"НТВ плюс" шел какой-то американский боевик. Минут сорок Назаров сидел перед телевизором, пока не поймал себя на том, что не понимает, кто кого ловит и кто от кого убегает. Мысли его были заняты совсем другим. Он выключил телевизор и подошел к книжному стеллажу. Но книги здесь были только на греческом и арабском -- даже на английском не было ни одной. Он допил виски, еще немного походил по толстому ковру и вышел во дворик. Была глубокая глухая ночь. Молчала набережная. Гремели цикады. Садовые фонари отражались в неподвижной воде бассейна. Царица ночь. Бездонная. Прекрасная. Страшная в нечеловеческой своей красоте. Назаров спустился по мраморным ступеням и направился к своему излюбленному месту под дубом. И уже подойдя, с удивлением остановился. В шезлонгах сидели два каких-то человека. При приближении Назарова они встали. Один из них был Губерман, второго Назаров видел впервые: чуть выше среднего роста, худощавый, в аккуратном спортивном костюме, с молодым спокойным лицом и светлыми, не слишком коротко подстриженными волосами. Обычный, ничем не примечательный парень. Если бы не грация молодого сильного зверя, с какой он поднял из глубокого шезлонга свое гибкое тело. И если бы не взгляд его серых глаз. Такой взгляд Назаров видел у лейтенанта, командира Сашкиного взвода, под Кандагаром, куда он прилетал проведать только начинавшего службу сына. Такой взгляд был и у Сашки, когда он вернулся домой после двух лет в Афгане. Это был взгляд человека, который слишком часто смотрел в лицо смерти. -- Мы вас ждали, шеф, -- проговорил Губерман. -- Познакомьтесь. Это Сергей Пастухов, капитан второй сборной команды Московской области по стрельбе. Человек, которому поручено выкрасть вас и доставить в Россию. Он был столь любезен, что согласился рассказать вам то, о чем мне говорить было бы очень тяжело и больно. Назаров кивнул: -- Садитесь. Но не успели они расположиться в шезлонгах, как включился радиопередатчик в куртке Губермана: -- Я Второй, вызываю Первого. Второй вызывает Первого. Прием. -- Извините, -- сказал Губерман и вытащил рацию. -- Я Первый. Докладывайте. Прием. -- Объект приехал на такси в аэропорт Ларнаки. Купил билет первого класса на самолет до Женевы. Вылет рейса в пять тридцать. С собой у него только кейс. Сидит в баре. Возвращаться на виллу, судя по всему, не собирается. Как поняли? -- Понял вас. Купите билеты в туристический класс. И забронируйте место для меня. Позвоните в Женеву, в "Рента кар", закажите машину напрокат. Она должна нас ждать возле зала прилета. Встретимся в самолете. Как поняли? -- Понял вас, Первый. Все? -- Да, все. Конец связи, -- сказал Губерман и убрал рацию. -- Объект -- кто? -- спросил Назаров. Губерман немного помолчал и ответил: -- Розовский. Назаров повернулся к Пастухову: -- Слушаю вас. Тот выложил на стол диктофон и нажал клавишу "плей". "... -- Всего доброго, господин Розовский. -- Всего доброго, господин Вологдин. Пауза. -- Выключили? -- Да. -- Фух, я даже вспотел! Мы с вами, Борис Семеныч, прямо народные артисты! По-моему, убедительно получилось. -- По-моему, тоже..." V Лишь когда "Каравелла" израильской компании Эль-Аль, совершавшая рейс по маршруту Тель-Авив -- Ларнака -- Афины -- Женева набрала полетную высоту и погасли транспаранты, предписывающие пристегнуть ремни и воздержаться от курения, Розовский позволил себе немного расслабиться. Он снял пиджак и положил его на соседнее свободное кресло, распустил стискивавший шею галстук, от которого основательно отвык за два с лишним месяца, проведенных на Кипре, не без усилия -- из-за живота -- нагнулся и расшнуровал светлые саламандровские туфли, чтобы ноги не затекли за три с лишним часа, которые ему предстояло провести в воздухе. По внутренней трансляции прозвучало объявление на иврите и английском. Иврита Розовский совсем не знал, английским владел в пределах разговорного минимума, но этого хватило, чтобы понять, что полет проходит на высоте восемь тысяч метров со скоростью семьсот пятьдесят километров в час. Цифры успокаивали. Они означали, что с каждой минутой он на двенадцать с половиной километров удаляется от смертельной опасности, которую обнаружил лишь по чистой случайности и которую только чудом сумел избежать. Минувшим вечером он с трудом дождался, когда Назаров освободит компьютер. Спеху особого не было, свои расчеты он мог вполне закончить и завтра, но Розовского заинтересовало, над чем так долго трудится шеф. Все серьезные разработки он обычно поручал либо ему, Розовскому, либо программистам в лондонском офисе или в Москве, сам же пользовался компьютером в основном для контроля за ходом реализации своих многочисленных проектов. А после взрыва яхты за компьютер вообще почти не садился -- начинались головные боли и быстро уставали глаза. И нынешний случай был совершенно необычным. Когда Назаров вышел, наконец, из кабинета, в котором был установлен "Сан ультра спарк", и прошел сначала на кухню, а потом в библиотеку (с верхней веранды было видно, как осветились мавританские окна библиотеки), Розовский поспешил занять его место у компьютера, плотно прикрыв за собой дверь. Никаких следов расчетов, которые почти пять часов вел Назаров, в оперативной памяти "Спарка" не было. Не было их и на дискете, лежавшей на столе рядом с монитором. Розовский сунул дискету в приемное устройство: на ней были его собственные вычисления -- доля в предприятиях Назарова. Общая сумма была значительная -- почти двести миллионов долларов. Но сложность заключалась в том, что все эти деньги были в обороте, практически неликвидны. А свободных денег Розовский на своем счету не держал, всю свою долю прибыли он немедленно вкладывал в другое дело. Деньги должны работать, а не лежать без дела. Но сейчас Розовского интересовала не собственная бухгалтерия. Он внимательно просмотрел содержимое всех ящиков офисного стола в поисках дискеты, на которую Назаров обязательно должен был сбросить расчеты -- не в "Звездные войны" же он все это время играл! Пусто. Розовский задумался. Если дискета существует -- а в этом сомнений почти не было, -- то она может находиться только в кабинете Назарова. Розовский понимал, что окажется в постыдном и даже опасном положении, если Назаров застанет его шарящим в письменном столе. Но выхода не было, дело -- как все больше убеждался Розовский -- того стоило. Он вышел на террасу второго этажа и осторожно заглянул в окно библиотеки. Назаров, с фужером в руках, сидел в глубоком кожаном кресле перед включенным телевизором. Розовский решился. Он вошел в кабинет шефа, оглядел пустую столешницу, выдвинул верхний ящик стола. И сразу нашел то, что искал: дискета была подколота к гармошке какого-то объемистого факса на английском языке. Розовский даже не стал и пытаться перевести текст. Он взял дискету и быстро вернулся в компьютерную. Сначала он ничего не понял. Это была обычная проверка финансового состояния принадлежащих Назарову компаний и фирм. Правда, очень детальная. В отдельную строку выносились суммы, которые -- как нетрудно было догадаться -- без ущерба для дела можно было использовать в других целях. Сокращение инвестиций. Замораживание проектов, находившихся в самой начальной стадии. Отказ в предоставлении кредитов третьим лицам, даже под большие проценты. Становилось все очевиднее: Назаров аккумулировал свободные средства. И Розовский уже начал догадываться зачем. Но неожиданно информативный материал на экране оборвался, возник текст, от смысла которого Розовский похолодел. Это был приказ руководителям всех подразделений концерна немедленно начать скупку акций нефтяных компаний. Не Самотлора. Не Тюмени. Не Западной или Восточной Сибири. Всех. Всех российских компаний. Всех! Он сошел с ума. Ни малейших сомнений. Сошел с ума. Спятил. Свихнулся! Не меняло сути дела и то, что сделка фьючерсная: расчет -- через три недели после покупки. Три недели! Акции все время ползут вниз, Розовский только вчера передал Назарову сводку с диаграммами, в которых способен разобраться самый тупой школьник. Если за эти три недели котировка снизится даже на три-четыре пункта (а она снизится на десять, а то и больше), Назаров -- полный банкрот, весь его концерн пойдет с молотка и не покроет даже десятой части долга! А от следующей мысли Розовский даже с кресла вскочил. Да ведь не только Назаров банкрот! Банкрот и он, Розовский, его деньги тоже в общем деле! Да как он посмел -- не спросив, не посоветовавшись... От отчаяния Розовский готов был завыть. Он проклинал этих бездарных ублюдков, которые даже бомбу на яхте не смогли как следует заложить. Кажется, сейчас он мог бы задушить Назарова собственными руками! Это была самая настоящая катастрофа. Катастрофа, которая стократ усугублялась тем, что на рынок будут выброшены не только реально существующие акции, Назарова захлестнет шквал акций мифических, которых никто никогда в руках не держал и держать не будет. И их выбросят на биржу в первую очередь те, кто контролирует нефтяной рынок. Они будут продавать, продавать и продавать, чтобы сбить котировку. А через три недели не будет уже иметь никакого значения, реальна ли акция, отпечатана ли она на гербовой бумаге с водяными знаками или существует только во фьючерном договоре. Реальна будет лишь маржа - разница в цене покупки и цене продажи. А при таком масштабе, на который замахнулся Назаров, -- это миллиарды долларов. Миллиарды! Боже милостивый! Он в самом деле сошел с ума? Или?.. Это "или" было страшнее любого банкротства. Вся эта ошеломляюще грандиозная комбинация имела смысл только в одном случае: если в течение трех отведенных на все недель, ближе к их концу, когда ажиотаж достигнет высшей своей точки и пойдет на спад, Назаров, как опытный игрок в покер, выложит к своим четырем тузам главную карту -- джокера. Такой джокер у него был -- пресловутый патент. Патент, который способен удвоить и утроить запасы даже самых бросовых нефтяных месторождений. Который в момент своего обнародования поднимет котировку всех без исключения нефтяных компаний на десятки и даже сотни пунктов. А это будет означать, что Назаров, не затратив ни единой копейки, всего лишь выбросив на рынок купленные акции уже по новой, удесятеренной цене, получит разницу биржевых курсов. А те, кто акции продавал, останутся в трусах и галстуках от Кардена. Вся кровь бросилась Розовскому в голову. Это и есть безумие. Самоубийство! Отдав приказ начать скупку акций, Назаров подписал себе смертный приговор. Мало того, на этом приговоре стоит гриф: "Исполнить немедленно". Теперь уж они не промахнутся. И бомбу заложат как надо. И не одну, чтоб наверняка... Розовский понимал, что план, в который он был вовлечен полковником Вологдиным, преследует -- после неудачного взрыва яхты -- вполне определенную цель: нейтрализовать Назарова, вывести его из игры на то время, пока идет передел нефтяного рынка. Физическое уничтожение Назарова было чревато политическими осложнениями, а с точки зрения интересов дела -- совершенно излишне. Достаточно просто изолировать Аркадия на некоторое время -- в том же Лефортове, под предлогом возобновления старого уголовного дела о приписках в шесть тысяч рублей. А потом дело закрыть. И он уже никому не будет опасен. Теперь менялось все. Если удастся выманить его на польско-белорусскую границу, там встретят его убийцы с пулеметами, а не следователь генпрокуратуры с ордером на арест. Не удастся -- уничтожат на месте. Здесь, на Кипре, на этой же вилле. В любом другом месте, где он надумает скрыться. Даже не в самом этом месте -- еще на пути к нему. Но самое ужасное, что Назаров даже не будет и пытаться скрыться. Он отрезал себе все пути к отступлению. Ситуацию на бирже можно будет переломить только в том случае, если обнародование патента -- другими словами, презентация проекта восстановления нефтеносности всех российских месторождений -- произойдет взрывоподобно, гласно, с привлечением ТВ и экономических обозревателей ведущих газет, наших и