. Противоборством", -- подхватил Артист. -- Дальше! -- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.." -- Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы понимаете, о чем я говорю? -- Нет, -- признался Артист и чувствовалось, что это признание далось ему нелегко. -- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину? -- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее. -- А почему? -- Ну, у него другие проблемы. -- Какие? -- Мстить -- не мстить за убийство отца. -- Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос? -- Думаю, нет. -- А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.." -- Погодите. Вы хотите сказать... -- Не торопитесь, -- остановил его режиссер. -- Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете? -- Более-менее. -- Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет! -- Почему, есть, -- возразил Артист. -- "Я не могу забыться сном, пока ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет. -- Шестьдесят первый. -- Есть и еще, -- продолжал Артист. -- "Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет". -- Сто девятый. Есть еще в восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное "мой друг", либо мужское "ты". -- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера. -- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда. Артист, похоже, тоже догадался. -- Значит, по-вашему, Шекспир был... -- Вот именно! -- торжествующе воскликнул режиссер. -- Это была его огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил в образ своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли, как нужно играть эту роль? Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал. -- "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и обернулся к режиссеру. -- Теперь понял. -- Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие сцены всего мира! -- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше пригласить настоящего гомика. Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер попытался остановить его: -- Сеня! Что с вами? -- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу. -- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам! Артист и ухом не повел. -- Злотников! Верните реквизит! -- завизжал режиссер, не придумав, видно, ничего более подходящего. Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу, почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то, оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметра на три, не меньше. Метров с двадцати. Неплохо. Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера -- почему-то особенно рьяно. Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас. И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на подставленные нами руки. Он только и мог повторять: -- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!.. И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу. Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не заметил. С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал: -- Это не театр. Это цирк!.. V После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями, на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время жизни. У каждого свои заботы: у кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий. И неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий жемчуг. А у нас были свои заботы. И если бы этот непризнанный пока гений театрального авангарда узнал о них, он уставился бы на нас так же ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал бы: да на что же они тратят время своей жизни?! И был бы, наверное, по-своему прав. Как правы были и мы. Тоже по-своему. Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На Казанский вокзал мы приехали в начале пятого, оставили Валеру с "патролом" на стоянке, прошли на перрон и принялись изучать расписание пригородных электричек. Шансов отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было немного, но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к нему попозже, когда он после работы вернется домой. А вдруг не сразу вернется? Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю или к подружке, если успел ее завести? Можно было и пролететь. А он нужен был сегодня, и как можно раньше. Поэтому распределились: Док взял на себя Шатуру, Боцман -- Черусти, Артист -- Виноградово и Фабричную, а мне достался Голутвин и "47-й километр". Договорились, где встретимся после обследования маршрутов, и разошлись по электричкам, поданным на посадку. Я очень давно уже не был в Москве, в электричках вообще мало ездил, и меня сначала удивило, а потом искренне восхитило то, что в них творилось. Это был настоящий базар, но здесь не покупатели обходили продавцов, а наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в вагон: фильтры для воды, кремы от укусов комаров и простуды, исторические романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них, что ли? Продавали, понятно, и газеты. В основном дешевые: "Московский комсомолец", "Мир новостей", "Мегаполис-экспресс". Немного отъехав от Москвы, я прошел весь состав из конца в конец, в Выхино вышел и дождался следующей электрички. В Раменском пересел еще на одну. Продавцов газет мне попалось человек десять, но Мухи среди них не было. Уже на обратном пути, пройдя от первого до последнего вагона еще две электрички, я понял, что и на этот раз вряд ли мне повезет. Оставалось надеяться, что повезет Боцману, Доку или Артисту. Но повезло все-таки мне. Где-то на перегоне между Отдыхом и Удельной я услышал сзади знакомый голос: -- Господа, газета популярной информации "Мир новостей" всегда с вами! Программа телевидения и радио на будущую неделю. Новые законы о налогах с физических лиц. Сенсационные документы о злоупотреблениях в Западной группе войск. Неизвестное об известном. Лучшая газета для семейного чтения. Всего восемьсот рублей!.. И он пошел вдоль вагона, останавливаясь, чтобы дать газету и получить деньги. Он был в простеньком спортивном костюме, на голове -- синяя кепка-бейсболка с сеткой на затылке, с длинным козырьком и надписью "Калифорния". Газеты он держал на сгибе левой руки, так официанты держат салфетки, а через плечо, как у автобусного кондуктора, висела небольшая сумка, куда он складывал деньги. Маленький, щуплый. Муха и Муха. Совсем пацан. Когда он поравнялся со скамейкой, на которой я сидел, я хотел было окликнуть его, но решил, что в людном вагоне это неудобно -- сразу начнут на нас пялиться. Поэтому вышел в заднюю дверь, на ближайшей остановке пробежал два вагона по ходу поезда и заскочил в тамбур, рассчитывая перехватить Муху здесь. И как-то обстановка в этом тамбуре мне сразу очень не понравилась. Я даже не понял чем, но здесь была какая-то опасность. И исходила она от двух качков, которые стояли, привалившись к стенке, прихлебывали пиво из банок и время от времени поглядывали в окошко в дверях, разделяющих вагоны. Будто кого-то ждали. В это же окошко поглядывал и я, высматривая Муху. Минуты через три один из парней, повыше, сказал мне: -- Поди-ка, мужик, в вагон, не маячь тут. -- А в чем дело? -- спросил я. -- Во козел! -- лениво проговорил второй, плотный такой коротышка. -- Сказано тебе, вали отсюда! Не понял? Нет? Объяснить? Я мог бы, конечно, послушать их объяснения и сам им кое-что объяснить, но не хотелось портить себе настроение. И к тому же мне любопытно было, кого это они здесь поджидают. И зачем. -- Все понял, -- заверил я их и вошел в вагон. Но одной из створок дверей не дал полностью закрыться, придержал ногой, чтобы не только видеть, но и слышать, что будет происходить в тамбуре. Некоторое время там ничего не происходило. Качки беспрепятственно пропустили двух торговцев каким-то расхожим товаром, двух пассажиров, переходящих поближе к голове состава, но когда в оконце мелькнула синяя кепка с надписью "Калифорния", побросали банки и преградили Мухе дорогу. Его, выходит, ждали? Странно, что им могло от него понадобиться? -- Попался, падла? -- обратился к нему высокий. -- Опять будешь дуру гнать, что бабки принесешь завтра? -- Обязательно, ребята! -- заверил их Муха. -- Прямо завтра с утра! Вы где будете? На обычном месте, у расписания? -- Гада! -- взревел коротышка. -- Ты сколько раз нам это уже говорил? Четыре? -- Пять, -- признался Муха. -- Но завтра, ребята, железно! Прямо с утра! -- Да он изгиляется над нами, сучонок! -- Боже сохрани! -- запротестовал Муха. -- Я -- над вами? Да вы что?! -- Больше не будет, -- проговорил высокий. Своими клешнями он разлепил створки входных дверей и встал в проеме, спиной отжимая одну створку, а ногой придерживая вторую. Кивнул коротышке: -- Делай! Тот отшагнул к противоположной двери и пригнулся, изготовясь к броску. Я придвинулся поближе к тамбуру. -- Не суйся туда! -- предупредил меня какой-то мужик, стоявший рядом. -- Даже не собираюсь, -- сказал я. И я действительно не собирался. Что мне там было делать? Мне просто любопытно было, как все это будет происходить. Но ничего особенного не произошло. Коротышка спиной оттолкнулся от двери и бычком ринулся на Муху с очевидным намерением вышибить его из электрички, которая как раз летела по какому-то мосту или виадуку. Не выпуская из руки газет, а другой придерживая сумку с деньгами, Муха увернулся, в нырке упал на спину и словно бы выстрелил обеими ногами в задницу коротышке, придав ему такое ускорение, что тот сначала выбил, как кеглю, из дверного проема высокого, а следом вылетел сам. Двери закрылись. В электричках они, как известно, закрываются автоматически. Да, эти двое, похоже, уже никому ничего никогда не смогут объяснить. Муха отряхнулся и вошел в вагон. -- "Мир новостей"! -- объявил он. -- Самая полная и объективная информация обо всех важнейших событиях за неделю!.. -- Дай-ка мне, парень, твою газету, -- прервал его мужик, который остерег меня соваться в тамбур. -- Сдается мне, это правильная газета. -- Но самой важной информации в ней нет, -- заметил я. -- Какой? -- не оглядываясь, спросил Муха. -- он отсчитывал мужику сдачу. -- О том, что лейтенант Варпаховский жив. Он повернулся. И газеты, и сдача вывалились у него из рук. -- Нет, -- сказал он. -- Нет. -- Да, -- сказал я. -- Да!.. VI Оставался Трубач. Когда все собрались и мы отъехали от Казанского вокзала, шел уже восьмой час вечера. Улицы были забиты машинами, тротуары кишели людьми. Мы немного поспорили, куда ехать сначала -- на Старый Арбат или на Пушкинскую площадь. Но рассудили, что Трубач сейчас, скорее всего, на Арбате -- еще довольно светло, день хороший, на Арбате наверняка толпы гуляющих. Так и было. По обеим сторонам Старого Арбата теснились столики с тысячами деревянных матрешек, художники прохаживались возле своих картин, развешанных по заборам и просто разложенных на земле. Стояли парни с гитарами, а то и маленькие оркестры, у Вахтанговского театра какая-то девушка играла на скрипке. Народ слушал, глазел, освежался пивом и чем покрепче. Я бы тоже с удовольствием послушал и поглазел, но времени не было. Мы прошли Старый Арбат из конца в конец, однако Трубача не обнаружили. Пришлось ехать на Пушку. Валера приткнул "патрол" у "Макдональдса", мы спустились в переход под Тверской. Здесь Трубача тоже не было. Не было и в вестибюле метро. И только на повороте второго подземного перехода услышали саксофон -- его ни с каким другим инструментом не спутаешь. А потом увидели и самого Трубача. Он стоял у стены между двумя длинными столами-прилавками, на одном из которых были книги, а на другом разные "Пентхаусы" и "Плейбои": громоздкий, как шкаф, с крупной, рано начавшей лысеть головой, согнувшись над серебряным саксофоном, -- будто свечечку защищал своим телом от ветра. Прикрыв глаза и отбивая такт ногой в кроссовке сорок шестого размера, он