Виктор Левашов. Их было семеро

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Левашов
     С разрешения правообладателя
     © изд. "ОЛМА-ПРЕСС", 2004. http://www.olma-press.ru/ ? http://www.olma-press.ru/
     ISBN 5-224-04739-0.
     "Кодекс чести", 1
     Date: 07 Nov 2004
---------------------------------------------------------------

<i>
Первоначально  роман  выходил  в  серии  "Солдаты  удачи"  под  коллективным
псевдонимом А.Таманцев. Всего в серии вышло  17  романов,  из  них  Виктором
Левашовым  написаны  7, они выходят теперь отдельной серией "Кодекс чести" в
издательстве "Олма-Пресс".</i>



     <b>Роман</b>

     <b>Пролог</b>
     <b>ЭТО Я, ГОСПОДИ!</b>

     Это я, это я, Господи!
     Имя мое -- Сергей Пастухов.
     Чин мой на земле -- раб Твой.
     Смиренный ли? Нет.
     Укротивший ли гордыню свою? Нет.
     Ибо дело мое - воин. Может ли быть смиренным воин? Может ли  укротивший
гордыню исполнить дело свое?
     Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?
     Вразуми меня.  Наставь на путь истинный.  Укрепи веру мою  в то, что  я
слуга Твой - пес Господен.
     Дай знак мне.

     Я  стоял один  посреди пустого храма,  скупо освещенного пробивавшимися
сверху,  сквозь  разноцветные  витражи,  лучами солнца. Фольгой  и позолотой
мерцали  оклады  икон  Спас-Заулка,  сельской  церквушки,  бревенчатый  сруб
которой  и  кресты  над  тремя  ее  куполами были для меня с  самого раннего
детства так  же  привычны, как тихие, в  лилиях и кувшинках,  заводи Чесны и
голубые разливы цветущего льна.
     В  этом  храме  двадцать шесть  лет назад меня  крестил  отец Федор  --
огромный,  бородатый, вечно полупьяный и  жизнерадостный, как  сатир. Сам я,
конечно, не помню, но  мать рассказывала, что он уронил меня в купель  и еле
успели вытащить. Опасались, что буду бояться воды, -- но нет, обошлось.
     Он же  венчал нас с Ольгой. Сами мы об этом и думать не думали, но мать
попросила,  не  хотелось  ее  огорчать. Отец Федор  и здесь  отличился:  мое
обручальное  кольцо  выскользнуло  у него  из  рук,  минут десять ползали по
храму, пока нашли.
     Он же отпевал в этом храме отца, а через три года -- мать. У меня долго
стоял в  ушах  его  требовательный  бас:  "Отпусти  ей  грехи ея  вольныя  и
невольныя!.."
     С тех пор в Спас-Заулке я не  был ни разу. И даже не знаю, почему вдруг
велел водителю  свернуть  на развилке не налево,  к  Москве,  а направо -- к
Выселкам, к Спас-Заулку.
     Утренняя служба  кончилась, но дверь  еще не успели запереть. Сухонькая
старушка в синем халате, заканчивавшая уборку, предупредила меня:
     -- Закрываем храм, сынок. Вечером приходи.
     -- Да мне бы только свечку поставить. Пусть хоть немного погорит.
     -- Тогда и поставишь.
     -- Вечером я буду уже очень далеко отсюда, -- объяснил я.
     -- Спрошу у батюшки, -- сказала она и исчезла в глубине церкви.
     Минут  десять я  стоял наедине с  ликами святых  и с самим собой. Потом
появился священник. Но  это был не отец Федор. Видно,  тот уже отбасил свое.
Открестил,  отвенчал,  отпел  и отславил.  Этот  был совсем  молодой --  лет
двадцать пяти.  Или тридцати. Или (почему-то подумалось мне) тридцати  трех.
Длинные русые волосы до плеч. Большие темные глаза.  И  одет как-то странно.
Ряса не черная, а коричневая, вроде бы мешковины. Рубище.
     -- Хочешь возжечь свечу? -- обратился он ко  мне. -- Знаешь  ли,  перед
каким образом?
     Он протянул  ко  мне руку. Странное дело: в ней была  не одна  свеча, а
семь.  Но почему-то  я  этому даже не удивился,  хотя  удивляться было чему:
откуда он знал, что нас семеро? Я взял у него свечи. Куда поставить одну,  я
знал  точно.  И  поставил  --  перед иконой  Николая-чудотворца.  Свеча,  не
припаянная к подсвечнику воском, чуть наклонилась. Священник протянул руку и
поправил ее. И свеча  сразу  занялась  ярко, в  полную силу. Куда  поставить
остальные шесть свечей, я не знал. Но он знал. Подвел меня к большой иконе в
глубине храма и сказал:
     -- Здесь.
     И снова, будто бы  от одного лишь прикосновения его тонкой легкой руки,
свечи   взялись  ярким  пламенем.  В  их   свете   проступил   лик   святого
Георгия-победоносца.
     -- Верно ли? -- спросил он.
     -- Да, -- сказал я. -- Кто вы?
     -- Называй меня отцом Андреем. Есть ли у тебя просьба ко мне?
     -- Помолитесь за  меня  и  моих  товарищей, отец  Андрей. Нам предстоит
очень трудное дело.
     -- Чисты ли помыслы твои?
     -- Не знаю.
     -- Веришь ли ты в праведность дела твоего?
     -- Не знаю.
     -- Жаждет ли душа твоя мира?
     -- И даже этого я не знаю.
     -- В смятении дух твой. Я буду молиться за тебя и други твоя.
     Я вышел. С порога оглянулся: в полумраке храма ярко горели семь свечей.
     Когда мощный серебристый джип "патрол",  выделенный в мое  распоряжение
начальником управления, пропылил по проселку и свернул на асфальтовое шоссе,
ведущее к Москве,  я обернулся на маковки Спас-Заулка, на золотые кресты над
ними.
     И подумал: "Какие же слова найдет он для молитвы за нас -- наемников и,
может быть, даже убийц?.."

     Было лето 1996 года. 14 июля.

     <b>Глава первая</b>

     <b>МОЙ СЫН БУДЕТ ПРЕЗИДЕНТОМ РОССИИ,илиТЕРРОРИСТ ВО ФРАКЕ ОТ "БРИАНА"</b>

     В  1996 году праздник католической  Троицы пришелся  на  воскресенье 26
мая.  С  самого  утра ко всем  кирхам и  костелам Германии начали съезжаться
крытые яркими разноцветными тентами грузовики, до  отказа набитые березовыми
ветками. Привезенные  из специальных лесопитомников,  они предназначены были
для украшения храмов в этот день.
     Береза - символ Святой Троицы.
     Грузовики уже поджидали десятки прихожан с чадами  и  домочадцами;  они
втаскивали  охапки  пахучих  веток  в  притворы,  а  потом под  руководством
священнослужителей  украшали ими соборные  залы,  где  вечером  должны  были
пройти  торжественные  богослужения. Работа шла споро, немного не по-немецки
суматошно, но  суматоха  эта была  какой-то особенной,  праздничной -- такая
царит в домах, когда наряжают рождественские елки.
     Как и во всей Германии, праздничное оживление было в то утро и в  одном
из   самых   старинных   соборов   Гамбурга  --   костеле  святого  Михаила,
Михаэлискирхе. Построенный  в стиле классического барокко, "Большой  Михель"
по  странной исторической  случайности возвышался  своей статридцатиметровой
башней между двумя районами Гамбурга: фешенебельным Альтштадтом и развеселым
Санкт-Паули,  где  (как  деликатно  отмечалось в  путеводителях и туристских
проспектах) не существует никаких табу.
     День этот выдался не по-майски хмурым,  откуда-то нагнало туч, с  Эльбы
тянул  несильный, но пронизывающий,  как на набережной  Невы, ветер. Красный
кирпич  старых,  построенных  еще  в  середине  восемнадцатого  века  домов,
окружавших  Михаэлискирхе  и  чудом  уцелевших после  бомбежек  союзнической
авиации  в  конце  второй  мировой  войны,  казался  почти  черным.  Медные,
позеленевшие от вечной  сырости  крыши,  веселившие  взгляд  в погожие  дни,
сейчас выглядели уныло-тусклыми.
     Ближе к полудню, когда праздничная суета в  соборе святого Михаила была
в самом разгаре, в один  из многочисленных  рукавов Эльбы вошла белоснежная,
новейшей постройки крейсерская яхта под английским флагом и стала на якорь в
районе  Альтштадта,  метрах  в  семидесяти от берега.  На  борту  яхты  было
название -- "Анна"  и  порт приписки -- Ливерпуль. На фоне огромных плавучих
доков, сухогрузов и  лесовозов  она выглядела детской нарядной  игрушкой, но
любому человеку, хоть что-то понимающему в морских делах (а таким в  древнем
ганзейском  Гамбурге был едва  ли не каждый второй), с  одного  взгляда было
ясно,  что  за изящными обводы  яхты  таятся  мощные  двигатели, позволяющие
развивать скорость торпедных катеров, а мореходные качества таковы, что даже
кругосветное  путешествие  для нее  не проблема.  И совсем  уж  профану было
понятно, что  такая  яхта может принадлежать только богатому человеку.  И не
просто богатому -- очень богатому.
     Однако двое  мужчин, доставленных с яхты на белом,  похожем на  глиссер
катере,  не  были похожи на  богатых людей.  Один --  высокий,  плотный, лет
пятидесяти -- был в заурядной  кожаной куртке,  потертой на сгибах, в темной
вязаной шапочке, натянутой из-за  пронизывающего  ветра чуть ли не на глаза.
Он был похож на шкипера, в крайнем  случае -- на капитана, но уж никак не на
владельца этой роскошной яхты. А второй и на шкипера не тянул: тоже высокий,
сухощавый, лет двадцати семи,  в  джинсах, в китайской ветровке с капюшоном.
Моторист? Стюард?
     Лишь  услужливость, с  которой  матрос,  сидевший  за  рулем  глиссера,
попытался  помочь  пассажирам  подняться  на  набережную,  могла  подсказать
внимательному наблюдателю, что эти двое отнюдь не простые члены команды.
     И такой наблюдатель  был. Из темно-серого "фольксвагена-пассат"  далеко
не последней модели, припаркованного возле причала, вышла молодая женщина  в
длинном синем плаще и изящной фетровой шляпке и подошла к мужчинам.
     -- Вы есть мистер Назаров? -- обратилась она к старшему.
     -- Да, это я, -- подтвердил тот.
     --  Я  есть  очень  рада.  Я  остерегалась,  что  у  вас  что-то  может
задержаться  в пути. Я  хочу  себя представить.  Я  называюсь  Эльза Рост, я
работаю в нашем  бюро по туризму как гид, и на русском  языке  тоже. Если  я
скажу  что-то  не так,  заранее  извините  меня,  потому что из вашей страны
сначала  было  очень  мало туристов  и  я  не  могла  иметь  практики  после
университета, а теперь здесь очень много русских, но мало кто может оплатить
услуги гида. Итак, я в вашем полном распоряжении,  господа, и мой автомобиль
также, если, конечно, он вас устроит.
     Она показала на  свой "фольксваген". Мужчины переглянулись  и почему-то
засмеялись. Потом старший сказал:
     -- Мы, конечно, привыкли к "роллс-ройсам", но для разнообразия сойдет и
этот.
     И двинулись к машине. Эльза села за руль и включила двигатель...

