остоянии здоровья: склероз сосудов 1-й степени, астматические
явления. Практически здоров. (На учете в спецполиклинике КГБ.)

        ВОСХОЖДЕНИЕ ВАСИЛИЯ ГОРДЕЕВИЧА

     Все, чего добился в  жизни генерал-майор Сироткин, было результатом его
собственных деловых качеств  и способностей.  Если  он чего-то не одолел,  в
этом ему помешали люди и обстоятельства.
     Василий  Гордеевич  не  любил  вспоминать  свое  детство  и  тем  более
молодость.  Там, в  детстве  и молодости, он  был незначительным,  ничем  не
отличался от других. А  уже  давно он привык, что к нему относятся  с особым
уважением даже тогда, когда он не  в генеральской форме.  Он привык говорить
медленно, весомо. И то, что он говорил, сразу принималось как приказания.
     В минуты откровенности с подчиненными на работе  генерал-майор Сироткин
говорил, что  все,  чего  он  достиг,  он  достиг  благодаря  своей  идейной
убежденности, вере в  правоту дела, которому он  служит. Однако взгляды его,
хотя  сам   он   считал  их   незыблемыми  как  гранит,  в   течение   жизни
совершенствовались.  В молодости люди делились для него  на  пролетариат, то
есть хороших, и  буржуазию -- врагов.  Сам он  был хорошим. Идейный идеализм
его юности  сменился идейной практичностью, то есть использованием идейности
для движения по службе.
     Добившись положения, Сироткин стал невольно  делить человечество иначе:
на своих (работников органов) и чужих. Убеждения (коммунист -- не коммунист)
уже не играли такой роли. Сегодня ты коммунист, а завтра -- изменник родины.
А вот если работник органов, то  это  уж навсегда. Предателей родины клеймят
позором и,  если  они возвращаются, дают им десять  лет. Предателей  органов
сами органы уничтожают без суда и следствия, разыскивая  их в  любой стране.
Преданность  родине  Сироткин  считал  своей  главной  опорой  в  жизни,  но
практически подразумевал под этим преданность органам.
     Заняв ступеньку в среднем звене руководящего аппарата в то время, когда
власть  органов  была  несколько  ограничена,  Василий  Гордеевич  был  этим
удовлетворен.  Его  дело  --  выполнять  свою  функцию  в общем пространстве
руководства  государством. Он  даже говорил, что  органы  теперь  нужны  для
защиты наших завоеваний  от оголтелых сталинистов,  добровольных доносчиков,
требующих  сажать  всех,  кто  им  не  нравится.  Но  и в дальнейшем  партия
совершала ошибку за  ошибкой в  управлении страной, и ошибки могли исправить
только такие люди, как Василий Гордеевич, приди они к власти. Однако по ряду
причин это было невозможно.  Тогда коллеги Сироткина заговорили  о  единении
партии и органов, имея в виду,  что после единения они окажутся сильнее. Что
касается взглядов, то,  поскольку теория помогает практике, задача убеждений
-- помогать человеку в осуществлении его планов. Василий Гордеевич продолжал
ждать свое время, хотя шансов, он понимал, оставалось все меньше.
     За границей  Сироткин не был ни разу. Еще в должности начальника отдела
его  пощемливало  это  обстоятельство, и  он  размышлял о переводе в  другое
управление, в разведку.
     Препятствием  оказались  иностранные  языки.  Дважды  принимался  он их
изучать на специальных курсах, где  дело поставлено  прочно, по-чекистски, и
каждый раз безнадежно  отставал от остальных. Фразы произносил столь ужасно,
что  строгие преподаватели  из  бывших резидентов иронизировали,  и  Василию
Гордеевичу приходилось уходить, чтобы не подорвать своего авторитета.
     Некоторые могут  подумать,  что Сироткина  бросили  на  внутренние дела
из-за  неспособности к внешним. Но это неправда. Языков не знает большинство
руководителей аппарата разведки. Просто здесь, в борьбе против проникновения
буржуазной идеологии, Василий Гордеевич имел солидный опыт.  После  войны по
его  инициативе  в  крупных   городах  страны  монтировались  вывезенные  из
фашистской Германии глушилки иностранного  радио. Впоследствии  производство
подобной   аппаратуры   было  освоено  и   у  нас.   Василий   Гордеевич  не
предчувствовал, что над ним самим  нависает туча. Он пострадал при  странных
обстоятельствах, не ясных ему самому.
     -- Где Петров? Я пришел его арестовать.
     -- А он недавно ушел арестовывать вас!
     Такие шутки были тогда в ходу. Местопребывание Сироткина не изменилось.
Он лишь не  вернулся  домой.  Его опустили  в лифте на шесть этажей вниз,  в
тюрьму. Его не били,  не пытали, не допрашивали. Он  оставался своим.  "Меня
ненадолго законсервировали", -- после шутил он. Он сидел в привилегированных
условиях, читал книги.
     Нельзя  сказать,  что  после реабилитации он вышел  из  Лубянки.  Когда
первыми реабилитировали работников  органов, Василий Гордеевич  только сел в
лифт и поднялся на шесть этажей вверх. Оттуда он позвонил домой. Сироткин не
знал,  что жена  письменно отказалась  от него,  потому  что  она,  имея чин
капитана, тоже работала в органах. Поступок Алевтины Петровны он  понял  как
разумный и  даже необходимый: у  нее на руках оставалась Надя.  Отказавшись,
как положено,  жена была  отчислена  из  органов,  но устроилась на работу и
ждала возвращения мужа. Когда Василий Гордеевич позвонил домой  и к телефону
подошла Надя, он сразу понял, что это дочь. Дома Алевтина Петровна отреклась
от  своего отречения,  и  они  стали  жить дальше. Месяц Надя называла  отца
дядей, а потом привыкла.
     Родилась дочь  поздно, когда  Василию  Гордеевичу подходило к сорока. А
когда она  выросла,  он  остался без  жены.  Отцом он  стал заботливым, хотя
времени  у него было немного. Он слишком много  вложил в нее, а теперь у нее
появляется  своя  жизнь, ему  неведомая  и  потому  представляющаяся  сплошь
неверной.  Пытаясь предостеречь  дочь, он, сам того не  замечая,  становился
придирчивым. Он уверял  себя, что  это -- желание делать ей добро, и не  мог
остановиться. Видимо, смерть жены оказала на  него  влияние.  К подчиненным,
наоборот,   с  возрастом   он  стал  мягче  относиться,  реже  наказывал  за
невыполнение приказа.  Сентиментальность не распространялась, разумеется, на
людей других убеждений. Но они ведь и не были в каком-то смысле людьми.
     Много  лет  Василий Гордеевич руководил  отделами  Службы  политической
безопасности  и поднялся до заместителя начальника,  когда в 69-м, в связи с
опасностью    брожения,    наподобие    чехословацкого,     было     создано
специализированное Главное  управление  (5-е), и генералу Сироткину поручили
осуществление функций части бывших отделов Службы ПБ.
     Дела,  поступавшие в новое  управление,  проходили  по инстанциям через
районные, областные  и  республиканские органы. Центральный  аппарат отбирал
самые  интересные,  имеющие  важное  значение,  а  остальные   возвращал  на
доследование.   Наиболее   трудные   объекты,   связанные  с   заграницей  и
представляющие   существенную   опасность  для   государства,  генерал-майор
Сироткин передавал на исполнение начальнику отдела Широнину, человеку хотя и
недалекому,  но методичному  и  аккуратному.  Товарищи  из  отдела  Широнина
обеспечивали слежку,  подслушивание,  выявляли  посещаемые объектами адреса,
интересы, связи, круг родных и знакомых, словом, накрывали объект колпаком.
     Широнину   не  хватало  оборудования,   кадров.   Такие   объекты,  как
Солженицын,  требовали  больше  сил,  чем   возникающие  время  от   времени
антисоветские   организации,   быстрый   арест   членов   которых   позволял
перебрасывать освободившихся  сотрудников на следующую операцию. Широнин  не
раз  вносил  предложение   изолировать  Солженицына  от  общества.  Сироткин
докладывал выше, Кегельбанову.  Но  в Политбюро, которое вело двойную игру с
Западом,  это  застревало.  Все же  трудности и особые  условия работы  5-го
управления наверху учитывали и подбрасывали дополнительные средства.
     Дела  в  новом  управлении протекали  вовсе не  так  хорошо,  как  было
написано в отчетах, представляемых Председателю Госкомитета. И хуже всего --
отделе по борьбе  с Самиздатом, возглавляемом Юданичевым. Сложность состояла
в том, что Самиздат, несмотря на изъятия и специальные указания по выявлению
лиц, его распространяющих, создавался. С этим предстояло покончить.  Система
профилактических мероприятий,  препятствующих  появлению какой бы то ни было
информации,  минуя  Главлит,  была  тщательно  разработана,   согласована  с
партийными  и  административными  органами.  По  предложению Сироткина,  был
проведен  через   Верховный   Совет  закон,  карающий   за  процесс  писания
значительно  строже,  чем, скажем,  за  незаконное  хранение  огнестрельного
оружия.
     Самиздат сопротивлялся, уплывал из рук, а Василий Гордеевич и без этого
ждал   неприятностей.  В  Министерстве  обороны  шло  массовое  комиссование
офицеров, и Сироткин опасался, что омоложение коснется органов безопасности.
Это было бы несправедливо --  опытные чекистские кадры  заменять на  зеленых
юнцов. Он  был абсолютно  уверен, что еще очень много может сделать. Без его
опыта  не  обойтись.  Он  взялся за  диссертацию,  отдельные  части  которой
подготавливались  во вверенном ему  управлении. Осуществление мыслей Василия
Гордеевича  уже в  ближайшее  время  дало  бы  значительный эффект  в охране
социалистического лагеря от проникновения тлетворных влияний Запада, а также
утечки нежелательной информации за пределы страны.
     К книгам Сироткин с детства относился с почтением, считая их источником
знания.  Любил  он  читать не  только  служебные  инструкции,  но и  добытые
сотрудниками клеветнические  произведения Самиздата. Он частенько заходил  в
Книжную лавку писателей  на Кузнецком мосту и покупал из-под прилавка старых
русских поэтов,  листая их по  вечерам.  Заинтересовался он также некоторыми
литературоведческими и филологическими работами по стилистике.
     Василия  Гордеевича  удивил  абстрактный,  беспартийный  характер  этих
исследований. С  его  точки  зрения, современная  стилистика могла бы  стать
более точной  наукой о способах определения  авторов анонимных произведений,
то есть  наукой,  помогающей  партии  вести борьбу за  ленинскую партийность
литературы.  Между тем все работы по стилистике ограничивались рассуждениями
о  стиле  классиков.  У  Сироткина  возник  замысел  создать   в  управлении
специальную группу  филологов-стилистов, которая могла бы разработать четкие
критерии оценки индивидуального  стиля.  Тогда, сколько  бы автор ни пытался
скрыться под чужой фамилией или печатать на незарегистрированной машинке, он
мог быть  обнаружен  так же, как  по отпечаткам пальцев.  На  филологическом
факультете  МГУ  уже занималась  специальная группа студентов, набранных  из
армии, которые по окончании университета направятся на работу в органы.
     Были у  Василия  Гордеевича и такие мысли,  которые по своей значимости
выходили далеко за рамки вверенного ему управления. Партия  поручила органам
заботу об идейной чистоте рядов  трудящихся,  а партийная печать действовала
подчас  вразнобой  с  органами. Когда нужно припугнуть --  писала о развитии
демократии.  Когда целесообразно хвалить за единомыслие, рассуждала о разных
течениях в партийной литературе.  А главное,  печать много пишет о  мудрости
партии и не  повышает в народе  авторитета  органов,  без которых партия  --
ничто.  Вместо уважения воспитывается страх. Хвалят разведчиков, действующих
в  других странах, хвалят пограничников, а самая трудная  забота сотрудников
органов --  работа среди своих, требующая  такта,  мужества и  своеобразного
артистизма.  Эта почетная миссия остается безвестной. Сама программа КПСС по
строительству нового  общества быстрее осуществлялась бы, если  бы  средства
информации: печать, радио, телевидение, кино  -- были переданы органам. Ведь
именно Владимир  Ильич писал, что  газета -- "самая  первоначальная и  самая
насущная  отрасль  нашей  военной  деятельности". Эту цитатку  генерал-майор
Сироткин приберегал до поры, до времени.
     Организованный и умеренный человек,  он  и  отдыхал организованно,  как
положено в  его должности и в его организации. Отдых согласовывался заранее.
В  пятницу  вечером  четыре,  а   иногда  шесть  машин,  не  считая  охраны,
отправлялись в  охотхозяйство,  где  к их  прибытию  уже  готовились  егери,
прислуга топила финскую  баню, а продукты завозили  из Москвы с утра. Состав
компании менялся -- так было принято. Но чаще это были начальники управлений
и их замы.
     Сироткин знал охотничье дело. А что до  охотничьего оружия, тут он  был
непревзойденным специалистом. Ружей у него в коллекции, в специальном шкафу,
было больше двух десятков. Плохие не держал, дарил коллегам. Он вообще любил
дарить -- книги, сувениры, дорогую посуду. Еще жена-покойница на него за это
сердилась. Себе он оставлял  лучшие ружья,  с именной гравировкой. На  охоту
брал двустволку с оптическим прицелом, подаренную ему  за  отличную работу к
25-летию  Октябрьской  революции Лаврентием  Павловичем  Берией. В  связи  с
последующими обстоятельствами имя дарителя пришлось стравить царской водкой,
а  остальная  надпись, ставшая началом сироткинской карьеры, осталась. Ружье
это не подводило.
     Стрелять без  промаха,  да  еще  на  пересеченной  местности, да еще  в
полутьме туманного утра, Сироткин научился в молодости, когда его призвали в
армию, в войска НКВД. Он служил конвоиром на Севере, а потом был определен в
поисковую группу. Группа ловила беглых зеков, стрелять приходилось в тяжелых
условиях и  бить наповал. А иногда, в соответствии с приказом, ранить в ноги
или, как  воспитательное  наказание, в нижнюю часть живота или спины,  чтобы
неизбежная смерть была долгой и мучительной. Таких актировали как мертвых  и
оставляли  в  лесу  еще живых  на съедение волкам.  В группах  этих  работал
Василий Гордеевич пять лет,  стал начальником  поисковой группы, начальником
лагеря,  работал  в областных аппаратах  органов. Словом,  выскочкой,  какие
сейчас иногда появляются благодаря протекции, он никогда не был.
     Опозорился он только теперь, совсем  недавно, в марте 69-го. С вечера в
охотхозяйстве  был приготовлен  ужин и затоплен камин.  Выпили по маленькой,
слушали  органную музыку Баха. Заместитель Сироткина  полковник  Широнин был
большим  любителем  Баха.  Погода  стояла  весенняя,   сырая.  Велели  егерю
запустить в комнату собак. Собаки  жили в  сарае, плохо ухоженные, пахло  от
них псиной.  Посовещавшись,  руководители  решили  дать  указание  ввести  в
охотхозяйстве должность псаря. И разошлись по  своим комнатам,  памятуя, что
завтра  вставать до зари. Лось, для них предназначавшийся, уже был отловлен,
безуспешно грыз и бодал изгородь.
     Утром они надели японские спортивные куртки, натянули резиновые сапоги,
сверху покрылись  зелеными плащами с капюшонами,  повесили ружья  стволами в
землю, чтобы не сырели, и двинулись в лес. Егери без ружей (поскольку егерям
в таких хозяйствах носить оружие  запрещено),  выпустив лося и  положив  для
него соль в специальном месте, разбрелись по лесу, чтобы криком мешать зверю
уйти в нежелательном направлении. Сперва еще было спрошено,  не привязать ли
лося на веревку, чтобы сподручнее стрелять, но высокие гости это предложение
отвергли.  Стрелять со  специальной вышки  тоже отказались,  чтобы все  было
по-настоящему.
     Ночью  на  слякоть  лег молодой  снежок, и  ранний утренний ветер  гнал
снежную  пыль по-над кустами, мешая вглядываться в даль.  Лося  они увидели,
когда рассвело.  Стали  по  нему  палить,  ранили,  а  он  резвый  оказался,
кровоточил и  полз  вперед по  просеке.  А  патроны,  как  назло, кончились,
последний остался у Василия Гордеевича.
     --  Ну,  вот, -- говорят  ему.  --  Выдался тебе  час  подтвердить свое
охотничье мастерство.
     Без  суеты  выстрелил  генерал-майор  Сироткин,   а  когда  попал,  все
высказали ему свое восхищение. Но подойдя к лосю, увидели, что тот опять жив
и, хоть двинуться не может, не  подпускает егеря, чтобы дать  прирезать себя
ножом.  Перебил лосю Сироткин позвоночник, поближе к  крупу, корячится зверь
по земле, а  добить нечем, и  зверя жаль. Срочно послали егеря за патронами.
Василий Гордеевич  про  себя переживал  плохой  выстрел, решил, что стареет.
Товарищи его  успокоили: поземка  крутила, увлажняла  глаза, влага  исказила
точность   прицела.  Лось   притих  от  потери  крови,  смотрел   на  гостей
отсутствующим   взглядом.  И   только   когда,   зарядив  ружья,  они  снова
приблизились,  он  стал  метаться,  хотя  ему  же  было бы  выгоднее,  чтобы
прекратились страдания. В упор, однако, стремительно перебирающего передними
ногами лося они добили в четыре ружья.
     Зная,  что самое  вкусное  у лосей -- печень, велели егерю вырезать  ее
горячую, чтобы  вкусить  дело  рук своих. Остальную часть  туши оставили. Ее
потом егеря  увезли на лошади. Сироткин  пожалел, что не  поехала  с  ним на
охоту Надя. Василию Гордеевичу было бы приятно, что с ним дочь, и для других
было бы женское общество. Но Надежда наотрез отказалась.