западных. И состояться эта презентация должна только в Москве. Но в таком случае Назаров -- безусловный труп. А вместе с ним трупами станут все, кто случайно или не случайно оказался с ним рядом. И в их числе -- сам Розовский. Растерянность и отчаяние сменились решимостью. Нужно было действовать. Не теряя ни единой минуты. У него был только один-единственный шанс уцелеть -- максимально быстро оказаться как можно дальше от этой виллы, от Кипра, и главное -- от самого Назарова. Розовский не стал даже возвращать дискету на место -- на это уже не было времени. Он лишь вызвал на дисплей резервный счет женевского банка. На счету фирмы в Женеве оказалось больше трехсот миллионов долларов. Вот из них он и возьмет свою долю. Розовский стер из памяти "Спарка" полученную им информацию, погасил свет и вышел из компьютерной. Поднялся на верхнюю террасу: свет в библиотеке еще горел. Неспешно, попыхивая сигарой, чтобы не возбудить никаких подозрений охраны, прошел в свою комнату и быстро переоделся. Через десять минут он уже ехал на такси в ларнакский аэропорт. Чем дальше "Каравелла" удалялась от Кипра, тем больше успокаивался Розовский. Пассажиров в салоне первого класса было немного, целые ряды пустовали; кресла были просторные, колени не упирались в спинку передних кресел, как в туристском классе, можно было расположиться, как душа того пожелает, и не беспокоиться о том, что кто-то из соседей поморщится от дыма его "Коронас". Миновали Афины. "Каравелла" шла над Италией. Привычного "Уайтхолла" в баре самолета не оказалось, пришлось довольствоваться "Джонни Уокером". Тоже неплохое виски, очень недурственное. Хоть и не из дешевых. Но не пить же плебейский "скотч" только потому, что он халявный. Он мог себе позволить не думать о деньгах. Он был богат. Он был свободен. И главное -- он был жив. Может быть, это и есть счастье? Розовский уже знал, что будет делать в ближайшие часы. Из аэропорта -- в банк. Оттуда -- в Париж, на обычном поезде, чтобы его фамилия не осталась в компьютерах трансагентства. В аэропорту Орли он купит билет на ближайший рейс до Москвы на свое имя и по своему паспорту. После этого российский гражданин Борис Семенович Розовский перестанет существовать. А из аэропорта Шарля де Голля в Нью-Йорк вылетит гражданин США, выходец из Израиля, господин Борух Блюменталь и навсегда бесследно растворится в вавилонском столпотворении гигантского тысячеязыкого мегаполиса. "Каравелла" компании Эль-Аль прибыла в женевский аэропорт Куэнтрен точно по расписанию, в девять двадцать утра по местному времени. Моросил мелкий дождь, над летным полем тянулись низкие облака, над толпой на перроне зала прилета лоснились от влаги десятки черных и цветных зонтов, люди были в темных костюмах и плащах. Белые полотняные брюки и блейзер Розовского, вполне уместные на Кипре, здесь обращали на себя внимание. Досадуя на непредвиденную задержку, Розовский взял такси и приказал отвезти себя в бутик неподалеку от ратуши, где он не раз заказывал костюмы и клубные пиджаки. Часа через полтора два костюма -- светло-серый и темная строгая тройка -- были подогнаны по росту, подобрана обувь, рубашки и галстуки. Полный резон был остаться в тройке и ехать в ней в банк, но это был не ГУМ, где какой-нибудь приезжий северянин облачается в новье, а старый костюм запихивает в урну. Пришлось распорядиться, чтобы покупки упаковали и отправили в отель. При расчете возникла небольшая заминка. Хозяин бутика, породистый высокий швейцарец, уважительно принял из рук Розовского кредитную карточку "Америкэн-Экспресс", но через несколько минут вышел из своей стеклянной клетушки с крайне озадаченным видом и на ломаном английском сообщил, что банк не подтвердил платежеспособность уважаемого клиента. Это была чушь совершеннейшая, карточка была выдана московским банком, в котором Розовский был вице-президентом, и всего несколько часов назад в аэропорту Ларнаки он рассчитался ею за билет без всяких проблем. Но разбираться в этой накладке Розовскому было недосуг, он расплатился наличными и велел таксисту ехать в отель "Кларте", в котором он с Назаровым всегда останавливался, когда случалось приезжать по делам в Женеву. Здесь Розовского помнили. Менеджер радушно приветствовал его и сообщил, что по счастливой случайности его обычный номер -- двухкомнатный апартамент на восемнадцатом, верхнем этаже, с пентхаузом и прекрасным видом на Женевское озеро и устье Роны -- свободен и готов к приему уважаемого гостя. Следует ли ему, как обычно, отнести плату за счет фирмы господина Назарова? Розовский расписался в счете и поднялся в номер. Его покупки, упакованные в фирменные пакеты бутика, уже ждали его в просторной гостиной. Он надел черную деловую тройку и несколько минут рассматривал себя в просторном, во всю стену, зеркале гардеробной. Ему понравился собственный вид. Респектабельный господин, в самом соку, с прекрасным средиземноморским загаром, с бриллиантовой заколкой в галстуке, с дорогой кубинской сигарой. Он ощутил даже некоторую торжественность момента. Не каждый день человек меняет свою жизнь так, как намерен был сделать он. Не каждый день отряхивают с ног прах прежней суетливой, хлопотливой, полной проблем и опасностей жизни, подчиненной крутой воле шефа и капризам дуры-жены, омрачаемой пьянками и карточными долгами великовозрастного сына-балбеса, постоянным вымогательствам любовниц. Все, кончилась эта жизнь. Начинается совсем другая. В таком приподнято-торжественном настроении он поднялся по широкой лестнице Центрального банка Женевы, миновал колоннаду фасада и вошел в огромный операционный зал. Пол его был уложен полированными мраморными плитами, своды покоились на высоких аспидно-черных колоннах. Клерков, сидящих за дубовыми барьерами, отделяли от клиентов не стекла, как в новомодных банках, а позолоченные решетки, чем-то напоминающие мелкие трубки органа. Здесь все было неколебимо, незыблемо. С этим банком никогда ничего не случалось. И никогда ничего не случится. Розовский прошел в глубь зала, где, как он знал, было бюро старшего банковского служащего, занимавшегося крупными операциями. -- Шпрехен зи дойч? -- спросил он, не сомневаясь в ответе. Здесь все говорили и по-немецки, и по-английски, и по-французски. До русского, правда, еще не дошло. Но если дело пойдет и дальше такими же темпами, очень скоро дойдет. -- Натюрлих, -- подтвердил служащий. -- Что вам угодно? -- Мне угодно перевести некоторую сумму из вашего банка в Нью-Йорк, в "Чейз Манхэттен бэнк", -- ответил Розовский. -- О какой сумме идет речь? -- Двести миллионов американских долларов. Очень поманивало сказать "триста", но он сдержался. Нет, двести. Он честный человек, ему чужих денег не надо. Двести. И точка. Глаза служащего уважительно округлились. -- Я должен поставить в известность вице-президента банка, -- сказал он и, извинившись, скрылся. Минут через пять появился и почтительно проводил Розовского в солидный кабинет на втором этаже. Вице-президент встретил его на пороге приемной. -- Не в наших правилах задавать клиентам излишние вопросы, но в данном случае я считаю своим долгом спросить: вызван ли ваш трансфер недостаточно хорошим обслуживанием нашего банка? -- Ни в коем случае, -- заверил Розовский. -- Ваш банк -- лучший из всех, что я знаю. Это просто необходимая деловая операция. И только. Вот моя карточка и банковская книжка. Я хотел бы, чтобы указанная сумма была переведена в "Чейз Манхэттен бэнк" на номерной счет на предъявителя. Вице-президент передал документы Розовского служащему, тот бесшумно исчез. Минут через пять, в течение которых вице-президент вел со своим весьма солидным клиентом светский разговор о погоде, на селекторном пульте замигала красная лампочка. Вице-президент взял телефонную трубку, молча выслушал сообщение и, извинившись, оставил Розовского в одиночестве. Еще минут через десять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих были озабоченные. Розовский насторожился. -- Могу я взглянуть на ваш паспорт? -- спросил вице-президент. -- Разумеется. Розовский протянул банкиру свой российский паспорт, недоумевая, зачем он ему понадобился. Вице-президент сравнивал данные паспорта с какими-то бумагами, которые показывал ему служащий. -- В чем дело? -- не выдержал, наконец, Розовский. -- У вас проблемы? -- Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский, что ваш допуск к счету аннулирован. -- Как -- аннулирован? -- ошеломленно переспросил он, одновременно понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое. -- Аннулирован, -- повторил вице-президент. -- Распоряжение об этом поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов тридцать минут утра. Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при чем тут Афины? -- Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет, -- продолжал вице-президент и протянул Розовскому листок компьютерной распечатки. -- Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и единоличном распоряжении. Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода. А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с "восьмерки". "Восемьсот тысяч? -- поразился Розовский. -- Почему восемьсот? Моих же денег двести миллионов!.." И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и цифру "30". И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А "30" -- это была сумма, зачисленная на счет. Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов. Просто тридцать. Тридцать долларов. Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль болезненно билась в голове: "Почему -- тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят. Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать..." Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку. И наконец понял, что означают эти тридцать долларов. Это были тридцать сребреников. И еще это означало, что Назаров все знает. Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер вошли три человека. Один из них был Губерман. Двух других Розовский не знал. Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы. Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой. Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с сочувствием взглянул на него и негромко спросил: -- Зачем вы это сделали, Борис Семенович? -- Меня заставили... Подсунули девчонку... она написала заявление об изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет... -- Почему вы об этом не рассказали? -- Мне было стыдно... А потом... потом уже было поздно. -- Кто вас завербовал? -- Вологдин. -- С кем вы работали, кроме него? -- Ни с кем. Только с ним... Можно, я выпью? - Конечно, почему нет?. Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук. -- А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце. Розовский покивал: -- Я знаю... -- И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что чувствовала себя Золушкой на королевском балу... Розовский повторил: - Я знаю. -- И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в гости... Это он сам мне рассказывал, -- добавил, помолчав, Губерман и поднялся с кресла. -- Пойдемте, Борис Семенович. Пора. Розовский послушно встал и направился к двери. -- Туда, -- сказал Губерман и показал в сторону пентхауза. С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде. Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни желания сопротивляться. Лишь спросил: -- Он все знает? -- Да, -- подтвердил Губерман. -- Он... приказал? -- Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает. -- Но... -- Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович. Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через балюстраду... Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв дверь и повесив на ручку табличку: "Не беспокоить". Глава шестая СЕГОДНЯ В ПОЛНОЧЬ I Третий этап операции по несанкционированному перемещению в Россию объекта особой социальной значимости, разработанной Управлением по планированию специальных мероприятий, начался на другой день после исчезновения с виллы друга и компаньона Назарова Бориса Розовского. Начало этого этапа вообще не оставило бы никакого следа, если бы утром того же дня молодые российские туристы, занимавшие в пансионате "Три оливы" апартамент "Зет" и пять одноместных номеров, не сообщили хозяину о том, что им подвернулся очень удачный бизнес и они вынуждены прервать отдых. Хозяин "Эр-вояжа" и "Трех олив" Микола Шнеерзон сначала огорчился, но когда понял, что возбужденные перспективами неожиданно подвернувшегося выгодного дела москали и не думают потребовать с него гроши за неиспользованные семь дней, искренне разделил их радостное возбуждение, расспросил о деле и горячо одобрил. Это хорошо, когда молодые хлопцы думают о бизнесе, а не жрут горилку. Очень хорошо. И дело им подвернулось хорошее: всего за двадцать две тысячи кипрских фунтов купили по случаю почти новый мощный грузовик "ситроен" -- с просторной кабиной, с двумя спальными местами для водителей-сменщиков, с огромным кузовом, обтянутым серебристой армированной тканью, с хромированными трубами глушителей, с десятком мощных фар на бампере и верхней консоли. Грузоподъемность двадцать тонн. Грузи что хочешь и вези куда хочешь. И план они придумали дельный: не гнать фургон порожняком в Россию, а переправить на грузовом пароме в Стамбул, там загрузить дешевым и ходовым в Москве товаром и оттуда уже через Болгарию, Румынию и Польшу ехать домой. Головастые хлопцы. Но и Шнеерзон был не из дураков. Он только представил, как этот серебристый мощный красавец несется через всю Европу, Белоруссию и Московию, сверкая неприлично голыми бортами, на которых даже названия фирмы не значится, и тут же предложил: двухнедельный пансион, всем шестерым, бесплатно, в любое удобное для них время, а за это они разрешат разместить на бортах "ситроена" рекламу "Эр-вояжа" и "Трех олив". Он даже согласен был трошки приплатить, но обошлось и без этого. Самый серьезный из москалей, тот, что жил в двухкомнатном апартаменте, махнул: "Валяйте!" И пока молодые турки в светло-серой униформе выносили из соседней виллы и грузили в фургон кстати подвернувшийся попутный груз -- очень тяжелые, скатанные в рулоны ковры, два срочно вызванные Шнеерзоном маляра изобразили с помощью трафаретов три зеленые оливы на бортах и надписи на русском и английском: "Откройте для себя Кипр. "Эр-вояж" предлагает отдых в пансионате "Три оливы". Условия божественные, цены божеские". Когда погрузка и художественное оформление машины были закончены, один из туристов -- высокий, смугловатый, которого хлопцы называли Боцманом, -- сел за руль, а трое остальных -- Пастух, Трубач и Док -- расположились рядом на просторном сиденье. Боцман весело помахал рукой Шнеерзону и вышедшей проводить их Анюте: -- До побаченья, земляки! -- А где же Сеня и Олежка? -- поднявшись на высокую подножку, спросила Анюта. -- Они уже далеко, в Стамбуле, -- ответил Пастухов. -- Еще ночью улетели, закупают товар. -- И даже не попрощались, -- укорила Анюта. -- Передайте им, Сережа, привет. -- Сене? -- уточнил Пастухов. -- Или Олежке? Она подумала и со вздохом ответила: Обоим! "Ситроен" рыкнул мощным двигателем и по верхней дороге ушел к порту, где уже началась погрузка на автомобильный паром Ларнака -- Стамбул. В просторное боковое зеркало Боцман заметил, как за ними, не обгоняя и не отставая, тащится какое-то такси, но никаких причин задерживать на нем внимание не было. Когда "cитроен", пройдя таможенный досмотр, вкатился в чрево парома, такси вернулось на набережную. Не доезжая до "Трех олив", пассажир отпустил машину и медленно, будто прогуливаясь, прошел по улочке, разделявшей "Три оливы" и виллу Назарова. Он увидел, как ворота виллы раскрылись, выпустив вместительный микроавтобус с сильно тонированными стеклами. Сколько людей внутри, рассмотреть было нельзя, но по тому, как автобус тяжело осел на рессорах, нетрудно было догадаться, что загрузка полная. Проводив автобус рассеянным взглядом, пассажир такси (а это был полковник Голубков, нещадно потевший в светлых шерстяных брюках и рубашке с галстуком) прошел еще немного вверх, а потом спустился на набережную. Отыскав свободный столик в открытом уличном кафе, заказал банку пива, закурил ядреную сигарету "Космос" и глубоко задумался. Ему было над чем подумать. С самого начала не лежала у него душа к этому делу. Он не любил затей, конечные цели которых были ему неясны. И в Чечне, а еще раньше -- в Афгане, ставя подчиненным задачу, он всегда старался -- не раскрывая, понятно, общих секретов -- сориентировать офицеров в общем масштабе дела, чтобы человек не был слепым исполнителем "от" и "до", а понимал, чему послужит то, что ему поручено. Это не просто повышало ответственность без всякого обещания орденов или, наоборот, трибуналов. Понимание общей задачи возбуждало инициативу, и не раз случалось, что этот как бы побочный эффект оказывался важней основного задания. Совсем по-иному дело было поставлено в Управлении. На фасадах спецслужб всего мира незримо присутствовала надпись, вырезанная на каменном портале Дельфийского храма: "Ничего сверх меры". Это было правильно. Никто не должен знать больше того, что ему необходимо. Но и меньше он тоже не должен знать. Впервые за долгие годы службы Голубков ощутил себя в положении безгласной пешки в непонятной ему игре. И ему, привыкшему самостоятельно решать масштабные задачи, это сразу же не понравилось. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Это и была, видно, его плата -- за Москву, за служебную "Волгу", приезжавшую за ним в подмосковный Калининград (который с некоторых пор стал именоваться Королевым), а после работы отвозившую его домой, плата за отдельный кабинет и приличное жалованье, которое никогда не задерживали ни на день. Второй укол самолюбия Голубков ощутил после того, как команда Пастухова была отправлена на Кипр, а его приказом Волкова, переданным через Нифонтова, переключили на разработку операции, связанной с обострением ситуации на таджикско-афганской границе. Тут он уже прямо спросил у Нифонтова: -- А кто будет доводить до конца дело Назарова? -- Кому положено, тот и будет. Мы свою работу выполнили, -- объяснил Нифонтов. И добавил, увидев, что его объяснение не убедило Голубкова: -- Ты же не идешь следом за разведчиками. Твое дело -- дать задание. -- Но я всегда жду доклада о выполнении задания, -- возразил Голубков. -- У нас не так. Дело сделано -- и забудь. Ты больше никогда о нем не услышишь. Голубков только пожал плечами. Не услышу -- значит, не услышу. Только очень он в этом сомневался. Как ни прячь зерно тайны, а оно обязательно прорастет. Рано или поздно. И он оказался прав. Об этом деле он вновь услышал гораздо раньше, чем ожидал -- буквально через несколько дней после отлета ребят Пастухова на Кипр. И услышал от самого Нифонтова. Он вошел в кабинет Голубкова, кивнул на материалы по Таджикистану: -- Все отложить. Ближайшим самолетом летишь на Кипр. -- Чей приказ? -- Самого. -- Объяснил? -- Нет. Что-то происходит. И очень серьезное. За пять лет я таким его еще ни разу не видел. Иди оформляй документы. -- Это неправильно, -- возразил Голубков. -- Я должен лететь не на Кипр, а в Грозный. Нифонтов понял, что он имеет в виду: ночью по спецсвязи пришло сообщение о взрыве вертолета и гибели командующего армией и его адъютанта. Это было делом огромной политической важности. Теракт грозил разрушить зыбкий мир, заключенный в Хасавюрте. Кто-то пытался торпедировать мир. Быстро найти организаторов взрыва -- это был единственный способ выйти из острейшего кризиса. Голубков не сомневался, что сможет справиться с этим делом. В Чечне еще сохранилась обширная, созданная его стараниями агентурная сеть, были негласные осведомители, были, наконец, личные связи со многими полевыми командирами. Для общественного мнения чеченская война была покрыта сетью тайн, но для профессионалов контрразведки, одним из которых был полковник Голубков, тайн не существовало. Многое из того, что для них было явным, окутывали покровом тайны политики, исходя из каких-то высших, далеко не всегда понятных Голубкову, государственных интересов. -- Я должен лететь в Грозный, -- повторил Голубков. -- Но полечу я, -- ответил Нифонтов. -- Таков приказ. -- Я не согласен с этим приказом. Можешь зайти к Волкову. Но ничего у тебя не выйдет. Так и получилось. Волков перебил Голубкова, даже не дослушав: -- Вы получили приказ? -- Так точно. -- Исполняйте. И забудьте, Константин Дмитриевич, про армейский бардак. У нас приказы не обсуждают. Можете быть свободны, полковник. -- Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!.. Взглянув на вернувшегося в кабинет Голубкова, Нифонтов даже спрашивать ничего не стал. Лишь констатировал: -- А что я тебе говорил? -- Не раскопаешь ты там ничего, Александр Николаевич, -- проговорил Голубков. -- Ты там -- чужой. Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Я дам тебе кое-какие связи. -- Не нужно, -- отказался Нифонтов. -- Но почему? -- А ты еще не понял? Если бы задача была: быстро найти организаторов взрыва вертолета -- послали бы, конечно, тебя. Но посылают меня. Заведомо зная, что я там, как ты верно заметил, чужой. И следовательно -- раскопать ничего не сумею. Почему? -- спросил Нифонтов. И сам же ответил: -- Потому что задача совсем другая. Не найти организаторов взрыва, а, наоборот -- не найти. В комиссии буду, конечно, не я один, но возможности моих коллег будут точно такие же, как у меня. -- Значит, вертолет взорвали не чеченцы, а наши, -- заключил Голубков. -- И причина: документы, которые командующий вез Генеральному прокурору. Хотел бы я хоть краешком глаза посмотреть на эти документы. Нифонтов покачал головой: -- По-моему, Волков сделал крупную ошибку, когда пригласил тебя в нашу фирму. Извечная дилемма руководителей. С бездумными исполнителями никакого дела не сделаешь. А исполнители думающие имеют неистребимую привычку думать. Вот тут и крутись!.. -- Нифонтов ободряюще похлопал Голубкова по плечу. -- Не бери в голову. Такова специфика нашей работы. Лети себе на Кипр, погрейся на солнышке, покупайся в Средиземном море. Задание у тебя проще пареной репы: встретиться с Пастуховым и его ребятами, узнать, как у них дела и когда они намерены приступить к операции перемещения. -- Поторопить? -- уточнил Голубков. -- Нет, просто узнать день. И напомнить: через границу они должны перейти только в указанном месте. И ни в каком другом. На этом он особенно настаивал. После встречи с ними позвонишь по известному тебе телефону, доложишь. -- Почему нельзя сделать это через резидента? -- Связь с ним потеряна. Попал в больницу. Операция предстательной железы. -- Это и все мое задание? -- Не совсем. Будешь контролировать конечный этап операции. Со стороны. Ни в какие контакты с Пастухом и его ребятами не вступай. Когда они появятся в Нови Дворе, снова доложишь. После этого, если не будет других указаний, вернешься в Москву. -- Ты же сказал, что это не в правилах Управления, -- напомнил Голубков. -- Одни разрабатывают операцию, другие выполняют. Разделение труда. -- Все так, -- согласился Нифонтов. -- Но я и другое тебе сказал: происходит что-то совершенно необычное. И оно связано с операцией. Не знаю что. Могу судить только по поведению шефа. На него, похоже, очень сильно давят. И вот что еще, Константин Дмитриевич. Есть у меня ощущение, что к операции подключены еще какие-то наши люди. Поскольку в известность о них мы не поставлены, то и реагировать на них ты никак не должен. Кто бы они ни были. И что бы ни делали. Тебя это не касается. -- Как ты о них узнал? Нифонтов усмехнулся: -- Как становятся известными самые страшные государственные тайны? Совершенно случайно. В буфете двое разговаривали о том, какая может быть погода на Кипре. -- Кто они? -- Я, конечно, любознательный человек. Но не настолько. Я даже не оглянулся на них. Все, Константин Дмитриевич, -- подвел итог Нифонтов. -- Счастливо