     Из протокола допроса гражданки Федеративной Республики  Германии  Эльзы
Рост, урожденной Фогельштерн, 28 лет,  замужней, постоянно  проживающей в г.
Гамбурге.  Допрос  проведен  инспектором  гамбургской  криминальной  полиции
Францем Шмидтом. (Приводится в переводе с немецкого):
     "Р  о с т.  24  мая,  в  пятницу, около десяти часов  вечера  мне домой
позвонил шеф нашего туристического агентства  господин Крамер  и спросил, не
смогу ли я в  воскресенье  26 мая поработать в качестве гида и переводчика с
какими-то  важными  русскими  господами. Он  извинился за поздний  звонок  и
объяснил  его  срочностью   и   важностью  дела.  Я  не  являюсь  постоянным
сотрудником  агентства, сотрудничаю  с туристическим бюро  мистера Крамера в
свободные дни и не могу позволить себе упустить возможность  дополнительного
заработка.  Господин Крамер сказал, что  мой гонорар будет  удвоен,  так как
работать  с  русскими мне  придется  в  воскресенье и к тому  же  в праздник
Троицы. Я согласилась, но напомнила, что русским языком владею гораздо хуже,
чем  английским, и  среди  нештатных  сотрудников  агентства  сейчас  немало
русских  немцев.  Господин  Крамер  ответил,  что  именно  этот  вариант  он
предложил человеку, с  которым вел  переговоры,  но тот самым категорическим
образом потребовал,  чтобы в роли  гида и  переводчика  выступало  лицо,  ни
малейшим  образом  не  связанное  с эмигрантами  из России, --  лучше  всего
женщина, коренная жительница Гамбурга.
     Ш м и д т. Сказал ли господин Крамер, с кем именно он вел переговоры? И
как -- лично или по телефону?
     Р  о  с  т. Нет. А сама  я не спросила,  меня  это  не интересовало.  Я
уточнила только, когда и где я должна встретиться с этими русскими господами
и в чем будут заключаться мои обязанности. Господин Крамер объяснил, что  26
мая  в  десять  утра  я  должна быть  на набережной  Нордер-Эльбы  в  районе
Альтштадта и ждать появления яхты "Анна", порт приписки Ливерпуль. Имя моего
клиента, который прибудет  на этой  яхте,  господин  Назаров. Я должна  буду
провести  экскурсию  с  ним  и  с людьми,  которые  будут его  сопровождать,
экскурсию по городу в  том объеме, в каком они пожелают, а вечером выполнять
роль  переводчицы во  время  праздничного приема,  который господин  Назаров
намерен устроить на борту своей яхты для друзей и деловых партнеров.
     Ш м и д т. Итак, вы дождались прибытия яхты "Анна". Когда она пришла?
     Р  о  с  т.  Около  полудня.  Я  ждала  почти два  часа  и  уже  начала
беспокоиться.
     Ш м и д т. Сколько человек сошло с борта яхты?
     Р о с т. Всего двое. Сам господин Назаров и его сын Александр, аспирант
из Гарварда. Он попросил называть себя просто Алекс.
     Ш м и  д т.  У  вас не возникло сомнений,  что  Алекс действительно сын
господина Назарова?
     Р о с т. Ни малейших. Во-первых, они были очень похожи. Оба высокие.  И
еще  что-то в  выражении лица,  глаз. Глаза  у  обоих такие,  знаете, серые,
жесткие.  А  когда  они  смотрели друг  на  друга,  это  выражение жесткости
исчезало. И общались они так, как отец с сыном после долгой разлуки.
     Ш м и д т. Они много разговаривали между собой?
     Р о с т. Как раз нет. В том-то и дело. Нет, они разговаривали, конечно:
о  каких-то знакомых,  об  учебе  Алекса, об  Анне. Анна -- жена  или  очень
близкий человек господина Назарова,  но не мать Алекса, иначе он называл  бы
ее не по имени. Как я поняла, она была больна  и  лечилась  в Швейцарии.  Но
больше  они молчали. Они как будто  и  затеяли эту  экскурсию,  чтобы побыть
вдвоем. Я в  этом уверена.  И  знаете почему? Я показала  им  театр, ратушу,
кунстхалле, потом подвезла  к Катариненкирхе. Когда я начала  рассказывать о
ней, господин  Назаров вдруг  прервал  меня  и  спросил, сколько я получу за
работу с ними. Я ответила: триста шестьдесят марок. Тогда он достал портмоне
-- это был "Монблан",  господин инспектор! -- и протянул мне триста долларов
в трех купюрах.  Он сказал:  это  вам за то,  что мы изменим правила  --  вы
будете говорить только тогда,  когда мы вас о чем-нибудь  спросим. Деньги я,
разумеется, взяла, но это меня, буду откровенна,  обидело, и я спросила,  не
желают ли господа осмотреть Репербан, если им неинтересна наша замечательная
Катариненкирхе. Я объяснила: все русские туристы просят показать Санкт-Паули
и Репербан, самую злачную улицу  в мире. Они согласились,  но так, будто  им
было все равно. Я оставила машину неподалеку от Михаэлискирхе, туда как  раз
подъехали автобусы телевизионщиков -- они уже начали готовиться к трансляции
вечерней  мессы; мы пешком  прошли  по Репербану,  туда и  обратно.  Вы сами
знаете, господин инспектор, каков он  в это  время  дня: вся  ночная грязь и
дрянь еще не убрана, почти все закрыто, работают только редкие  стрип-бары и
секс-шопы.  У одного из открытых стрип-баров господин Назаров  спросил сына:
не хочешь зайти? На что  Алекс  Назаров ответил фразой,  которую я запомнила
из-за не вполне ясного мне  семантического значения: "Этого говна сейчас и в
Москве навалом". Единственное, что их почему-то развеселило и чему они долго
смеялись, -- это когда я  сказала, отвечая на вопрос господина Назарова, что
здание  на  другой  стороне Репербана  --  это  главное  управление  полиции
Гамбурга, вот это самое здание, где мы сейчас с вами  разговариваем. Я так и
не поняла, что их рассмешило.
     Ш м  и д  т.  Многих моих русских  коллег это  тоже смешит.  Им кажется
несуразным,  что  главное  управление  полиции  находится  в  центре  самого
злачного района города.
     Р о с т. А где же ему быть -- на Кайзерштрассе?
     Ш м и д т. Им это показалось бы более естественным.  Но  мы отвлеклись.
Продолжайте, пожалуйста, госпожа Рост.
     Р  о с т. Потом мы вернулись к кирхе святого Михаила. По просьбе Алекса
я перевела  надпись на стене: "Гот  руф  дих"  -- "Господь призывает  тебя".
Господин Назаров предложил сыну зайти в храм. Алекс спросил: "Ты уверен, что
этот призыв обращен к  тебе?" Господин  Назаров  ответил: "Как знать".  И мы
вошли..."

     Они вошли под высокие своды собора, когда уже почти все березовые ветки
были развешаны по стенам, в простенках и на спинках длинных дубовых лавок, а
на остатках веток в проходе с  визгом и криками барахтались веселые немецкие
дети.  По  залу  метался,  проверяя расстановку камер, молодой  взъерошенный
телережиссер, звукооператоры пристраивали микрофоны. Эльза отметила, что при
входе они  не перекрестились. Алекс  сбросил с  головы капюшон  ветровки,  а
Назаров-старший стащил  свою  вязаную  шапчонку  и пригладил рукой такие  же
русые, как у сына, но заметно поредевшие волосы.
     Эльза объяснила, что вон там -- пульт органиста, на тех  вон подмостках
будет  стоять  хор,  а  белая,  слегка  изогнутая  лестница, заканчивающаяся
небольшой огороженной  площадкой, вознесенной очень  высоко,  почти  в центр
зала, -- это кафедра, с которой будет произносить свою проповедь епископ.
     Среди резвящихся детей и занятых каждый своим делом взрослых Назаровы и
Эльза были в кирхе единственными праздными людьми. Вероятно, именно  поэтому
режиссер неожиданно подбежал к ним и стал что-то быстро говорить по-немецки,
обращаясь к Назарову-старшему.
     -- Он просит вас подняться на кафедру епископа и что-нибудь сказать, --
перевела Эльза.
     -- Я? -- удивился Назаров. -- Что я могу сказать с епископской кафедры?
Да еще по-русски!
     -- Не имеет значения. Четыре-пять фраз. Любых. Ему нужно проверить, как
работают микрофоны, -- объяснила Эльза.
     Назаров-старший повернулся к сыну:
     -- Вот пойди и скажи. Надеюсь, тебе уже есть что сказать городу и миру.
     -- Найн! Найн! -- запротестовал режиссер.
     Эльза перевела:
     --  Ему не нужен молодой голос. Ему нужен голос человека ваших лет. Тут
большое значение имеют обертоны.
     Назаров-старший  чуть  помедлил,  усмехнулся  и неторопливо  двинулся к
лестнице.  И по  мере  того как он уверенно-неспешно, без  всякого  видимого
напряжения одолевал  крутые  ступени, зал затихал, а  когда  он  оказался на
площадке  кафедры,  все и вовсе побросали  свои дела и  даже прикрикнули  на
шумящих  детей:  настолько значительной,  источающей силу и уверенность была
фигура этого человека.
     -- Говорите, пожалуйста! -- по-немецки крикнул ему снизу режиссер.
     -- Даже не знаю, что и сказать...
     -- Гут! Нох айнмаль! Нур филе, битте!
     -- Просит еще раз, только побольше, -- перевела Эльза.
     Назаров  положил руки на перильца кафедры, немного  подумал  и произнес
несколько фраз.
     --  Зер гут! Данке шен! -- поблагодарил его режиссер и занялся  другими
делами.
     Только  два человека в  кирхе -- Эльза  и Алекс  -- поняли,  что сказал
Назаров-старший.
     А сказал он вот что:
     --  С этого  места нельзя произносить пустых слов. Отсюда  можно только
провозглашать. И я говорю всем: пройдет не так уж много лет, и мой сын будет
Президентом России!
     Вот это он и сказал.

     Из стенограммы допроса Эльзы Рост инспектором Ф. Шмидтом:
     "Ш м и д т. Что было дальше?
     Р о с  т. Господин Назаров сказал, что  времени больше нет  и нам нужно
ехать на яхту, чтобы успеть  переодеться и приготовиться к приему гостей. Мы
вернулись на набережную, на маленьком белом катере подплыли к  яхте "Анна" и
поднялись на борт.
     Ш м и д т. Опишите, пожалуйста, яхту.
     Р о с  т. Господин  инспектор,  я не могу этого сделать. Такое я видела
только в фильмах об американских миллионерах.
     Ш м и д т. Когда вы поднялись на яхту, гости уже были там?
     Р о с т. Нет, только команда. Пять или шесть человек. Минут через сорок
приехали музыканты --  струнное  трио  из  оперного  театра,  двое мужчин  и
женщина. Потом появились  официанты из ресторана  "Четыре времени года", они
привезли коробки с  напитками  и закусками для приема  а-ля фуршет. И только
позже, часам к шести, начали съезжаться гости.
     Ш м и д т. Сколько было официантов?
     Р о с т. Пять человек.
     Ш м и д т. Пять? Вы уверены в этом?
     Р о с т. Абсолютно.
     Ш м  и  д  т. Но  менеджер ресторана "Четыре времени  года", которого я
допрашивал  перед вами,  утверждает,  что  посылал  на  яхту  только четырех
официантов.
     Р о с т.  Не знаю, почему  он так говорит.  Я  постоянно передавала  им
распоряжения  господина Назарова и его  русских  гостей  и совершенно  точно
знаю: их  было пятеро.  Четыре молоденьких, прекрасно  обученных официанта и
бармен, постарше, лет тридцати.
     Ш м и д т. В чем они были?
     Р о с т. В черных фраках.
     Ш м и д т. А гости?
     Р о с т. Мужчины -- в белых смокингах, женщины -- в вечерних платьях.
     Ш м и д т. Сколько было гостей?
     Р  о  с  т. Человек двенадцать. Кроме  самого господина Назарова  и его
сына.  Как я поняла,  в основном русские друзья господина  Назарова.  Только
один из  них хорошо говорил по-немецки. Он почти не вынимал  изо рта сигару.
Господин  Назаров обращался  к  нему на "ты"  и по  имени -- Борис, они были
примерно  ровесниками.  Двое  из  гостей  были немцами.  Один  пожилой,  лет
шестидесяти. Судя по акценту --  местный, из Гамбурга. Второй, помоложе, лет
сорока пяти, -- откуда-то из Баварии, возможно -- из Мюнхена.
     Ш м и д т. Какие женщины были на приеме?
     Р о с  т. Три пожилых дамы.  Одна русская,  жена  Бориса. Две других --
жены немецких господ.  И еще четыре очень красивые девушки --  топ-модели из
ателье Люмберта. Их пригласили, как я понимаю, чтобы развлекать гостей.
     Ш м и д т. Где проходил прием -- на верхней палубе или в каюте?
     Р о с  т.  Внизу,  в кают-компании. На улице было  очень  холодно,  дул
ветер. Поэтому  господин Назаров отменил прогулку на яхте по  Эльбе, которую
сначала планировал.
     Ш м и д т. Откуда вы это знаете?
     Р о с т. Из разговора господина Назарова с капитаном яхты. Они говорили
по-английски,  у  господина Назарова  очень  приличный  английский.  Капитан
сказал господину Назарову: раз прогулка отменяется, нельзя ли команде  сойти
на берег,  чтобы послушать в каком-нибудь из костелов  вечернюю  праздничную
мессу. Господин Назаров усмехнулся и  сказал:  знаю, где  они будут  слушать
мессу  -- на Репербане. Но  отпустил всех, в том числе и капитана.  Приказал
вернуться не позже полуночи. Оставил лишь  одного матроса, который  управлял
катером.
     Ш м и д т. Как проходил прием?
     Р  о с  т.  В  высшей  степени  благопристойно.  Светский  раут.  Хотя,
признаюсь, раньше  на светских раутах мне бывать не приходилось. Трио играло
Гайдна,  Вивальди,  иногда  танцевальную  музыку  --  танго,  вальсы.  Гости
разговаривали, смеялись, танцевали с девушками и пожилыми дамами. Пили мало,
в основном шампанское и сухой мартини. В половине десятого вечера уже начали
разъезжаться. Весь прием длился не больше трех часов.
     Ш м и д т. Все это время гости находились в кают-компании?
     Р о с т. Нет. Примерно через час после  начала приема господин Назаров,
Борис и оба немецких господина  уединились в одной из кают. Их не было около
часа. Потом они вернулись и присоединились к гостям.
     Ш м  и  д т.  Давайте  еще немного  поговорим об  официантах. Они  были
немцами?
     Р о с т. Да, все пятеро. И говорили только по-немецки. Лишь бармен, его
звали Карл, немного понимал  по-русски. На  мой  вопрос, где  он изучал этот
язык, сказал, что  его дед несколько лет после войны провел в русском плену,
научился там хорошо говорить по-русски и учил Карла.
     Ш  м и  д  т.  Не  заметили  ли вы чего-нибудь  странного  в  поведении
официантов?
     Р  о  с т. Совершенно ничего. Все безукоризненно справлялись с работой.
Особенно  Карл,  гости  очень хвалили его мартини.  Единственное,  на  что я
обратила внимание... Впрочем, вряд ли это важно.
     Ш м и д т. И все-таки?
     Р о  с т.  Мне  показалось, что фрак у  Карла немного  не  такой, как у
других официантов.
     Ш м и д т. Что значит -- не такой? Плохо сшит? Не по росту?
     Р о  с т. Наоборот.  Он был лучше, чем у других.  Как будто  от другого
портного,  гораздо выше классом. Не могу сказать ничего  конкретного, но мы,
женщины, такие вещи очень хорошо чувствуем.
     Ш  м  и  д  т.  Вы  сказали,  что  в  половине  десятого  гости  начали
разъезжаться...
     Р  о с т.  Да. Сначала катер отвез на набережную  немецких господ  с их
женами,  потом других  гостей. На набережной их ждали  машины. Потом  уехали
музыканты со своими инструментами. Потом отправили официантов.
     Ш м и д т. Всех пятерых?
     Р  о  с т. Нет,  сначала  молодых -- в катере  всего  четыре места  для
пассажиров.  Следующим рейсом должны  были  уехать  я и  Карл. Мы стояли уже
одетыми на палубе, когда господин  Назаров сказал Карлу: "Задержись,  ты мне
еще  понадобишься". Карл  попытался  возразить:  он  живет  на другом  конце
Гамбурга, автобусы перестанут ходить,  а такси  он не может себе  позволить.
Господин Назаров сказал: получишь на такси. Карл  продолжал настаивать:  его
жена будет беспокоиться, а  предупредить ее  он не может, так как дома у них
нет  телефона.  На  что  господин Назаров  ответил: ничего,  перебьется.  Он
поблагодарил меня за работу, галантно  помог спуститься  в катер. Последнее,
что я слышала, были слова господина Назарова, обращенные к Карлу: принеси-ка
нам с сыном водки, мы будем в капитанской рубке. И чего-нибудь  зажевать. Он
повторил: просто водки, а не этих твоих мартини, да поживей!
     Ш м и д т. Почему в капитанской рубке?
     Р о с  т. Не знаю. Может быть,  потому, что  из рубки прекрасный вид на
город и порт.
     Ш м и д т. Что было дальше?
     Р о  с т. Я высадилась  на набережной, села  в свой автомобиль и уехала
домой. Что после моего  отъезда происходило на яхте,  не  имею ни  малейшего
представления. О  том,  что случилось, я  узнала только на следующий день из
газет..."

