
рот с четким и словно бы высокомерным разрезом губ.
То ли ей плохо объяснили, для чего ее вызывают в суд, то ли она не
вполне это поняла, а просто подчинилась, как привыкла подчиняться
начальству. Но она даже не увидела подсудимого, скользнула по решетке
взглядом и с испугом, недоумением и настороженностью посмотрела на судей.
Когда была установлена ее личность и сделаны положенные предупреждения
об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний,
прокурор задал вопрос:
- Свидетельница, знаете ли вы подсудимого Калмыкова Константина
Игнатьевича?
И только тут она увидела человека за решеткой.
- Костя, - негромко, ошеломленно проговорила она. - Это ты?
Калмыков не ответил. Он снова стал мертвым.
- Что с тобой, Костя? - быстро заговорила она. - Костя, что с тобой?
Костя, это же я! Это я, Костя!
Она так и не дождалась ответа. Секретарь суда поспешно налила воды и
подала стакан свидетельнице.
- Спасибо, - сказала она. - Не нужно.
- Вы можете отвечать на вопросы? - спросил Сорокин.
- Я постараюсь.
- Знаете ли вы подсудимого Калмыкова? - повторил прокурор.
- Да. Это мой муж.
- Уточните свой ответ. Он был вашим мужем или вы считаете его своим
мужем и сейчас?
- Он был моим мужем.
- Вы развелись?
- Нет. В восемьдесят первом году его отправили в Афганистан. Сразу
после нашей свадьбы. В восемьдесят четвертом он вернулся, через месяц улетел
снова. Потом мне сообщили, что он пропал без вести. В девяносто третьем году
по суду его признали безвестно отсутствующим. Костя, я ждала тебя девять
лет.
- Свидетельница, вы не ответили на мой вопрос.
- Я ответила. Мой брак был аннулирован. Я вышла замуж второй раз.
Костя, я вышла за Юру Сомова. Я ничего не знала о тебе четырнадцать лет.
Четырнадцать лет я ничего не знала о тебе, Костя! Мы думали, что ты погиб.
- Свидетельница, вы должны отвечать на вопросы обвинителя, - вынужден
был сделать замечание судья Сорокин.
- Извините, - сказала она. - Да, конечно. Спрашивайте.
- Есть ли у вас дети от брака с подсудимым? - продолжал прокурор.
- Есть. Сын Игнат. Ему четырнадцать лет.
- Есть ли у вас дети от второго брака?
- Дочь. Ей пять лет.
- Когда вы узнали, что ваш первый муж жив?
- Два месяца назад, в начале сентября.
- Сообщите суду, при каких обстоятельствах вы это узнали.
- К нам пришел служащий из риэлторской фирмы "Прожект". Он сказал, что
на мое имя куплена трехкомнатная квартира. Он передал мне документы на
квартиру и сказал, что в нее можно вселяться хоть сегодня.
- Вы спросили, кто купил вам эту квартиру?
- Да. Он ответил, что квартира куплена по поручению Калмыкова. Так я
узнала, что он жив. Костя, я только тогда узнала, что ты жив!
- Вы пытались встретиться с ним?
- Да. Я спросила у служащего, где он, как мне его найти. Он сказал, что
не знает. Заказ был сделан по "Интернету", а деньги переведены по почте. В
заказе было указано, что выбор квартиры клиент предоставляет агентству.
Единственное условие - она должна быть в Сокольниках.
- Вы спросили, сколько стоит квартира?
- Да. Он сказал: вместе с комиссионными семьдесят тысяч долларов.
- Вы поинтересовались, откуда у вашего бывшего мужа такие деньги?
- Я спросила. Служащий ответил, что он не знает. Его фирме дали
поручение, это поручение фирма выполнила.
- Вы переехали в новую квартиру?
- Переехали. Мы с мужем посоветовались и переехали. Мы подумали, что
Костя узнал, как мы живем, и решил помочь.
- У обвинения больше вопросов нет, - сообщил прокурор. - Даю справку.
Оформление документов на квартиру свидетельницы было завершено фирмой
"Прожект" десятого мая.
- Есть ли вопросы у защиты? - спросил судья.
- Да, ваша честь, - подтвердил Кучеренов. - Скажите, свидетельница,
какие жилищные условия были у вас до переезда в новую квартиру?
- Мы жили в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире в
Сокольниках. Эта комната досталась мне от родителей.
- Вы жили в двенадцатиметровой комнате вчетвером? Вы, ваш муж и двое
детей. Я вас правильно понял?
- Да, правильно.
- Вы сообщили суду, что работаете учительницей в школе. Какая у вас
зарплата?
- Около двух тысяч рублей в месяц.
- Вы получаете пенсию за своего первого мужа?
- Нет. Он считался пропавшим без вести. Мне полагалась бы пенсия, если
бы он погиб. Так мне объяснили в военкомате.
- Кем работает ваш второй муж?
- Он инвалид первой группы. Он вернулся из Афганистана без ноги. Он
получает пенсию и прирабатывает. У него "Запорожец" с ручным управлением, он
развозит по палаткам продукты.
- Какую пенсию он получает?
- Вопрос не относится к делу, - прервал судья.
- Вопрос снимаю, - легко согласился адвокат. - Хватает ли вам на жизнь
вашей зарплаты и пенсии вашего мужа?
- Вопрос не относится к делу, - повторил Сорокин.
- В таком случае я умолкаю, - заявил адвокат и развел руками, как бы
демонстрируя свое бессилие перед бесцеремонным ущемлением судом
конституционных прав и свобод граждан.
- Свидетельница свободна, - объявил Сорокин.
- Мне уйти? - робко спросила она.
- Можете остаться.
- Уйди, - глухо проговорил Калмыков. - Уйди!
- Хорошо, Костя, я уйду. Как скажешь.
Она прошла к выходу. Судебный пристав открыл перед ней дверь. Она
обернулась и выкрикнула, как больная птица:
- Прости меня, Костя! Спасибо тебе!