отдохнуть! С таким напутствием Голубков и улетел в Ларнаку ближайшим ночным рейсом. Но в тот момент, когда он получал в бухгалтерии билет и подотчетные доллары на расходы, произошел небольшой эпизод, на который сам Голубков специально внимания как бы не обратил, но въедливая его память зафиксировала с фотографической точностью. Расписавшись за командировочные, он сунул их в карман, не пересчитывая, но на билет взглянул, чтобы уточнить час вылета. И с удивлением обнаружил, что держит не один билет, а целых два, и что рейс на верхнем билете обозначен не ночной, а дневной. Перевел взгляд на число и еще больше удивился: билет был на завтра. Он перелистнул корешки, взглянул на нижний, увидел фамилию и понял: это тоже был не его билет. Хоть и до Ларнаки. -- Ой, я все перепутала, -- спохватилась бухгалтерша. -- Вот ваш билет, а это не ваши. Стало быть, "не ваших" билетов два. На завтра. На дневной рейс. На фамилии Курков и Веригин. Так эти фамилии и отпечатались в памяти. Кто эти люди -- Голубков понятия не имел, никогда с ними не сталкивался. И даже не узнал бы об их существовании, если бы не бухгалтерия. Великое это учреждение -- российская бухгалтерия. Совершенно уникальное по своим информационным возможностям. Вот куда надо агентов внедрять, а не в высшее руководство. Да еще, пожалуй, в буфет. То, что командировка этих двоих в Ларнаку была связана с делом Назарова, не вызвало у Голубкова и тени сомнений. Таких случайностей в природе просто не существует. И это подтверждало наблюдение Нифонтова: "Происходит что-то совершенно необычное". Ощущение необычности и серьезности происходящих событий многократно усилилось у Голубкова после первых же слов, которыми он обменялся с Сергеем Пастуховым, приехав прямо с самолета в его номер в "Трех оливах". Пастухов был насторожен, почти враждебен. На вопрос Голубкова "Как дела?" ответил кратко, не вдаваясь ни в какие подробности: -- Нормально. -- Когда планируешь начать операцию? -- спросил Голубков. -- Точную дату скажу завтра утром. -- Почему завтра утром? -- Потому что сегодня вечером я встречаюсь с Назаровым. -- Вот как? -- удивился Голубков. -- Зачем? -- Я не обязан посвящать вас в подробности. Вы сами сказали, что мы должны сделать дело, а как -- это наши проблемы. -- Ты мне не доверяешь? -- А я могу вам доверять? Голубков пожал плечами: -- Это тебе решать. -- Я и пытаюсь решить... Скажите, Константин Дмитриевич, когда вы первый раз прилетели ко мне в Затопино, Волков об этом знал? -- Нет. -- Почему вы ему не сказали? -- А что я мог сказать? Я и сам не знал, получится что-нибудь или нет. Да и вдруг ты уже не в Затопине, а куда-то еще перебрался? -- Когда вы вернулись и сказали, что мы подпишемся на его дело, если выкупят Тимоху, как он отреагировал? -- Сказал, что об этом и речи быть не может. -- А когда он узнал, что Тимохе известно о программе "Помоги другу" и он может о ней рассказать, что он ответил? Только точно. -- Сейчас вспомню. С минуту молчал. Потом спросил, что я знаю об этой программе. Я ответил: ничего. Он еще помолчал, потом попросил меня зайти через полчаса. А сам спустился в информационный отдел, я видел. Минут через сорок он меня вызвал. Сказал, что ты и твоя команда -- идеальные кандидатуры для этого дела. А лейтенант Варпаховский блестящий офицер и заслуживает, чтобы его выкупили из плена. При условии, что факт выкупа останется в полнейшей тайне. -- Кто занимался выкупом? -- Не знаю. Его кадры. Мне только сообщили, когда его привезут. А потом я привез Варпаховского к тебе. -- Говорил ли Волков, сколько моих людей должно быть задействовано в операции? -- Он сказал: все шестеро. Я спросил: не много ли? Он повторил: все шестеро. И приказал отправить вас на Кипр как можно быстрей. Вот, собственно, и все. -- Могла операция дублироваться? -- Теоретически -- да. Но я об этом ничего не знаю. И Нифонтов тоже... Прояснило это для тебя ситуацию? Пастухов кивнул. -- Кое в чем. До завтра. Я буду ждать вас в восемь утра в порту, у первого прогулочного причала. Наутро они встретились возле припортового кафенеса, Пастухов подтвердил, что к операции все готово и она начнется через два дня. -- В Нови Дворе мы будем с грузом примерно через пять или шесть суток, -- добавил он. -- Можете сообщить об этом в центр. Голубков кивнул: сообщу. От предложения выпить по чашке кофе Пастухов отказался, сославшись на срочные дела. Голубков не настаивал: дела есть дела. Из уличного автомата он набрал номер Москвы и передал диспетчеру информацию, полученную от Пастухова. А часа через полтора, оказавшись -- ну совершенно случайно -- на набережной в районе "Трех олив", сразу понял, какие такие срочные дела заставили Пастухова отказаться от удовольствия посидеть и поболтать за чашечкой настоящего, сваренного по старинному рецепту кипрского кофе: возле пансионата, заняв собой всю узкую улочку, красовался огромный серебристый "ситроен", какие-то люди суетились вокруг него, в фургон грузили ковры из виллы Назарова, а два маляра на стремянках разрисовывали просторные борта супергрузовика. Через час Пастух и трое его ребят влезли в высокую кабину, и "ситроен" двинулся к верхней дороге. В Ларнаке, как и в современной Москве, проблем с такси не существовало, Голубкову не составило никакого труда проследить путь "ситроена" до парома Ларнака -- Стамбул. И теперь, вернувшись на набережную, он прихлебывал пиво из запотевшей банки, курил туго набитый, как патрон охотничьего ружья, московский "Космос" и пытался понять, что все это могло бы значить. Несомненно: Пастухов начал операцию на два дня раньше им самим же названного срока. И сделал это намеренно. Значит, не доверяет. Голубкову? Или Управлению? Впрочем, Голубков и был для него Управлением. Да, не доверяет. Почему? Второй вопрос. Ковры. Голубков вел наблюдение за "ситроеном" издалека, метров с трехсот, но ему сразу стало ясно, что вынос из виллы ковров, в которые были завернуты или могли быть завернуты люди, это туфтяра чистой воды. Кого угодно это могло обмануть, но только не Голубкова. Нелепо было даже предполагать, что в одном из ковров находится сам Назаров. На глазах у всей его охраны? Даже с помощью охраны? Бред собачий. Если не... Если охрана не была в курсе. И если это не похищение, а инсценировка похищения. Но для чего она могла понадобиться? Если в коврах не Назаров и его люди -- кто? Или вообще никого? Очень все это было похоже на представление, рассчитанное на какого-то стороннего наблюдателя. Но кто мог за ними следить? Кроме самого Голубкова? Может, на него и рассчитано? Выбор маршрута. Паром до Стамбула, а оттуда -- другого пути нет -- через Болгарию, Румынию и Польшу до Нови Двора. Тоже загадка. Отвлекающий маневр? Отвлекающий кого и от чего? Или им нужно было для чего-то выиграть время? Для чего? В кабине "ситроена" не было Олега Мухина и Злотникова -- Артиста. Где они? Какая роль для них предназначена? Где, наконец, сам Назаров? В фургоне "ситроена"? На вилле? Или вообще в каком-то совершенно другом месте? Многовато было вопросов. Многовато. Голубков понимал, что прямо сейчас, с ходу, ответить на них не сможет. Но на один вопрос он все же рассчитывал получить ответ: кто такие эти таинственные его коллеги по Управлению Курков и Веригин и что они намерены предпринять. Это могло прояснить и некоторые другие неясности. Голубков взглянул на часы. Самолет Куркова и Веригина приземлился в Ларнаке сорок минут назад. Он взял еще банку пива и принялся терпеливо ждать. Он знал, что они появятся здесь. Они подъехали на такси через полчаса, отпустили машину у бара "Бейрут" и медленно пошли по набережной с видом никуда не спешащих туристов. Лет по тридцать обоим. Явные профи. В Москве они, может, и сошли бы за туристов. Но только не здесь. Сработал синдром заграницы, на котором и сам Голубков прокололся, надев приличный серый костюм, который для курортного побережья оказался и слишком жарким, и слишком приличным. Примерно в такие же костюмы были одеты и эти двое. Они прошли вверх по улочке мимо "Трех олив" и виллы Назарова, на набережную вернулись по другой улочке, обогнув виллу поверху, и удалились в сторону порта. Голубков допил пиво и не спеша двинулся следом. Эти двое шли мимо причалов, с интересом рассматривая пришвартованные катера и яхты. На верхних палубах многих из них загорали в шезлонгах длинноногие девушки, большую, а иногда и единственную часть одежды которых составляли солнцезащитные очки, гремела музыка, на каждой яхте своя, создавая ощущение вечного, никогда не прекращающегося праздника. Возле одного из пирсов, уже в районе грузового порта, "туристы" посовещались и прошли почти в самый конец причальной стенки, где стоял какой-то среднетоннажный лесовоз под российским флагом. Чтобы не оказаться замеченным, Голубков остался на набережной. Он увидел, как эти двое о чем-то переговорили с вахтенным матросом и поднялись на борт судна. Минут через десять вышли и покинули территорию порта той же неспешно-прогуливающейся походкой, только в руках у них было по ярко раскрашенному пластиковому пакету, в каких туристы всего мира (да и не только туристы) таскают все что ни попадя -- от пляжных полотенец и купальников до фруктов, прочей снеди и других подвернувшихся покупок. Пакеты в руках "туристов" заметно оттягивались от груза. Но в них были не фрукты. Что угодно, но только не фрукты. В этом у Голубкова не было и тени сомнения. Дождавшись, когда эти двое исчезнут в толпе, кишевшей возле припортовых фри-шопов, он прошелся по пирсу, мимолетно отметив, что лесовоз называется "Витязь" и приписан к Новороссийску, постоял у дальнего конца на свежем морском ветерке, на обратном пути задержался у лесовоза, выкурил с вахтенным по сигарете и поболтал с земляком-россиянином, выяснив между прочим, что "Витязь" идет в Александрию; Ларнаки вообще в их маршруте не было, а капитан получил приказ изменить маршрут от двух каких-то штатских валуев, нагнавших судно на военном вертолете и передавших капитану пакет с приказом и какую-то посылку. А то не могли, паскуды, эту посылку в самом Новороссийске передать, теперь из-за них сутки, считай, вылетели, премия за выполнение графика -- мимо морды, а зарплата такая, что хоть на берег списывайся. А на берегу что делать? Пол-Новороссийска без работы сидит, довели, подлюки, страну!.. Голубков сочувственно покивал, поподдакивал и распрощался с вахтенным. Теперь он знал, что ему нужно делать. Он прошел в торговую часть Ларнаки и в магазине "Фото -- оптика" купил двадцатикратный цейсовский бинокль с приставкой для ночного видения, а в соседней лавчонке -- пальчиковый фонарик "Дюрасел". После этого вернулся в свой номер в недорогом отеле, переоделся в потрепанный адидасовский костюм и кроссовки, покупки вместе с пляжным полотенцем и плавками сунул в пластиковый пакет и отправился на набережную в районе "Трех олив" и виллы Назарова. Но перед тем как занять на пляже шезлонг и предаться активному морскому отдыху, обошел виллу маршрутом тех двоих и приметил удобное место для наблюдательного пункта -- с соседнего незастроенного участка, примыкавшего к тыльной стороне ограды виллы. Это было самое слабое место в охране виллы, подробный план которой был в досье Назарова. Ограда делала здесь небольшой изгиб, он не просматривался с углов, а видеокамеры, скользящие своими узконаправленными объективами по верху ограды, перекрывали периметр забора не постоянно, а через каждые пятнадцать секунд. Опытному человеку вполне достаточно, чтобы преодолеть препятствие, а в том, что его таинственные коллеги Курков и Веригин люди опытные, Голубков нисколько не сомневался. Когда сумерки достаточно сгустились и на пляже остались только любители вечернего купанья, Голубков покинул уютный шезлонг и большим кругом, по соседним улочкам вышел на облюбованное место. Участок был запущенный, заросший каким-то колючим плотным кустарником вроде терна, но укрытием служил идеальным. Голубков сунул фонарик в карман, настроил