     Расшифровка разговора Аркадия Назарова  с  сыном, записанного с помощью
подслушивающего устройства, установленного на яхте "Анна":
     "А л е к с. Ну и как, отец, удалось тебе уболтать банкиров?
     Н а з а р о в. В общем, да. Подписали договор о намерениях.
     А л  е к с. Для них  ты  и устроил  всю эту бодягу с белыми смокингами,
оркестром и фотомоделями?
     Н а з а р о в. Такие вещи на них действуют.
     А л е к с. И яхту для этого купил?
     Н а з а р о в. В том числе.
     А л е к с. Так и не расскажешь, что это за дело?
     Н а з а  р о в. Очень крупное дело. Может быть,  самое крупное из всех,
что я проводил. И самое необычное. Нефть, сынок.
     А л е к  с.  Чего же  тут  необычного? Ты  всю  жизнь занимался  лесом,
золотом и нефтью.
     Н  а з а  р  о в.  Это была  мелочь:  купля,  продажа.  Самотлор -- это
название тебе что-нибудь говорит?
     А  л  е  к с.  Какое-то  богатейшее  месторождение  в  Тюмени.  Которое
оказалось на таким уж богатым.
     Н  а з  а  р о  в.  Его  загубили.  Выкачивали нефть без всякой меры  и
совести. Доллары были  нужны. И  заводнили горизонты. Из Самотлора  взяли не
больше пятнадцати процентов запасов. И так -- по всей Сибири. И не только по
Сибири.
     А л е к с. В чем же твой план?
     Н а з а  р о  в.  Один  техасский инженер-нефтяник, работавший у нас  в
Сибири по контракту, изобрел установку для разработки  таких вот загубленных
и  истощенных  месторождений.  Нечто  подобное  уже  было -- так  называемые
установки "газлифт".  Но эта  проще и эффективнее.  Если ими оснастить наших
нефтяников, можно получать сотни миллионов тонн дополнительной  нефти в год.
Куда же этот чертов Карл запропастился?
     А л е к с. Не боишься, что тебя обойдут?
     Н а з а  р о в. Нет. Я купил у  техасца этот патент.  Еще год назад. Он
обошелся мне, ну, скажем, не дешевле этой яхты.
     А л е к с. А твои московские друзья? Не попытаются подставить подножку?
     Н  а  з  а  р  о в.  Я с ними договорюсь. Или  уничтожу. Не  физически,
конечно. Но политическими  трупами они станут,  я  знаю  обо  всех их  делах
больше, чем они могут представить себе в самых кошмарных снах.
     А  л е к с. Ты сказал,  что купил патент год назад. Почему же начинаешь
дело только сейчас?
     Н  а з а р  о в. Нужно  дождаться результатов  президентских выборов  в
России.
     А л е к с. Не вижу связи. Ну, победит Ельцин...
     Н а з а р о в. Я предпочел бы, чтобы победил он.
     А л е к с. Несмотря на то что он предал тебя?
     Н а з а р о в. "Предал" -- это  из области морали. А в политике, сынок,
нет  морали.  Есть  один  критерий:  политическая   целесообразность.   Если
президентом  станет Зюганов,  иностранных  инвесторов  кнутом  в  Россию  не
загонишь.
     А л е к с. А ты сам не можешь финансировать свой проект?
     Н  а з а р  о в. Нужны очень крупные первоначальные вложения. Построить
завод для серийного производства  установок,  смонтировать их на  скважинах.
Это сотни миллионов долларов... Да что это с Карлом? Сходи-ка поторопи этого
засранца! Заснул он там, что ли?
     Пауза.
     А л е к с (<i>приглушенно, с палубы</i>). Отец! Он свалился в воду!
     Н а з а р о в. Как -- свалился?!
     А л е к с. Не знаю!  Вон он, метрах в  двадцати! Плывет на спасательном
круге!
     Очень короткая пауза.
     Н а з а р о в. Немедленно прыгай за борт! Слышишь? Немедленно пры..."
     Связь прервана.

     Заголовки утренних немецких газет:
     "Гамбургер  беобахтер".  "МОЩНЫЙ  ВЗРЫВ  УНИЧТОЖИЛ  БРИТАНСКУЮ  ЯХТУ  В
ГАМБУРГСКОМ ПОРТУ".
     "Франкфуртер альгемайне". "ПРИ ВЗРЫВЕ ЯХТЫ  "АННА"  В ГАМБУРГСКОМ ПОРТУ
ПОГИБЛИ ВЛАДЕЛЕЦ ЯХТЫ И ЕГО СЫН".
     "Берлинер цайтунг". "ВЗРЫВ ЯХТЫ В ГАМБУРГЕ: ТРАГИЧЕСКАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ
ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЙ АКТ?"

     Из дневного сообщения радио Гамбурга:
     "По уточненным данным, во  время  вчерашнего взрыва яхты "Анна" погибли
не только ее  владелец,  известный  русский бизнесмен и политический деятель
господин  Назаров  и его сын, аспирант  Гарвардского университета  Александр
Назаров,  но и  один из  членов  команды,  находившийся  во  время взрыва  в
радиорубке.  Кроме  того,  сегодня  утром  возле набережной  обнаружен  труп
человека  примерно тридцати лет, одетого  в черный  фрак.  Как  предполагает
полиция,   это  один   из  официантов   ресторана   "Четыре  времени  года",
обслуживавших  праздничный  прием, устроенный  господином Назаровым на борту
своей  яхты.  Труп  владельца  яхты  до сих  пор не  обнаружен.  Водолазы  и
спасательные  команды   ведут  поиски   в  акватории  Нордер-Эльбы.  Полиция
продолжает расследование..."

     Из   протокола  допроса  менеджера  ресторана  "Четыре   времени  года"
гражданина  Германии А. Кугельмана,  сорока  восьми лет, женатого, постоянно
проживающего в Гамбурге. Допрос проведен инспектором криминальной полиции Ф.
Шмидтом:
     "Ш м  и  д т. Господин  Кугельман,  я вызвал вас на повторный допрос  в
связи  с  выявлением   новых  обстоятельств  взрыва  яхты  "Анна".  Вам  был
предъявлен  для  опознания  труп  человека,  который,  по  нашим  сведениям,
выполнял обязанности бармена во  время приема на борту яхты. Вы  по-прежнему
настаиваете на том,  что не знаете  этого  человека и никогда раньше его  не
видели?
     К  у г  е л ь м  а н. Да, господин инспектор. И я по-прежнему с  полной
ответственностью  утверждаю,   что  мы  посылали  на  яхту  только   четырех
официантов, а не пятерых, как утверждаете вы.
     Ш м  и д т. Их было  пятеро, это  установлено  бесспорно. Не могло  так
случиться,  что бармена для обслуживания приема  пригласили из какого-нибудь
другого ресторана?
     К у г е л ь м а н. Не могу отрицать такой возможности, но совершенно не
понимаю, для чего  это могло понадобиться.  Наш ресторан  считается лучшим в
Гамбурге  и одним  из лучших  во  всей Германии. К тому же русский  господин
Петров по имени Борис, который делал и оплачивал заказ, сказал, что поручает
нам все дела, связанные с обслуживанием приема.
     Ш м и д т. В каком ателье вы заказываете фраки для своих официантов?
     К у г е л ь м а н. У Люнсдорфа.
     Ш м и  д т. На фраке человека,  о котором мы  говорили, была обнаружена
этикетка ателье Бриана.
     К  у г  е  л ь м  а  н.  Бриана?  Вот  вам,  господин инспектор,  самое
убедительное доказательство,  что этот человек не был  нашим официантом.  Ни
один ресторан в мире  не  может позволить себе заказывать для своих служащих
фраки у Бриана.  Это не Карден,  конечно, и не Сен-Лоран, но это очень-очень
дорогое  ателье.  Возможно,  этот  человек  вообще  не  был  официантом  или
барменом.
     Ш м и д т. Тогда кем же он был?
     К у г е л ь  м а н. Полагаю, господин  инспектор, ответ  на этот вопрос
вам придется искать самому..."

     На следующий  день крупнейшие  газеты всего мира  вышли с  пространными
статьями и комментариями, связанными со взрывом яхты "Анна" в Гамбурге.

     Французская "Фигаро":
     "Аркадий Назаров, погибший в минувшее воскресенье при взрыве его яхты в
Гамбурге,  был,   несомненно,   звездой  далеко  не  последней  величины  на
экономическом  и  политическом  небосводе   демократической  России.  Широко
образованный   человек,   талантливый   предприниматель,   он   начал   свою
деятельность  еще  во   времена  Брежнева,  заметно  расширил  ее  в  период
горбачевской  перестройки  и был, как не  без оснований  полагают  эксперты,
одним   из  инициаторов  закона   о   кооперативах   и   отмены  запрета  на
частнопредпринимательскую деятельность, что явилось первым решительным шагом
перевода  экономики  бывшего  СССР,  а  затем  России  на  рельсы  рыночного
хозяйства..."

     Лондонская "Таймс":
     "Стремительная карьера  господина А. Назарова,  выдвинувшегося в  число
одного  их крупнейших  бизнесменов  России,  взявшей курс  на  экономическую
свободу,  не  была  вместе  с  тем  прямолинейной  и  безоблачной.  Один  из
создателей и руководителей Союза объединенных кооперативов  России, человек,
оказывавший заметное  влияние на  политику  правительства Гайдара,  Назаров,
несмотря    на    это,    постоянно    подвергался   нападкам   со   стороны
антидемократических сил. Эти нападки обострились после того, как А.  Назаров
после путча 1991 года стал  выступать  с  резкими  публичными  заявлениями в
адрес президента Ельцина,  критикуя  его  за  нерешительность  в  проведении
глубоких  экономических  преобразований. Замеченное  в  политических  кругах
России охлаждение  президента к своему давнему и верному союзнику превратило
эти нападки в травлю. Была даже сделана попытка возбудить против А. Назарова
уголовное преследование за якобы допущенные им злоупотребления в тот период,
когда он, еще при Горбачеве,  возглавлял крупнейший в России многопрофильный
кооператив "Практика". Возможно, эта травля и заставила А. Назарова покинуть
пределы России.
     Обосновавшись  в Лондоне и осуществляя оттуда руководство деятельностью
сети фирм,  ассоциаций  и  банковских  структур,  созданных им в  Москве, А.
Назаров   успешно  ведет  бизнес  в  Европе,  использует  свое  влияние  для
привлечения  иностранных  инвестиций в экономику России. Вместе с тем  он не
скрывает своего резко критического отношения к аморфной и даже деструктивной
политике  президента  Ельцина  и  правительства  Черномырдина,   ведущей   к
стагнации экономики России.  Он выступает с этими  заявлениями на крупнейших
международных   симпозиумах.  Ходили  слухи,  что   после  одного  из  таких
выступлений на А.  Назарова было  совершено покушение  и  он некоторое время
находился на излечении в Австрии. Слухи эти, к счастью, не подтвердились. Но
известие,  поступившее из Гамбурга о гибели А. Назарова  во время взрыва его
яхты, -- это уже  не  слухи  (хотя тело Назарова до сих  пор  не найдено), а
факт, наводящий на очень серьезные размышления..."

     Американская "Вашингтон пост":
     "Смерть  мистера  Аркадия  Назарова,  одного  из  лидеров  движения  за
экономическое  обновление  России,  наступившая   при  весьма  загадочных  и
требующих  самого  тщательного  расследования обстоятельствах, -- это весьма
болезненный удар для всех истинных сторонников декларируемой  правительством
Ельцина политики,  направленной  на  расширение  и углубление  проходящих  в
России реформ..."

     Но  глубже   всех  копнули  газетчики  из  "Гамбургского  обозревателя"
("Гамбургер  беобахтер").  Их  репортаж не был  насыщен анализом ситуации  в
России  и  деятельности  Аркадия Назарова, но  им  каким-то  образом удалось
узнать о  посещении Назаровым и его сыном собора святого Михаила, они нашли,
расшифровали  и  перевели  на  немецкий   язык   техническую  запись   слов,
произнесенных Аркадием  Назаровым  с  епископской  кафедры. Газета полностью
привела в репортаже эти слова, а сам репортаж снабдила аршинной "шапкой":

        ЕГО СЫН НЕ БУДЕТ ПРЕЗИДЕНТОМ РОССИИ!

     Четыре дня  поиски тела Аркадия Назарова  велись в русле  Нордер-Эльбы,
затем были перенесены в устье самой Эльбы. Десятки катеров  береговой охраны
днем и  ночью тщетно бороздили  акваторию устья и прилегающего к ней участка
Северного моря в надежде обнаружить вынесенный сюда течением труп Назарова.
     На десятый день поисковые работы были прекращены.
     Тело  аспиранта  Гарвардского  университета  Александра  Назарова  было
перевезено   друзьями   его   отца   в  Париж   и   погребено   на  кладбище
Сен-Жермен-де-Пре.
     После официального запроса правительства России копии  всех материалов,
собранных   гамбургской   криминальной   полицией   в   ходе   расследования
обстоятельств взрыва яхты "Анна", были переданы Москве.

     <b>Глава вторая</b>
     <b>ПАСТУХОВ И ДРУГИЕ</b>

     И   когда  этот   кривоногий  ублюдок  в  полевой  форме   с   погонами
генерал-майора  Российской  армии нехотя так, с  ленцой поднял свой пистолет
Макарова и я  понял, что он сейчас, без шуток, выстрелит прямо мне  в голову
-- вот и палец уже шевельнулся на спусковом крючке, -- я скоренько откатился
в сторону, на ходу подхватил брошенный Тимохой "калаш" и, как был,  лежа  на
спине, высадил в эту зеленую  гниду полмагазина. Его "макаров" с визгом, как
осколок  мины,  улетел куда-то  к чертям собачьим,  а  на  серой  от времени
дощатой двери в  овечий загон, против  которой  он  стоял,  нарисовался  его
силуэт -- свежими  выщербинами белого дерева, обнаженного пулями из-под слоя
гнили и грязи.
     Аккуратный такой  силуэт, мне  даже  самому  понравился,  четкий, почти
сплошной  линией. Только  очертания  головы были  немного  несимметричны  --
все-таки  левое ухо я ему отстрелил, не все, конечно, чуть-чуть. На память о
нашей  встрече  на  гребне  над  ущельем  Ак-Су,  квадрат  17-25, Республика
Ичкерия. Очень поманивало и яйца отстрелить. Но  подумал: черт  с ним, мужик
не старый  еще, пусть  себе  живет  и  радуется жизни, пока  из всех мужских
удовольствий у него не останется только удовольствие бриться.
     Ребята между тем тоже  времени не теряли. При первых моих выстрелах они
запрыгали на каменистом плато, как  клоуны в цирке, похватали автоматы, и не
успел  я  долюбоваться  силуэтом этого генерал-ублюдка,  как  четыре амбала,
прибывшие  вместе с ним в открытом "лендровере" и  ни с того ни с сего,  без
единого  слова объяснения, уложившие нас на землю под дулами своих  коротких
десантных "калашниковых"  какой-то  новой модели,  уже сидели у глинобитного
дувала  овчарни со скрученными за спиной их  же ремнями руками и  ошарашенно
вертели головами,  не  понимая, как же  это вышло: только  что были в полном
порядке, а и трех секунд не прошло...
     А чего тут  понимать. Это вам  не  в бункерах  вашей  вшивой спецслужбы
штаны просиживать и строчить рапорты о своих  героических подвигах. Лучше бы
просто  сидели.   А  то  стоит  выйти  на  задание,  спланированное  по   их
разведданным, так обязательно в какое-нибудь дерьмо вляпаешься.