Прокурор заявил ходатайство о приобщении к делу документов о
приобретение квартиры на имя свидетельницы.
- Есть ли возражения у защиты? - спросил судья.
- Нет, ваша честь, - ответил Кучеренов. - Я не утверждаю, что исход
этого процесса предрешен. Нет, этого я не утверждаю. Но не считаю нужным
затягивать дело. Зачем?
- Суд удаляется на совещание, - объявил Сорокин.
Совещаться, собственно, было не о чем. Показания свидетельницы были
убийственными для подсудимого. Десятого мая фирма "Прожект" оформила на ее
имя квартиру стоимостью семьдесят тысяч долларов. Пятнадцатого мая Калмыков
доложил заказчику, что закончил работу. Двадцатого мая неизвестный мужчина
сообщил по "О2", что видел в окне старого дома на Малых Каменщиках высокого
худого человека со снайперской винтовкой в руках.
Семьдесят тысяч долларов за квартиру - это был гонорар за убийство
Мамаева. И никак иначе трактовать это было нельзя.
"Мамаев может быть доволен, - подумал судья Сорокин. - За него
заплатили достойную цену".
Судьи выпили по чашке кофе и вернулись в зал заседаний.
- Суд принял решение приобщить к делу документы о покупке квартиры,
представленные обвинением, - объявил Сорокин.
Для всех, кто хоть что-то понимал в судопроизводстве, это означало
неизбежный обвинительный приговор.
Но главная неожиданность ждала впереди: адвокат Кучеренов объявил, что
его подзащитный признает себя виновным.
IV
Процесс подошел к концу. Можно было начинать писать приговор. Этим
судья Сорокин и решил заняться, вернувшись в свой кабинет и сняв мантию. Но
не лежала у него душа к этому делу. Не лежала.
- К вам господин Перегудов, - сообщила секретарша. - Говорит, что вы
хотели его видеть.
- Пригласите, - распорядился судья, даже обрадовавшись предлогу
отсрочить тягостное занятие.
- Вас удивила моя просьба зайти? - спросил он, жестом предложив
посетителю кресло перед письменным столом и с интересом рассматривая его.
- Не очень, - последовал спокойный ответ.
- Чем, по-вашему, она вызвана?
- Будет лучше, если вы скажете сами.
- Что ж, резонно, - согласился судья. - Почему вы заинтересовались этим
процессом?
- Калмыков был моим пациентом.
- И что?
- Для врача каждый больной - как ребенок для матери. Чем тяжелее он
достается, тем дороже. Калмыков был очень тяжелым больным. Он страшно
бредил. Сутками. Он держал меня за руку и бредил. Я не мог отойти. Он бы
умер. Почему-то я был в этом уверен.
- Его оперировали вы?
- Нет. Я военный хирург, но уже давно не практикую. Я больше года
пытался вернуть его к жизни.
- Вам это удалось?
- Да. Он вернулся к жизни. Он даже начал улыбаться. Эта история убила
его.
- Кто эти молодые люди, которые сидят с вами? - продолжал судья,
пытаясь понять, что показалось ему необычным и даже странным в этом докторе
Перегудове и в его молодых приятелях. - Пастухов, Хохлов, Злотников, Мухин,
- перечислил он, заглянув в принесенный охранником листок.
- Мои друзья. Мы вместе воевали в Чечне.
- Кто они?
- В прошлом - офицеры-десантники. Сейчас кто кто. У Пастухова небольшой
деревообрабатывающий цех в Подмосковье. Хохлов и Мухин - совладельцы
частного детективно- охранного агентства. Злотников - актер.
- Высокий, русый, на красной иномарке - он?
- Он.
- Вспомнил, - сказал судья. - Он мелькал в каких-то рекламных роликах.
То ли про стиральные порошки, то ли про жевательную резинку. Я не ошибся?
- Правильно, про "Стиморол", - с усмешкой подтвердил доктор Перегудов.
- Только не говорите ему об этом. Его очень тяготит бремя славы.
Нормальный человек. Плотный, сильный. Спокойный. Нормально, с
достоинством, держится. Судья понял: а вот как раз это и было странным - их
нормальность, обычность. Эти молодые люди были из обычной жизни, из ее
середины, не затронутой ни психозом современной рок-культуры, ни
лихорадочным азартом бизнеса, жизни на грани фола. Ни спесью богатства. Ни
гордыней бедности. Чувство собственного достоинства? А почему это странно?
Это тоже нормально!
Судья Сорокин вдруг осознал, что это не они, а он живет в странном
мире. Привычный для него мир наверняка кажется странным и даже, возможно,
жутковатым человеку из обычной жизни. То, что нормально, рутинно для него,
может выглядеть совсем иначе при взгляде со стороны. И потому он задал
вопрос, задавать которого вовсе не собирался:
- Что вы думаете обо всем этом?
Доктор Перегудов неодобрительно покачал крупной головой с залысинами,
делавшими его лоб обширным, монументальным:
- Ничего хорошего.
- Вы сказали следователю, что не верите в виновность Калмыкова, -
напомнил Сорокин. - Так записано в протоколе. Вы и сейчас не верите?
- Нет. Он не убийца. Вы и сами в это не верите.
- Но он признал себя виновным.
Доктор Перегудов пожал сильными, обтянутыми коричневой кожаной курткой
плечами.
- Не знаю, почему он это сделал.
- Что же, по-вашему, все это значит?
- Похоже, его использовали как рычаг давления на Мамаева. А потом
сдали. Если бы не всплыла эта квартира, его бы оправдали?
- Вряд ли. Дело, скорее всего, было бы возвращено на доследование.
- Вот вам и ответ. Кто-то очень этого не хотел.
Судья Сорокин сумрачно усмехнулся. В этом и была разница между ним и
человеком из обычной жизни. Доктор Перегудов мог строить любые, самые
фантастические предположения. Они могли быть верными или неверными, это не
имело никакого практического значения. А от оценок судьи зависела судьба
конкретного человека. Судьи - всегда реалисты. Такая профессия.