        57. СТЕНОГРАММА СОВЕЩАНИЯ

        ШТАМП: СС
     БЕЗ ВЫНОСА ИЗ КАБИНЕТА

        ПЯТОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ КГБ, 25 АПРЕЛЯ 1969 ГОДА

     Повестка дня:
     1. Указания ЦК КПСС и задачи органов безопасности в свете  подготовки к
столетию со дня рождения Ленина.
     2.  О  дополнительных  мероприятиях   по   борьбе  с   распространением
информации, порочащей советский общественный и государственный строй.
     3. Итоги коммунистического субботника по Управлению.
     Присутствуют:    генерал-майор   т.   Сироткин   (председатель),   зам.
заведующего отделом административных органов ЦК КПСС т. Шаптала, замминистра
юстиции  СССР  т.  Плюхов,  зам.  Генерального прокурора СССР т.  Васинский,
полковник   т.  Соколов,  полковник   т.  Широнин,  полковник  т.  Юданичев,
подполковник т. Коляднец.
     СИРОТКИН: Все в  сборе? Разрешите начать, товарищи...  В  эти дни  наша
партия, весь советский народ  и все  прогрессивное человечество  живут одним
помыслом: достойно встретить наступающую через год  сотую годовщину великого
основоположника  первого  в  мире  социалистического  государства  Владимира
Ильича  Ленина.  (Сличение   текстов  показывает,  что  утром,   готовясь  к
совещанию, В.Г.Сироткин изучил передовую статью в газете "Трудовая правда" и
теперь  повторял  ее.  В гононарной  разметке этого  номера  для бухгалтерии
редакции  на  передовой синим  карандашом  поперек  текста  обозначен  автор
Я.М.Раппопорт  и  сумма 35 рублей.  --  Примечание  автора.)  Вдохновитель и
создатель  органов  госбезопасности,   Ленин  повседневно  уделял   огромное
внимание их укреплению,  и  история  подтвердила  прозорливость  и  мудрость
гениального  вождя. В  Постановлении ЦК  КПСС о подготовке к столетию Ленина
говорится (зачитывает цитату). Здесь намечена новая задача органов вообще и,
в частности, 5-го  управления.  Долг  коммунистов, всех  чекистов управления
приложить  усилия к  тому,  чтобы задача  была  выполнена  полностью. У  нас
намечен   список   мероприятий,  назначены  ответственные.   Часть  операций
проводится совместно с другими  управлениями и ведомствами,  как постановила
Коллегия Госкомитета. С мероприятиями вас ознакомит полковник Соколов.
     СОКОЛОВ (<i>встает, зачитывает</I>).
     СИРОТКИН: Если вопросов и дополнений нет, товарищи, я  думаю,  мы можем
перейти  к  обсуждению  второго пункта повестки  дня. Слово  имеет начальник
отдела полковник Широнин.
     ШИРОНИН:   В   функции   нашего   отдела,   определенные   руководством
Госкомитета, входит...
     СИРОТКИН   (<i>прерывает</I>):   Функции   отдела   присутствующим   известны.
Познакомьте  товарищей с  конкретными ошибками,  допущенными  чехословацкими
органами  безопасности  до  введения в Чехословакию войск  стран Варшавского
договора, и нашими мероприятиями.
     ШИРОНИН: Вас  понял,  Василий  Гордеевич.  Анализ  развития  событий  в
Чехословакии  показал,  что  малейшее  послабление  диктатуры  пролетариата,
малейшее отступление  от ленинских норм внутрипартийной  демократии  чревато
опасными последствиями. Мы,  можно сказать, предвидели  развитие  событий  в
Чехословакии.  Как  только стало  известно, что  в среде  реакционной  части
чешской  интеллигенции  начались  разговоры  о  коммунизме  с  "человеческим
лицом",  нам  было  ясно,  что  под  этой  маской  выступают  идеологические
диверсанты  Запада.  Наши   товарищи   в   Праге  получили   указание  вести
соответствующую контрпропаганду. Но к их  голосам  не прислушались.  Когда в
чешской печати появились материалы, которые до этого ходили по рукам...
     ПЛЮХОВ: Вы имеете в виду антисоветские высказывания?
     ШИРОНИН:  Совершенно  верно,  Евгений Викентьевич!  А также  призывы  к
"свободе  слова".  Наше управление  по  указанию тов. Кегельбанова  напрямую
связалось  с  соответствующим управлением в Праге, но меры там  принимать не
спешили, ссылаясь на  демократизацию в свете ленинских норм. Мы знали, что о
каждом нашем посещении Праги докладывалось Дубчеку.  В  частности,  во время
одной из поездок  в июле прошлого года, за месяц до того,  как генерал армии
Штеменко  получил приказ  о  переброске  войск на  территорию  Чехословакии,
Дубчек, узнав о том,  что полковник Соколов находится в Праге, пожелал с ним
встретиться и уверял  его,  что для беспокойства оснований  нет. А в газетах
уже  широко  шли  статьи  националистического  толка о  том, что угроза  для
национального суверенитета идет якобы не с Запада, а с Востока.
     ШАПТАЛА: Мы тоже читаем газеты, товарищ Широнин... (<i>Смех</I>.)
     ШИРОНИН:   Короче   говоря,  мы  представили   руководству  Госкомитета
обстоятельный доклад. Он  обсуждался  в ЦК  КПСС,  и тов.  Кегельбанов отдал
распоряжение  нашему  управлению  разработать систему  мероприятий,  которая
позволила бы точно  регистрировать отклонения в среде интеллигенции, а также
тенденции недовольства среди несознательной части рабочего класса.
     ВАСИНСКИЙ: А крестьянство?
     СИРОТКИН: В основном идейно-политическая сознательность крестьянства не
вызывает  беспокойства.  Отдельные  отклонения  выравниваются  областными  и
краевыми  управлениями Госкомитета местными усилиями,  и пока  что  мы имеем
указание их данные не обобщать.
     ШАПТАЛА: Надеюсь, собравшихся ознакомят с мероприятиями?
     СИРОТКИН:   Несомненно,   Игнат  Данилович.  Для  этого  и   проводится
совещание. Нужно самокритично  сказать, что  отделы службы ПБ, у  которых мы
приняли   дела,  изрядно  подзапустили  работу,   результатом  чего  явились
бесконтрольные отклонения  в науке, литературе  и  искусстве. Дело  дошло до
того,  что   авторы  анонимных  книг  и  даже  писатели,  недовольные  нашей
идеологией, так  развязали языки,  будто наших  органов  не  существует. Эти
задачи бывшему десятому отделу Службы ПБ не хватило сил решать.
     ШИРОНИН: Теперь решим, Василий Гордеевич!
     СИРОТКИН:  До аплодисментов  нам  еще  далеко.  В частности,  предстоит
выяснить,  какие психические  отклонения толкают  людей  на антиобщественную
деятельность.
     ШИРОНИН: Наш отдел  мобилизовал усилия  и  перестроил  работу  с учетом
ошибок   органов   безопасности  Чехословакии.   Увеличился   штат  в   ряде
подразделений, количество и качество информации, собираемой среди населения.
Этому  способствовало  освоение  современной  техники,   которую  Госкомитет
приобрел во Франции и Японии. Аппаратура  размещена на объектах Министерства
связи  и  охватывает  практически  все отрасли народного хозяйства,  науки и
культуры,  а  также,  по  согласованию,  объекты  Министерства  обороны.  Мы
полагаем...
     ШАПТАЛА (<i>перебивает</I>): Что конкретно делается по Самиздату?
     СИРОТКИН:  Слово  имеет  начальник  отдела  по  борьбе  с  информацией,
порочащей наш строй, полковник Юданичев.
     ЮДАНИЧЕВ: Поток Самиздата, хотя и не опасен сегодня, но имеет тенденцию
бесконтрольно развиваться.  Тщательное  изучение информации, предоставленной
соответствующими отделами службы  ЦБ, а также  нашими  сотрудниками, помогло
составить  достаточно точную картину распространителей взглядов, отличных от
принятых и даже полностью противоречащих им.
     ВАСИНСКИЙ: Каковы размеры этого явления на сегодня?
     ЮДАНИЧЕВ:  Данные  пока  что  приблизительные... Нами  зарегистрировано
около  ста восьмидесяти авторов порочных, заведомо  ложных  и клеветнических
измышлений. Полагаем,  -- в  действительности  их число  вдвое-втрое больше.
Сюда  мы не включаем, хотя и держим на контроле, авторов  сочинений, которые
не являются прямо порочащими наш строй,  но по разным причинам не могут быть
опубликованы, читаются в рукописях и в таком виде переданы нам из редакций и
издательств.  Отдельно учитываем распространителей, их на учете по стране  в
целом  около двенадцати  тысяч.  Число же читателей, которое установить  еще
сложнее, колеблется в пределах от пятидесяти тысяч до двухсот тысяч.
     СИРОТКИН  (<i>перебивает</I>): Последние цифры пока завышены нами сознательно,
товарищи. Завышены примерно вдвое.
     ШАПТАЛА: Это правильно.
     СИРОТКИН: Мы  тоже так считаем. Я хотел  бы  подчеркнуть, что мы прежде
всего учитываем вопрос о  политической опасности средств массовой информации
-- газет,  радио,  телевидения, как того потребовали от  нас  после Пражских
событий руководители Партии и Правительства.
     ЮДАНИЧЕВ: Разрешите  доложить  о  проведенных  мероприятиях.  Благодаря
внесению  упорядочения  в  Уголовный  кодекс   РСФСР  и   других   республик
ликвидирован  перехлест  56-го  и последующих  годов  об  отмене  уголовного
наказания  за  антисоветские   высказывания.  Проведена  большая  работа  по
регистрации  всех  типов  множительных  аппаратов,  и  прежде всего  пишущих
машинок,  а также контролю  за  ними.  Затраченные силы и средства позволили
изъять соответствующих лиц, и поток Самиздата резко сократился. По последним
подсчетам,  на  восемьдесят  процентов.  Совместно   с  органами  таможни  и
погранвойск была  разработана  система  мероприятий, препятствующих  провозу
каких бы то ни было рукописей, фотопленок или записей на магнитофонной ленте
за границу и ввоз литературы из-за границы. Для предупреждения проникновения
отрывков и текстов Самиздата в открытую печать даны соответствующие указания
Главлиту. Следующий этап  --  выявление авторов  нелегальных произведений  и
группировка их по величине социально-политической опасности. Списки уточнены