играл попурри из старых джазовых мелодий, уходя в импровизации, а затем возвращаясь к основной теме. У ног его лежал раскрытый футляр от инструмента, куда слушатели бросали свои "штуки" и пятисотки. Слушателей было немного, человек пять-шесть, одни уходили, их место занимали другие. Иногда кто-нибудь просил сыграть на заказ, он играл, а потом вновь заводил свое. Ему было словно бы все равно, есть слушатели или нет, платят они или не платят, он даже не видел их. Он играл для себя. Я остановился у стола с "Плейбоями", разглядывая роскошные формы изображенных на обложках див, но больше прислушиваясь к сакс-баритону Трубача. Заметив это, не слишком молоденькая продавщица, кутавшая плечи в ветровку из-за знобкой сырости, стоявшей в переходе, поинтересовалась: -- Нравится? -- Ничего, -- ответил я и подумал, что соло на автомате Калашникова у него все-таки получается намного лучше. -- Он сегодня не в ударе, -- объяснила она. -- А когда в настроении -- такая толпа собирается, проход закрывают. Но что-то последнее время нечасто такое бывает. Наметанным своим взглядом она поняла, что я не из тех, кто покупает ее товар, и ей просто хотелось поговорить. -- За место, наверное, приходится отстегивать? -- спросил я, демонстрируя тонкое знание современной московской жизни. Она пожала плечами: -- А что делать? -- А на него наезжали? -- кивнул я на Трубача. -- Конечно, наезжали. На всех наезжают. -- И что? Она как-то странно усмехнулась и ответила: -- Больше не наезжают. Мы обступили Трубача, вдвое увеличив аудиторию его слушателей. Воспользовавшись паузой, Док бросил в футляр пятитысячную бумажку и попросил: -- Маэстро, "Голубой блюз", если можно. Трубач сначала рассеянно кивнул, потом быстро поднял голову и сразу нас всех узнал. И тут же как будто забыл о нас. Отбил кроссовкой такта четыре и неожиданно мощно, чисто, свободно вывел первую фразу. Ну, примерно так, как мы палили бы в небо из своих "калашей" в последний день чеченской войны, салютуя своей победе. Если бы этот день наступил, если бы возможна была победа и если бы мы до нее дожили. И пошел! И пошел! Словно бы подменили его инструмент. Или его самого. Спешившие по переходу люди с размаху втыкались в толпу, сразу образовавшуюся вокруг Трубача, а те, кто успел проскочить вперед, останавливались и возвращались обратно. Купюры полетели в футляр, как хлопья апрельского снега. Не прекращая игры, Трубач ногой закрыл крышку футляра, но деньги продолжали сыпаться и скоро самого футляра под ними не стало видно. Минуты через две я сказал себе: нет, с этой серебристой загогулиной он управляется не хуже, пожалуй, чем с "калашом". А еще через минуту поправился: лучше. Хотя, казалось бы, лучше просто не может быть. Может, оказывается. И намного. Продавщица "Плейбоев" протиснулась сквозь толпу и сказала мне, сияя глазами: -- А что я вам говорила? На последних тактах Трубач поднялся на такую высоту, что казалось: не хватит ему ни дыхания, на самого сердца. Но серебряный звук его саксофона уходил все выше и выше, как сверхзвуковой истребитель с вертикальным взлетом вонзается в чистое небо, оставляя за собой белый инверсионный след. И где-то там, в стратосфере, во владениях уже не человека, а самого Бога, этот след истончился и исчез. Все. Трубач положил саксофон на хлопья денег, перешагнул через него и обнял нас. Всех пятерых сразу. А заодно -- случайно, наверное, -- и продавщицу "Плейбоев". Только у него могло так получиться. Вот теперь мы были все вместе. Я попросил Валеру связаться с полковником Голубковым и сказать, что мы готовы встретиться с ним через час. Ехать в Гольяново было минут тридцать пять -- сорок, но я взял небольшую фору, чтобы до встречи с Голубковым успеть поговорить с ребятами. Но уже у подъезда притормозил. Вдруг дошло: эта конспиративная квартира вполне могла прослушиваться. Черт. Как я раньше об этом не подумал! Я постарался вспомнить, не сказал ли чего лишнего. Но, кроме фразы "Ни одному его слову не верю!", ничего не вспомнил. Точно, прослушивалась. И Голубков это знал, поэтому так неопределенно реагировал на мои слова. Значит, Волков в курсе, что я о нем думаю. Да и черт с ним. Но о чем я буду говорить с ребятами -- об этом ему знать было необязательно. Поэтому я сказал Валере, что мы перекурим на свежем воздухе. Он кивнул и отогнал машину в сторонку, чтобы не светиться перед подъездом, а мы расположились в глубине двора вокруг стола, на котором местные пенсионеры забивали "козла". Мой рассказ выслушали не перебивая. Когда я закончил, Боцман спросил: -- Кто такой Назаров? Я объяснил. Артист: -- Что с ним сделают? Я повторил то, что сказал мне Волков. Муха: -- Ты в это веришь? -- Нет. В досье есть копии материалов уголовного дела, его завела Генеральная прокуратура. Приписки в объемах работ, расхищение стройматериалов. Ущерб -- около шести тысяч рублей. Квалифицировано: в особо крупных размерах. При миллионных оборотах -- в ценах тех лет -- вряд ли размеры эти такие уж крупные. После взрыва яхты дело закрыли -- в связи со смертью обвиняемого. Трубач: -- Думаешь, теперь откроют? -- Не исключено -- И посадят? -- Постараются. Док: -- У него будут хорошие адвокаты. -- А у них -- хорошие прокуроры. -- Грязное дело, -- сказал Муха. Я кивнул: -- Да. Но они выкупили Тимоху. -- Выходит, у нас нет выбора? -- спросил Артист. -- Почему? Выбор всегда есть. Сам знаешь: быть иль не быть. -- Значит, закрыли тему, -- заключил Док. Мне было интересно, как они отреагируют на сообщение о пятидесяти тысячах баксов, которые я выжал из Волкова за эту работу. Вяловато отреагировали. Лишь Трубач с усмешкой сказал: -- С этого надо было начинать! -- Эти бабки можно заработать более простым способом, -- заметил Боцман. -- Каким? -- заинтересовался Муха. -- Банк ограбить. -- Это, конечно, намного проще, -- согласился Муха. Вот так они и отреагировали. И я понимал почему. Эти пятьдесят тысяч были как орден, который любят обещать генералы, ставя трудную боевую задачу. А какой нормальный солдат думает об ордене перед боем? Между каждым из нас и этими деньгами стояло дело, поэтому они и ощущались как некая эфемерность. Они словно бы еще не существовали. Подошел Валера, напомнил: -- Время. Мы поднялись на восьмой этаж. Валера впустил нас в квартиру, сам остался на лестничной клетке и запер за нами дверь. Я успел предупредить ребят о прослушке, поэтому осматривались они молча. В комнатах никого не было, а на кухне, как и накануне, сидел тот же молодой парень в штатском с тем же кейсом, прикованным к руке, и читал те же "Известия". Он никак не прореагировал на наше появление, даже мельком не глянул, и у меня создалось впечатление, что он -- часть стандартного кухонного набора. Как газовая плита. Или как холодильник. Минуты через три стукнула тяжелая входная дверь, и в спальне, где мы расположились, потому что в других комнатах для шестерых было тесно, появился полковник Голубков, а с ним -- какой-то штатский, лет пятидесяти, довольно высокий, в хорошо сидящем на нем темном костюме, с уверенным лицом. Он был явно той же породы, что и Волков, разве что калибром помельче. -- Александр Николаевич, -- представил его Голубков. -- Он руководит операцией. "Нифонтов, -- вспомнил я. -- Генерал-майор". Он быстрым внимательным взглядом оглядел нас. Показал на часы на моей руке: -- "Командирские". Сменить. Боцману -- на его спецназовские ботинки: -- Сменить. Мухе -- под курткой у него была офицерская рубашка "хаки": -- Сменить. Еще раз окинул нас общим оценивающим взглядом и недовольно покачал головой. -- Туристы, значит... -- По легенде -- да, -- подтвердил Голубков. -- Кто откуда: из Калуги, из Москвы, из Подольска. Случайно оказались в одной группе. -- Туристы -- допустим. А насчет случайно... Нет. Они же -- как горошины из одного стручка. Взвод. Посмотрите внимательно. -- Вы правы. Команда, -- согласился Голубков. -- Может, пусть так и будет -- команда? Спортсмены, допустим. Вторая сборная Московской области. Легкая атлетика. Или биатлон. -- Стрельба, -- поправил Нифонтов. -- Это им ближе. Как они оказались на Кипре? -- В порядке поощрения. Награждены бесплатными путевками за третье место на первенство области. -- А почему не за первое? -- спросил я. -- Проверяется, -- объяснил Голубков. -- Кто дал путевки? -- уточнил Нифонтов. -- Национальный фонд спорта. Это в их компетенции. -- Согласен. Позаботьтесь, чтобы в фонде были их данные. -- Будет сделано. -- Здравствуйте, товарищи спортсмены! -- обратился к нам Нифонтов. -- Здорово, тренер, -- ответил за всех Трубач. Нифонтов усмехнулся и кивнул: -- Давайте работать. Голубков принес из кухни планшет, извлек из него три крупномасштабные карты и десятка полтора цветных снимков и разложил их на кроватях. На снимках был курортный городок или поселок, чем-то напоминающий Ялту, снятый в нескольких ракурсах белый двухэтажный дом, полускрытый высокой каменной оградой и ветвями каких-то деревьев, и два человека -- за столиком уличного кафе, на набережной, возле ворот дома. Один -- высокий, плотный, немного болезненного вида, с редкими русыми волосами. Другой -- на голову ниже, круглый, с лысиной, с сигарой во рту. Оба в летних костюмах, в рубашках с короткими рукавами. Низенький -- в шортах, из которых довольно нелепо торчали загорелые кривоватые ноги. -- Высокий -- это Назаров, -- объяснил Голубков. -- Тот, что с лысиной, -- Борис Розовский, его компаньон и друг... Это -- вилла, Розовский арендовал ее на чужое имя. Сигнализация, видеокамеры, шесть человек вооруженной охраны -- местные секьюрити, турки. На плане Ларнаки он показал квадратик виллы и почти рядом -- пансионат "Три оливы". Там нам предстояло жить. На второй карте был остров Кипр, на третьей -- выкопировка топографического плана участка польско-белорусской границы в стороне от трассы Белосток -- Гродно. Название поселка или городка Нови Двор было обведено красным фломастером. -- От Нови Двора до границы -- пять километров, -- продолжал объяснения Голубков. -- Дорога местная, пограничного пункта нет. В двух километрах южнее -- сосновый бор с густым подлеском, подходит прямо к границе. За контрольно-следовой полосой -- тоже лес. Граница охраняется из рук вон плохо. Из Нови Двора позвоните по этому телефону... -- Он написал номер, показал всем. -- Запомнили? -- Тут же сжег бумажку в пепельнице. -- Ответит диспетчер. Скажете только одну фразу: "Посылка готова, встречайте ночью". И назовете точное время. Этой же ночью перейдете границу. На нашей стороне вас встретит майор Васильев. Ровно в двух километрах к югу от дороги, не перепутайте. Пароль и отзыв вам тоже скажет диспетчер. Я с сомнением всмотрелся в точку этого Нови Двора. -- Почему выбрано это место? Там же наверняка каждый новый человек на виду. -- Наоборот, -- возразил Голубков. -- Там сейчас огромная автомобильная барахолка. На территории бывшего военного городка. Со всей Европы старую рухлядь свозят. Проходной двор. Туда полк веди -- никто внимания не обратит. -- Как мы доберемся до Нови Двора? -- спросил Док, когда полковник закончил объяснения. -- Ваши проблемы. С Кипра -- паром, теплоход, самолет. Можете -- через Турцию. Или через Грецию, Болгарию и Румынию. Транзитные визы у вас будут. С транспортом -- тоже на месте определитесь. Купите подержанный микроавтобус. Или две легковые машины. На заключительном этапе без своего транспорта вам не обойтись. Деньги на это предусмотрены. Машины бросите у границы. -- Возможны и другие варианты пересечения границы, -- заметил я. -- Через Брест, Чоп. Или морем до Одессы или Новороссийска. Вполне легальные. Особенно если нам удастся убедить Назарова добровольно уехать с нами. -- Абсолютно исключено, -- вмешался Нифонтов. -- Могут быть попытки перехватить объект. Оперативное