-  парень  по  метрикам,  стали
дразниться,  я  плакать. В школе-то не роняла,  домой несла.  Мать  прижмет:
"Даша, не тоскуй. Еще ты лучше  других девок, найдешь своего,  полюбит". А я
все тоскую. Ученье у нас какое было? Ничего не знали, не ведали. Учитель сам
не больно  знал.  Диктовки делает, а сам усами  шурк-шурк, как  таракан,  не
знает  "о" или  "а".  Раз  так,  раз  инак.  Много  мы  могли  выучиться? За
поросенком --  это мы могли, овцу  стричь или прясть -- это тоже,  а  знание
какое  --  нет. Это теперь ученые  стали, плюнуть,  и  то  надо высшее.  Я в
булочной вафли читаю и  обмолвилась.  Рядом  от горшка два вершка, зуба нет,
оскаляется. Говорю: ах ты пузырь с вонью, скалишься, я  неученая? А тебя кто
учил? Государство рабочих и крестьян. А я с крестьян  в  рабочие,  всю жизнь
трудилась,  не училась. Я у плиты все  здоровье  надорвала, верхнее  двести,
нижнее сто, РОЭ тридцать. Я те фыркану!  Мырнул как  растаял. Они все теперь
бес --&gt;  [Author:C] а, ни одного чтобы путный. Мы-то корку делили, нам не
до скалиться. Мать жалела; уткнусь -- плечо мокрое: "Не плачь, дочка". Потом
померла. Ну натерпелись!  А там коллективизация. Люди как люди,  вступают, а
отца  враги подговорили не вступать,  он  и не вступил.  Его -- в  кулаки. А
какие мы кулаки? Ни матери, ни коровы, пустые ясли, сено запаривали. Вывезли
в Сибирь. Зимой было. Отец поскучал, тоже помер. Что делать? Кого куда. Меня
-- тетка, малых по детским домам, постарше в  фабзайцы.  Двух в войну убило,
один майор,  город  Новосибирск, жена полная. Зовут внуков нянчить, не  еду,
чего  я поеду? Кидаться будут: то не так, это не  так. Жизнь хорошая,  вот и
кидаются.
     Дарья  Степановна твердо была  уверена, что все грехи и беды от хорошей
жизни. Раньше жизнь была хуже, зато люди лучше.
     -- Мы-то  как жили? Чего видели? Ни радио, ни телевизора. Хлеба и то не
каждый  день. Вот и не  кидались, себя  помнили. Теперь  народ заелся, денег
девать некуда. И в колхозе не за птичку работают, и им подай. А где взять на
всю ораву? По магазинам, ищут  получше: "Это не наше?" Нашего им не надо. Мы
не то что наше -- не наше, мы никакого не разбирали. Нам бы такого показали,
как в уцененке, мы бы "ах", а не разбирать: наше -- не наше.
     Энэн  всегда  слушал  ее  с  интересом. Особое  своеобразие речи  Дарьи
Степановны предавали провалы  и зияния, от  которых многие фразы становились
какими-то   ребусами.  Провалы  заполнялись  интонацией,  иногда  с  помощью
контекста.  Нечто вроде титлов в  церковнославянском, заменяющих пропущенные
буквы,  только здесь  пропускались  не  буквы,  а смыслы.  Дарья  Степановна
обращалась  с  родным языком царски  свободно,  на мелочи не  разменивалась.
Собеседник -- не дурак же  он! -- сам должен был понимать, о чем речь. В эту
априорную  осведомленность  каждого о  ходе  ее  мыслей  она  верила  свято,
обижалась,  когда  ее  не  понимали,  считала  за  насмешку.  Энэн,  человек
привычный, уже приспособился и обычно ее понимал, лишь  изредка  и ненадолго
становился в  тупик  перед  фразой вроде: "Эта, века синяя,  портки,  кругом
ковров,  рулит",   что   означало  просто  знакомую  женщину  в   брюках,  с
накрашенными глазами, самостоятельно водящую машину с коврами на сиденьях...
Иной раз он сам удивлялся, сколько надо слов, чтобы перевести на стандартный
русский сжатую, энергичную  фразу Дарьи Степановны и как это в конце  концов
получается  плохо...  А  некоторые  ее фразы  он  и не  пытался  переводить,
воспринимая их  как некие сгустки мировоззрения,  например: "Ну,  если баба,
так что, а если мужик -- все".
     Запутанность речи --  и твердость  мысли. У  Дарьи Степановны  обо всем
было твердое мнение.  Нелогичное, но непробиваемое. Любые возражения от него
отскакивали, как пули от брони.
     Заходил, скажем, разговор о  мясе. Нет  хорошего --  одни  кости. Дарье
Степановне было ясно отчего: собак развели.
     --  Ведь это  выйти во  двор:  каждая  с  собакой. Через  одну:  одна с
ребенком, другая  с  собакой. Стоит,  смотрит,  ногу  кверху,  пошла.  А  ее
накормить  надо,  не  все овсянкой-геркулесом, надо  и мясца.  Где тут людям
хватить? От хорошей  жизни водят. Мы разве водили собак? На  цепи сидели, от
воров. А теперь  им лечебница, пенициллин. В других странах,  по телевизору,
тоже  собаки.  Идет,  хвостом  крутит,  как  путная.  Вот  и кризисы,  гонка
вооружений. Отчего они против мира? Мяса им не хватает.
     Или возникал вопрос о погоде  --  и  тут у Дарьи  Степановны было  свое
мнение. Капризы погоды она объясняла нерадивостью метеорологов:
     -- Выучились, им деньги платят, вот и делай,  чтобы хорошо. А  эти сами
чего не знают  -- лялякают-лялякают, а дела нет. Вчера одна с указкой, плечи
до  полгруди, парик,  серьги качаются. Тыкает в карту, прогноз  да циклон, а
погоды нет. Чего есть будем?
     --  Люди еще не научились управлять погодой, -- пытался  возразить Энэн
(все  же метеорологи,  научные  работники, были, так сказать, товарищами  по
оружию).
     --  Учились-учились, а  все не  выучились?  Нет  уж. Им  за это  деньги
платят.  А  вы за них не  оправдывайте.  Это  раньше, по Евангелию:  тебя  в
правую, а ты левую. Так не пойдет.
     Религиозна она не  была, но  праздники  уважала. В воскресенье  стирать
нельзя:  раз постирала, в руку вступило. Рождество, Пасху, Николу -- все это
помнить надо. Мороз отчего? Крещенье.
     Для  профессора  Завалишина  Дарья  Степановна была  загадкой.  Скопище
парадоксов, домашний сфинкс. Вера в науку -- и  презрение к ней. Разговоры о
деньгах --  и  бескорыстие.  Уважение к  слову слышимому,  произнесенному--и
презрение к печатному, писаному. Книг не читала. Если он, уходя, оставлял ей
записку, обижалась:  "А что,  сказать  вас  убудет?" Над  странностями  этой
психологии Энэн размышлял усердно, но безуспешно.
     Может  быть,  идти  через  пристрастия, систему  ценностей?  Здесь,  по
крайней мере, все  было  ясно.  Главной ценностью в жизни Дарьи  Степановны,
главным ее стержнем  и страстью  был телевизор. Предмет  культа,  кубический
бог. Не возвращаемся  ли мы  через телевизор  к  первобытному язычеству,  из
которого нас насильственно вывело крещение Руси?
     Служа  своему  культу,  Дарья Степановна  долгими  часами  сидела перед
телевизором, устремив к  экрану красивое  внимательное  лицо.  Перламутровые
волосы отливали голубизной. Они еще глаже, нос еще строже обычного. Смотрела
она все подряд: спектакли, цирк, торжественные собрания, концерты,  новости,
спорт.  Не  одно фигурное  катание, как многие женщины,  но и бокс,  хоккей,
футбол.  Больше   всего  любила   передачу  "Человек  и  закон".  Невнимание
профессора к этому зрелищу понять не могла, осуждала:
     -- Все с книжками да с  книжками,  вот  и прозевали. Про шпану передача
шестнадцать  тридцать.  Жене  восемь  лет,  наточил  ножик  --  раз!   Ее  в
реанимацию, три часа, умерла.
     -- Восемь лет жене? -- с ужасом спрашивал Энэн.
     --  Все вы понимаете,  слушать  не  хотите. Не жене,  а ему восемь лет.
Мало. Я бы больше дала. Он восемь и не просидит, выйдет, а ее  уж нет. Круг,
по подъездам ходит.
     Круг,  ходящий  по   подъездам,  даже  для  привычного  восприятия  был
непостижим.
     -- Какой круг?
     -- Будто не понимаете! Ножик  точить.  Вы что,  в  подъезде  не видели?
Жик-жик, искры. Сам точил. Вот она какая, шпана,  без никакого закона, а еще
"Человек  и  закон".   Бритый  под  машинку,  зарос,  пуговицы  косые.  Она:
"Раскаиваетесь?"  --  а  он  и   глаза  опустил,   совесть  перед   народом.
Костюмчик-кримплен, плечики подложены, бровь дугой.
     -- Это у  кого? --  нечаянно  спрашивал Энэн,  еще  не пришедший в себя
после  восьмилетней жены.  Как-то не  вязались у  него в  один  образ  косые
пуговицы и костюмчик-кримплен.
     -- Ясно, судьиха. Не жена из могилы встала. Какие-то вы странные, все в
насмешку. Не буду рассказывать.
     -- Дарья Степановна, не сердитесь, я и в самом деле не понял.
     -- Только манеру делаете.
     Почти  наравне  с  "Человеком  и  законом"  она любила  пение, особенно
мужское ("Мужик не баба!"). Певцов узнавала  по голосу из другой комнаты, из
кухни. Любое дело бросала.
     -- Чевыкин поет, надо послушать. После домою.
     --  Откуда вы знаете, что Чевыкин?  -- удивлялся  Энэн. Он-то по голосу
певцов не различал.
     -- А вы будто не знаете? То Зайцев, а то Чевыкин, и тот и  тот баритон.
Зайцев с залысиной, у Чевыкина зад торчком. И голос другой. Как не узнать?
     Вообще  Дарья  Степановна  поражала Энэна  редкой своей музыкальностью.
Безошибочно  различала  мелодии,   запоминала  имена  композиторов.   Иногда
задавала вопросы:
     -- "Роями белых пчел" -- это что, Бетховен написал?
     -- Да, Бетховен.
     -- Который "Ода к радости"? Хороший человек. Радости тоже людям надо. А
про пчел у него хорошо. Только зря он про гроб. В гробу радости мало.
     -- Какой гроб?
     -- Поставим гроб на стол.
     <b>--</b> Не гроб, Дарья Степановна, а грог.
     -- Что еще за грог?
     -- Напиток. Из кипятка с ромом.
     -- Придумают тоже. Он что, не наш?
     -- Немец. Жил в Австрии...
     -- В Астрии много композиторов. Моцарт, Штраус, "Венский вальс", теперь
Бетховен.
     Когда Энэн удивлялся ее осведомленности, Дарья Степановна сердилась:
     -- Как будто я из зоопарка. Серая, а разум какой-никакой.
     Телевизор  стоял  в проходной комнате, бывшей столовой.  Энэн купил его
как-то для больной жены,  чтобы ей не скучно было одной дома. Но  ей не было
скучно: хватало страданий, болезни, памяти. К телевизору она подходила редко
и сидела  недолго --  вздохнет и уйдет. После ее смерти он перешел в ведение
Дарьи Степановны. Энэн хотел было ей вообще его подарить, но получил суровый
отказ: "Зачем  тысячами  бросаетесь?"  Ящик  остался  на  прежнем  месте,  в
парадном углу, а напротив него как слуги -- два кресла.
     Мимо этого  капища  Энэн всегда  проходил  с  опаской.  Он телевизор не
любил. В его  поздней любви ко всему  сущему именно для телевизора  места не
нашлось. Редко-редко (и то чтобы угодить  Дарье  Степановне) он присаживался
рядом с нею на второе кресло и смотрел  передачу с тем вежливым отвращением,
с  каким  заядлый  холостяк  смотрит на  грудного  ребенка друзей.  Все  его
раздражало. А главное, ему стыдно было за все! За лживые заученные интонации
актеров.  За разинутые  рты  певцов с дрожащими внутри  языками.  За манерно
сжатые руки певиц, за их вздымающиеся декольтированные груди. А больше всего
за сами песни, так  называемые лирические,  за их  жанр  --  проникновенный,
вкрадчивый, якобы до души доходящий... Посидев немного, он вставал.
     --  Уходите? -- строго спрашивала Дарья Степановна.  --  Смотреть надо,
развиваться, а то отстанете.
     <b>--</b> Не нравится мне, -- с тоской говорил Энэн.
     <b>--</b> Почему  не нравится?  Сильный состав. Деньги-то им платят? За плохое
не будут.
     Дарья  Степановна твердо верила:  зря  платить  не будут; раз платят --
значит, хорошее.  Как  эта вера уживалась с  ее  отношением  к метеорологам,
которым зря  платят деньги, неясно, но уживалась.  Может быть, у нее  разные
были  мерки для искусства и науки? Вряд ли. Скорее всего,  здесь проявлялась
божественная нелогичность, так его восхищавшая. Сам он, раб  логики,  мечтал
быть от нее свободным.
     А с телевизором у него были отношения сложные. Казалось бы, чего проще:
не нравится -- не смотри, сиди в своем кабиною. Нет, этого он не мог. У него
было ощущение, как будто в соседней комнате поселился кто-то посторонний. Не
просто  посторонний,  а   хуже:  дальний  родственник   со  своими  правами,
претензиями. Нахальный, навязчивый, лезущий в  душу. Этот  человек говорил и
пел  разными  голосами, высокопарно  вещал, фальшиво  смеялся,  кощунственно
плакал... Стоило Энэну услышать гадкий гусиный голос, как у него шли мурашки
по коже. И вата в  ушах  не помогала:  все  время  напоминала о том, от чего
заткнулся...
     В те вечера (нечастые), когда  Дарьи  Степановны  не  было  дома,  Энэн
устраивал себе  пир  тишины. Садился в глубокое кожаное кресло  (из приемной
деда-врача), погружался в него по уши. Брал какую-нибудь любимую книгу. Тоже
словно бы садился,  погружался в нее. Отправлялся  в  путешествие  по  чужим
судьбам. Неторопливое,  как в дормезе. Или рыдване (хорошее слово "рыдван").
Какое  наслаждение  --  читать  не  торопясь,  если  надо,  вернуться назад,
заложить пальцем страницу,  задуматься...  Осуществить святое  право на свой
темп поглощения духовной  пищи.  Этого  права многие лишены:  рабы  массовых
средств информации, они вынуждены смотреть и слушать в навязанном темпе.