     Суки.

     Ладно. У меня накопилось несколько вопросов к этому бравому генералу по
фамилии  Жеребцов, я  только  ждал,  когда он слегка  очухается.  Он  стоял,
прислонясь  к  своему  силуэту, скорчившись  в три  погибели:  правую  руку,
отсушенную после того, как я выбил из нее "макарова", сжимал  между ляжками,
а левой держался за  ухо  -- между пальцами сочилась кровь. Наконец вроде бы
начал соображать, на  каком он свете. Я уже хотел  задать ему первый вопрос,
но в этот момент ко мне обратился Артист. Вообще-то он был старший лейтенант
Семен  Злотников, но  все называли  его  Артистом.  Он ушел со  второго  или
третьего курса  ГИТИСа, каким-то боком оказался в училище  ВДВ,  дело у него
неожиданно  пошло -- да так, что через полгода после  училища он уже получил
старшего лейтенанта и оказался  в моей команде.  И вопросов у меня к нему не
было:  очень грамотно работал.  Главное:  нутром совпал с нашим делом. А это
нечасто бывает. Другой, бывает,  вроде и тренированный малый, во  всех делах
натасканный, растяжка, как у Брюса Ли, из двух автоматов на бегу сажает пуля
в пулю,  чего еще?  А нутром не совпадает.  Я таких к себе  никогда не беру.
Раза  два  прокололся, чутьем  угадываю.  Такого взять  --  себе  дороже.  В
операции либо сам подставится, либо еще хуже -- других подставит.
     Артист  не   такой   был.   Не  знаю,  получился  бы  из   него  второй
Смоктуновский, но спецназовец получился.  Впрочем, артист, наверное, из него
тоже  был  бы  неплохой, если  бы он  доучился. Верно говорят: если  человек
талантливый, то  он  во всем  талантливый.  Единственное,  что  меня  в  нем
раздражало, --  это его  привычка  к  уставному обращению.  Кайф какой-то он
через  это пижонство  ловил. Как гусары  раньше  звенели  шпорами.  Или  как
морская пехота выпендривается со своими кортиками.
     Вот и теперь Артист повернулся ко мне и сказал:
     -- Товарищ капитан!
     -- Ну? -- отозвался я.
     -- Товарищ капитан, там...
     -- Ложись! -- рявкнул Боцман, он же  старший  лейтенант Дмитрий Хохлов.
Вот он-то как раз пришел к нам из морской пехоты -- потому и Боцман, хотя на
самом деле боцманом никогда не был.
     Ну,  о  таких  вещах  нас два  раза просить  не  надо.  Мы  с  Артистом
одновременно плюхнулись в сухое овечье дерьмо, а сам  Боцман блохой стебанул
в сторону, дав  на лету короткую очередь поверх глинобитного дувала. И еще с
земли  я  увидел,  как  на  дувале  повис  какой-то  борец за  независимость
доблестной Ичкерии,  а  из  его рук  вывалилась американская  скорострельная
"М-16". Где они, подлюки, берут такие винтовки?
     Я встал и отряхнул  со своего  добела выгоревшего хабэ  остатки овечьей
жизнедеятельности.
     -- Ну? -- спросил я Артиста. -- Что ты хотел мне сказать?
     -- Да это и хотел. Мне показалось, что там мелькнул кто-то.
     --   Артист,   твою   мать!   Какое   счастье,   что   я   не   гвардии
генерал-полковник!
     -- Почему? -- задал он идиотский вопрос.
     -- Потому! Пока ты выговаривал бы  мое  звание, этот  "дух" из всех нас
мозги бы вышиб!
     -- Виноват, товарищ капитан.
     -- Отставить! -- заорал я. -- Пастух! Понял? Пастух. Повтори!
     -- Как-то неудобно.
     --  Ничего  неудобного! Фамилия у меня  Пастухов.  Дед был пастухом.  И
отец. И я сам после школы коров пас. И еще, может быть, придется.
     Надо же, как в воду глядел!
     -- И как  раз  очень удобно.  Потому что Пастух произносится в три раза
быстрей, чем "товарищ капитан". На секунду как минимум. А за секунду знаешь,
что может случиться?
     -- Все, -- согласился Артист. -- Больше не повторится... Пастух.
     -- Так-то  лучше,  -- одобрил  я  и обратился,  наконец, к генералу: --
Товарищ  генерал-майор,  не  будете  ли  вы   любезны  объяснить   нам,  что
происходит?
     Он уже пришел в себя и начал раздуваться, как жаба.
     -- Вы пойдете под трибунал! Вы не выполнили боевой приказ!
     Я возразил:
     --  Мы получили приказ уничтожить бандформирование,  обнаруженное вашей
службой в ущелье Ак-Су. Там вон! -- кивнул  я за его спину,  где за гребнем,
далеко внизу, по  дну ущелья протекал  жидкий ручеек  под  названием  Ак-Су,
который, как говорили, во  время таяния снегов превращается в ревущий поток.
Но время  таяния уже прошло. -- Мы это сделали. Два боевика убиты, остальные
восемь обезоружены и связаны. Лежат там сейчас рядком.
     -- Вам было приказано уничтожить бандитов, а не связывать их! Для этого
вам был выделен БТР, миномет и гранатометы!
     -- Кроме десяти  чеченских боевиков, там  оказались и  восемь наших. Их
захватили боевики, обезоружили и тоже связали. Мы  не  могли в этих условиях
использовать миномет и гранаты.
     -- Какие наши?! -- загремел он. -- Там нет никаких наших!
     -- Это по-вашему, -- сказал  я.  -- А  они  есть.  Капитан  медицинской
службы и с ним еще семь человек. В нашей форме, только без знаков  различия.
И все без документов.
     -- Дурак ты, капитан! Это не наши, а боевики, переодетые в нашу форму!
     Я  все  еще  старался разговаривать вежливо,  хотя  это становилось все
труднее.
     -- Прошу прощения, генерал. Академию Генштаба я, конечно, не кончал, но
отличить чеченца от русского все же  могу. Все эти восемь -- русские. И даже
если  они  работали  на  чеченцев,  зачем  боевикам   нападать   на  них   и
обезоруживать? Я по  рации  доложил  обстановку  и попросил срочно  прислать
транспорт и солдат, чтобы  вывезти  всех  в наше  расположение. Вместо этого
являетесь вы со своими мордоворотами и без всяких объяснений укладываете нас
в овечье дерьмо. Да еще целите из своей пукалки мне в голову. Это что, нынче
такие шутки у вас в ходу?
     -- Отставить разговоры! -- прикрикнул он. --  Я даю  вам последний шанс
избежать трибунала. Немедленно выполняйте приказ!
     Тут уж я не выдержал:
     -- Но там же наши! За этот приказ ты пойдешь под трибунал, а не я!
     -- Капитан Пастухов! Вы обращаетесь к старшему по званию!
     -- Да шел бы ты знаешь куда? -- вежливо сказал я ему.
     --  Ладно,  -- кивнул он. --  Мы сами выполним  этот приказ.  Прикажите
освободить моих людей и вернуть им оружие!
     -- Ага, разбежался!
     По моему знаку Артист собрал их модернизированные "калаши" и отволок  к
БТР,  а  Муха (лейтенант Олег Мухин, я  нашел его в  ставропольской  бригаде
совершенно случайно и сумел всеми  правдами и неправдами перетащить к  себе)
развязал наших непрошеных гостей и кинул их ремни им на колени.
     --  А теперь, генерал, берите азимут сто семь и дуйте вдоль Ак-Су, имея
солнце  в правом глазу. Через тридцать  два километра --  наш  блок-пост.  И
постарайтесь  не  нарваться на "духов" ,  мне  почему-то кажется, что ничего
хорошего вам эта встреча не принесет.
     Генерал  подождал,  пока его орлы  заправят ремни  и подтянут штаны,  и
решительно  направился  к  "лендроверу". Но возле  него,  лениво  прислонясь
спиной к  борту, уже стоял Трубач, старший  лейтенант Коля Ухов, и поигрывал
американским  револьвером  кольт-коммандер  44-го калибра,  который  казался
детским пугачом в  его  огромной лапище. Этот  кольт  он  добыл  в одной  из
операций,  когда  мы  вызволяли  в  Грозном двух  американских  журналистов,
захваченных  дудаевцами  (Дудаев  был тогда еще  жив).  Журналистов охраняли
чеченцы вместе с турками и иранцами. У одного  из них и был этот кольт. Коля
как вцепился в него, так и  не  расставался -- даже ночью совал под подушку.
Боялся -- уведут.  И пытались.  По-всякому.  То начальство приказывало сдать
трофейное оружие, то свои  пробовали  выменять  или даже купить.  Уж  больно
хороша  была игрушка. Начальству Коля  заявил, что  кольт он положит на стол
вместе  с рапортом  об увольнении  (он был  контрактником),  а всем  показал
огромную  дулю.  Когда  кто-то  притащил  в  офицерский  клуб видеокассету с
фильмом "Грязный Гарри", где Клинт  Иствуд  играет  крутого копа с  такой же
устрашающей  пушкой, Колю даже начали называть Грязным Гарри. Но прозвище не
привилось,  так и  остался  он  Трубачом. А потому  Трубачом,  что  когда-то
закончил музыкальное училище по классу духовых,  играл на всем, во что нужно
дуть.  И  хотя  больше всего  любил  саксофон, Трубач --  это  было проще. И
короче. Так и прилипло.
     Так вот, он стоял у "лендровера" и вертел на указательном пальце правой
руки любимую свою игрушку, а  сам вроде бы даже любовался высокими перистыми
облаками  и низко над  землей пролетающими  стрижами. К непогоде примета. Но
облака были красивые, белоснежные и прозрачные. Как фата невесты.
     Генерал остановился перед ним и приказал:
     -- Прочь с дороги!
     Трубач даже глаз от облаков не оторвал, только  кольт в его руке замер,
как впаянный в ладонь, и сухо щелкнул взведенный курок.
     Очень убедительно  прозвучало. Генерал даже растерялся и  оглянулся  на
меня.
     -- Да, именно  так,  --  подтвердил я. --  Ваш  "лендровер"  может  нам
пригодиться. А вам придется топать пехом. Это полезно, жирок растрясете.
     -- Но если нас захватят...
     -- Мы вас освободим.
     -- Но если убьют...
     -- Мы похороним вас со всеми почестями.
     Он,  видно, понял,  что  спорить  со  мной  бесполезно, кивнул  своим и
зашагал по азимуту 107, имея солнце в правом глазу. Когда они отошли  метров
на десять, я окликнул его:
     -- Генерал!  А свой портрет не хотите захватить? --  Стволом "калаша" я
показал  на калитку овчарни. --  Хороший,  по-моему, портрет.  И  выполнен в
нетрадиционной манере. Может, вас смущает,  что он без подписи?  Так это  мы
сейчас исправим.
     Двумя короткими очередями я нарисовал в нижнем правом углу калитки свои
инициалы:  "С"  и "П" (Сергей  Пастухов).  Немного подумал  и  после каждого
инициала поставил по точке. Калибром 7,62.
     -- Вот и  авторская подпись на месте. Повесите  у себя в кабинете или в
гостиной на  даче. Будете  сами  любоваться и  рассказывать  внукам  о своих
геройских делах. А?
     Но  он,   похоже,   не   одобрял  авангардистов.  Предпочитал,   видно,
классическую манеру живописи. Поэтому молча повернулся  и зашагал со  своими
кадрами в заданном направлении.
     -- Не ценится в наше время искусство, -- с сожалением констатировал я.

