загородного приволья, мозг, занятый Надей, легко и счастливо бегущей вприпрыжку впереди, его мозг переключился, вернул Ивлева к действительности. -- Что это? -- спросила Надя, с тревогой заглянув ему в лицо. -- Занято? Ее мысль катилась по накатанной дорожке, и Слава не ответил. Их еще не заметили: обе машины были пусты. Но в любую минуту могли заметить, и надо уходить. По-прежнему крепко сжимая Надину руку, Вячеслав прошел немного назад вдоль углового соседнего дома. За двумя заборами из редкого штакетника был виден сад, и голые кусты, не обросшие зеленью, не мешали смотреть. По саду ходили пятеро, то и дело наклоняясь, будто что-то искали. К ним подошел шестой. Все они собрались вместе, скинули плащи, отдали ему, и тот понес плащи к машине. -- Кто это? -- одними губами спросила Надежда. -- Они, -- также губами ответил он. Сироткина заморгала, сообразив. -- А что ищут? -- Тайник с рукописями, если уже не нашли... -- А кто его закопал? -- Кажется, я... Мужчины там, за двумя изгородями, разошлись и снова начали сгибаться и разгибаться, двигаясь в разных направлениях. Теперь в руках у них стали видны длинные тонкие стальные штыки, посверкивающие на солнце. Вячеслав морщился от боли, будто протыкали не землю в саду, а его самого. -- Господи! -- тихо сказала Надя. -- Я давно хотел перепрятать. Из-за зимы не успел... -- Надо было отдать мне. -- Тебе? -- Ну конечно! У меня дома -- надежней. Уйдем отсюда, я за тебя боюсь! Прошу, уйдем! Надежда потерлась лбом о его щеку, повела его, взяв за локоть. Он подчинился. Не сворачивая и не оглядываясь, они прошли квартал, затем обогнули пруд. Дома кончились. Дорожка, мокрая и скользкая, шла к лесу. Тени от стволов и веток замелькали на их лицах, густой березняк принял их в свои владения, скрыл, спрятал, отделил от остального мира. Надя то и дело поглядывала с тревогой на Ивлева и, чтобы его успокоить, просунула руку в распахнутый его плащ, обняла его за талию, пошла скособочась, спрятав голову у него под мышкой. -- Тебе же так неудобно! -- он взял ее за шею. -- А ты остановись... Они долго стояли обнявшись возле трех берез на сухом холмике, напоминающем могилу. Надя начала дрожать. -- Тебе холодно? -- спросил он. -- С чего ты взял? Просто я не хочу с тобой в театр... -- А куда? -- На траву... Получилось быстро и плохо. Но она стремилась заставить его хотя бы на мгновение забыть о том, что превращало его в одержимого. И она добилась этого, восхищаясь им и чуть-чуть переигрывая свою страсть. Она научилась это делать и сама так входила в роль, что об игре забывала. -- Когда стоишь, трава кажется теплой, -- сказала Надя. -- Но земля-то еще не оттаяла... Прости, но мне холоднее, чем тебе... Надя не отрываясь смотрела ему в глаза. Вот они снова потухли. Заботы, беды, утраты -- что в них? Старость! Он постарел. У него на висках сегодня прибавилось седины. -- Хочешь, рожу тебе девочку? -- Для полного счастья? -- Извини, я сегодня дура. Было бы хорошо, если б можно было жить только для любви. -- Надоело бы... -- А что делать? -- тихо спросила Надя. -- Помнишь, ты как-то сказал: жизнь -- река? Я запомнила. Маленькой я плавать не умела, не знала, где глубоко, где омут... Но теперь плыву сама. Только куда? -- Куда все, Сироткина. Жизнь предлагает сто потоков: человеческие сношения, быт, службу... Большинство плывет по течению всю жизнь. -- Я бы тоже, если б не ты. -- Я не лучше других. Против течения -- сносит. И никто не оценит. -- Давай уедем, убежим! Река покрывается льдом, а берега -- вечная мерзлота! -- Перескочить в другую реку? Но ведь мне и там захочется плыть против течения. -- На тебя влияет Рап! -- У меня такой склад ума. Журналистика -- это недовольство, а не патока. -- Что же теперь будет? -- она глянула в сторону дач, оставшихся за деревьями. Он пожал плечами. -- Перед тем как мы смылись из редакции, жена звонила. Сказала, что из автомата... -- Антонина Дональдовна тебя любит, -- вежливо проговорила Надя. -- Погоди еще минуту. И потом будешь принадлежать ей всегда. -- Я люблю тебя, -- сказал он. -- А ее? -- Ее тоже. -- Разве можно любить двоих? -- Если нельзя, давай расстанемся, Сироткина. Расстанемся, как в Одессе говорят, красиво... Сразу станет легко. -- Ты здорово придумал: расстаться красиво... А на электричку вместе пойдем или отдельно? -- Вместе, само собой. Но -- просто как друзья. -- Хорошо. Просто как друзья! 63. ИВЛЕВА АНТОНИНА ДОНАЛЬДОВНА ИЗ ВЫЕЗДНОГО ДЕЛА Характеристика (в трех экземплярах): на тов. Ивлеву А.Д., рождения 29 августа 1939 г., русскую, беспартийную, образование среднее специальное, преподавателя фортепьяно и сольфеджио детской музыкальной школы No 38. Домашний адрес: ул. Марии Ульяновой, 4, кв. 31. Муж Ивлев Вячеслав Сергеевич, рождения 1935 г., специальный корреспондент, работает в газете "Трудовая правда". Сын Ивлев Вадим, рождения 1963 г., посещает детский сад. Тов. Ивлева А.Д. -- девичья фамилия Косых -- работает в детской музыкальной школе No 38 с 1962 г. До этого в течение трех лет работала учительницей в Бурятской АССР -- станция Могойтуй -- по распределению после окончания музучилища. За время работы в музыкальной школе No 38 тов. Ивлева А.Д. показала себя знающим специалистом, способным выполнять возложенную на нее работу. К поручениям администрации относится исполнительно и дисциплинированно. За хорошую работу дважды получала благодарности в приказе. В педагогическом коллективе пользуется авторитетом. Тов. Ивлева А.Д. ведет общественную работу в качестве агитатора, аккуратно посещает политзанятия, политически грамотна, выдержана в быту, устойчива морально, до этого замужем не была, детей от других браков не имела. За границей тов. Ивлева А.Д. не была. Ранее с просьбой о разрешении съездить за границу не обращалась и отказано ей не было. Дирекция, партбюро и местный комитет рекомендуют тов. Ивлеву А.Д. для туристической поездки в Болгарию по линии КМО -- Комитета молодежных организаций ЦК ВЛКСМ сроком на 20 дней. Решение партбюро от 15 марта 1969 г., протокол No 6. Директор музыкальной школы No 38 Н.Чучулина. Секретарь партбюро В.Охотниченко. Председатель месткома А.Бродер. Собеседование в райкоме прошла. Политику партии понимает правильно. На вопрос одного из членов комиссии о ее странном отчестве ответила: "Моя мать -- одиночка, имя отца просто придумала, чтобы меня зарегистрировать". Зам. председателя выездной комиссии Октябрьского райкома КПСС М.Фельдебин. Октябрьский РК КПСС рекомендует тов. Ивлеву А.Д. для поездки в составе туристической группы в Болгарию. Секретарь Октябрьского РК КПСС Б.Синюков. Другие вложения в выездное дело: анкета, автобиография, 6 фотокарточек, медсправка, выданная после полной диспансеризации и прививок по получении справки из психодиспансера о том, что Ивлева А.Д. на учете не состоит. Пояснения: Советский паспорт сдается с квитанцией об уплате денег за поездку. Железнодорожный билет на руки не выдается. Иностранный паспорт выдается руководителем группы в поезде перед пересечением границы. Валюта выдается после поселения в гостиницу по месту поездки. О правилах поведения советских туристов за границей проинструктирована. Накануне дня отъезда Ивлева А.Д. заменена в группе другим кандидатом на поездку. СЧАСТЬЕ И НЕСЧАСТЬЯ ТОНИ ИВЛЕВОЙ В 1938 году отдел печати Наркоминдела предложил лондонской газете "Дейли телеграф" в срочном порядке отозвать своего московского корреспондента за попытку брать интервью у лиц, вышедших из тюрем. Вскоре на его место приехал более молодой репортер Дональд Оксби, выпускник Кембриджа, говорящий по-русски с трудом. В первой же беседе в Наркоминделе Дональду разъяснили, какими сторонами советской жизни нужно интересоваться иностранцу, и он все понял. Оксби аккуратно носил материалы, отправляемые в свою газету, на проверку в Наркоминдел и послушно вычеркивал все, что просили. Однажды Оксби, которому были весьма симпатичны взгляды коммунистов на всеобщее братство, понадобились фотографии для статьи о жизни советских рабочих, и он отправился в фотохронику ТАСС. Он отобрал несколько снимков, на которых смеялись чумазые трактористы и землекопы. Оксби объяснили: поскольку фотографии для заграницы, их необходимо отретушировать еще раз. Девушка-ретушер сказала Оксби, что раз надо срочно, она останется после работы и все сделает. Зайти к ней надо через три часа. Ее зовут Ксюша. Три часа Дональд Оксби, репортер "Дейли телеграф", гулял по Москве и, чтобы не забыть, повторял странное имя ретушера: -- Ксью-шу-а, -- произносил он. -- Ксьюшуа... Это очень просто! Повторение одного имени в течение трех часов ни к чему хорошему не привело. Когда Дональд вернулся в фотохронику, Ксюша еще не успела убрать чумазость со всех щек на фотографиях и нарисовать на месте спецовок всем рабочим костюмы с галстуками. Мистер Оксби наклонился над Ксюшей, чтобы посмотреть, как ловко она это делает, но не мог оторвать глаз от ее прозрачного маленького ушка и рыжих завитков волос возле этого ушка. Завитки колыхались от дыхания мистера Оксби, и он вообще перестал дышать, боясь помешать ответственной работе ретушера. Когда фотографии были готовы, Оксби вызвался подвезти "мисс Ксьюшуа" до дому. Она очень испугалась, и он не понял почему. Пошли они пешком. Мистер Оксби за все время своего пребывания в Москве не гулял столько, сколько в тот день. Репортер "Дейли телеграф" и ретушер фотохроники стали встречаться каждый вечер. А через два месяца, перед отъездом на несколько дней в Лондон, Дональд сделал предложение Ксении. Она снова очень испугалась, но согласилась. Подав заявление о браке, Оксби уехал в Лондон, собираясь заехать за благословением в Кембридж к своим родителям. Ксения считала дни. Дональд уже давно должен был вернуться, а его не было. Через месяц Ксения Косых была уволена из фотохроники ТАСС за связи с иностранцами. Она терялась от неизвестности. Подруги советовали ей не жить дома -- ведь ее обязательно арестуют. Еще месяц спустя, через одну из подруг, работавших в фотохронике, Ксению Косых разыскал новый корреспондент "Дейли телеграф". Мистеру Оксби, сказал он, не дали въездной визы за аморальное поведение в советской стране. Он убедительно просит "мисс Ксьюшуа" приехать к нему в Лондон. Родители его согласны на брак и в качестве свадебного подарка решили преподнести им ферму в Шотландии. Ксюша расплылась в счастливой улыбке, но почему-то никуда не поехала, а еще через шесть с половиной месяцев сама пришла ночью в приемный покой родильного дома No 7 имени Грауэрмана. Дочку Ксения назвала Антониной. В метрике ее вместо фамилии отца стоял прочерк. Ксюша боялась устраиваться на работу, тогда бы ее скорей арестовали. Она убирала квартиры, мыла окна, в войну уехала в Забайкалье и работала в колхозе, в поле. После войны Ксения вернулась домой, чтобы дать дочери получше образование. Девочка, все говорили, очень способная к музыке, посмотрите, как пальцы прогибаются. Когда Тоня получала паспорт, шел уже 55-й год, стала девочка Антониной Дональдовной. Письмо от отца пришло совершенно неожиданно. Но дошло. Оно было брошено неизвестным иностранцем в Москве. Мистер Оксби писал, что ждал свою возлюбленную шесть лет, а после, из-за отсутствия каких бы то ни было сведений и надежд, женился, и теперь у него две дочери: Кэрол -- в честь матери -- и Сьюзи -- в честь Ксьюшуа. Правда, похоже? А письмо он посылает на всякий случай, без особых надежд, что адресат найдется. Ксения скрыла письмо от дочери и мистеру Оксби не ответила, хотя зла к нему не имела, а чувствовала скорей благодарность за его внимание. Тоня росла девочкой послушной. Если оказывалось, что-нибудь не так, мать (нервы стали никудышные!) сразу начинала плакать, дочка перенести этого не могла и послушно соглашалась делать то, что ей вовсе не хотелось. Пионеркой она и дома ходила в красном галстуке, была начальником штаба отряда, комсомолкой вошла в комитет ВЛКСМ. Она все успевала: уроки, общественная работа, музыка. Пианино, взятое напрокат, требовало денег и даром стоять не могло. Она не была дурнушкой. Стройная, ноги