наблюдение ведут наши коллеги из смежных, так скажем, организаций. Нет гарантий, что эта информация не поступает и к другим заинтересованным лицам. Ваша задача: доставить объект на белорусскую сторону границы. Живым. После этого ваш контракт будет считаться полностью выполненным. Еще минут двадцать уточняли детали. Но в общем все было ясно. Ясно, что ничего не ясно. Но я не стал делиться с нашими работодателями своими соображениями. То ли Нифонтов что-то почувствовал, то ли спросил просто так, на всякий случай: -- У вас есть сомнения? В частностях или в сути? -- В частностях -- ничего, кроме сомнений. Насчет сути... -- Я пожал плечами. -- Вы -- заказчик. А мы -- ну, как портной. Хотите двубортный костюм -- сошьем двубортный. Однобортный -- будет однобортный. Я только одно могу уточнить: кепочку с пуговкой? -- Значит, вопросов нет, -- заключил Нифонтов. Голубков уложил карты и снимки в планшет, собрал у нас паспорта и прошел на кухню. Вернувшись, раздал увесистые пакеты в плотной оберточной бумаге. -- Ваш гонорар. Можете не пересчитывать -- банковская упаковка. Мы и не стали пересчитывать. Только Боцман разорвал на одной из пачек бандероль и начал изучать стодолларовую купюру: смотрел на свет, щупал, разглядывал под разными углами крупный портрет Бенджамина Франклина. -- Боишься, что фальшивка? -- удивился Голубков. -- Знали бы вы, сколько сейчас фальшивых баксов ходит! -- ответил Боцман. -- У моей кассирши однажды детектор забарахлил, так за один день налетела на две сотни!.. Похоже, настоящие, -- закончив осмотр, сказал он. -- Я передам нашим специалистам, что вы одобрили их работу, -- пообещал Нифонтов. -- Самолет завтра в восемнадцать тридцать, -- напомнил Голубков. -- Сбор в шестнадцать ноль-ноль в Шереметьеве-два. Получите документы, билеты, деньги на расходы. Летите по путевкам турагентства "Эр-вояж", в Никосии вас встретит симпатичная девушка -- их гид. Никаких записных книжек, писем, телефонов, только паспорта и водительские удостоверения. Никаких самостоятельных передвижений по Москве, машины для вас будут завтра в девять утра. Место сбора водители знают. Сегодня переночуете здесь. -- В режиме гауптвахты? -- спросил я. -- Это просто мера предосторожности. Мы хотим быть уверенными, что кого-нибудь из вас не потянет искать приключений. Их у вас и без того будет достаточно. Нифонтов и Голубков ушли. Я выглянул на кухню -- малого с кейсом тоже уже не было. Когда я вернулся в спальню, ребята сидели на кроватях и тупо молчали. Поговорить было о чем, но говорить было нельзя. -- Я чувствую себя проституткой, -- заметил Муха. Повертел в руках пакет с баксами и добавил: -- Валютной. -- Прогресс, -- успокоил его Трубач. -- Раньше ты был просто шлюхой, которую имели практически за бесплатно. -- Мы теперь, выходит, наемники, -- подытожил Артист. А Док поправил: -- Солдаты удачи... На следующий день в восемнадцать тридцать мы вылетели на Кипр чартерным рейсом Москва -- Афины -- Никосия. Но до этого Боцман успел смотаться в Калугу на выделенной для него "Волге", а я с Валерой на его "патроле" -- в Затопино. Я понимал, что, если отдам Ольге баксы, она с ума от беспокойства сойдет. Поэтому спрятал деньги в чулане и показал Тимохе место. Объяснил: -- Здесь сорок пять штук моих и тридцать тысяч зеленых твоих. Не спорь, так решили. Считай, что это твои комиссионные за наш контракт. И если что... Понял? -- Никаких "если что", -- ответил он. -- Понял?.. И когда джип перевалил через кювет, отделявший деревенский проулок от грунтовки, я почему-то велел Валере свернуть к Спас-Заулку и через четверть часа стоял один в полутемном храме. "Это я, это я, Господи! Имя мое -- Сергей Пастухов. Дело мое -- воин. Твой ли я воин, Господи? Или царя Тьмы?.. Глава четвертая ОБЪЕКТ ВНИМАНИЯ I С наступлением темноты на южное побережье Кипра обрушивался звон цикад. Из многочисленных уличных кафе и баров на набережной доносились звуки музыки, к полуночи они слабели, а позже исчезали вовсе. Оставались лишь цикады, редкие гудки буксиров на рейде Ларнаки и мерный шум волн, лениво накатывавших на пустые пляжи с выпирающими из песка ноздреватыми каменными глыбами. В легких струях ночного бриза с жестяным шелестом терлись друг о друга листья дубов, покачивались вершины кипарисов и ветви алеппских сосен, в купах которых белели обнесенные террасами виллы, делающие курортные предместья похожими на гавань, где у причалов теснятся дорогие яхты и многопалубные пассажирские теплоходы. А потом все поглощала ночь -- мертвая, прекрасная, страшная. Аркадий Назаров, человек, обозначенный в оперативной разработке Управления по планированию специальных мероприятий как объект внимания, полулежал в белом кожаном шезлонге во дворе одной из вилл в фешенебельном пригороде Ларнаки. Двор был надежно укрыт от внешнего мира высоким каменным забором и плотным строем кипарисов, по всему периметру ограды постоянно дежурила охрана -- молодые смуглые турки, специально выписанные из Анкары. Они не говорили по-гречески и чувствовали себя в этой части острова, населенного греко-киприотами, как во вражеском окружении. Рядом с шезлонгом Назарова стоял низкий белый стол с квадратной бутылкой виски "Уайтхолл" и серебряным ведерком со льдом, в метре от стола и шезлонга за невысоким мраморным бортиком чернела вода в овальном бассейне, в ней отражались круглые садовые фонари. Проклятая бессонница! Проклятая ночь! А ведь ночь когда-то была его временем. Ночью отпускало нервное напряжение дня, снисходило глубокое успокоение. Привычку к ночному образу жизни Назаров приобрел еще в юности, во время учебы на экономическом факультете МГУ. С матерью и младшей сестрой он жил в двенадцатиметровой комнате в огромной коммунальной квартире на Тишинке, и в сутках было всего несколько часов, когда он мог спокойно, без помех, заниматься на общей кухне: с часу ночи, когда в квартире засыпали, и до начала шестого утра, когда принималась греметь чайником и кастрюлями соседка, работавшая на швейной фабрике в первую смену. Позже, после университета и двух лет бессмысленного нищенского прозябания в плановом отделе Минцветмета, он попал на Колыму, в старательскую артель, мывшую золото на отработанных приисках. Летний сезон был короткий, работали по двенадцать часов в сутки без выходных, и молодой, крепко сбитый, высокий и сильный Аркадий Назаров уставал не от тяжелого промывочного лотка, не от перелопачивания отвалов, а оттого, что некуда было укрыться от беспощадного солнца долгого полярного дня. Даже в балок, где старатели спали, сменяя друг друга на деревянных топчанах, сквозь тряпье на оконцах проникали солнечные лучи, не давая забыть про море света и режущее глаза сверкание наледей на обступивших прииск гольцах. И когда после первого сезона он вернулся в Москву и вышел из самолета на ночной внуковский аэродром, словно бы тяжелый рюкзак спал с его плеч. Груз, привычный, как горб, о котором он даже не подозревал. И тогда он понял, чего хочет: быть свободным, диктовать времени свой счет. И чтобы всегда в его полном владении была ночь. Царица ночь. А это означало: быть богатым. Свои первые деньги Аркадий Назаров заработал на Колыме. После трех сезонов на сберкнижке у него было около двадцати тысяч рублей. По тем временам, когда двести рублей в месяц считались очень приличной зарплатой, двадцать тысяч -- это было немало, с ними можно было начать присматриваться к какому-нибудь делу. Но тут жена, отношения с которой разладились уже через год семейной жизни, а после рождения сына стали и вовсе невыносимыми, подала на развод и по решению суда о разделе совместно нажитого имущества ополовинила его счет. Он уже собрался на Колыму на четвертый сезон, но тут его нашел Борис Розовский, бывший его сокурсник, и уговорил ехать командиром ССО -- студенческого строительного отряда -- в Дудинку на сооружение причалов. К тому времени ССО выродились в бригады умелых шабашников, составлявшихся не из студентов, а из аспирантов, младших научных сотрудников и молодых инженеров: к отпуску накапливали отгулы, всеми правдами и неправдами брали еще месяц-полтора за свой счет и отправлялись на Крайний Север или в Сибирь, чтобы подработать к своим инженерским или мэнээсовским ста двадцати. Аркадий согласился. Но не потому, что подряд был выгодным. Причиной послужила случайно прочитанная статья в "Литературной газете", автор которой, позже ставший видной фигурой в экологическом движении, выступал за немедленный запрет молевого и кошельного сплава леса по Лене, Оби, Ангаре и Енисею: запани прорывает, плоты-"кошеля" разбивает на перекатах, огромное количество леса тонет и гниет, отравляя великие сибирские реки. В подтверждение масштабности экологического бедствия приводился пример: в водах Карского моря и моря Лаптевых на долготе устьев Енисея, Оби и Лены вовсю промышляют финские предприниматели, наладившиеся вылавливать вынесенные течением бревна, грузить их на лесовозы и отправлять на свои целлюлозно-бумажные комбинаты. Угроза флоре и фауне великих сибирских рек оставила Назарова безучастным, а вот информация о финских предпринимателях очень даже заинтересовала. Если они вылавливают столько леса вдалеке от устьев, что на этом почти дармовом сырье могут работать целые комбинаты, сколько же можно собирать в самих устьях? За время работы студенческого отряда в Дудинке Аркадий досконально изучил обстановку, свел знакомство с нужными людьми из руководства порта и Енисейского пароходства. А вернувшись в Москву, всю зиму потратил на пробивание кооператива экологической направленности. В те годы законами кооперативный способ производства был предусмотрен, но создание кооперативов было обставлено таким количеством ограничений, что пройти сквозь них было не легче, чем провести кошельную сплотку по ангарским и енисейским порогам. Добрая половина денег, скопленных Назаровым, и все, что сумел заработать и достать в долг Борис Розовский, ушло на подарки, коньяки и рестораны для чиновничьей сошки, а остальное -- на подмазку деятелей из Центробанка за разрешение на кредит. Когда же наконец производственный кооператив "Экология-лес" обрел официальный статус и на счету его появились сто тысяч кредита, дело пошло живее. Назаров заключил с Дудинским портом договор на очистку акватории порта от топляков, таранивших моторки и иногда даже пробивавших обшивку судов, оговорив отдельным пунктом, что извлеченный в ходе работ лес становится собственностью кооператива, арендовал на месте несколько буксиров и три баржи-самоходки, и как только прошел ледоход, кооператив приступил к работе. Результаты первого сезона оказались ошеломляющими. За три с половиной месяца навигации кооператив "Экология-лес" поставил Игаркскому лесокомбинату столько древесины, сколько дает за год средних размеров леспромхоз. И хотя госрасценки были мизерные, чистая прибыль кооператива -- после возвращения кредита, оплаты аренды и щедрого расчета с рабочими -- составила около шестисот тысяч рублей. В следующую навигацию в низовьях Енисея работало уже двенадцать самоходных барж и лесовоз класса "река -- море" водоизмещением в тридцать тысяч тонн. Расчетная прибыль переваливала за миллион, но Назаров понимал, что это не те деньги, которые может дать дело. Нужно было искать выход на заграницу. Это было настолько сложной проблемой, что Борис Розовский, коммерческий директор кооператива, только руками замахал, когда Назаров изложил ему свою идею: "И думать брось! Ничего из этого не выйдет!" Но ему не удалось переубедить друга и компаньона. В те годы западный рынок был наглухо закрыт для мелких российских товаропроизводителей, даже найти возможного партнера было задачей не из простых. Но Назаров придумал, как это сделать. В один из дней на арендованном вертолете