     Ладно. Теперь нужно было разобраться с нашими пленниками. Что-то с ними
было не то. Иначе с чего бы этому генералу-ублюдку так беситься?
     --  Артист,  Боцман,  Муха -- остаетесь здесь, --  приказал я.  Красная
ракета -- сигнал тревоги. Отбой -- зеленая. Остальные за мной!
     Мы начали ссыпаться по крутому каменистому откосу на дно ущелья. Ловчее
всех получалось у Тимохи. Он был верткий, как  обезьяна, прыгал кузнечиком с
одного каменного выступа  на  другой. Ничего  удивительного  -- каскадер. На
"Мосфильме" когда-то работал. Лейтенант Тимофей Варпаховский. Тимоха в нашей
команде был единственным, к кому никакое прозвище не приклеилось. "Каскадер"
-- слишком длинно. А как еще? Так и осталось: Тимоха.
     Трубач  спускался по  крутому  откосу, как молодой  слон.  Не опасался,
видно, что  к  месту назначения прибудет с голой задницей. Мне  как-то жалко
было  свои заслуженные штаны,  я  старался цепляться за кустики.  Хуже всего
дело шло у  Дока. Неудивительно -- ему было  уже тридцать пять. Не вечер, но
мышцы все же не те. Не совсем те. Док был, как и  я, капитаном. Прозвище его
к нему  пристало  по делу. Он в  самом  деле  был врачом, хирургом, закончил
Военно-медицинскую академию,  с самого  начала чеченской кампании  работал в
полевом  госпитале.  Однажды их обложили  дудаевцы.  Док,  как рассказывали,
вынул пулю из  плеча  какого-то бедолаги, велел  ассистентке наложить швы, а
сам, как был, в  зеленом халате и в зеленой хирургической шапочке, не снимая
с рук резиновых перчаток, взял из-под операционного  стола свой "калашников"
и за двадцать минут  свел  численный перевес нападавших до минимума.  Причем
укрыться там было практически негде -- три палатки да две санитарные машины.
Темноту, правда, он задействовал очень грамотно.
     Когда мы  подоспели на  выручку, делать там  было  уже нечего.  Я прямо
обалдел,  когда утром проанализировал  ситуацию.  И  главное  --  ничему  он
специально  не  учился, ни на что такое его никто  не натаскивал. Нутро было
соответствующее.  И тут  я понял, что наша  команда  без  него  существовать
просто не  может. Да и врач в такой группе, как наша, а тем более хирург, --
человек  далеко не лишний. Я предложил ему перейти к нам. К моему удивлению,
Док легко согласился -- видно, и сам  чувствовал, что не хирургом родился. И
с тех  пор не пропустил ни одной нашей операции. И  как заговоренный --  без
единой царапины. Мы, правда, его подстраховывали, но  и сам он работал очень
даже грамотно и быстро набирал хватку.
     Возраст, конечно, был не  тот, чтобы из него получился такой скорохват,
как  Боцман  или  Трубач.  Зато  у  него  было еще  одно  качество,  которое
по-настоящему я оценил лишь позже. Он был не  просто добродушным  человеком,
но  еще и как бы  умиротворяющим. В его присутствии на корню засыхали мелкие
стычки, готовые вспыхнуть между нашими же  ребятами, -- а это бывает,  когда
люди подолгу на нервном  пределе. Он любил  нас, как младших  братьев, а  мы
любили  его.  Такой вот он был, наш Док -- капитан  медицинской  службы Иван
Перегудов.
     Когда мы спустились наконец на дно ущелья, все там оставалось таким же,
как час назад, когда, заметив приближающийся "лендровер", нас вызвал красной
ракетой оставленный  наверху, на  стреме, Артист.  Рядком  лежали спеленутые
боевики, поодаль -- наши, все восемь, тоже связанные. Два  трупа мы оттащили
в сторону и прикрыли каким-то рваньем.
     Наших мы не то чтобы не успели развязать, на это времени хватило бы, но
что-то помешало  мне  это  сделать сразу. Не  знаю  что.  Понятия  не  имею.
Внутренний голос. А своему внутреннему голосу я привык доверять.
     Трубач встал в сторонке со своим кольтом  и "калашниковым"  на плече --
страховал. Тимоха  -- с другой стороны.  Док принялся осматривать вещи наших
-- какие-то сумки, вроде спортивных, коробки с ручками  -- как автомобильные
холодильники, только светло-желтого цвета. А я подсел к их старшему.
     -- Кто вы?
     -- Капитан медицинской службы Труханов. Прикажите нас развязать.
     -- Сейчас развяжем. Что за люди с вами?
     -- Моя команда, медики.
     -- Почему у вас нет документов?
     -- Мы выполняем особое задание командования.
     -- Мы тоже выполняем особое задание, но документы у нас есть.
     -- У нас задание максимальной секретности.
     -- Какое?
     Он даже позволил себе повысить голос:
     -- Вы что, не поняли, что я сказал? Задание сверхсекретное!
     Ему было лет сорок. Мужик как мужик. Лицо круглое, сильно обветренное и
загорелое,  как у  людей, которые  все время  проводят  под  открытым небом.
Нормальный вроде  мужик, но чем-то он мне не нравился. Гонор --  само собой.
Но что-то еще было. Взгляд бегающий какой-то. С чего бы?
     -- Кому непосредственно вы подчиняетесь? -- спросил я.
     -- Этого я не имею права вам сказать.
     -- Тогда скажите то, на что имеете право.
     -- Я  ни на что  не имею права. А если  будете продолжать  свой допрос,
пойдете под трибунал!
     --  Что-то больно часто сегодня у нас идет речь о трибунале, -- заметил
я. -- Вы второй, кто мне этим грозит. Всего за сорок минут.
     -- Вы развяжете меня наконец или нет?
     --  Пока -- или  нет. Не выступайте, капитан.  Если бы мы не  появились
здесь, эти сыромятные ремешки были бы у вас не на руках и ногах, а на горле.
Вам не кажется, что со своими спасителями следует обращаться поделикатнее?
     Он хотел что-то ответить, но в этот момент меня окликнул Док:
     -- Сережа, взгляни-ка, что я тут нашел!
     Док был единственным,  кто не признавал прозвищ, а обращался ко всем по
имени: Сережа, Сеня, Дима, Олежка. В обычное время, конечно. На операциях --
там другое дело. Там не назовешь Трубача Колюней -- он просто не поймет, что
это к нему обращаются.
     Я оставил капитана Труханова обдумывать ответ, а сам подошел к Доку. Он
сидел на корточках возле разворошенной спортивной сумки.
     -- Что же ты нашел?
     -- Вот -- рация.
     -- Понятно,  рация. По ней они, видно, и вызвали помощь, когда увидели,
что попали в засаду.
     -- А вот эта штука поинтереснее.
     Он показал мне какой-то термос не  термос, но  что-то вроде термоса  --
только не с плоским дном, а с заоваленными углами:
     -- Это называется "сосуд  Дьюара"  . В таких сосудах хранится сжиженный
газ, обычно азот. При температуре, если мне не изменяет память, минус двести
восемьдесят шесть градусов. Подставь ладонь.
     Я подставил. Док нажал какую-то  кнопку,  из  носика  вылетела  белесая
струйка, и я ощутил, как мою руку словно бы ожгло кипятком.
     Я судорожно зачесался,  одновременно  сообщая Доку все, что думаю о его
манере разъяснять командиру научные вопросы.
     -- Ничего страшного, -- успокоил меня Док. -- А вот если подержать руку
под такой струей минуту-другую,  она остекленела бы и при ударе разлетелась,
как ледышка.
     -- Только не доказывай! -- прикрикнул я, на  всякий случай убирая руки.
-- Я тебе и так верю. На хрена им этот Дьюар?
     -- Вообще-то он  применяется в  медицине для быстрой заморозки  тканей.
Живых тканей.
     -- А на кой черт их замораживать, если они живые?
     --  Чтобы  сохранить жизнедеятельность.  Например,  при  трансплантации
органов, когда почку погибшего  человека вживляют больному. При определенном
температурном режиме  жизнеспособность  почки может  сохраняться  достаточно
долго.
     -- Что все это значит? -- спросил я.
     -- Полагаю, это мы сейчас выясним.
     Док  положил  сосуд Дьюара в  сумку и  взялся  за  коробку, похожую  на
автомобильный холодильник.
     Его остановил крик капитана Труханова:
     --  Не  прикасайтесь   к   термостату!  Я   вам  приказываю   от  имени
командования: отойдите от термостата!
     Лицо капитана было перекошено  --  то ли от гнева, то ли  от страха. Но
если  тут еще  можно  было гадать,  то выражение лиц  остальных  семерых  не
вызывало вопросов: в них был нескрываемый ужас.
     -- Эй, капитан, поды суда! -- окликнул меня от группы чеченцев какой-то
рыжебородый мужик с зеленой исламской  перевязью на голове. -- Говорю, поды!
Важный дэло скажу!
     Ну, почему бы и нет. Я подошел.
     -- Я -- полевой командир Иса Мадуев, -- назвался он. -- Я тебя знаю. Ты
от меня у Чойбалши еле ушел.
     -- Привет, Иса! -- сказал я. -- Какая  приятная встреча.  Только ты все
перепутал: это ты от меня еле ушел, а не я от тебя.
     Но  его  сейчас волновало  другое  -- и как  я понял,  не на  шутку. Он
показал своей рыжей бородой в сторону капитана Труханова и его медиков.
     -- Эти люди -- очень плохой люди. Очень, очень плохой!
     -- Зато ты очень хороший. Это ты хочешь сказать?
     --  Ты  слушай,  что  тебе  говорит старший человек! Я тебе говорю: это
очень плохой люди, они у мертвых глаза вырезают!
     -- И уши обрезают -- тоже они? И животы вспарывают? И  головы отрубают?
И кожу сдирают?
     Иса помрачнел.
     --  Это -- гнэв моего народа, -- хмуро объяснил он.  -- Нэт плотины его
сдэржать.  Эти люди -- совсем другой люди! Мы  следили  за ними восемь дней.
Фотографии делал,  скрытно, телевиком.  На  камеру  снимали,  тоже  скрытно,
издалека. Не веришь мне? Посмотри в той сумка, сам увидишь. Там отпечатанные
снимки есть, негативы есть, пленка в камера есть. Они не только у наших глаз
брал, кровь брал, у русских тоже брал. Сам смотри, своими глазами смотри!
     Я не заставил себя упрашивать.  Быстро распотрошил содержимое хурджума,
на  который показал  Иса.  В  нем  действительно  было  три  фотоаппарата  с
полуметровыми телеобъективами, японская видеокамера с крошечным монитором, с
десяток  непроявленных  пленок  и штук  двадцать крупных снимков. Я перебрал
снимки, и мне  едва плохо не стало -- на каждом из них, где отчетливо, а где
не  слишком, но было  одно и  то же: эти медики во  главе со своим капитаном
колдуют  над  трупами,  лица  прикрыты  марлевыми   полумасками,   на  руках
хирургические перчатки, а в пальцах -- то скальпель, то что-то вроде ножниц,
то пила  вроде  маленькой  ножовки.  На двух  снимках было  отчетливо  видно
какое-то   приспособление,   похожее   на  аппарат  переливания   крови,  --
насмотрелся я на такие с год назад, когда валялся в госпитале после ранения.
     Подошел  Док, молча просмотрел снимки. Потом мы кое-как  разобрались  в
кнопках  на камере,  отмотали  назад  пленку и  дали  запись  на  встроенный
монитор. Тут я уже просто смотреть не мог. Силой заставлял себя  не отрывать
взгляда. Там  было  то  же  самое,  что  на  снимках, только  в  цвете.  Док
вполголоса комментировал:
     -- Удаление роговицы глаза...  Изъятие желез...  Полное обескровливание
трупа...
     --  А кровь-то  зачем? -- взревел я. -- Роговицы  -- понимаю,  почки --
понимаю. Но -- кровь?!
     --  Кровь  мертвого   человека  в  течение  шести  часов  пригодна  для
переливания, --  объяснил Док и  выключил камеру. -- Значит, так все  оно  и
есть.  У  меня приятель  работает  в  спецлаборатории  экспертом.  Вместе  в
академии  учились.  В этой  лаборатории занимаются опознанием трупов. Еще  с
полгода назад  он рассказывал:  начали время  от времени  поступать  трупы с
профессионально    удаленными   роговицами    глаз,   железами,    полностью
обескровленные.  Ясно:  кто-то охотится за человеческими тканями. Думали  --
они, --  кивнул  он на боевиков. -- Оказывается -- нет, не  они. Что  же это
такое, Сережа?!
     -- Зачем  вы  за ними следили?  -- спросил я у Исы.  --  Что  вы хотели
сделать со снимками и пленкой?
     --  Мы  хотели передать все  людям  из  ОБСЕ. Вместе  с ними.  Устроить
большая пресс-конференция. Мы хотели сказать всему миру: не чеченцы -- звер,
а русские -- хуже звер. Если  ты честный человек, капитан, сделай так. Скажи
всем. Такой не должен  быть. Никогда.  Ваш Бог говорит:  так  нельзя.  Аллах
говорит: так нельзя. Сделаешь?
     Я лишь пожал плечами.
     -- Иншалла, -- сказал я, имея в виду не высокое звучание этих слов: "На
то будет воля Аллаха", а вполне бытовое: "Как получится".
     -- Аллах акбар! -- ответил мне полевой командир Иса.
     Мы с Доком  выгребли  из  хурджума  все  пленки и  снимки.  Кассету  из
видеокамеры вытащить не получилось, пришлось брать кассету вместе с камерой.
На обратном пути Док приостановился и открыл крышки всех пяти термостатов. Я
даже заглядывать в них не стал, только махнул рукой:
     -- Закрой!
     -- Бесполезно. Терморежим уже нарушен, ткани непригодны к употреблению.
     И просто захлопнул крышки, не защелкивая.
     Мы подошли к капитану Труханову и выложили перед ним фотографии.
     -- Это и есть твое сверхсекретное задание? -- спросил я.
     Он не ответил.
     -- От кого ты его получил?
     Он продолжал молчать.
     -- Ладно, -- сказал я. -- Когда вы обнаружили засаду?
     -- Около полудня.
     -- И сразу связались по рации со штабом?
     -- Да. Они обещали срочно прислать помощь.
     -- Кто именно?
     -- Этого я сказать не могу.
     -- Тогда я скажу. Генерал-майор Жеребцов.
     -- Откуда вы знаете?
     -- От  верблюда.  В двенадцать десять мою группу  подняли  по  тревоге,
доставили на ближайший к этому месту  блок-пост, дали  БТР и  под завязку --
мин  и  гранат.  Приказ  был:  уничтожить  бандформирование  в этом  ущелье,
засыпать минами.
     -- Но он же знал, что мы здесь!
     -- Поздравляю, начинаешь  соображать.  Когда  мы стреножили Ису  и  его
джигитов и нашли вас, я сообщил об этом по  рации  в штаб, потребовал срочно
транспорт  и  солдат, чтобы доставить  всех  к  нам.  Вместо  них  через час
прикатил сам генерал и потребовал, чтобы я выполнил ранее полученный приказ.
     -- Но  он же знал, что мы здесь!  -- с отчаянием повторил этот трюханый
капитан.
     -- Старый ты выродок! --  проговорил я. -- Как же у тебя рука поднялась
на такое?
     -- Приказ есть приказ. Приказы не обсуждают, а выполняют.
     -- Вот  ты и  выполнил. Но что-то  я сомневаюсь, что тебе дадут  Звезду
Героя.
     -- Что вы собираетесь сделать?
     --  То,  что  и  собирался.  Доставить всех  вас в штаб.  Только  не  к
Жеребцову, а в штаб армии. Пусть они  и думают,  что  теперь с  вами делать.
Сейчас мы выведем вас наверх...
     Я не  успел  договорить. Послышался  приглушенный хлопок,  и над  Ак-Су
повисла  красная ракета. И тут же --  еще две,  подряд.  Ого! Значит, что-то
очень серьезное. Спускались мы минут пятнадцать, а тут  взлетели на  гребень
минуты за три, не больше. И вовремя.
     -- Пастух! -- истошно  завопил Артист из-под  БТРа и  отчаянно  замахал
рукой. И только мы успели втиснуться между  колесами, как со  стороны солнца
на нас  спикировал  вертолет и по  броне прогрохотали пули крупнокалиберного
пулемета.
     Вертолет заложил вираж и пошел на  второй боевой заход. Пока пулеметная
очередь  буравила  камни  и дувала  овчарни,  я  высунулся и увидел,  как  в
открытом люке вертолета к пулеметной турели припал генерал-майор Жеребцов  и
поливает на все деньги, при этом, возможно, что-то крича.
     -- Как они могли так быстро обернуться? -- удивился я.
     --  Наверное,  рация  у  них  была,  -- предположил  Боцман.  -- Отошли
километра на два и вызвали вертолет.
     "Вертушка"  уже  делала  третий  заход. На  наше счастье, вертолет  был
легкий, транспортный, без пушек и ракет, а  то все мы давно уже плавали бы в
небе  вместе  с  обломками  БТРа.  Не целиком, конечно, плавали, а  частями.
Третий заход мы спокойно пересидели под укрытием бронированной туши БТРа,  а
на   четвертый    Трубач   выдвинулся    из-за   боковины,   вскинул    свой
"кольт-коммандер"  и  выстрелил  три  раза  подряд по этой  злобной, ревущей
двигателем и плюющейся  трассирующими очередями стрекозе. И вроде попал. Или
мне показалось?
     --   Фонарь  я  ему  высадил,  --   сообщил   Трубач,  усовываясь   под
бронетранспортер и вкладывая в барабан  новые патроны вместо истраченных. --
Упреждение слишком большое взял. Сейчас будет нормалек.
     И он занял выжидательную позицию.
     Но пятого захода  не  последовало. То  ли  Трубач действительно  разбил
смотровой фонарь, то ли  Жеребцов понял,  что  пулеметом нас из-под  БТРа не
выковырнешь. Вертолет заложил обратный вираж  и ушел  к  западу,  растаял  в
лучах склоняющегося к закату солнца.
     Я кубарем выкатился из-под БТРа.
     -- Ребята,  ходу! Сейчас здесь  будут "Черные  акулы". Заводи  БТР!  --
крикнул  я Тимохе,  который  у  нас был самым  большим спецом по всему,  что
двигалось, -- от мотоцикла до танка.
     -- На БТРе не уйдем, -- возразил Тимоха. -- Мишень. С первого же захода
возьмут. Все в "ровер"! -- скомандовал он.
     -- А  в  "ровере" уйдем? -- спросил я,  переваливаясь через  борт круто
разворачивающейся машины.
     -- Он хоть верткий!
     Тимоха оглянулся, чтобы убедиться, что все сели, и дал по газам, только
щебень брызнул из-под колес.
     По  моим  прикидкам у нас  было минут тридцать или тридцать  пять форы:
пока "акулы" поднимутся, пока дотрюхают до  квадрата 17-25, пока  раздолбают
БТР и будут прочесывать окрестности, отыскивая нас.
     Полный  резон  был,  конечно, прямиком  двинуться  на  запад,  к  нашим
блок-постам. Всего тридцать два километра. И уже оттуда послать какой-нибудь
транспорт, чтобы  забрать  повязанных боевиков и наших "медиков". Но простые
решения -- далеко не всегда лучшие решения. Это я уже давно хорошо усвоил. А
что,  если  этот  ублюдочный Жеребцов  выставит  там  своих  и нас  встретят
шквальным  огнем?  Не  исключено.  Совсем не  исключено.  Учитывая  важность
информации, которая у нас была. Даже если Жеребцов усомнится  в том, что  мы
сумели ее получить. Это не американский суд, где сомнения толкуются в пользу
обвиняемого. Ему надо чистым, как стеклышко, выйти из этого грязного дела, а
для этого он не остановится ни перед чем.
     Второй момент был такой: если мы  двинем на запад, то окажемся на курсе
"акул" уже через четверть часа. И тут -- туши огни.
     Оставалось   одно   направление   --  на   восток.   Весь   этот  район
контролировался боевиками. Но встреча с  отдельными  группами  нас  не очень
волновала. То ли встретим, то ли не встретим. Зато, судя по карте,  там были
лесополосы и мелкие овраги. Если бы  удалось добраться до них и спрятать там
"ровер" до темноты -- лучшего и не придумать. Ночью мы  бы вышли к своим без
проблем. На  худой случай -- километрах в двадцати пяти там  был  мост через
ущелье  Ак-Су.  Легкий,  тяжелая  техника  там  не  пройдет,  а  "лендровер"
проскочит запросто. Эту сторону моста охраняли  чеченцы,  а другую  -- наши.
Можно было бы попытаться прорваться.
     Я в трех словах  изложил  ребятам свои соображения,  и  мы  рванули  на
восток.  "Ровер" швыряло  на  бездорожье так, что приходилось обеими  руками
держаться за  скобы,  -- иначе  выкинуло бы из машины,  как  пустую бочку из
кузова  грузовика.  Так  мы  двигались   минут   десять,  а  потом  услышали
надвигающийся сзади  свист реактивных двигателей.  Но  это  были не  "Черные
акулы".  Это  были  три  истребителя-бомбардировщика  "Су-25".   Этот  сучий
Жеребцов решил, видно, что не стоит терять времени с боевыми "вертушками". И
может  быть, был  по-своему прав.  Для нас  это было и хорошо,  и плохо.  От
"акул",  конечно, трудней  уворачиваться. Но  и  под  ковровое  бомбометание
попасть -- тоже не сахар.
     Я  тронул Тимоху за  плечо,  показал назад. Но он уже и сам все понял и
заметно сбавил  скорость. Я  не  уловил смысла, но  Тимоха всегда  знал, что
делает.
     Из самолетов нас, конечно, давно заметили, но неожиданно ведущий сменил
курс, его  маневр повторили  и оба ведомых. Они  прошли над  ущельем  Ак-Су,
затем резко взяли вниз и скрылись за каменистой гривкой.  А еще через минуту
показались  вновь.  И  там,  где они  только  что прошли,  вспухло  огромное
багрово-черное пламя, не вместившееся в широкий проран ущелья и перевалившее
за его откосы.
     -- Напалм! -- прокричал Артист.
     А  чего  тут  кричать.  Ясно,  что  напалм.  Суки.  "Не  применяем,  не
применяем, международные конвенции!  Суки". И ясно  было, и к бабке не ходи,
что проблема Жеребцова с его засекреченными медиками и джигитами Исы Мадуева
решена, и довольно кардинальным образом.
     Теперь они примутся за нас.