     Пир тишины скоро кончался. Возвращалась  Дарья  Степановна,  шаркала  в
передней ногами. Энэн  замирал: авось пронесет?  Не  тут-то было! Щелк  -- и
возник  из тишины фальшивый проникновенный голос, сел на интонацию и поехал,
поехал... От  раздражения,  от бессильной злобы у Энэна зябла  лысина. Но он
тут же себя осаживал: "Экий  я нетерпимый. Это старость, старческий  эгоизм,
узость души. Шире надо  быть,  справедливее.  Да, конечно, мне телевизор  не
нужен. А  миллионам других? Сколько  людей, как Дарья Степановна, только  из
телевизора узнали, что есть на свете Гоголь, Шекспир, "Ода к радости"...
     А если  представить себе те далекие,  затерянные деревни, где телевизор
--  окно  в мир?  Кругом  глушь,  сугробы, месяц синий,  а в избе на  экране
полураздетая певица  с  микрофоном в руках поет, приплясывая, о море, тепле,
любви...  И вот  уже расступаются  сугробы,  раздвинулся мир,  и телезритель
летит в пространство, и крылья у него за спиной... Нет, я несправедлив".
     Иногда после таких размышлений он  даже  выходил из кабинета  и садился
поглядеть  на  экран  глазами того  деревенского  жителя.  Дарья  Степановна
спрашивала:
     -- Ну как передача?
     -- Ничего,  -- лицемерно отвечал Энэн. Крыльев  за спиной он  что-то не
ощущал.
     --  Любить не люби, а поглядывай. А вот я хотела спросить: актер -- это
квалификация?
     -- Конечно.
     --  А вы  почему не  в актеры?  Одного видела:  старый, лысый, смотреть
противно.  Прыткий, однако,  не на возраст. Пляшет,  ногу  крючком, поет  не
по-нашему. Вы  вот ученый, по-всякому лялякаете, французский-английский, вот
и выучились бы на актера.
     -- Что вы, Дарья Степановна, тут нужен талант.
     -- Всему можно выучиться. Бей кошку -- залает по-собачьи.
     -- Я уж не залаю.
     -- Я не  к тому, чтобы сейчас да учиться. Кто старость, того что.  Нам,
старикам, в крематорий, под органом лежать.  Я к тому, что в молодости, пока
не поздно. Ваша-то еще не выучилась? Майка-Лайка?
     -- Нет еще, -- отвечал Энэн, пряча глаза.
     -- А когда выучится, будет по телевизору петь?
     -- Может быть.
     -- Караулить надо, не пропустить. Дудорова ее?
     -- Угу...
     Вопрос о Майке был больной. Каждый раз как булавка в сердце.
        ЭНЭН И МАЙКА ДУДОРОВА
     В  жизни профессора Завалишина Майка Дудорова появилась  года через два
после смерти его жены. Он тогда начал уже опоминаться от горя,  но был еще в
неустойчивом состоянии. Хотелось ему тишины, а на кафедре было шумно. Именно
тогда стал он все чаще удаляться в свой так называемый рабочий ящик -- узкий
закуток,  выгороженный для него  при лаборатории. Была у  него там  половина
окна, книжный  шкаф и  небольшой  стол, пробираться  к которому  приходилось
ужавшись. Зато  не было телефона. Считалось, что Энэн там работает;  в самом
деле, перед  ним всегда лежала  бумага, что-то он  на ней, наклонясь, писал.
Когда  кто-нибудь входил к  нему,  он  прикрывал исписанное папкой и ждал  в
охранительной позе, пока посетитель уйдет. Естественно, заходить  к нему без
особой надобности избегали.
     Если бы кто просмотрел исписанные за день  листы, он удивился бы: хаос,
неразбериха.  Отрывки  текста, формулы, кучи  вопросительных знаков, а всего
больше  рисунков и  все на одну тему: ножи. Прямые и искривленные,  кинжалы,
палаши, сабли и  ятаганы.  Мастерски нарисованные,  тщательно  отделанные, с
желобками и жалами лезвий. Энэн, вообще к рисованию способный, в своих ножах
поднимался  до  артистизма.  В конце  дня он  собирал все листы в портфель и
уносил домой, оставляя стол и ящик пустыми.
     На кафедре  принято  было считать, что Энэн  в  своем  уединении  тайно
работает над какой-то проблемой мирового значения. Каких только названий для
нее не придумывали: "Машинные эмоции", "Роды  у роботов" и даже "Гироскопы и
гороскопы". Тревожить Энэна в его уединении старались как можно меньше, и он
подолгу  сидел  там  наедине   со  своими  ножами  и  мыслями.   Мысли  были
неутешительные. Вот уже много лет наблюдал он в себе убыль таланта, а теперь
присутствовал при его гибели. Как будто, потеряв жену, он потерял и себя.
     Главное, он уже ничего не мог придумать. Подстегивал  свою мысль, а она
повисала в бессилии. Ничего,  кроме вариаций на  старые темы, он не  мог  из
себя выжать. Знал это пока что он один, но скоро узнают все.
     Он все еще был  знаменит. Его имя произносилось с почтением, его  книги
издавались  и  переиздавались  у  нас и  за рубежом. Его приглашали  на  все
конференции, семинары, симпозиумы  -- ездить туда он избегал,  зная за собой
позорную привычку спать. Все-таки  иногда  являлся,  садился  в  президиум и
спал.
     Лекции? Ну, лекции  еще были хороши. Не то что прежде, но хороши. Этого
даже он, вечный свой критик и отрицатель, не мог отрицать. Стоило  ему выйти
на  помост перед доской,  взять  в  руку  мел  (шершавое счастье!),  как  он
преображался.  Исчезало  подергивание  лица,  голос   становился  звучным  и
внятным, фраза -- четкой и красивой. Слушали его всегда затаив дыхание. Даже
парочки на задних скамьях переставали шептаться, даже самые заядлые игроки в
"балду" настораживались. "Давайте подумаем", -- говорил он, и зал погружался
в счастье коллективного думания. Ну что  ж, многолетняя  тренировка,  умение
владеть  аудиторией.  Старый  клоун  с ревматизмом  в коленях тоже  уверенно
делает заднее сальто; новым трюкам он уже не научится.
     Все  остальное,  кроме  лекций, было ниже  всякой критики.  Аспирантами
своими он,  в сущности,  не руководил, ничего  не мог  дать им, кроме своего
имени, которое  еще  звучало.  Особенно  он тяготился  экзаменами.  Приходил
ненадолго,  принимал  двух-трех человек, ставил им  пятерки и уходил. Слушая
студента,  он погружался  в некую внутреннюю нирвану:  вспоминал,  купался в
прошлом.  Голос студента доносился  к  нему  откуда-то издалека,  из другого
мира. Когда  студент умолкал,  нужно  было задать ему дополнительный вопрос.
Какой бы  такой  вопрос  задать?  Энэн  думал,  сморкался,  иногда спрашивал
что-нибудь неожиданное,  вроде:  "Скажите, чего бы вы больше всего  хотели?"
Студент  пугался и  мямлил. Нестандартность поведения профессора,  его очки,
лысина, склоненное  седое ухо -- все это действовало  гипнотически, особенно
на  нервных  субъектов. Отвечая  Энэну, такой  студент как  бы тоже впадал в
нирвану. Иногда оба замолкали и  качались  на  волнах мыслей. Кончалось  это
всегда одним и тем же: пятеркой. Но, странное дело,  студенты экзаменоваться
у него не любили, предпочитали ходить к Спиваку, который был щедр на двойки,
пятерок  не ставил почти никогда,  зато был шумен,  звучен,  эмоционален  --
одним словом, понятен.
     Да что  экзамены! Главное было в  другом.  Энэн знал --  иногда твердо,
иногда  с  оттенком сомнения, --  что  ничего  нового он  уже не  создаст. И
все-таки  упорствовал.  Его сидения  в  "рабочем  ящике" были,  в  сущности,
сеансами борьбы со своим бессилием. Исход был предрешен, но он боролся...
     Как он рад был любому предлогу отвлечься!  Воробью, севшему за окном на
ветку  клена; паутинке, колеблющейся в углу;  обыкновенной мухе, гуляющей по
столу, почесывая друг о друга скрещенные ножки...
     Однажды, сидя  в таком тягостном уединении, он услышал за  перегородкой
поющий девичий голос. Небольшой  и  прозрачный, отточенной чистоты, он  тек,
как ручей с перепадами, меняя высоту и тембр. Дуэт-диалог Ромео и Юлии:
     -- Нет, милый друг, то песни соловьиной ты испугался...
     И пониже:
     -- То не соловей.
     Опять сопрано:
     -- Он каждый день на дереве гранатном...
     Тут что-то упало с грохотом, и юный голосок чертыхнулся.
     Ругающаяся  Юлия  была  забавна.  Посмотреть,  что  там?  Энэн вышел  в
лабораторию. Металл стоек, стекло шкафов, молчащие экраны осциллографов. Как
будто ничто не  разбито.  Ах вот что упало:  стремянка! Возле  нее,  потирая
колено, стояла тонкая девушка в темно-розовом платье.
     -- Кажется, вы ушиблись? -- спросил он с  полупоклоном. -- Не могу ли я
чем-нибудь помочь? Был бы счастлив.
     Старомодная учтивость профессора Завалишина на фоне всеобщего упрощения
нравов  была  заметна и  чуть смешна  (говорил "спасибо" автомату).  Девушка
улыбнулась:
     --  Ничего, до  свадьбы заживет,  она  еще не скоро. Она выпрямилась  и
поглядела прямо ему  в  лицо светлыми водяными глазами. "Морская вода,  aqua
marina", -- по-думал он с какой-то непонятной самому себе умиленностью.
     --  Дудорова Майя,  -- представилась она,  подавая  ему тонкую  детскую
руку. Забавная современная манера -- ставить фамилию впереди имени.
     -- Капулетти Джульетта, -- поправил Энэн, -- а я Зава-лишин Коля.
     Она засмеялась. Легкие волосы вокруг лица вспорхнули и опять легли.
     -- Я-то вас знаю. Вы завкафедрой, правда? А я ваша новая лаборантка.
     -- Позвольте узнать, -- спросил Энэн, -- зачем  вам понадобилось лазить
на лестницу?
     -- Пыль со шкафов вытирала. Там ее накопилось кошмарно.
     -- Это, кажется, дело уборщицы.
     -- Что  вы! Ей некогда, на двух ставках работает. Во всех  лабораториях
сотрудники сами убирают.
     -- Хочу сделать вам комплимент, -- сказал Энэн, -- вы очень музыкальны,
у вас  прелестный голос. Только  петь  лучше не на стремянке. Ромео лазил по
лестнице, но, кажется, в другой сцене.
     Она чуть-чуть покраснела. Все краски на ее лице были как будто размыты,
разведены водой.
     -- А я и не знала, что меня слушают.
     Она усмехнулась -- словно рыбка шевельнулась в сети. Целая цепь водяных
ассоциаций -- волна, рыбка, прохлада -- шла от нее прямо ему в сердце. И еще
--  жалость. Сложная  смесь  жалости  и восхищения. Особенно  щемил ему душу
контраст  тонкости  тела с  его излишней  обтянутостью  (по  его старомодным
понятиям,  женская  стройность  должна  была  прятаться  в  широких,  реющих
одеждах). Полудлинные рукава Дудоровой Майи пониже локтя чуть-чуть врезались
в  нежную желтоватую  кожу, образуя  на ней еле заметную  складочку, --  ему
одинаково хотелось и устранить ее и сохранить. От очень высоких каблуков вся
фигурка  при  общей миниатюрности устремлялась  вверх. Чем-то Дудорова  Майя
напоминала  Русалочку   Андерсена,  ходящую  по  ножам  (еще  одна   водяная
ассоциация). Он  был умилен, растроган, сдвинут с места тем, что перед собой
видел.
     Если теперь сменить точку зрения и поглядеть ее глазами,  то она видела
перед   собой  смешного  старого  человечка,  смесь  Карлсона  и  Швейка,  в
толстенных  очках, с  желтой  лысиной,  обрамленной  сияньицем  белых волос.
Что-то вроде судороги время от времени поводило его правую щеку, и тогда все
лицо  начинало барахтаться...  "Смешной  старикашка,  -- подумала  Майя,  --
откуда-то из дореволюции".
     --  Вы, я вижу,  любите  музыку,  -- продолжал разговор Энэн,  которому
очень не хотелось возвращаться к рабочему месту.
     -- Жутко люблю. Особенно вокальную.
     -- И, судя по репертуару,  у вас хороший  вкус. Дуэт  из "Ромео и Юлии"
Чайковского мало кто знает. Большинство предпочитает Гуно.
     -- Нет, я Чайковского. По радио передавали. Мировой дуэт.
     Словцо "мировой" чуть-чуть  покоробило Энэна, но,  в конце концов, дело
не в словах. Девочка явно музыкальна.
     -- Желаю вам удачи. Пойте,  только не падайте, -- сказал он, повернулся
и ушел к себе.
     Лист  бумаги с  ножами показался ему  отвратительным, он разорвал его и
бросил  в корзину. Прислушался, не раздастся ли снова прозрачный голос. Нет,
в этот день она больше не пела.
     Лаборатория  со  своим  оборудованием,  мастерской,  заведующим,  двумя
инженерами и теперь вот лаборанткой Майкой Дудоровой была  на кафедре своего
рода  государством  в  государстве. Формально  она подчинялась кафедре, а на
деле жила сепаратной, обособленной жизнью.  Завлаб Петр Гаврилович, лохматый
энтузиаст, похожий на дворового пса с репьями по всему загривку,  был из тех
немногих  людей,  причастных  к  технике,  кто  ее  любит  личной   любовью.
Неутомимый изобретатель с десятками  авторских  свидетельств, он не  утратил
способности  любить  и чужие  творения.  Лаборатория была его детищем. Всеми
правдами  и  неправдами  он   раздобывал  для  нее   новейшее  оборудование,
уникальные образцы. С материнской нежностью ухаживал за ними, дохнуть на них
боялся!  Ужасали его студенты --  галдящая, жующая,  топающая толпа, которой
было  все равно,  уникальный прибор или собачья будка! "Это же  техника!  --
говорил  он  свирепо,  уличив  кого-нибудь  в недостаточно  бережном  с  ней
обращении.  -- Вот ты, скажем, палец поранишь, у тебя заживет, а у нее черта
с  два  заживет,  она нежная!" Студентов он в принципе, как добрый  человек,
любил,  но лабораторное оборудование берег ревниво. "Разбойники, --  говорил
он, -- ну чистые разбойники! За ними недоглядишь -- все разнесут".