и представлены вам и руководству Госкомитета для решения вопроса о  мерах по
проверке их  психического  здоровья и изоляции наиболее  активных авторов  с
целью трудового перевоспитания.
     ГОЛОС: Вопрос назрел!
     ЮДАНИЧЕВ: А сейчас разрешите показать фотографии. Включите, пожалуйста,
экран. (<i>Комментирует кадры</I>.)  Это  небезызвестный Солженицын  за работой  по
изготовлению своих сочинений. Его самого, шрифт его машинки, его машинисток,
знают  практически  все оперативные  сотрудники отдела.  Это  Солженицын  на
вокзале передает своим друзьям рукопись, которая отправится в Ленинград. Все
содержимое  портфеля  Солженицына  нами  сфотографировано,  его  квартира  и
посещаемые им объекты прослушиваются. Лица, имевшие с  ним контакт в  разных
городах, также взяты на учет. Размах  деятельности этого самиздатчика таков,
что он посетил квартиру одного из кандидатов в члены ЦК КПСС.
     ШАПТАЛА: Это кого же?
     ШИРОНИН: Редактора "Трудовой правды" Макарцева.
     ЮДАНИЧЕВ: Профилактическую работу с Солженицыным затрудняют его связи с
представителями дипломатического корпуса,  и  окончательного  решения по его
вопросу  руководством  не  выработано...  Империалистическая  же  пропаганда
делает  на   Солженицына  большую   ставку.   А  это   --   Амальрик,  автор
переправленной на Запад рукописи  "Просуществует ли  Советский Союз до  1984
года"...
     СИРОТКИН  (<i>перебивает</I>):  Все  товарищи  читали.  Кто  доложит  о  новых
выявленных нарушителях уголовного кодекса?
     КОЛЯДНЕЦ: Разрешите мне, Василий Гордеевич?
     СИРОТКИН: Прошу! Замначальника нового отдела подполковник Коляднец.
     КОЛЯДНЕЦ: В  последнее  время ликвидировано  несколько  крупных  очагов
Самиздата.  В  некоторых  из  них  имелось   по   нескольку   сот  рукописей
антисоветского содержания. Практически  мы можем доложить,  что  сейчас  нет
такого  сочинения,  которое не  было  бы  известно органам.  Часто мы  имеем
информацию о замыслах определенных лиц написать порочный материал.
     ШАПТАЛА:  Нельзя ли знать, что сочиняют  такого рода писатели дома? Ну,
устройство, которое передавало бы вам текст пишущей машинки? Я не инженер...
     СИРОТКИН: Технически это пока, к сожалению, затруднительно осуществить,
Игнат Данилович!
     ВАСИНСКИЙ: Надо дать задание разработать.
     КОЛЯДНЕЦ:  Владельцы   Самиздата,  как   правило,  --  ранее   отбывшие
заключение,  и  молодежь,  чаще   студенты.   МВД  по  нашим  указаниям   их
арестовывало, мы допрашивали, устраивали очные ставки,  а затем выпускали, и
это давало возможность выявить  десятки их клиентов. В частности, в одной из
квартир   (<i>Показывает   слайд.</I>)   была   обнаружена   объемистая   рукопись,
анализирующая  не только  ошибки периода культа личности, но критикующая всю
историю нашего  государства, якобы неисправимые пороки нашего народа. Такого
рода обобщения более вредны, чем солженицынские, но это мое личное мнение.
     ШАПТАЛА: Автора нашли?
     ШИРОНИН: Непростой орешек оказался, Игнат Данилович, но обнаружили.
     СИРОТКИН (<i>помощнику</I>): Принесите дело. Да, и рукопись -- на случай, если
товарищи захотят ознакомиться, мы для вас размножили.
     КОЛЯДНЕЦ: Чтобы запутать следы, автор укрылся под фамилией французского
маркиза Кюстина,  выдав  сочинение  за историческое. По  инициативе  Василия
Гордеевича   мы   организовали  филологическую   экспертизу,  поймали,   как
говорится, с поличным. Как раз  в  струе  новых  указаний --  идеологический
фронт! Фамилия Ивлев, по образованию  историк, член  КПСС,  работник  газеты
"Трудовая  правда".  Вот  он! (<i>Показывает  кадры</I>.)  На  работе... Дома...  С
женой... С друзьями... Аморальная, надо сказать, личность...
     СИРОТКИН (<i>перебивает</I>): С этим ясно!
     ШАПТАЛА: Русский?
     КОЛЯДНЕЦ: Так точно!
     ВАСИНСКИЙ: Если  нет  профилактики, распояшутся еще больше!  Им сколько
демократии ни давай, все мало! Враг пробирается под самое сердце партии -- в
печать.
     СИРОТКИН:  Между прочим, в свое время  были товарищи, которые  упрекали
органы за работу по профилактике Солженицына -- а теперь... Мы  подняли дело
--  оказалось, Ивлев  этот  был  с ним  связан.  Как говорится,  яблочко  от
яблони...
     ЮДАНИЧЕВ: Позвольте шутку, Василий Гордеевич!  На допросе один довольно
известный писатель уверял нас, что "Хроника текущих событий" -- листок, нами
теперь почти  выявленный,  -- якобы  наша  работа!  Сведения  о  репрессиях,
преследованиях распространяются быстро и  запугивают чересчур активных, хотя
действенных мер мы еще не предприняли.
     ШАПТАЛА:  Вы хотите  сказать,  полковник,  что  органы должны  заняться
выпуском Самиздата? (<i>Смех</I>.)
     ЮДАНИЧЕВ: А почему бы и нет? И делать Самиздат такой, как нужно партии,
государству,  органам. И  самим выявлять при этом  граждан, слабых в идейном
отношении. Но мы солдаты. Это -- как прикажет руководство, Игнат Данилович!
     ШАПТАЛА: Одна из новых задач органов -- сглаживать противоречия в нашем
обществе, а не обострять. Что конкретно делается по этому вопросу?
     ШИРОНИН:  Конкретно?  Управление  предлагает   методы   перевоспитания.
Разрешите зачитать список лиц, отобранных для превентивной изоляции в местах
лишения свободы. В список 5-е управление включило  самых активных и, значит,
самых  социально опасных с тем, чтобы своевременно не допустить просачивания
сведений о них за рубеж. (<i>Зачитывает список</I>.)
     ШАПТАЛА: Это все придется еще согласовывать.
     ШИРОНИН: Хорошо бы только побыстрей, Игнат Данилович.
     СИРОТКИН: Да, тут промедление опасно.  Проект решения мы подработаем и,
если   Егор  Андронович  дадут  команду,  сразу  начнем.   Правда,  товарищу
Кегельбанову на нас жалуются...
     ШАПТАЛА (<i>улыбаясь</I>): Кто же?
     СИРОТКИН:  Товарищи,  которые  работают "наружу". Они считают,  что  мы
недостаточно  понимаем международную ситуацию и мешаем  им, поскольку каждое
наше  действенное мероприятие вызывает отрицательную реакцию за границей. Но
ведь  если подходить с таких позиций, и они нам мешают. За границей работать
легче, чем  внутри. И средств отпускается больше. Мы  не  жалуемся.  Просто,
видимо, разумнее работать в контакте...
     ШИРОНИН: Как на охоте: сообща на зверя навалиться и одолеть.
     ЮДАНИЧЕВ:  Тут главное не промахнуться, Василий Гордеевич.(Воспоминания
об охоте  сокращены  в стенограмме  генерал-майором Сироткиным В.Г. -- Прим.
стенографистки.)
     СИРОТКИН:  Итак, товарищи, если  вы нас  в этом вопросе  поддерживаете,
будем   просить   санкции   руководства.  Тогда  тов.  Васинскому   придется
побеспокоиться о соблюдении соцзаконности.
     ВАСИНСКИЙ: Постараемся. Очень затягивать не будем...
     ШАПТАЛА:  Вопросик,  Василий Гордеевич. Есть  данные о том,  что  среди
инакомыслящих  имеется значительный  процент лиц  еврейской  национальности.
Может   быть,  целесообразно  войти  с  ходатайством   о  выделении   у  вас
соответствующего отдела?
     СИРОТКИН:   Вопрос,   как   говорится,  висит   в  воздухе.  У   данной
национальности  есть  и  ряд   других  отрицательных  особенностей,  которые
беспокоят  наше управление.  Мы об этом уже советовались и получили "добро".
Как  только  штатное  расписание будет  утрясено,  начнем  подбирать  кадры.
Позвольте  теперь  перейти  к  последнему  пункту  повестки  дня  --  итогам
ленинского коммунистического субботника. Слово имеет полковник Юданичев.
     ЮДАНИЧЕВ:  Коллектив  нашего  Управления  хорошо  потрудился,  выполняя
приказ руководства Госкомитета о субботнике. По предварительным  итогам,  на
первом месте  идет  служба  наружного  наблюдения. Обыски  и  аресты  в день
субботника  также проводились  бесплатно, что  сэкономило  государству  32,7
тысячи рублей.  Службы  Управления, включая аппарат, работая  безвозмездно в
честь субботника, принесли  государству экономию, которая в  реальных рублях
составила 298,1 тысячи рублей. А главное -- в том, что ленинский субботник в
целом по стране прошел организованно,  без срывов и эксцессов, есть  немалая
заслуга  органов,  и наш  коллектив  вправе  этим  гордиться.  Вмешательства
спецвойск  не  потребовалось,   хотя  все  дивизии  находились  в  состоянии
готовности  No 1. Можно сказать, что и опекаемые нами инакомыслящие граждане
вели себя в рамках. Согласно данным радиоперехвата, никто  из них не сумел в
этот  день передать на Запад  клеветнических сведений  по поводу субботника.
Коллектив  5-го  управления  готов  к  выполнению  новых  заданий  Партии  и
Правительства.
     СИРОТКИН благодарит всех участников совещания и объявляет  повестку дня
исчерпанной.
     Отпечатано   в   двух  экземплярах:   1-й  --  Председателю   КГБ  тов.
Кегельбанову Е.А., 2-й -- в архив 5-го Главного управления.
     Стенографировала  и  обработала  стенограмму  ст. лейтенант  Н.Матюкова
(подпись).


        58. ПРИЕМ У ПРЕДСЕДАТЕЛЯ

     Биография  члена  Политбюро,   Председателя   Комитета  государственной
безопасности Совета  Министров СССР  Егора Андроновича Кегельбанова в  своей
открытой   части   настолько   широко   известна  из   партийно-политической
литературы, что ее повторение неуместно. Никаких падений, кривых и парабол в
открытой части его биографии не было  и не  могло быть. Она пряма, как полет
пули, и чиста, как родник ленинских идей.  Что  касается  закрытой части, то
она настолько засекречена,  что мы не уверены, имеет ли он сам к ней допуск,
учитывая  имеющийся  на  ней  гриф: СС ОВ  ОП  (Совершенно  секретно  Особой
важности Отдельная папка).