он прилетел на Диксон и свел знакомство с командиром погранотряда, базировавшегося на острове. Имя Назарова в этих краях было уже известно, быстрому сближению способствовал и ящик армянского коньяка, запасы которого Аркадий держал как раз для таких случаев. Преисполнившийся к гостю самыми дружескими чувствами, пожилой майор, дотягивавший на Диксоне до пенсии, охотно выполнил его просьбу: разрешил пойти на сторожевике в патрулирование и даже сам вызвался его сопровождать. Расчет Назарова оказался верным. Уже на втором часу был замечен финский лесовоз, промышлявший сбором топляка. Командир погранотряда объяснил, что это дело обычное и они ограничиваются в таких случаях приказом судну-нарушителю немедленно прекратить незаконный промысел. Но на этот раз -- по настоятельной просьбе Назарова -- командир сторожевика приказал капитану судна оставаться на месте и подать трап для пограничной проверки. Вместе с патрульной группой на борт поднялся и Назаров. Перепуганный капитан беспрекословно предъявил пограничникам все документы, выслушал строгое предупреждение о недопустимости незаконной деятельности в территориальных водах СССР и, едва патруль вернулся на сторожевик, лесовоз на полном ходу ушел на север. Но своей цели Назаров достиг: выяснил, что лесовоз зафрахтован фирмой "Энсо", которой принадлежало несколько деревообрабатывающих и целлюлозно-бумажных комбинатов в Финляндии. Генеральная дирекция фирмы размещалась в Хельсинки, а имя владельца было Урхо Хямяляйнен. Вернувшись после окончания навигации в Москву, Назаров купил в "Интуристе" для себя и Бориса Розовского путевки в Финляндию и в Хельсинки встретился с господином Хямяляйненом. Генеральный директор и он же владелец фирмы "Энсо" вежливо выслушал предложение молодых русских господ поставлять его фирме необходимое количество леса на десять процентов дешевле, но интереса к их предложению не проявил: его вполне устраивала существующая схема. Это не обескуражило Назарова. Он оставил владельцу "Энсо" свою визитную карточку на двух языках, русском и английском, и попросил связаться с ним, если господин Хямяляйнен изменит свое решение. Он знал, как заставить его это сделать. Самым сложным оказалось, как и предупреждал Борис, получить разрешение на внешнеэкономическую деятельность. Пришлось проникать в верхние эшелоны власти. Но у Назарова уже был широкий круг деловых знакомых, выйти через них на нужных людей не составило особого труда. В ход пошли не рестораны и коньяки, а суммы с тремя и четырьмя нулями. Алчность чиновничества могла равняться лишь его трусливости. Редко кто отваживался брать просто деньги. Приходилось изворачиваться: в порядке дружеской услуги подсовывались "Жигули" и "Волги", якобы купленные Назаровым по госцене, дорогие мебельные гарнитуры за полцены -- якобы с браком. На самом же деле Назаров покупал все это на черном рынке и переплачивал вдвое, а то и втрое. И как это издревле повелось на Руси, взятки брались не за нарушение закона, а за его исполнение. Все это вызывало у Назарова раздражение, переходившее в бешенство. Не денег было жалко, деньги были, после двух сезонов кооператив "Экология-лес" имел уже больше трех миллионов чистой прибыли. Бесила необходимость стелиться перед министерскими и партийными шишками, к каждому искать подход, помогать этим рвачам влезть на елку и жопу не ободрать. Как говорили раньше купцы: "И капитал приобрести, и невинность соблюсти". "Знаешь, как я представляю себе правовое государство? -- в один из таких моментов сказал Назаров Борису. -- Вот как: окошечко, над ним надпись -- "Прием взяток", а рядом -- прейскурант: кому, сколько, за что, когда, до того или после". А в другой раз приказал документировать все взятки, переговоры вести под скрытый магнитофон, записи расшифровывать и вместе с пленками хранить в сейфе. Так или иначе, но разрешение на внешнеэкономическую деятельность было получено, и последний этап комбинации реализовался уже практически без труда. В конце июня, когда на Енисее возобновилась навигация, Назаров вновь прилетел на Диксон. Никто не знал, о чем он полночи проговорил с начальником погранотряда, но уже через несколько дней произошли события, которые едва не привели к международному скандалу. По приказу майора пограничными сторожевиками были задержаны три финских крупнотоннажных лесовоза, промышлявших сбором бревен, отконвоированы на Диксон, груз конфискован, а капитаны и члены экипажей арестованы. О чем начальник погранотряда специальным рапортом и поставил в известность вышестоящее начальство. И хотя все было сделано строго по закону, руководство погранокруга даже растерялось от такой самодеятельности тихого майора, а когда дело дошло до Москвы, там и вовсе за голову схватились. Отношения СССР с Финляндией были самые что ни на есть дружественные, Хельсинки отводилась главная роль в проведении политики детанта на Западе, и осложнять эту чрезвычайно выгодную для Москвы дружбу из-за каких-то трех паршивых лесовозов, вылавливавших никому не нужные топляки, -- это было черт знает что: не просто глупость, а настоящая провокация. Поэтому, не дожидаясь официального запроса из Хельсинки, капитанов и экипажи освободили из-под ареста, вернули груз и разрешили покинуть Диксон, что финны и сделали. А ретивого майора отправили на пенсию. И хотя, продержись он еще полгода, пенсия его была бы рублей на пятьдесят больше, увольнение его не огорчило. Он дал роскошный прощальный ужин своим сослуживцам и вместе с семейством улетел на материк, в Подмосковье, где его ждал просторный дом с участком, купленный на его имя и отремонтированный кооперативом "Экология-лес". И хотя до дипломатических осложнений дело не дошло, в Финляндии эта история получила огласку. В итоге все судовладельцы, сотрудничавшие с фирмой "Энсо", аннулировали контракты, других желающих получить этот подряд не нашлось. И не прошло и недели, как в московскую контору кооператива "Экология-лес" пришла телеграмма из Хельсинки, в которой господин Хямяляйнен предлагал господину Назарову встретиться и обсудить условия делового сотрудничества между кооперативом и фирмой "Энсо". И уже в том же сезоне половина выловленного в устье Енисея леса ушла в Финляндию, а затем поставки леса в Игарку и вовсе были прекращены. К середине восьмидесятых годов "Экология-лес" представлял собой уже мощное многопрофильное предприятие. Десятки его буксиров и лесовозов промышляли сбором топляков не только на Енисее, но и в устьях Оби и Лены. В отдельное структурное подразделение входило восемь крупных старательских артелей золотоискателей -- кооператив обеспечивал их бульдозерами и другой техникой, что для старателей всегда было самой острой проблемой, финансировал сезонные работы, оплачивал перевозку рабочих и закупку продовольствия, за что получал изрядный процент прибыли. Дело стремительно разрасталось. Оборот "Экологии-леса", преобразованного в многопрофильный кооператив "Практика" с правом внешнеэкономической деятельности, исчислялся десятками миллионов рублей в год. Проблема денег как гаранта личной свободы давно уже осталась для Назарова далеко позади. Он купил хорошую трехкомнатную квартиру для матери и сестры, помог удачно, хоть и с очень большой доплатой, разменяться бывшей жене, которая успела за несколько лет после их развода сменить двух мужей и обзавестись двумя дочерьми от разных отцов. Один из ее мужей был модный поэт, другой телевизионный режиссер. Они то исчезали, то возвращались, и когда Назарову случалось звонить или заезжать за сыном, чтобы взять его к себе на выходные, он никогда не мог заранее угадать, с кем из них он столкнется. В конце концов, обремененная малолетними дочерьми и своими утонченными и чрезвычайно сложными отношениями с мужьями, жена согласилась отдать Назарову двенадцатилетнего Сашку, который без присмотра начал отбиваться от рук. К тому времени у Назарова была удобная двухкомнатная квартира в Сокольниках, где он жил со своей второй женой Анной. Она была на десять лет моложе его. После окончания Красноярского цветмета и раннего неудачного брака она взяла распределение на Колыму и работала в геологическом отделе треста "Магаданзолото", куда Назаров прилетал, чтобы определить дислокацию старательских бригад на очередной сезон. Там они познакомились и сошлись -- случайно, без признаний в пылкой любви, как сходятся одинокие, душевно неприкаянные люди, благодарные друг другу за временное тепло и не строящие никаких планов на совместное будущее. Но встреча эта не стерлась, как чаще всего бывало, из памяти Назарова. Через полгода он приказал Борису Розовскому срочно вылететь в Магадан, предложить Анне работу в центральном офисе кооператива и привезти ее в Москву. При этом -- не упоминая ни словом, что инициатива эта исходит от Назарова, который был для Анны обычным командированным, занесенным в магаданскую тьмутаракань служебными обязанностями. Борис все понял. В отличие от Назарова, совершенно равнодушного к житейской мишуре, он знал толк в красивой жизни. И обставил появление Анны в Москве в соответствии со своими представлениями о том, как это должно произойти. На руку ему оказалось, что начался отпускной сезон, аэропорт Магадана был битком забит желающими вылететь на материк, за билетами записывались в очередь на месяц вперед. Розовский закупил коммерческий рейс, и на борту "Ту-154" единственными пассажирами, вокруг которых крутились шесть бортпроводниц, были лишь он и Анна. Через восемь с половиной часов самолет приземлился во Внуково-2 и подрулил к стеклянному павильону, предназначенному для приема правительственных делегаций и самых высоких гостей. От павильона к трапу самолета тянулась красная ковровая дорожка. На ней стоял Назаров в своем лучшем костюме и с огромным букетом белых роз. Через два часа заведующая сокольническим загсом зарегистрировала их брак. Когда они остались одни, Анна сказала: -- Я чувствовала себя Золушкой на королевском балу. Не знаю, как сложится, но эту сказку я никогда не забуду. Спасибо, Аркадий. Назаров был тронут. К его удивлению, Анна проявила недюжинные деловые способности. Она закончила курсы стенографии, быстро вникла в дела кооператива и вскоре стала заведующей канцелярией и личной секретаршей Назарова. При ней дела в канцелярии были в идеальном порядке, не терялась ни одна бумага, не оставались без ответа ни одно письмо и ни один телефонный звонок. Она сопровождала Назарова во всех деловых поездках, а на его возражения отвечала: "Хватит с нас случайных встреч". Единственное, что омрачало их семейную жизнь, было то, что Анна -- из-за неудачного первого аборта -- не могла иметь детей. Не смогли помочь даже лучшие специалисты. Поэтому она обрадовалась, когда Назаров сказал ей, что Сашка будет жить с ними. Очень непросто складывались их отношения. Парень был зажатый, безвольный, хотя и с унаследованным от матери гонором. Отца он побаивался, зная его крутой и взрывной характер, Анну в грош не ставил. Она поднималась в половине седьмого утра, чтобы приготовить ему завтрак и проводить в школу, до позднего вечера просиживала с ним за уроками, в ответ же получала трусливо-неявное и изощренное хамство, на которое способны только дети в период ломки голоса и характера. Иногда, застав на кухне жену с опухшими от слез глазами, Назаров готов был схватиться за ремень, но Анна вставала между ним и сыном взъерошенной квочкой. Назарова поражало ее упорство и педагогическое чутье. Она связалась с одним из московских туристических клубов и вытаскивала Назарова с сыном в походы -- пешие и на байдарках, записалась на курсы английского языка -- раз в неделю втроем они изображали из себя лондонских туристов в Москве (метод обучения был ситуационный) и хохотали над идиотскими текстами, которые