     И в самом деле студенту в лаборатории непременно надо что-то потрогать,
пощупать, повертеть. "Послушай, -- говорил Петр Гаврилович такому активисту,
-- вот я, например, не врач. Что ты  скажешь, если я, например, возьму нож и
разрежу  тебе живот? Небось  заплачешь?  Так вот  от тебя, глупого,  приборы
плачут".
     Ничего  не  помогало. В  результате  бестолковой  активности  студентов
приборы  то  и  дело  выходили  из  строя. Для  отвлечения праздных рук Петр
Гаврилович перед  каждым  из  особо ценных приборов  смонтировал специальное
устройство типа дверного звонка с заманчивой  красной кнопкой, которую так и
тянуло нажать. Звонок  ни к чему в приборе подключен не был,  но по  замыслу
должен  был  отвлекать внимание от других, более ответственных деталей. Куда
там!  Доставалось  и  звонку и  ответственным  деталям.  После каждой работы
лаборатория превращалась, по словам Петра Гавриловича, в Мамаево побоище (он
очень картинно изображал  это  на  заседании  кафедры, махая  крыльями,  как
стервятник  над  полем  боя).  Весь  персонал во  главе  с  самим  завлабом,
вооружась отвертками, тестерами, запасными деталями, проверял, ремонтировал,
отлаживал аппаратуру. Вскоре к этим работам была привлечена и Майка Дудорова
-- легкие пальцы, тонкое  внимание, сообразительность. Зачастую она находила
неисправность быстрей инженеров. Петр Гаврилович  своей  лаборанткой  не мог
нахвалиться: "Золото, а не девка! Одна беда -- хорошенькая. Уведут".
     Когда  Майя  пришла  в лабораторию, ей  было  за двадцать, но  казалась
моложе: что-то школьное, с большой переменки. Родилась она тут, в Москве, от
матери-одиночки  и неизвестного  отца;  мать  о нем  никогда  не  говорила и
спрашивать не  позволяла:  "Молчи, Маенька, моя ты, и ладно".  В то  время у
"незаконных"  еще ставились прочерки в метриках;  Майка от своего самолюбиво
страдала.
     Жили они  с матерью в густонаселенной  коммунальной  квартире.  Окно их
узенькой  комнаты  выходило на пасмурный двор  с рядами мусорных  баков,  по
которым  шмыгали кошки. Квартира  была старобуржуазная, с  двумя  лестницами
(парадной и черной), с двумя уборными -- для хозяев и для прислуги, -- из-за
которых  коммунальное население постоянно вело войну Алой и  Белой розы. Дом
был хронически под  угрозой капитального ремонта, который должен был вот-вот
начаться, но все откладывался. Краны текли,  трубы рыдали и гоготали,  пугая
жильцов по ночам.
     Майкина мать, когда-то живая, красивая, но рано постаревшая, обделенная
и напуганная, работала бухгалтером на  фабрике мягкой игрушки.  Больше всего
на свете она боялась обсчитаться  (такое  однажды уже было). За долгие  годы
работы она так привыкла к жесту, которым бросают костяшки на счетах, что все
время  повторяла  его  и  в  жизни  -- пуговицы на  груди перебирала, как бы
подводя баланс.
     Майка  с  ранних  лет  знала,  что  такое  бедность,  и всем сердцем ее
ненавидела. Знала, что  не все живут так  стесненно  и  убого, даже в  окнах
напротив  шла   совсем   другая,  развеселая   жизнь.   Там   не   экономили
электричество,  собирались  по  вечерам,  танцевали  под  радиолу.  Красивые
женщины  в  парчовых  платьях  высоко поднимали тонконогие бокалы, а мужчины
раскачивались, держа руки  в  карманах. Своего  неизвестного отца Майка тоже
представляла себе богатым,  непринужденным,  с  руками в карманах.  Мечтала:
явится, возьмет к себе, а там -- ковры, хрусталь, радиола...
     Мать  умерла еще нестарой, от долгой, изнурительной болезни. В больницу
ее  не  взяли как хроника,  имеющего  родных. Майка  весь последний, десятый
класс в школу почти не ходила. Делала  все по дому  сама: готовила, стирала,
покупала продукты, высчитывая каждый  грош.  Проворная, легкая,  ходила, как
Меркурий, с крылышками у пят.  В свободные минуты сидела у постели больной и
шила. Мать лежала молча, закрыв глаза, ни на что не жаловалась, только слеза
время  от времени созревала в углу глаза  и катилась  по желтой щеке.  Майке
было страшно: одиночество  подступало вплотную. "Мама, скажи  все-таки,  кто
мой отец?"  -- шептала она про себя,  но  вслух спросить не  решалась. Время
шло;  приходило краешком и  вновь  уходило  солнце,  трогая на  спинке стула
сложенное  прямоугольничком  платье. Мать  была аккуратна даже  в смерти. До
самого  последнего   дня  вставала  сама,  держась  за  стены,  доходила  до
коммунальных мест общего пользования, а если было занято, ждала,  прислонясь
головой к косяку. Умерла тоже аккуратно, как  жила. Попросту в один ничем не
примечательный день --  не  лучше  ей  было  и  не  хуже  --  заснула  и  не
проснулась. Заснула  и  умерла все  с тем же привычным жестом  --  с  широко
откинутым указательным  пальцем, занесенным над  незримыми счетами. У  Майки
навсегда остался страх прожить жизнь, как мать, и умереть считая.
     Хоронили мать  сослуживцы, почти все женщины. Плакали, говорили хорошие
слова о  покойнице: "Культурная,  а ничем не выделялась..."  Гладя на Майку,
еще пуще  плакали: такой у нее был жалкий вид, озябла, посинела, топталась в
своих худых  туфельках по грязному снегу, то на одной ножке попрыгает, то на
другой. Провели  подписку, собрали  порядочную сумму (помог  фабком),  и  до
весны, до окончания школы, Майка  вполне могла перебиться. В школе ее жалели
и кое-как, на троечках, довели до аттестата зрелости. Был и выпускной  вечер
и  белое платье (мать загодя  купила  отрез,  а шила Майка сама).  Отгуляла,
оттанцевала, простилась со школой. Что дальше -- она и сама не знала. Втайне
мечтала о карьере певицы...
     Данные  кое-какие  у нее  были.  Музыкальный  слух и  голосок, чистый и
верный,  проявились еще в раннем детстве. "У  моей девочки абсолютный слух!"
--  говорила мать,  сама любившая музыку болезненной, бессильной  любовью. В
детстве она училась играть, недоучилась --  помешали разные беды, -- но ни в
каких бедах не могла продать свое пианино, дряхлое, желтозубое, с трещиной в
деке.  Майка  еще носом едва  доставала до клавиатуры,  а уже научилась сама
взбираться  на  винтовой  табурет и что-то  одним пальцем  наигрывать.  Ноты
узнала раньше, чем буквы. Мать учила ее играть, сама плохо умея, учила петь,
сама почти безголосая.
     Другим источником музыки было радио, даже не  приемник, а  репродуктор,
намертво подключенный к  трансляционной сети.  Он стоял на полу возле  печки
(несмотря на центральное отопление, печи в доме еще  сохранились)  и  что-то
бормотал  под  сурдинку.   Заслышав  хорошую  музыку,  Майка  запускала  его
погромче.   Слушала,  подпевала,   запоминала.  Память  у  нее  была  как  у
скворца-пересмешника. Могла запомнить и спеть наизусть целую оперу.
     Кроме музыки и,  пожалуй, с не  меньшей силой (возраставшей  с  годами)
Майка  любила хорошую  одежду. Этой  одежды у  нее никогда не было. Трудное,
серое,  скупое ее детство было ко  всему еще плохо одетым. Одно служившее ей
без конца клетчатое пальтишко чего  стоило! Майка ненавидела его как  живого
врага, колотила, щипала. Во дворе мальчишки дразнили ее: "Эй, Карандаш!"
     В старших  классах ее мучения  усилились: она  завидовала хорошо одетым
подругам,  а таких  становилось  все  больше.  В  быту  появлялись  красивые
заграничные вещи -- как бы она сумела их носить! Главное, она понимала  саму
себя, свою узкую стать, нежное  изящество, легкие краски, и страдала оттого,
что все это  оставалось непроявленным, незавершенным Какая-нибудь девчонка с
толстыми  ногами щеголяла в чудесных платьях, как будто задуманных  для нее,
Майки, и бедрами распирала нежную ткань... А у Майки  платьев почти не  было
--  два-три, не больше.  Она их без конца  перекраивала,  перешивала,  одной
какой-нибудь черточкой ухитрялась сделать  их модными, но  чего это  стоило,
каких усилий!
     Мать Майкиного пристрастия к тряпкам не разделяла: "Надо жить духовными
ценностями". Другое поколение:  ее  молодость  пришлась на время  войны, тут
поневоле  будешь жить духовными ценностями... И как ей объяснить, что одежда
тоже красота, тоже духовная ценность?
     Эпизодом прошел в Майкиной жизни не то чтобы  роман, а так.  Героем был
школьный учитель  пения  Владимир Антонович Задонский, бывший оперный тенор,
давно пропивший и прогулявший голос, но не  утративший любви к искусству и к
вечно женственному. Учителей-мужчин  в  школе было раз-два и обчелся;  среди
них  Владимир Антонович выделялся, как матерый индюк среди щипаных  петухов.
На уроках пения девочки толкались и перебранивались, воюя за место поближе к
нему. А он сразу  отметил  Майкин чистый тоненький голос, ее легкие  волосы,
водяные глаза  и стал  ее  отличать,  к  зависти  остальных. Не  один  щипок
достался Майке от ревнивых соперниц.
     В  старших  классах  уроков  пения не было, но  старый  тенор продолжал
заниматься с подросшей  Майкой  бесплатно и  очень  усердно; не  бросил ее и
тогда, когда  ушел из школы и стал руководителем самодеятельности в большом,
недавно отстроенном клубе. Выдвигал Майку  на какие-то смотры и конкурсы (на
одном  из  них она  даже получила  почетную грамоту  "за  лучшее  исполнение
русской  народной  песни  "Сарафан").  Голосок  у  нее  был  маловат,  грудь
узковата, дыхание поверхностное; как говорят,  "перспективной по вокалу" она
не была. Тем не менее Владимир Антонович, укушенный в сердце ее  акварельной
прелестью, внутренне  стонавший от ее точеных высокоподъемных маленьких ног,
обманул  ее и себя,  пообещал ей  оперную карьеру,  заниматься  стал чаще  и
ревностнее... И  вот среди  занятий, протекавших в его захламленной квартире
многократного  разведенца,  как-то нечаянно  сошелся  с  нею.  На  Майку это
особого впечатления не произвело. Владимира Антоновича  она не любила, разве
что самую чуточку, уступила ему отчасти из благодарности, отчасти  в  слабой
надежде  на  будущее  (женится,  обеспечит, выведет в  люди?).  Сам Владимир
Антонович жениться на Майке  и не  помышлял (он еще не был разведен со своей
последней  законной и вообще по уши был  сыт  женитьбами и разводами). Потом
заболела мать, и Майке стало  не до пения. Встреченный  ею однажды  на улице
Владимир  Антонович  поглядел  сквозь нее, боком-боком прижался  к  стене  и
пропал из виду.
     После   окончания   школы   сослуживцы   матери  взялись   за   Майкино
трудоустройство. Вариантов было несколько; из них Майка выбрала Дом моделей,
место регистратора. Все-таки  возле одежды...  Надеялась стать манекенщицей,
но   не   подошла.   "Рост   мал,   колени   несовременные",   --    сказала
художница-модельер, окинув ее с ног до головы одним взглядом. Так и осталась
Майка  со  своими  коленями в регистратуре.  Обязанности были несложные,  но
скучные: отвечала на звонки, подзывала  к телефону чванных тучных закройщиц,
которые с одними клиентками говорили  свысока, не выпуская из губ качающейся
папиросы,  а  перед  другими,  напротив,  лебезили.  Майка  скоро по  голосу
научилась  отличать  тех  от  других...  Иногда  ей  хотелось  что-то  такое
выкинуть, скажем плюнуть в телефон...
     А жизнь Дома моделей шла себе своим чередом. Перед Майкиными завидущими
глазами мелькали модные туалеты один другого проще, один другого изысканней.
Она давно знала, что секрет хорошей одежды не в пышности, а в лаконизме,  но
такого, как здесь,  еще не видела. Одной  скупой линией создавался силуэт --
приталенный,  расклешенный,  спортивный.  Как лейтмотив  повторялась  модная
черточка -- пелерина, обшлаг, низкий  карман. На показах моделей манекенщицы
ходили  особой,   маршево-напряженной   походкой,   поворачивались,   блестя
подведенными глазами, становились в позы, широко расставляя свои современные
колени.  В перерывах садились  отдыхать в одном белье, неслыханно импортном,
нога  на  ногу (это называлось  расслабиться), курили, сплетничали. Где-то в
этой  среде  циркулировали заграничные  вещи,  приносимые  с  заднего  хода,
осматриваемые  коллективно. Обсуждалась  не цена, а качество, стиль. Денег у
всех  почему-то  было  много, хотя  зарплата и скромная.  Тут  был  какой-то
секрет, непонятный  Майке.  Манекенщицы  вместе с закройщиками и модельерами
были  аристократией  Дома  моделей,  а  Майка находилась  где-то  на  уровне
гардеробщицы  тети Маши, принимавшей от  клиенток норковые манто  как живые,
хрупкие существа. Но та хоть  получала чаевые, а Майка нет. Ее, незаметную у
своего  телефона,  равнодушно  обтекала чужая  роскошная  жизнь.  Шло время,
менялись  моды,  а  в  Майки-ной  судьбе  ничего  не  менялось.  Главное,  и
волшебного принца в поле зрения не было. Коллектив был почти сплошь женский.
Два-три  закройщика верхнего  платья  в женских передниках,  с  сантиметрами
через плечо погоды не делали. Как-то один из них, плотно-кудрявый брюнет лет
пятидесяти, заметил Майку в коридоре, взял ее за подбородочек, сказал "цыпа,
ай?" и пригласил в ресторан. Она отказалась, а потом пожалела: зря не пошла,
потанцевала бы...  Он  ее  больше  не  замечал,  все  шло по-старому.  Майке
казалось -- так она  и засохнет за столом регистратора в Доме моделей. Глаза
бы ее на этот Дом не смотрели...