длинные (если бы хорошо одеть), шея красивых линий (если бы ее открыть), волосы волнами (если бы причесать так, как идет), лицо благородное (если бы проследить, чтобы не было прыщиков на подбородке от трения о грубое школьное платье). Все ей растолковали в школе, разжевали, указали, как понимать то или иное явление, или предмет, или строй. Не объяснили только, как понимать то, что она рождена на свет женщиной. Такой она и музучилище кончила, и уехала одна в Сибирь. Оттрубив по распределению положенные три года, Антонина Дональдовна вернулась и встретилась со своими школьными подругами. В Москве жизнь полегче стала, иностранные тряпки появились. Подруги разоделись, красились, вели непонятную жизнь. Едва ли не силком затащили Тоню на вечеринку. Она сидела в углу, танцевать не умела. Никто на нее не взглянул. Всю ночь дома она проревела, стараясь не разбудить мать, затыкала рот подушкой, -- все-таки одна у них комната в коммунальной квартире, а матери на работу рано. Ксения работала ретушером в типографии. На другой день Антонина разыскала объявление и пришла в платную школу современного танца. Тогда только-только такие заведения открывались. До этого можно было танцевать вальс, падепатинер и, как исключение, танго. Во дворце культуры пожилая руководительница с гусарскими усами и кривыми ногами велела всем, уплатившим в кассу деньги за месяц вперед, построиться в две шеренги: молодые люди справа вдоль стены, девушки слева. Первый и первая в шеренгах обошли ряды и собрали квитанции. Руководительница пересчитала квитанции и пересчитала учащихся. Числа совпали, и она торжественно объявила: -- Внимание! Кавалеры, подойдите к дамам. Шагом -- марш! Теперь возьмите правую руку дамы своей левой рукой, а свою правую руку положите даме на талию... Очень хорошо! Хотя учительнице музыки Антонине было уже почти двадцать три, ни правую, ни левую руку ей на талию еще никто не клал. Она даже не разглядела от волнения своего кавалера. Она лишь напряглась от прикосновения и отодвинулась от него подальше. -- Стойте в позе, как я велела! -- крикнула танцмейстерша. -- Я пройду и всех проверю. Стоять Тоне было неудобно и даже стыдно. Глупо все, так ужасно глупо, что не поверила бы, если рассказали. -- А вы, девушка, не выпячивайтесь назад! Это я вам, вам говорю. Как ваша фамилия? -- Моя? -- очнулась Тоня. -- Косых. -- Косых, не коситесь, -- пошутила преподавательница. -- Запомните: выпячиваться назад так же некрасиво, как прилипать к партнеру вплотную. Запомнили? -- Я не выпячиваюсь, -- робко возразила Антонина, чувствуя, как краска заливает ей лицо. -- Не спорьте, мне виднее! Слезы брызнули из глаз. Тоня освободилась из рук кавалера и побежала. За дверью она прислонилась к колонне и дала волю слезам. Что-то с ней происходило. Она всегда могла собой управлять с легкостью -- и желаниями, и нежеланиями, и чувствами, и поступками. Она всегда удивлялась, как это другие поддаются сиюминутным слабостям, которые совершенно не обоснованы. А тут... Тут она почувствовала, что на талии у нее снова лежит рука. Она отодвинулась, но рука осталась. -- Не расстраивайтесь! Она просто дура... Тоня открыла мокрые глаза и с трудом узнала своего кавалера. Он ушел из зала вслед за ней. Оказалось, он тоже первый раз пришел на танцы. И из витиеватых рассуждений о том, что привело его в школу танцев, Антонина поняла: причина та же самая. Ивлеву было 27. Он оказался такой же, как она, и в прошлом, и теперь. Ему ничего не надо было объяснять и ни в чем оправдываться. Ей -- тоже. Она с усмешкой вспоминала свои пионерские и комсомольские интересы -- они стали маленькими и жалкими по сравнению с тем важным, что возникло между ней и Ивлевым. Его родители уехали отдыхать в Крым. Тоня стала оставаться у Славы. Мать ее перепугалась, решила, что судьба дочери повторится. Но он вскоре появился в их доме и спросил, не возражает ли Ксения Захаровна, если они с Тоней поженятся. Сенсационная новость: Антонина Косых вышла замуж за журналиста и, в общем, он симпатичный парень, а не какой-нибудь там олух, -- новость эта облетела Тониных подруг. Счастливые хлопоты наступили для Тони. Через некоторое время Ксения Захаровна призналась дочери, что давно соединена с одним человеком и хотела бы с ним съехаться. Он художник, пишет портреты. Сделать это раньше Ксения Захаровна стеснялась. Уезжая от матери, Антонина собирала свои вещи и нашла спрятанное матерью старое письмо от Дональда Оксби. Она забрала его с собой. Она стала мечтать увидеть (только увидеть!) отца, но понимала, что это нереально. Затеять переписку нельзя: муж работает в газете. Да и, предположим, она найдет отца. Он испугается, что она навязывается к нему в дочери, -- ведь он о ней даже не слышал. Если бы просто съездить в Англию в туристическую поездку. Правда, в поездке от группы отлучиться не позволят. Но хоть бы увидеть родину отца! Эти размышления Тони отошли на задний план, когда родился сын. Их стало трое, мальчик отнял все ее внимание и все заботы. Антонина была счастлива и ничего не замечала, хотя чувствовала, что Слава стал немного другим. Каким другим, она и сама не могла бы объяснить. Все со временем становятся другими. Вскоре после истории с телеграммой Славика Солженицыну директриса музыкальной школы вызвала Тоню с урока. Молодой человек за директорским столом стал ее расспрашивать о работе, о семье, о муже. -- Простите, а вы, собственно, кто? -- Я из Комитета госбезопасности. Нам хотелось, чтобы вы повлияли на Вячеслава Сергеевича. Антонина поплотнее сжала губы, чтобы не выдать волнения. -- Не понимаю, о чем вы... -- У него сомнительные связи, наша задача -- воспитывать, предупреждать. Помогите нам -- это в ваших интересах тоже... -- Он самостоятельный. -- Тем более! Зачем ему заниматься несолидными делами, за которые строго наказывают? Кстати, он пишет дома? -- Нет. -- А рукописи читает какие-нибудь? -- Нет. -- Я вижу, вы не очень разговорчивы... Жаль! Мы ведь хотели вам помочь сохранить семью... -- Я в помощи не нуждаюсь. -- Тогда хочу предупредить: о нашей беседе говорить нельзя. -- Вы хотите, чтобы я что-либо скрывала от мужа? -- Вы советский человек? -- Да. И секретов от мужа у меня нет. -- Что же? Пожалеете... -- Вы мне угрожаете? -- Предупреждаю. Тоня не сказала Вячеславу об этом разговоре не потому, что побоялась, а чтобы его не волновать. Когда Антонине предложили съездить в Болгарию, она согласилась. Профком выделил путевку для музыкальной школы на несезонный месяц, и желающих, да еще с деньгами, сразу не нашлось. Тоня подумала, что Ивлеву полезно будет поскучать без нее. Он слишком привык, что она всегда дома ждет его, все сделано, приготовлено и вообще все в порядке. И она ведь тоже самостоятельная! К тому же, в соцстрану надо съездить потому, что без этого не пустят в страну капиталистическую. А мечта поехать в Англию, чтобы увидеть отца, не покидала сознания. И вот турпоездка в Болгарию сорвалась. По неизвестной причине слово "счастье" существует в русском языке только в единственном числе, слово же "несчастье" имеет и множественное. 64. НЕ ЗАПИСЫВАЙТЕ ТЕЛЕФОНОВ! Тоня поднялась около семи утра, чтобы до работы завезти Вадика к матери. Ивлев спал, она тихо выползла из-под одеяла, не стала его будить. Вадик тоже был сонный, хныкал. Они выпили стакан теплого сладкого чаю, один на двоих, Антонина натянула на сына шапку и курточку. Ботинки, немного успокоившись, он надел сам. Возле подъезда Вадик споткнулся, упал, заплакал. Шнурки оказались незавязанными. Тоня посадила его на скамейку, села перед ним на корточки. Дворничиха мела тротуар, остановилась, ждала, пока они уйдут. -- Это "Волга", -- сказал Вадик. Все машины он называл по маркам. Из "Волги" вышел человек в зеленоватом плаще и шляпе. Он остановился на мгновение, вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, извлек из него резиновые хирургические перчатки и пошел к подъезду, натягивая перчатки на ходу. Тоня удивилась. -- Кто это? -- спросила она дворничиху. -- Эвося тот? -- махнула женщина метлой в сторону подъезда. -- А почем мне знать? Приежжат кажную утру и в мусоре роитси... Эвося я яво спросила, чаво вкруг контейнера сорит, сказал, из треста, мол, очистки, проверяить, какой мусор идеть... А может, и чево другова ищеть. Эвося, почем мне знать... В подъезд человек не вошел, а исчез в двери подвала. Тоня завязала Вадику шнурки и подняла его со скамейки. Отвезя сына к матери, Антонина добралась до школы. У нее было четыре урока и педсовет. С педсовета она отпросилась под предлогом плохого самочувствия, забежала в один магазин, в другой: дома ничего не было ни на ужин, ни на завтрак, в магазинах тоже. Все же она кое-что купила. Постояв в очереди в прачечной, она взяла рубашки для Ивлева: дома не осталось ни одной чистой. Сумка стала тяжелой (ноты и продукты), да еще под мышкой пакет с рубашками. Она торопилась домой, чтобы использовать отсутствие сына и успеть сделать побольше: пропылесосить комнату и вымыть пол на кухне, постирать свое и носки Ивлеву, помыть голову и высушить, подготовиться к завтрашним урокам. Это даже хорошо, что ее не пустили за границу. Ведь тут оба ее мужчины за две недели просто паутиной обросли бы! Да и неизвестно, как Вадим перенес бы ее отсутствие. У входа во двор дорогу ей преградили двое. Она решила -- пьяные, отступила и попыталась пробежать, как в детстве, нагнувшись под расставленными руками. -- Минуточку! -- сказал один из них. -- Куда вы так спешите? -- Вас не касается! -- А может, и касается, -- сказал другой, крепко сжав ей локоть. -- Пустите! -- крикнула Тоня. -- Да вы не волнуйтесь, девушка! Мы из милиции. Так что не бойтесь. Можно посмотреть, что в пакете? Не ожидая ответа, первый уже тащил из-под руки Антонины сверток. -- Вы не имеете права! -- Имеем. Давайте его сюда! Они быстро развернули, а увидев рубашки, аккуратно засунули край бумаги в щель и вернули. -- Вот и все. Из-за такого пустяка -- и нервничать? До свиданья. Вежливо расступившись, они пропустили Тоню. Через несколько секунд, когда Антонина, открыв дверь, оглянулась, чтобы посмотреть, не идут ли за ней, их уже не было. Тоня так разнервничалась, что никак не могла найти ключ от квартиры и перерыла всю сумочку. Когда она наконец вошла, ей показалось, в квартире присутствует незнакомый запах. Она испугалась, не беременна ли, но тут же сама себе объяснила, что этого быть не может. Тоня открыла дверь на кухню и лишь тут сообразила, что это запах сигарет, только не таких, какие курил Ивлев, а более сладких. Да, он сидел с утра дома, разбирал бумаги. У мусоропровода валялись обрывки рукописей и целые листки. Не достал своих сигарет, курил какие попались. В комнате Антонина сняла юбку и кофточку. Провела пальцем по письменному столу -- надо вытереть пыль. На столе лежали папки, снятые с полки. Вячеслав что-то искал, спешил, даже не убрал. Она не стала ничего трогать, натянула халатик и ушла в ванную стирать. Около восьми появился Вячеслав, усталый и хмурый. Наде не хотелось домой, и она поехала с ним на метро. Вячеслав согласился, хотя стремился остаться один. Он попытался проститься с ней у турникета, но она попросила разрешения подняться с ним вверх. А наверху сказала, что проводит его до дому. -- Ты обязательно хочешь, чтобы жена нас увидела? -- спросил он. -- Ты этого добиваешься? -- Ничего я не добиваюсь, -- тихо отозвалась Надя. -- Я всего добилась, добилась тебя. Мне больше ничего не нужно. Прощай! Она бесстрастно поцеловала его в губы и, не оглядываясь, побежала к дверям метро. Он постоял, глядя ей вслед, пожал плечами и двинул домой. Едва он вошел в подъезд, его рванули в сторону за рукав. -- Он? -- спросил в темноте ленивый голос. -- Он! Кто же еще? На, сука! Его ударили в живот. Ивлев скорчился от боли. Смахнули шапку и сзади рванули за волосы, откинув назад его голову. Били его ногами. Сколько их? Трое, четверо -- он не видел. Били молча, с разных сторон, до тех пор, пока дверь в подъезд не открылась и не показалось трое соседей -- муж, жена и ребенок. Те, кто