вынуждены были произносить. Потом вычитала в газете, что приглашаются желающие помочь в восстановлении храма Сергия Радонежского: ездили туда по воскресеньям, разбирали завалы, таскали мусор с такими же, как они, добровольцами, а после работы, сложив припасы, пили чай в трапезной. Как ни странно, но все это в конце концов дало результат: Сашка стал лучше учиться, сблизился с отцом, а когда Анна подхватила однажды воспаление легких и на две недели слегла в постель, почти не отходил от нее, бегал за лекарствами по аптекам, мерил температуру, кормил с ложечки, сам варил для нее бульоны и каши, даже стирал что-то. Назаров предложил нанять сиделку, но Сашка так резко запротестовал, что стало ясно: Анна выиграла эту нелегкую житейскую битву. Они давно уже жили не в Сокольниках, а в просторной квартире на Котельнической набережной, окнами на Москву-реку, с кухней-столовой, комнатами для Сашки и Анны, спальней и кабинетом Назарова, обставленными так, как он когда-то мечтал: глубокие кожаные кресла, такой же диван, камин с решеткой каслинского фигурного литья, напольные старинные часы, гулко отбивающие в ночи невозвратимые кванты жизни. За порогом этого кабинета оставалась дневная мельтешня, молчал отключенный телефон, ночь приглушала шумы огромного города. Здесь Назаров оставался наедине с собой. Иногда он читал -- то, что случайно попадалось под руку в его обширной, хорошо подобранной библиотеке, реже смотрел телевизор, а чаще просто сидел, откинув голову на спинку кресла, положив руки на подлокотники и вытянув длинные ноги. И ни о чем не думал. И в этом бездумье, незашоренности конкретными делами каким-то странным образом являлись ему решения главных, глобальных для его жизни и для его дела проблем. А если не решения, то сами проблемы -- в их общем, абстрагированном от конкретики виде. Его положение становилось уязвимым, даже в чем-то опасным. Мысль эта, явившаяся в одну из таких ночей, была неожиданной и вместе с тем абсолютно верной. И дело было не в том, что в финансовой отчетности кооператива и его филиалов постоянно рылись целые бригады ревизоров из КРУ и местных финотделов, мечтая изобличить в преступных махинациях новоявленного миллионера. Опасность была в другом -- в его обособленности, неучастии в политической борьбе, втягивающей в свою орбиту все более широкие пласты общества. Борьба эта была неявной, как болезнь в раннем инкубационном периоде, проявлялась перестановками ключевых фигур в ЦК и правительстве, безадресной полемикой в газетах и журналах на общеэкономические темы. К Назарову обращались за разрешением написать о его кооперативе. Либеральная "Литгазета" -- чтобы на примере трудностей его становления проиллюстрировать коренные пороки существующей экономической системы. "Правда" -- наоборот: чтобы доказать огромные резервы социалистической плановой экономики, в рамках которой могут успешно сосуществовать и развиваться все формы собственности и способы производства. Назаров отклонил оба предложения. Но чувствовал, что бесконечно долго сохранять нейтралитет ему не удастся. Так вполне можно было оказаться между двух огней. Каким бы разным богам ни поклонялись коммунисты и либералы, в основе своей они были совками и принцип "Кто не с нами, тот против нас" сидел в каждом из них неискоренимо. Да и вообще, пора было выходить из тени. Проблемы выбора для Назарова не существовало. Как ни претило ему краснобайство и самолюбование либеральной интеллигенции, но будущее было за свободной рыночной экономикой, идеи которой она робко, с многочисленными оговорками озвучивала на "круглых столах" и в проблемных статьях. Убежденность свою Назаров черпал не из этих статей и даже не из аналитических докладов, которые готовились для Политбюро социологическими центрами (эти доклады втихаря давал читать Назарову один из его знакомых, занимавших заметное место в правительстве). Нет, опорой ему служил собственный опыт. На своей шкуре он испытал носорожью непрошибаемость государственного аппарата, полнейшую его неспособность воспринимать проблемы реальной жизни, продажность и карьеризм всей номенклатуры -- советской и партийной, столичной и местной. Он своими глазами видел полуразворованные заводы, поголовно спившиеся деревни. Но видел он и другое: как преображаются люди, когда им дают настоящую работу и платят за нее настоящие деньги. И при всем своем неприятии высоких слов и пафоса в любых его формах на вопрос, верит ли он в возможность возрождения России из коровьей апатии, беспробудного пьянства и смрада, ответил бы без колебаний: да, верю. Похоже, пришла пора подкрепить эту веру делом. Не делом даже, для дела еще не было опоры, -- жестом. Но и жест в смутной политической ситуации тех лет мог быть весомым поступком. Но лишь в том случае, если бы он был замечен, а не остался фигой в кармане. Как это сделать -- об этом следовало подумать. И так случилось, что долго раздумывать Назарову не пришлось. Через несколько дней Борис Розовский привел в его служебный кабинет, располагавшийся на втором этаже старинного дворянского особняка, снятого Назаровым под офис своего кооператива, невысокого молодого парня в джинсовом костюме и с длинными, по моде тех лет, волосами. Лицо у него было цыганистое, живое, на носу вызывающе поблескивали очки. -- Ефим Губерман, -- представил его Борис. -- Наш отдел по связи с прессой. -- Разве у нас есть такой отдел? -- удивился Назаров. -- Уже два месяца. Я решил, что не помешает. У Фимы есть кое-какие идеи. На мой взгляд, любопытные. Поговори с ним. Назаров кивнул: -- Слушаю. -- Я социальный психолог, -- начал парень, не смущенный присутствием большого начальства (а Назаров, от которого зависела работа и благополучие нескольких тысяч человек, был для него, бесспорно, большим начальством). -- Это что -- такая профессия? -- уточнил Назаров. -- Нет, мироощущение. По профессии я журналист. За два месяца я прочувствовал ситуацию, в которой находится кооператив "Практика", и пришел к некоторым выводам. Но прежде два вопроса. У вас обширные связи в правительственных и околоправительственных кругах. И вы наверняка имеете свое мнение о первых лицах. Видите ли вы в ком-нибудь из них сильного лидера, который будет востребован в ближайшие годы? Я сам могу ответить на этот вопрос: никого, кроме первого секретаря МГК Ельцина. -- А Горбачева вы уже в расчет не берете? -- с усмешкой поинтересовался Назаров. Парень был, конечно, наглец, но ему нравился. -- Как и вы, -- последовал короткий ответ. -- Второй вопрос. Видите ли вы в нынешнем политическом бомонде авторитетных людей, на которых сможет опереться Ельцин? Я имею в виду не теоретиков, а сильных практиков. -- Ну, разве что Федоров, директор "Микрохирургии глаза". -- А кроме него? -- С ходу и не назовешь. -- Не с ходу -- тоже не назовете. Не кажется ли вам, что одним из таких людей должны стать вы? Хотите того или нет. -- Вот как? Даже если и не хочу? -- переспросил Назаров. -- Да. По своей психофизике вы человек, лишенный честолюбия. Свой творческий потенциал вы реализуете в своем деле. Но вам придется стать заметной политической фигурой. Во-первых, чтобы своим авторитетом защитить маленький капиталистический анклав, который вы создали в зоне советской плановой экономики. Вторая причина более общего свойства. В первом веке до новой эры в Афинах был такой законодатель -- Солон. О нем есть у Плутарха в "Сравнительных жизнеописаниях". Один из законов Солона гласил: "Человек, не примкнувший во время междоусобия ни к той, ни к другой партии, лишается гражданских прав". -- Странный закон, -- заметил Назаров. -- Плутарх тоже называет его странным. Но к нашей ситуации он применим. Развитие вашего дела невозможно обеспечить взятками -- даже крупными. Настоящий импульс может дать только принципиально новая экономическая политика. А до тех пор дело может держаться лишь на вашем личном авторитете. Поэтому вы и не можете в междоусобице занимать позицию стороннего наблюдателя. Поразительно, но этот Фима говорил именно то, о чем совсем недавно думал сам Назаров. -- По-твоему, междоусобица будет? -- спросил он, невольно переходя на "ты" и тем самым как бы приближая "социального психолога" к себе. -- Обязательно и очень скоро. -- Интуиция? -- После университета я работал около года в информационном отделе одного НИИ. Оборонка, военная электроника. Переводил с английского разные материалы, тоже по электронике. И когда я приносил переводы ведущим специалистам, они даже понять не могли, о чем идет речь. Тогда я и понял, что совдепии приходят кранты. И значит, междоусобица неизбежна. И сейчас, не теряя времени, вы должны заявить о себе. Причем достаточно эффективно. -- Как? Губерман усмехнулся: -- Только не отвергайте мою идею с порога. Насколько я знаю, вы член КПСС? На учете в какой организации вы состоите? -- По месту жительства, в ЖЭКе. -- Там же платите членские взносы? -- Само собой. -- Какая у вас зарплата? Я спрашиваю не из праздного любопытства. Назаров обернулся к Борису: -- Какая у меня зарплата? -- Две тысячи рублей в месяц. -- Так мало? -- удивился Губерман. -- Пока хватает. Нужно будет больше -- попрошу Бориса Семеновича о прибавке. Надеюсь, не откажет. -- Можно ли сделать так, что ваша зарплата хотя бы на один месяц станет пять, а еще лучше -- десять миллионов рублей? Назаров слегка пожал плечами: -- Теоретически -- да. Но зачем? -- Чтобы заплатить парторгу вашего ЖЭКа триста тысяч рублей членских взносов. У Назарова даже брови полезли на лоб. -- Триста тысяч? Вот так просто взять и отдать? С каких фигов? Это же десять новых "Волг" по ценам черного рынка! -- А вы подумайте, -- невозмутимо посоветовал Губерман. Назаров подумал. И даже засмеялся, представив эффект, который эта его акция произведет, когда о ней станет известно. А в том, что слух о ней пройдет по Москве, как лесной пожар по верхушкам сухостоя, сомнений не было. -- Вот вы и сами все поняли, -- констатировал Губерман. -- Всего за триста тысяч деревянных вы получаете мощный информационный повод для интереса к своей персоне. О газетах и телевидении я позабочусь. Через несколько дней вы станете самым популярным человеком в стране. Эту популярность нужно использовать с максимальным эффектом. К вам придет мой знакомый из "Литгазеты" -- с ним будьте откровенны. В разумных пределах. С остальными -- по обстоятельствам. Ваш основной тезис: "Я создавал свое дело не благодаря, а вопреки. Мне противостояли не отдельные чиновники, а вся экономическая и политическая система. Я хочу, чтобы на примере моего кооператива все увидели, какие огромные резервы таятся в частной инициативе людей, не скованных колодками государственного регулирования и диктата партийного аппарата". -- После чего меня немедленно вышибут из партии, -- заметил Назаров. -- Это было бы для вас небольшим, но очень приятным подарком. Вы снова окажетесь в центре внимания. Даже если они этого не сделают, вы сами объявите о прекращении своего членства в КПСС. Назаров задумался. Этот социальный психолог был прав: честолюбие было чуждо его характеру. Но если не существовало других способов защитить свое дело, этот был -- при всей его экстравагантности -- наиболее эффективным. И Назаров сказал: -- Я согласен. Борис Розовский заулыбался: -- Я же говорил, что у этого еврейского мальчика на плечах хорошая голова. -- Сколько он у нас получает? -- спросил Назаров. -- Триста. -- С этой минуты -- шестьсот. И внеси в первый список. -- Что такое первый список? -- спросил Губерман. Розовский объяснил: -- Люди, которые могут входить в этот кабинет без доклада. Их всего одиннадцать человек. Ты -- двенадцатый. -- Пустячок, а приятно, -- оценил Губерман. -- А что нужно сделать, чтобы получить право открывать эту дверь ногой? -- Ты можешь сделать