     Сироткин мягко  пересек по  диагонали  приемную  перед кабинетом  Егора
Андроновича и молча пожал руку референту Шамаеву. Тот привстал, на мгновение
оторвавшись от бумаг.
     -- Скоро должен быть...
     -- Я подожду...
     Своих  подчиненных  Сироткин  никогда  не заставлял ждать.  Он  не стал
садиться, а подошел к окну, рассеянно оглядывая колесо площади Дзержинского,
замысловато расчерченное  по весне  свежими  пунктирами  белой краски. Поток
машин с  проспекта Маркса загибался вокруг  памятника и растекался струйками
по улицам.  Так  простоял  Василий Гордеевич с полчаса,  внешне не выказывая
никаких чувств и опасаясь  отлучиться,  поскольку  тогда мог пропустить шанс
войти   первым.  В  приемную   заходили  еще  два   начальника   управлений,
интересовались,  когда будет Сам. Они  пожали  руку Сироткину, перебросились
парой фраз о погоде и вышли.
     Но вот  регулировщики вокруг памятника стали энергично отгонять жезлами
автомобили  к тротуару, освобождая середину площади, и  Сироткин  понял, что
ждать ему  осталось  недолго. Промчалась черная  "Волга" с мигающими желтыми
огнями, за ней еще две. "Остановитесь! Прижмитесь к тротуару!" Стараются! --
усмехнулся про  себя Василий Гордеевич.  Доказывают  шефу, что  зарплату  им
платят не  зря.  А к Лубянке  уже катил черный пятитонный ЗИЛ-114,  весь  из
танковой  брони  с  пуленепробиваемыми  стеклами.  И  сзади  еще  "Волга"  с
мальчиками  в  пуленепробиваемых  жилетах.  Сироткин  губ  не  покривил,  не
вздохнул. Так и должно быть. Председатели приходят и  уходят, а мы остаемся.
Сегодня  Егор  Андронович  есть, завтра  сгинет, как все без исключения  его
предшественники: Ягода, Ежов, Берия, Серов, Семичастный, как железный Шурик.
Нынешний долго держится, а  все  равно сгорит.  Они меняются, а мы работаем.
Командовать-то все умеют, а органам нужны думающие руководители с пониманием
перспектив. Беда всех наших председателей в том, что им не хватает подлинной
интеллигентности. Огорчает невозможность  провести в жизнь достижения науки,
усовершенствовать работу ведомства в целом.
     Взять, скажем,  консерватизм  управления, работающего  "наружу". Что за
нелепая обособленность! Какие у них цели? Инакомыслие, с которым  мы боремся
вот уже несколько лет, идет с Запада. Только с Запада! Страдает основа наших
основ  --  идеология.  А  управление  по-прежнему  твердит   о  промышленной
разведке, о  покупке  на Западе нашими людьми  фирм и  банков. Да  лучше  бы
органам  специально   готовить   туда   философов,  писателей,  журналистов,
издателей, заполнить нашими людьми  всю, не только коммунистическую, прессу,
радио, телевидение, чтобы все больше свободной литературы на Западе выходило
такой, как нам надо. Вот тогда и наступит истинное мирное сосуществование. А
такие  люди,  как  Кегельбанов,  этого не понимают,  говорят, что  это очень
дорого,  а эффективность не очевидна.  В  действительности же  авантюризм --
тратить деньги  на вооружение, на средства  физического  уничтожения,  когда
врага надо уничтожить  духовно. И я расходую силы на мышиную возню для того,
чтобы угодить руководству.
     Шамаев  заглянул  в  кабинет  и вскоре  вышел. Значит, председатель уже
поднялся на своем лифте и через потайную дверь появился в кабинете.
     -- Егор Андронович просит вас немного обождать.
     Сироткин  забарабанил  пальцами  по  лежащей  на  подоконнике  папочке.
Вскоре, однако, загудел зуммер.
     -- Теперь можно.
     -- Здравия желаю! -- Сироткин по-военному вытянулся у двери.
     --  Заходи,  товарищ  Сироткин,  --  приветливо  произнес  Кегельбанов,
безымянным пальцем тронув переносье золотых очков.
     Он  стоял в углу  кабинета,  возле телевизора, в ярком свете солнца  из
окна, расправляя в вазе красные гвоздики. Егор Андронович вытер платком руки
и сел за стол.
     --   Извини,  что   заставил  ждать.   Докладывай,  товарищ   Сироткин,
внимательно слушаю.
     Василий  Гордеевич вынул из папочки стенограмму и, нагнувшись,  положил
перед Кегельбановым, а  сам устроился  в  кресле сбоку, оказавшись ниже, так
что ему приходилось смотреть на председателя снизу вверх.
     --  Весна? --  Кегельбанов мотнул головой  в сторону  окон, и глаза  за
очками весело сощурились.
     -- Так точно, весна, -- сдержанно пошутил Сироткин.
     Кегельбанов вздохнул и стал просматривать текст.  В  одном месте он, не
отрывая глаз от строки, похлопал ладонью по столу,  нащупывая карандаш, взял
его и поставил на полях жирную красную галочку. Вытянув шею, Сироткин понял,
какое место  стенограммы  привлекло  внимание Егора Андроновича, и, вытащив,
уже  держал наготове другую  бумажку, чтобы по  окончании чтения положить на
стол. Но Кегельбанов не стал читать до конца, спросил:
     -- А это?
     -- Список тоже готов, -- доложил Сироткин. -- Большая работа проведена,
как было приказано.
     Прочитав  список,  Кегельбанов  посмотрел на букет  красных  гвоздик  в
дальнем углу комнаты.
     -- Все это так... -- протянул он, думая о разговоре,  который состоялся
полчаса назад  с  человеком,  предпочитающим оставаться  в тени.  -- Значит,
считаешь, что у нас полное единство?
     -- Это в каком смысле? -- осторожно уточнил Василий Гордеевич, угадывая
логический подвох, но еще не поняв какой.
     --  Я  имею  в  виду  диалектическое  единство,  -- глаза  Кегельбанова
смотрели на него,  как ему  показалось,  с  насмешкой.  -- С одной  стороны,
политических преступлений в стране  нет. А с другой? С другой -- они успешно
раскрываются, так что ли?
     -- Примерно так,  -- для виду согласился Сироткин, оценив  юмор.  -- Но
можно ведь и чуточку иначе подвести базу: преступления успешно раскрываются,
благодаря чему их может не быть.
     -- Может не быть. Но -- есть.
     Василий  Гордеевич  был  опытным  службистом  и  промолчал,  чтобы дать
возможность руководству развить свои мысли.
     -- Конечно, с оперативной точки зрения, чем быстрее, тем меньше  забот,
--  Егор Андронович встал,  снова пошел к цветам  и еще раз  поправил их. От
хрустальной вазы  блики побежали  по  потолку.  Сироткин  тоже встал и  стоя
поворачивался вслед за  ходящим председателем. -- Да и дело небольшое, можно
бы разрешить. Но перспективно -- мы должны демонстрировать единство партии и
народа в преддверии  столетней ленинской  годовщины, и не диалектическое,  а
полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти  ваши превентивные
мероприятия директиве о полном единении?
     -- Мы расхлебываем Чехословакию, -- осторожно напомнил Сироткин. -- Это
ведь тоже...
     Он  замолчал, потому  что  почувствовал,  что  мыслит  не  в  унисон  с
руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось,
и  предыдущее задание  руководству уже  неинтересно. В чем  же  дело?  Какую
сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена?
     --  Если  я вас  правильно  понимаю,  Егор Андроныч, открытые  процессы
сейчас не нужны?
     --  Открытые?  Давай   подумаем...  Процессы  делаете   вы,   а   Запад
обрушивается с нападками на Политбюро.  Кого  же  тогда,  спрашивается, и от
кого мы охраняем?
     --  Но  ведь была политическая  целесообразность,  и  она  давала  свои
результаты...
     -- Ты  вот что, Василий  Гордеич, --  мягко прервал Кегельбанов,  --  в
рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим.
Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь?
     -- Я человек военный: приказано -- выполняю.
     --  Вот и хорошо. Значит, ты  понял, что ситуация изменилась. Хотя и не
настолько,  чтобы отдыхать.  Воспитывать интеллигенцию необходимо,  особенно
связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше.
     -- Можно  попробовать  новые методы? --  осторожно  и  как бы  вскользь
спросил Василий Гордеевич.
     --  Если врачи одобрили,  я  не могу  запретить...  Но  не всех  сразу.
Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают.
     -- Найдем!
     -- Найдете-то найдете... Но  не надо, повторяю, политики. Разнообразьте
методы!  Почему я  должен  вас  этому учить?  А остальных  спустите  пока  в
Московское  управление,  пускай  присмотрят,  а там,  после столетия,  видно
будет.
     --  Все  понял,  --  сказал  Сироткин.  --  Дело  я  захватил.  Желаете
взглянуть?
     Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных.
     -- Не будем топтаться на месте, -- поморщившись, сказал  он. -- На днях
будет обсуждаться  вопрос  о  средствах, необходимых для расширения органов.
Нужно  заинтересовать  значительными мероприятиями, оправдать внимание...  У
тебя есть предложения, товарищ Сироткин?
     -- Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на
экспериментальные исследования...
     -- Над людьми?
     Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты.  Дужки золотых очков
искрились от солнца.
     --  Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А  еще
что? В  общем, потребности управления  изложи письменно, мы подумаем. У тебя
все?
     -- Один вопросик, -- Василий Гордеевич понял,  что аудиенция закончена.
-- Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает
женщин,  некоторых  мертвыми насилует.  Около  сорока жертв.  Сами найти  не
могут, просят помочь.
     -- Помочь? Они  что  там думают -- у нас много  свободного времени? Или
кадры лишние? Как сам-то считаешь?
     -- Я так и ответил, -- сказал Сироткин и еще раз наклонил голову.


        59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ

     Жизнеописание нижепоявляющегося  героя  тоже  опускается.  О нем
написаны тома,  имеется множество  его  биографий, но события в его  прошлой
жизни  появляются  и  исчезают  в  зависимости  от  зигзагов  внутреннего  и
международного  положения,  приурочиваясь  к каждому  историческому моменту.
Сочиняется  все,  включая  должности  и звания,  потому что так  надо. Таким
образом, об ошибках своей жизни,  если таковые были, герой понятия не имеет,
ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение.