били, пропустили их в подъезд и один за другим выскочили на улицу. Соседи прошли мимо Ивлева, ничего не заметив. Он полежал немного и поднялся. В лифте погляделся в зеркало. На лице ни единого синяка. Ныли живот, спина. Он ощупал себя: хорошо еще, не поломали рук и ног, и череп цел. Домой он пробрался тихо, медленно снял плащ, долго мылся холодной водой, потом тихо пришел на кухню и молча сел за стол. Тоня быстренько стала его кормить, ни о чем не спрашивая. Он поел, поцеловал ее походя в щеку, ушел в комнату и вернулся. -- Тонь! Кто все перевернул вверх дном? -- Ты сам! -- она положила нож, которым резала лук, и с тревогой смотрела на него. -- Кто ж еще? -- Я?! -- переспросил он с недоумением. -- Разве не ты что-то выбрасывал? -- Тоня указала пальцем на пол возле мусопровода, где она еще не успела убрать. Вячеслав опустился на колено. Каждое движение причиняло боль. Он взял с пола обрывок. Это оказался остаток одной из его неопубликованных статей. -- Какая сволочь все трогала? -- Когда я вошла, мне показалось... -- Выходит, что не понадобилось, просто рвали и сбрасывали в мусоропровод? Я иду в милицию! Дежурный лейтенант в милиции к сообщению отнесся вяло, ничего не записал. Спросил фамилию и место работы. -- Ладно, будем искать. -- А на месте никто не осмотрит? -- Чего смотреть? И так ясно -- обокрали. Я же сказал: будем искать. А чего украли? -- Украли?.. Учебник французского языка... Они меня избили, лейтенант! -- Вообще, я тебе так скажу, -- лейтенант смотрел на Ивлева с иронией, но не без сочувствия. -- Не лезь ты в это дело! Их разве поймаешь?.. Тоня еще возилась на кухне. Он сел на табурет посреди кухни, бессмысленно перебирая валяющиеся на полу клочки с заметками, черновики. Антонина опустилась возле него на колени. -- Ты брала блокнот с телефонами? -- Не трогала... -- Тогда ясно что еще украли. Ведь у Макса Закаморного есть белые стихи. Он раз сто их читал: Телефоны друзей не записывайте! Лучше так их запоминайте. Таковы условия времени И простой человеческой порядочности... 65. МАШИНКА Светлозерская вернулась из редакции около десяти. Возле приоткрытого окна Инна остановилась, опустила длинную молнию, сняла платье, лифчик и вздохнула. Она знала, что с улицы все видно, но это ее не тревожило. Весенний воздух приятно защекотал в ноздрях. Инна блаженно потянулась, глянула себе под мышки и надумала сразу побрить волосы, пока не забыла. Она взяла бритву, когда раздался звонок. Прикрывая рукой груди, она отворила -- на пороге стоял Ивлев. -- Славочка? Заходи! Извини, я не совсем одета. -- Я вижу, -- Слава поставил портфель у двери. -- Так даже красивее... Ты прости, Инка, что я так поздно. Давай рукопись! -- Так я же не кончила! -- Сколько успела, неважно. И... давай свою машинку. -- Зачем? -- А я привез новую, лучше твоей... -- То есть?! -- Не будь глупенькой, Светлозерская. За мной следят. Хочешь, чтобы тебя попутали? -- Меня? А меня за что? -- За то, что мне печатала, дуреха! Она присвистнула. -- Да ты проходи, Славочка. Снимай плащ... Хозяйка возилась на кухне, в комнату не заходила, слышала, что к Инне кто-то пришел. -- Что это? -- спросил Ивлев. По руке у нее текла тонюсенькая струйка крови. -- Чепуха! Я бритвой порезалась. Хочешь слизать? Ивлев взял ее за плечи, поцеловал, собрав языком кровь. -- Спасибо, -- сказала она. -- Ты безопасной бритвой -- умеешь? Тогда побрей мне подмышки. Она подняла обе руки и поворачивалась, пока он это делал. -- Мужчина -- совсем другое дело. Он все умеет. А трусики мои тебе нравятся? -- Очень! -- Это итальянские. Правда, состарились, но лучше наших-то! Вот эти завязочки спереди развязываются. -- Закройся, Инка! -- Пожалуйста, -- она не обиделась. -- Тебе же лучше хотела. Я все равно Надьке уже сказала, что мы с тобой спали... -- Зачем, глупая? -- А у меня примета: если совру, что с кем-нибудь спала, после обязательно лягу. Ложь сбывается! Примета такая, понимаешь? -- Понятно! -- он положил бритву. -- А хозяйка -- она как? -- А она, когда ко мне мужчина приходит, на кухне сидит. Я ведь ей за это плачу. -- За что? -- За каждого мужчину. Так что она довольна, если больше приходят. Скупая, сволочь: подслушивает, сколько кусков бумаги в уборной отрываешь. Поставив зеркало на стол напротив него, Инна начала навертывать прядки волос на бигуди. Голову она покрыла цветастой косынкой. -- Жарища-то! Ты на меня не смотри... В бигудях я некрасивая. Я вообще, Славочка, старею, и мне пора делать карьеру, как всем. -- Зачем? -- Затем, что такие, как ты, уже просто сидят со мной. -- Это я старый, Инка. Простой советский импотент. Всех по мне не меряй... -- Считаешь, у меня красота еще осталась? -- Все на месте, Светлозерская. За тебя я не беспокоюсь. -- Ягубов сегодня тоже сказал, что у меня все в порядке. Правда, он имел в виду анкету. Сказал, даст мне рекомендацию в КПСС. -- Ну? -- Я же сказала -- делаю карьеру. Он обещал сделать меня завмашбюро. -- Ого! -- Конечно, он даст мне рекомендацию, чтобы я как член партии молчала, что он хочет со мной переспать. Но мне-то не все ли равно? -- Зря, Светлозерская... -- Зря? А вы все? -- Я вступал, когда верил. А сейчас вступают только дураки и карьеристы. -- Правильно! Я как раз и то, и другое. Если вступлю, меня, может, в турпоездку выпустят. В Италию. Очень хочу в Италию. -- Что там делать? -- Да то же, что и здесь, только открыто. Уж мужики там не хуже наших, это точно. Никто из хороших людей мне не поможет, а Ягубов -- поможет. Глупо не использовать, пока он меня хочет. Вячеслав встал. -- Хороший ты человек, Светлозерская, искренний. Давай рукопись, чтобы тебя не попутали. А то из-за меня вся твоя карьера погорит... Вытащив из тумбочки папку, Инна держала ее в руках, отдавать медлила. -- Слав! -- тихо спросила она. -- А ты правда из-за меня приехал? Ну, чтобы я не погорела? Она подошла к нему вплотную. -- Унизь меня. И посильней. Похабно, как хочешь. Ну, оскорби, скажи, я шлюха, или ножом меня порежь, или зубы выбей. Не бойся, я кричать не стану, терпеливая. Ну!.. Он смотрел ей в глаза. Глаза были сухие, бешеные. -- Что с тобой? -- растерялся он. -- Я сука, Славочка. -- Почему?! -- А потому! Все, что ты просил печатать в четырех экземплярах, я печатала пять. -- Зачем? -- Пятый у меня просил почитать один мой клиент. Он мне за пятый столько платил, сколько ты за четыре. А мне деньги всегда нужны, ты же знаешь... Я думала, он просто почитать... Скотина! Придет, я ему ... откушу! Не бойся их, Славик! Ничего не сделают! Ну, не расстраивайся! Сейчас я тебя развеселю. Сняв с гвоздя гитару, Светлозерская провела пальцем по струнам, подстроила, откашлялась. -- Выпить хочешь? Он отрицательно покачал головой. Инна взяла с подоконника бутылку водки, вылила остаток в стакан, выпила, облизав губы, подождала, пока водка проникла в организм. -- Вот послушай, Славик: Задает вопрос народ: "Что нам партия дает?" Наша партия -- не блядь, Чтобы каждому давать. Эх! 66. ШМОН На скамье для старух, напротив подъезда, сидел молодой человек в синей спортивной куртке, поглядывая на дверь. Выйдя из дому спозаранку, Вячеслав Сергеевич не обратил бы на него внимания, если б человек не поднялся чересчур поспешно. Шаги в подворотне становились гулкими, и Слава понял, что у него хвост. Значит, не отстали, и вчерашнее -- только звено в цепочке. В толпе, ожидающей троллейбуса, Ивлев попытался пробраться в гущу, поближе к краю тротуара. Когда подошел троллейбус, Вячеслав двинулся напролом к задней двери, но протиснулся мимо нее и сзади троллейбуса перебежал на другую сторону улицы. Он остановил первую попавшуюся машину, едущую в противоположном направлении. Это был пикап с надписью "Торты, пирожные". -- Тут недалеко, три квартала. Плачу трешку. Довези! Оглянувшись, он увидел, что следопытов у него на хвосте двое, и они бодро перебегают дорогу следом за ним. За поворотом он попросил остановиться, бросил на сиденье три рубля и нырнул во двор школы. Он обогнул здание. Позади школы в заборе была выломана дыра, он знал ее. Через дыру Слава вышел на соседнюю улицу, и здесь ему повезло: он сразу остановил такси. Хвост отпал. Ивлев вылез в центре, возле ГУМа, где всегда было людно, и позвонил Раппопорту. -- Вы когда, Рап, собираетесь в редакцию? -- Нужны ключи, Славочка? -- Нет, хотел бы встретиться. -- Что-нибудь уже случилось? -- Так... Кое-что... -- Я готов, старина! Только позвольте мне добриться и выпить чашечку чаю. -- Конечно, Яков Маркыч. Жду вас у входа в метро "Измайловский парк". -- Разве вам это удобно? -- Все равно делать нечего, подъеду. Ждать Ивлеву не пришлось. Яков Маркович в шляпе и чересчур широком плаще, шаркая по асфальту, медленно пересекал улицу. -- Неужели есть на свете катаклизмы, которые могут заставить человека добровольно недоспать? Раппопорт протянул коряжистую волосатую руку. Стараясь избегать эмоций, Ивлев перечислил факты. Яков Маркович не перебивал, только посапывал, глядя в сторону. Лишь в одном месте поднял брови и переспросил: -- Инна? Если б я услышал это не от вас, Ивлев, не поверил бы. Видно, я недостаточно отсидел... -- Что делать, Рап? -- Видите? И теперь вы у меня спрашиваете что делать! Я что, Чернышевский? А вы спрашивали, когда начинали? И тем не менее я предупреждал! Да вы поступили хуже Светлозерской! -- Я?! -- Конечно! О таких, как Инна, наш друг Закаморный сказал бы словами Евангелия от Марка: "Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят". А вы-то ведали! Или вы учили французский, чтобы переводить положительных французских коммунистов? -- Кюстин очень боялся попасть в лапы Третьего отделения, Яков Маркыч. Но кто мог подумать, что его заберут через сто тридцать лет! -- Не его, а вас, мальчик! И что вы докажете своим героизмом? Что с Николаевских времен ничего не изменилось? Ах, вы скажете, стало хуже? Да, России не повезло: она легла под монголов, а надо было -- под французов или, еще лучше, под англичан. Потом бы они ушли, но обрюхатили бы ее демократией, а не свинством! А без вашего Кюстина, думаете, мы этого не знали? Чего вы теперь хотите? -- Хотел только предупредить: за мной следят. -- Спасибо! Но я всегда живу так, будто за мной хвост. А теперь особенно. -- Почему? -- Год такой! Девятый вал катится. Вот-вот обрушится. Меня волна сбивала не раз, но раньше я вставал. Теперь мне не подняться... Наверху колебались до августа 68-го. Боялись. Но вот задушили чехов, и сошло! Они поняли, что раз уж в чужой Чехословакии люди терпят все, в своей стране сам Ленин им велел! Вот и первые жертвоприношения. Вы -- талантливый человек, Славочка. Талантливым нету места в нашей системе. А может, и в Солнечной системе, почем я знаю! Поехали-ка на работу, а то Кашин по утрам у входа теперь записывает опоздавших. Они спустились в метро и там, в давке, пока ехали, говорили о вещах сторонних. -- Как ваши дела с Надей? Слава пожал плечами. -- Конечно, это не мое дело, и вы можете сказать, что я старомодный человек, но лучше бы вы не морочили ей голову. -- Абстрактно я сам это понимаю. Но когда слышу ее голос, руки сами тянутся расстегнуть штаны. -- Бросьте, Славочка, корчить из себя сексуального маньяка. Советую, как отец. -- Как отец, вы опоздали, Рап: все кончено. -- Ну и правильно! Обманывать жену можно с менее чистыми девушками. Поднявшись на эскалаторе, они расстались, чтобы их не видели вместе. Ивлев остановился у киоска купить сигарет и пришел в редакцию минутой позже. Яков Маркович бухнулся на стул, не снимая плаща и шляпы, и, отперов замок, выдвинул средний ящик стола. Поверх всех других бумаг в ящике лежала тонкая папка с надписью "Личное". Это была маленькая хитрость. В папке было несколько ничего не значащих вырезок из "Трудовой правды". Но между вырезками лежали волоски, выдернутые Яковом Марковичем из личной волосатой груди. Раппопорт открыл папку, осторожно поднял первую вырезку -- волоска под ней не оказалось. Он поднял медленно вторую -- волосок лежал сбоку, отброшенный с того места, где Рап его аккуратно положил. -- Пе-пе-пе, -- пропел он. Дальше можно было не смотреть. Шмонов он не боялся: у него все было чисто. Бороться с этим явлением тоже никогда не входило в его намерения. Просто и.