     Тут как  раз встретила она  на улице свою школьную учительницу  физики,
разговорилась с нею, пожаловалась на свою работу ("ни уму, ни сердцу"), и та
предложила  устроить  ее  на  место  лаборантки.  Преимуществ в  зарплате по
сравнению  с  Домом  моделей не  было,  но  все-таки  что-то новое...  Майка
согласилась: уж  очень ей  захотелось  сменить судьбу. Так  она  оказалась в
лаборатории при кафедре Завалишина. И так познакомилась с самим профессором,
лысым человечком в толстенных очках, -- и в самом деле сменила судьбу.
     Майку Дудорову всегда все жалели, такой у нее был  дар: вызывать к себе
жалость.  Скорее  веселая, чем  печальная,  она  вызывала ее тонким обликом,
нежной  расцветкой  лица и  глаз, неопределенностью чуть косящего взгляда...
Энэн  тоже  жалел  ее и,  жалея,  любил. Недаром  в  русском народе  извечно
"жалеть" означало "любить".
     Жизнь его теперь стала  заполнена -- он  ждал. Услышав Майкин голос  за
перегородкой (работая, она всегда  напевала),  он  светлел  лицом  и  шел на
голос, как птица на посвист манка. Увидев ее, сразу же погружался в жалость,
не мучительную, а светлую, сладкую.
     Нет,  он не был  влюблен, как шутя  говорили на кафедре (его внимание к
Майке не прошло незамеченным и вызвало комментарии). Пропасть  лет была  так
велика, что  он и в мыслях ее не перешагивал. Ручей, цветок, ребенок --  вот
что  была  для  него  Майка.  Минутная  встреча  в  лаборатории,   несколько
дружелюбных слов -- ему этого было достаточно.
     Майку внимание старика забавляло и чуточку раздражало. Он не был  ни  в
каком  смысле "серьезным поклонником",  но беседовать с  ним бывало приятно.
Мало знакомая с  хорошо воспитанными людьми,  она  чувствовала  себя  как  в
театре (учтивость была для нее условностью вроде  плаща и шпаги). Но  именно
чрезмерность учтивости раздражала.
     Он внимательно расспрашивал ее о жизни, вкусах, планах на будущее.  Тут
она  отвечала неопределенно, но однажды,  нежно покраснев,  призналась,  что
мечтает о консерватории. Энэн обрадовался, оживился, зашевелил лицом:
     -- Так в чем же дело? Это ваша прямая дорога!
     -- Нужно  брать уроки, готовиться, -- ответила она и молча, с усмешкой,
договорила: -- А деньги?
     Нет,  боже  упаси!  -- она не просила  о денежной помощи. Он сам  о ней
мечтал, но не смел  предложить.  Не знал,  как подступиться, чтобы не ранить
юную  гордость.  Прошло  немало  времени, пока решился.  Заикнувшись, дернув
щекой больше  обычного, он предложил оплачивать ее уроки пения. Договорил --
и сам испугался. Но Майка приняла предложение неожиданно просто:
     -- Ой, как хорошо! Можно, я вас поцелую?
     Обхватила  за  шею, клюнула в  щеку. Его и  обрадовала и огорчила такая
простота.  Почему  огорчила? Разве он хотел, чтобы  она отказалась? Нет,  со
стыдом признался он себе самому, хотел, чтобы согласилась, но не  так скоро,
не так  просто.  Словом, "девочки,  церемоньтесь!",  как  напутствовала  его
сестер, провожая их в гости, старая гувернантка.
     Теперь  надо  было  организовать уроки. Энэн и в  этом принял  активное
участие. Отыскал давнюю свою приятельницу, старую  певицу с остатками голоса
и  великолепной  школой.  Сам  отвез  туда   и   представил  Майку.  Варвара
Владиславовна прослушала ее, отбивая такт пухлой рукой, и сказала:
     --  Попробовать можно. Музыкальность, слух  --  все  это  есть, а налет
самодеятельности мы быстро снимем.
     Энэн  тут  же  договорился  об  условиях  (уроки  стоили  недешево).  В
заключение Варвара Владиславовна сама села за пианино и спела неаполитанскую
песенку -- грациозно, жемчужно,  искусно (Майку особенно поразил итальянский
язык).
     Начались уроки.  Сперва  Энэн хотел подключиться к ним  вплотную,  быть
непрерывно в курсе успехов своей  подопечной. Но Майка упросила его этого не
делать:
     <b>--</b> Разве вы мне не доверяете?
     Он,  конечно, ей  доверял.  К тому же у  Варвары  Владиславовны не было
телефона, а ездить к ней специально за справками  было бы далеко и неудобно.
"В самом  деле,  пусть  девочка  учится  спокойно,  --  решил Энэн, -- я  ли
оскорблю ее докучной опекой?"
     Каждый месяц он вручал Майке деньги на уроки -- разумеется, в конверте.
Так было принято в его кругу -- не заставлять людей лишний раз прикасаться к
деньгам. Условность? Конечно. Майке такие условности были чужды: она хватала
конверт,  пересчитывала  деньги,  совала  их  в  сумочку  Беглое  "спасибо",
ласковый  кивок -- и все.  Энэн и тут  ловил  себя на том, что хотелось  ему
"церемоний",  какой-то другой, более выраженной, развернутой  благодарности.
А,  собственно, за что? Давать деньги еще не  значит  делать  добро. Он ведь
себя  ничего  не лишал -- деньги у него были; при  его скромных потребностях
даже  в  излишке. Вот  снять с себя последнюю рубашку, отдать другому да еще
забыть о ней -- это добро.
     Виделись  они  теперь  не только  в  лаборатории, но и дома. Впервые он
пригласил  ее на  Первое мая, не  без задней  мысли --  по  праздникам Дарья
Степановна  пекла  пироги. Оба  они едоки были нерезвые,  и пироги частенько
пропадали зря. Иногда Дарья Степановна даже его упрекала:
     -- Хоть бы кого пригласили, пироги счерстнут.
     Так он отважился пригласить Майку. Вообще-то гости у него бывали редко,
а женщины и того реже.
     Майка пришла с букетом цветов, весенних тюльпанов, поставила их в вазу,
пораскидала  -- сразу загорелась вся  комната. Волнуясь, потирая руки,  Энэн
пригласил  ее к  столу. Дарья  Степановна внесла пироги. На  гостью  глядела
искоса, поджимая  губы: что, мол, за пигалица? Но отчасти  была  обезоружена
Майкиным  восторгом по поводу пирогов и  всего остального. "В чем  душа,  --
думала она, -- и  ест-то, поди, недосыта".  Однако  сесть за стол решительно
отказалась:  "Без  меня  бушуйте,  своей компанией",  ушла на  кухню.  Майка
разливала чай, высоко подняв фарфоровый чайник, придерживая  крышку стройным
узеньким  пальцем. Откуда  только она набралась  такого  изящества,  певучей
слитности жестов?  Все ее  бытовые  движения  были  как-то  условны, слишком
грациозны для  скучной действительности; глядя на них, Энэн вспоминал  танец
Золушки с метлой в балете Прокофьева...
     После чая Майка встала из-за стола, обошла  комнату, все осмотрела (для
него  всюду,  куда  падал ее взгляд, вспыхивал как  будто солнечный зайчик).
Обстановка ее поразила -- в первый  раз она видела старинные  вещи, альбомы,
красное дерево.
     -- Прошлого века? -- спрашивала  она. Энэн кивал утвердительно,  а один
раз сказал:
     -- Позапрошлого.
     Пианино  тоже было  старинное,  кленовое  с инкрустациями, с бронзовыми
подсвечниками, в  которые  по  традиции все еще были вставлены  свечи. Майка
села за пианино, откинула крышку, спросила:
     -- Можно?
     -- Ну конечно!
     Тронула клавиши, запела. Он уже и пошевелиться  не мог -- весь  слушал,
всем  своим старым  телом,  утонувшим  в  кресле,  каждым  волоском,  каждым
ногтем... "Нет, не  любил он", -- пела она старинный  романс,  прославленный
когда-то Комиссаржевской в роли Ларисы. Энэн его в том знаменитом исполнении
не  слышал (в  год смерти Комиссаржевской  он еще  был  ребенком), он только
читал  о том, как  она  пела и как плакал  весь театр -- партер,  галерка  и
ярусы...  И  сейчас,  когда  Майка  пела,  все  те   давнишние  традиционные
театральные слезы в нем закипали. Он слушал  и плакал за своими  очками,  не
смея достать  из кармана платок. Даже Дарья Степановна вышла из кухни, стала
в дверях с железным лицом, прослушала романс до конца и кратко сказала:
     -- Гоже.
     Когда  гостья  ушла,  Дарья  Степановна  учинила  профессору  форменный
допрос:  кто, да  что,  да как зовут, сколько получает,  какая площадь.  Имя
Майка не одобрила:
     -- Корова  Майка,  коза, а не баба.  У нас в  деревне две Майки коровы,
одна коза.
     О пении отозвалась одобрительно:
     -- Дело хорошее, не червяки.
     "Червяками" она  звала  интегралы, осуждая  их  обилие  в книгах Энэна:
"Люди почитали бы, а у вас не по-русски с удочкой ходить".
     С тех пор каждый раз, как приходила Майка,  Дарья Степановна требовала:
"Нет, не любил он". Всегда определенная во  мнениях, к Майке  она относилась
двойственно. С одной стороны, легкомыслие, неозабоченность (в ее модели мира
совесть  и озабоченность были почти  равнозначны).  С другой стороны, пение,
хоть по телевизору  показывай. Только зачем  ей  учиться, деньги переводить?
Пора самой зарабатывать, поет лучше другой артистки.
     А Энэн к Майке  Дудоровой  привязался  всем сердцем.  По  возрасту  она
годилась ему во внучки -- он ее не удочерил, а "увнучил", если не формально,
то  по  существу.  Составил  завещание  на  ее имя.  Даже  не нашел  в  себе
великодушия  скрыть  это  от  нее  --  хотел  сам  видеть  искру   радостной
благодарности в  ее глазах. Искры,  впрочем, не получилось -- Майка и бровью
не повела. Не то чтобы она была равнодушна к деньгам, материальным ценностям
-- просто отдаленное будущее для нее не существовало. Само слово "завещание"
было  ей  так  же  чуждо,  как,  скажем,  "вексель"  --  откуда-то  из  мира
капитализма. Зачем писать завещание? Хочешь порадовать --  дари. И сейчас, а
не  после смерти. Он  и дарил -- то одно, то другое. Приходила она часто, но
ненадолго и  почти  всегда что-нибудь  уносила с  собой.  Не выпрашивала  --
просто он ей дарил от души, опасаясь только зорких глаз Дарьи Степановны.
     -- Куда бокал? -- спрашивала  она голосом  богини правосудия.  -- Опять
Майке-Лайке?
     Приходилось признаваться -- да.
     -- Ваше добро, -- говорила  Дарья Степановна, -- в землю не унесешь, на
том свете с фонарями ля-ля-ля.
     А сама Майка  безотносительно к подаркам привязалась к Энэну, по-своему
его полюбила.  Никогда не было у нее ни отца, ни деда, а это нужно человеку:
отец, дед. Называла его "дядя папа"  -- эта нежная детская пара слов трогала
его  до  сердцебиения. Нет-нет  да  и  приласкается --  поцелует,  погладит.
Ощущение прохладных губ на  своей щеке Энэн берег часами, чтобы не спугнуть.
Он был счастлив.
     Крушение началось не скоро и  произошло не  сразу. Началось с того, что
Энэн случайно  встретил на улице  Варвару  Владиславовну.  Та шла, осторожно
ступая распухшими  крохотными ногами, разглядывая тротуар в  лорнет,  этакий
прелестный  анахронизм. Энэн  обрадовался: сама судьба посылала  ему  случай
узнать об успехах своей любимицы. Подошел, поздоровался и:
     --  Ну   как  у  вас  учится  моя   протеже?  Делает   успехи?  Варвара
Владиславовна удивилась:
     -- Ваша  протеже?  Она у меня больше не учится.  И  проходила-то  всего
месяца  два.  Я тогда  же  вам  послала  записочку --  неужели  не  помните?
Конвертик с фиалочкой.
     -- Простите, забыл. Напомните, что там было, в записке.
     -- Писала вполне  откровенно:  дальнейшего  смысла  в  уроках не  вижу.
Перспектив  нет, голосок не держит, диафрагма жесткая. О  консерватории речи
идти не может. Я ей все вполне откровенно высказала, она, кажется, не  очень
и огорчилась. Просила ее передать вам записочку. Неужели не передала?
     -- Теперь припоминаю, -- солгал Энэн,  -- да, именно,  передавала  вашу
записку. Простите, совсем забыл.
     -- Старость не радость, -- вздохнула Варвара Владиславовна, -- я теперь
лечусь у гомеопата, чудеса делает, вдохнул  в меня новую  жизнь. Хотите, дам
адрес?
     <b>--</b> Нет, спасибо. Простите за беспокойство, будьте здоровы.
     Приподнял шляпу,  отошел, деревянно переставляя вдруг онемевшие  ноги и
оставив  Варвару  Владиславовну размышлять о том, как он сдал  и как  старит
мужчину вдовство и одиночество.
     А Энэн шел совсем оглушенный и думал: "Бедная девочка!  Не  хотела меня
огорчать. Может  быть, рассердить  боялась? Это меня-то? О,  я ее  поддержу,
успокою".
     Ждал встречи. Когда  забежала Майка  --  свежая,  воздух  весенний,  --
спросил как будто невзначай (сердце ужасно билось):
     -- Ну как твои уроки с Варварой Владиславовной?
     Спросил, нарочно глядя ей прямо в глаза.
     -- Уроки? Хорошо.
     -- Что же вы сейчас проходите?
     Опять -- прямо в глаза. Там все чисто -- прозрачная правда.
     -- Арию Лизы из "Пиковой дамы". Хотите, спою? -- И завела:
     Ах, истомилась, устала я.
     Дарья Степановна немедленно вышла из кухни и стала в дверях.
     Ночью и днем.
     раскатилась Майка.
     Рассказать ей про встречу? Нет, он не мог.
     -- Знаешь  что, девочка,  --  сказал Энэн,  -- я  сегодня  неважно себя
чувствую. Ты уж меня извини.
     -- Истомились? Устали? -- поддразнила она.
     -- Просто болит голова.
     -- Бедный дядя папочка! Сейчас мы вас полечим.  -- Прижалась прохладной
щекой к его лбу. -- Ну как, помогает?
     -- Пока нет.  Знаешь  что, деточка, я хочу лечь.  Другой  раз  приходи,
ладно?