     Только  после   восьми  вечера  человек  с  густыми   бровями  закончил
подписывать бумаги и  отправил  из  кабинета троих  своих  помощников. Сразу
стало  тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она  угнетала.  Он
подошел  к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там
тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки
была пустынна. Население в  Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда,
стояли два  автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить,
где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.
     Он  устал.  Глаза,   переутомленные  долгим   напряжением,  то  и  дело
увлажнялись. Потягивало низ живота --  неприятное  ощущение, от  которого он
никак не мог  избавиться уже  давно.  Но  он  улыбался,  с  непотерянным  от
возраста  любопытством   оглядывая   площадь,   и  настроение  у  него  было
приподнятое.  День  прошел хорошо, он  много  успел,  а  ценность  уходящего
времени  он чувствовал теперь острее,  хотя не терял  иронии по отношению  к
себе  самому.  Это  помогало  сохранить  заряд оптимизма  и  твердость духа,
которых большинство его сподвижников лишились.
     Вот  и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись
в  нижнем  ящике, вытащил небольшую цветную  репродукцию с картины художника
Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете.
Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно,
давно. Осваиваясь  в  этих помещениях, он, новый  хозяин, нашел ее  в  столе
одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.
     Человек с  густыми бровями  вынул  из  среднего ящика  стола ножницы  и
аккуратно  вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не  задеть воротничка  и
маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно  опустил в
мусорную  корзину.  Затем,   порывшись,  вынул   из  ящика  свою  фотографию
подходящего  размера и положил  под  репродукцию.  Голова оказалась  чуточку
больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.
     Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма
эта  ему идет. Если бы он получил эту  власть,  когда был моложе, он мог  бы
сделать  гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов
и  медалей  у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно  ставя точки
над уменьшаемым, если занимал  десяток. Наград у Сталина оказалось больше на
одиннадцать  штук.  Но ведь Сталин больше не получит орденов,  а меня Родина
может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.
     Эта  мысль развеселила  его. Сталин никогда  не относился к побрякушкам
серьезно,  но  того  уверяли,  что  это  важно.  Против  некоторых  традиций
невозможно  бороться. И  чем больше  у тебя  власти,  тем меньше  ты  можешь
сделать. Хозяином самого себя он был в молодости, на маленьких должностях. А
тут все налажено, крутится  помимо воли. И любой подчиненный  помыкает им, а
все вместе  они делают что хотят. Иногда  он еще не успел сообразить, а дело
уже сделано. Зазвонил телефон. Он снял трубку, кашлянул.
     -- Вам не нужен товарищ Сагайдак? Можно соединить?.. Соединяю.
     -- Здравия желаю, Сизиф Антоныч!  -- приветствовал он.  -- Как  ты себя
чувствуешь?
     -- А вы? -- спросил Сагайдак. --  Если  память мне не изменяет, настало
время увидеться. Когда вы сможете выкроить полчаса?
     --  Давай  завтра...  Хотя  нет,  завтра  среда  --  заседание   Совета
Министров...  Тогда в четверг...  В четверг у меня Политбюро. В пятницу тоже
не получится: секретариат ЦК...
     -- Когда же?
     -- Знаешь что? Сейчас.
     -- Хм, -- произнес Сизиф Антонович. -- Я готов.
     -- Добро! Высылаю машину.
     Он  сгреб со стола  репродукцию  художника  Налбандяна с  вырезанным на
месте  головы отверстием и,  разрывая  на мелкие  кусочки,  отправлял  ее  в
корзину, когда зазвонил другой, прямой телефон.
     -- Кегельбанов  беспокоит. Вы не  смогли бы принять меня  для короткого
доклада?
     Товарищ с  густыми бровями сопел в  трубку, затрудняясь, что  отвечать.
Кегельбанова нельзя  было не  принять --  видимо, что-то важное, о чем он не
хочет говорить по  телефону.  Но надо будет отвечать, принять  решение, а он
устал, надо передохнуть.
     -- Сделаем так, -- он нашелся. -- Как только освобожусь, я  позвоню. Ты
где будешь? На даче? Добро!
     Он глянул на электрические часы: минула половина девятого. Скоро должны
привезти Сизифа Антоновича.  Он прислушался к шагам за дверью. Возможно, это
уже он.
     По коридору в сопровождении  заместителя коменданта Кремля,  одетого  в
темно-голубой костюм, действительно шагал степенной  походкой здоровяк Сизиф
Антонович  в  замшевом  пиджаке  цвета  загорелой  женской  спины  и  хорошо
отглаженных  серых брюках, помахивая  чемоданчиком  "дипломат". Рядом  с ним
семенила  сдержанной  походкой миниатюрная  Алла, время от  времени  касаясь
плечом спутника.
     Сагайдак немало удивился, будучи  приглашен не на дачу, а в Кремль.  Он
вошел в лоджию, где Алла принимала воздушную ванну.
     -- Собирайся,  детка,  да  побыстрей!  --  сказал Сизиф  Антонович.  --
Выезжаю  на  одно  дельце,  и  ты  понадобишься.  Только  вот  что:  оденься
поскромнее и не забудь комсомольский значок.
     Теперь  Алла  шла  по  коридору в  строгом  костюме,  чуть  похожая  на
стюардессу международной  линии Аэрофлота,  в юбке  всего на  двадцать  один
сантиметр  выше  коленок.  На  одной  из  ее  остреньких  грудей  красовался
комсомольский  значок,  на   другой  --  знак  "Отличник   социалистического
соревнования". Мягко-зеленый цвет  стен,  на которые ложились  едва заметные
тени  от  складок  белых  шелковых  занавесей,  всплошную закрывавших  окна,
создавал приятный  полумрак. Чуть  поблескивал  под  ногами  светлый  паркет
идеальной чистоты. Мягкие  дорожки глушили шаги. На  каждом  повороте  стоял
солдат  в коричневой  гимнастерке  и  коричневом берете,  без оружия,  глядя
одновременно в обе стороны коридора.
     Заместитель  коменданта  остановился,   попросил  подождать.  Прислонив
"дипломат" к дивану, Сагайдак утонул в мягком кресле.  Алла, сложив  руки на
стиснутых коленках, скромно села рядом. Однако долго не пришлось ждать. Едва
майор  успел распахнуть створки  дверей,  человек  с густыми  бровями вышел,
поспешая навстречу, и развел руки, готовясь обнять поднявшегося Сагайдака.
     -- Здравствуй, родной! -- воскликнул он. --  Очень рад! Спасибо, что не
забываешь меня.
     Гостю пришлось немного нагнуться, а хозяину -- встать на цыпочки, чтобы
их роста совпали, и они обнялись.
     -- Мадам! -- повернувшись затем к Алле, молодцевато проговорил хозяин и
поцеловал ее узкую, как дощечка, руку.
     Алла  трогательно заморгала  длинными ресницами.  Стал  красить  брови,
отметил Сизиф Антонович, продолжая улыбаться.
     -- Вы у меня  здесь не бывали? --  спросил  хозяин. -- Тогда пройдемте,
покажу.
     Он  открыл дверь и движением руки  пригласил  их,  заботливо  пропустив
вперед.  В  длинном  помещении  со стенами, обитыми  красным деревом, вокруг
бесконечного  стола,  крытого  зеленым  сукном,  были  аккуратно расставлены
стулья,  обтянутые  зеленой  кожей.  На  столе возле  каждого  места  лежали
аккуратно заточенные четыре карандаша и чистый блокнот.
     --  Здесь заседает  Политбюро, -- сказал  хозяин. -- Как  пишут газеты,
ленинская традиция, так что мы ее не нарушаем.
     Сагайдак внимательно посмотрел на собеседника. В душе Сизифа Антоновича
непонятным  образом  сочеталась  заботливость  с  отвращением,  человеческое
неприятие отдельных людей  с  врачебным долгом  лечить  их. Как больной  зуб
сводит на нет пышное здоровье тела, это страдание было единственным  изъяном
в его счастливом, абсолютно циничном существовании. Разве этот  твой больной
виноват, который раз  спрашивал он себя, что  на  свете  Божьем  для него не
нашлось  должностенки  помельче? Разве он  не  хочет  спрятаться в  деревне,
нянчить внуков? Разве он не в трагическом положении?
     --  Извините,  дорогой!  -- Сагайдак заставил  себя  отрешиться от этих
неуместных  раздумий,  потому  что  хозяин  что-то  говорил  ему.  --  Я  не
расслышал...
     --  Я  говорю,  вон  там,  во  главе стола,  сидит  товарищ  с  густыми
бровями...  -- он  смеялся и приглашал  смеяться  над  собой.  --  Здесь  он
выступает с докладом. А вот здесь проверяет и подписывает важные документы в
присутствии  членов Политбюро.  Тут выясняется,  кто  может и  кто не  может
ничего сказать.
     -- Ясно! -- сочувственно улыбался Сизиф Антонович.
     Хозяин тоже  засмеялся, глаза его заблестели.  От смеха  он  наклонялся
вправо и влево,  бриллиантовая заколка на  его красном  галстуке засверкала.
Алла  вежливо  присутствовала.  Она  все  понимала  по  губам,  но  обладала
способностью пропускать мимо то, что ей было неинтересно.
     -- А эта дверь куда? -- спросил Сагайдак.
     --  Это ореховая  комната. Зайдите, не бойтесь.  Тут сидят  и обсуждают
вопросы до заседания. Демократия!.. Ну, прошу в мой кабинет.
     -- Отсюда я руковожу, -- устало произнес он и обвел рукой круг.
     -- А мне  можно  попробовать?  -- улыбнулся Сизиф  Антонович и  вежливо
пробрался к креслу.
     Часть письменного  стола занимало стеклянное полушарие  с вдавленными в
него  золотыми  монетами.  Рядом  лежали "Известия",  "Правда"  и  "Трудовая
правда", а за ними шариковые ручки немецкой фирмы "Вульф".
     -- Что это? -- Сагайдак ткнул в блок с телефонами на маленьком столе.
     -- Связь с любым пунктом страны.
     -- А кнопочки? Их тут штук пятьдесят...
     --  Верхние -- любой  член Политбюро, ниже -- секретариат ЦК, остальные
-- Совмин, Госплан, министры...
     -- Ясно! А вон тот красный  аппаратик? --  Сизиф Антович  повернулся во
вращающемся кресле.
     -- Красный телефон -- прямая  связь с руководителями стран  Варшавского
договора.
     -- А это?
     Под стеклом лежали  две трубки -- серая и красная. А ниже  -- раз, два,
три... пятнадцать кнопочек. Хозяин замялся.
     -- У-у! -- не обиделся Сагайдак. -- Да вы, я вижу, имеете связь с самим
Господом и его апостолами...
     -- Вот именно!
     -- Ну а я? Гожусь на это место?
     -- Сидеть  в кресле --  годишься, Сизиф  Антоныч, -- охотно  согласился
хозяин. -- А дальше что?  Как управлять? Что конкретно делать? Дома в кресле
легко анекдоты про вождей рассказывать. А вот как крутить руль?  Чуть что --
сам знаешь... Пойдем-ка лучше выпьем по чашечке кофе, дорогой мой доктор!
     Он раздвинул гардины и открыл потайную  дверь, похожую на книжный шкаф.
В  соседней  комнате  по-домашнему  стояли  кровать,   лакированные  кресла,
зеркало. Диван был  застелен цветастым ковром.  На коричневой тумбочке возле
телевизора  лежали  зажигалка  и  сигареты.  Алла  взяла  со  стола  цветную
фотографию.  На  ней был  изображен  человек  с густыми  бровями в  очках за
рабочим столом. Он что-то писал.
     -- На фотографиях они  меня омолаживают, --  сказал хозяин.  -- Но ведь
это неправда!
     -- Бывает! -- неопределенно протянул Сагайдак.
     --   Бывает?  Но  кто   их   заставляет  писать  чепуху?   Мы  требуем,
прорабатываем, а толку чуть! Ведь иной раз в газете и почитать нечего.
     Осторожно постучав в  дверь, вошел официант  и стал быстро  сервировать
стол.
     -- Коньячок ставить?
     -- Ни в коем случае! Можешь быть свободен...
     Хозяин проводил его глазами,  приложил  палец  к губам  и  только тогда
подошел к дверце сейфа, скрытой в стене.
     -- Пить не будем, --  строго  сказал он. --  Но по глоточку, по  случаю
встречи... Ведь  еще недавно много пил, много ел и был здоров, как бык. А ты
смотришь на меня с укором: толстеть нельзя, сидеть  целый день нельзя! А как
же руководить страной?
     Сизиф Антонович в тон собеседнику предложил:
     -- Может, руководить стоя?
     Генсек  усмехнулся  и погладил ногу, в  которой  у  него  сидела  пуля.
Сагайдак знал о ее  происхождении.  На героической Малой Земле полковника, у
которого  тогда  еще  не  было таких величественных  бровей,  другой  офицер
застукал  на диване со своей  женой.  Полковник хотел выпрыгнуть в  окно, но
пуля его догнала.
     -- Болит? -- заботливо спросил Сизиф Антонович.
     -- Поднывает...
     -- Тогда перейдем от международных дел к внутренним.
     --  Сагайдак  поднялся, открыл "дипломат"  и  вынул  оттуда мятый белый
халат. -- Где тут у вас раковина? Помочитесь! Я проверю напор струи.
     -- Разве это важно? -- с опаской спросил хозяин, покосившись на Аллу.
     -- Очень! Она отвернется. Так... Напор пока ничего, неплохой...
     -- Ну вот! Я говорю, я еще кое-что могу! Послушай, Сизиф Антоныч, скажи
мне  как другу: а  какой напор  у... ну,  ты  знаешь, того, который всегда в
тенечке?
     -- Так ведь... -- начал было Сагайдак.
     --  Знаю,  знаю!  Медицинская  этика...  Но мне-то,  по  дружбе, можешь
сказать? Хуже или лучше? Я ведь никому!
     --  Что поделаешь?  Конечно...  -- стал выкручиваться доктор. И наконец
нашелся.  -- Должен прямо сказать: у вас у обоих с этим делом хорошо. Оба вы
готовы хоть сейчас на субботник... Впрочем, посмотрим... Снимайте штаны -- и
на четвереньки, как всегда  в позу  лошадки.  Алла,  девочка, мне перчатку и
вазелин.
     Покорно спустив брюки, больной взобрался на диван. Верхняя его часть  в
рубашке и галстуке  все  еще  оставалась  Генеральным секретарем,  а нижняя,
покрытая бледной кожей, оказалась обыкновенной частью рядового члена партии.
Сизиф  Антонович  опытными  движениями  натянул  на  правую  руку  резиновую
перчатку.  Алла  открыла  баночку.  Зачерпнув  указательным  пальцем  порцию
вазелина и пошлепав другой рукой больного, доктор заставил его подвинуться и
присел на край  дивана. Пальцем он провел по телу, разделяя его вдоль на две
половины,  будто намечая место для резекции,  затем нащупал нужную  точку  и
резким движением ввел палец.
     -- Ого!
     -- Тяжело в леченье  -- легко  в гробу, -- пошутил Сизиф  Антонович. --
Ну-с,  поглядим,  как там дела...  Знаете  анекдот? Уролог говорит больному:
"Прошу вас наклониться". А  тот ему:  "Слушай,  дорогой!  В  такую  интимную
минуту говори мне "ты"!" Больно?
     -- Не очень...
     -- А так?
     -- Ox! Больно!
     --  Кстати, у  меня  к  вам небольшая  просьба.  Есть  такой  Макарцев,
редактор "Трудовой правды".
     -- Знаю, как же!
     Врач ласково водил пальцем поперек предстательной железы.
     -- Так вот, его сын в милиции.
     -- У Щелокова?
     -- Ну, может быть, не лично у него... Нельзя ли дело закрыть и мальчика
выпустить?
     Сизиф Антонович нажал посильнее.
     -- Ой-ой! Больно же!
     Доктор  краем  глаза  глянул  на   телефон,  соединяющий  со   странами
Варшавского  договора. Хорошо, что до  него сейчас не  дотянуться, а  то еще
неизвестно, чем бы этот массаж кончился!
     --  Понимаю,  что  больно,  --  вдруг жестоко сказал  он.  -- Но массаж
необходим,  дорогой! Будет лучше работоспособность и  общий  тонус.  Так как
насчет мальчика Макарцева? И нажал еще сильнее.
     -- Постараюсь...
     -- Вот и хорошо, -- палец Сагайдака обмяк и ласково заходил поперек. --
Ну, на сегодня хватит... Девочка моя, сделай укольчик новокаина.
     Алла быстро извлекла шприц, отбила головку у ампулы. Потерев  кожу чуть
пониже спины ваткой, смоченной в спирте, она ловко сделала укол и поцеловала
потертое место.
     --  Можете  одеваться, -- сорвал  резиновые  перчатки  Сагайдак.  --  Я
доволен.
     -- Спасибо, Сизиф Антоныч, министерский ты ум. Послушай, раз речь пошла
о Макарцеве. Ведь  это он поднял идею, и сейчас все ведомства хотят получить
деньги от субботника. А ты бы куда их использовал?
     --   Если  не  шутите,  давайте  на  импотентологию,  а?  Ведь  будущее
человечества от этого зависит!
     -- Знаю, знаю, от чего зависит будущее человечества! -- хозяин похлопал
доктора по плечу. -- Это  по-твоему --  от женилки. А  вот  министр  обороны
считает -- от ракет. Кому мне верить? Ox, Сизиф Антоныч, если бы я  мог  сам
решать! Все  приходится пробивать, протаскивать,  согласовывать. Иногда руки
опускаются! Власть нынче у всех. Каждая кухарка власть имеет. Не  захочет --
не накормит, и ничего ей не сделаешь. У всех власть, потому что  демократия.
Один я без власти. От всех завишу. Вот я тебе пообещал насчет  макарцевского
сынка. Макарцев -- наш человек. А как это сделать, и не знаю еще. Крутишься,
как белка в колесе...
     В  воротах  Спасской  башни  загодя засветились  зеленые  светофоры,  и
часовые напрягли спины. Машина промчалась через Красную площадь мимо Лобного
места и памятника Минину и Пожарскому к улице Куйбышева.
     Сизиф  Антонович  молча  глядел  на  дорогу.  Чем  больше  пользовал он
человека  с густыми  бровями,  тем  большей  симпатией  к  нему  проникался.
Конечно, ко мне он  относится  лучше,  чем к другим.  Все Четвертое  Главное
управление Минздрава дежурит возле него днем и ночью. А лечу его я, им он не
доверяет!  И  что  мне  за  дело  до других?  Он веселится, шутит, но не  от
радости.  Это пляски на похоронах. Все несчастны  в стране,  а он даже более
несчастлив, чем остальные. Ему в жизни не повезло. Все  люди, а он  вождь. Я
по сравнению с ним -- свободен! Он по сравнению со мной -- раб. Тот, который
в тени, стоит за  спиной и дергает этого, но и тот не  главней. Боже,  какая
страшная власть!  Все  скованы цепями и постоянно тянут друг  друга, не зная
куда идти. Рап прав: эта клетка постороена для всех. Не так ли, девочка моя?
     В  знак согласия Алла опустила ресницы. Она  всегда читала его  мысли и
чаще всего принимала их без возражений.