бинокль, а пакет отсунул подальше, чтобы ненароком не зашуршать им, -- в тишине даже такой слабый звук мог привлечь внимание. Вилла была ярко освещена, в саду горели фонари, слышался громкий плеск воды в бассейне, играла какая-то современная музыка. Было такое впечатление, что на вилле проходит довольно многолюдный прием, хотя Голубков был совершенно уверен, что там не может быть много народа. Охрана уехала, Назаров и другие обитатели -- наверняка тоже. На вилле вообще никого не должно быть. Однако же есть. Эти двое появились часов в десять вечера, когда у Голубкова уже начали болеть бока от впивавшихся в тело кореньев этого терновника или как его там. Они подошли не со стороны набережной, а сверху, с разных сторон и встретились как раз у изгиба ограды. В руках у обоих были те же самые пакеты, только свои приличные костюмы они сменили на неброские спортивные халабуды. Лица в зеленоватом фоне бинокля были смазанными, но контуры фигур различались четко. Они присели за кусты у ограды, Голубков видел только их головы. Судя по всему, оживление, царившее на вилле, их озадачило. Они даже заглянули за ограду: один подставил спину, второй ловко вспрыгнул на него, несколько секунд осматривался. Потом второй соскочил с первого, и они посовещались. Ясно, что сейчас проникать на территорию виллы был не резон, можно напороться если не на охранников, то на какую-нибудь влюбленную парочку, от которой шума будет не меньше, чем от охраны. Значит, будут ждать. И не там, где они сейчас сидели, -- опасно, рядом тропинка, могут заметить. Голубков уже решил, что ему надо сваливать со своего НП, потому что именно в эти кусты Курков и Веригин скорее всего переместятся. Но они, к удивлению Голубкова, решили по-другому: вышли из своего укрытия на тропинку, обогнули виллу и направились вниз, к набережной. Голубков перебежал к краю участка и без всякого бинокля отчетливо увидел их в освещенном проране улицы. Пакетов при них не было. Они расположились за столиком летнего кафе, за которым днем сидел сам Голубков, взяли кока-колу и закурили, поглядывая на виллу. Голубков вернулся на свой НП и задумался. Решать нужно было очень быстро. Он почти наверняка знал, что лежит в пакетах, оставленных этими двоими возле ограды. Но слово "почти" человеку его профессии было так же ненавистно, как профессионалу-филологу слово "одеть". И он решился. Огляделся: никого. И юркнул в кусты. Оба пакета стояли рядом. Килограмма по два каждый. Понятно, почему они не решились взять их с собой на ярко освещенную набережную -- слишком приметно. В пакетах лежали бруски размером в два тома "Войны и мира", завернутые в махровые полотенца. Голубков развернул одно из полотенец и сразу все понял. Маркировка была на английском, для отвода глаз. Изделие же было нашим, российским, новейшая разработка полусдохшего ВПК. "ФЗУД-2-ВР": фугасный заряд усиленного действия с двухкилограммовым тротиловым эквивалентом и радиоуправляемым взрывателем. Таким фугасом, только полукилограммовым, был взорван "уазик" генерала Жеребцова. А здесь два по два килограмма -- от виллы не останется камня на камне. Тогда же, разбираясь в причинах гибели Жеребцова, Голубков и изучил эту новинку. Под крышкой с маркировкой должна быть пластина, нажатие на которую активизирует взрыватель. На радиопульте загорается красный светодиод. Если в течение часа не посылается взрывной импульс или не подается сигнал отмены, схема взрывателя саморазрушается. Пиротехник спецсклада, объяснявший начальнику контрразведки полковнику Голубкову устройство сверхсекретной новинки, рассказал еще об одной хитрой примочке, предусмотренной на тот случай, если бомба попадет в чужие руки. На плате рядом с пластиной была смонтирована фишка, которая устанавливается в двух положениях. При хранении -- красным концом вверх, при этом нажатие на пластину вызывает немедленный взрыв всего заряда. Перед использованием фишка переворачивается. Светя узким лучом фонарика, Голубков вскрыл крышку с маркировкой. Все верно: нажимная пластина, фишка с красным концом. Только этот красный конец был направлен почему-то вверх. Режим хранения? Но у Голубкова уже не было времени разбираться в тонкостях. Нужно было что-то немедленно предпринимать. По всем писаным и неписаным правилам всех разведок мира Голубков должен был сейчас предпринять только одно: ничего не предпринимать. Немедленно исчезнуть с этого места и вычеркнуть из памяти все, что он знал, и все, о чем догадывался. Это было не его дело. Это его не касалось ни с какой стороны. Все, что он делал, было грубейшим, преступным нарушением законов спецслужб. Он даже не имел права сообщить о находке своему руководству, так как это означало бы, что он вмешался и поставил на грань срыва сложнейшую операцию. Не по пустяковому же делу срочно прислали в Ларнаку этих Куркова и Веригина и задействовали сложную и дорогостоящую схему с использованием военного вертолета и изменением курса гражданского лесовоза, чтобы передать им взрывчатку. И погибнут на этой вилле люди виновные или ни в чем не повинные -- его, Голубкова, это не должно интересовать. Ни сном ни духом. В этом, вероятно, и заключалась специфика работы Управления, про которую говорил Волков при их первой встрече в Москве. Все так. Голубков был профессиональным контрразведчиком. Но он был русским контрразведчиком. И он был боевым офицером, прошедшим Афган и Чечню. И слишком много он видел бессмысленных и преступных смертей и понимал, что любая насильственная смерть всегда бессмысленна и преступна. И потому срать он хотел на все писаные и неписаные законы разведок всего мира, в том числе и своей собственной. Он быстро защелкнул крышку фугаса, уложил в пакет все как было, обогнул виллу и вышел на набережную по соседней улочке. Эти двое все еще сидели за тем же столиком, курили и поглядывали то на виллу, то на часы. Голубков отыскал неподалеку свободный стол и сел так, чтобы можно было видеть и виллу, и этих двоих. Огней в окнах виллы стало меньше, умолкла музыка. Из калитки вышли двое молодых, хорошо одетых мужчин, весело помахали тому или тем, кто их провожал, и неторопливо пошли к набережной. Курков и Веригин переглянулись, поднялись и двинулись вверх по улочке. Голубков вытащил из пачки "Космоса" сигарету, поразминал ее и, когда двое, что вышли из виллы, поравнялись с его столиком, поднялся и, извинившись, попросил прикурить. Наклонившись над огоньком зажигалки, негромко сказал: -- Не оглядывайтесь. Немедленно выведите всех людей из виллы. Под любым предлогом. Тот, кто дал ему огоньку, прикурил сам и так же негромко, лишь мельком взглянув на Голубкова, ответил: -- Там никого нет. И пошел, догоняя приятеля, к порту. Курков и Веригин уже скрылись за углом виллы. Счет пошел на минуты. Минут пять надо Куркову и Веригину, чтобы осмотреться. Две -- перемахнуть ограду. Еще пять -- осмотреться внутри. Минут двадцать -- найти места и активизировать заряды. Покинуть виллу -- еще десять минут. Отойти на приличное расстояние и выждать -- полчаса. Итого -- час двенадцать. Голубков взглянул на часы. Ровно двадцать три. Значит, взрыв произойдет не раньше чем в ноль двенадцать. Немного времени еще было, и Голубков решил употребить его с пользой. Очень уж его заинтересовало, кто эти двое, что вышли с виллы Назарова с видом гостей, довольных удачно прошедшей вечеринкой. Приемом. Или как там еще говорят? Парти. Он встал и не спеша, помахивая своим пакетом и покуривая, двинулся в сторону порта. Те двое уже поравнялись с первым, прогулочным причалом, свернули на второй. Голубков спустился на пустой пляж, встал в густую тень солярия и вынул из пакета бинокль. Приставка для ночного видения только мешала. Он снял ее и навел бинокль на причал, освещенный яркими натриевыми лампами. Двое прошли в самый конец причала и перешли по трапу на палубу небольшого буксира. Буксир стоял без огней, лишь светились два иллюминатора кубрика. Потом дверь кубрика открылась, в освещенном проеме появилась фигура еще одного человека -- как показалось Голубкову: высокого, крупного. Он обменялся с подошедшими несколькими словами, после чего один из них втащил на борт трапик, снял с кнехта причальный конец и вернулся на буксир, а второй поднялся в капитанскую рубку. Корма буксира окуталась сизым дымом, зажглись ходовые огни, буксир отвалил от пирса и повернул на восток, в другую сторону от набережной и "Трех олив". Высокий остался стоять на палубе, держась за металлические перильца. На повороте луч портового прожектора мазнул по борту буксира, Голубков успел прочитать на носу: Р-35. И ниже: Фамагуста. Порт приписки. Голубков помнил карту Кипра: это был небольшой портовый город километрах в шестидесяти к востоку от Ларнаки, соединенный хорошей дорогой и с Ларнакой, и с Никосией. Но все это Голубков отметил мимолетно, не вникая. До боли вжимая окуляры бинокля в надбровья, он всматривался в фигуру человека, стоявшего у перилец. И хотя расстояние было довольно приличное и в ярком пятне портового прожектора буксир находился не более полуминуты, Голубков мог поклясться, что этот, у перилец, не кто иной, как Назаров. Голубков бросил в пакет бесполезный уже бинокль. Задачка, едри ее в корень. Значит, в одном из ковров действительно был Назаров? Но как он оказался на буксире? Да очень просто, сообразил Голубков. Когда "ситроен" вкатился на паром, его освободили, выпустили из фургона, и вместе с провожающими он сошел на берег. А уж незамеченным добраться до буксира в портовой неразберихе -- нет ничего проще. Так-так. Очень интересно. Значит, Пастухов и Назаров знали о готовящемся взрыве? Или догадывались. И предполагали, что угроза исходит от Управления. Поэтому Пастухов и запустил откровенную дезинформацию о дне начала операции. Что же, черт возьми, происходит? Голубков вернулся за свой столик в кафе и снова взглянул на часы. Двадцать три двадцать. Курков и Веригин уже внутри виллы. Ищут место, куда заложить заряды. Голубков невольно передернул плечами, словно бы от озноба, хотя с моря потягивал теплый бриз и люди на набережной разгуливали в шортах и распахнутых рубашках с короткими рукавами, а у многих девушек полы рубах были узлами завязаны на пупе. Он подозвал человека и велел принести большую рюмку "зивании". В туристском проспекте он вычитал, что это традиционная кипрская водка, очень крепкая. Двадцать три сорок. Место найдено, заряды уложены, еще минута -- и фугасы будут активизированы. Голубков понюхал "зиванию". Похоже на грузинскую виноградную самогонку -- чачу. Немало этой чачи было выпито в военном санатории под Гудаутой, когда удавалось достать туда путевку. Голубков одним махом выплеснул "зиванию" в рот и на мгновение даже ослеп от ярчайшей вспышки. Но не от семидесятиградусной кипрской самогонки, а от взрыва, бешеным огненным снопом рванувшегося вверх из темной зелени, окружавшей виллу Назарова. Как ракета, взорвавшаяся в момент старта. И тотчас же чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам, лишил слуха, и уже в полном безмолвии гнулись почти до земли и ломались десятиметровые финиковые пальмы, летели в море стулья, столы, брезентовые тенты, гофрированный пластик крыш и сами торговые палатки в окружении вывалившихся из них курток, костюмов и ярких платьев с раскинутыми в стороны, как крылья птиц, рукавами. Потом слух вернулся, но погас свет, и уже в кромешной темноте, которая казалась еще гуще от пламени пожара, что-то летело, валилось сверху, дребезжало, звенело, скрежетало и лопалось, заглушая крики людей, вопли детей, панические призывы о помощи. Курортная Ларнака превратилась в Грозный. Голубков вскочил и по слуху, на крик, кинулся к какой-то женщине, придавленной металлическим каркасом будки мороженщика, при свете пожара освободил пострадавшую, кинулся на другой крик. Уже летели десятки пожарных, полицейских и санитарных машин, светом фар, сиренами и мигалками расчищая себе дорогу среди мечущихся в беспамятстве людей. Вспыхнул свет аварийной