- Почему дело Калмыкова заинтересовала ваших друзей? спросил Сорокин. -
Вас - понимаю. А их?
- Он наш.
- Что значит ваш? Вы вместе воевали?
- Нет. У нас была другая война. Но он все равно наш. Не знаю, как вам
это объяснить.
- Не затрудняйтесь, я понял. Вы хорошо знаете его?
- Мне кажется, да.
- Он вам рассказывал о себе?
- Немногое. Его не назовешь разговорчивым человеком.
- Почему же вы уверены, что хорошо знаете его? Он говорил о себе в
бреду?
- Я не знаю, о чем он говорил в бреду. Он говорил не по-русски. Я
записал его на диктофон и прокрутил запись лингвистам. Он говорил на пушту и
хинди.
- Вот как? Откуда он знает эти языки?
- Он пропал без вести в Афганистане в восемьдесят четвертом году. В
госпиталь его привезли с таджикско-афганской границы в девяносто третьем
году. Где он был эти девять лет? Там и научился говорить на пушту и хинди.
Причем, на том наречии хинди, на котором говорят только в Тибете.
- Вы не спрашивали его, что с ним было за эти годы?
- Спрашивал. Он не ответил. Сказал, что не хочет об этом говорить.
- Странная судьба, - заметил Сорокин. - Вы знали, что у него есть жена
и сын?
- Да. Об этом он рассказал.
- Что он рассказал? Это не праздное любопытство. Я не понимаю его. Он
наглухо закрыт. Мне это очень мешает.
- Это невеселая история, - помедлив, ответил Перегудов. После ранения
несколько месяцев он был без сознания, потом год не вставал. Только с
полгода назад я начал отпускать его в Москву. Сначала ездил с ним. Потом он
стал уезжать один. Он дежурил у своего дома в Сокольниках. Смотрел издали.
На сына, на жену, на ее мужа. Он видел, что тот заботлив, дружит с пасынком,
любит жену. Ей с ним спокойно. Он понял, что не имеет права разрушить их
жизнь. Вот, собственно, и все.
- Да, грустная история, - согласился судья. - Я хочу задать вам еще
один вопрос. Но вы можете не отвечать на него.
- Задавайте.
- Это вы наняли Кучеренова?
- Да. Но я вам об этом не сказал.
- Я и не слышал. Почему именно его?
- Почему? Даже не знаю. Известный адвокат. По телевизору выступает. Мы
ошиблись?
- Не вы первый, не вы последний. Многие верят рекламе. Я не спрашиваю,
сколько вы ему заплатили. Думаю, много. Потому что без тысячи долларов он и
языком не шевельнет.
- Без пяти тысяч. Этого вы тоже не слышали.
- Разумеется. Чем занимаются в вашем реабилитационном центре?
- Кого-то заново учим ходить. Кого-то заново жить.
- Центр такой богатый, что может нанимать дорогих адвокатов для своих
пациентов?
- Нет. Мы существуем на добровольные пожертвования. А сейчас с этим
плохо. Кризис. Это наши личные деньги. Мои и моих друзей.
- Лучше бы вы купили на них пять хороших инвалидных колясок для своих
подопечных.
- Три, - поправил Перегудов. - Хороших - только три.
- Три так три. Вы хотите меня о чем-то спросить?
- Хотел.
- Спрашивайте.
- Вы уже ответили. Его посадят.
- Да. Но я вам этого не сказал. Приговор будет оглашен завтра во второй
половине дня. Привезите его жену. Я уверен, что он откажется от последнего
слова. Но при ней, может быть, что-то скажет.
Назавтра небольшой зал заседаний был заполнен телевизионщиками.
Кучеренов сверкал красноречием. Признание обвиняемого освободило его от
обязанности требовать оправдательного приговора. Он и попытки не сделал,
чтобы подвергнуть сомнению доказательства обвинения. Опровергнуть их было
невозможно, но защита могла потребовать вернуть дело на доследование, так
как не установлено ни то лицо, которое дало заказ Калмыкову, ни те лица,
которые оплатили его комнату в коммунальной квартире и квартиру его бывшей
жены. На снайперской винтовке и чемодане не было обнаружено отпечатков
пальцев подсудимого. Весомым доказательством подготовки убийства была
тетрадь с маршрутами Мамаева и схемами покушения. Но и тут у защиты был
сильный аргумент. Для чего убийце составлять эти схемы и хранить их дома?
Тот факт, что все схемы подробно зафиксированы, подтверждает показания
подсудимого о том, что он намерен был передать эту тетрадь заказчику в
качестве отчета о проделанной работе по аудиту безопасности.
Ничего этого не было в речи адвоката. Для него было главным другое.
- Сегодня на скамье подсудимых не мой подзащитный, а вся
государственная система России, которая обрекает своих солдат и офицеров,
мужественных защитников Родины, на нищенское существование, которая толкает
их в объятия криминала. Они вынуждены убивать, чтобы обеспечить сносные
условия для жизни своим семьям. Бездарные, преступные войны, которые вел
Советский Союз и которые продолжает вести псевдодемократическая Россия,
насыщают общество ядерным потенциалом злобы, ненависти, презрения к личности
человека и к его жизни!..
То, что адвокат говорил, было правильно, но то, как и для чего он это
говорил, вызывало у судьи Сорокина темную злобу. Чхать Кучеренову было на
судьбы несчастных защитников Родины, чхать ему было на подзащитного, чхать
ему было на все, кроме денег и собственной репутации бесстрашного борца с
несправедливостью - репутации, которая принесет новые деньги. Правильные
слова произносил мошенник, и от этого они превращались в какую-то
оскорбительную, изощренную ложь.
Судья с трудом сдерживался, чтобы не прервать адвоката и не потребовать
говорить по существу дела. Но он знал, что этого-то как раз Кучеренов и
ждет, и на скамье подсудимых вместе с государственной системой России
окажется и российское правосудие.