     И  они  принялись.  Единственная  наша надежда  была только на  то, что
напалма у  них больше нет.  И, кажется, она оправдалась. В первый заход  они
полили нас из пушек. Причем атаковал  только один самолет, а два других  шли
за ним в верхнем  эшелоне. Решили, видно, что  с нас и одной "сушки" хватит.
Но плохо они знали, с кем имеют  дело. Точно в ту секунду перед тем, как нас
должен был разнести  в клочья  первый же снаряд -- ни полсекундой раньше, ни
полсекундой  позже, --  Тимоха резко крутанул руль, дал на полную, и "ровер"
словно бы отпрыгнул метров  на пятьдесят в сторону. Первый снаряд разорвался
точно в том месте, где мы только что были, а остальные пропахали плоскогорье
не меньше,  чем  на  километр, прежде  чем  стрелок  сообразил,  что  тратит
боезапас впустую.
     Это,  видно, летунов разозлило. Они сделали боевой разворот и  вышли на
нас уже втроем, сомкнутым  строем. Тут уж  в  сторону  не отпрыгнешь. Тимоха
зачем-то  снова  сбросил  скорость. Он  висел над рулем обезьяной,  а  спина
словно бы превратилась в одно огромное ухо. И в какой-то момент, когда свист
реактивных двигателей  стал  нестерпимым,  рванул  машину вперед,  мгновенно
дернул ручник  и, выкрутив  рулевое колесо  резко влево, дал  полный  газ  и
тотчас  отпустил ручник. "Ровер" развернулся на  месте  и понесся в обратную
сторону -- словно бы  нырнул под пушки наших доблестных асов. И уже не одна,
а три снарядные борозды перепахивали каменистую землю Ак-Су.
     Ну,  тут  они  уже  просто  взбесились.  Вот  сейчас и  будет  ковровое
бомбометание, понял я.  Да  и  все  поняли.  Но  и Тимоха не  позволил  себе
расслабиться. Пока  истребители выстраивались на очередной боевой заход,  он
неожиданно  свернул  с  довольно  ровного  плоскогорья  и погнал  "ровер"  к
торчавшему метрах в ста в стороне каменному зубу. Ямы по  пути  были  такие,
что я  ждал: вот-вот разлетится шасси.  Но "ровер"  был  сделан на  совесть,
недаром генералы  его  любили. На последней яме мы просто каким-то чудом  не
перевернулись, метров десять шли на  двух  колесах, но успели притиснуться к
восточной  стороне  зуба  как  раз в тот момент,  когда из  всех  трех  "Су"
посыпались мелкие фугасные бомбы,  и от пыли, земли,  от поднятых на десятки
метров вверх камней стало темно, как во время солнечного затмения.
     Одна из  бомб угодила точно в верхушку зуба, разнесла его  в клочья, на
полметра  бы  в сторону -- и уже все проблемы этого генерал-подонка  были бы
благополучно  разрешены, точно бы в "ровер" врезалась.  Но и на этот раз нам
повезло. На  машину обрушилась лавина камней, земляных комьев и щебня; камни
падали довольно увесистые, меня неслабо долбануло по темечку, Боцману, как я
успел заметить, тоже обломилось булыжиной по плечу.
     "Сушки" еще раз прошли над нами, явно оценивая результаты своей работы.
Представляю, какой  мат стоял в их ларингофонах, когда они увидели, что  все
их  старания дали нуль-эффект. Если бы у них оставались бомбы, они наверняка
устроили  бы  нам  еще  один  ковер.   Но  это  были   "Су",  а  не  тяжелые
бомбардировщики,  бомбовые отсеки  у них  уже опустели. Можно было, конечно,
попытаться  достать  нас  пулеметами,  но  укрытием от  пулеметов нам  могла
служить каждая яма, а  их тут,  слава Богу,  было  навалом.  Ракет же на  их
фюзеляжах  не  было,  не  прицепили -- решили, видно,  что мы не та цель, на
которую стоит тратить эти дорогие игрушки класса "воздух -- земля".
     Так что пришлось им  умыться  и в таком вот умытом виде возвращаться на
базу. Они наверняка  сразу же связались со штабом, и следующим номером нашей
программы  теперь уж  наверняка  были "Черные акулы". Я будто своими глазами
видел,  как  экипажи  "акул",  поднятые   по  боевой   тревоге,  несутся  по
аэродромной бетонке, на ходу натягивая шлемы, и как начинают  раскручиваться
лопасти их тяжелых машин.
     Твою  мать.  Мечты,  мечты,  где  ваша  сладость?  Ухнули   наши  мечты
отсидеться в какой-нибудь рощице или в складках местности до  темноты. Нужно
было срочно прорываться к  своим. Путь был только  один -- через мост.  И на
все про все нам отпущено не больше сорока минут. А может, и меньше.
     Срывая до  крови ногти и  кожу  на  ладонях, мы разгребли завалы  перед
"ровером" и  выкинули камни и  землю  из кузова.  Пока Тимоха  выруливал  из
пересеченки  на  более-менее ровную гривку  вдоль ущелья, очистили от  грязи
"калашниковы" -- и наши, и те, что мы забрали у жеребцов генерала Жеребцова.
Досадно, конечно, что  не  успели поднять наверх автоматы бойцов  Исы и этих
долбаных медиков, но стволов  у  нас и так хватало. И магазинов к  ним тоже.
Нам одного только сейчас не  хватало --  удачи. Чуть-чуть  не хватало, самой
малости.
     Удачей  нас  сегодня Бог не  обидел,  грех жаловаться. И  боевиков  Исы
Мадуева  взяли чисто, и с Жеребцовым разобрались, и от "Су"  увернулись.  Но
осталась ли еще хоть крошка от лимита удачи -- хоть пара капель на  донышке?
Так вот  иногда  в горячем  деле  мучительно соображаешь:  хоть  пара-тройка
патронов в магазине твоего "калаша" еще есть или все,  финиш? И ведь пока не
выстрелишь, не узнаешь.
     Но лимит вроде мы еще не весь выбрали  -- к мосту мы подъехали довольно
быстро и  остались при этом незамеченными. Патруль у моста был  небольшой --
человек пять. Они сидели у небольшого костерчика и курили, отложив в сторону
свои  автоматы.  Правда,  въезд  на  мост  преграждал  поставленный  поперек
грузовик. Это было хуже, с  ходу не прорвешься. Но и обратного пути у нас не
было -- вот-вот должны появиться "акулы".
     Тимоха  оглянулся на  меня.  Я кивнул: начинаем.  Никаких приказов  мне
отдавать не пришлось, все и без меня знали, что делать. На  широкое переднее
сиденье  втиснулись Муха и Боцман, положили  стволы на нижнюю рамку лобового
стекла. Благо, самого  стекла не  было --  его разбило  камнями.  Мы с Доком
устроились  по правому  борту,  а Артист  и Трубач --  на левом.  Артист был
левшой, ему  это было в масть, а Трубачу без разницы --  он  и  с левой, и с
правой руки навскидку жало у осы отстреливал.
     Тимоха  газанул,  "ровер" рванулся к мосту. Те, у  костра, услышали нас
метров  за сто. Повернули головы и  начали вглядываться,  недоумевая, что бы
это  могло быть. С тыла они опасности не ожидали. Когда мы были уже метрах в
пятидесяти,  они  начали  медленно  подниматься,  в  тридцати  --  суматошно
похватали свои автоматы.
     Но  было уже поздно. Двумя короткими  очередями  Муха и  Боцман уложили
всех  пятерых вокруг  костра.  "Ровер" резко  затормозил  перед  грузовиком,
Тимоха соскочил  с водительского  сиденья и  залег с "калашниковым", страхуя
нас, а мы  вшестером  навалились на "зилок", пытаясь откатить его в сторону.
Хрена с два -- ни с места. Муха  метнулся в кабину, снял "зилок" со скорости
и с ручника. Теперь он легко пошел, но секунды четыре мы потеряли. Я обложил
себя  предпоследними словами,  но  что толку?  Удача  -- барышня  капризная,
небрежности  она не  прощает.  И  точно:  только мы  собрались  попрыгать  в
"ровер", как из блок-поста, стоявшего  метрах в тридцати от  моста, высыпало
не меньше десятка  "духов",  и  такая пальба пошла, что нечего было и думать
уходить на "ровере".  У  них  тоже стрелки были  не  из  последних, а битком
набитый  открытый джип  --  лучше  цели и не  бывает. Так  что  пришлось нам
распластаться под  прикрытием грузовика и  железных мостовых  ферм и  уйти в
глухую  оборону.  Под  нашим  огнем  они тоже  залегли  и  начали  короткими
перебежками брать мост в полукольцо.
     Худо дело. Продержаться мы могли столько, на сколько хватит патронов. А
этого добра у них было намного больше. Прорваться к ним в тыл -- нечего было
и думать,  с  блок-поста  подвалило еще человек  десять. Скатиться  в ущелье
Ак-Су --  тоже  не выход. Пока  мы будем пластаться по крутым откосам, они с
моста выбьют нас поодиночке, как на учебных стрельбах.
     Был только один выход. Плохой, но другого не было.
     Тимоха оглянулся, крикнул мне:
     -- Валите по одному! Прикрою. Потом прикроете меня.
     Это и был тот самый единственный выход.
     Я приказал:
     -- Док, пойдешь первым! Пленки береги! Артист --  за ним!  Потом  Муха,
Боцман, Трубач!.. Начали!
     Огнем из шести  стволов мы заставили  всех "духов"  воткнуться носами в
землю. Док двигался грамотно, от одной несущей двутавровой  стойки к другой.
Когда он оказался на той стороне моста, мы дали "духам"  возможность поднять
головы  и немного  пострелять,  а  потом повторили.  Артист  нормально ушел,
Боцман тоже. Муху, по-моему,  зацепило -- в ногу, к последней  ферме он  уже
перебегал, прихрамывая.  Но  все  же  перебежал. Трубача мы  прикрывали  уже
только из четырех стволов: я из двух, с обеих рук, Тимоха тоже из двух.  Тут
очень кстати  пришлись жеребцовские  "калаши". Когда  подошла моя очередь, я
подтащил Тимохе  все четыре автомата и оставшиеся магазины, положил  ему под
руку. Похлопал  по спине. Он  коротко оглянулся, кивнул: "Давай,  Пастух!" И
начал поливать из двух стволов без передышки.
     Боевики уже разгадали наш маневр и старались стрелять прицельно. Пока я
короткими перебежками и перекатами по деревянному настилу моста передвигался
от фермы к ферме, пули вокруг меня  так и ярились, стальные тавры и двутавры
гудели от рикошетов, будто бы  кто-то резко дергал  гитарные струны,  из-под
ног летела щепа. Но мне все  же  удалось  выскочить в более-менее безопасную
зону.  Ребята уже заняли  позиции и ждали команды. Я пристроился за балкой и
махнул рукой. Влупили в шесть стволов, не жалея патронов. И хотя пальба была
неприцельной, нужный эффект произвела. "Духи" примолкли на несколько секунд,
этого Тимохе хватило, чтобы прыгнуть за руль "ровера" и резко взять с места.
Тут уж "духи" повскакивали  и начали поливать на всю катушку. Но "ровер" уже
шел по мосту, быстро набирая скорость. Еще метров сорок...
     И тут вдруг средний двадцатиметровый пролет моста вздыбился  от мощного
взрыва  и стал  медленно валиться вниз.  Подорвали, гады! Видно,  взрывчатка
была заранее уложена --  как  раз на  случай попытки прорыва. И кто-то на их
блок-посту успел  нажать  на кнопку.  Я ожидал,  что  Тимоха затормозит,  но
"ровер" явно  набирал  скорость.  На что он  рассчитывал? С  ходу перелететь
через двадцатиметровый провал? Если бы хоть маленький трамплинчик был -- мог
бы,  на трюковых  съемках  на  "Мосфильме"  он  и  не  такое  проделывал. Но
трамплинчика-то не было, никакого!
     Мы  даже стрелять перестали. И "духи" тоже. Стояли, опустив автоматы, и
смотрели.
     "Ровер" пересек обрез моста и словно бы завис в воздухе. Инерция у него
была  что надо, но и с законом всемирного  тяготения не поспоришь. Все шло к
тому, что "ровер"  врежется в опору моста метрах в десяти ниже настила. Но в
тот момент, когда джип начал терять высоту, Тимоха вскочил ногами на сиденье
и  резко прыгнул вверх. Так  они и летели: "ровер" вниз, а Тимоха над ним, с
расставленными  в  стороны  руками. Как  обезьяна,  перелетающая  с ветки на
ветку.  Или  как Икар,  у  которого  уже  не  было  крыльев.  И  расчет  его
оправдался.