     -- Может быть, врача вызвать? -- обеспокоилась Майка.
     -- Не надо. Просто полежу. Иди, пожалуйста.
     Никогда  еще он  ее от себя не гнал. Майка ушла неохотно.  Что-то здесь
было  не совсем обычное,  и  она тревожилась. И не только эгоистичной, но  и
человеческой тревогой.  Смешной старичок был  ей все-таки дорог.  Снова, как
перед смертью матери, горлом ощутила она подступающее одиночество. Если дядя
папа умрет,  она останется совсем одна на  земле... К  ее чести, о завещании
она и не вспомнила.
     А Энэн лег и думал целую ночь. Назавтра встал желтый, как после тяжелой
болезни. Попробовал ноги -- вдут.
     Ну  что  ж? Ничего  нового он,  в сущности, не узнал. Что Майка,  мягко
говоря, не слишком правдива, он догадывался давно, но закрывал на это глаза.
Водились за нею мелкие,  с виду  невинные выдумки.  Рассказывала  о каких-то
происшествиях, которых будто бы была свидетельницей.  Уличная  катастрофа со
всеми  подробностями, вплоть до окровавленной джинсовой куртки водителя. Или
умершая вдруг от обычного гриппа подруга. Или град необычайных размеров -- с
куриное яйцо. Беда  в том, что, любя  Майку,  он ее рассказы  слишком хорошо
запоминал.  Когда  случалось ей в забывчивости их повторить, то какие-нибудь
подробности  не  совпадали: джинсовая  куртка  превращалась  в  свитер,  имя
подруги  менялось.  Что   же  касается   града  с   куриное   яйцо,  то  его
принадлежность к  области чистой  фантазии была ясна с самого начала.  Майка
врала, чтобы  привлечь внимание, поразить, выделиться,  --  так  врут  дети,
рассказывая  небылицы.  Не врут -- фантазируют. И Энэн, зная  эту  черту  за
Майкой, ее не осуждал, скорее умилялся, любуясь.
     Бывали  черточки и  похуже. Узнав  от  него о рано  умершем  сыне Коле,
придумала себе брата,  тоже  Колю, тоже рано умершего. И не то страшно,  что
придумала,  а  то,  что говорила  о  нем со  слезами на глазах.  О том,  что
никакого брата не было, Энэн узнал потом из слов самой же Майки:
     -- У мамы, кроме меня, других детей никогда не было.
     -- А Коля? -- спросил Энэн.
     Она  удивилась,   начисто  забыв  сочиненного   брата,   а   сообразив,
вывернулась,  быстро  перевела Колю в двоюродные. Вообще не  затрудняла себя
хитросплетениями, на авось громоздила выдумку на  выдумку, не заботясь об их
внутренней  связи. Это опять-таки была черта  ребячья, птичья,  чем-то  даже
трогательная.
     Все это о Майке он знал  и  раньше. Почему  же теперь его  так поразила
выдумка с уроками  пения? Пожалуй, потому, что это был обман не внезапный, а
длительный,  не эпизод,  а система.  Отнести его к категории детских выдумок
было трудно.
     А в сущности, почему  нет? Детское легкомыслие  было и в  этой системе.
Она не была даже внутреннее скреплена.  Ведь знала же Майка, что он знаком с
Варварой Владиславовной, что в любую минуту обман может открыться? Знала, но
это  ее не  беспокоило. Она  жила данной  минутой, без  мысли о будущем. Он,
привыкший всегда обдумывать свои поступки, строить мысленно все "деревья" их
возможных последствий, понять этого не мог. А был ли он прав?
     Мучительно пытаясь поставить себя на место Майки, понять ее психологию,
он мысленно  сконструировал ее беспечный, мотыльковый,  непрочный внутренний
мир и понял, что она лгала, в сущности, безгрешно -- лгала как поет птица. А
его собственное фанатическое отвращение ко лжи -- не предрассудок ли это? Не
результат  ли воспитания, строгого, традиционного, с детства  вколотившего в
его сознание  заповедь  "не  лги"? Жизнь учит, что хочешь не хочешь -- лгать
все равно приходится. Одним больше, другим  меньше. Одни  от этого страдают,
другие нет -- вот и вся разница.
     Есть  французская  поговорка  "все  понять  --  значит,  все простить".
Кажется, он  понял Майку.  И, безусловно, простил.  Когда  она  забежала  на
другой день, искренно обеспокоенная  его болезнью, был растроган. Вопроса об
уроках пения решил не касаться. Все шло по-прежнему.  По-прежнему  переходил
из  рук  в руки  конверт  с деньгами, звучало беглое  "спасибо". В  Майкином
репертуаре появлялись новые  арии -- может быть, сама, может быть,  с другим
педагогом, но она, безусловно, работала, шла вперед. В конце  концов обман с
уроками пения был прощен и почти забыт.
     Куда серьезнее был случай, когда  Энэн, войдя  в свой  кабинет,  застал
Майку  спешно  задвигающей  ящик  стола,  где  он  хранил  деньги,  конечно,
несчитаные. Нежно  вспыхнувшие  щеки,  невинные глаза:  "Я  искала..." Он не
дослушал, что она искала, вышел, пил воду.
     Вот это был не толчок -- удар. Видно,  заповедь "не укради" была в него
вколочена крепче, чем "не лги".  Но и тут он пытался чем-то оправдать Майку.
Зачем не дослушал? Может быть, не за деньгами полезла она в этот ящик? Может
быть,  просто  из любопытства? "Я  искала..." Может  быть,  искала  какие-то
бумаги,  интересуясь  его  внутренним  миром?  Нет,  не  может быть.  До его
внутреннего  мира  ей  явно дела не было.  А если  брала деньги,  то почему,
зачем? Неужели он  не дал бы ей, если бы она попросила? Он  бы все ей отдал,
все. Почему же не попросила? Не хотела унижаться? Вряд ли.
     Понять он не мог. Не понял, но простил. Он не  разлюбил Майку, но между
той частью души, где он любил, и  той,  где не  понимал, как  будто  выросла
стенка.
     Время  шло. Подошел срок  экзаменов  в консерваторию.  О них говорилось
задолго. Майка  к ним готовилась, волновалась,  худела,  реже стала  к  нему
заходить.  Из  общеобразовательных:   история,  сочинение.  Из  специальных:
сольное пение (два тура, русская народная песня и романс) и самое трудное --
сольфеджио.
     Начались экзамены. О каждом  она рассказывала во всех подробностях: что
спрашивали,  что отвечала, что забыла, сколько получила. Он слушал, боясь за
нее и радуясь, с каждым словом  веря ей все больше и больше. Самый  страшный
экзамен -- сольфеджио --  сдала на четверку. "Гоняют безбожно! Главный хотел
поставить  пятерку,  но  ведьма  не  согласилась".  Тут же  был  дан  вполне
реалистический портрет "ведьмы".
     Наконец прибежала сияющая:
     -- Дядя папа, поздравьте, меня приняли!
     -- Поздравляю. От всей души! Поцеловал ей руку.
     -- Дядя папа, это все вы. Спасибо, спасибо!!
     Повисла  на шее --  душистая, легкая. Был счастлив.  Очевидно,  все  же
брала уроки, хоть и не у Варвары Владиславовны...
     Когда Майка ушла, задумался: "Брала уроки. Принята. Похоже на правду...
Неужели унижусь до проверки?" Унизился. Позвонил. Услышал:
     -- Дудорова Майя Алексеевна? Нет такой в списках.
     -- Может быть, экзаменовалась, не приняли?
     -- Сейчас проверим... Нет, не экзаменовалась.
     -- Спасибо,  -- сказал Энэн и положил трубку. (На кафедре говорили, что
он и палачу сказал бы "спасибо" за отрубленную голову.)
     Так. Отошел. Сел,  уронил  руки,  вспотел лысиной. Ну  что  ж?  В конце
концов, и к этому он был готов.
     Одно его терзало:  зачем?  Каков  был смысл всей этой  сложной выдумки?
Именно бессмыслица его угнетала. Будь все это оправдано любой целью -- пусть
низкой! -- он не был бы так убит. Подло, низко, но целесообразно и,  значит,
по-своему объяснимо.  Здесь  было  нечто  мистическое,  вне  разума.  Он же,
пожизненный раб разума,  не мог от него отречься. Подлость отвратительна, но
постижима. Бессмыслица непостижима.
     Человеческие отношения основаны на возможности вмыслить себя в другого.
Посмотреть в глаза и представить себя на его месте. Тут такой возможности не
было, чувствовалась полная инопородность.  Между  человеком и собакой  такой
пропасти нет. Между человеком и рыбой в аквариуме -- есть. Заглянув в желтый
выпуклый глаз рыбы, можно ли человеку войти в ее психологию?
     ...Вскоре  после своего "поступления в консерваторию" Майка уволилась с
работы. Петр  Гаврилович из  себя выходил, пытаясь ее удержать, сулил разные
льготы -- напрасно. Ссылалась на серьезность предстоящей учебы, ушла.
     Что она делала с тех пор? Где болталась? С  кем была связана? Энэн и не
спрашивал. Денег  она не просила -- он сам давал  ей каждый месяц не меньше,
чем  прежде,  а  то  и  больше. Она  прятала деньги  в  сумочку  не  считая,
благодарила небрежно,  как  будто ни  для нее, ни для  него это значения  не
имело. Заходила не часто, пела совсем редко (говорила, надо  беречь связки).
Одета всегда была прелестно (впрочем, он в одежде плохой судья). Смущало его
то, что  свитеры,  кофточки,  юбки слишком часто менялись. А еще  украшения:
кольца, кулоны, брошки... Он говорил осторожно:
     -- Маечка, этой вещи я на тебе не видел.
     -- Ах, это? Мне подруга дала поносить.
     Там, в ее неизвестном кругу, видно, было  принято "давать  поносить". В
его время в его среде таких обычаев не было.  Люди носили вещи пусть бедные,
но свои. Да, времена меняются, пора привыкнуть.
     Однажды пришла деловая, обыкновенная, сообщила новость:
     -- Дядя папа, я выхожу замуж.
     Неужели  и это  выдумка?  Оказалось -- нет. Привела жениха знакомиться:
высок, строен, молчалив, похож  на  индуса (так и видишь  его  в чалме).  По
профессии инженер. Энэн жениха одобрил.
     Деньги  на  свадьбу  конечно же дал он. Церемония, на  его взгляд, была
ужасна.  Дворец  бракосочетания, в  своем  пластмассовом  великолепии  очень
похожий на крематорий, гнез-дилище оптовых искусственных ритуалов. Пока одна
пара брачуется, несколько  других  с "сопровождающими лицами" ждут  очереди,
топчутся,  перешептываются, хихикают. Белые платья  невест,  черные  костюмы
женихов  (все  куплено  в   одном   и  том  же  магазине  для  новобрачных).
Изукрашенная  машина с розовыми накрест лентами,  с куклой  на радиаторе,  с
непристойно надутыми, бьющимися  на ветру  резиновыми  цветными колбасами...
"Боже мой, -- тоскуя думал Энэн, -- для того ли мы в свое время расставались
с церковными обрядами, чтобы заменить их этакой синтетической чепухой?"
     Дальше  --  хуже.  Ресторан,   множество  людей,  пьяных,  острящих  на
современном жаргоне, кочующих между столиками (кто чей гость -- уже неясно).
Галдеж, хохот. Курящие синевекие  девицы в брючных костюмах, юнцы с волосами
до плеч и прыщами на подбородках. Кто-то требует еще коньяку, машет розовыми
десятками.   Крики   "горько!"   перекатываются  над   мокрыми   скатертями.
Жених-индус  невозмутимо  встает и целует Майку,  она в фате, жеманится... И
опять "горько-о-о!".
     Молодые  въехали  в  кооперативную  квартиру,  деньги  на  которую  дал
опять-таки он.  Да  что деньги!  Месяцев  через  пять  после  свадьбы  Энэн,
разбирая свою  библиотеку  (подчищаться  он стал  перед  смертью), обнаружил
пропажу многих любимых книг. Книги  были отобраны  с толком: редкие издания,
экземпляры с авторскими надписями. Случайно из чьего-то разговора на кафедре
Энэн узнал,  что Майкин муж  не только инженер,  но еще и известный по  всей
Москве книжник, у которого можно за хорошую цену достать что угодно...
     Он и тут  промолчал. В конце концов, он никого не поймал  с поличным и,
правду сказать,  не хотел ловить.  Пусть все идет как  шло. Не так  уж долго
осталось.
     Пусть,  пусть...  Размышляя   об   этом,  он   обвинял  себя  в   грехе
попустительства. Где граница, за  которой оно переходит  в  беспринципность?
Кажется, он  эту границу уже  перешел. Что делать --  иначе он не мог. Стар,
устал.
     Одно только сделал: пошел к нотариусу и изменил завещание. Деньги, вещи
по-прежнему  Майке. Кое-что  не без  робости  -- Дарье  Степановне. Книги --
институту.
     Майке будет  досадно, когда узнает: книги теперь в цене. Что  поделаешь
-- пусть.
        ЛИДИЯ МИХАЙЛОВНА
     Производственная деятельность кафедры профессора Зава-лишина -- лекции,
групповые занятия, лабораторные работы,  консультации,  зачеты, экзамены. --
шла как-то  сама  собой,  без особого  руководства,  и  шла,  в общем-то, на
высоком уровне. Так нередко бывает  в давних, удачно сложившихся коллективах
с  хорошей  изначальной  закваской, где  традиция  органически  противостоит
халтуре. Преподаватели, нагруженные  как ломовые  кони,  тянули исправно,  и
понукать их не  требовалось. Лодырей и  очковтирателей здесь практически  не
было; если  и  появлялся  случайно  кто-нибудь, не  слишком-то расположенный
"вкалывать", его просто внутренним давлением выпирало наружу, в какое-нибудь
НИИ.
     Преподавательская  работа вообще  тяжела, а  здесь  она  была  поистине
каторжной.  Кафедра  вела  множество   курсов,  большинство  из  них  новые,
необкатанные, без учебников, без задачников, без готовой методики -- словом,
научная целина.  Эту  целину поднимали скопом, ошибаясь, исправляя  ошибки и
тут же впадая в новые. Учебные планы менялись нервно, с быстротой хамелеона:
только-только  приспособишься  к одному, а уже  другой на подходе.  Нагрузка
была чудовищная, на грани физической выполнимости. А требовалась еще научная
работа,  для  которой  нужно  было  ходить  по  библиотекам,  знакомиться  с
периодикой. А откуда время? В ход пускались ночи, выходные дни, отпуска -- и
их не  хватало.  Временами  какое-то  веселое отчаяние помогало людям тянуть
свою  лямку. Лева  Маркин  как  эмблему  кафедры  повесил  на стене копию  с
репинских "Бурлаков"...