Калмыков не слушал речь адвоката. Он смотрел в угол зала, где рядом с
доктором Перегудовым и его друзьями сидела его жена. Он даже не сразу понял,
что ему представляется заключительное слово. Судья повторил. Калмыков встал
и вцепился руками в решетку.
- Я не виноват, Галя, - произнес он в мертвой тишине зала. - Скажи
Игнату: я не виноват. Скажи ему!
- Я скажу, Костя, - ответила она. - Ты не виноват, я знаю. Мы тебя
любим. Мы тебя будем ждать!
Уже поднявшись из кресла и строго оглядев вставших и застывших в
ожидании людей в зале, уже возвысившись над всеми не ростом и высотой
кафедры, а своим положением вершителя судеб, уже произнеся слова "Именем
Российской Федерации", судья Сорокин вдруг подумал, что нужно все
переиграть, вернуть дело на доследование. Но он понимал, что от этого ничего
не изменится. Сейчас или через полгода приговор будет обвинительным. И,
возможно, гораздо более жестким.
Он огласил приговор: шесть лет лишения свободы с отбыванием в колонии
строгого режима.
Это был минимум. Вернувшись в свой кабинет после
окончания суда, он снял мантию.
Как палач снимает красный балахон и колпак.
V
Приговор обжалован не был и вступил в законную силу.
Передачу о процессе показали по телевидению. Судья Со- рокин не видел
ее, а жена видела. Она сказала, что адвокат Кучеренов выглядел молодцом, а
судьи и прокурор мрачными падлами.
Так оценили передачу народные массы. Начальство оценило по-другому.
Через некоторое время председатель Таганского межмуниципального суда ушел на
повышение - стал членом Верховного суда. Его место занял судья Сорокин.
Прокурор получил новый классный чин - старшего советника юстиции.
А вот следователь, который вел дело Калмыкова, майором так и не стал.
Он не стал даже капитаном - юристом первого ранга. Через две недели после
завершения процесса над Калмыковым он был убит несколькими выстрелами в упор
в салоне своего нового автомобиля "БМВ" ночью на 46-м километре Рязанского
шоссе. По горячим следам убийцу не нашли. Как следователь оказался ночью на
Рязанском шоссе, тоже не выяснили.
У судьи Сорокина не было никаких оснований связывать это преступление с
судом над Калмыковым, но какое-то чувство подсказывало ему, что эта связь
есть.
Осужденный Калмыков был отправлен для отбывания наказания на Кольский
полуостров, в одну из колоний Мурманской области. В сентябре 2000 года он
был освобожден из заключения по закону об амнистии, принятому Госдумой в
связи с 55-летием со Дня Победы советского народа над фашистской Германией.
По этому закону под амнистию подпадали лица, имеющие государственные награды
СССР и Российской Федерации.
Осужденный Калмыков подпадал под амнистию, потому что - это было
установлено при изучении архивов Комитета государственной безопасности СССР
и подтверждено Главным архивным управлением кабинета министров России - в
1989 году за героизм, проявленный при выполнении специального
правительственного задания, Указом Президиума Верховного Совета СССР, не
подлежащим опубликованию в печати, Калмыкову Константину Игнатьевичу было
присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).
Глава вторая СИЛЬНЫЕ МИРА СЕГО
I
Когда у человека все хорошо, ему и президент нравится.
Владимиру Петровичу Мамаеву, генеральному директору компании
"Интертраст" и хозяину банка "ЕвроАз", нравился президент Ельцин. Даже в
последний период его правления, когда он не нравился никому. Он от души
хохотал, глядя по телевизору, как в дупель пьяный президент дирижирует
оркестром в Берлине. Он ловил кайф, глядя, как Ельцин обводит тяжелым
взглядом людей за круглым белым столом в Екатерининском зале Кремля и
произносит: "Не так сидим".
Жена возмущалась:
- Он позорит Россию!
- Дура, - добродушно отвечал ей Мамаев. - Он развлекает Россию. Он
помогает всем почувствовать себя умными. Даже тебе.
Жена обижалась и уходила смотреть телевизор на кухню.
Ему нравился и президент Путин.
Жена плевалась:
- Выбрали! Воробей, а не президент! Скок-скок! А плащ? Ты посмотри,
какой у него плащ! Он же в нем, как колхозник! Это агроном, а не президент!
- Ну, агроном, - соглашался Мамаев. - Чем тебе не нравятся агрономы?
Время шло, президент Путин обтесывался, походка его стала уверенней,
речь тверже. Жена смотрела на него по-прежнему скептически, но одобрения в
ее взгляде было уже больше, чем неодобрения. Мамаев же все чаще ловил себя
на том, что президент его раздражает. Не тем, что он говорил. Не тем, что
делал. Не тем, как выглядел. Он раздражал его беспричинно.
И в один из вечеров в начале сентября Мамаев понял, в чем дело. Причина
была, но она была не в президенте Путине. Она была в нем самом. Незаметно
появилось и все усиливалось чувство внутреннего дискомфорта, надтреснутости.
Что-то тревожило. Что-то в его жизни было не так.
Поэтому и не нравился ему президент Путин.
Мамаев оставил жену разбираться с президентом и вышел в лоджию выкурить
сигарету на свежем воздухе.
II
В молодости, еще в брежневские времена, Владимир Петрович Мамаев
отсидел пять лет по статье 153 УК РСФСР за частнопредпринимательскую
деятельность, "повлекшую обогащение в особо крупных размерах", и с тех пор
все оценивал по тюремным и лагерным меркам - людей, политику,
жизнеустройство вообще. Были паханы, державшие зоны. Были приближенные к
паханам козырные фраера. Были шестерки и сявки с местом у параши. Была
безмозглая отрицаловка. И были мужики, безропотно вкалывающие на промзонах.