о. редактора отдела комвос хотел держать руку на пульсе редакционной жизни. Шмон давал ему сведений больше, чем тем, кто его проводил. В дверь постучали. -- Разрешите? -- Валяйте. Он хотел отчитать посетителей за стук, но заленился. В комнату вошли двое круглолицых молодых людей -- один в черном костюме, другой в сером. Лица их показались Раппопорту знакомыми. Он не любил такие лица и поэтому сразу не вспомнил их. -- Мы из ЦК комсомола, товарищ Тавров, -- напомнил гость в сером костюме с прожилочкой. -- Помните, по поводу восхождения... -- Как же! -- оживился Раппопорт. -- Вы собирались нести бюст Ленина... э-э-э... на Эльбрус? -- На пик Коммунизма. Так вот... -- Донесли? По-моему, вас было трое? -- Видите ли, Степанов, который нес бюст, поскользнулся. -- Уронил бюст? -- И сам разбился. Ну, мы, конечно, добились, чтобы ему посмертно присвоили мастера спорта... -- Жалко бюст, -- сказал Яков Маркович, пытливо вглядываясь в молодое поколение. -- Степанова тоже жаль. Но вот этот... Он решил повторить восхождение. -- Как фамилия? -- спросил Раппопорт. -- Родюкин. -- Понесете бюст? -- Само собой! -- Но ведь мы с вами договорились, молодые люди: как только установите бюст, сообщим. А заранее -- теперь вы сами понимаете... -- Видите ли, товарищ Тавров, секретарь ЦК комсомола Тяжельников звонил Ягубову, мы от него. Ягубов сказал: "Главное -- привлечь внимание общественности, поскольку бюст за облаками все равно никто не увидит". -- Так что ж вы крутите, молодые люди? -- взорвался Яков Маркович. -- Так бы сразу и пропели, что с начальством согласовано. Значит, так... Просто сообщить? Мелко! Тут не разгуляешься... А что, если вы, Родюкин, выступите у нас основоположником нового почина? Скажем, такого: "Каждой горе -- бюст Ильича!" Ну, над названием подумаем... Ведь столетие приближается, а сколько у нас еще есть объектов природы, не охваченных пропагандой? Заходите после праздников -- займемся. Зазвонил телефон. Яков Маркович крепко пожал гостям руки и выпроводил за дверь. -- Здорово, сиделец! -- в трубке загрохотал голос Сагайдака. -- Какие новости, Сизиф? -- Я сделал, что ты просил, Яша, -- скромно сказал Сизиф Антонович. -- Щенок уже прошел психиатрическую экспертизу в институте Сербского. Установлено, что он здоров, но в тот момент имел временную потерю сознания на почве нервного переутомления. Суда не будет, родители могут его забрать. -- Молодец, Сизиф! Я не сомневался, что ты могучий кобель. Спасти макарцевского щенка оказалось легко. Такие правила игры, скажет Макарцев. Правила изменятся -- будем играть по-другому. 67. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА К двенадцати тридцати Зинаида Андреевна вызвала машину домой. Двоенинов выехал из гаража, как всегда, пораньше, сказав диспетчеру, что направляется в редакцию. Но из автомата позвонил Анне Семеновне: он занят женой Макарцева, сами понимаете, какой день! Теперь до двенадцати тридцати Леша был свободен, но халтурить и не думал. Он быстро вырулил на Волоколамское шоссе и, нарушая правила, по осевой линии, минуя ряды грузовиков, помчался в свое Аносино. Там в минувшее воскресенье схоронили бабку Агафью. Алексей с Любой тоже были, конечно, на похоронах, приехали с пятницы, после того как Клавдия обнаружила бабку замершей в согнутом положении, лбом об пол перед иконой. Умерла Агафья ни от чего, просто от своих восьмидесяти двух. До последнего дня она работала в огороде и курей держала семнадцать штук, если считать с петухом. Сперва думали везти Агафью отпевать в Звенигород, но Леша сгонял на мотоцикле соседа в церковь и сговорился со священником провести мероприятие на месте за тридцать целковых. Узнав, что Агафья была в Аносинском монастыре старшей нищенкой, священник пять рублей скинул. Кладбище в Аносине лежит на горе, со всех сторон видное, хотя и в деревьях. Могилу бабушке вырыли на краю кладбища, между двух железных частоколов (каждый русский человек могилу своих родных старается повыше огородить, чтобы не затоптали и не загадили, да еще колючки воткнуть, чтобы не лазили). Вырыли яму неглубоко -- земля еще не оттаяла и Агафью принимать не хотела. Поминки были тяжелые, шумные, одних бутылок из-под водки надо теперь снести в магазин девятнадцать штук, а еще семь четвертинок и от портвейна две набитых кошелки. Всю посуду нa поминках опростали до дна, чтобы спокойно лежалось бабушке Агафье и земля на ней была легче пуха. По дороге Леша решил сперва закатить в Покровское, в правление колхоза имени Ленина, попытать счастья попасть к председателю. Так и так, родная бабка умерла, надо на внука переоформить ее собственность -- дом. Дом все равно никудышний, гнилой, под соломой, а я наследник законный, если что, у нотариуса мигом оформлю, я ж работаю сами знаете где. За три дня, прошедшие с похорон бабки, Леша уже навострился, что он пристройку для себя к родительскому дому не станет поднимать, а деньги и силы вложит в Агафьин дом и будет иметь собственную дачу -- это и снилось-то не всякому. К правлению Двоенинов подкатил с шиком и поставил машину так, чтобы задний номер "МОС", да еще нулевик, из окна председательского кабинета было видно. Председатель оказался на месте. Никанора Двоенинова он знал с послевоенного времени, а все ж инициативы не поддержал. Права правами, но Леша в Аносине давно уж не прописан. А участок на хорошем месте, отдадим его члену артели. Дом поставят новый, чтобы зажиточный уровень колхоза, если кто из начальства мимо по шоссе проезжает, не срамить. Так что ничего не выйдет. -- Ну, что там у вас в ЦК слышно? -- председатель сменил тему. -- У нас все нормально, -- сказал Леша. -- Нормально? Это хорошо, -- сказал председатель. -- Вообще-то, если посоображать, есть один путь... Он подумал, что такие шоферы, как Двоенинов, на дороге не валяются. И если бы его возил шофер, который раньше работал в ЦК, это выглядело бы неплохо. Получив приглашение вернуться в колхоз, Леха, конечно, в душе усмехнулся, но виду не показал. -- Если б дом обстроить, да семью к селу приучить, -- ответил он уклончиво, -- тогда подумать можно. А с другой стороны, дом ведь Агафьин, нельзя же его просто... -- Просто нельзя, -- согласился председатель. -- Но владелица имущества умерла, а земля не твоя и не моя, она колхозная, хоть под домом, хоть вокруг. Так что можно. Тут вдруг Двоенинова-младшего осенило: -- А если мать с отцом разведется, дом на мать записать можно? Она ведь колхозница! -- Из-за этого разводиться? -- Не из-за этого. Давно собирались. -- Ну, это как суд решит. По дороге в Аносино Леша притормозил возле магазина и взял без очереди бутылку водки. Как только мать, суетясь, поставила на стол еду, Алексей плюхнул бутылку, сам же пить не стал. Бутылка быстро опустела. Никанор предложил моментом сбегать за второй, раз такой внезапный праздник, но сын тут невзначай сказал, что встретил председателя и тот обеспокоен судьбой Агафьиного дома. А выход есть. Развестись с Никанором ради интереса Лешеньки мать, все смекнув, согласилась немедленно. Отец же заплакал. -- Я же воевал, Леха! Разве я за это воевал? -- Молчи! -- гавкнула на него Клавдия. -- Для семейной же пользы! Молчи, коли соображенья нету! Никанор вроде как согласился, но слезы текли. -- Боязно все же, боязно. -- Да после опять сойдемся, дурень, -- спокойно объяснила Клавдия. -- А пока незаконно поживем... У тебя уж давно и не дымится. Главное, материн дом оформить на себя, чтоб не отобрали. Она стала рассказывать Алексею, как прибиралась в Агафьином доме после похорон. -- Хламу вынесла гору, да еще осталось. Посмотри, может сгодится чего. -- Пешком или доедем? -- Можно и пешком, ноги не усохнут, но далековато... Ей хотелось, чтобы Лешенька провез ее по деревне. Они поехали. Леша сам отпер замок и вошел в дом, оглядев его свежими глазами и примериваясь, как они с Любой приедут сюда на лето. Нужных вещей в тряпье не оказалось. -- Пожечь это все, только и разговору, -- решил Алексей. Всю стену и угол до окна занимал иконостас, во время оно спасенный бабкой из монастыря. Двоенинов сразу стал иконы снимать и посреди комнаты складывать. Клавдия молча глядела, понимала и не вмешивалась. -- Во! -- назидательно сказал Алексей, закончив работу. -- И просторней будет, и пыли меньше!.. И мое положение все же надо учитывать. Давай, батя, все в огород! -- Давно пора! -- заявил Никанор, беря свое за поражение в вопросе развода и торжествующе посмотрев на мать. -- А я чего говорил! Они стали таскать тяжелые, окованные медью иконы и складывать на грядку, еще влажную от только что дотаявшего снега. -- Как бы беды не было, иконы все-таки! -- бормотала Клавдия, ходя следом... -- Если в чем не понимаешь, дак молчи! -- наставлял ее Никанор. -- Не то после разводу на другой женюся. -- Кому ты нужен, рухлядь? На ногах еле стоишь! -- А это неважно. Помоложе найду, не бойсь! Я себе цену знаю. Настроился он вдруг озорно и иконы из дому в огород таскал бегом, подбадривая сына. В кучу с иконами Леша навалил старую одежду, две поломанных табуретки, подсунул подо все пачку старых газет и, вынув из кармана красивую ронсоновскую зажигалку, подарок Макарцева, подпалил. Тряпки после жара сухих газет сразу затлели, задымили. Табуретки начали обугливаться. Иконы же потрескивали, но, покрытые краской и металлом, загораться не хотели. Если бы все это затеял Никанор, Клавдия огрела б его чем ни попадя, а иконы из огня вынула. Уж ежели не дома, дак пускай в сарае лежат, сохраняются. Мало ли чего? Все-даки Бог! Но сынок сам все соображает, коли офицером был, а сейчас работает в такой организации, главней которой и на свете нету. Уж он знает, что делает. Может, снова приказ был церковное уничтожать, а может, иконы ему чего подпортят, если кто донесет. В прошлом годе к бабке заходил один дачник, художник. Иконы эти, говорил, старые, семнадцатого века, что ли. Предлагал за каждую по восемьдесят рублев. А икон у Агафьи десятка полтора. Он бы и более дал, но бабка сказала, что иконы монастырские, продать их -- тягчайший грех. Клавдия и не стала теперь про это говорить от греха подалее. Лучше уж пущай горят. Все же огонь есть стихийное бедствие, а деньги -- одна корысть. Алексей с отцом пошли в избу, поговорить о ремонте, прикинуть, сколько потребуется досок, да где бревна совсем осели от гнили и надо заменить. Решили все делать сами, никого не нанимать. -- На майские праздники и начнем. Только надо вам скорее съездить развестись. -- Ладно, Лешенька, ладно! -- согласилась Клавдия. -- Завтрева же и поедем. Только какую причину называть развода-то? -- Скажи, пьет... Алкоголик, мол, и все. -- Я -- алкоголик? -- возмутился отец. -- Ну, это ты, Леха, загнул! Выпить, конечно, могу, но алкоголик -- это совсем уже который того... А я? -- Что ты, батя, как маленький? Я, я! Тебе-то не все едино? -- Не слушай ты его, Лешенька! Несет глупости, ей-Богу! Страмота! -- Для бумажки же только, -- пояснил Алексей. -- А, ну, если для бумажки тока, дык тогда конечно! Когда Двоениновы опять вышли в огород, иконы уже вспыхнули. Заполыхали они после долготерпения чистым оранжевым пламенем, без чада и дыма. От всего остального золы уже навалило много кругом. -- Удобрение будет, -- заметил Алексей, посмотрев на часы. -- Как там начальник-то твой, -- спросил отец, -- из больницы выкарабкался? -- Сегодня как раз беру. -- Значится, выкарабкался. А то в больнице и остаться можно. У меня нога раненая тоже чтой-то заплетаться стала. -- Пей меньше, -- объяснила Клавдия. -- Врач говорит, слово какое, забыл... -- Тромбофлебит, -- произнесла, не запнувшись, жена. -- Вот, самый он! Можно слечь в больницу. А чего ее ложиться, когда я хожу? Не смогу ходить, дак лягу, правильно я рассуждаю, сынок? Лечись, не лечись -- что в организм ни входит, все выходит раком. -- Кто ее знает! -- сказал Леша. -- Вообще, надо лечь, обследоваться... -- Еще чего не хватало, обследоваться! Им только дайся, уж такого найдут, что прямиком на погост. А нам дом ремонтировать. -- Ну, я поехал, -- Алексей собрался. -- На майские с Любкой завалимся на все три дня, если дежурить не заставят. И продуктов захватим. Алексей вышел за калитку, и черная "Волга" сразу помчалась так, что исчезла за лесом прежде, чем Клавдия успела до забора добежать. Двоенинов опаздывал, но полагал, что в такой радостный день ругать его не станут. Зинаида Андреевна уже спустилась на улицу, ждала. Она волновалась и все подгоняла Лешу. Игоря Ивановича обещали отдать в четырнадцать часов, после консилиума. Из холла Зинаида позвонила мужу. -- Почему так поздно? -- спросил он.