это прямо сейчас. Но это будет в первый и последний раз. Больше в этот кабинет ты не войдешь никогда. Здесь позволено хамить только одному человеку. -- Кому? -- с невинным видом спросил Губерман. -- А ты догадайся, -- предложил Розовский. -- Сообразил? -- С трудом. -- Тогда выметайся!.. -- Нахал, а? -- проговорил Розовский, когда за Губерманом закрылась дверь. -- Новая генерация! Никаких табу! Твой Сашка такой же? -- Не такой развязный. Но если что-то в голову возьмет -- ничем не выбьешь. -- Прорезалась-таки твоя натура? -- Надеюсь. -- Сколько ему сейчас? -- Этой весной школу кончает. Будет поступать в МГИМО. -- Почему именно в МГИМО? -- Связи на будущее. -- Резонно, -- согласился Розовский. -- Нужно искать ходы. С улицы туда не берут. -- Никаких ходов, -- возразил Назаров. -- А если не поступит? -- После армии поступит. -- А если загремит в Афган? -- Значит, загремит. Чем он лучше других? -- Суровый ты, Аркадий, человек! Не хочешь, чтобы он был папенькиным сынком? -- Очень не хочу, -- согласился Назаров. -- Но я сейчас думаю о другом. Коль уж мы решили вступить в политическую игру, неплохо бы иметь информацию о других игроках. Нужны досье. -- На кого? -- На всех. -- Большая работа. -- Окупится. Розовский был не из тех, кому нужно разжевывать один раз сказанное. -- Один канал -- люди, которые у нас на крючке, -- предположил он. -- Немало расскажут. Без всякого шантажа, конечно. Дружеская доверительная беседа. -- КГБ, -- подсказал Назаров. -- У них есть досье на всех. -- Нужен свой человек. И не один. Недешево будет. -- Не дороже денег. -- Значит, начинаем? -- подвел итог Розовский. -- Когда? -- А чего тянуть? Завтра! Сценарий, предложенный социальным психологом Фимой Губерманом, реализовался в наилучшем виде. Отставной полковник, секретарь жэковской парторганизации, лишился дара речи, когда Назаров вывалил перед ним тридцать тугих пачек в банковской упаковке, в каждой по десять тысяч рублей, и попросил тиснуть штампиком "Уплачено" в партбилете. Отставной полковник тут же помчался в райком, оттуда кинулись в МГК, там уже крутились репортеры из "Вечерки" и "Известий", требовавшие подтвердить или опровергнуть разнесшийся по чиновной Москве слух о необычных партвзносах доселе никому не известного предпринимателя. В этот же день информация появилась в "Вечерней Москве" и в московском вечернем выпуске "Известий", наутро -- почти во всех центральных газетах, а вечером -- в конце программы "Время". Огромный, в полторы полосы, материал в "Литературной газете" и интервью, данное Назаровым московскому корреспонденту "Радио Свобода", вызвали сдержанно-осуждающий отклик в "Правде" и откровенно злобный -- в "Советской России". Идеологическому отделу ЦК понадобилась почти неделя, чтобы выработать свое отношение к этому социально-политическому феномену. Зато потом верноподданная пресса как с цепи сорвалась. Всех перещеголяла "Советская Россия", фельетон о новоявленном нуворише Назарове и его сомнительных махинациях назывался "Пришествие Хама". Либеральные "Литгазета" и "Московские новости" вяло отбрехивались. Всего за несколько дней, как и предсказывал Фима Губерман, имя Назарова стало известно всей стране. И не только стране. Западногерманский "Штерн" поместил обстоятельную статью о кооперативе "Практика" и его создателе, а нью-йоркский "Тайм" опубликовал на первой обложке портрет Назарова под рубрикой "Человек недели". Это была уже не известность. Это была слава. Секретариат Назарова был завален приглашениями на "круглые столы", теоретические конференции и симпозиумы. Назаров выбирал наиболее представительные, терпеливо отсиживал на них, в кулуарах пожимал руки видным ученым-экономистам, социологам, известным писателям и журналистам, которые хотели с ним познакомиться. Пришло несколько приглашений и из-за рубежа. Большинство из них Назаров вежливо отклонил, сославшись на загруженность делами, а во Франкфурт-на-Майне решил слетать. И не прогадал. Сам международный симпозиум, посвященный взаимоотношениям Востока и Запада, показался ему нудным и малоинформативным, но там он познакомился с несколькими немецкими и английскими бизнесменами, всерьез интересовавшимися ситуацией в СССР с его неисчерпаемыми запасами сырья и необъятным, еще ни кем не занятым рынком. Деловые предложения, обсуждавшиеся во время этих встреч, были очень заманчивыми. Вернувшись из Франкфурта, Назаров вызвал Фиму Губермана и в присутствии Розовского сказал ему: -- Девятьсот. И можешь открывать дверь ногой. В тот же день Назарову позвонил помощник первого секретаря МГК и передал просьбу Бориса Николаевича Ельцина приехать к нему часам к семи вечера. "Просьбу". "Часам к семи". Это дорогого стоило. Ельцин принял Назарова в комнате отдыха, примыкавшей к его огромному кабинету, налил "Смирновской" и долго, вникая в детали с цепкостью опытного прораба, расспрашивал о делах. Прощаясь, сказал: -- Такие люди, как вы, скоро будут очень нужны. Понадобится моя помощь -- звоните!.. Но помощь понадобилась не Назарову, а самому Ельцину. Когда опальный реформатор, ошельмованный, вышвырнутый с партийного Олимпа, покинутый всеми жополизами, сидел сычом в кабинете зампреда Госстроя, мимо которого чиновный люд пробегал, словно боясь подцепить чуму, Назаров позвонил его референту и с соблюдением всех тонкостей этикета попросил узнать, не сможет ли Борис Николаевич принять его в любое удобное для него время. Время нашлось в тот же день. Встреча была короткой. Назаров спросил: -- Чем я могу вам помочь? Ельцин долго молчал, потом ответил: -- Спасибо, что пришел. И крепко пожал ему руку. На другой день Назаров связался по телефону с московским корпунктом "Радио Свобода" и предложил интервью о своем отношении к Ельцину. Корреспондент "Свободы" охотно согласился: тема была горячая, а Назаров уже занимал прочное место среди самых авторитетных общественных деятелей. В интервью он сказал: -- То, что произошло с Борисом Николаевичем, я считаю позорищем для Горбачева и его прихлебателей. Но для самого Ельцина это было полезным испытанием. Он должен был через все это пройти, чтобы избавиться от иллюзий, что эту партию с насквозь прогнившей и коррумпированной верхушкой можно реформировать изнутри. -- Но вы сами являетесь членом этой партии, -- напомнил корреспондент. -- Уже нет. Вчера я отослал в райком свой партбилет и заявление о выходе из КПСС. -- Значит, вы не считаете политическую карьеру Ельцина законченной? -- Я убежден: она только начинается, -- ответил Назаров. Он верил в то, что говорил. И потому без колебаний принял участие в финансировании предвыборной кампании Ельцина, когда тот баллотировался в Верховный Совет СССР -- последний, как выяснилось, в семидесятилетней истории страны. Но сам выдвигать свою кандидатуру отказался. И лишь позже, когда ему предложили стать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР по списку "Выбора России", Назаров, поколебавшись, дал согласие. Но думал он не о своей политической карьере. Он заглядывал на очень много лет вперед. Он думал о сыне... Проклятая бессонница! Проклятая ночь! Проклятые цикады! Из виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам, вышел Борис Розовский -- с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке, в дурацких шортах-"бермудах", из которых торчали короткие волосатые ноги. Он придвинул к столу шезлонг, сел на край, плеснул виски в пузатый хрустальный фужер. Сделав глоток, откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав: -- Они прилетели. Еще помолчал и добавил: -- Но их почему-то четверо... II -- Дамы и господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Никосия, столице Республики Кипр. Местное время двадцать часов пятьдесят пять минут. Температура воздуха плюс двадцать два градуса. Добро пожаловать на остров любви!.. Артист наклонился к моему уху и предупредил: -- Не оглядывайся. В заднем ряду у иллюминатора, справа. В сером костюме. Довольно молодой, смуглый, в очках. Длинные волосы. Обратил внимание? Я кивнул: -- Да. -- По-моему, он нас пасет. -- Похоже. -- Что бы это значило? -- Не знаю. Пройди в хвост к нашим, скажи Боцману и Трубачу: пусть отстанут. К нам не подходить. -- Присмотреть за серым? -- И за нами. До Ларнаки доедут на такси. Пансионат найдут, адрес есть в путевках. Артист поднялся и двинулся в хвост самолета -- места Мухи, Боцмана и Трубача были во втором салоне. К нему кинулась стюардесса нашего славного "Аэрофлота": -- Гражданин! Вы что, не знаете, что нельзя вставать с места до полной остановки двигателей? Сядьте, вам говорят! На что Артист так выразительно приложил руки к животу и скорчил такую физиономию, что она поспешно отскочила в сторону, опасаясь, как бы он не заблевал ее синюю форменку. Боковым зрением я увидел, как тот, в сером костюме, проводил Артиста рассеянным взглядом, но следом за ним не пошел. -- Что происходит? -- спросил меня Док, прокемаривший всю дорогу от Москвы и разбуженный только посадкой в Афинах. -- Пока не знаю. -- Но происходит? -- Не исключено... Самолет подрулил к зданию аэровокзала, сиявшего в густой ночи, как елочная игрушка; ко всем выходам словно бы присосались длинные круглые трубы, соединяющие салоны с залом прилета. И сразу здесь забурлила обычная аэропортовская толпа. Пассажиры в основном были русскими, многие с детьми, мелькали смуглые лица греков и турок. Все было настолько похоже на Внуково или Домодедово в момент прилета борта с Кавказа, что, сколько я ни прислушивался к себе, ничего похожего на тоску по Родине обнаружить не удалось. А жаль. Я много читал об этом чувстве, а вот испытывать никогда не приходилось. Потому что за границей ни разу не был, если не считать пятидневной поездки в Будапешт, еще в школе, в десятом классе -- в числе победителей республиканской математической олимпиады. Но тогда всех нас так поразило изобилие и какое-то запредельно-избыточное роскошество магазинных витрин, забитых фантастической радио- и видеотехникой, такая праздничность вечерних улиц, что все свободное от математических состязаний время мы прошлялись по городу, раскрыв рты, и лишь на обратном пути, уже в поезде, вспомнили, что были за границей, и бодро спели приличествующую случаю песню: "Проезжая теперь Будапешт, снова слышу я речь неродную, и вдали от знакомых мне мест я по Родине больше тоскую..." Если быть точным, в песне говорилось про Бухарест, но какое это имело значение? Главное было в другом: тосковать по Родине -- это звучит гордо. Не получилось тогда. И теперь не получалось. Но может, еще получится? У стойки паспортного контроля к нам с Доком присоединились Артист и Муха. Трубача и Боцмана в толпе не было видно, а малый в сером костюме маячил в сторонке, не упуская нас из виду. Он был явно не профессионал. Возможно, какую-то спецподготовку прошел, но главного не усвоил: скрывать нужно не взгляд, а чувства. Слежку чаще всего обнаруживаешь не тогда, когда замечаешь, что кто-то за тобой идет, прячась в подъездах или за спинами прохожих. Нет, сначала чувствуешь на себе чужое внимание, а потом уж с помощью школярских приемов вроде остановки возле зеркальной магазинной витрины или неожиданной смены маршрута вычленяешь из толпы объект угрозы. Поскольку мысли мои были очень кстати заняты воспоминаниями о Будапеште, я подробно рассмотрел этого малого, нисколько не встревожив его своим взглядом. Ему было лет тридцать, модные очки в тонкой оправе придавали смугловатому живому лицу интеллигентный и даже несколько высокомерный вид. Черные, почти до плеч, волосы, какие лет десять-пятнадцать назад носила хипповая молодежь. Серебристый галстук. Небольшой серый атташе-кейс. Не турист. Не челночник. Для крупного бизнесмена жидковат, да и не на чартерных рейсах крупные бизнесмены летают. Не военный -- выправка