     Помимо  производственных, были еще дела  организационные -- отчетность,
расписание,   переписка,    оформление.    Всеми    этими   делами    ведала
секретарь-делопроизводитель кафедры Лидия Михайловна -- немолодая  худощавая
женщина  с  черно-бурой  стрижкой, горбатым  носом и  походкой  "бегущая  по
волнам".
     Вузовская жизнь, как и всякая другая, имеет две стороны: действительную
и мнимую,  реальную и бумажную. Рядом с  каждым реальным  фактом  растет его
бумажная тень. Взад и вперед, вверх и вниз ходят волны переписки: циркуляры,
отчеты,  акты, сводки, распоряжения, запросы и ответы, пояснения по поводу и
без повода. В этой фиктивной бумажной жизни есть свои законы, свои приличия,
своя лексика  и стилистика, свои  скрупулезные требования к формату, шрифту,
ширине  полей, размеру отступов. Свежему  человеку  душно в  бумажном  мире;
человек привычный и искусный находит в нем даже некую прелесть.
     Таким   артистом   бумажного  мира   была   Лидия   Михайловна.  Законы
канцелярской кухни  она превосходно знала, и благодаря ей кафедра Завалишина
по  бумажной  линии всегда числилась  в  передовых:  отчеты  и сводки  сданы
вовремя, с соблюдением  всех  правил  ГОСТА,  все циркуляры пронумерованы  и
подшиты, все календарные планы  в ажуре. Приходи любая комиссия, проверяй --
придраться не к чему. Естественно,  преподаватели  охотно  передоверили  всю
бумажную часть Лидии Михайловне и даже свои индивидуальные планы подписывали
не читая...
     Странное  явление,  фантом   вузовской  жизни  --  индивидуальный  план
преподавателя! Никогда и никем  не читаемый, кроме составителя и машинистки,
пылящийся  в нескольких экземплярах в шкафах различных инстанций -- кафедры,
деканата, учебной части... А ведь на его  составление затрачивается  труд, и
немалый.  Для непривычного человека написать  индивидуальный  план  -- целая
задача.  Надо знать, что можно писать, а чего нельзя, а если можно, то куда:
в первую или вторую половину нагрузки? И если писать, то в каком количестве?
Где  надо проставить точные  сроки  выполнения,  а  где  можно  ограничиться
неопределенным  "в течение года"? Сколько в часах "ст --&gt;  [Author:C] ит"
дипломник, курсовик, аспирант, соискатель?  На  все  это  существуют  нормы,
зафиксированные  в  руководящих документах двадцатилетней давности  и  более
поздних поправках к ним. Эти нормы, отлично известные Лидии Михайловне, были
неизвестны,  а главное, не нужны преподавателям. В свой  индивидуальный план
они  никогда   не   заглядывали.   Часы  аудиторных  занятий  регулировались
расписанием и были  святы; все  же  остальное делалось  не  по  плану, а  по
необходимости (хоть лопни, а  надо!). Огромное  время  занимала подготовка к
занятиям, но  именно этот вид работы  в плане  ставить было нельзя. Никак  и
нигде  не  учитывались  переэкзаменовки,  тоже  съедавшие  уйму  времени.  А
рецензии на  чужие научные работы, сваливавшиеся как снег на голову и всегда
срочно?  А  участие в конференциях? А индивидуальная работа  со  студентами?
Разве можно предвидеть, сколько времени придется провозиться с  неуспевающим
или (того хуже!) с успевающим, у которого вдруг не  заладится научная  тема?
Всякий, кто  когда-либо  сам  занимался научной  работой,  знает,  какая это
капризная вещь и как плохо поддается планированию и учету.
     В  общем, жизнь  преподавателя  была  непрерывным  барахтаньем  в  куче
неотложных  дел,  в вечном заторе недоделанных...  Нет, никакого отношения к
этому барахтанью индивидуальный план не  имел;  он был чем-то  вроде молитвы
перед учением в  дореволюционной гимназии (такое сравнение сделал однажды на
заседании кафедры сам Энэн, немало смутив Кравцова).
     От  всей  этой  нудной  формалистики  преподавателей  освобождала Лидия
Михайловна.  С ее толковостью, энергией и цепкой памятью она была больше чем
секретарем  --   деловым  стержнем   кафедры.  Энэн  отчетностью   давно  не
интересовался,  на бумагах  ставил  подписи  не читая. Кравцов, за последние
годы вошедший в силу, по всем деловым вопросам обращался к Лидии Михайловне,
да и остальные преподаватели тоже.
     Бывают  семьи,  где ничего  нельзя  тронуть,  переставить или найти без
матери.  В  роли такой  матери-хозяйки  на  кафедре  была  Лидия Михайловна.
Работая, она  всегда была окружена  облаком табачного дыма  (ей единственной
Кравцов   разрешал   курить  на  кафедре)   и  казалась  со  стороны  этаким
канцелярским   заводом  со   своим   оборудованием  --  папками,  скрепками,
дыроколами.  У  нее  всегда можно  было  достать  что понадобится  --  клей,
ножницы, иголку с ниткой, точилку,  резинку. На бумагу она была  скуповата и
порицала  легкомысленных  преподавателей,  зря  рисовавших  на  ней чертей и
другие предметы. Она ведала на кафедре всей материальной частью  -- мебелью,
клавишными  машинами,  средствами  наглядной  агитации,  табелем-календарем.
Разводила и холила на окнах цветы -- самые  строптивые  кактусы у нее цвели.
Гибель каждого кресла или  стула была  для нее личной потерей,  а непомерный
вес Спивака -- постоянной угрозой: "Семен  Петрович, вы бы как-нибудь бочком
садились, поаккуратнее!" Приходила она раньше всех, уходила позже...
     Человек, на  которого другие взваливают  свою неприятную работу,  часто
приобретает над ними власть. Порабощение -- плата за комфорт. Кафедра слегка
роптала на властность Лидии Михайловны, --&gt; но[Author:C] вынуждена была с
нею  мириться.   И,  как   это  часто  бывает   в   отношении  людей  первой
необходимости, самой  Лидии Михайловне  уделялось очень мало внимания.  Мало
кто даже знал о ее семейном положении, совсем никто -- о семейных невзгодах.
     А между тем  жизнь Лидии Михайловны была сложная и не очень счастливая.
Вдова,  она  жила  с  дочерью Ларисой  и  ее мужем  Борисом ("Ларисы-Борисы"
называла она  их, сердясь).  С зятем она  не  ладила, из-за  этого перестала
ладить  и  с  дочкой.  Сама  болезненно аккуратная,  она  терпеть  не  могла
беспорядка, а в комнате  молодых он просто клубился, время от времени убегая
через край, как молоко на  плите. Из  двух смежных комнат Лидия  Михайловна,
выдавая дочь замуж, великодушно взяла себе проходную и теперь горько об этом
жалела.  Проходя через ее  комнату, Ларисы-Борисы то и дело что-нибудь в ней
оставляли:  брюки, тапки, окурки. Лидия  Михайловна, сама  курящая,  окурков
терпеть не  могла. Особенно ее  раздражала  манера  Бориса  замачивать  свои
грязные  носки  прямо в раковине и ждать -- авось кто-нибудь  да  выстирает.
Покойный муж  Лидии Михайловны при  всех своих недостатках (бабник, пьяница,
характер тяжелый) такого себе не позволял, всегда скажет: "Постирай".
     А что у молодых творилось в комнате -- уму непостижимо! Грязная посуда,
сухой  хлеб, одежда, обувь -- все  навалом,  без толку. Книги на  окнах,  на
столах,  на полках,  прямо на полу... Борис, когда  в духе,  называл все это
"культурным слоем" и смеялся. Не смешно! "Сгноили комнату", -- бормотала про
себя  Лидия  Михайловна.  Прибирать  у них  она не решалась, с  тех  пор как
однажды Борис  устроил ей нагоняй, а она всего-то сложила книги стопочками и
вытерла пыль. А у него на пыли, оказывается, был важный телефон записан.
     Когда родился внучек Миша -- пухлявый, черноглазый, косенький, -- Лидия
Михайловна  вспыхнула было душой, полюбила мальчика, готова  была ради  него
даже бросить работу, всю себя посвятить ребенку.  Но от внука ее отстранили.
Носили  его в ясли,  ребенок простужался, кашлял, а Лариса хоть бы  что, как
будто и  не мать.  Быть матерью в  представлении  Лидии  Михайловны  значило
непрерывно  тревожиться. Молодые  не тревожились, были беззаботны, вечно без
денег, часто звали гостей, шумели, курили (тут же, при Мишеньке!). Тренькали
на  гитаре,  орали  туристские  песни,  заводили магнитофон (все вместе  это
называлось "романтика  на  дому").  Мишенька  просыпался,  хныкал,  наверно,
мокрый; вместо  того чтобы  перепеленать,  успокоить,  его  сажали  за стол,
давали  пригубить  вина  (это с таких-то  лет!).  Однажды  ночью хохот  был:
накрутили Мишеньке волосы на бигуди,  нашли  игрушку! Отдали бы  ребенка ей,
она бы совсем  иначе  его воспитала: режим, сон, еда, прогулка, все вовремя,
ходил бы чистенький, нарядный... Да разве отдадут? Как собаки на сене.
     Была мечта разменяться -- квартира-то ее! Себе отдельную однокомнатную,
а молодым комнату в коммуналке. Пусть-ка попробуют со своими привычками да в
чужие  люди!  Те  небось не  простят: хочешь  не  хочешь, а в свое дежурство
изволь  мыть-убирать все  места  общего  пользования.  Да  еще  какой-нибудь
дотошный  сосед, проверяя, хорошо ли вымыто, чуть не  в унитаз голову  сунет
(был  у  нее такой  дотошный  на  прежней квартире).  Странным образом Лидия
Михайловна  не столько  мечтала  о своей  однокомнатной,  сколько о том, как
трудно  будет  в  коммуналке без  нее Ларисам-Борисам.  Мечты  покамест  так
мечтами  и оставались: на размены и переезды не  было  денег. Те сбережения,
что  были скоплены за  долгую  жизнь, ухнули  в один день,  когда  справляли
свадьбу, даже в долги  пришлось  войти, чтобы показать  себя не хуже  людей.
Думала тогда -- заживем по-хорошему, при полном взаимном  уважении,  а вышло
вот  как. Родила, вырастила дочь,  а она  чужая, совсем "обо-рисилась". Хуже
нет одиночества, чем в своей семье.
     На работе Лидия Михайловна привыкла ко всеобщему уважению  и, не находя
его дома, страдала. Ей бы развернуться,  расправить плечи, взяться  за дом с
той  же сноровкой,  с  какой хозяйничала на кафедре,  а нельзя. Там  хороша,
здесь не  нужна. Так,  видно,  и увянет без толку  ее  полустарая жизнь.  Не
успеешь  оглянуться  -- и  настоящая  старость  придет.  Как подумаешь --  и
вспомнить  нечего. Мужа-то  не очень любила, хоть и терзалась  его изменами.
Дочку Ларису обожала, пока та была  маленькая  -- головка светлая, шелковая,
бант качается на  трех волосках,  ручки-ножки пухлые... Но становясь старше,
дочь отходила -- в  сторону  и вверх. Все  ничего,  пока  не вышла замуж,  а
теперь -- ну копия Бориса. У  того  каждое слово с насмешкой, с подковыркой.
Вроде бы не грубит, а вежливо издевается. И Лариска туда же, за ним. Думают,
мать не видит,  как они между  собой взглядами  перекидываются. А написано в
этих  взглядах --  устарела. Когда приходила  Лариса с  работы,  спрашивала:
"Мама, как  насчет  заправки?"  --  Лидия  Михайловна  грела  ей обед молча,
кормила без радости.  Это же  последнее дело -- свое родное дитя без радости
кормить! Довели.  А Борис ест, читает газету, насвистывает, спичкой  в зубах
ковыряет. Если  в настроении, скажет: "Спасибо,  товарищ теща", а то  и так,
без  благодарности  встанет  из-за  стола.  Оставит  в  тарелке раздавленную
сигарету  и спичку,  которой в зубах ковырял.  Лидия Михайловна  мыла посуду
по-своему,  добросовестно,  в  трех  водах,  а про себя  думала  с  горечью:
"Единственно,  чем  нужна и полезна, так это питание, но и  за  него доброго
слова не слышу".
     Заставил  ее призадуматься один случай -- подруга  Настя, ее ровесница,
взяла  да  и  вышла замуж. Познакомились в  кино, рядом  сидели.  Он вдовец,
пенсионер, солидный, непьющий-некурящий, пенсия сто двадцать да  ее зарплата
сто. На эти деньги вдвоем вполне можно прожить, даже в отпуск съездить раз в
году.  Настя,  говоря  объективно,  не  такая  уж  интересная;   она,  Лидия
Михайловна, пожалуй,  получше.  У Насти  одно  преимущество  --  полнота, но
теперь она не очень котируется. И как хозяйка Лидия Михайловна гораздо выше.
И вот надо же -- одна вышла, а другая нет.
     С тех  пор  Лидия Михайловна наряду с мечтой о  размене  квартиры стала
мечтать  еще  о  замужестве. Конечно, не  по страстной любви (стара  уже для
этого), а по взаимному уважению. Стала присматриваться к дворовым старичкам,
вечным игрокам в козла или шахматы, -- никто не годится. Кто выпить любит, у
кого любовница (у одного даже две!),  у  кого взрослые дети на шею  сели.  А
главное, никого из них не могла она от души уважать.
     Трудно сказать, в  какой  именно день пришла  ей в голову мысль, что ее
заведующий Николай Николаевич тоже,  как  и она, одинок и  вдов и  что можно
было бы в принципе выйти  за него замуж. Сперва  она  эту мысль отвергла как
несбыточную, а потом  стала думать: почему бы и нет? У нее тоже  образование
среднее,  законченное,  а  женятся  и  на простых. Женятся  не  для  научных
разговоров,  а  для  уюта,  тишины,  ухода. Стала  все  чаще  к  этой  мысли
возвращаться, допускать в свои мечты  и в конце концов до того  домечталась,
что  Николая  Николаевича  от  души  полюбила. Нравилась  ей его старомодная
учтивость  (поздравляя с  праздниками, каждый  раз  целовал  ей  руку). Сама
наружность Энэна, отнюдь не вдохновляющая,  стала ей  со временем нравиться.