Так было в лагере. Так было и на воле. Главный пахан сидел в Кремле,
сначала генеральный секретарь, потом президент. Паханы помельче, члены
Политбюро, секретари ЦК и обкомов, назывались теперь губернаторами. Козырные
фраера шестерили для них в правительстве, в армии, в МВД, в судах и
прокуратурах. Диссидентствующая отрицаловка сначала спивалась на кухнях,
подписывала письма протеста, указывая свои фамилии и домашние адреса, чтобы
не создавать лишних трудностей КГБ, и гордо, с чувством исполненного долга,
парилась в лагерях. Потом вышла на площади, недолго поошивалась во власти,
но ни к какой деятельности оказалась неспособна и потому быстро вернулась на
кухни. Но пила уже не хорошую водку, а паленку осетинского производства. А
мужики как пахали, так и продолжали пахать. И во все времена только от
самого человека зависело, сумеет он пробиться к хлеборезке или останется в
мужиках.
Сам Мамаев недолго проходил в мужиках. Отбывать срок его отправили в
Тульскую область. ИТК, в которую он попал, пользовалась дурной славой.
Начальником там был майор Копытов, зверь зверем. Кто к нему попадал, мог
забыть про условно-досрочное освобождение. Не было условно-досрочных у
Копыта. Он находил повод засадить в ШИЗО даже самого безотказного зэка.
Почему майор Копытов так ненавидел зэков, никто не знал. Но это была одна из
немногих колоний, где не имели власти криминальные авторитеты.
Как и во всех ИТК, в лагере была промзона - деревообрабатывающий цех. В
нем зэки точили из заготовок костяшки для бухгалтерских счетов, покрывали их
лаком и нанизывали на металлические прутки. Все бухгалтерии давно уже
перешли на калькуляторы, счеты копились на складах, но план нужно было
выполнять, и его выполняли и перевыполняли на 102,4 %. Осмотревшись, Мамаев
напросился на прием к начальнику лагеря и предложил делать из костяшек не
счеты, а чехлы-массажеры для автомобильных сидений, которые тогда только
начали входить в моду. Он дал понять, что на воле у него остались связи в
торговле и со сбытом проблем не будет. Он не стал объяснять, что это значит.
Копытов сразу все понял.
Дело пошло. Мамаева назначили начальником производства, поселили в
отдельной каптерке, по первой же просьбе давали свидания с Зинаидой,
бухгалтершей фабрики, где он директорствовал и погорел. Девка была
здоровенная, некрасивая, шумная. Но она оказалась единственной, кто не сдал
Мамаева, когда началось следствие и все, кого он считал друзьями, начали
валить на него что было и чего не было. Позже он женился на ней, хотя
родители были в ужасе от его выбора. Зинаида была надежным человеком. Через
нее Мамаев руководил сбытом продукции. Вся прибыль шла в карман майора
Копытова. Деньги были немалые. Это была плата за условно-досрочное
освобождение Мамаева. Оно было возможно после фактического отбытия
осужденным не менее половины срока.
Два с половиной года прошло, но ничего не менялось. Майор клялся, что
сделал все, что требовалось от него, материл судейских. Мамаев заподозрил
неладное. По его приказу Зинаида вышла на нужных людей и при очередном
свидании привезла копию характеристики, которую дал на него по запросу суда
начальник ИТК. Характеристика была такая, что по ней следовало не выпускать
зэка на свободу, а давать ему второй срок. Майор Копытов оказался не только
жадной сволочью, но и сволочью глупой. Он очень удивился, когда через два
месяца за ним пришли. Времена были андроповские, лютоватые, отмерили
Копытову от души: восемь лет с конфискацией.
Но и Мамаеву этого не простили. На суде над Копытовым он проходил
свидетелем, но все понимали, какова была его настоящая роль. Об
условно-досрочном освобождении нечего было и заикаться. Но Мамаев ни разу не
пожалел о том, что сделал.
Остаток срока он отбывал в Хакассии на лесоповале. Зэковские "малявы"
донесли до зоны весть, что он посадил ненавидимого всеми Копыто. Воры в
законе, державшие абаканские зоны, выразили ему уважение. Он мог не
работать, но выходил на делянку, как простой мужик. Работа - это был
единственный способ не опуститься. Но связь с авторитетами Мамаев
поддерживал, так как знал уже, чем займется, когда выйдет на волю. Тысячи
лагерей с бесплатной, бесправной и безотказной рабочей силой - это был
Клондайк, не занятая никем ниша. Сама судьба распорядилась так, чтобы ее
занял Мамаев.
И он эту нишу занял.
Сейчас Мамаев был в том счастливом для мужчины возрасте, когда давно
уже забылись юношеские комплексы от сознания своей неказистости,
второстепенности своего положения и среди блатных во дворе на Тишинке, и в
школе, где тон задавали дети завмагов и мидовских чиновников со Смоленской
площади, от унизительной бедности родителей, интеллигентов-шестидесятников.
Мать преподавала литературу в пединституте, отец был редактором в
Профиздате. Еще более унизительным было их высокомерное презрение к вещизму.
Отец иногда печатал в журнале "Советские профсоюзы" статьи с критикой
западного общества потребления, мать находила их совершенными по форме и
глубокими по содержанию.
Вещизм. Общество потребления. Господи Боже! На что люди тратили свои
мозги, свои жизни! Затурканное, зашоренное, несчастное поколение. Первым
большим ударом для них было твердое решение сына поступать не на филфак МГУ,
а в "Плехановку". Вторым потрясением стала его отсидка. Но главным, от чего
они так и не оправились, было неожиданно, как им казалось, свалившееся на
него богатство - его машины, офис его компании в старинном,
отреставрированном турками особняке на Варварке, его банк на Новом Арбате и
особенно квартиры, которые он менял с ужасавшей их легкостью. Полжизни
прожив в тишинской коммуналке и лишь годам к сорока получив на троих
двухкомнатную хрущобу в Кузьминках, они так и не смогли осознать, что
квартиры могут быть предметом купли-продажи, как самые обычные вещи.