подстанции, мощные водяные струи из полусотни брандспойтов обрушились на пылающую виллу, окутав ее клубами пара, как извергающийся вулкан. Вместе с врачами, санитарами и полицейскими Голубков разбирал завалы обрушившихся палаток, приводил в чувство перепуганных женщин, успокаивал детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом, отдавал приказы и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в том, что нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных врачей и полицейских, они кидались по одному его знаку туда, куда он показывал, не понимая значения произносимых им слов, но понимая, что этот человек знает, что нужно делать. И он действительно знал. Это была работа, которую он исполнял не раз и не два в гораздо более страшных условиях. И он работал, усилием воли подавляя бушевавшие в душе чувства. Это были не чувства. А чувство. Только одно. И оно называлось: ярость. Лишь часа через полтора, когда удалось справиться с паникой и восстановить хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил, что и у него самого куртка разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным осколком плечо. Один из врачей, с которым он на пару таскал носилки, усадил его на высокий круглый табурет бара, с которого взрывной волной снесло крышу, продезинфицировал и перевязал рану. Пока врач занимался своим нехитрым делом, Голубкова окружило с десяток греков -- санитаров и полицейских, они уважительно пожимали ему руку, дружески похлопывали по спине. Откуда-то возник фоторепортер и засверкал вспышкой. Голубков попробовал закрыться от объектива, но греки дружно и возмущенно запротестовали, образовали вокруг него плотную группу и придали выражение мужественности своим потным и грязным эллинским лицам. Пришлось подчиниться. Репортер сделал несколько групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер. Хоть фамилию в спешке не спросил -- Голубкова это немного успокоило. Тем временем бармен выудил из стеклянного боя несколько уцелевших бутылок и стаканов, налил всем доверху и один из стаканов почтительно поднес Голубкову. Объяснил, прижимая руку к волосатой груди: -- Платить нет! Русски дрюжба! "Зивания" -- вери гуд! И был крайне удивлен, когда этот сухощавый русский турист с седыми, коротко подстриженными волосами сначала поднес стакан к губам, а потом вдруг отставил его на стойку бара и сказал: -- Нет. Лучше просто водки. А то как бы еще чего не рвануло! Голубков разрешил отвезти себя на полицейской машине в отель, смыл под душем с лица и рук остатки своей и чужой крови и переоделся в свой серый, слишком приличный для кипрско-русского курорта костюм. С полчаса посидел перед телевизором, глядя на экран и одновременно обдумывая сложившуюся ситуацию. По греческой программе шел оперативный репортаж с места события: пожарники пытались залить неукротимый огонь водой и пеной, санитарные машины увозили пострадавших, возбужденно рассказывали о своих впечатлениях очевидцы, несколько раз в комментарии репортера мелькнули фамилии Петров и Грибанов -- под ними жили на Кипре Розовский и Назаров. Разрушенные кафе и бары на набережной. Две финиковые пальмы, сломанные взрывной волной. Снова бушующее пламя пожара, огромным факелом пылающий дуб, кипящая вода в овальном бассейне... Голубков выключил телевизор. Ярость, охватившая его на набережной, трансформировалась в холодную сосредоточенность. Он чувствовал себя так, словно бы вступил на минное поле и нельзя было сделать ни одного неверного шага. День выдался не из легких, Голубков с большим удовольствием улегся бы сейчас в постель, но нужно было идти и звонить в Москву. Из уличного автомата. Правило есть правило. Он должен доложить о взрыве виллы Назарова. Касалось его это дело или не касалось, но он был свидетелем взрыва, и было бы странно, если бы в Москве не получили его рапорт. Это было бы не просто странно, а в высшей степени подозрительно, и Голубков не видел причин, по которым ему стоило навлекать на себя это подозрение. А вот что будет в его рапорте -- это он уже хорошо представлял. Он машинально защелкнул на запястье браслет своих испытанных "командирских", взглянул на циферблат и чертыхнулся: стекло было разбито, часы стояли. Стрелки показывали двадцать три сорок. Стоп. Значит, взрыв произошел в двадцать три сорок минус те несколько секунд, за которые долетел до набережной осколок камня, разбивший его часы. А по расчетам Голубкова к этой минуте эти неведомые Курков и Веригин могли успеть только заложить заряды и поставить взрыватели на боевой взвод. Успели раньше? И намного? Исключено. В своей прикидке Голубков и так исходил из минимума. Перед форсированием стены пять минут осмотреться надо? Надо. Две минуты, чтобы перелезть, надо? Надо. Еще пять минут, если не больше, освоиться в саду виллы надо? Надо. И всего двадцать минут на поиск места и укладку зарядов. Двадцать три сорок. Все правильно. Выводы? Их было два. И от обоих хотелось заскрежетать зубами. Первый. Все, что говорил об этой операции Волков, ложь. "Ликвидировать угрозу безопасности объекта любыми средствами... Реакция Запада на новое покушение, кем бы оно ни было совершено... Чтобы все убедились, что президент и господин Назаров общаются, как уважающие друг друга политические деятели..." Пастух еще в Москве сказал: "Ни одному его слову не верю!" И был прав. По барабану им и реакция Запада, и как общаются президент и Назаров. "Им": Волкову и тем, кто за ним стоит. И кто, если прав Нифонтов, очень сильно на него давит. Им только одно важно: завершить то, что не удалось при взрыве яхты "Анна". Что они и попытались сделать руками героев невидимого фронта по фамилиям Курков и Веригин. Для того и его, Голубкова, прислали: не форсировать операцию Пастухова, а узнать, не начата ли она, не увезен ли Назаров с виллы. Просто узнать. Поинтересоваться. Для этого и посылают полковника контрразведки с тридцатилетним стажем. Как вестового за сигаретами. Заодно пусть проветрится, позагорает, покупается в Средиземном море. Прямо Совет ветеранов! Но это был не Совет ветеранов. Им нужно было не просто узнать. Им нужно было узнать совершенно точно. Поэтому его и послали. И получили бы оперативную и полную информацию, если бы перед этим не объяснили в популярной форме, что Управление -- это не армия и здесь приказы не обсуждают. "Виноват, товарищ генерал-лейтенант!" "Так точно, товарищ генерал-лейтенант!" "Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!" Он получил приказ: узнать у Пастухова, когда он планирует начать операцию, и доложить об этом в Москву. И он исполнил этот приказ. А что еще он узнал, это уж, извините, генерал, мое личное дело. Даже проститутки не любят, когда с ними обращаются, как с проститутками. Вот и выбить бы эти слова, товарищ генерал-лейтенант, на фасаде вашей фирмы рядом с дельфийским "Ничего сверх меры". Ладно, все это эмоции. А если по делу: что в таком случае означала эта многоходовая комбинация по несанкционированному перемещению объекта внимания на польско-белорусскую границу, на которую было истрачено столько энергии и валюты? Значит, и здесь его держали за безгласную пешку? И не только его! Было от чего заскрежетать зубами. Вывод второй. Курков и Веригин. Совершенно ясно, что бомбы взорвались в их руках в тот момент, когда они пытались активизировать заряды. Нажали на пластины, когда фишки находились в режиме хранения, красным концом вверх. Не обратили внимания? Забыли об этом? Но даже обычный армейский сапер может забыть, как зовут его жену и сколько у него детей, но не такое. А эти двое были не обычными саперами. Изделия были новейшей конструкции. И боевые заряды не дали бы им даже просто подержать в руках, пока они не разобрались бы в конструкции самым доскональным образом и не провели с десяток-другой репетиций на макетах. И все-таки фишки не переставили. И причина этому могла быть единственная: они не знали об этом. Не знали, потому что им не сказали. Не забыли сказать, а не сказали специально с единственной, совершенно определенной целью. После взрыва виллы Назарова не должно было остаться ни одного свидетеля. Их и не осталось. Кроме него, Голубкова. В этом, видно, и заключался глубинный смысл специфики деятельности Управления: "Лучший свидетель -- мертвый свидетель". Голубков подумал, что он не останется без работы, когда его выпрут на пенсию. Займется научной деятельностью, будет писать диссертацию на тему: "Роль этики в деятельности спецслужб на примере Управления по планированию специальных мероприятий". Хорошая будет диссертация. Емкая. Понятная последнему идиоту. И короткая, как все талантливые произведения. В ней будет всего три слова: "Этика -- это х...ня". Можно добавить еще одно слово: "полная". Но оно, пожалуй, будет лишним. До диссертации, однако, еще нужно дожить. И было у Голубкова смутное ощущение, что в сложившейся ситуации проблема эта не решается одним естественным течением времени. Кроме того, из всех этих дел напрашивался еще один вывод. Но он требовал дополнительной проверки. Голубков накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Был уже второй час ночи. Как всегда, почти все кафе и бары были еще открыты, играла музыка, людей было довольно много, но они не сидели за столиками и не танцевали на тротуарах, а стояли, сбившись в кучки, и переговаривались, тревожно поглядывая в сторону пригорода, небо над которым багровело от бликов не усмиренного еще пожара. Голубков отыскал уличный телефон-автомат в пустынном переулке, зарядил его десятком монет и набрал код Москвы. Ответил диспетчер: -- Вас слушают. -- Это Константин Дмитриевич из Ларнаки. Тут у нас произошли кое-какие события... Диспетчер не дал ему договорить. -- Не прерывайте связь, -- приказал он. -- Переключаю. Говорите. -- Слушаю вас, Константин Дмитриевич, -- раздался в трубке голос Волкова. -- Откуда вы звоните? -- Из автомата. -- Из кафе? Из бара? -- С улицы. -- Докладывайте. -- В двадцать три сорок по местному времени раздался очень сильный взрыв на вилле Назарова. Насколько я могу судить, килограмма три или даже четыре взрывчатки. Возник пожар, он до сих пор не потушен. В соседних домах взрывной волной выбило стекла. Все, кто находились на вилле, погибли. Люди, которые в это время были поблизости от виллы и на набережной, получили множественные ранения осколками камней и стекол. Двое убиты, трое или четверо увезены в госпиталь в тяжелом состоянии. Полиция оцепила район взрыва. Работают около сорока пожарных машин. -- Откуда вы знаете точное время взрыва? -- Камнем мне разбило часы. Они остановились ровно в двадцать три сорок. -- Как вы оказались в районе взрыва? -- Сидел в открытом кафе на набережной. -- Что вы там делали? -- Пил баночное пиво "Хайнекен". -- Именно в этом месте? -- Если вы взглянете на план Ларнаки, то увидите, что набережная -- самая фешенебельная часть города. Здесь лучший пляж, самые красивые отели и виллы. Сюда приходят и купаться, и просто гулять. Это примерно то же, что набережная в Ялте от пассажирского порта до гостиницы "Ореанда". -- Почему вы не позвонили сразу после взрыва? -- Не имел возможности. Помогал санитарам, врачам. Была паника. Потом меня самого перевязали и отвезли в отель. -- Вы ранены? -- Небольшая царапина. -- Вы не выбросили свои разбитые часы? -- Нет. -- Сохраните. Сколько, по-вашему, людей было на вилле во время взрыва? -- Не имею представления. Могу лишь предположить, что на вилле происходило что-то вроде приема. Почти все окна были освещены, горели фонари в саду, играла музыка. -- И все это вы видели из кафе? -- Нет. Я заметил это, когда проходил по набережной. -- На каком расстоянии от виллы находилось ваше кафе? -- Метрах в трехстах. -- Каким образом вас могло ранить? -- Разброс осколков после взрыва покрывал площадь примерно в полкилометра. Из чего я и заключаю, что заряд был чрезвычайно мощный. По всей набережной были снесены в море киоски и мебель. Две финиковые пальмы на пляже сломало взрывной