Умиляла ее белая бахромка вокруг лысины,  чисто  промытые  стариковские уши,
выпуклые розовые ногти на сухих маленьких руках.
     Неизъяснимыми путями ходит  иногда чувство. Мечтала о счастье для себя,
а полюбила -- и нету себя,  только он, все для него.  Угодить, позаботиться,
облегчить  ему  жизнь. Пока  что выражала  она  свое  чувство как  могла  --
множеством мелких услуг.  Подписывалась для  него на газеты и журналы, всеми
правдами  и неправдами отвоевывая  дефицит. Точила  ему  карандаши  до самой
изящной тонкости (знала, что любит рисовать  карандашами). Держала в порядке
его  письменный стол,  до  блеска  начищала голову витязя.  Только  успевали
появиться  на рынке подснежники, как они уже украшали  обширное черное  поле
энэновского стола. Осенью разноцветные листья, зимой хвойные  ветки. Все это
ставилось не наобум, веником, а по-японски, со вкусом. Когда Энэн, наклонясь
близоруко,  искал  что-то  в  ящиках стола,  она сразу  была тут  как тут --
помочь, найти, вытащить. Преувеличенная вежливость, с которой он всякий  раз
ее благодарил, умиляла Лидию Михайловну -- что  значит старинное воспитание!
Именно  такой  -- заботливо-вежливой  --  представляла  она  себе  идеальную
семейную жизнь.
     Как-то раз Энэн забыл на кафедре  очки. Лидия Михайловна занесла ему их
домой, посмотрела внимательно, как  он живет. В квартира было чисто,  но  не
особенно;  кое-где зоркий  глаз  Лидии  Михайловны  заметил даже пыльцу. Под
тахтой стояли маленькие,  почти женские тапки с  примятыми задниками, стояли
не параллельно друг другу,  эту непараллельность она  тоже ревниво отметила.
Меньше всего ей понравилась Дарья Степановна, не  удостоившая  ее поклоном и
сразу же с громким щелканьем включившая телевизор.
     После  этого визита облачные  мечты  Лидии Михайловны приобрели  своего
рода конкретность. Именно  в этой квартире с ее высокими потолками, большими
окнами, дрожащими от уличного шума, видела она себя с ним. На окнах развести
цветы, повесить портьеры для заглушения шума. Мебель починить, сменить обои,
рисуночки выбрать повеселее.  Много значит умелая женская рука! А главное --
ласка, преданность. Проснуться утром рядом с ним на  широкой  тахте  (у него
под ухом  думочка с  вышитым уголком,  край  уха завернулся  беспомощно, лоб
морщится  от  мыслей),  встать  потихоньку,  чтобы не  разбудить, легко,  на
цыпочках скользнуть в кухню... А он все-таки проснулся, тянется к ней, берет
ее  руку,  нежно  с закрытыми  глазами  ее  целует,  а  у нее просто  сердце
заходится... Боже ты мой, о  чем только не мечтает одинокая женщина, а смысл
один: тепла, ради бога, тепла!
     Когда на кафедре появилась Майка Дудорова  и все стали замечать смешное
пристрастие Энэна к  этой пустышке, Лвдия Михайловна  была уязвлена  в самое
сердце. Видеть любимого неверным -- это еще туда-сюда, видеть его смешным --
вот что ужасно! Шуточки по поводу Энэна и Майки  она  выслушивала с каменным
лицом, ничем себя не выдавая. Мечта отодвинулась, но не погибла. День, когда
Лидия  Михайловна   узнала,  что  Майка  уволилась,  был  для   нее  светлым
праздником. Любимый  снова как  бы ей принадлежал. Каждый  из  редких  с ним
разговоров она хранила  в памяти, даже  отмечала легким, ей  одной  понятным
крестиком в табель-календаре. За последние месяцы крестики становились чаще.
Иногда  за толстыми  очками  Энэна  она замечала как  будто  искру ответного
чувства (на самом деле это было просто универсальное внимание, сострадание к
людям, донимавшее его в последнее время). Но трудно  было  переступить черту
одиночества  -- две черты двух одиночеств, окружавшие каждого из них как два
непересекающихся круга.  Вот  если  бы по какому-то  счастливому  случаю  им
удалось объясниться...
     Случай такой представился неожиданно. Праздновалось семидесятипятилетие
со дня основания  института.  На  самом деле  семьдесят  пять лет назад  был
основан  не этот институт, другой, но этот по  праву считался его преемником
("Другой Юрий Милославский", --  съязвил по  этому  поводу  Маркин). Так или
иначе, юбилей праздновался. Ряд старейших сотрудников (Н. Н. Завалишин в том
числе) были  награждены  орденами  и почетными  званиями.  На  торжественном
заседании  совета читались адреса,  вручались  награды.  Вечером  банкет. На
другой день ректорат организовал увеселительную поездку по речному маршруту.
Было    арендовано    несколько    теплоходов,    оборудованных    буфетами,
громкоговорителями  и   киосками  разного  направления.  Билеты  на  кафедре
распространяла Лидия  Михайловна, профорг. Почти все  изъявили желание ехать
-- была весна, ранняя жара, повальное цветение деревьев. Молодежь соблазняло
купанье, загоранье,  танцы на палубе;  людей постарше -- просто  возможность
прокатиться по воде, всегда имеющей особую притягательность  для горожанина.
Лидия Михайловна подошла, предлагая билеты, и к  Энэну: в том, что  он ехать
откажется,  она ни  минуты не сомневалась. Энэн никогда не участвовал  ни  в
каких коллективных мероприятиях, ни  в  праздниках, ни в экскурсиях, даже на
юбилейный банкет отказался пойти наотрез. Лидия Михайловна обратилась к ному
только  из  вежливости  и  вдруг вместо  обычного учтивого, но  решительного
отказа,  каким  он  отвечал на все предложения, увидела  за толстыми  очками
какое-то колебание...
     --  А  то  и в самом деле,  возьмите  билет, поедем! --  сказала она, и
сердце у  нее  подпрыгнуло  до потолка. --  Вы себе не  представляете, прямо
сказочная поездка! Каюта отдельная, все удобства. Устанете -- приляжете...
     -- Да нет,  -- сказал  он, но в его "нет" был  оттенок  "да",  и  Лидия
Михайловна возликовала:
     <b>--</b> Ну поедемте, честное слово. Весь коллектив умоляет.
     Случившаяся тут же Нина Асташова ее поддержала, правда довольно сурово:
     -- В самом деле, почему бы не поехать раз в жизни?
     -- Вы так считаете? -- спросил Энэн.
     -- Безусловно, -- ответила за Нину Лидия Михайловна.
     -- Желание дамы -- закон, -- неожиданно сказал Энэн, полез в  карман за
бумажником, вынул требуемую  сумму и взамен  получил билет первого класса, с
отдельной каютой.
     "Он согласился!" --  ликовала  Лидия Михайловна.  Это значило почти "он
мой!". Она не могла знать, что как раз в этот день Энэн был смятен духом: он
только что изменил завещание, сомневался в своей правоте  и готов  был ехать
куда  угодно, лишь бы не  оставаться в своей квартире с книжными полками,  в
которых зияли  бреши. Точно такая брешь была сейчас в его душевном хозяйстве
-- каких-то важных элементов он недосчитывался. Всего этого Лидия Михайловна
не знала  и поэтому  взыграла духом.  Сама судьба  посылала  ей  вожделенный
случай. Не сумеешь им воспользоваться -- пеняй на себя.
     В день экскурсии погода была чудесная -- умеренно жарко, с  ветерком, с
золотыми  поденками, пляшущими над водой. Энэн  в  каюту  пойти не  захотел,
остался  на  палубе  в   плетеном  кресле,  на  диво  удобном,  красноречиво
скрипевшем  при  каждом движении.  Он  с  удивлением  замечал,  что тяжесть,
лежавшая  у  него  на  душе, становится  легче,  вот-вот улетучится, пузырем
взлетит  в  небо.  Причиной,   вероятно,  был   речной  воздух,  удивительно
прозрачный,  светлый и  живой,  -- Энэн  вдыхал  его  с  наслаждением.  Люди
подходили  к  нему,  улыбались, обращались с приветливыми словами; многие из
них  были  ему незнакомы.  Какой-то  иностранец с  киноаппаратом через плечо
присел  с  ним  рядом,  сказал  "оу!",  улыбнулся.  Энэн  приветствовал  его
по-французски,  по-английски,  потом  по-немецки; ни  один  из  этих языков,
видимо, не был  иностранцу понятен. Он наставил на  Энэна свой аппарат; тот,
закрывшись руками, показал, что не  хочет сниматься; иностранец опять сказал
"оу" и отошел  к киоску с сувенирами, стал прицениваться  к  серии матрешек.
Кто-то  подходил  еще  и  еще. Но  в  конце  концов  Энэн остался один  и  с
наслаждением погрузился в некое подобие счастья. Счастье -- это когда у тебя
болел зуб  и  вдруг  перестал. Его обтекала  свежая и яркая прелесть  речных
берегов, воды, солнца  и ветра.  Берега плыли, вода сияла,  ветер  хлопотал,
развевая шарфы,  косынки и волосы. Мелкие  волны рябили и морщились, светясь
отраженным  блеском. По реке  мчались  нумерованные  "метеоры" на  подводных
крыльях; от каждого острым  углом отделялась  головная волна,  доходившая  с
плеском до  берегов  и качавшая  какую-нибудь плоскодонку с  рыболовом,  его
удочкой и его отражением. Все это  сновало,  сияло,  светилось. Энэн,  глядя
кругом,   не  переставал  удивляться  легкости,  вливавшейся  в  его   душу.
Окончательно  растрогал  его синий овал озера, видневшийся  далеко, где-то у
горизонта, да еще большая птица -- то ли  аист, то ли журавль,  --  летевшая
поперек  неба, медленно и низко махая крыльями и как бы  овевая ими повисшие
длинные ноги. Грация, покой и прелость всего живого были не только вовне, но
и внутри, в нем самом.
     Лидия  Михайловна  издали  наблюдала  за Энэном,  посылая ему  незримые
любовные сигналы, видела у него на лице улыбку и говорила себе: "Нет, еще не
сейчас. Вечером, на  обратном  пути". Она знала, что при  вечернем освещении
выгладит гораздо лучше...
     Была  длинная стоянка  в  какой-то  бухте с  рахат-лукумным  названием.
Молодежь купалась, загорала. Кое-кто шел в лес за ландышами, но возвращался,
гонимый комарами, которые этой весной поторопились расплодиться. По сходням,
качая их с теплоходом  вместе, туда и сюда сновали люди. Разгоряченные лица,
огромные  букеты черемухи, сладкий запах которой был  так густ,  что казался
тяжелым,  вещественным. Увеселения  шли полным  ходом. Волейбол  на  берегу,
шахматы в салоне, напитки в киосках. Энэн ни в чем этом участия не принимал,
выпил за весь день  один стакан чая с пирожным, все сидел на палубе в  своем
разговорчивом  кресле,  гладя   с  бесконечным   доброжелательством  на  все
окружающее: как  канарейкой выглядывала  из ветвей  черемухи, взобравшись на
дерево, Элла Денисова в желтом купальном костюме; как прыгали на одной ножке
купавшиеся, вытряхивая  воду из  уха; как  костлявый иностранец, раздевшись,
потрогал  ногой воду,  сказал "оу!" и  уронил туда свой киноаппарат. Люди, в
общем,  оставляли его в покое. Один только Паша  Рубакин, успевший порядочно
нагрузиться  у   киоска   (в   теории   на  теплоходе   продавались   только
безалкогольные  напитки,  но  практика  всегда опережает  теорию),  --  Паша
Рубакин  присел рядом с Энэном и начал своим  подвальным голосом объясняться
ему в  любви, называя  его  то  "всемирным корифеем",  то "мировым  парнем".
Пьяный Паша  Рубакин,  как  и многие русские пьяные, питал  особую страсть к
поцелуям и так извозил и обслюнявил обе щеки своего патрона, что тот не знал
куда  деваться. К  счастью,  заряда  любви  у Паши хватило  ненадолго  и  он
упокоился, заснув  сном  праведника  на  скамье  у  борта.  Энэн  облегченно
вздохнул, утерся платком и вновь погрузился в неомраченную любовь к миру.
     Под  вечер,  приветственно и хрипло  прогудев, теплоходы  отправились в
обратный путь. На каждом из них  гремела своя  музыка,  и,  так как они  шли
близко один  от  другого,  нужно было специальное усилие, чтобы слушать свой
теплоход и не слышать других. Это в обычное время раздражавшее бы его усилие
Энэн в своем размягченно-благословляющем состоянии духа делал с радостью.
     Тот теплоход, на  котором ехали в полном составе кафедра  и лаборатория
профессора Завалишина, был оборудован не только мощным громкоговорителем, но
и особо звучным  затейником который  по радио, оставаясь  невидимым, эхал  и
ахал,  щелкал  и  присвистывал, призывая народ веселиться. На  корме под его
активным  радиоруководством  сорганизовались   танцы.  Как  всегда  в  таких
случаях, танцующих женщин было куда больше, чем мужчин. Покуда  шли  бальные
танцы --  фокстрот,  танго,  летка-енка, -- мужчины  еще как-то обнаруживали
себя: один-два  в  поле зрения.  Но  когда  затейник с молодецким  посвистом
Соловья-разбойника объявил "русские народные пляски" -- мужчин словно ветром
сдуло.  Плясать  остались  одни  женщины,  и  среди них  Лидия Михайловна --
помолодевшая,   раскрасневшаяся,  окрыленная.  Как   она  лихо,  как   тонко
выплясывала!  Платочек в  руке,  плавная  грация  поступи, а  главное, азарт
счастья  в  каждом  движении...  Энэн,  наблюдавший  за  танцами  из  своего
говорящего  кресла, прямо диву давался -- откуда в ней столько огня?  Видишь
человека изо дня в день и не замечаешь огня, а он горит...
     Лидия  Михайловна  по-своему истолковала  любопытные  взгляды  Энэна  и
решила:  пора!  Как  только  затейник   объявил   перерыв  ("Дамы  отдыхают,
обмахиваясь  веерами, кавалеры  оказывают им знаки внимания"), она подошла к
Энэну и  присела  рядом с ним на  трехногий табурет грациозно,  как  бабочка
опускается на цветок. Энэн не без труда встал, чтобы уступить ей кресло, она
отказывалась:
     -- Сидите-сидите, мне так гораздо прохладнее.