     Почти.

     Ему  удалось вцепиться обеими  руками  в  край  поперечной балки уже на
нашей стороне пролета. И будь эта балка поуже, он наверняка удержался бы. Но
двутавр был широкий, в ржавчине и в грязи. Пальцы Тимохи соскользнули,  и он
тряпичной куклой  полетел вниз, вдоль опорного  мостового  быка. Господи, он
летел целую  вечность,  а  мы стояли на  мосту,  смотрели и ничего  не могли
сделать. Шестьдесят метров высоты. У него не было ни единого  шанса. Наконец
он упал на камни между  остатками  мостового пролета и  горящим "ровером", у
которого при ударе о землю рванул бензобак.
     Шевельнулся и затих. Навсегда.

     Лейтенант спецназа Тимофей Варпаховский.

     Не  сговариваясь,  мы рванулись было скатиться по откосу  в ущелье,  но
внизу  из  расселины  появилось человек пять боевиков, блокировавших, видно,
подходы  к мосту  снизу; они  сгрудились над телом Тимохи,  потом  вчетвером
взяли его за руки и за ноги и  быстро, оглядываясь в нашу сторону, утащили в
расселину, в которой, скорее всего, были вырублены ступеньки наверх.

     Финиш.

     Мы   повернулись  и,   не   обращая   никакого  внимания  на  боевиков,
столпившихся на той стороне моста, пошли к нашему блок-посту, кто -- закинув
"калаш" на плечо, а кто и просто волоча его за ремень. Муха прихрамывал. Док
остановил его, и осмотрел рану.
     --  Ничего страшного,  касательное  по  мякоти. Сейчас дезинфицируем  и
перевяжем.
     Въезд на мост с нашей стороны, как и с  той, был  перекрыт  грузовиком,
только здесь "КамАЗом". По бокам громоздились  мешки с песком. Из-за них нам
приказали:
     -- Стоять на месте! Бросить оружие! Руки за голову!
     Мы  послушно выполнили  приказ. Из-за  бруствера  появился  средних лет
майор-эмвэдэшник, а с ним -- человек пять солдат с автоматами на изготовку.
     -- Кто такие?
     -- Капитан Пастухов, --  представился я. -- Командир оперативной группы
специального назначения. Вот мои документы.
     Он внимательно изучил удостоверение и вернул мне, понимающе протянув:
     --  А-а,  спецназ!  То-то  мы  гадали:  кто  это  там  такую  заварушку
устроил?.. -- Он кивнул в сторону моста. -- Этот был ваш?
     Я подтвердил:
     -- Наш.
     -- Воздух! -- истошно завопил один из солдатиков.
     Мы поспешно юркнули за бруствер.
     С  запада   сначала  донеслось  характерное  полуфырканье-полубульканье
вертолетных винтов, затем на фоне заходящего солнца прорисовались три черные
хищные  тени. Это и  были "акулы". Я удивился: неужели всего полчаса прошло?
Взглянул  на  свои  "командирские":  точно,  всего тридцать  две  минуты.  А
казалось --  полдня!  И вторая  мысль мелькнула: три  "акулы",  три "Су-25".
Чтобы  задействовать их, генерал-майором  быть мало, какую бы должность этот
Жеребцов  ни  занимал. Здесь командовал кто-то  калибром  покрупнее. Намного
крупнее. И мне это, честно сказать, не очень понравилось.
     "Акулы"  прошли  над  ущельем и  мостом туда,  потом  обратно, зависли,
рассматривая  то,  что  внизу: обломки пролета  и  догорающий "ровер", потом
покрутились  над  чеченским  блок-постом.  Кто-то из джигитов  не  выдержал,
пальнул  по ним из  гранатомета.  "Акулы"  снизились и высыпали на блок-пост
десятка  полтора фугасок, явно припасенных для нас. Потом прошили предмостье
из  крупнокалиберных   пулеметов  и,  довольно   похрюкивая  двигателями   и
лопастями, ушли на запад.
     Им было что доложить: мост взорван, "лендровер" свалился вниз и сгорел,
задание  выполнено.  Только  вот кому они  это будут  докладывать?  Это меня
сейчас интересовало больше всего.
     Я  сообщил майору МВД,  что имею важную оперативную информацию, которую
нужно срочно  доставить  в штаб. В  какой,  я уточнять не  стал. Он помялся,
покряхтел,  но свой  "УАЗ" все-таки  дал, только  слезно просил вернуть  без
задержки. Я клятвенно пообещал.
     -- Куда? -- спросил шофер,  когда мы набились, как селедки в бочку, под
брезентовый тент "уазика".
     Я  помедлил с ответом. По правилам  я должен был явиться и доложить обо
всем  своему  непосредственному  командиру, полковнику Дьякову. Он был мужик
что  надо, я вполне ему доверял. Но  сможет  ли  он  что-нибудь  сделать? Не
поставлю  ли  я  его  в  сложное  и даже  опасное  положение, нагрузив  этой
информацией,  источающей смерть, как  клубок  ядовитых  гадюк? Нельзя  этого
делать, понял я и скомандовал водителю:
     -- В штаб армии!

     Через  час  с  небольшим он высадил нас  на окраине Грозного и поспешил
обратно,  чтобы  успеть добраться  до  своего  блок-поста  засветло. Внешнюю
охрану мы  прошли довольно  легко.  Сработало:  спецназ,  опергруппа особого
назначения. А вот  на входе в здание  школы, где  размещался командный пункт
командарма и его штаб, получился полный затык. Капитан, дежуривший у входа с
четырьмя солдатами, и слышать ничего  не хотел: есть у тебя непосредственный
начальник -- к нему и  иди. Я уж и так, и эдак --  ни в какую. Единственное,
чего я добился: он  позвонил адъютанту командующего, доложил о  моей просьбе
и, повесив трубку, приказал мне:
     -- Кру-гом! И на выход. Или я сейчас вызову комендантскую роту и будешь
ночевать на "губе"!
     Ничего не поделаешь, пришлось привести более веские аргументы. Мы очень
деликатно обезоружили  капитана и его команду, связали и оттащили в дежурку.
Пока мы шли по широкому школьному  коридору, отыскивая  приемную командарма,
штабные   майоры  и   подполковники,  попадавшиеся   нам   на   пути,  очень
подозрительно нас  рассматривали, но остановить и спросить, какого хрена нам
тут нужно,  никто  из  них  не решился.  Почему-то.  Зато  довольно  молодой
адъютант  в звании подполковника даже в лице изменился, увидев нас на пороге
приемной.
     Вы па-чему...
     Не договорив, он схватил телефонную трубку. Я вырвал шнур
     из розетки и мирно сказал:
     --  Товарищ подполковник,  доложите командующему, что  капитан спецназа
Пастухов просит принять его  по  делу  государственной важности. -- И, видя,
что он не шевелится, так же мирно добавил: -- Иначе, товарищ подполковник, я
вышибу вам  мозги. Идите и докладывайте. И оставьте  в  покое кобуру,  вы не
успеете даже достать свою пукалку.
     Он дико  посмотрел на меня и метнулся к двери в смежную комнату.  Когда
дверь за ним закрылась, Док поинтересовался:
     -- Сережа, ты уверен,  что выбрал верный тон для разговора с адъютантом
командующего?
     Я отмахнулся:
     -- Без разницы! Мы по уши в дерьме. Чуть больше или чуть меньше...
     Обе створки двери кабинета  распахнулись, на  пороге появился кряжистый
мужик с  иссеченным  крупными  морщинами  нестарым  лицом,  в  камуфляже,  с
погонами   генерал-лейтенанта.   Из-за  его  плеча  настороженно  выглядывал
адъютант.
     Мы вытянулись по стойке "смирно".
     Он с интересом оглядел нас, спросил адъютанта:
     -- Эти, что ли?
     -- Так точно, они.
     -- Капитан спецназа Пастухов, -- представился я.
     -- А что, капитан Пастухов, ты и вправду грозился  вышибить мозги моему
адъютанту?
     -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
     -- И вышиб бы?
     -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
     -- А не врешь?
     -- Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!
     -- Что ж, дело  у тебя, похоже, действительно государственной важности.
Ну, заходите.
     Он посторонился, пропуская нас в кабинет. В прошлом это была, наверное,
учительская или  кабинет директора школы. И  мебель  здесь осталась  старая,
школьная. Только на стенах  висели  не  географические карты и анатомические
атласы, а подробные планы и схемы театра военных действий. Адъютант задернул
их черной шторой.
     --   Докладывай,   --   приказал  командующий,  усаживаясь  на  хлипкий
учительский стул.
     Я кивнул на адъютанта:
     -- Пусть он уйдет.
     -- Не доверяешь?
     -- Нет.
     -- Очень интересно. Выйди, -- приказал он адъютанту.
     Когда  за ним закрылись двери, Док  по моему знаку выложил из  сумки на
стол фотографии, пленки и видеокамеру.
     Командующий стал внимательно рассматривать снимки, один  за другим. А я
старался по выражению его лица понять, в курсе он  или нет. Если  в курсе --
нам всем кранты. От снимка к снимку он хмурился все больше и больше. Отложив
последнюю фотографию, спросил:
     -- Что это?
     Не ответив, я  перемотал  в  видеокамере  пленку  на  начало  и включил
воспроизведение.  Командарм так и впился  глазами в  экран монитора.  Запись
длилась минут двадцать. Когда пленка кончилась, я выключил камеру.
     -- Докладывай, капитан. Со всеми подробностями.
     "Не знал", -- понял я, и у меня чуть отлегло от сердца.
     Командарм слушал, не перебивая. Только  когда я упомянул генерал-майора
Жеребцова,  он  жестом  остановил   меня  и  приказал  адъютанту  немедленно
разыскать Жеребцова и доставить к нему.
     -- Продолжай, капитан!
     Второй раз он  прервал меня, когда я привел слова  Дока о том, что  ему
рассказал его знакомый из лаборатории по опознанию трупов.
     -- Соедините меня с начальником спецлаборатории номер 124! -- бросил он
в трубку. Дождавшись ответа, спросил:  -- К вам поступали  трупы с удаленной
роговицей   глаз,  с   вырезанными   железами,  обескровленные?..  С  какого
времени?.. Как часто?.. Это были наши солдаты?.. Спасибо, все.
     Как раз  в  ту минуту,  когда  я  закончил доклад,  в  кабинет всунулся
адъютант:
     -- Жеребцов прибыл.
     -- Давай его сюда!
     В кабинет  бодро  вошел  Жеребцов. Левое ухо его закрывал  внушительных
размеров марлевый тампон, прилепленный лейкопластырем.
     --   Товарищ   генерал-лейтенант,  генерал-майор   Жеребцов  по  вашему
приказанию...
     Тут он увидел нас, и челюсть у него так и отвисла.
     -- ...прибыл, -- еле выдавил он из себя.
     -- Вольно. Что у тебя с ухом?
     -- В меня стрелял капитан Пастухов.
     -- В самом деле? -- повернулся ко мне командующий.
     -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
     -- Зачем?
     -- Чтобы убить, -- ответил вместо меня Жеребцов.
     -- Почему же не убил?
     -- Не попал, товарищ генерал-лейтенант!
     -- Странные дела. Что это у нас за спецназ такой? Со скольких метров он
в тебя стрелял?
     -- Примерно с шести.
     --  С  шести?!  --  Он повернулся ко  мне. --  Сколько ты на  стрельбах
выбиваешь?
     -- Сто из ста, - нахально ответил я.
     -- Из какого оружия?
     -- Из любого.
     -- С какого расстояния?
     -- С любого.
     -- Из какого положения?
     -- Из любого.
     -- И с шести метров в него не попал?
     -- Почему не попал? Как раз попал.
     --  Ладно... А  теперь иди  сюда,  Жеребцов, -- приказал командующий  и
разложил на столе снимки. -- Знаешь, что это такое?
     -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
     -- Твоя работа?
     -- Я выполнял приказ, товарищ генерал-лейтенант.
     -- Чей?
     -- Я не могу говорить об этом при посторонних.
     -- Почему я ничего об этом не знал?
     -- Я не могу говорить об этом при посторонних, -- повторил Жеребцов.
     -- Выйди и жди!
     Жеребцов, пятясь,  вышел. Командующий встал из-за стола и заходил вдоль
своего кабинета. От стены до стены было метров семь, за это время он успевал
произнести примерно пять или шесть фраз, включая междометия. И честно скажу:
такого  черного  мата я  никогда в жизни не слышал. Даже не подозревал,  что
такой  существует.  Правда, в  армии  я всего шесть  лет,  а он  --  лет  на
двадцать, а то  и на  тридцать больше.  Или у них в Академии  Генштаба такой
спецкурс читают?
     Только  на  пятом  или  шестом  витке  генерал-лейтенант  начал  слегка
повторяться. Видимо, он и сам это почувствовал. Поэтому вернулся  к  столу и
долго сидел, закрыв лицо руками. Потом сказал:
     -- Иди, капитан,  отдыхай.  И вы,  ребята, тоже. Дальше я уж  сам  этим
делом займусь. Только никому об этом -- ни слова. Понимаете, надеюсь?
     -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант, -- ответил я за всех.
     Вернувшись в часть, мы  сгоняли Артиста  за  бутылкой  --  это у него в
любой ситуации хорошо получалось -- и помянули Тимоху.
     Бывшего  каскадера  "Мосфильма".   Лейтенанта  Тимофея   Варпаховского.
Светлая ему память.