        60. "777"

     Усевшись  за  стол,  товарищ  с  густыми  бровями  пошевелил  кожей  на
переносице  и помассировал пальцами брови, что помогало бороться с перхотью.
Он выдвинул средний ящик, вынул из него пачку сигарет. Он сражался с  собой,
оберегая голосовые связки, которые теперь пребывали в состоянии хронического
воспаления. Ему велели  ограничить  себя одной сигаретой  в  час  и привезли
импортный  автоматический  портсигар,  часовой  механизм  которого  открывал
крышку раз в час. Но уже через двадцать минут он не мог дождаться, когда она
откроется  снова. Пришлось пойти на хитрость. В другом  кармане пиджака  и в
столе  он стал держать  резервную пачку сигарет и  в промежутках курил их. А
врачам говорил, что  благодаря автоматическому  портсигару курит  меньше. От
сигареты  его отвлек телефонный звонок. Услышав голос, он обрадовался, глаза
засветились.
     -- Папа, когда домой собираешься?
     --  Здравствуй,  дочка. У  меня  очень  много работы...  Только  сейчас
заканчиваю...
     Он был рад, что она позвонила. Домой  не хотелось. Такие минуты полного
покоя удавались редко.
     -- Приезжай скорей! Братец прилетел. И я тебя не дождусь.
     -- Дождешься! Раз вся семья в сборе, скажи матери, сейчас буду...
     Жена дремала, сидя на кухне, но не ложилась. Она услышала, как хлопнула
дверь лифта,  и  открыла сама, не дожидаясь  звонка.  Две собаки  --  дог  и
сибирская  лайка --  бросились с визгом  в  прихожую,  обгоняя хозяйку.  Обе
подпрыгивали, норовя  лизнуть  хозяина  в  лицо.  Он  успокаивал их, ласково
гладил, трепал за уши.
     -- Прошу тебя, не сердись  на дочь, -- быстро заговорила жена, опережая
возможную  реакцию. --  Просит денег три  с половиной тыщи -- в  долг.  Надо
дать...
     -- Знаю я ее "в долг"! -- засмеялся он.
     Жена повесила его плащ на тонкой меховой подкладке.
     -- Ты плохо выглядишь. Опять курил? Ужинать будешь?
     -- Некогда. Я привез документы, придется поработать... Он смотрел на ее
доброе, круглое лицо с некрасиво торчащими в разные стороны зубами.
     -- Дай  ей денег. Конечно, дай. Что с ней делать, раз у нее бес в одном
месте!
     -- Уже дала.
     Он переживал, что  дочь относилась к  нему потребительски и  доставляла
немалые  огорчения. Родила девочку,  оставила у нас и  вовсе по рукам пошла.
Скандалит, куролесит, пьет. Хорошо хоть за границу  ездит  инкогнито. Теперь
доложили, что познакомилась и встречается с подполковником МВД. Нужно, чтобы
он на ней женился, хватит меня позорить. Ведь сама-то не девочка -- сорок!
     Поцеловав  дочь,  разговаривать с ней он не стал, а  направился в  свою
комнату, где у него стоял стол и диван, намереваясь лежа прочитать несколько
бумаг. На диване лежал, подняв ноги в ботинках на  спинку, сын. Возле дивана
на полу стояли бутылка и рюмка. Coбаки приплелись следом, улеглись на ковре,
постукивая хвостами об пол.
     -- Пьешь, значит, по-прежнему, сынок?
     -- А, батя, здоров! Совсем ты загулял.
     -- Дай-ка я прилягу на диван,  а ты посиди -- отец нагнулся и поцеловал
его,  а  нагнувшись, увидел, что бутылка  на  полу  --  минеральная вода. --
Надолго в Москву?
     -- Дня на два, если не поможешь остаться подольше...
     -- Надоела Швеция? А чего бы ты хотел?
     Почему дети не спросят  у меня, как мое самочувствие, как дела?  Почему
вспоминают про отца, только когда нужна помощь? Это  моя вина. Какими бы они
ни  были  -- моя.  Я в его годы грудью пробивался, а он на всем готовеньком.
Но, в сущности, он добрый.
     -- Как там мои внуки?
     -- Отлично. Тебя велели целовать. Летом привезу сюда на дачу.
     -- И какой же помощи ты ждешь от меня, сынок?
     Тем временем отец растянулся на диване, а сын примостился в кресле.
     -- Да ничего особенного... Я думаю, это и тебе выгодно...
     -- Что именно?
     -- Проведи меня на пост председателя КГБ, батя.
     -- Тебя?
     -- А что?.. Не глупей же я Кегельбанова. Он  тебя  при первой заварушке
продаст. А тут тебе же спокойнее...
     --  Ну, что  ж...  Неплохая мысль,  сынок.  А  справишься? Тогда  давай
попробуем. С понедельника, чтобы не откладывать, прямо  и выходи работать на
Лубянку.
     -- Серьезно или шутишь?
     --  Шучу?..  А  что,  очень  утомляют  люди Кегельбанова, которые  тебя
охраняют и не  дают тебе  попасть в лапы буржуазной прессы?  А  здесь прячут
твоих баб от жены, платят за тебя, возят, берегут...
     -- Как  не пожить,  пока есть возможность?  Ты ведь  тоже время зря  не
терял. И не меня они берегут, а тебя, па!
     -- Пусть меня. А кто  бы  ты был, если б не я? И  не кричи тут. Наверху
все слышно.
     -- Кегельбановы на даче, отец, я заходил. Тебе бы давно  надо переехать
в особняк. Пятикомнатная  квартира на  пятом этаже...  Да в Швеции  работяги
лучше живут! Рассказать на Западе стыдно...
     -- А я, сынок, не для Запада живу. Я русский, служу народу. Кегельбанов
слушается  каждого слова, а  сделай  я тебя председателем  КГБ,  ты  же отца
родного посадишь! Шучу, конечно. Но не будет тебе этого поста!
     -- Брось,  батя,  я пошутил... Не надо  мне  этой должности.  Сам  буду
расти. Давай за это выпьем.
     -- За это -- давай...
     Из серванта была принесена бутылка коньяку и рюмки налиты до краев. Они
чокнулись.
     -- Домой поедешь или у нас переночуешь?
     -- Домой поеду, батя. Высплюсь, а с утра начну расти.
     -- Тогда езжай, и мне дай отдохнуть. Дело к часу ночи...
     Отец глянул в щель между портьерами в окно. Он подождал, пока сын сел в
машину, отъехал. За ним вырулила вторая черная "Волга" и скрылась под аркой.
     Междоу прочим, дальнейший рост сына происходил так. Он подговорил своих
друзей гебешников, и в поезде Москва -- Хельсинки они напоили его начальника
-- управляющего объединением "Промсырьеимпорт" Министерства внешней торговли
Седого,  направлявшегося  в  Финляндию.  Пьяного  Седого  спровоцировали  на
высказывания,  затем  на  драку, а  потом  высадили из  поезда. После  этого
министр Патоличев упросил Генерального секретаря разрешить  перевести на эту
должность торгпреда в Швеции сына Генсека. В  западных газетах стали писать:
"Сын помогает в гешефте  отцу". К семидесятилетию человека с густыми бровями
его сын был назначен заместителем министра внешней торговли.
     Отец прилег  на диван, притянув к себе японский транзистор. Вялой рукой
он  покрутил  ролик,  наткнулся  на музыку, потом услышал, как  помянули его
по-русски:  "Кремлевский  владыка  трезво  рассуждает, что..."  В это  время
раздалось непрерывное  завывание глушилки,  и он  так  и  не  узнал,  о  чем
рассуждает трезво.
     Он попытался  задремать,  но почувствовал легкую боль  в паху. Поноет и
само пройдет. Тут вспомнилась просьба  Сагайдака.  Завтра  закрутят, затянут
дела  --  будет  не до нее. Как бы  это сделать получше,  на  принципиальной
основе?  Он  тихо  встал  с  дивана,  и  обе  собаки  мгновенно  поднялись и
прошастали к двери, следуя за хозяином.
     -- Тс-с-с! -- он погрозил им пальцем.
     В  квартире все спали. Дочь не уехала,  осталась ночевать,  на  вешалке
висел ее плащ. "Решила поспать одна", -- ворчливо подумал отец, взял пальто,
не надевая его, отодвинул тяжелый засов и отжал два замка.
     -- Ты чево надумал? -- услышал он позади себя ворчливый шепот.
     -- Те чаво поднялась, мать? Не лезь не в свое дело!
     Мать в  свои восемьдесят два  была крепкой, никаких болезней не знала и
сына  держала  в строгости, считая, что дети --  всегда  дети и дай  им одну
поблажку, а уж бегут за другой.
     -- Это в какое ж не в свое? -- прошептала она. -- Как с твоими собаками
в дождь таскаться  --  это мое,  а тут  не лезь?  А  ну,  вертайся! Куды это
собрался на ночь-то глядя!
     Он стоял и смеялся. Ему было приятно,  что мать на него кричала, как на
маленького. От этого он  чувствовал себя  моложе, энергичнее. Он обнял ее за
плечи, поцеловал в белые волосы.
     -- Ложись, маманя, спать, не волнуйся. У меня государственные дела...
     Она отстранилась и продолжала строго:
     -- Это ж какие государственные -- ночью? Знаю! Вертайся, говорю!
     Собаки зарычали, чувствуя, что назревает конфликт,  но  не  могли своим
простым умом  решить,  серьезен ли  он, чью сторону принять, и потому рычали
неопределенно. Хозяин между  тем  уже  отворил  дверь; псы,  всегда  готовые
гулять, выскользнули на площадку и  таким  образом приняли его сторону, рыча
теперь на мать. Дверь он притворил за собой поспешно, чтобы мать не выходила
на площадку.
     --  Ну,  погоди, ты у меня  добалуешьси! -- слышалось из-за  двери.  --
Штаны  спушшу,  да отстегаю  твоим  же  ремнем,  не посмотрю, шо тебе  людей
стыдно! Будешь тогда ишшо гулять!
     Он с собаками  уже ехал  в  лифте.  Из парадного  за ним выскочили двое
поджарых молодцов в синих японских куртках, протирая глаза и потягиваясь.
     -- Т-с-с! Оставайтесь на местах, ребята, я сам.
     Он поспешил к "Мерседесу", который ему подарили недавно, и сел за руль.
Охрана побежала к "Волгам".
     -- Эй! -- крикнул он им, погрозив пальцем. -- Я сказал, оставайтесь!
     Собаки на заднем сиденье "Мерседеса" недовольно зарычали.
     -- Нельзя. Без охраны не положено! Нам ведь неприятности...
     -- Да я  скоро вернусь,  ребятки... Не сообщайте, и не узнают. Ступайте
спать!
     Они  сделали  вид, что подчинились, и повернули  назад  к подъезду.  Он
завел мотор и, не разогревая его, тронулся с места. Охрана переждала немного
и  потихоньку поплюхалась в машины, чтобы  отставать, но не  потерять его из
виду.
     На мокром  после  полива  Кутузовском  проспекте  он  глянул  в  будку:
автоинспектора не  было. Он повернул  вправо к  арке и Бородинской панораме,
потом подумал и, сняв телефонную трубку, набрал номер.