Квартиры, которых ждали десятилетиями, получение ордера на которые делило
жизнь на "до" и "после"!
Они так и не поняли, что произошло со страной, с их сыном, с ними
самими. Жили, как мыши. Деньги, которые Мамаев навязывал им едва ли не
силой, мать откладывала на сбернижку на черный день, питались на жалкие
пенсии, донашивали старую одежду. Они и телевизор-то смотрели с испугом,
очень сострадали народу, а праздником для них были вечера бардовских песен.
Они долго были укором для Мамаева, пока он не понял, что не нужно мешать им
жить так, как они привыкли.
Умерли они так же нелепо, как жили: отравились рыбными консервами. Мать
купила их, соблазнившись дешевкой. Острая, режущая сердце жалость, которую
Мамаев испытал на похоронах, перемешивалась в нем с лютой, леденящей злобой.
Он поклялся: "Со мной у них этот номер не пройдет. Я не дам им этого
сделать!" Кому "им", он не знал. Им. Всем. Паханам.
Кому-то деньги давали иллюзию власти над другими людьми, кому-то тешили
самолюбие. Мамаев же расширял свой бизнес, как мудрый правитель расширяет
границы своих владений, оттесняя все дальше от столицы рубежи, с которых
может прийти угроза его свободе. А свобода, по несомненному для Мамаева,
выстраданному им убеждению, определяется количеством людей, которых ты
безнаказанно можешь послать на ...
Коренастый, лысоватый, с грубым красным лицом, обмороженным на
лесоповале под Абаканом, с сильными, поросшими седыми волосами руками, в
распахнутой на груди ковбойке, обнажавшей широкую волосатую грудь, он стоял
на двенадцатом этаже в лоджии элитного дома на Больших Каменщиках, курил,
смотрел на вечернюю Москву и пытался понять, откуда в нем это ощущение
надтреснутости, беспокойство.
С высоты двенадцатого этажа открывался вид на Зацепу, на крыши старых
домов, на фонари Котельнической и Космодамианской набережных. По черной воде
Москвы-реки скользили огни барж. Сентябрь стоял ясный, теплый. Москва
неторопливо вплывала из лета в зиму - как пересекающий экватор огромный
круизный теплоход, наполненный огнями, музыкой, движением празднично одетых
людей на прогулочных палубах.
Был спокойный, тихий, очень мирный вечер. А внутри свербело. Это был
сигнал опасности, который посылал Мамаеву какой-то внутренний локатор, фибры
души. Вот так же свербело два с половиной года назад, когда он только чудом
избежал краха. При этом воспоминании даже сейчас давало сбой сердце, как у
водителя, который вспоминает о смертельно опасном моменте на дороге, когда
он был на волосок от катастрофы.
Тогда, в 98-м, Мамаеву изменило чувство осторожности. Он понимал, что
ГКО, государственные краткосрочные обязательства, самые высокодоходные
бумаги - туфта, пирамида похлеще МММ. И все же купился. До четырехсот
процентов годовых - как было не купиться?
Протрезвел раньше других, но все равно поздно. Половина всех банковских
активов "ЕвроАза" зависла в этих проклятых ГКО. Была только одна возможность
избежать банкротства: перевести на "ЕвроАз" государственное финансирование
системы ГУИНа. К этому шло, возражений ни у кого не было. И вдруг
застопорилось. Против - и очень резко - выступил министр юстиции. Сам
министр был пешкой. Но за ним стоял Народный банк, монстр в финансовой
системе России. И президент банка Буров был не из тех, кто пропустит мимо
рта такой кусок, как обслуживание счетов ГУИНа.
Буров принадлежал к той ненавидимой Мамаевым породе людей, которым все
давалось само. Его дед, потомственный дипломат, при советской власти стал
ближайшим сотрудником Чичерина, отец был торгпредом СССР в США, после войны
его посадили, при Хрущеве реабилитировали. Обширные знакомства семьи
обеспечили Бурову быструю карьеру в Министерстве внешних экономических
связей, он был своим в советской партийно-хозяйственной элите, стал своим и
среди пришедших к власти демократов. Как и всем безродным выходцам из низов,
им льстило его дворянское происхождение, его светскость, а усвоенный им тон
высокомерия и снисходительного равнодушия к окружающим невольно заставлял
искать его расположения даже тех людей, которым его расположение было вовсе
не нужно.
В деловых кругах прозвище у Бурова было Флибустьер и репутация
финансового бандита.
Мамаев сделал попытку договориться с Буровым. Он приехал в офис
Народного банка на Бульварном кольце, предложил отступного. Буров взглянул
на цифру со значком $ и шестью нулями, которую Мамаев написал в своем
блокноте, и усмехнулся, как тонкой шутке. Поинтересовался своим высоким
тенорком:
- А почему бы вам, сударь, не попытаться выиграть тендер в честной
борьбе?
Сидел, откинувшись в кресле за антикварным письменным столом, длинный,
как верста коломенская, топорщил пиратские, закрученные в стрелки, усы,
смотрел веселыми наглыми глазами навыкате. И тенорок у него тоже был наглый,
козлиный. Не дождавшись ответа, сочувственно покивал:
- Понимаю, непривычно. Как-то не по-нашенски это, не по-российски.
Предлагаю другой вариант. Вы получите бюджетные деньги ГУИНа, а я получу
двадцать шесть процентов акций вашей компании "Интертраст". От нее
пованивает лагерной парашей, но бизнес солидный, обреченный на стабильность.
- Сколько?! - переспросил Мамаев. - Двадцать шесть процентов?! Я не
ослышался?
- А на что, собственно, вы рассчитывали? - поинтересовался Буров. - На
то, что я не умею считать? Умею, сударь. На то, что я занимаюсь
благотворительностью? Я не занимаюсь благотворительностью, а вы не
мать-одиночка. Да, двадцать шесть процентов. Блокирующий пакет.