волной. Несколько секунд Волков молчал. Вероятно, объяснения Голубкова показались ему убедительными. А они и были убедительными. Голубков не сомневался, что разговор записывается, и эти же вопросы, хоть и в несколько измененной форме, будут ему заданы в Москве еще не один и не два раза. А в таких ситуациях лучшая и единственная верная тактика -- говорить правду. Не всю, конечно. Но в остальном -- правду и только правду. В этом случае никогда не попадешься на нестыковках мелких деталей. Голубков прекрасно понимал, что Волкова сейчас интересует один-единственный вопрос: был ли Назаров во время взрыва на вилле. Но задать его прямо он не решился, а у Голубкова не было намерения помогать ему в этом. -- Где были во время взрыва Пастухов и его люди? -- продолжал Волков, избрав, очевидно, обходной путь. -- Этого я не знаю, -- ответил Голубков. Это тоже была верная тактика. Когда человек повторяет "не знаю", на мелочах его не поймаешь. -- "Три оливы" находятся через дорогу от виллы. Они могли принимать участие в помощи пострадавшим. -- Возможно, -- согласился Голубков. -- Но никого из них я не видел. После взрыва минут на двадцать пять во всем пригороде погас свет. Была паника. В суматохе я мог их просто не заметить. -- Вы не зашли к ним в пансионат после того, как паника улеглась? -- У меня был приказ не вступать с ними в прямой контакт. Я не видел причин, почему я должен был этот приказ нарушить. Я встретился с Пастуховым сегодня рано утром, полученную от него информацию передал диспетчеру и после этого в "Три оливы" не заходил. Означает ли ваш вопрос, что я должен зайти к ним и выяснить, что они делали до и после взрыва? -- В этом нет необходимости, -- чуть помедлив, ответил Волков. -- Они не могут быть причастны к взрыву. -- Я тоже в этом уверен, -- согласился Голубков. -- Почему? -- живо заинтересовался Волков. -- У них не было на это приказа. А такого приказа вы им, как я понимаю, не отдавали... Волков с нескрываемым раздражением отреагировал на легкую нотку вопроса, прозвучавшую в словах Голубкова. -- Разумеется, не отдавал! Что за нелепое предположение! -- У меня и в мыслях не было это предположить. Я просто хотел сказать, что ребята Пастухова вне подозрения. Даже при желании они не смогли бы достать здесь столько взрывчатки. Это не Москва, где можно купить хоть тонну. Скажите, Анатолий Федорович, если выяснится, что Назаров погиб при взрыве виллы, это вызовет серьезные последствия? -- Вы даже не представляете себе, насколько серьезные! -- Для нас? Я имею в виду Управление. Или вообще? -- И для нас. И вообще. Это будет воспринято, как огромный минус в нашей работе. Полный провал. Мы не смогли выполнить задания огромной государственной важности. Не могу даже вообразить шквала неприятностей, которые на нас обрушатся! Голубков понял, что пришло время переходить в наступление. -- Мне не хотелось бы этого говорить, но к этим неприятностям я стал бы готовиться прямо сейчас. -- Что вы хотите этим сказать? -- насторожился Волков. -- У меня нет ни малейших сомнений, что Назаров находился во время взрыва на вилле. -- Доказательства? -- Люди Пастухова вели круглосуточное наблюдение за виллой. Днем в бинокль, а в темноте -- с помощью приборов ночного видения. Я видел у них эти приборы. Пастухов утверждает, что за все эти дни Назаров ни разу не вышел из виллы. Не вижу причин ему не верить. Розовский выходил и неоднократно, Назаров -- ни разу. -- Он мог покинуть виллу сегодня, -- предположил Волков. -- Совершенно исключено. В течение всего минувшего дня я наблюдал за воротами виллы. Это единственный выход. Назаров не выходил. -- У вас был приказ наблюдать за виллой? -- Я привык выполнять не букву, а суть приказа. Я счел себя обязанным лично ознакомиться с обстановкой. Если вы считаете, что я превысил свои полномочия, готов нести за это ответственность. -- Продолжайте, -- приказал Волков. -- Мои наблюдения подтвердил офицер полиции, который вез меня в отель. Он прилично говорит по-русски. Они опросили два десятка свидетелей, все подтвердили, что Назаров из виллы не выходил. -- Позвольте, -- перебил Волков. -- Вас вез в отель офицер полиции? Как это понимать? Вы были арестованы? -- Напротив. В некотором роде мне была оказана честь. Так получилось, что после взрыва мне пришлось невольно взять на себя руководство спасательными работами. У местной полиции такого опыта маловато. Мои скромные заслуги были оценены незаслуженно высоко. Не исключено, что в завтрашнем номере газеты "Филэлефтерос" появится моя фотография под рубрикой: "Так поступают советские люди". Правда, фамилию репортер спросить забыл. Но ее могут узнать в отеле. -- Вы обязаны были этого не допустить! -- Я пытался. Но слишком упорствовать было нельзя -- это вызвало бы подозрения. Зато мне удалось получить информацию, которую я не смог бы получить при других обстоятельствах. В припадке дружеского расположения офицер рассказал мне -- под большим секретом, конечно, -- что погибший на вилле господин Грибанов на самом деле не Грибанов, а знаменитый русский бизнесмен и политик Аркадий Назаров. -- Час от часу не легче! Как они могли это узнать? -- Извините, Анатолий Федорович, но я не рискнул расспрашивать его об их методах оперативной работы. Об этом, возможно, будет во всех завтрашних газетах. Здешняя полиция не упускает случая продемонстрировать свою информированность. Чтобы доказать, что они не даром тратят деньги налогоплательщиков. Вы сможете это сами легко проверить. "Филэлефтерос" выходит в электронном варианте, ее сайт есть в Интернете. Дайте указание нашим специалистам запросить этот номер. -- Немедленно прикажу... Значит, по-вашему, Назаров погиб? -- Судя по имеющейся у меня информации -- да, -- подтвердил Голубков. -- И на этот раз окончательно. Полиция тоже в этом уверена. Волков довольно долго молчал, потом спросил: -- У вас все? -- Нет, -- сказал Голубков. -- В свете создавшейся ситуации у меня два вопроса. Первый. Как я понимаю, в интересах Управления необходимо срочно организовать поиски виновников взрыва. По горячим следам. К сожалению, я засвечен и не могу взять на себя эту работу. -- Об этом не может быть и речи. Этим займутся другие люди. "Ага, займутся, -- хмыкнул про себя Голубков. -- Прямо кинутся!.." -- Второй вопрос, -- продолжал он. -- Что делать с командой Пастухова? Поскольку Назаров погиб, действие их контракта автоматически прекращается. Оставаться в "Трех оливах" им нельзя, они могут попасть в круг расследования. Как свидетели. Это чревато непредсказуемыми последствиями. Должен ли я приказать им от вашего имени, чтобы они немедленно возвращались в Москву? -- Да, -- тотчас ответил Волков. -- Тем маршрутом, который был определен в разработке. Голубков понимал, что следующий вопрос, который он был намерен задать, вызовет у Волкова разлитие желчи. Но не задать он его не мог, так как ответ мог быть чрезвычайно важным. И Голубков спросил -- невинно, на голубом глазу: -- Какой смысл? Пусть просто сядут на самолет. И через четыре часа будут дома. Он на мгновение представил, какой груз спадет с его плеч, если Волков скажет: "Конечно, вы правы. Это проще всего. Пусть так и сделают". Но Волков произнес совсем другое -- ледяным, начальственно-раздраженным тоном: -- Ваша привычка обсуждать приказы просто возмутительна! Немедленно сообщите Пастухову о моем решении. Ваша задача остается прежней: проконтролировать их прибытие в Нови Двор и доложить. Выполняйте, полковник! И прервал связь. Голубков повесил трубку и выгреб сдачу, которую в специальный металлический кармашек высыпал автомат. Умные здесь таксофоны. И честные. Сдачу дают с точностью до копейки. Вместо московских продавцов поставить бы такие автоматы! "Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант". "Так точно, товарищ генерал-лейтенант". "Вас понял, товарищ генерал-лейтенант". Да, понял. И гораздо больше, чем Волков мог даже вообразить. С Назаровым или без Назарова, но ребят ждут на польско-белорусской границе. Почему -- неизвестно. Зато известно -- зачем. А это было гораздо важней. Голубков спустился в порт, нашел диспетчерскую и долго выяснял, может ли он отправить радиограмму одному из пассажиров на борту парома, идущего в Стамбул. В Ларнаке почти все торговцы, кто лучше, кто хуже, но говорили по-русски, даже на турецких харчевнях красовались надписи: "Русски борч". Но до диспетчерской порта русская волна еще не дошла. Когда наконец с грехом пополам выяснилось, что радиограмму послать можно, возникла новая трудность: на каком языке? На русском латинскими буквами? Но радист и смотреть на листок не стал: не понимаю и не хочу понимать. В обсуждении, как выйти из положения, приняли участие человек десять служащих, не загруженных работой в этот поздний ночной час. Причем обсуждали они это с азартом футбольных болельщиков, едва ли не вцепляясь друг другу в усы. И в конце концов кого-то озарило: "Факс!" Проблема была решена. Голубков присел в углу диспетчерской и долго, сминая испорченные листки, сочинял текст. Имя адресата -- Сергей Пастухов -- он вывел крупными латинскими буквами. Поймут. А дальше написал: "Дорогой Сережа! Пишет тебе твой дядя Костя Голубков. У нас печальные новости. Сгорел дом наших соседей, говорят, из-за взрыва газа в подвале или еще чего. Все, кто были в доме, погибли. В том числе и дядя Аркадий, о нем я уже отбил телеграмму в Москву. Так что встретит вас не сосед, а другой человек. Ты его должен помнить, он будет ждать тебя на дороге возле нового двора, а звать его скорее всего Иса Мадуев. Твой дядя Костя". И уже в отеле, добравшись наконец до постели и удобно пристроив на подушке ноющее от ушиба плечо, Голубков вдруг подумал: все, что он сделал, имеет вышедшее из повседневного употребления, но точное название -- государственная измена. Но что входит в это понятие -- государство? И что считать изменой, а что -- служением ему? Не отдавая себе в том отчета, даже не помышляя об этом ни сном ни духом, русский контрразведчик с тридцатилетним стажем полковник Голубков, как и все сто сорок миллионов его соотечественников, граждан свободной России, невольно и неосознанно задался вопросом: на каких же принципах строить ему свои отношения со своей обновленной Родиной: что на пользу ей, а что ей во вред, что есть воровство, а что законное обогащение, что честность, а что бесстыдство, и что, наконец, доблесть и достоинство, а что предательство и измена. Он словно бы стоял обнаженный по пояс под беспощадным солнцем Синая, в руках у него была кувалда и стальное зубило, жгучий пот заливал глаза, брызгали в стороны крошки гранита, а на каменной стеле появлялись неглубокие еще, лишь намеченные контуры первой строки: "Не убий". И вторая уже туманилась в голове: "И Азъ воздам". Странные видения посещают иногда русского путешественника! II Так что же мы имеем? Назаров снова погиб. В третий раз, считай. Везет человеку! Один раз его попытались отправить на тот свет из салона "мерседеса" в пригороде Женевы, второй раз -- с борта миллионерской яхты в Гамбурге, а теперь вот -- из шикарной виллы в Ларнаке. Нет бы грохнули половинкой кирпича где-нибудь на задворках Киевского вокзала. Или пьяный водитель бы задавил. Или собутыльник зарезал кухонным ножом. Как нормальные люди гибнут. Так нет же, яхту подавай или виллу. У богатых и тут свои причуды. Что ж, красиво жить не запретишь. А красиво умереть -- тем более. Ладно, погиб. Очень удачно получилось. И главное -- вовремя. Промедли мы с началом операции хотя бы на один день... О взрыве виллы мы узнали еще на пароме Ларнака -- Стамбул из уклончивого, с намеками, факса полковника Голубкова, а подробности -- уже в Стамбуле из местной англоязычной "Таймс". В утреннем номере была только краткая информация: время взрыва, разрушения на набережной и в окружающих домах, двое убитых, трое тяжелораненых, один из которых, немецкий турист, скончался в больнице, убежденность полиции в том, что погибли все обитатели виллы, в