-- Я жду не дождусь... -- А тебя выписали? -- Давно выписали, я уже одет, -- сказал Макарцев, хотя врачи оставили его недавно и он только что снял пижаму и надел брюки. Ему помогала сестра, чтобы он меньше двигался. В холле он появился с заведующей кардиологическим отделением, которая поддерживала его под руку. Макарцев сам пошел вперед, к жене, поцеловал ее в губы, слегка подкрашенные. Она заморгала часто-часто, чтобы слезы не выступили. -- Господи, да неужели все кончилось? -- радостно проговорила она. -- Еще ничего не кончилось, -- сказала заведущая. -- Игорю Иванычу предстоит войти в норму. Режим во всем: питание, отдых, прогулки, сон, ни в чем никаких излишеств, -- она посмотрела на Зинаиду Андреевну. -- Понятно, понятно! -- Макарцев слегка развел руками. -- Уж какие могут быть излишества! -- Вы не отшучивайтесь, Игорь Иваныч! На работу вам нельзя. В санаторий на месяц-полтора. -- Бросьте, бросьте! -- отговорился он. -- Вы уже достаточно меня здесь отдыхом помучили! Для меня лучший санаторий -- работа. -- Если не послушаетесь, Игорь Иваныч, я позвоню к ЦК, пожалуюсь на вас... -- Ладно, ладно... На недельку хоть домой, а там и в санаторий... -- И дома режим больничный, приеду проверять... -- Вот деспот, а! Зинаида Андреевна подала мужу пальто, сама проверила, укрывает ли шею шарф, хотя на улице было тепло и солнечно, застегнула пуговицу. Выскочив из машины, Алексей открыл хозяину дверцу, ждал, улыбаясь. -- Здорово, молодец! -- весело сказал Макарцев и как мог крепко пожал Двоенинову руку. -- Небось, думал, я не выкарабкаюсь, крышка? Макарцев хохотал. Он был счастлив. -- Ну что вы, Игорь Иваныч! Немножко приболели, и все. Бывает! У меня отец тоже вот с тромбофлебитом... А ничего! -- Знаешь, Зин, как он перепугался, когда я упал? -- говорил Макарцев, кряхтя усаживаясь на переднее сиденье и повернув голову назад, к жене. Рукой он открыл бардачок. -- Ну, Леша, где сигареты для меня. -- Гарик! -- Зинаида Андреевна просительно положила руку ему на плечо. -- Ну зачем? -- Во, видишь, брат, домашняя диктатура пролетариата. То нельзя, это нельзя! Теперь начнется... Несчастную сигарету и то не выкуришь. Придется, Алексей, нам с тобой курить только в дороге, потихоньку, чтобы никто не видал. Ему нравился этот демократический разговор с шофером, а Леша гнал по кольцевой дороге, чтобы через Ленинградский проспект выскочить к "Динамо", к дому Макарцева, а потом ехать в редакцию, рассказать новость с подробностями, как да что. -- Я для тебя меню выписала из какой-то книги, Игорь Иванович, -- вспомнила Зинаида Андреевна. -- Как питается американский миллионер. В девять -- овсяная каша без молока и сто граммов вареной телятины. Чашка зеленого чаю. В двенадцать тридцать -- триста граммов вареной глубоководной рыбы без соли, пять сырых перепелиных яиц, чашка кофе, ломтик сыру. В пять -- полстакана крепкого бульона, слегка обжаренная дичь, пятьдесят граммов икры с лимоном, два абрикоса. В двадцать тридцать -- вечерний чай... -- Где же ее возьмешь -- глубоководную рыбу? А где коньяк? Или я прослушал, а, Леша? -- Коньяк отдельно, потихоньку, Игорь Иваныч, как сигареты... -- Ты почему не говоришь насчет Боба, Зина? -- вдруг, перестав играть, сухо спросил Макарцев. -- Когда? -- Я не хотела тебе напоминать, Гарик. Вчера звонили, разрешили сегодня приехать. -- Сегодня?! Какого же черта молчишь? -- Я думала, привезу тебя домой и съезжу за ним, -- она закрыла глаза, рот расплылся в улыбке. -- Такой сегодня у меня день -- одни хлопоты. -- Нет, так дело не пойдет. Едем вместе! -- Тебе нельзя! -- Положительные эмоции -- можно! Вот что, Алексей, давай, брат, выруливай. Сам знаешь куда... -- Петровка, 38? Двоенинов мгновенно глянул в боковое зеркальце и пошел резко перестраиваться из левого ряда в правый, огибая косяк машин, шедших на левый поворот. Все замолчали и не сказали друг другу ни слова, пока шофер не притормозил у ворот МУРа. -- Прошу тебя, Гарик, посиди в машине, я сама... -- А справишься без меня? Я ведь все-таки... -- Сиди, сиди... Когда жена скрылась в воротах, Игорь Иванович вытащил из кармана стеклянную трубочку, стряс из нее на ладонь две таблетки и забросил их в рот, после чего приложил палец к губам, давая понять Леше, что прием лекарства нужно держать втайне. Алексей развел руки: ясно, чего там! Просидели они минут сорок, и Леха стал думать про Анну Семеновну. Она уверена, что он давно привез Игоря Иваныча, и сейчас просто прирабатывает, гоняя по Москве. А он тут простаивает безо всякой халтуры, и Макарцев, всегда такой занятый, тоже просто сидит с ним в машине, ожидает и молчит. Леша поколебался, не спросить ли Макарцева о своем деле насчет перевода в "Совтрансавто". Но решил, что сейчас не до этого и он все равно скажет, чтобы Леша ему напомнил в другой раз, нечего и мозолиться. Макарцев сперва не узнал сына, обритого наголо. Боб показался из ворот в куртке, без шапки, с отсутствующим выражением лица. За ним семенила Зинаида Андреевна, неся в протянутой руке его шапку, которую он, видимо, демонстративно отказался надеть. Алексей скромно отвернулся, чтобы не проявлять чрезмерного любопытства. Борис открыл дверцу, уселся на заднее сиденье и, не здороваясь и не замечая отца, обратился к шоферу: -- Дай курить! Алексей покосился на Макарцева. Тот напрягся и сидел, не шелохнувшись, глядя вперед. Двоенинов медленно вытащил пачку сигарет, вытряхнул конец сигареты, чиркнул своей красивой зажигалкой. -- Поехали, -- процедил Макарцев, когда Зинаида Андреевна села рядом с Борисом. -- Побыстрей домой... -- Зачем вы меня взяли? -- спросил Борис. -- Не надо так, Боренька, -- тихо сказала Зинаида Андреевна. -- Кто вас просил? -- Ладно, дома поговорим, -- обрезал Макарцев. -- Папа только из больницы и прямо заехали за тобой. -- А я откуда? Утром из психушки привезли... -- Ты голодный? Борис не ответил, сплюнул на коврик, растер ногой и больше за всю дорогу не произнес ни слова. Когда они вылезали на Петровско-Разумовской, возле подъезда, Игорь Иванович, придержав рукой дверцу, произнес: -- Вот что, Леша. В редакции скажи, что у Макарцева все в порядке, самочувствие хорошее, скоро выйдет. А насчет остального -- не надо... -- Само же собой, Игорь Иваныч, -- обиделся Алексей. -- Я же не маленький... -- Или вот. Что я скоро выйду, не говори, понятно? -- Будет сказано, как велели. Макарцев захлопнул дверцу, и Леша укатил. -- Зачем меня взяли? -- крикнул Борис с порога. -- Мы твои родители, -- объяснил Игорь Иванович. -- Сын Макарцева должен находиться дома, а не в тюрьме. -- А если в тюрьме лучше? -- Подумай об отце, Боренька! У него инфаркт. Подумай о его положении: ведь он кандидат в члены ЦК! -- А почему я всю жизнь должен думать о его чертовой карьере? Что мне -- трястись вместе с ним? -- Ты понимаешь, -- произнесла Зинаида Андреевна, -- что теперь ему дорога в члены ЦК может быть закрыта, и это сделал ты. -- Одним фашистом меньше будет. Да если хочешь знать, я их специально сбил, этих двоих, чтобы тебе подложить свинью! -- Мне? -- Макарцев все еще растерянно стоял в коридоре в пальто, и испарина покрывала его лоб. -- Врешь, мерзавец! Я ведь твой отец! -- Отец? Да отцы-алкаши и то лучше, чем шалашовки! -- Я -- шалашовка? Ну, знаешь... -- А кто же? Дома корчишь принципиального, а в своем ЦК лижешь жопы мудакам. Да если хочешь знать, скоро таких, как ты, вешать будут. Всю мою жизнь изуродовал, паскуда-сталинист! Ты не за меня -- за свою шкуру трясешься. -- Дурачок! -- Макарцев постарался улыбнуться, чтобы обрести превосходство, но руки от слабости дрожали. -- Да я сам чуть не пострадал в годы культа. И ты, и мать. Мы тебе не говорили. -- Чуть не пострадал... Да лучше бы ты честно сгнил в лагерях и меня не позорил! -- Сынок, думаешь, я розовый кретин и ничего не понимаю? А не приходило тебе в голову, что для тебя я себя и мать сохранил? И добивался положения, чтобы тебе было хорошо? Да если б меня загребли, ведь и тебя отправили бы в спецдетдом. Не сохрани я положение, престиж, анкету, не видать тебе института! Выкинули бы из школы, как щенка, на завод к станку. А ты живешь почти при коммунизме и для удовольствия обвиняешь отца. Узнай хоть сперва, чего от жизни хочешь! -- А как узнать, если глушат? Как?! -- Ладно, я буду тебе приносить французские газеты и журналы. -- Отец перешел к испытанной форме воспитания посредством взятки. -- Или даже американские. -- Давно мог носить... Наступило затишье, и Зинаида Андреевна почувствовала, что разговор о политике, как всегда, исчерпался, закончившись ничем, и интонации смягчились. Она решила перевести диалог мужчин в практическое русло и этим объединить их. -- Ты много пропустил... Надо будет уладить конфликт с институтом. -- С каким институтом? -- С твоим. -- Дураки! Нет никакого института! Неужели за целый год вы не сообразили, что нет?! -- А что же есть? -- Макарцев решил, что Боб их разыгрывает. -- Ничего! Я даже и не поступал... -- А что же ты делал? -- Пил. Слушал музыку. Девок днем водил. Разве тебе мать не говорила? -- Зина? -- крикнул Игорь Иванович. -- Слышишь?! Она не оглянулась, вышла. -- Может, -- тихо спросил отец, -- ты и не комсомолец? -- Само собой! Я билет после школы сжег, чтобы взносы не платить! Макарцев стиснул зубы и прислонился лбом к дверному косяку. -- Что же это?! -- снова тяжело заговорил он. -- Будто не в свой дом попал... Ну, хорошо, Борис Игоревич. Не будем о прошлом. Зачеркнем его!.. Попытаемся жить сначала. Подумаем чем заняться. Работать? Пойти на курсы подготовки в вуз? -- Если я куда-нибудь пойду, то только в духовную семинарию. -- Верить в Бога? -- При чем тут Бог? Пойду, чтобы тебе карьеру испортить! -- Опять глупые шутки. Тебе бы заняться самообразованием и построить какой-нибудь фундамент... -- Ты мне его уже построил! А пожрать в этом доме дадут! Или с голоду сдохнуть? В тюряге хоть баланду наливают... Борис ушел на кухню. -- Я тебе постелила, Игорь, ложись, -- в коридор вернулась Зинаида. -- Вот подарочек мне к выздоровлению. Хоть назад в больницу беги... -- Успокойся, Гарик, прошу... -- Я-то спокоен. Я абсолютно спокоен, Зина. Меня не так легко сбить. Я ведь не по своей эгоистической лесенке лез, я по партийной лестнице взбирался. А ведь трудно было! Шла грузинская мафия -- я уцелел, шла украинская -- удержался. И не соплякам, которые теперь прут без принципов, без веры, без убеждений, -- не им меня свалить. Я еще поборюсь! У Бори цинизм от возраста, пройдет! Чтобы он лез в партийные дела, я сам не хочу. Не воровал бы только, не убивал... Макарцев понял, что сказал глупо. Махнул рукой и ушел в спальню. Там, не в состоянии успокоиться, он ходил от двери к окну и обратно, чувствуя, как колотится сердце. Лучше бы лечь. Где-то сбоку от Игоря Ивановича раздался шорох, и маркиз де Кюстин собственной персоной приблизился, виновато улыбнувшись, и ласково положил ему руку на плечо. Макарцев инстинктивно отклонился. Изумление возникло, но вопрос не сорвался с языка; Макарцев только вдохнул освежающий запах сильного одеколона и молча смотрел на непрошеного гостя, одетого с иголочки: жилет с голубыми полосками гармонировал с синим фраком. Тщательно, даже кокетливо завязанный бант украшал весь наряд. Блики от бриллиантов на пальцах маркиза, когда он шевелил руками, пробегали по стенам спальни. -- Вот какая неприятность, -- задумчиво сказал Кюстин, прижимая к бедру шпагу. -- В наше время с молодыми людьми, представьте себе, происходило примерно то же: пьяные гоняли на лошадях, сбивали людей, избегали наказания по протекции. Отправьте мальчика за границу, если можете. Там у него есть шанс на альтернативу... -- Шутить изволите? -- Макарцев кисло усмехнулся. -- Кто же его выпустит? Даже мне теперь туда дорога из-за него закрыта! И как все остальное разрешится, покрыто мраком. Они помолчали. Кюстин огляделся вокруг. -- Извините за нескромный вопрос: на этой кровати вы спите с женой? -- Иногда, -- почему-то застеснялся Макарцев. -- В каком смысле? -- Чаще она спит, а я бодрствую. Все-таки я руководящий работник. Так называемый аппаратчик. -- Да, конечно, и будем надеяться, вы сумеете продвинуться еще выше, хотя это для вас теперь и трудно... Макарцев почувствовал слабину в коленях и сел на кровать. -- Плохо мне, маркиз, -- вдруг расслабившись, признался он. -- Внутри плохо и снаружи... Беда! Жить тошно... -- Понимаю, -- погладил его по локтю Кюстин. -- У меня такие тяжкие моменты в жизни тоже бывали. Поэтому и явился, чтобы выразить сочувствие. Сожалею, что ничем не могу помочь вам, хотя, поверьте, почел бы за честь это сделать. Сейчас вам надо принять успокоительное. И ложитесь в постель. Если позволите, я побуду возле вас... Кюстин молча смотрел, как Макарцев медленно разделся, высыпал на ладонь и проглотил две таблетки седуксена, лег, накрывшись одеялом, и закрыл глаза. Послышались шаги, и приоткрылась дверь. -- Как ты, Игорь? -- спросила жена. Он обвел глазами комнату: Кюстин исчез. На его месте стояла Зина, подавая ему еще какое-то зелье. Положив руку на прыгающее сердце, он стал уверять ее и себя, что сердце у него уже здоровое и болеть не должно. 