- Хотел бы я знать, что вы называете грабежом среди бела дня.
- Тоже не устраивает, - заключил Буров. - Дорого, да? Тогда у вас есть
только один выход: закажите меня. Киллер обойдется вам гораздо дешевле.
- Спасибо за совет, - выдавил из себя Мамаев. - Я подумаю.
- Подумайте, сударь, подумайте. Только учтите, что завтра будет дороже.
Засим - прошу извинить, меня ждут дела. Всех благ.
Мамаев вышел из Народного банка, не поднимая глаз. Его корчило от
унижения, трясло от ненависти. Дело было даже не в грабительских условиях
сделки, предложенных Буровым, в чем-то другом, гораздо более важном. Буров
разговаривал с ним, как с сявкой. Как пахан с сявкой! Мамаев чувствовал себя
опущенным, вышвырнутым к параше.
Положение было отчаянное. Отдать Бурову блокирующий пакет акций
"Интертраста" значило утратить контроль над своей компанией. Даже мысли об
этом Мамаев не допускал. Хоть и в самом деле нанимай киллера. Он сделал бы
это без колебаний. Ты пахан? Ну так и разговор с тобой будет, как с паханом.
Но что это даст? С Буровым или без него уполномоченным банком ГУИНа все
равно станет Народный банк. Вариант был только один: Буров сам должен
отказаться от обслуживания счетов ГУИНа. Как этого добиться? Задача не имела
решения.
Но Мамаев нашел выход. Он заставил Бурова утереться. Он нашел решение,
которым можно было гордиться. Он и гордился. Про себя. Потому что рассказать
никому не мог. Даже Зинаиде. Даже своему водителю и телохранителю Николаю,
которому доверял больше, чем любому из своих сотрудников.
Все прошло как нельзя лучше. Право на обслуживание счетов ГУИНа получил
"ЕвроАз". Народный банк отозвал свою заявку в связи с финансовыми
трудностями, вызванными отказом правительства Кириенко платить по ГКО. Для
любого человека, который хоть что-то понимал в финансах, объяснение
выглядело дичью. Кто же отказывается от бюджетных денег - да еще в
обстановке кризиса? На осторожные расспросы партнеров о том, как ему удалось
разрулить ситуацию, Мамаев отвечал: - Что главное в бизнесе? Умение найти
компромисс. Если же партнер не довольствовался ответом, Мамаев наклонялся к
нему и доверительно спрашивал:
- А вы умеете хранить коммерческую тайну?
- Как швейцарский банк, - заверял собеседник и развешивал уши.
Мамаев делал строгое лицо и говорил:
- Я тоже.
И громко, с удовольствием, хохотал, подтверждая свою репутацию человека
прямого, бесхитростного, но с которым лучше не связываться, себе дороже.
Так эта история и осталась для всех загадкой. Через банк Мамаева пошло
финансирование тюрем и лагерей, выстроенная им система обрела завершенность
и заработала, как огромный современный завод. "ЕвроАз" не просто выстоял в
тайфуне августовского финансового кризиса, но и выдвинулся в первую десятку
российских банков, а компания "Интертраст" превратилась в многопрофильный
холдинг с интересами в лесоторговле, в бумажной промышленности, в
золотодобыче, подбиралась и к нефтяной трубе. А тому, кто сидит на трубе, не
страшны никакие финансовые катаклизмы и никакие, даже самые могущественные
враги.
Даже такие, как Буров.
Срать на него Мамаев хотел.
Да, срать!
В порядке были дела. В полном порядке. И все же что-то царапало
изнутри. Свербело.
Неожиданно Мамаев насторожился. Он не сразу понял, что насторожило его.
В одном из окон на шестом этаже старого дома горел свет. Во многих окнах
дома горел свет. Но в этом гореть не мог. Это было то окно, из которого в
него должен был стрелять наемный убийца. Никто не мог жить в его комнате.
Киллер получил шесть лет. Прошло только два с половиной года. Ему еще три с
половиной года сидеть.
Мамаев знал это совершенно точно. Несколько дней назад, терзаемый
смутными тревожными предчувствиями, он позвонил знакомому чиновнику из
Минюста и попросил выяснить, где отбывает наказание заключенный Калмыков.
Тот навел справки и сообщил: в Мурманской области, в ИТК-6. Замечаний не
имеет, администрацией характеризуется положительно, в связях с криминальными
авторитетами не замечен. Окончание срока - май 2004 года.
И все-таки окно было освещено.
Мамаев выбросил сигарету, выключил в кабинете свет и быстро прошел к
гостиную, где Зинаида сидела перед телевизором.
- У нас есть бинокль?
- Какой бинокль?
- Бинокль! Обыкновенный бинокль!
- Нет у нас никакого бинокля. Зачем нам бинокль?
- Что за дом, твою мать! - рассвирепел Мамаев. - Даже бинокля нет!
- Есть театральный, - вспомнила Зинаида.
- Давай! Быстро, быстро!
- Да что с тобой? - удивилась она, но бинокль принесла.
Мамаев вернулся в лоджию. Бинокль был слабенький, но лучше, чем ничего.
Свет горел. Окно было завешено чем-то вроде тюля. Никакого движения в
комнате не было. Потом на тюле появилась тень. Человек был высокий. Он
поставил на подоконник какой-то чемоданчик и склонился над ним. Вынул что-то
короткое, широкое. Потом что-то узкое. Они соединились, стали длиннее. Еще
движение, длинное обросло сверху новой деталью.
Мамаев замер. Он понял, что это за чемоданчик и что у человека в руках.
"Винторез" - вот что у него в руках. Бесшумная снайперская винтовка ВСС
с оптическим прицелом ПСО-1 или с ночным прицелом НСПУМ-3.
Свет погас.
Мамаев отшвырнул ненужный бинокль.
Что это значит? Что это, черт возьми, значит?
Он проскользнул в кабинет и набрал номер Николая. Он жил в этом же
доме, на той же лестничной площадке в однокомнатной квартире, которую Мамаев
для него купил, когда облюбовал себе жилье на Больших Каменщиках.