не та, слишком свободен. Для журналиста слишком спокоен. Похож на знающего себе цену юриста. Я так его и назвал про себя: Юрист. При всем его очевидном внимании к нашим персонам никакой опасности от него не исходило. Во всяком случае, я ее не почувствовал. Я вопросительно взглянул на Артиста и Дока. Они еле заметно пожали плечами. Тоже ничего не почувствовали. Странно. А тогда какого черта он за нами следит? После каменных морд и волчьих взглядов наших погранцов в Шереметьеве-2 смотреть, как работают дежурные здесь, было одно удовольствие. Почти не глядя, они лихо шлепали в паспорта штампы, одаривали всех белозубыми улыбками и на разных языках, в том числе и на русском, повторяли фразу, которую мы уже слышали в самолете: "Добро пожаловать на остров любви! Велком!" А таможенники даже не притрагивались к багажу, весело махали руками: "Идить, идить, гуд лайк!" Ну, гуд лайк так гуд лайк. Никому еще не мешала удача. Миновав за пять минут пограничный и таможенный контроль, мы вышли в зал ожидания и нос к носу столкнулись с высоким рыжеватым парнем, который стоял в негустой толпе встречающих с бумажным плакатиком, держа его обеими руками на уровне груди. На плакатике была надпись по-русски: "Туристическое агентство "Эр-вояж". Пансионат "Три оливы"". И тут от моего благодушия не осталось и следа. Парень словно бы распространял вокруг себя волны напряжения и опасности. Причем опасность исходила не от него самого -- для этого он был слишком молод, ломок и не уверен в себе, несмотря на то что слева под мышкой, под легкой курткой, у него явно была какой-то ствол. Нет, опасность была вне его, где-то там, откуда он появился, он словно бы транслировал ее. И почему-то я сразу утвердился в мысли, что опасность эта не имеет никакого отношения к Юристу. Здесь было что-то другое, темное. Может быть, уголовщина. Артист окинул парня довольно пренебрежительным взглядом и сказал: -- У нас путевки от "Эр-вояжа". Но ты же не девушка! -- Я? -- переспросил он. -- Ну да, ты. Ведь не девушка? -- Ясное дело, не девушка. -- А почему? -- настаивал Артист. -- Что почему? -- Почему ты не девушка? -- "Почему, почему!" -- разозлился сбитый с толку парень. -- Трудное детство было, вот почему! -- Я спрашиваю о другом. Нам обещали, что нас встретит симпатичная девушка, гид "Эр-вояжа". А встречаешь нас ты. Я считаю, это нарушение контракта. -- Заболела девушка, -- буркнул рыжий. -- Меня послали вас встретить. -- Кто послал? -- поинтересовался Док. -- Ну, этот. Из "Эр-вояжа". А где еще двое? -- Какие двое? -- удивился Артист. -- Мне сказали, что вас будет шесть человек. -- А, эти двое! Они опоздали на самолет. -- Как это? -- Да так. Не знаешь, как опаздывают? -- Значит, они не прилетели? -- А как бы они прилетели? Они же не гуси! Завтра прилетят. Парень подумал и кивнул: -- Ладно, пошли. Проходя мимо урны, он бросил в нее плакатик. Двери в аэропорту были такие же, как в Шереметьеве-2, на фотоэлементах, их стеклянные створки расходились перед входящими и выходящими и тут же сходились. Я чуть поотстал и, когда двери закрылись перед моим носом, увидел в их полированной поверхности, как Юрист остановился возле урны, сделал вид, что уронил сигаретную пачку, а поднимая ее, прочитал плакат. И не спеша направился к таксофонам, солидным сооружениям, похожим на игральные автоматы. Рыжий провел нас через примыкавшую к аэровокзалу площадь, заставленную таким количеством машин, что создавалось впечатление, будто пол-Никосии улетело куда-то по делам, оставив свои автомобили дожидаться возвращения хозяев. В самом конце площади, на выезде, стоял синий мерседесовский микроавтобус с тонированными стеклами, а возле него -- какой-то высокий плотный малый в темной кожаной куртке. -- Только четверо, -- сообщил ему рыжий гид. -- Двоих нет. Говорят, опоздали на самолет. Что будем делать? Эти слова крайне озадачили плотного малого. Он помолчал, похмурился, потом откатил перед нами дверь в салон. -- Поехали! -- Это водитель, -- объяснил нам рыжий, но за руль почему-то сел сам, а водитель устроился рядом с ним на переднем сиденье -- вполоборота. То ли чтобы за нами приглядывать, то ли чтобы следить через заднее стекло, нет ли хвоста. Этот был посерьезней рыжего, куда серьезней. И под курткой его, надетой явно не по погоде, вполне мог быть спрятан десантный "калаш" или "узи". Добро пожаловать на остров любви! Микроавтобус оказался богатый, с удобными креслами, подголовниками и подлокотниками. Но боковые стекла были не просто тонированными, а совершенно глухими, светонепроницаемыми. Это дало повод Артисту продолжать разыгрывать из себя мелочного жлоба, который желает иметь за свои кровные все удовольствия. -- Что это за труповозка? -- недовольно спросил он. -- Нормальной машины не нашлось? А может, я хочу полюбоваться окрестностями? Имею полное право! -- Сломалась другая машина, -- ответил рыжий, выруливая на шоссе. -- Что у вас тут творится? -- удивился Артист. -- Девушка заболела, машина сломалась. Сам пансионат-то цел, не взорвался?.. Эй, обалдел?! Ты же по встречной полосе прешь! -- На Кипре левостороннее движение, -- терпеливо объяснил рыжий. -- Потому как в прошлом это была английская колония. -- А почему руль слева? При левостороннем движении руль должен быть с правой стороны! -- Слушай, отстань! -- взмолился рыжий. -- Достал ты меня! Потому что машина европейской сборки. Потому что она из Германии пригнана. Поэтому и руль слева. Есть у тебя еще вопросы? Хотя Артист и продолжал брюзжать, вопросов у него больше не было. У меня тоже. И ни у кого из нас. Машина из Германии. Если я -- владелец пансионата "Три оливы" и постоянно живу на Кипре, зачем мне машина с левым рулем? А если я работаю в турагентстве, то никогда не скажу: "Этот, из "Эр-вояжа"". Скажу: хозяин. Или даже назову его по фамилии. Ясно, что рыжий и его напарник никакого отношения ни к "Эр-вояжу", ни к "Трем оливам" не имеют. А к кому имеют? Мне почему-то казалось, что мы узнаем об этом довольно скоро. Вопрос был в другом: хотим ли мы это узнать. Хотим, конечно. Ни к чему нам невыясненные вопросы. Поэтому мы не запротестовали, когда автобус вдруг крутанул с шоссе, юркнул за какой-то виноградник и погасил огни. Через пару минут по шоссе по направлению к Ларнаке просвистел тяжелый грузовик, а за ним -- низкий седан, что-то вроде "доджа". Стоп-сигналы седана вспыхнули на миг и тотчас погасли, словно бы водитель хотел притормозить, а потом раздумал. Еще через минуту в ту же сторону прошла какая-то красная легковушка. Других машин на шоссе не было. Рыжий развернулся и погнал микроавтобус по узкой асфальтированной дороге мимо шпалер виноградников и низкорослых рощиц деревьев с узкими листьями, серебристыми в свете фар. Наверное, это и были оливы. -- Эй, куда мы едем? -- всполошился Артист и вскочил с места. -- До Ларнаки еще двадцать шесть километров, только что щит проехали! Эй, я тебе говорю! Но вместо рыжего ответил его напарник: -- Куда надо, туда и едем. Кое-кто хочет с вами поговорить. Поэтому сядь и заткнись. Для убедительности он достал из-под куртки какой-то ствол и пристроил его на спинке кресла. -- Как это заткнись, как это заткнись?! -- очень натурально, даже с еврейским привизгиванием заверещал Артист, возмущенно размахивая руками и незаметно подбираясь поближе к стволу. -- Как вы разговариваете с клиентами? Имейте в виду, я буду жаловаться на вас! Я положил ему руку на плечо и заставил сесть. -- Так-то лучше, -- одобрил рыжий и поинтересовался: -- Кому ты будешь жаловаться? -- В Комитет по защите прав потребителей! -- гордо ответил Артист и оскорбленно умолк, давая понять, что последнее слово все равно будет за ним. Километров через пять дорога углубилась в лощину, по склонам которой поднимались виноградники, и вскоре уперлась в ворота какой-то усадьбы. Высокий забор и просторный двухэтажный дом в глубине двора, освещенного фонарями, были сложены из серого песчаника. Ворота были кованные, с завитушками, фонари тоже явно выполнены на заказ, а на втором этаже дома светилось просторное, без мелких переплетов окно. Скорее всего, когда-то здесь жили крестьяне, виноградари или скотоводы, потом усадьбу перестроили и превратили в загородную виллу. Рыжий помигал дальним светом, ворота раскрылись -- электроприводом, микроавтобус проехал по аллейке и снова притормозил возле подземного гаража. Стальной щит ушел вверх, машина въехала в темный гараж и остановилась. -- Вылезайте, -- скомандовал напарник рыжего и повел стволом в сторону двери. Мы выпрыгнули на бетонный пол. Рыжий дал задний ход и вывел машину во двор. Створка гаражных ворот опустилась, мы остались в кромешной темноте. И темнота эта была смертельно опасной. Без дураков. Такое и в Чечне не часто бывало. Ничего себе остров любви. Под низким потолком вспыхнули прожектора, и мы обнаружили, что стоим посреди огромного, метров в двести, бетонного зала в окружении четырех лбов с направленными на нас автоматами "узи". Пареньки были той же волчьей породы, что и напарник рыжего. Лет по двадцать пять -- двадцать семь. С одинаковой короткой стрижкой. С одинаковыми золотыми цепями на бычьих шеях. Стоило лететь на край Европы, чтобы оказаться в такой компании. Они стояли вокруг нас на равном расстоянии друг от друга, как бы по углам правильного квадрата, и это говорило о многом. Док взглянул на меня и с сомнением покачал головой. Я понимающе кивнул. Шушера. Дешевка. Так-то оно так, но они были в таком напряжении, что малейшее наше движение -- и они откроют огонь. Они были явно не из тех, для кого убийство привычное дело. Перемолоть ребра кулаками и ногами -- да, это им сподручней. А убить... Но сейчас они были настроены именно на убийство. Поэтому и вздрючены до предела. Нужно было как-то сбить этот их высокий душевный настрой, перевести действие из жанра греческой трагедии в обычный милицейский боевичок. -- Ребята, -- миролюбиво сказал я, обращаясь к одному из них, постарше, судя по всему -- главному в этой шакальей команде. -- Извините, что суюсь с советами, но если вы вздумаете палить, то перестреляете друг друга. Он довольно быстро оценил мой бесплатный совет, по его знаку все четверо сместились на одну сторону. После чего приказал: -- Руки за голову! К стенке! Лицом к стенке! Мы подчинились. Двое держали нас на мушке, а двое других закинули автоматы за спину и принялись обшаривать нас. Это был очень удобный момент, чтобы отобрать у них их игрушки. Я чувствовал, как ребята напряглись, ожидая моего сигнала. Но все-таки промолчал. Ситуация была, конечно, очень горячая, но я решил: если кто-то хочет с нами поговорить, пусть говорит с позиции силы. Это располагает к большей откровенности. А удобные моменты -- ну, будут еще. Эти лбы не смогут не сделать пары-тройки ошибок, не та школа. А нам столько и не надо, нам и одной хватит. Но в свое время. Пока они охлопывали наши бока и выворачивали из карманов документы и деньги, а потом вываливали на бетонный пол бельишко из наших сумок, я внимательно осмотрел зал. Выходов из него было только два. Один -- через гаражные ворота, черта их откроешь, если электропривод будет блокирован снаружи. Второй -- через дверь, ведущую в глубь дома. Тоже не слабенькая дверца -- из стального листа, обваренного уголками. Окон не было. Если не считать двух проемов в торцевой стене, напротив ворот. Проемы были шириной метра по полтора и высотой с полметра. Изнутри они были закрыты толстыми прутьями арматуры, а снаружи застеклены. Не окна, а вентиляционные отверстия под самым потолком. Что надо тюрьма. Если они вздумают нас здесь держать, выбраться будет непросто. Но вряд ли будут. Иначе не стали бы выгонять микроавтобус. А зачем выгнали -- ужу ясно: чтобы не повредить при стрельбе. Бережливый народ. Когда со