     Произошла невинная борьба вежливостей.  Когда она  кончилась  (в пользу
Лидии  Михайловны), Энэн  погрузился обратно  в  кресло, чуть запыхавшись от
усилий  ("Пришла  пора, --  думал  он, --  когда  уступить  даме кресло  уже
задача"),  а  Лидия  Михайловна  вернулась  на  табурет.  Вместо  веера  она
обмахивалась книгой.
     --  Как вы  хорошо  танцуете, я и не знал! --  сказал Энэн все с тем же
выражением любовного внимания, которое было обращено к шевелящейся жизни, но
ей казалось направленным на нее лично.
     --  Ну что вы, какие танцы в моем возрасте! Вот  в молодости я и правда
была плясунья, в Доме культуры выступала. Все в прошлом. В мои годы...
     -- Сколько же вам лет? -- простодушно осведомился Энэн.
     Лидия Михайловна засмущалась:
     -- Разве такое у женщины спрашивают? Сколько ни есть, все мои.
     -- Это я потому, --  тоже смутясь, объяснил Энэн, -- что вы говорили  о
молодости в прошедшем времени. Я бы на вашем месте употреблял настоящее.
     Хоть и сложно выраженный, это безусловно был комплимент.
     -- По секрету могу сказать, только вы меня не выдавайте, -- сказала она
лукаво. -- Сорок шесть стукнуло, бабушка! Я не против.  Пусть без молодости,
но при жизни.
     Она таки сбавила  себе два  года,  не  удержалась. Он вздохнул и сказал
совершенно искренне:
     -- Вы еще молоды. Перед вами, можно сказать, вся жизнь.
     Как расцвела в лучах этой  фразы, как рассиялась Лидия Михайловна! "Вот
он, случай, -- подумала она, -- ловить его, пока не поздно".
     -- Знаете, Николай Николаевич,  я  очень много  о вас  думаю  и  сильно
переживаю.  Как  вы  там  живете  совсем  один?  По  себе  знаю,  какой  бич
одиночество. Некому  за  вами  последить,  поухаживать, просто улыбнуться, в
конце концов. Я ничего особого про себя не скажу, образование среднее, звезд
каких-нибудь не хватаю, но  по  хозяйству,  безусловно, одарена. Дома ничего
этого не ценят. Подай, принеси. Раб без права на амнистию.
     Сказала и сама прослезилась.
     <b>--</b> Не горюйте, -- ответил Энэн, -- надейтесь на лучшее.
     -- Сейчас я думаю не о себе, исключительно о вас. Знаете, я бы могла из
чистой  дружбы  к  вам  ходить,  ну,  раза  два-три  в  неделю:  постряпать,
постирать,  поубираться.  Все-таки  женская  рука  в  доме.   Я   совершенно
бескорыстно предлагаю, от души, от чистого сердца.
     Николай Николаевич испугался:
     --  Нет, что вы, большое  спасибо,  но у меня  хозяйством ведает  Дарья
Степановна, вполне квалифицированный специалист.
     Лидия Михайловна засмеялась:
     -- Вы просто  не знаете, что  такое квалификация в домашнем  хозяйстве.
Делает она вам когда-нибудь меренги?
     -- Нет, но мне и не нужно никаких меренг, уверяю вас.
     -- Это вы только потому говорите,  что не пробовали. Ну дайте я вам для
опыта хоть один раз сделаю меренги. Пальчики оближете!
     Энэн представил себе на  минуту  Лидию  Михайловну у  себя  на кухне  и
ужаснулся:
     -- Нет, спасибо, честное слово, не надо. Мне и врачи запрещают сладкое.
     -- Хорошо, меренги  отставим. Я ведь  и диетическую кухню умею. Овощные
зразы, паровые котлеты, суфле...
     -- Ничего не надо, спасибо, спасибо.
     --  Но дело  даже  не в  питании, а  вообще  в образе жизни. Ваша Дарья
Степановна, если хотите знать, страшная  старуха! Типичный деспот. Идет и не
кланяется. Нет, ее необходимо от вас изолировать. Или вас от нее.
     Энэн еще больше перепугался:
     -- Уверяю  вас, вы ошибаетесь. Это достойнейший человек.  --  И тут же,
чтобы перевести разговор, спросил, глядя на книгу, которой она обмахивалась:
-- Это что у вас?
     --  Лев  Толстой, "Анна  Каренина". Очень глубокая книга. Исключительно
освещаются переживания женской души. Вы читали?
     -- Конечно.
     -- И какого вы мнения об этой книге?
     -- Самого высокого.
     -- Вот  и  я  тоже. Только в  одном  я не  согласна  с автором -- в его
сочувственном  отношении  к героине. Я ее категорически  осуждаю. Любовь  не
любовь, а старого мужа надо жалеть. Я на ее месте окружила бы его вниманием.
Старый человек больше молодого требует внимания...
     Из рупоров  что-то  загремело.  Затейник громко отчихался, откашлялся и
объявил:
     -- Перерыв окончен! Дамский вальс! Дамы приглашают кавалеров!  Дамы, не
стесняйтесь, приглашайте, кто нравится: это ваш вальс!
     Загремел вальс, какой-то  допотопный,  кажется "Дунайские волны". Лидия
Михайловна встала и протянула руку Энэну:
     -- Разрешите вас пригласить!
     Он съежился, весь ушел в кресло:
     -- Помилуйте, я не танцую. Устарел.
     <b>--</b> Ничуть не устарели!
     Она настойчиво тянула его за руку, он сопротивлялся  мучительно. Только
бы оставили его в покое наблюдать шевеление жизни...
     Внезапно словно из-под земли  возник Кравцов.  Акку-ратненький, голубая
тенниска, серые брючки, тонкие усики.
     --  На правах, так  сказать, заместителя заведующего кафедрой беру этот
вальс на себя.
     И поплыл, и завертелся, и  увлек за собой по белым доскам  палубы Лидию
Михайловну.  Та  сперва сопротивлялась, рвалась назад  к  Энэну  (он  просто
погибал от  испуга и нервности), но потом увлеклась танцем, откинула голову,
закрыв глаза, и  понеслась, полетела... "Какие красивые у нее ноги, -- думал
Энэн, -- какая она еще, в сущности, привлекательная женщина, только подальше
от меня, пусть будет счастлива, но подальше..."
     Он  встал,  с  трудом  разогнул затекшие  ноги, сопровождаемый сложными
скрипами  кресла  и  щелканьем коленных  суставов,  отошел  вперед,  к  носу
теплохода, и остановился, держась за металлический  столбик. Мимо тихо текли
берега, воздух был темен и прохладен, на воде качались огни. Отражения огней
дробились в струистой  ряби. Пахло свежей листвой и  цветами.  Теплоход шел,
окруженный океаном  прекрасных запахов.  Энэн  держался за столбик  и как бы
руководил этим вплыванием  в запахи. Он удалялся в страну запахов  от своего
мелкого, ненастоящего горя...
     Поодаль, еще ближе к  носу, стояла тонкая женская фигура, тоже обхватив
рукой столбик. Он  испугался: "Лидия  Михайловна?"  -- но тут же  понял, что
ошибся. Это была Нина  Асташова.  Она стояла неподвижно, его не замечая, вся
вытянутая навстречу запахам, думая о чем-то своем.
     Экскурсия  кончилась.  Автобусы развозили экскурсантов  в разные  концы
города.  Вопросы, восклицания:  "Кому на Юго-Запад?",  "Нет, мне на  Красную
Пресню!",  "До института кому?"  -- и  недоумевающее "оу?" кинофицированного
иностранца,  забывшего  название  своей  гостиницы.   Кравцов  вызвался  его
сопровождать. На  каком-то полуматематическом языке с примесью международных
латинских терминов они кое-как начали понимать друг друга.
     Энэн сел в тот автобус, который  шел к институту. Было тесно от людей и
черемухи, но для него сразу нашлось  место. Он тут же переуступил его  Лидии
Михайловне,  потом ему  самому  опять  уступил  место  кто-то, пошла  цепная
реакция уступок, и  в результате, к его облегчению, они с Лидией Михайловной
были разъединены.
     Он побаивался  ее соседства. В ее предложении помогать ему по хозяйству
он  усмотрел  одну  лишь  властность,  попытку подчинить  его  не  только на
кафедре, но и дома. А главное, посягательство на его сложную дружбу с Дарьей
Степановной... А что бы он подумал, если бы  узнал,  что речь идет  о любви,
преданной  женской любви?  Кто его знает. Может  быть, тоже  испугался бы. А
может быть, был бы растроган. Даже скорее всего был бы растроган.
     Лидия Михайловна вернулась  домой поздно.  Села она не  в свой автобус,
только чтобы быть поближе к Николаю Николаевичу, но люди их разъединили.
     Может быть, ошибкой было, что она пригласила его на вальс?
     Дома шел  очередной ночной галдеж -- молодые принимали гостей, кричали,
гитарили, пели  (и все при Мишеньке!).  Лидия Михайловна,  не зажигая света,
добралась до своей тахты, села на нее и заплакала.
        АСЯ УМАНСКАЯ
     Из всех отличников факультета АКИ самой твердой была Ася Уманская: одни
круглые пятерки,  без колебаний  и  срывов. Ее портрет  не  сходил  с  доски
передовиков учебы. Шла прямым ходом на диплом с отличием. Одно время ставили
ей в вину слабую активность в общественной работе, и зря. Работа у нее была,
и  немалая:  преподавала   в   вечерней  физико-математической   школе,  где
собирались школьники, желторотые, со всего  города, а лучшие студенты читали
им  лекции,  учили  решать  задачи.  Но  в  комсомольском   бюро  работа   в
физико-математической школе почему-то  за общественную не считалась. "Они же
делают это  с удовольствием!"  --  возражал секретарь институтского комитета
комсомола комсоргу курса Сереже Коху, на что Сережа Кох отвечал иронически:
     --  Тогда  дадим  новое  определение:  общественной  называется работа,
исполняемая бесплатно, но с отвращением.
     -- Бросьте,  Кох, -- говорил  секретарь,  --  ирония --  это  нерусская
черта.
     Сережа был с ног до головы  русским, а фамилию Кох  носил  потому,  что
одному  из его  предков, крепостному повару, фантазер барин  дал ее в порыве
изысканности.  До объяснений этих обстоятельств  Сережа Кох не снисходил, но
иронией  пользовался широко. Был  он  высок, широкоплеч, белокур, курнос. По
вопросу об общественной работе --  что считать за нее и что не считать --  у
них с  секретарем  бюро  разгорелась  борьба  (уже не в  порядке иронии),  в
которую  были  вовлечены  широкие  круги  студентов  и  даже  преподаватели.
Кончилось  это полной  победой справедливости: секретаря сняли, а  сменивший
его новый  провозгласил  научную  и педагогическую формы общественной работы
самыми важными и почетными. Это вознесло Асю Уманскую на небывалую высоту, а
Кох занялся очередной кампанией -- борьбой за упорядочение домашних заданий.
Эта  задача  была  потруднее, и  Сережа  застрял  на  ней надолго,  если  не
навсегда.  Что касается  Аси, то  на  нее  никакие  почести  впечатления  не
производили,   она  продолжала  быть  такой,  как  всегда,  --  приветливой,
трудолюбивой и скромной. Товарищи ее любили: всегда поможет, объяснит,  даст
списать. Конспекты вела под копирку, сразу в трех-четырех экземплярах (потом
за ними становились в очередь). Профессора  привыкли видеть в передних рядах
Асины   внимательные   глаза,   улыбчивый   рот  и   маленькие  руки,  ловко
перекладывавшие копиркой листы тетради; иногда даже останавливались и ждали,
пока она закончит эту нехитрую процедуру.
     Однокурсники удивлялись:  чего только Аська  Уманская  не  знает! И  по
специальности  и  по  общему  кругозору (литература, музыка, живопись). Надо
было  состряпать стишки для  стенгазеты -- шли  к Асе.  Она брала  шариковую
ручку, подпирала рукой щеку, чуть-чуть задумывалась -- и хлоп, стихи готовы.
Люда Величко, соседка по комнате, подозревала, что Ася пишет стихи не только
по заказу, но и для  себя, хотя никому их не показывает. Это ее не удивляло:
Асины способности ко всему на свете она воспринимала как нечто  заданное. Но
с точки зрения Люды, Асина жизнь была чересчур сложна. Она словно не жила, а
все время себя нагружала. А куда еще нагружать? И так дохнуть некогда.
     Громоздкая,  тяжелобокая, с  прекрасными  черными  глазами и  маленьким
ртом, Ася была  и хороша  и дурна собой. В давние времена,  когда  "красивая
женщина" означало "женщина с красивым лицом", Ася безусловно могла считаться
красивой.  В наше  время,  когда  женщина смотрится целиком,  как предмет  в
пространстве,  скорей некрасивой.  Прелестное  личико на  грузном основании.
Полнота болезненная,  чрезмерная,  не  полнота, а  тучность.  Ребята  иногда
вздыхали:
     -- Всем ты хороша, Аська, только зачем ты такая толстая? Она краснела и
отвечала:
     -- Углеводный обмен.
     Девочки-подруги, все  как на  подбор тонкие,  стройные,  Асю жалели:  и
ест-то как будто не больше других, а разносит ее и разносит...
     Ася мучительно стеснялась своей толщины, всегда носила юбку  много ниже
колена.  Другие  толстые  (были в институте такие, хоть  и немного) -- те не
стеснялись,  смело открывали ноги, ходили по коридорам, потряхивая  бедрами.
Ася так не могла.
     Единственная и  поздняя  дочь,  Ася родилась, когда ее матери было  уже
сорок  два года.  Что-то  было  неладно с  беременностью,  врачи  советовали
прервать, она -- ни за что. Долго лежала на  сохранении,  рожала  тяжело, со
щипцами. Некоторые врачи  Асину  тучность связывали с родовой травмой. Софья
Савельевна чувствовала себя  безмерно виноватой:  родила поздно, исковеркала
девочке жизнь.  "Не мучь себя, Соня, -- говорил ее муж, Михаил Матвеевич. --
Что теперь делать? Разве лучше было бы, если нашей Асеньки не существовало?"
Что за вопрос! Даже подумать об этом было страшно...
     Единственный обожаемый ребенок вообще дело опасное. Если этот ребенок к
тому  же  и поздний,  опасность  возрастает  вдвое.  Как  его  вырастить  не
эгоистом,  не пупом земли?  Асины  родители об  этом не задумывались, просто
растили,  безгранично  любя.  Для некоторых  счастливых  натур  безграничная
любовь и есть воспитание.
     Жили они в  украинском районном центре,  небольшом городке возле  синей
речки, петляющей,  заросшей  кра