- Зайди, - приказал он.
- Футбол, Петрович. Через полчаса, годится?
- Сейчас!
- Понял. Иду.
В кабинет заглянула жена.
- Ты чего в темноте? Я зажгу...
- Не включай! - заорал Мамаев. - Уйди к черту! Мешаешь!
- Да что с тобой сегодня, Мамаев? Пить надо меньше. А то все
презентации, презентации!
- Пожалуйста, уйди, - попросил он, и Зинаида поняла, что лучше уйти.
Пришел Николай. Мамаев вывел его в лоджию.
- Помнишь то окно?
- Ну.
- Какое?
- Шестой этаж. Третье от угла. Третье справа. А в чем дело?
- В нем только что горел свет.
- Да ладно тебе.
- Горел! И кто-то стоял у окна!
- С "Винторезом"? - усмехнулся Николай.
- Да, с "Винторезом"! Я тебе больше скажу. Сейчас он смотрит на нас
через ночной прицел!
- Петрович, с тобой все в порядке? - встревожился Николая.
- Сходи проверь.
Николай медлил.
- Ты слышал, что я сказал? Сходи проверь! - прикрикнул Мамаев.
Через час Николай вернулся.
- Никого. Жильца не видели с тех пор, как его повязали. Никто к нему не
приходил, по телефону не спрашивали, никаких писем не приносили. Петрович,
ты уверен, что с тобой все в порядке?
- Жильцы те же?
- Ну. Две старухи и сантехник. Старухи сидят у телевизоров, сантехник
бухает с корешем.
- Ключ от комнаты сохранился?
- Где-то есть.
- Найди. Завтра пойдем вместе.
- Зачем?
- Хочу посмотреть. Сам!
Наутро пришли в квартиру. Николая изображал из себя клерка из
риэлторской фирмы, Мамаев - клиента, намеренного расселить коммуналку.
Старушки всполошились и не спросили, откуда у клерка ключ от комнаты давно
отсутствующего жильца.
Осмотр комнаты успокоил Мамаева: на полу, на подоконнике, на всех
вещах, разбросанных и не убранных после обыска, лежал толстый слой пыли. Но
на всякий случай он позвонил чиновнику из Минюста и попросил уточнить, сидит
ли еще осужденный Калмыков. Тот подтвердил: сидит.
"Показалось," - решил Мамаев и постарался выбросить эту историю из
головы. Выходя в лоджию вечером покурить, сначала находил окно на шестом
этаже старого дома, третье справа, всматривался. Но оно было черное,
мертвое. Потом всматриваться перестал, скользил рассеянным взглядом. И
однажды ударило по глазам: свет горел.
Он горел. В том самом окне. Затаив дыхание, Мамаев ждал появления тени
на тюле.
Прошло полчаса. Тень не появилась.
Свет погас.
Через день позвонил чиновник из Минюста:
- Владимир Петрович, вы интересовались одним зэком. Калмыков его
фамилия. Вас он по-прежнему интересует?
- Калмыков? Какой Калмыков? - спросил Мамаев, делая вид, что
вспоминает. - А, да. Меня просили о нем узнать.
- Есть новая информация. Его выпускают по амнистии. У него оказались
какие-то награды.
- При чем тут награды? - не понял Мамаев. - Он сидит за приготовление к
убийству. Или это уже не считается тяжким преступлением?
- Это к думцам, - ответил чиновник. - Прохлопали. Сейчас поправку
внесли, примут. Но закон обратной силы не имеет. Так что пятнадцатого он
выйдет.
- Пятнадцатого - чего?
- Сентября. Пятнадцатого сентября. Через неделю.
- Спасибо, что позвонили. Вопрос мелкий, но все равно. Ценю.
- Владимир Петрович, мы всегда к вашим услугам.
Известие неприятно поразило Мамаева своей неожиданностью. Он знал, что
эту проблему рано или поздно придется решать. Но за три с половиной года,
которые еще предстояло отсидеть киллеру, все могло решиться само собой.
Драка, за которую можно схлопотать новый срок. Несчастный случай. Всякое на
зоне бывает. Не решилось. Что ж, придется решать сейчас.
Мамаев отменил все назначенные встречи и приказал подать машину.
Охранник, дежуривший у подъезда "Интертраста", услужливо открыл перед ним
дверь черного "Мерседеса".
- Куда? - спросил Николай.
- Все равно. В Измайлово.
- В гостиницу?
- В парк. Есть разговор.
Николай посмотрел на мрачное лицо шефа и не стал ни о чем спрашивать.
Мамаев тоже молчал.
Николай был единственным человеком, которому в этой ситуации он мог
довериться. Многих в компании удивляли странные отношения, которые связывали
шефа с этим узкоплечим, как подросток, сорокалетним человеком с нездоровым
цветом лица и недобрым взглядом. В нем была волчья настороженность,
опасность. Даже когда он смеялся и шутил с секретаршами, глаза оставались
недобрыми, волчьими.
Мамаев познакомился с ним в Хакассии, на зоне. Николай тянул там
пятилетний срок по статье за злостное хулиганство - за поножовщину. Это был
его третий срок. Первый, еще в молодости, он получил за разбойное нападение.
Второй - десять лет строгого режима - за убийство. Была в Николае какая-то
врожденная, патологическая неприспособленность к жизни на свободе. Так волк
неспособен жить в собачьей стае. Он так бы и сгинул в зонах, если бы Мамаев
не угадал в нем человека, который в будущем может быть очень полезен.
Выйдя на свободу, Мамаев зарядил кого надо, Николаю скостили срок. С
тех пор он неотлучно находился при Мамаеве. Дружбой их отношения назвать
было нельзя. Николай был, как сторожевой пес, преданный хозяину, но не
допускающий фамильярности в отношениях. Мамаев достал ему разрешение на
ношение оружия и купил австрийски