68. ЛИЧНАЯ НЕСКРОМНОСТЬ Анна Семеновна безошибочно угадывала, когда соединять, не спрашивая. Степану Трофимовичу позвонили, когда он собирал бумаги, чтобы ехать в ЦК. Ягубов не знал говорившего, но он был "оттуда". Звонивший интересовался Ивлевым. Ягубов сдержал поспешность и отвечал спокойно, с достоинством, но от прямой оценки ушел, чтобы не навязывать товарищам свою точку зрения. Сказал, что сотрудник этот взят Макарцевым, а сам редактор болен. -- Ждать, скорей всего, не будем, Степан Трофимыч. У нас материала достаточно, и все уже согласовано. -- Понял вас, -- ответил Ягубов. -- Мы, со своей стороны, учтем сигнал. Хотя Степан Трофимович и опаздывал, он решил еще немного задержаться и решить вопрос оперативно, руководствуясь принципом, вычитанным им из американской инструкции для бизнесменов: не обращайся к одной бумаге дважды. Он сознательно ничего не уточнял по телефону, чтобы быть свободнее в поступках. Макарцев, вернувшись, начнет сентиментальничать, что надо беречь способных работников, тактично исправлять их ошибки. Он старается быть добрым, но, к сожалению, не только действует в ущерб партийной принципиальности, но и отстает от жизни. Не понимает, что теперь происходит процесс полного слияния партийного руководства с органами госбезопасности. И вести единую линию -- значит помогать друг другу, а не ерепениться. Макарцев же не только сам не связан с органами, но и относится к ним свысока. Такие руководители, если думать начистоту, в новых условиях тормозят совершенствование партийно-государственного аппарата. -- Анна Семеновна! -- вызвал он Локоткову. -- Кашина срочно! Ягубов, поджидая, походил вокруг стола. Валентин вошел, приветливо улыбаясь. -- Солнышко сегодня какое, Степан Трофимыч! С учетом дня рождения Владимира Ильича... Может, вам в кабинете портьеры на летние заменить -- посветлее, глазу радостней? -- Заменить можно, -- согласился Ягубов, не вникая в его болтовню. -- Вот что, Валя: по какой статье лучше уволить Ивлева? Кашин остановил посерьезневший взгляд на заместителе редактора, соображая. -- Я насчет Макарцева интересовался, -- как бы между прочим произнес он. -- После праздников появится... -- Знаю. -- А партбюро-то его по какой статье хочет провести? -- уточнил Кашин, продолжая взвешивать ситуацию. -- Через протокол партбюро мы его после проведем, -- Степан Трофимович поморщился от несообразительности завредакцией. -- Ты что, Валя, не понимаешь? -- Звонили? -- указав большим пальцем за плечо, уточнил Кашин. -- А сами статью не подсказали? -- Ежели все подсказывать, мы с тобой для чего? -- Ясненько, Степан Трофимыч! Тогда это... по сорок седьмой статье КЗОТа, пункт "в", -- в связи с недоверием? -- Это будет очень в лоб, -- помедлив, возразил Ягубов, -- пойдут разговоры... Кстати, а как у него с моральным обликом? -- Насчет облика -- это, конечно, найдется... А если уволить по разъяснению? Недавно было письмецо с новой формулировочкой "за личную нескромность"... Касается как раз работников идеологического фронта. И по ней судам запрещено рассматривать дела о неправильных увольнениях. -- Подойдет! -- согласился Степан Трофимович. -- Приказ давай быстро. И вот еще: проведи-ка все это числом, так, на неделю раньше. А то, выходит, мы сами-то прохлопали, ждали, пока укажут... Валентин уволочил свою отстающую ногу в дверь. Проводив его снисходительным взглядом, Степан Трофимович сел за стол и вынул из бумажника сложенный вчетверо листок. На листке были написаны в два столбца фамилии. Над левым списком стоял знак минус, над правым плюс. Ягубов провел глазами по левому столбику. Он начинался с Полищука. Возле этой фамилии стояли два вопросительных знака, их Степан Трофимович теперь уверенно вычеркнул. Далее шли Раппопорт, Матрикулов (с вопросительным знаком), Ивлев, Качкарева (с вопросительным знаком), Закаморный (уже вычеркнутый) и еще несколько фамилий. Последним в колонке значился Макарцев. Ягубов вынул из кармана ручку, щелкнул, выпустив стержень, и аккуратно вычеркнул Ивлева. После этого он прогулялся глазами по правой колонке со знаком плюс. Тут стояли те надежные товарищи, которых он знал по старой работе, доказавшие свою преданность Ягубову единомышленники, на которых он мог опереться. В этом списке был вычеркнут Волобуев, поскольку его уже удалось перевести в "Трудовую правду". Остальные работали в разных местах -- в райкомах, в институтах, в органах, и с ними в принципе все уже было согласовано. Большинство из них, правда, не имело дела с журналистикой, но в организаторских способностях их сомневаться не приходилось. Проглядев столбец, Ягубов поставил жирную точку возле фамилии Авдюхина. Авдюхин работал инструктором в отделе агитации и пропаганды горкома, а в свое время был вместе с Ягубовым в Венгрии. Человек надежный, немногословный. Информацию собирать умеет, а это для спецкора главное. Вначале писать за него поручим Раппопорту, пусть поделится опытом с товарищем. Продолжению этих размышлений помешал Кашин. -- Порядок, Степан Трофимыч, -- он положил на стол приказ. -- А мне он зачем? -- удивился Ягубов, убирая в бумажник листок с фамилиями. -- На подпись. Баба с воза -- кобыле легче. -- Валя, дорогой! Я начинаю за тебя беспокоиться. Вызови Ивлева, пусть подаст заявление по собственному желанию. После объясни ему насчет личной нескромности... Все оформи, как положено, тогда и на подпись. Кашин молча взял приказ и смущенно вышел. Ягубов пожал плечами и стал ходить по кабинету, додумывая ситуацию на ходу. Он похвалил себя за смелость. Ведь редактора нет -- Ягубов взял на себя ответственность, хотя Кашин и пытался напомнить, что Макарцев распорядился никаких кадровых вопросов без него не решать. Но тут Игорь Иванович вряд ли возмутится. Теперь у него рыльце в пушку, и придется ему эту пилюлю проглотить. В ЦК Макарцева покрывали. Но если Политбюро получит данные, оргвыводы будут сделаны сразу. Дело не в моей кандидатуре, подумал тут же Ягубов, вовсе не в моей! Дело в партийной принципиальности. Дубчек отстранен, а Игорь Иванович однажды положительно о нем отозвался. Обдумав этот шаг, Ягубов прошел мимо Анны Семеновны в кабинет Макарцева и по вертушке позвонил Шамаеву, референту Кегельбанова. Степан Трофимович полагал, что Егор Андронович, как только ему доложат о Ягубове, поймет, что по пустякам земляк его тревожить не станет. Шамаев отнесся к Ягубову дружески, но на просьбу о личном приеме попросил изложить суть вопроса. Степан Трофимович объяснил сжато и аргументированно, себя оставляя в стороне. Сослался на мнение партбюро и редколлегии, исполнителем воли которых он, Ягубов, является. Поколебался, не напомнить ли, что Макарцев скрылся от органов в трудное для партии время, но решил, что этот факт пригодится позже. Упомянул лишь сына Макарцева. -- Записал? -- спросил, подождав, Ягубов. -- Все записывается, -- успокоил Шамаев. -- Я доложу. В приподнятом настроении Степан Трофимович вышел в приемную. -- В ЦК, Леша! -- он слегка присвистнул. Алексей вскочил и побежал впереди Ягубова, раскручивая ключи на брелочке. Когда замредактора садился в машину, мотор уже работал. Двое сотрудников вежливо раскланялись со Степаном Трофимовичем, и он им степенно кивнул, подумав, что настанет время, когда шофер будет открывать перед ним дверцу. Делается это для ранга не ниже завотделом ЦК. Впрочем, вопрос несущественный, дверцу самому открыть нетрудно. В этом ощущается особый демократизм. Отъезд Ягубова Кашин наблюдал, стоя возле окна. За столом у него сидел Ивлев. -- На чье имя заявление? -- Пиши на Макарцева. Как положено. Он смотрел на Вячеслава с сочувствием. -- Я ведь тут ни при чем. Сам понимаешь, я исполнитель. Приказали -- делаю. По мне бы -- работай ты у нас на здоровье хоть до пенсии... -- Да видел я эту газету в гробу, Валентин! -- легко бросил Ивлев. -- Разве в этом дело? -- Может, и устроишься где... Не удержавшись, Кашин добавил от себя то, что не должен был говорить. Статья, по которой Ивлев увольнялся, исключала такую возможность. Вячеслав этого не знал и не обратил внимания на последние слова завредакцией. Вячеслав размашисто накатал заявление, расписался, протянул листок. -- За трудовой книжкой попозже зайдешь, ладно? В коридоре Ивлев остановился, заколебавшись. Он решил, что уйдет побыстрей, чтобы ни с кем не встречаться, не объяснять, не выслушивать слов сочувствия. Потом подумал, что скажет только Сироткиной. Но тут же убедил себя, что и к Сироткиной лучше не заходить. Она узнает от других, когда его уже не будет. У Якова Марковича тоже лучше не маячить. В результате заглянул он к одному Полищуку. -- Я сматываю удочки, Лев Викторыч. Привет! -- В командировку? А почему я не знаю? -- Видимо, Степан Трофимыч не изволил посоветоваться. Я совсем... -- Что?! Да объясни же членораздельно! Ведь Макарцев запретил... -- Это я слыхал, Лева... И вообще, поосторожней: я с хвостиком. -- Чепуха! У них ничего не выйдет! -- Полищук включил селектор. -- Анна Семеновна, Ягубов у себя? -- В ЦК, Лев Викторыч. Будет часа через два... -- Ясно, -- он нажал другой рычажок. -- Яков Маркыч, не могли бы вы срочно зайти? Спасибо! -- Я ушел, -- бодро сказал Ивлев. -- Погоди! -- Знаешь, настроения нет... -- Но мы все переиграем, уверен! Говорил он это в спину Вячеслава. Тот пожал плечами и быстро пошел к лифту, чтобы не встретиться с Раппопортом. Стол Полищука был заполнен материалами, подготовленными к 99-й годовщине со дня рождения Ленина. Сегодняшний номер, целиком посвященный этой знаменательной дате, вместил малую толику. Теперь Полищук разбирался: что не устареет до следующей, сотой годовщины, что надо пропускать постепенно, по мере подготовки к юбилею, что вернуть обратно в отделы и освежить новыми фактами, а что за полной непригодностью выбросить. Ответсекретарь сдвинул в сторону неразобранные материалы, вытащил номерной телефонный справочник для служебного пользования и быстро листал его. Взгляд Полищука уперся в Харданкина, с которым он вместе работал в ЦК комсомола. Тот хотел быстро расти, радовался благам, которые можно получить, но на горло товарищам не наступал. Когда ему предложили перейти в органы, он основательно выяснил условия и согласился. Соединившись, Лев спросил совета. Так и так, умный парень, жаль... -- А мы дураками не занимаемся, -- серьезно ответил Харданкин. -- Для этого есть милиция. Спросив фамилию, он обещал навести справку. Просил позвонить дня через три. Вошедшему Таврову Полищук, разведя руки, объяснил, что пытается хоть что-нибудь выяснить. -- Это шутки Ягубова, -- сказал Лев. -- Он ведь и на меня катит баллон. Макарцев вернется -- отменит приказ. -- Шутки бывают разные, -- посопев, философски заметил Яков Маркович. -- Тут Ягубов вызывает меня и спрашивает: "Почему вы сами придумываете почины? Ведь это искусственно. Почины-то народные! Их надо не сочинять, а брать из жизни". "Это мысль! -- говорю я ему. -- Увидите -- берите!" С тех пор он о починах молчит... -- Дубина! -- процедил Полищук. -- Вовсе нет! -- возразил Яков Маркович. -- Посмотри сегодня первую полосу. Почин рабочих завода "Пламя революции" -- сэкономить столько стали, что ее хватит на статую Ленина высотой 25 метров. В действительности сталь пойдет на новые танки, но это уже деталь. Подпись автора статьи, небезызвестного Я.