шмоном было покончено, главный достал из кармана "уоки-токи", сказал в микрофон: -- Нормально все. Я ожидал, что на нас наденут наручники, но то ли их не припасли, то ли решили, что при такой огневой мощи они и без браслеток обойдутся. Ну, тем лучше. Такие маленькие оплошности противника всегда украшают жизнь. Минут через десять стальная дверь открылась, и в зале появились еще три действующих лица. Одного мы уже знали, это был напарник рыжего водилы. На плече у него висел "узи", а впереди себя он аккуратно спускал по пандусу инвалидную коляску, в которой сидел совершенно лысый мужик лет шестидесяти. Он был в цветастой рубашке с расстегнутым воротом и короткими рукавами, обнажавшими жилистые, в синих наколках руки. Наколки просвечивали и сквозь седые волосы на груди. Ноги были укрыты клетчатым пледом. С ним было все ясно: пахан. А вот третий, который вошел вслед за ними и прикрыл за собой дверь, был птицей совсем другого полета. Лет сорока, в аккуратном светло-коричневом костюме, с правильным невыразительным лицом и быстрым взглядом. В толпе на него и внимания не обратишь, но тут, среди этой уголовной братии, он выглядел белой вороной. "Контора". Это было на нем прямо написано. Майор или даже подполковник. Впрочем, вряд ли подполковник, слишком подобран, в форме, подполковники редко такими бывают. Его-то как сюда занесло? У все троих физиономии были такими, словно бы перед тем, как войти сюда, они крепко пересобачились. И как бы в продолжение этой ругани напарник рыжего показал на нас: -- Вот, только четверо! Лысый и Майор (так я про себя его окрестил) посмотрели на нас, как будто хотели в этом убедиться. И убедились: да, четверо. Майор извлек из кармана пиджака небольшой фотоаппарат "Никон" и раза три щелкнул нас, сверкнув вспышкой. -- Завтра снова, выходит, ехать? -- недовольно спросил лысый. -- Так не договаривались. Двойная работа. -- Уладим! -- раздраженно бросил ему Майор, сделал еще пару снимков и сунул аппарат в карман. Старшой автоматчиков подошел к коляске и протянул лысому наши документы и деньги. У каждого из нас было по пятьсот баксов мелкими купюрами на карманные расходы. Трубач прихватил из своего гонорара пачечку новеньких стольников -- он хотел купить хороший саксофон взамен старого. А еще двадцать штук -- на серьезные траты, которые по ходу дела могли понадобиться, -- были переведены на мое имя в ларнакский "Парадиз-банк", я мог их получить по предъявлении паспорта. Деньги лысый оставил у себя, а документы передал Майору. Тот внимательно просмотрел наши паспорта. Куда внимательней, чем кипрские пограничники. -- Иван Георгиевич Перегудов... Что ж, Иван Георгиевич, давайте поговорим, -- обратился он к Доку, предположив в нем старшего, из чего я с чувством глубокого удовлетворения заключил, что даже если он о нас что-то и знает, то знает далеко не все. -- Я -- врач команды, -- ответил Док. -- А капитан у нас -- он, Сергей Пастухов. -- Команды? -- переспросил Майор. -- Ах да, вы же спортсмены. Как вы, Сергей Пастухов, насчет того, чтобы откровенно поговорить? -- При них? -- кивнул я на лысого пахана и его шайку. -- Вы правы, пожалуй, -- согласился Майор и обернулся к лысому: -- Извините, пан. Эта информация вам ни к чему. Не возражаете, если я побеседую с нашими гостями тет-а-тет? Пан. В лысом не было ничего польского. Значит, кличка. -- Валяйте. Меньше знаешь -- лучше спишь. А если что? -- Вы же будете рядом. Пан нажал какую-то кнопку на ручке коляски и откатился в другой конец гаража. За ним последовали и его кадры. Четверо с "узи" слегка расслабились, но все еще были настороже и не спускали с нас глаз. -- Так лучше, да? -- спросил Майор. -- Итак, кто вы? Но прежде: где еще двое? -- В милиции, -- ответил я, а сам тем временем соображал. Знает, что спортсмены. Знает, что должно быть шестеро. Знает про "Эр-вояж" и "Три оливы". Знает, когда мы должны были прилететь. Что он еще знает? -- Что они делают в милиции? -- удивился Майор. -- Что делают в милиции люди? Или работают, или сидят. Наши сидят. -- Почему? -- За что, -- поправил я. -- Немного поддали, ввязались в драку с какими-то неграми. Их и забрали. Понятия не имею, откуда мне на язык вывернулись эти негры. Но вывернулись очень кстати, такие детали сообщают достоверность любой туфтяре. -- Не с неграми, -- вмешался в наш разговор Артист. -- С арабами. -- С какими арабами? -- подключился Муха. -- С татарами! -- Иди ты - с татарами! -- возразил Артист. -- Тренер сказал: с черными. Разве татары черные? -- А какие? Желтые? -- Белые. Даже рыжие бывают. -- Татары -- рыжие?! -- презрительно переспросил Муха. -- Где ты таких видел?! -- А что? И видел! -- стоял на своем Артист. -- Даже грузины и чечены бывают рыжие! -- Во дает! У него уже и чечены рыжие! -- Кончайте, -- прервал их перепалку Док, резонно опасаясь, что их ненароком занесет в воспоминания о чеченской войне. -- Неважно, с кем они подрались. Важно, что их забрали. -- Неплохо, -- оценил Майор. -- Синхронно работаете. И что же -- некому было выручить? -- Поздно узнали, -- объяснил я. -- Перед самым отлетом. Выручат, конечно. -- Кто? -- Ну, кто? Тренер. Или кто-нибудь из Национального фонда спорта. -- Мы договаривались быть откровенными, -- напомнил Майор. -- Разве? -- удивился я. -- Так, может, вы и начнете? -- Я знаю о вас все. -- Да ну? -- Или почти все. -- Есть разница. -- Цель вашего приезда на Кипр -- господин Назаров. Я знаю, что вы должны с ним сделать. Но я хотел бы, чтобы вы сами об этом сказали. "Резидент, -- понял я. -- Вот откуда он это знает. Ровно столько, сколько знает резидент. На хрена бы нам такое информационное обеспечение?!" -- Не слышу ответа, -- проговорил Майор. Я пожал плечами. -- Зачем вам мой ответ, если вы и так все знаете? Убить, конечно. -- Бросьте, Пастухов! Кто же посылает шесть человек, чтобы убить одного? Здесь одного и достаточно. Нет, у вас другое задание: выкрасть Назарова и доставить его в Россию. Он внимательно взглянул на меня, пытаясь определить, какое впечатление произвели его слова. -- Не слабо, майор, -- сказал я. -- Вы действительно много знаете. Чего же вы не знаете? -- На кого вы работаете? -- А вы? -- Почему вы назвали меня майором? -- спохватился он. Дошло. -- Потому что вы и есть майор. -- Я вспомнил слова полковника Голубкова: "Эмиссар КПРФ". И добавил: -- В отставке или в запасе. Вас из "конторы" вышибли или вы сами ушли? -- Так... Что еще вы знаете обо мне? -- Вчера вы встречались с другом и компаньоном Назарова Борисом Розовским. -- Вы в этом уверены? -- Более чем. Он не спросил, откуда я это знаю, но, судя по выражению лица, напряженно об этом думал. -- Не сушите мозги, майор, -- посоветовал я. -- Конечно же резидент. Он укоризненно покачал головой: -- Ай-ай-ай, какой нехороший человек! Просто сволочь. -- Ну почему же сразу сволочь? -- возразил я. -- Может, вы просто мало ему платите? И он вынужден подторговывать информацией на стороне? -- Зачем же, по-вашему, я встречался с Розовским? -- Чтобы договориться о встрече с самим Назаровым. -- А для чего мне встречаться с Назаровым? "Зачем эмиссару КПРФ встречаться с Назаровым?" -- спросил я себя. И ответил вслух: -- Вы хотите получить от него компромат на некоторых деятелей из президентского окружения. Но вы его не получите. Он вас пошлет. Очень далеко. -- Я будто пробирался по кочкам через болото -- приходилось тщательно обдумывать каждую фразу. -- Тогда вы дадите ему срок для размышления. И намекнете, что его ждет в случае отказа. -- Что? Я не люблю произносить это слово. Есть слова, которые притягивают опасности. Еще древние это знали. Поэтому у них было столько табу. Но в этой бетонной коробке каждый кубический сантиметр был пропитан опасностью. Хуже не бывает. Поэтому я сказал: -- Смерть. Майор промолчал. Я был уверен, что угадал. Теперь можно было и блефануть. -- Это вторая позиция в вашей оперативной разработке. Запасной вариант. В новом покушении на Назарова весь мир увидит руку Кремля. Что вполне устраивает ваших работодателей. Вы считали этот вариант маловероятным, -- продолжал я уже более уверенно. -- Не сомневались, что Назаров согласится отдать вам компромат на своих врагов. -- Я и сейчас в этом не сомневаюсь, -- сказал Майор. -- Вы ошибаетесь. На вас работают никчемные психологи. Они не смогли понять, что такой человек, как Назаров, никогда не даст ни одного козыря коммунистам. Поэтому вы и не запаслись профессиональным киллером. И теперь будете вынуждены обращаться к этой швали. -- Я обратился к ним только для того, чтобы перехватить вас. -- Зачем? -- Познакомиться с конкурентами. А вдруг выяснится, что мы не противники, а союзники? -- Ну, перехватили. Познакомились. Выяснили, что не союзники. А дальше что? Кому-то нужно будет завершить операцию. Значит, придется и за этим к ним обращаться. Гиблое дело, майор. Рано или поздно они завалятся и продадут вас со всеми потрохами. И этого вам ваши заказчики не простят. У вас нет ощущения, что вас подставляют? Если этого ощущения у него раньше и не было, то после моих слов появилось. Майор задумался. Наконец сказал: -- Вы правы. Поручать им это дело нельзя. Но я знаю, кто с ним справится. -- Кто? -- Вы. -- Это вы так шутите? -- А если я скажу, что за эту работу вы получите пятьдесят тысяч долларов? Я засмеялся. -- Знаете, почему коммунисты не смогли удержать власть? Они не любили платить. Все тащили к себе и жрали за заборами своих дач. -- Хотите сказать, что вам заплатили больше? -- И намного, -- подтвердил я. -- У вас нет выбора. Либо вы будете работать на меня, либо отсюда не выйдете. -- Выстрелы услышат в соседних домах. -- Ближайший дом -- в пяти километрах отсюда. -- Нас будут искать. -- Не здесь. Никто не узнает, куда вас увезли. -- А четыре трупа? И завтра еще два. Их вы куда денете? -- Не мои проблемы. Но я поинтересовался. Тут неподалеку есть бетонный завод. Делают блоки для фундамента. Продолжать? -- А если мы согласимся, а потом кинем вас? Майор усмехнулся. Похоже, он обрел под ногами твердую почву. -- Вы этого не сделаете. У вас есть родители, жены, дети. Вы подумаете о них. -- Неужели вы пойдете на это? -- спросил я, хотя был на все сто уверен, что он пойдет на все. Такая это порода. Они с генералом Жеребцовым в одной школе учились. А верней: одну бешеную суку сосали. -- С неохотой, -- ответил Майор. -- Но я должен подстраховаться. Для этого мне достаточно сделать всего один звонок в Москву. Я могу сделать его прямо из этого дома. Если хотите -- при вас. И я его сделаю. -- Если у вас будет эта возможность, -- вступил в наш разговор Док. Майор мгновенно осмотрелся. Четверо с автоматами по-прежнему стояли метрах в двенадцати от нас. Как я и предполагал, намеренно затягивая этот разговор, они еще больше расслабились, опустили стволы, двое курили. "Узи" пятого, напарника рыжего водителя, вообще висел на плече. Склонившись к Пану, он о чем-то негромко с ним разговаривал. Значит, этот вообще не в счет. Ему понадобится секунды три, а то и больше, чтобы начать стрелять. Целая вечность. Этим четверым -- меньше, конечно. Двоим, что курили, -- секунды две. А двоим другим -- полторы как минимум. Да плюс время, пока врубятся. А они не похожи были на профи, способных сделать это мгновенно. Так что шансы у нас были. И неплохие, в Чечне не раз бывало и хуже. Но Майор, судя по всему, не оценил ситуацию как угрожающую. На всякий случай он отодвинулся от нас, шага на два. И как раз по направлению к автоматчикам. Ну, подарок! Будь он в моей команде, за такое дело я отправил бы его на "губу". Суток на трое. Потому что он перекрыл автоматчикам директрису -- линию огня. Значит, в плюс нам -- еще секунда: пока они сообразят, как стрелять через Майора. Пора. Лучше момента не будет. Я уже готов был дать знак, но тут Док