     -- Кегельбанов?
     -- Так точно. Здравия желаю! -- ответил немного спустя сонный голос. --
Что-нибудь случилось?
     -- Ты что делаешь? Спишь?
     -- Нет... -- замялся тот.
     -- Ты мне нужен...
     Егору  Андроновичу  уже об этом сообщили, и он был готов к ответу, хотя
пожурил службу:  члены  Политбюро  давно  договорились не  подслушивать друг
друга.
     -- Через двадцать минут приеду, -- отрапортовал он.
     От  такой  исполнительности у  собеседника  потеплело на  душе,  но  он
сказал:
     -- Вот что: я сам к тебе еду. Только это... шума не поднимай.
     Часы на  руке показывали без двадцати два. Ночь была прозрачная, тихая,
небо  в  звездах.  "Мерседес"  свернул  с Минского шоссе  на  Рублевское,  с
Рублевского на  Успенское и  помчался посреди пустой дороги, по белой осевой
линии,  с визгом  тормозя  на  поворотах. Человек  с  густыми бровями  любил
быструю езду.
     Охрана   дачи   Кегельбанова,   уже   предупрежденная,   узнав   гостя,
приветствовала его. Навстречу  ему  по  освещенной  фонарями дневного  света
асфальтовой  дороге  спешил  Егор  Андронович,   одетый  в  темный   костюм,
белоснежную рубашку и галстук,  накинув  на плечи пальто. Не успел он только
побриться.  В "Мерседесе"  распахнулась дверца,  водитель сидел и ждал, пока
Кегельбанов  подойдет поближе.  Собаки, не  дожидаясь  приказа,  перемахнули
через  переднее  сиденье  и  с  лаем  вырвались   наружу.   Егор  Андронович
приветственно поднял руку и улыбнулся, хотя и смутился, увидев собак.
     --  Прошу  в дом, -- Кегельбанов протянул руку  и  помог гостю выйти из
машины.
     -- Хорошая дача, -- мечтательно  проговорил гость, оглядывая постройку,
увитую прутьями дикого винограда. -- Я помню всех, кто в ней жил... В дом не
пойдем. Здесь поговорим.
     Поеживаясь от ночной сырости, Кегельбанов стоял  перед  ним, кутаясь  в
пальто. Небо на востоке начинало чуть заметно светлеть.
     -- Егор Андроныч, куда, по-твоему, пустить деньги от субботника?
     Кегельбанов ждал  другой просьбы,  о  которой  ему сообщили, и к такому
ответу не был готов.
     -- Ну, если дадут на укрепление органов, мы не откажемся...
     -- Вот  именно,  на  укрепление  органов, --  гость засмеялся. --  Есть
мнение, что нужно развивать урологию.
     -- Урологию? Это что же? Которая...
     --  Вот именно! В ней мы значительно  отстаем от Запада.  Надо думать о
будущих поколениях, а они зависят, в первую очередь, от урологии. Не веришь?
Давай с министром здравоохранения посоветуемся.
     Гость вернулся в машину, закурил, снял трубку, набрал номер.
     --  Петровский? Жена?  А сам  спит?  Разбудите,  я  подожду...  Слушай,
товарищ Петровский.  Я тут провожу небольшое совещание.  Скажи, урология  --
имеет   значение?  Имеет?  Большое?  Так  я   и  думал.  А  вот  Кегельбанов
сомневается... Есть мнение, средства от всесоюзного  субботника направить на
развитие  урологии. Что?  И онкологии, да... Министерство здравоохранения не
будет возражать? Тогда спокойной ночи.
     Гость положил трубку, подошел к кустам  роз, уже открытым  после  зимы,
потрогал шипы на ветках.
     --  Между прочим, идею субботника предложил  редактор "Трудовой правды"
Макарцев, наш человек...
     -- Знаю, -- подтвердил  Егор Андронович, довольный тем, что его  службы
не ошиблись и  разговор  входит  в  нужное  русло. --  С  мальчиком  у  него
неприятность?..
     Он сказал это полувопросительно, чтобы  окончательно убедиться  в  том,
что  другая  неприятность,  ожидающая редактора  Макарцева, собеседнику  еще
неизвестна.  Сам Макарцев не  интересовал Кегельбанова, но он  знал, что тот
выполняет функции  при худощавом товарище, предпочитающем оставаться в тени.
Худощавый  товарищ недавно сказал  Кегельбанову: пусть некоторые думают, что
это они  управляют государством. Намек понимается однозначно. Но может иметь
и обратный  ход. Так  что тот козырь никогда не помешает. Надо его держать в
руках, а когда и как использовать, время покажет. Сынок же -- мелкий вопрос.
     Гость немножко походил по дорожке, потом повернулся и спросил:
     -- Может, не надо Макарцеву этой неприятности, хватит с него инфаркта?
     -- Понял вас, -- кивнул Кегельбанов. -- Утром приеду в Комитет, и с МВД
мы этот вопрос положительно решим... Какие будут еще указания?
     Кегельбанов  тут  же  перевел  разговор  на другую  тему,  и гостю  это
понравилось. Сталин был хорошим организатором, подумал  он, но боялся  своих
соратников  и избавлялся  от них. Я же  доверяю своим  товарищам, и  все они
верны мне.  Сейчас аппарат работает хорошо, надежен именно  потому,  что все
знают друг друга много лет, вместе росли, выдвигались.
     -- Поужинаем?
     -- Да уж какой ужин? Завтракать пора!
     Они засмеялись  и пожали руки. Гость  свистнул  собакам, впустил  их и,
резко развернувшись, по  дорожке между деревьями покатилобратно.  Внутренняя
охрана дачи  заперла  ворота. Небо еще больше посветлело перед утром.  Возле
домика охраны он с любопытством остановился и вылез. Под стоком крыши стояла
старая белая ванна, в которую собирали дождевую воду.  Воды в ванне не было,
зато в ней шло какое-то шевеление.
     Жирные пауки ползали по скату  крыши, висели  на  паутинках над ванной,
спускались вниз и снова поднимались. Он провел  рукой в воздухе, и несколько
пауков сорвалось  вниз, в ванну. Выбраться  по гладким эмалированным стенкам
пауки  не   могли.  Некоторые,  загрызенные  своими  собратьями,  лежали  не
шевелясь, лапками  вверх, другие еще боролись,  стремясь вернуться на крышу.
Но там, в сплетенных ими паутинах,  уже хозяйничали, поджидая добычу, другие
пауки, и вряд ли те захотели  бы делить добычу со старыми хозяевами. Пауки в
ванне  копошились,  судорожно  перебирая  лапами,  ползали  по  телам  своих
соплеменников и с шорохом сваливались по  скользким стенкам назад. Он поднял
палочку, выследил паука, который  забрался по стенке выше других, и  сбросил
его вниз. Там  на него яростно набросились собратья. Поглядев еще немного на
паучью возню, он швырнул палочку в кусты и позвал охрану.
     Выехав за ворота, он зевнул и, прибавив газу, погнал в город. Усталость
брала свое, он поморгал глазами, чтобы не слипались, и тут в зеркале увидел:
у него  на хвосте  идут две  черных  "Волги" с красными огоньками на крышах.
Все-таки не отпускают, работают, не зря им деньги платят. Он сбавил скорость
и махнул им рукой. Они в ответ  его приветствовали. Но тут же он снова нажал
на акселератор и стал резко набирать скорость.
     -- Врете! Не догоните!
     Они опять отстали. У него был "Мерседес", а у них "Волги", которые пока
еще не достигли уровня  мировых стандартов. На Кутузовском проспекте стрелка
спидометра  коснулась  ста  шестидесяти.  Он  летел  посередине  между двумя
сплошными белыми полосами, съехав в сторону только возле  Триумфальной арки.
У дома 24, его собственного, стояли еще две "Волги", полные молодцов. Видно,
они все не на шутку встревожились. Он проскочил и их, взлетел на мост  возле
гостиницы  "Украина" и  тут в  последний момент  успел увидеть,  что еще две
черные "Волги"  перегородили  поперек середину моста, а мальчики машут  ему,
просят остановиться.
     Он  затормозил  резко,  и на недавно  политом асфальте зад  "Мерседеса"
немного занесло. Правым боком он шлепнул "Волгу", смяв ей  крыло и дверцу, и
замер. Крышка багажника от удара открылась.  Скоро их  окружили еще  машины,
наконец-то  его  догнавшие.   Ребята  в  черных  костюмах,   при  галстуках,
переговариваясь, повысыпали из дверок, бросились помочь вылезти ему.
     -- Ну что, догнали? -- спросил он, вылезая из машины. -- Старая гвардия
не сдается! У кого найдется закурить?
     Собаки вылезли за ним и стояли рядом, виляя хвостами. Он смеялся. И они
все засмеялись,  довольные, что задание выполнено, что нагоняя им не будет и
что все кончилось благополучно. Он отшвырнул окурок.
     -- Вот что, ребята: есть мнение!
     Он пошел к  багажнику, по дороге глянув на помятое крыло, и  вытянул из
холодильника бутылку. Охрана заулыбалась, загудела, все стали потирать руки.
     --  А  ну,  выбивайте  пробку!  Марочный  портвейн  "Три  семерки".  По
маленькой.
     -- А пить из чего?
     -- Ишь ты, аристократия! Из горлГ?.
     Ребята принесли штопор -- "спутник агитатора" в партийном обиходе. Взяв
из  рук старшего бутылку, он  запрокинул  голову,  и  тонкая красная струйка
потекла ему  в рот.  Он пил спокойно,  маленькими  глотками,  потом  оторвал
бутылку, глянул, сколько отпил.
     -- Ну, вот! Давайте, допивайте...
     Бутылка пошла  по рукам, все  пригубливали, всем  было  хорошо, когда в
машине зазвонил телефон.
     --  Жена, ребята! -- сказал он. --  Хорошо, что  по телефону запаха  не
слышно, да? Ему подали трубку.
     -- Ну я. Сейчас еду. Все!
     -- Отдыхать вам пора,  -- заботливо  сказал один из телохранителей.  --
Устали, небось...
     -- Я крепкий конь! Меня ничто не берет...
     Ему  вдруг нестерпимо  захотелось сделать то, чего он давно не делал, и
он оглянулся в поисках места. На ходу расстегивая пуговицы,  пошел к перилам
моста, сопровождаемый эскортом из двух собак. Телохранители за ними.
     -- А ну, прикройте меня!
     Они окружили его плотной стенкой, оставив лицом к перилам моста. Внизу,
за черными  чугунными  решетками  из скрещенных серпов и молотов, тихо плыли
льдины в бурой воде Москвы-реки. Оттуда несло холодом и сыростью.
     -- А вообще я вам так скажу, ребята! Главное -- это здоровье!
     Он почувствовал  легкую резь  в самом начале,  но потом  струя прыснула
нормально.  Поливая серп и молот, он неотрывно следил за ней глазами.  Напор
был хороший,  можно сказать, отличный,  --  назло  врагам мира, демократии и
прогресса.