Таврова, Степан Трофимыч вечером вычеркнули и написали Я.Сидоров. "Почему?" -- спрашиваю. "Одни и те же фамилии утомляют читателя, -- объясняет мне Ягубов. -- К тому же фамилия Тавров напоминает о временах, давно осужденных партией и забытых. Возьмите себе, Яков Маркович, новый псевдоним". -- "Пожалуйста! Буду подписываться Раппопорт..." -- "Неуместный юмор, -- говорит. -- Подписывайтесь Иванов или Петров -- мало ли на свете фамилий?" Я думаю, Лева, это сигнал... -- Сигнал? -- Ну да! Раньше нашего брата печатали, если он подписывался русской фамилией. Сейчас спрашивают: а как его настоящая фамилия? И -- не печатают! Так что Ягубов, как я себе понимаю, стрелка барометра. А пружинка... -- Но Ивлев-то! Без партбюро, без редколлегии... -- Да, немножечко поторопились. А где же Ивлев?.. Выйдя из редакции, Вячеслав пошел медленно, ощущая как припекает солнце. Он расстегнул плащ, потом снял его и повесил на руку. Он попытался сосредоточиться, решить куда идти и как жить дальше. Мысли бежали по кругу, натыкались одна на другую, переступали друг через друга и таяли, возможно, от жары. Ивлев решил, что пойдет домой пешком, сядет за стол и уж там сосредоточится. И начнет новую жизнь. Обязательно новую. Еще не ясно, какую, но ясно, что не такую, как была. Это хорошо, что газета его отторгла от себя. Трясина засасывала, а разорвать -- своей воли не хватило. "Писать в газету, -- вспомнил он слова Якова Марковича, -- все равно, что испражняться в море". В центре на площадях и у гостиниц было полно интуристовских автобусов. Иностранцы держали кинокамеры. Они улыбались прохожим, и Ивлев замедлил шаги, пытаясь уловить обрывки незнакомого говора. Он шел мимо своего университета по проспекту Маркса. Тут народу было поменьше. Компания молчаливых молодых людей догнала его. Когда они поравнялись, Ивлева неожиданно прижали к ограде. -- Только тихо, -- произнес голос над самым его ухом. -- Пройдите в машину! Правую руку ему вывернули, и он застонал от боли. Он напрягся, сопротивляясь этой нелепости, грубости, принуждению. -- Пустите! -- он рванулся и действительно вырвался на миг, но тут же его схватили с обеих сторон. -- Ах ты, паскуда! -- Люди! -- что было сил крикнул Ивлев, и иностранцы, сначала не замечавшие драки, стали приглядываться. -- Люди! Меня арестовывают, как при культе! Я не виноват! За что? Смотрите, это КГБ! Он сразу ощутил, что ведет себя глупо, но последние слова спасли его. Они разбежались, сделали вид, что непричастны. Машина отъехала. Вячеслав постоял, отряхнул от желтого мела рукав, которым его придавили к ограде, и побрел дальше. Теперь мысли его перестали быть вялыми и завертелись хороводом. Надо немедленно исчезнуть, уехать, спрятаться... Куда? Домой -- нельзя. К приятелям -- тем более. В напряженной растерянности Ивлев прошагал еще полквартала. Он решил перебежать на другую сторону и сесть в такси. Удрать, пока он ничего не придумал, удрать, чтобы потеряли его из виду. Он спустился в подземный переход и побежал по нему. Маркиз де Кюстин появился перед Ивлевым ниоткуда и распахнул руки, готовый принять его в свои объятья. Чтобы не оказаться сбитым с ног, маркизу пришлось прислониться к грязной кафельной стенке между двумя книжными лотками. На мгновенье Вячеслав приостановился. Растерянные глаза его запечатлели странного человека, похожего на состарившегося мушкетера или актера, вышедшего в реквизите из какой-то старой пьесы. Они посмотрели друг другу в глаза; мгновение то останется в памяти, и Ивлев будет долго потом ломать голову, пытаясь понять, где он раньше встречался с этим человеком, но так и не вспомнит. Он побежал дальше по переходу, а Кюстин, придерживая шпагу, устремился за ним. Немногочисленные прохожие расступались и оглядывались, другие не обращали на них внимания. Молодые люди ждали Ивлева за поворотом, на ступенях. Их было шестеро. Едва он появился, они окружили его плотным кольцом и первым делом затолкали ему в рот теннисный мяч. Скулы свело, Вячеслав захрипел от боли, но крикнуть уже не смог. Они быстро проволокли его по лестнице до тротуара и бросили на заднее сиденье черной "Волги", подогнанной вплотную к тротуару. Чтобы ликвидировать возможность несимпатичного зрелища, на него надели картонную коробку из-под телевизора. Дверцы захлопывались и машина трогалась, когда маркиз де Кюстин, задохнувшись, поднялся из перехода по ступенькам и добежал до нее. Голубой бант его сбился набок, прилизанные волосы растрепались. Кюстин выхватил шпагу, готовый вступить в бой, но сражаться было уже не с кем. -- Проклятье! -- процедил маркиз пыхтя. -- Я не вмешивался столетие назад и покорно сношу все, что вижу теперь, но это уже слишком! На бегу он в ярости воткнул шпагу в заднее колесо "Волги", вытащил и снова воткнул. Выдернув шпагу, Кюстин поглядел на нее. Она стала короче: отломанный конец остался в покрышке. Машина отъехала, но раздалось сипение вырывающегося из шины воздуха, а следом за ним глухой звук от ударов обода колеса об асфальт. Маркизу следовало оглянуться, потому что сзади заскрипели тормоза и к нему бежали другие агенты. Через несколько секунд ему уже выкручивали руки. "Волга" с Ивлевым остановилась. Те, кто был в ней, высыпали наружу и вызывали помощь по телефону. Не поднимая коробки от телевизора, Ивлева перетащили на заднее сиденье второй "Волги", и она, включив сирену, умчалась. Перед глазами Ивлева мутнела серая картонная стенка, удушающе пахло лаком и синтетикой. Он не видел, что его везут в противоположную от дома сторону -- в Лефортовскую тюрьму КГБ. На тротуаре собралось некоторое количество зевак, и появился милиционер, строго предлагая разойтись. Прохожие видели, как человека в странном наряде, более подходящем для прошлого века, двое в штатском повели к подкатившей третьей машине. Было похоже, что снимается кино. Маркиз де Кюстин молча, без сопротивления сел в машину, а когда дверцу за ним захлопнули, исчез. Не веря собственным глазам, агенты обшарили автомобиль внутри: там никого не было. 69. И ЭТО ПРОЙДЕТ -- Товарищ Раппопорт! Сейчас с вами будет говорить маршал бронетанковых войк Михаил Ефимович Катуков. -- Хорошо, -- вяло отозвался Яков Маркович. -- Слушаю. -- Товарищ Раппопортов! -- произнес маршал. -- Хочу вам напомнить о моей статье. Она должна быть напечатана ко Дню Победы. -- Да, конечно, -- промямлил Тавров. -- Не волнуйтесь... -- А я не волнуюсь, -- прорычал маршал. -- Если не будет -- учтите: введу в редакцию танки! Яков Маркович закрыл глаза. Статью Катукова он давным-давно выбросил. Снова бросаться под танки с бутылками горючей смеси у него не было сил. Телефон звонил опять. Раппопорт решил, что больше подходить не будет, он устал. Но звонки не прекращались, и он раздраженно рванул трубку: -- Ну! -- Яков Маркыч, -- услышал он женский голос. -- Это Тоня... -- Какая Тоня? -- Тоня Ивлева... -- А, конечно, я не сообразил! Простите! Раппопорт понял, что Тоня что-нибудь прослышала о Наде и сейчас будет просить его повлиять на мужа. Это только легко сказать! Разумеется, он станет ее убеждать, что у Ивлева никого нет, все это сплетни. Если она умная, она должна поддаться убеждению. -- Я не знаю что делать, Яков Маркович. Не знаю к кому обратиться... -- В чем дело, Тонечка? -- невинно и ласково спросил Раппопорт. -- Главное -- не волноваться! -- Славу арестовали... -- ее голос зазвенел и угас. -- Как? -- Тавров заглотнул воздух и держал его в себе, боясь выпустить, будто если он выпустит, больше воздуха ему не дадут. Первый раз в жизни он не угадал заранее, зачем к нему обращаются. Помолчав, произнес. -- Откуда вы узнали? -- Они сами позвонили. Сказали, чтобы я не беспокоилась и его не искала. Что он находится... -- Где? -- У них... Какой сервис! Они теперь сами звонят... Они позвонили ей, чтобы выяснить, кому она будет звонить, куда поедет. Им нужны его связи. Тавров засопел. Антонина Дональдовна поняла. -- Я звоню вам из автомата, далеко от дома, так что... Это было слабое утешение, поскольку Раппопорт говорил не из автомата. -- Вы с кем-нибудь советовались? -- он спросил это, не зная, зачем. -- Позвонила его матери. Она закричала, что ее сын -- изменник родины и пускай расплачивается. Что ей стыдно, что она его родила... Что же мне делать? -- Плакать не надо, Тонечка! Умоляю... -- Раппопорт переступил через опасность, спросил. -- А в чем его обвиняют? -- Сказали, в хулиганстве. Якобы он затеял драку, есть свидетели... Будет следствие... Решать, сказали, будет, конечно, суд, все по закону... -- По закону? Ну да, конечно, по закону... Старая песня, мы уже проходили. О Господи, все начинается сызнова. Костры от сырости чадят. -- Сделайте что-нибудь, Яков Маркыч! Ведь это же неправда... Он не мог... -- Разве я сомневаюсь, Тонечка? Но что я могу сделать? Когда так случается, кто может помочь? Разве царь Соломон... Может, обойдется? Допросят, подержат и отпустят... Надо надеяться... Звоните мне, Тоня, как у вас дела. И я буду звонить. Тавров поднялся к Полищуку. Поманив его в коридор и положив корявые пальцы ему на плечо, он выпалил суть дела. Полищук поморщился, как от зубной боли. Весь его план добиваться восстановления Ивлева на работе испарялся, как сухой лед, не оставляя следа. Ни на партбюро, ни на редколлегии вопроса уже не поставишь. Приход Макарцева ничего не изменит, нельзя даже заговорить на эту тему. Звонить Харданкину тоже нетактично: это значит ставить под сомнение правильность деятельности органов. Остается надеяться. И обязательно молчать, чтобы не напортить. Ивлеву-то не поможешь, а другим навредишь. И себе тоже. -- Такие дела! -- только и сказал Раппопорт. Вот она, расплата за чешский карнавал, бурчал он себе под нос, топая по коридору. Фейерверк потух, фонарики гаснут, пора по домам. У нас подобного быть не может, мы -- монолит. Костры от сырости дымят и снова разгораются. Каждый, кто окажется близко, сгорит, как мотылек. Пахнет горелым человеческим мясом. Если бы я был помоложе и у меня не был задет позвоночник, может, я бы попытался. Но теперь... Я хочу только одного -- пенсии, а они мне никак не засчитают сидение в лагере в партийный стаж. Такая мелочь -- а ведь не засчитают. Мне бы только на пенсию, и я с утра до вечера не буду читать газет! Макарцев обещал пробить почетное звание -- Засраку. Заслуженному работнику культуры пенсии хватит на еду. И бесплатный проезд в трамвае... Но высуни я сейчас нос, и никаких характеристик мне не подпишут. Ивлеву не помочь, а они мне дадут селедки, потом не будут давать воды, и я сам им скажу, где у меня спрятаны его бумажки. Сил не осталось. Если опять посадят, повешусь в первой же уборной. Галстук у меня всегда с собой, в кармане. И все же Раппопорт чувствовал какое-то неудобство от этих размышлений. Он кряхтя отправился в отдел писем. -- Надежда Васильевна, -- произнес он, остановившись в дверях. -- Вы не могли бы помочь мне разобраться в письмах? А то я в них утону и перестану булькать... -- Когда? -- спросила Надя, улыбнувшись. -- Сейчас. Она с готовностью поднялась из-за своего столика. Тавров с удовлетворением оглядел ее и пропустил вперед. По дороге он рассказал, что произошло, привел