том числе ее арендатор, русский бизнесмен по фамилии Петров, а также проживавший вместе с ним русский господин по фамилии Грибанов. В следующем номере "Таймс", который Док купил в киоске на турецко-болгарской границе, пока наш "ситроен" медленно тащился в очереди к таможне на погранпереходе Малко Тырново, взрыву в Ларнаке была отдана уже целая полоса. В репортаже приводились дополнительные подробности, рассказы свидетелей происшествия, было опубликовано несколько снимков, на одном из которых красовался -- мы даже глазам своим не поверили -- полковник Голубков собственной персоной, в разодранной спортивной курточке, с перевязанным плечом, в окружении нескольких черноусых греков с торжественными и даже суровыми лицами. Подпись под снимком гласила: "Русский турист показал местным полицейским, как нужно работать в чрезвычайных ситуациях". Намек был тонкий, но вполне прозрачный, полиция в Ларнаке набиралась из греков, турки не упускали случая уязвить киприотов греческого происхождения. Но главная сенсация была в отчете о чрезвычайной сессии парламента, созванной на другой же день после взрыва по требованию оппозиции. Отвечая на обвинения в бездействии полиции, допускающей разгул русской мафии на территории республики и беспрецедентные по масштабу преступления вроде бойни на вилле "Креон" и взрыва виллы в Ларнаке, главный полицейский комиссар Кипра заявил, что полиция располагает неопровержимыми доказательствами того, что погибший при взрыве виллы российский гражданин Грибанов на самом деле являлся видным политическим деятелем России Аркадием Назаровым. На его жизнь было совершено уже два покушения, нет сомнений, что взрыв виллы в Ларнаке преследовал все ту же цель: уничтожить политического противника. Таким образом, являются совершенно беспочвенными нападки оппозиции на республиканскую полицию, а спрос следует предъявить министерству национальной безопасности, допустившему в республике беспардонное хозяйничание иностранных спецслужб. А поскольку уважаемый господин министр национальной безопасности представляет в коалиционном правительстве именно оппозицию, то ей и следует адресовать все претензии прежде всего к себе. Тут и пошло! Все два дня, пока мы катили по Болгарии вдоль черноморского побережья по трассе Е-87, по очереди сменяя друг друга за рулем, Док едва ли не каждый час вылавливал по вмонтированному в водительскую панель "ситроена" приемнику сообщения Эй-Би-Си или Си-Эн-Эн, посвященные гибели Назарова. Посольство России на Кипре немедленно заявило протест против обвинения российских спецслужб в организации покушения на Назарова. МИД Кипра ответил в том смысле, что клал он на этот голословный протест с прибором. Бюро национальной безопасности Германии объявило о том, что располагает неопровержимыми доказательствами участия во взрыве яхты Назарова в Гамбурге бывшего российского гражданина, сотрудника органов госбезопасности Бергера-Петерсона. Пресс-центр ФСБ в тот же день информировал мировую общественность о том, что такого сотрудника в органах безопасности России нет и никогда не было. Влиятельный конгрессмен США, бывший помощник госсекретаря по национальной безопасности, заявил в интервью газете "Вашингтон пост", что неоднократно встречался с господином Назаровым, высоко ценил его суждения и советы, гибель этого крупного талантливого предпринимателя и дальновидного политического деятеля может быть объяснена только тем, что господин Назаров обладал какими-то огромной важности тайнами и представлял собой весьма серьезную угрозу нынешнему российскому руководству. После чего российской стороне ничего не оставалось, как дать ответный залп из главного калибра: пресс-секретарь президента озвучил высказывание Бориса Николаевича о том, что он самым решительным образом осуждает практику политического террора, от кого бы она ни исходила и какие бы цели ни преследовала, что он глубоко удручен гибелью своего давнего товарища и сподвижника и выражает сердечное соболезнование его родным и близким. Да, гибель Назарова была обставлена по высшему классу. Слушая переводы этих радиосообщений, которые вслух делал Док, ребята только ухмылялись, а Трубач время от времени даже гоготал во всю пасть, представляя, что будет, когда Назаров воскреснет. А воскреснуть он должен был третьего августа. Ровно через пятнадцать дней после нашего ночного разговора возле бассейна. Точнее -- после приказа Назарова начать то, что они с Губерманом называли биржевой интервенцией. Просто этот приказ и наш разговор совпали по времени. Начало разговора было трудным. И не то чтобы я по натуре очень недоверчивый человек, но я ведь не только за себя отвечал. Ребята доверили мне свои жизни -- и ничуть не меньше, тут хочешь или не хочешь, но станешь недоверчивым. Назаров, видимо, это понял. Поэтому, когда с прослушиванием пленок и моих кратких комментариев к ним было покончено, он предложил: -- Давайте, Сергей, сделаем так. Сначала я расскажу вам все, что знаю, а потом вы расскажете мне то, что сочтете нужным. Его рассказ занял не больше десяти минут. И многое в нем было откровением не только для меня, но и для Губермана. Сюжет пьесы обрел полную завершенность. У меня появился единственный вопрос: -- Кто за всем этим стоит? -- Вам этого знать не нужно. И тебе, Фима, тоже. Достаточно, что знаю я. Ваша очередь, Сергей. Если, разумеется, я сумел доказать, что заслуживаю вашего доверия. -- Доказали, -- ответил я. -- Просто не соображу, с чего начать. Нужно бы с главного, но... -- Если есть сомнения, начните с начала. И не пропускайте мелких подробностей. Со стороны они могут показаться совсем не мелкими. Так я и сделал. Мой рассказ был длиннее его, но Назаров не прервал меня ни разу. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, даже прикрыв глаза, словно бы дремал, а не слушал. Он не пошевелился, даже когда я закончил. Лишь бросил Губерману: -- "Медикор". Губерман кивнул: -- Понял. Назаров еще помолчал и произнес: -- "Контур". Губерман снова понимающе кивнул. И только после этого Назаров обратился ко мне: -- Не хочу вас пугать, но вам грозит смертельная опасность. -- Вы не перепутали? -- спросил я. -- Она грозит вам. -- Мне тоже. Но вам -- стократ. Вы оказались причастными к одной из самых страшных государственных тайн. -- И самых грязных, -- заметил Губерман. -- "Грязных" -- это из области морали. А в таких вещах нет морали. Тебе, Ефим, пора бы уже это запомнить. Мои дела затрагивают имущественные интересы группы очень влиятельных людей. Ваша информация, Сергей, может оказаться взрывоопасной для самой власти. -- Каким образом? -- Ваш друг, которого вы называете Доком, был прав, высказав предположение, что человеческие ткани, добытые в Чечне, были предметом спекуляции. Он недооценил возможные масштабы этой спекуляции. Не исключено, что речь идет о сотнях миллионов долларов. Наличными. При таких масштабах акция не может быть осуществлена без санкции с самых верхов. -- Вы сказали -- наличными. По-вашему, это особенный момент? -- Решающий, -- коротко ответил Назаров. Заметив мое недоумение, Губерман объяснил: -- Пятьсот тысяч баксов в коробке из-под ксерокса, которую вытаскивали из Белого дома. О них стало известно случайно. А о скольких таких же коробках так и не стало известно? Откуда взялся этот "нал"? Может, не из Чечни. А может -- и из Чечни. Почти все крупные дела делаются через "нал". А выборы президента, согласитесь, это крупное дело. -- И Ельцин об этом знал? -- Мог и не знать, -- ответил Назаров. -- И скорее всего не знал. Мне хочется в это верить. Но сути это не меняет. -- Что такое "Медикор"? -- спросил я. -- Немецкая фирма, контролирующая торговлю человеческими тканями, -- объяснил Губерман. -- Они могут вывести нас на продавцов и покупателей органов, полученных от операции "Помоги другу". Придумали же название, а? -- Что такое "Контур"? -- продолжал я. Губерман усмехнулся: -- Странно, что вы не знаете, как называется фирма, на которую работаете. "Информационно-аналитическое агентство "Контур". Это и есть Управление по планированию специальных мероприятий. А как оно зашифровано в официальных документах, один только Волков, наверно, и знает. Какой-нибудь отдел "Б-11" или сектор "Г-6". -- Кстати, Фима, -- прервал Назаров. -- Отметь: сам Волков. Счета. Связи в коммерческих структурах. Жена, дети, родственники. -- Вы думаете?.. Назаров неопределенно пожал плечами. -- Я знаком с Волковым. Он сыграл важную роль в подавлении и первого, и второго путча. Человек долга. Я бы даже добавил: человек чести. Но что он вкладывает в эти понятия? Не помешает проверить. -- Сделаем, -- кивнул Губерман. -- Кому подчиняется Волков? -- спросил я. -- Фактически -- тем же людям, о которых мы говорили, -- ответил Назаров. -- Ни их фамилии, ни должности вам ничего не скажут. Их знаю я, и этого достаточно, -- повторил он. -- А теперь, Сергей, припомните -- слово в слово -- то, что вам сказал сегодня ваш куратор полковник Голубков. Я повторил. Назаров надолго задумался, а затем кивнул: -- Это и есть на данный момент самая важная информация. Когда вы с ним встречаетесь? -- Завтра в восемь утра. -- Скажете, что операцию перемещения начнете через два дня. А исчезнуть мы должны завтра утром. -- Я прикажу охране сегодня всю ночь быть на ногах, -- предложил Губерман. -- И стрелять без предупреждения. -- Не помешает, -- согласился Назаров. Еще минут через сорок, когда основной план был намечен, Назаров поднялся. -- Голова побаливает, -- признался он. -- Уточните с Фимой схему связи. А я пойду прилягу... Я не сомневаюсь, Сергей, что вы и ваши друзья люди смелые и знаете свое дело. Но вот что я вам скажу. В юности я служил матросом на подводной лодке. И было замечено, что большая часть аварий происходит не во время похода, каким бы долгим и сложным он ни был, а в тот момент, когда лодка возвращается домой. Иногда прямо у входа в гавань. Не знаю, как сейчас, но в мое время командиры лодок объявляли при подходе к базе повышенную боевую готовность. Помните об этом. -- Мудрое правило, -- согласился я. Да, правило мудрое. И Назаров был, конечно, мужик не из тех, кто... А это еще что?! Из поперечного проселка, скрытого какими-то строениями вроде птицефермы, словно бы выпрыгнул грузовик с десятиметровым прицепом и стал как вкопанный, перегородив трассу. При нашей скорости в сто с лишним кэмэ... Я только и успел заметить, как замелькали на руле мощные волосатые руки Трубача. "Ситроен" перелетел через кювет, прошил с десяток загонов и какой-то курятник, обогнул грузовик справа, снес бампером километровый бетонный столб, подпрыгнул на бордюрном камне, словно наскочив на противотанковую мину, и ухнул всеми своими баллонами на асфальт трассы, как неточно зашедший на посадку тяжелый транспортник. -- Я его, суку, сейчас! -- рявкнул Трубач, выравнивая машину и перебрасывая ногу с газа на тормоз. -- Жми! -- заорал я. -- Жми, Колюня! Жми! Не знаю, что сильней на него подействовало -- мой вопль или необычное обращение "Колюня", -- но он вмял педаль газа в пол, "ситроен" рванул так, будто набирал скорость для взлета. -- А что такое? Что такое? -- завертел Трубач головой, но тут и сам услышал легкие такие пощелкивания о борта и обшивку кабины -- будто камешки кто-то кидал. Но это не камешки кидали, а поливали нас из "калашей" или "узи" -- сзади, вдогон. Когда и до Трубача это дошло, он прямо рот от изумления раскрыл. -- Что за фигня, Пастух?! Мы этого не заказывали! Мы где? -- В Болгарии, -- ответил я. -- Не отвлекайся, жми! -- Надо же! -- изумился он. -- А я уж думал -- в Чечне! И было чему изумиться. Братская Болгария, бывшая народная, социалистическая, мирное предвечерье, пустое приморское шоссе, рыбацкие фелюги, впаянные в зеленоватое, в белых барашках море, подступающее справа к шоссе, тихие овечьи отары на выжженной летним солнцем степи. Каким же недоразвитым художественным вкусом нужно обладать, чтобы устраивать здесь засады в духе американских боевиков! В боков