     Такой  вот у  нас денек  получился. И  я чувствовал,  что этим дело  не
кончится. Внутренний голос мне это  подсказывал.  А  он мне никогда не врет.
Даже когда я сам себе пытаюсь врать. И на этот раз не соврал.

     На  следующий  день, как  всегда  после  операции,  нам полагался,  как
говорят на гражданке, отгул. Но уже в  десять утра к нам в казарму вошел наш
полковник  Дьяков. Лицо  у  него  было  как  после  тяжелого  боя с большими
потерями с нашей стороны.
     -- Что у вас там вчера случилось? -- спросил он меня.
     -- Я представил рапорт.
     -- А кроме того, что в рапорте?
     --  Николай  Дементьевич, мало у  вас своих проблем? Ничего хорошего не
случилось. А что случилось -- об этом доложено командующему армией.
     -- Выходит, вы у него вчера были?
     -- Пришлось.
     -- Ладно. Не хочешь -- не говори.
     -- Не имею права.
     --  Я  так  и  понял.  Собирайтесь,  он  вас  вызывает.  К  одиннадцати
ноль-ноль. -- Он помолчал и добавил: -- Без оружия.
     -- Форма одежды парадная? -- поинтересовался Артист.
     -- Парадная? -- переспросил полковник. --  Не думаю. Нет,  не думаю, --
повторил он.
     Мы побрились,  надраились, навели марафет и в  десять пятьдесят были на
КПП  штаба  армии:  подобранные,  подтянутые струночкой, словно  бы  облитые
полевой  камуфляжкой, -- не на  всяком и парадная форма так сидит, с боевыми
наградами -- у  кого что было. А у всех было -- от медали "За отвагу" у Мухи
и  Трубача  до  "Ордена Мужества" и американского  "Бронзового орла" у меня.
"Орла" мне вручил мне посол США за освобождение двух журналистов Си-эн-эн.
     На КПП нас встретили, как  делегацию НАТО: полная корректность  и  нуль
эмоций. Один дежурный офицер передал нас другому, тот -- третьему, и ровно в
одиннадцать  ноль-ноль   адъютант   открыл   перед   нами   двери   кабинета
командующего:
     -- Вас ждут.
     Командарм, похоже, эту ночь  на спал --  таким тяжелым и обрюзгшим было
его лицо. В кабинете  сидел  еще один  человек --  лет пятидесяти, с бледным
сухим  лицом,  в  очках с тонкой золоченой оправой.  Он  был в  штатском, но
темно-синий костюм на нем сидел, как форма на кадровом офицере.
     -- Товарищ генерал-лейтенант, по вашему приказанию...
     --  Вижу,  что  прибыли.  Это  товарищ из  Управления  по  планированию
специальных мероприятий. Ему представьтесь.
     -- Капитан Пастухов, -- назвался я.
     А за мной и ребята, по старшинству.
     Док:
     -- Капитан медицинской службы Перегудов.
     Боцман:
     -- Старший лейтенант Хохлов.
     Трубач:
     -- Старший лейтенант Ухов.
     Артист:
     -- Старший лейтенант Злотников.
     Муха:
     -- Лейтенант Мухин.
     -- Вольно. Садитесь, -- кивнул командующий.
     Но гостя нам так и не представил. Товарищ из Управления по планированию
специальных мероприятий.  И  будет с  вас. Я  и  не  подозревал,  что  такое
управление существует. А какие специальные  мероприятия  оно планирует -- об
этом только сейчас стал догадываться.
     --  У  меня  к  вам,  товарищи  офицеры, несколько  вопросов, --  начал
штатский.  --  Скажите,  капитан Пастухов, эти  материалы, которые вы  вчера
доставили... У них есть копии?
     Я сразу понял, куда он клонит.
     -- У нас -- нет.
     -- А у них?
     -- Думаю, нет. Кассета не доснята, многие пленки не проявлены. Негативы
снимков наверняка  есть. Но  снимки мелкие, даже  погон не  видно.  А лица в
марлевых полумасках.
     -- У вас не было намерения сделать копию видеопленки?
     --  Зачем?  Если бы дело касалось только генерал-майора Жеребцова,  эти
материалы мы отнесли бы прямо в ОБСЕ. И прославили бы его на весь мир.
     -- Почему же вы так не сделали?
     -- Потому  что на весь мир прославилась бы  и Российская армия. А она и
так прославлена с головы до ног.
     -- Значит, вы думали о чести Российской армии?
     --  А  вы?  --  неожиданно  вмешался  Док.  --  Когда  планировали  это
мероприятие? Если планировали его вы.
     Таким я Дока никогда не видел. Он с трудом сдерживал бешенство.
     Штатский словно бы не услышал его вопроса.
     -- Спасибо, -- сказал он. -- Я удовлетворен вашими ответами.
     -- Анатолий Федорович, я хотел бы поговорить с моими офицерами наедине,
-- обратился к нему командующий.
     "Анатолий Федорович -- вот, значит, как его  зовут",  -- взял я себе на
заметку.
     -- Разумеется. Ничего не имею против, -- ответил штатский и вышел.
     Командующий проводил его тяжелым взглядом и повернулся к нам:
     -- Курит кто-нибудь? Угостите сигаретой.
     Док  выложил  перед  ним  пачку  "Мальборо"   и   зажигалку.   Он   был
единственным, кто  в нашей команде  курил.  Раньше Артист и Муха смолили, но
после двух тридцатикилометровых марш-бросков  по  горам с  полной выкладкой,
которые я специально  для них устроил,  как-то  быстренько бросили.  А вот у
Дока не получалось.
     Командующий закурил и довольно долго молчал. Потом сказал:
     --  Плохие  у меня для  вас  новости,  ребята.  Очень плохие.  От  меня
потребовали, чтобы я отдал вас под трибунал.
     -- За что?! -- вырвалось у Мухи.
     -- Невыполнение боевого приказа. Нападение на генерала Жеребцова... Что
ж  ты его не  пристрелил, капитан? Сам же  сказал: он тебе в башку целил.  И
свидетелей у  тебя вон сколько! Пристрелил бы -- и дело  с концом. Тоже мне,
спецназ хренов!
     -- В следующий раз так и сделаю, -- пообещал я.
     -- Не будет  у тебя следующего  раза. И ни у кого из  вас не будет.  Вы
разжалованы и уволены из армии. Вчистую.
     Я даже засмеялся.
     --  Не  складывается,  товарищ  генерал-лейтенант. Это  все  равно  что
приказать: отрубить голову и повесить. Если мы разжалованы и уволены, значит
--  мы штатские.  При  чем здесь  военный  трибунал?  А если трибунал, зачем
увольнение? А вдруг трибунал решит, что правильней нас расстрелять?
     -- Трибунала не будет. Я сказал, что сяду рядом с вами, потому что тоже
не выполнил бы такого приказа. А Жеребцов сядет -- за то, что его отдал.
     -- Полегчало, -- заметил я. -- Трибунала, значит, не будет, а приказ об
увольнении остается в силе?
     -- Да, -- сказал он и погасил сигарету. И тут же закурил новую.
     -- Но за что? -- снова спросил, почти крикнул Муха.
     -- Не за что, а почему, -- поправил командующий.
     -- Почему? -- повторил Муха.
     -- Вы слишком много знаете. Программа, по которой проводились эти дела,
закрыта...
     -- Так это была целая программа? -- спросил я.  -- И, наверное, кодовое
название у нее было? Безумно интересно -- какое же?
     -- "Помоги другу".
     -- Как?! -- заорал я. -- "Помоги другу"?! Да там что, в этом Управлении
по планированию специальных мероприятий, параноики сидят? А  может -- поэты?
"Помоги другу"!  Сразу и не сообразишь,  что кощунственней -- сама программа
или ее название! "Помоги другу"! Это надо же до такого додуматься!
     -- Не забывай, капитан:  благодаря этой программе многим нашим солдатам
удалось спасти жизнь.
     -- Многим -- это скольким? -- спросил Док.
     -- У меня нет этой информации.
     -- Может, стоит поинтересоваться? И  сравнить: сколько тканей и органов
было  получено  в  ходе  реализации  этой программы и сколько использовано в
наших госпиталях. С  учетом  того,  что этим  занималась  не  только команда
капитана Труханова.
     Командующий нахмурился:
     -- Вы хотите сказать...
     -- Ничего конкретного, -- возразил Док. --  Просто мысли вслух. Однажды
я видел биржевой  каталог.  Меня интересовало хирургическое оборудование для
полевых госпиталей. И случайно я обратил внимание  на строчку: "Препарат Ф".
Мне объяснили:  это гормональная вытяжка из эмбрионов,  которые получают при
абортах. И настоятельно советовали не вникать.
     -- При чем здесь аборты? -- не понял командующий.
     --  Я не знаю, сколько  стоит  почка или роговица  глаза, но цены могут
быть сопоставимы с ценой препарата Ф. А цена его: сто тысяч долларов за один
грамм.
     -- За один грамм?! -- поразился командующий.
     -- Вот именно, -- подтвердил Док.
     -- Мы произведем самую  тщательную  проверку. Мой  адъютант  лично этим
займется. Он парень въедливый. И если что...
     -- О  чем вы  говорите?!  -- вмешался я. --  О  другом  нужно говорить:
сколько матерей не смогли в последний раз увидеть лицо своего сына!
     --  Я  повторяю:  программа   закрыта,   --  ответил   командующий.  --
Продолжение ее признано нецелесообразным.  Но если  о ней станет известно --
даже задним  числом... Вы  задействованы  на самых опасных  заданиях. Нельзя
исключать,  что  кто-то  из вас  может  попасть  к боевикам. И  под  пытками
рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.
     -- Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? -- изумился я.
     Он хмуро покачал головой:
     -- Нет.
     Мы молчали. Логика была -- высший  пилотаж.  И единственный из нас, кто
нашелся, был Артист. Он подошел к столу командующего и вежливо попросил:
     -- Можно на секунду вашу сигарету?
     Взял  из рук  ничего не  понимающего  командарма  дымящуюся "Мальборо",
подсел к столу, поддернул  обшлаг форменки на левой руке и приложил сигарету
к коже  повыше запястья. И эдак медленно, не  торопясь, потушил.  После чего
вернул сигарету командующему, сказал "Извините" и сел на свое место.
     Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.
     Собственно, это был никакой не фокус. Как-то в  казарме мы заговорили о
пытках. Ну, мало ли о чем говорят  в казармах. Чаще, конечно, о  бабах, но и
другие  темы проскальзывают.  Вот и  вывернулось из трепа: может ли  человек
выдержать  пытку? Знали, конечно, из книг:  может. Партизаны в войну,  а еще
раньше Джордано Бруно,  ранние христиане, протопоп  Аввакум. Но --  как? Вот
тогда Артист нам это и продемонстрировал. А потом рассказал.
     Он с детства жутко боялся боли.  Когда  в школе объявляли,  что  завтра
будут делать прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал
от ужаса. И однажды, он уже в театральном учился, вышло так, что его девушка
сказала ему, что полюбила другого. Артист вспоминал: "Я  понял, что  схожу с
ума