Надю к себе и усадил в кресло. Она сжалась, закрыла ладошками нос и рот, смотрела помертвевшими зрачками, ждала, что сейчас он скажет что-то еще более страшное. -- Я же понимаю, тебе трудно, Надя, -- сказал Тавров, и две глубокие складки, идущие от носа к подбородку, разрезали его лицо. -- Да что -- я? Вот он! -- Его такая доля. Он знал, на что идет... -- Сделайте что-нибудь, -- умоляющие глаза Нади смотрели неотрывно. -- Вы ведь можете! -- Я?! Почему все просят меня? Кто я? Жалкая старая развалина. Я действительно могу раскрутить кампанию и ничтожество сделать известным на всю страну, а может, даже ввести в ЦК. Но когда я ввел, они мне не подчиняются, Надя. Попробуй лучше поговорить со своим отцом. Вряд ли, но если не он, тогда никто! -- Надежда, ты здесь? По всей редакции ищу! Всех видел, а тебя нет... Распахнув дверь, на пороге стоял, широко расставив ноги, Саша Какабадзе. Его выписали из больницы, и он выглядел пьяным от ощущения свободы. -- Сашка, ты здоров? -- обрадовалась Надя. -- Милиционеров осудили, я свидетелем выступал. Бог есть, правда есть, видите? -- А судимости нет, -- весело сказал Раппопорт. -- Молодец! -- Вы, конечно, извините. Может, у вас с Надей дела? Но я так без нее соскучился, просто не могу! Надя, выйди, поговори со мной... -- Будем считать, -- сказал Тавров, -- что в письмах мы с тобой, девочка, разобрались. Идите, дети! Он склонил свою тяжелую голову над бумагами, сделав вид, что Надя и Саша его совершенно не интересуют. В коридоре Какабадзе нагнулся, вытащил из кофра, стоявшего возле стенки, камеру и начал фотографировать. Надя сделала ему нос, показала кукиш -- ничего не помогало. Тогда она закрыла лицо руками и повернулась к стене. -- Ox, Надя! Постой так -- сзади ты еще красивее! Ты понимаешь, я пришел из больницы домой -- вижу: твоей фотографии нету. Как же так? Я отснял всю страну, а тебя нету, Надя! Слушай, пока я лежал, я очень много думал. Я все решил. Нам срочно надо пожениться... -- Ты с ума сошел, Сашка! Замолчи! -- Нет, я абсолютно уверен. Маме сказал, она очень обрадовалась, да. Я решил жениться, и это серьезное решение, Надя! Положив камеру в сумку и не обращая внимания на проходивших изредка по коридору людей, он взял Надю за локти. -- Пусти, Саша, слышишь! Пусти же! -- Нет, нет, Надя! Я официально предлагаю тебе руку плюс сердце. Ни в чем не сомневайся, Надя! Пойдем в ЗАГС и потом уедем в Грузию, в свадебное путешествие. Нас будут встречать по первому разряду, вот увидишь! -- Что ты несешь? В Грузию? А Инна? -- Инна? Ну что ты! При чем здесь Инна? Она тебе сказала? Там совсем другое. Я же не мог совсем без женщины! Не ревнуй, Надя! -- Я не ревную, что ты! -- Молодец! Поженимся -- и больше никаких женщин. Я буду однолюбом! Ты почему плачешь, Надя? Кто тебя обидел? Две слезы висели на ресницах у Сироткиной. Прижавшись спиной к стене, она уставилась на Сашу. Вдруг обхватила его за шею руками и зарыдала, уткнувшись мокрым носом ему в шею. -- Ну что ты, Надя?.. Чего же плакать? Лицо становится нефотогеничным. А я хочу еще тебя снимать. Я буду тебя снимать всю жизнь, во всех видах. -- Во всех нельзя, -- сквозь всхлипывания сказала Надежда. -- За это тебя опять посадят. -- Жену можно! Никто не узнает! Значит, согласна? -- Нет! С чего ты взял? Мы же друзья. А замуж -- нет, не могу. Она разжала руки, отодвинулась от него подальше. Он растерялся. -- Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это! Как обухом по голове... Ладно, Надя! Еще подожду! Все равно на тебе женюсь!.. Я хотел посоветоваться. Завтра партсобрание... -- Ты же беспартийный! -- Но, может, вступить? Ведь рано или поздно все вступают, ты знаешь. Разве от этого что-нибудь меняется? Меня вызывал Ягубов, просил выступить от комсомольцев насчет исключения Ивлева... -- А ты? -- Ну, что я? Его все будут оплевывать -- один лишний плевок ничего не изменит. Он же поймет, что я не добровольно. Я у него после прощения попрошу. А если откажусь -- выйдет, что я за него, да? Все это грязь, думаешь, не понимаю? Чуть что, обвинят, что я грузин и за культ личности Сталина. Что делать, Надя? Придется выступить, не отвертеться... Проходя мимо них, Раппопорт похлопал Сашу по плечу. -- А ну, заговорщики, разойдитесь! Тавров запахнул полы плаща, глянул на лифт, решил его не ждать и двинулся вниз пешком. На скамейке в сквере его ждал Закаморный. После введения пропускной системы он некоторое время мог приходить в редакцию по разовым пропускам, которые ему заказывал по телефону Яков Маркович. Но Ягубову это стало известно, и Кашин позвонил в бюро пропусков. -- "А мы надеялись, что он есть тот, который должен избавить..." Максим расслабленно полулежал на скамье, неподалеку от детской песочницы, и, прищурившись, процитировал Таврову Евангелие от Луки. Яков Маркович понял, что Закаморный об Ивлеве уже знает. Он присел рядышком на скамью, огляделся, чтобы убедиться, что ими никто не интересуется, и, успокоившись, удовлетворенно засопел. -- Сколько раз я ему говорил, -- прошипел Закаморный, -- чтобы он не бросал черновики в мусоропровод! Только в унитаз, да и то маленькими порциями. Великих людей губят мелочи... -- Успокойся, Макс. Дело не только в черновиках. Светлозерская... Пятый экземпляр... -- Ой-ей-ей! -- Максим сплюнул. -- Знал бы, ни за что бы с ней не спал. Впрочем, не она, так другая. Кто-то же должен выполнять эту функцию на земле! Подумать только: государство, способное уничтожить мир, боится маленького человека, который скрипит перышком по бумаге. По-западному этот человек диссидент, по-нашему -- недосидент. Когда надоедает мелькание крыльев перед глазами, прикалывают очередную бабочку иглой и прячут ее в коробку. Это в семнадцатом веке нужны были Дон-Кихоты. И в Европе. А в России толпа показывала на них пальцами и советовала вешать за ноги и сажать на кол. Любая нормальная система холила бы и лелеяла критиков, потому что без них она хиреет, как женщина без мужского гормона. А у нас? -- У нас, Максик, я говорил и говорю: не высовывайтесь, ребята! -- Беспринципностью попахивает! -- Беспринципность -- это когда идею предают ради друзей. Принципиальность -- когда друзей предают ради идеи. Что лучше? -- Ox, Яша, Яша! Когда я вижу Раппопорта, Встает вопрос такого сорта: Зачем мамаша Раппопорта Себе не сделала аборта? -- Повторяешься, мальчик! -- Насчет "не высовывайтесь", Рап, у меня идея. Граница у нас на замке. Таможенники отрывают подкладки от плащей, гинекологи в погонах роются в остальных местах. А птицы -- почему-то летают через границу! Летят, куда хотят, и хотя их кольцуют, возвращаются ли они, неизвестно! -- А что ты предлагаешь? -- Вдоль наших границ установить сетки до неба, чтобы ни один советский соловей не мог вылететь! Не говоря уж о журавлях и лебедях! Написать что ли на Лубяночку? Внести лепту? -- Я принес твой гонорар за статьи о субботнике, Максим. Держи! В руках Якова Марковича оказались две полусотенные бумажки. Он протянул их Закаморному. Тот взял, посмотрел на свет. -- Гонорар за пропаганду, -- задумчиво произнес он. -- Ленин виден насквозь. Понюхав полусотенную, Закаморный поплевал на нее и прилепил к подошве ботинка. -- Что за шутки, коллега? Максим повторил операцию с другой полусотенной и встал со скамьи. -- Ах, приятно ходить по деньгам! -- Он снова уселся, отклеил обе бумажки и спрятал в карман, вдруг помрачнев. -- Подонки! Дзержиморды с площадки Задзержинского! Да они испражнений моего друга Ивлева не стоят. Неужели мы и на этот раз спустим им, Рап!.. Рап!!. Что молчишь, зека? Ну, выступи раз в жизни основоположником порядочного почина, например: "Жгите газеты, не читая!" Объясни толпе подписчиков-кроссвордистов: каждый должен сжечь газету. Оборвать провод радио и телевизора. Власть станет глухонемой, захлебнется в своей желчи! Раппопорт сопел, ухмылялся. -- Не хочешь? Тогда я сам! -- Осторожнее, мальчик. -- Да брось, Рап! Я с детства ссал на эту организацию. Яков Маркович знал этот исторический штрих из биографии Максима. -- Пойдем лучше выпьем, Макс, -- предложил Раппопорт. -- Может, легче станет... -- Настроения нет, извини. Пойду писать письмо на Лубяночку... Не простившись, Максим зашагал прочь. Яков Маркович поглядел ему вслед, поднялся и, горбясь, побрел в другую сторону. На углу, возле продмага, он остановился. -- Ну что, друг, по "лысому"? Мужик, верным глазом наметивший Раппопорта в толпе, был худой и небритый. Он вертел пальцами юбилейный рубль с изображением Ленина -- А третий есть? -- спросил Яков Маркович. -- Вот он, чекист, стоит с двумя бутылками, подключим его! Посуда наша, мелочь добавишь? -- Добавлю, чекисты, -- согласился Раппопорт. Тот, что с бутылками, в кожаной куртке, на которой не хватало только патронташей, уже нетерпеливо стоял в очереди. Ему передали два "лысых" и мелочь. Втроем, не отставая ни на шаг, бригада двинулась к скверику, в кусты. -- Может, закусить взять чего? -- осторожно предложил Яков Маркович. -- Интеллигент? -- уточнил чекист. -- Дома закусишь... -- Ну, давайте, давайте побыстрей, а то я с утра не пил! -- небритый сколупнул железку ногтем. -- Пьем из горла, так что без обману! И первым опрокинул бутылку, забулькал. Чекист шевелил губами, считая глотки. -- Стоп! -- он ухватил бутылку, как рубильник, и, повернув вниз, выключил. -- Закуси веточкой, а я пососу. Остановился он сам. Если и обделил, то не намного. Яков Маркович прикрыл глаза, приготавливаясь сделать, как они. Он заранее почувствовал, как зашевелилась у него в желудке блуждающая язва, заныла, боль пошла гулять по всему животу, прихватив печень. Но отступать было некуда. Он набрал побольше воздуха и медлил. -- Жид, что ли? -- догадался чекист. -- Есть маленько, -- признался Тавров. -- То-то, я вижу, жмешься. Ну ничего, пей. Человеком станешь! Они не засмеялись, ждали. Он снова вдохнул и стал пить. Бутылка качалась между двух облаков, которые остановились над ним в небе. Небо было бездонное, водка лилась сверху, и казалось, ей не будет конца. А ведь всего-то граммов сто пятьдесят... Допив, Яков Маркович мужественно вытер рукавом рот и вернул бутылку чекисту. Они оба смотрели на Раппопорта. -- Добавить бы надо, -- сказал небритый. -- Ведь хорошо прошла, добавить бы. Добавим -- будет еще лучше. Но у меня нету... -- Нету, нету, -- сказал чекист, пристально глядя на третьего. -- Я плачу, чекисты, -- немедленно согласился Раппопорт. -- Раз надо, я плачу. -- Сам-то торгуешь? -- спросил небритый. -- Примерно... -- Тогда плати. Дуй, чекист, за второй! Чекист, не мешкая, умчался. -- Не бойсь, не удерет!.. А я сразу, как тебя увидел, понял, что ты завмаг. Вид у тебя завмага. -- Я не завмаг, -- уточнил Яков Маркович. -- Я Раппопорт. -- На кой мне знать твою фамилию? Я что -- кадровик? Пьешь -- и пей! После этого они молчали минут двадцать, отвернувшись друг от друга и по отдельности переживая одинаковое потепление организма. Потом прибежал чекист, зажав под мышкой непочатую бутылку. -- Первым я! -- заявил Раппопорт. -- Ox, и умный он, -- сказал небритый чекисту. -- Ну, умный! -- Я не умный, чекисты! Я дерьмо! Дайте, я буду первый. А то вы, падло, мне мало оставляете! Прижав большим пальцем норму, он выпил свою часть и подождал, пока они опорожнили бутылку. -- Я дерьмо! -- упрямо повторил Раппопорт. -- Навоз, на котором взойдут цветы! -- Семью, что ль, бросил? -- сочувственно спросил небритый. -- Так им без тебя даже лучше. -- При чем тут семья?! Главное, жгите газеты, чекисты! Жгите, не читая! Пожав им руки, он пошел прочь, стараясь ступать так, чтобы тротуар под ногами не ускользал в сторону. В метро Якова Марковича не пустили. Чувствуя, что он вот-вот упадет, Раппопорт уговорил таксиста, дав ему вперед пять рублей, довезти свое расплывающееся тело в Измайлово. Но не таков был журналист Тавров, чтобы просто заснуть. С трудом попав ключом в скважину, он первым делом, не снимая плаща, прошел в комнату и стал двигать шкаф. Накренив шкаф набок, Яков Маркович вытащил из-под него толстую серую папку, а потом еще несколько листков -- отдельно. Листки он брос