        61. БОЛЕЛЬЩИКИ

     Кашин оторвался от бумаг и, положив голову на  руки, следил за ленивыми
движениями рыб в аквариуме. Он  подумал о  русалках  -- для них нужен был бы
огромный  аквариум  --  целый бассейн. Русалки лучше  обычных  женщин  в том
смысле, что они сами  тебя  увлекают  и соблазняют, а  тут ты должен ходить,
предлагать, уговаривать и еще неизвестно, получится  или нет.  В который раз
перебирая возможные и невозможные варианты, Кашин попытался проанализировать
свои ошибки. Но при  этом он не забывал и об объективных недостатках девушек
и женщин, на которых он рассчитывал.
     На Локоткову он  положил глаз давно. А она никак не хотела понять, чего
он хочет, хотя он долго оказывал ей  знаки внимания. Во-первых, разговаривал
душевней, чем  с другими,  во-вторых, конфетами угощал,  в-третьих,  делился
личными  переживаниями.  А она?  Хоть  бы задержалась в  кабинете  на лишнюю
минуту. Приказ  возьмет --  и бежит к  своему Игорю Иванычу. А ведь одинокая
тогда была! Когда же он решился и при оказии положил ей на талию руку, сразу
отпрянула:
     -- Что это вы такие шутки допускаете?
     -- Шутки? -- обиделся он. -- Я серьезно!
     -- А серьезно -- тем более нельзя!
     Вот и  пойми!  Ну, после он и не пытался  больше.  Да и  если  в анкету
глянуть, так она Кашина на семь лет старше, могла бы  и поменьше воображать.
В случае  возникновения любви, перспективы  в  смысле женитьбы  и возможного
возникновения ребенка (это тоже необходимо  взвешивать!)  никакой.  А других
отношений Валентин не  только  по  долгу службы, но и по  своим  взглядам не
уважал,  хотя  допускал  возможность  существования  и,   предложи  ему,  не
отказался бы, да только не предлагали.
     В этом именно  смысле больше всего  подходила бы Инна Светлозерская, от
коей прямо  исходит неизвестное науке излучение. Хотя если с ней поговоришь,
то  поймешь, что и в  отношении ее могут возникнуть не  только желания, но и
перспективы. Правда, она сама о перспективах не говорит, а заявляет, что все
мужчины  --  простые  кобели,   чего   в  отношении  Валентина  Афанасьевича
совершенно  сказать нельзя.  Ведь он  искренне оказывал  ей  знаки внимания:
разговаривал  душевней, чем с другими, само собой, конфетами угощал, личными
переживаниями тоже делился.  Никаких  действий руками не  совершал.  А когда
попытался позвать в шашлычную, сказала: "В другой раз". Между тем в редакции
уже четверо имели с ней связь безо всяких перспектив, возникшую в результате
внезапных побуждений  несерьезного характера. И ведь она  сама же завлекала!
Сама ласково улыбалась и проходила  мимо особым образом,  так, что если он в
это время с кем-то говорил, то забывал о чем.
     Теперь взять литсотрудницу  Сироткину. Она тоже нравилась Кашину,  хотя
она  совсем  молоденькая.  Тут  нужно  обязательно  жениться.  И  хотя  есть
опасность  разности  в возрасте,  его  это в  принципе  очень  бы  устроило,
особенно если учесть  его большое уважение к Надиному  отцу. Конечно, женись
он  на  Сироткиной,  сам  он ни словом  бы не обмолвился,  но если бы  тесть
потревожился о восстановлении своего зятя в органах, откуда  его вытолкнули,
в сущности,  ни  за что ни про что, Кашин  не возражал бы. В отношении Нади,
таким образом, он был особенно искренен, когда оказывал  ей  знаки внимания.
При случае  он разговаривал с  ней душевней, чем с другими, трижды шоколадом
угощал, дважды делился  личными воспоминаниями. Приглашал раз в кино и раз в
цирк.  Оба раза  отвечала несогласием:  в кино ей не хочется, а цирк она  не
любит.
     Еще существовала как запасной вариант  Раиса Качкарева. Но у нее грубые
манеры, а  ему нравилось,  чтобы женщина была  существом хотя бы в некоторых
отношениях слабым.
     В общем, нельзя сказать, что выбора у  Кашина не было. Одними мечтами о
русалках сыт не будешь. Выбор был, и перспективы открывались приятные, когда
он представлял  себе в отдельных подробностях, как это  могло произойти то с
одной,  то  с  другой. Но  реальное осуществление  замысла находилось пока в
развитии, и этот вопросик  предстояло  еще  подработать. Если бы не загрузка
редакционными делами, это было б несложно. Но с утра и до вечера он по горло
в делах -- хозяйственных, административных, организационных.
     Валентин взглянул на часы. На 16.00  его вызывают.  Для поездки в любое
другое место он  мог бы воспользоваться дежурной разгонкой, -- но туда Кашин
добирался  на метро. На площади  Революции  народу  было  много, у гостиницы
"Метрополь"  толпы  иностранцев  и  много  ненаших  автомобилей,  окруженных
зеваками,  заглядывающими внутрь. День был  совсем теплый и такой солнечный,
что  на  окна  верхних этажей  смотреть невозможно -- так  ослепительно  они
сияли. Он и не стал глядеть вверх. Медленно двигаясь к Неглинной, он смотрел
только на женщин, будто никогда их не видел.
     После  зимы,  сняв  с себя теплую одежду,  они  все  словно  обнажились
специально  для него,  стали стройнее.  Юбки поднялись,  открыв колени, а  у
некоторых  вообще ноги целиком и даже  без чулок. Тонкие кофточки.  То,  что
выступает  спереди  и  сзади,  стало рельефней, и  совершенно  полная нагота
отделялась  от Валентина ничтожной толщиной  легкой  ткани.  Сердце  у  него
колотилось. Женщины стали ему доступнее, он чувствовал это всем телом своим.
Вот они, рядом, выбирай любую --  все твои! Пружина внутри у него затянулась
до отказа, но сознание долга не позволяло ему остановиться или идти вслед за
какой-нибудь одной.
     У  подъезда гостиницы "Армения",  напротив  задней части Малого театра,
Кашин по привычке оглянулся,  не идет ли поблизости кто из знакомых. В холле
на часах было без трех минут четыре. Кашин поднялся  на второй  этаж, прошел
мимо  дежурной,  которая  ни  о чем его не  спросила, и постучал  в дверь  с
номером 27.
     В  номере за  столом сидел человек помоложе Валентина. Кашин раньше его
тут не встречал. Человек поднялся навстречу, назвался Похлебаевым и, радушно
улыбнувшись, крепко пожал мягкую  руку Кашина, из которой Валентин по  этому
случаю  заранее переложил  ключи. Предложив  присесть  в  кресло, хозяин сел
рядом в другое кресло, а не за письменный стол.
     -- Мне  вас  рекомендовали, Валентин Афанасьевич, с наилучшей  стороны,
сказали, на вас можно положиться... Тем более что вы наш работник...
     -- Собственно, формально я теперь в органах не работаю.
     -- Знаю! Но сейчас многих подключаем к операции...
     -- Самиздат?
     -- Он! Есть приказ по управлению. Почистим и быстро отделаемся.
     -- Я об этом думал, -- признался Валентин. -- Я в газете недавно. Вижу,
с трудовой дисциплиной плохо,  а мне говорят: тут дело  творческое  -- гайки
завинтишь -- люди перестанут писать. И такие разговоры имеются у руководства
газеты, вот что странно!
     -- Не совсем понял, какая связь?.. -- проговорил Похлебаев.
     --  Прямая!  Скажем,  во  всех номерных учреждениях инженеры  обязаны в
конце рабочего дня сложить свои  записи и чертежи в чемоданчики с номерами и
сдать в спецотдел. Записи в мусор  бросать запрещено. А в редакции что? Мне,
конечно, положено выборочно проверять столы и содержимое мусорных корзин, но
разве  за  всем уследишь?  Кто куда  едет,  что  видит,  о чем пишет? Полный
разброд! А ведь центральная газета!
     --  Вопрос серьезный, но это не нам решать. У нас  задача конкретная...
По нашей картотеке проходит Ивлев Вячеслав Сергеевич.
     -- Есть такой. Рождения 35-го  года,  русский,  член  КПСС, образование
высшее, оклад 180. А разве он?..
     -- Проверяем. Если он, то, естественно, ему захочется выйти на контакты
с  заграницей. Зачем  ждать?  Мы  поможем.  Короче говоря, зовите  Ивлева на
хоккей.
     -- Хоккей?
     --  А  что? --  Похлебаев  поднялся, подошел  к столу и вынул  из папки
билеты. -- Хоккей от наших дел далек, поэтому не будет никаких подозрений...
     -- А почем я знаю, болельщик он, нет ли?
     -- Кадровик, а не знаете... Матч дефицитный, поэтому  вопроса не будет.
Вы с ним пойдете, выпейте вместе пива или чего  покрепче, чтобы снять с него
напряжение, ясно?
     -- Ясно!
     -- А на трибуне сядьте так, чтобы он сидел на 22-м месте, а вы на 23-м.
На двадцать первом же будет сидеть иностранец из ФРГ, тоже наш работник.
     -- Понял вас.
     -- Если поняли, действуйте, больше вас не задерживаю.
     Обратно  по проспекту Маркса Кашин шагал  быстро как мог. Все-таки есть
целый  ряд  вопросов,  которые  органы  не в  состоянии  решить и  вынуждены
обращаться к нему,  Кашину. Теперь он докажет, что  тогдашнее отчисление его
было ошибкой. Валентин не смотрел больше на  женщин, хотя некоторые --  ведь
был  час  пик --  касались его  в толкучке плечами и  прислонялись к нему  в
метро. Теперь  он торопился в редакцию и от спешки даже прихрамывал сильнее,
чем всегда. Шагая по коридору  и  приветливо всем улыбаясь, он сперва прошел
мимо двери с  надписью "Спецкоры", а потом  вернулся, будто  что-то случайно
вспомнил, -- так было лучше. Ивлев сидел на столе и читал книгу.
     --  Дела  идут  --  контора  пишет,  Вячеслав Сергеич, -- весело сказал
Кашин. -- А что, если нам с тобой сходить на хоккей? Встреча, говорят, будет
первый сорт...
     Слава взял со стола лист чистой бумаги, аккуратно засунул между страниц
и отложил книгу.
     -- Валентин Афанасьич, -- ответил он, с интересом оглядев завредакцией.
-- А что, если нам с тобой сходить в Большой театр?
     -- Зачем -- в Большой?
     -- А зачем -- на хоккей?
     -- Так у меня же на хоккей билет лишний есть. Дефицит!
     --  Если дефицит  -- чего  мне  занимать трибуну?  Зови болельщика.  Он
оценит. А мне что хоккей, что балет...
     -- Да я  всем предлагал  -- заняты! -- не сдавался Кашин. -- Мы с тобой
никуда не ходили... Пивка попьем или чего другого...
     Ивлев выпучил на него глаза.
     -- Я на хоккей с детства не ходил и до конца дней не пойду! Это занятие
для дебилов.
     -- А может, до завтра передумаешь?
     -- Отстань!
     Вышел Кашин, думая о том, как тяжело  работать в газете. Есть приказ, а
надо  деликатничать. Кривляются, не хотят. Устал Кашин. Даже на  Кубе, когда
жара стояла немыслимая, и то было легче.
     Вячеслав в лицах изобразил Раппопорту разговор с Кашиным.
     -- Может, он рехнулся?
     Не ответил Яков Маркович. Кряхтя поднялся -- и к двери.  Уже открыв ее,
он пробурчал:
     -- Вы можете обождать меня, старина? Живот что-то схватило.
     Ивлев стал  смотреть через  запотевшее стекло на длинные, словно  мятые
махровые полотенца, облака, медленно уползающие в  левый  верхний угол окна.
Он не заметил, как Тавров открыл дверь и вернулся за свой стол.
     -- Так я и думал, мой мальчик, так я и думал...
     -- О чем?
     -- Насчет  хоккея... Дело  в  том, что Кашин никого из  болельщиков  не
звал. Только вас.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Спросил  четверых -- тех, кто действительно этим дышат.  Знаете, как
они удивились, что Кашин идет на хоккей?  Они бы с удовольствием, но  билеты
достать не смогли. Боюсь я данайцев, дары приносящих.


        62. ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

     Сироткина остановилась в дверях машбюро, помахав над головой письмом.
     -- Девчонки! Кто замуж хочет?
     Руки  немедленно подняли все,  кроме  заведующей машбюро  пожилой Нонны
Абелевой.
     -- Одного хватит, во! -- она провела пальцем поперек горла.
     Машинки перестали стрекотать, но голоса тонули в мягкой обивке стен.
     -- А сама, Надежда? -- поинтересовалась Светлозерская. -- Или нГ? тебе,
убоже...
     -- Пороху не хватает оседлать?
     -- Ему такие тощие не нравятся...
     -- А ты больше хлеба ешь -- потолстеешь.
     -- Возбудились, --  проворчала  Абелева.  -- Спросили  бы  сперва, кого
предлагают.
     -- Да вы только послушайте, какой жених пропадает! --  сказала Надя. --
"Обращаюсь в  вашу газету  с  просьбой о  помощи. Я хочу  жениться,  так как
нуждаюсь в верном друге  и товарище, с которым могу пройти по жизни. Являюсь
старым большевиком со стажем с 1918 года, ветераном революции  и гражданской
войны. Мне 81 год, я слепну, и мне нужен поводырь". Подпись...
     -- Мать моя! -- всхлипнула Абелева.
     -- Девочки! -- воскликнула Светлозерская. -- Он, небось, Ленина видел?!
     -- Ленина-то видел, но твоих прелестей уже не разглядит.
     --  Да  на меня и без него  глядеть есть  кому, -- обиделась  Инна.  --
Жениться никто не хочет!
     -- Значит, ты,  Светлозерская, согласна?  --  уточнила Надя. -- Так я и
отвечу:  "Идя  навстречу  пожеланию трудящихся,  редакция  "Трудовой правды"
выделяет вам жену-поводыря в количестве одной штуки".
     -- Это он-то трудящийся? Да он персональный тунеядец!
     -- А  ты чего хотела? -- возмутилась Нонна. -- Чтобы и муж  был, и тебя
кормил? Так теперь не бывает!
     -- Надь, -- спросила Инка, прищурясь. -- А шашка у него есть?
     -- Конечно, есть! -- уверенно заявила Сироткина.
     -- Значит, настоящий мужчина!
     --  А  по-моему,  --  изрекла Абелева, --  настоящий мужчина не  шашкой
отличается.
     -- А чем?
     -- Хобби.
     -- Хобби?!
     -- Да  вы не  то  подумали! Тем,  что он болельщик,  или алкоголик, или
марки  собирает...  Ну,  будет,  девчата!  --  строго  осадила  Абелева.  --
Потрепались и за работу.
     Под хохот машинисток Надежда вышла из машбюро.  Светлозерская выскочила
за ней следом.
     -- Надь! Постой-ка, -- хриплым шепотом протянула она и оглянулась,  ища
уголок поукромнее. -- Слушай, вот смех-то! Кашин меня вчера оскорбил...
     -- Ой, -- остановилась Сироткина. -- Как же это?
     -- А вот так! Он же на меня давно  глаза  пялил. Но у меня другие планы
были... А  вчера вечером  он ко  мне на улице будто случайно пристроился.  И
стал опять  в шашлычную звать. Ну, мне жалко стало. Мужик все же... "Шашлык,
-- говорю,  -- я и дома могу  пожарить,  на  сковородке,  если  в  кулинарии
купить..."  Уж он-то  обрадовался!  Не только на шашлык, на водку разорился.
Выпили,  шашлык сожрали  -- сидит.  Я говорю: "Валентин  Афанасьевич, жарко!
Пиджачок бы сняли... А я, если не возражаете, халатик надену,  а то -- весна
все-таки..."  Разделась, халатик  не застегиваю, вышла. Ну,  тут  он немного
ожил, халатик с  меня снял.  Я  говорю:  "Замерзну,  холодно!" А он:  "Вы  ж
говорили, жарко!" И давай халат на меня надевать. "Ладно, -- говорю, -- я уж
как-нибудь  так потерплю..."  Только тут стал  он ремень  свой расстегивать.
Солдатский, между прочим,  со звездой. И  -- ничего не  сделал!  Ни-че-го!..
Подлец!
     Надежда вежливо улыбнулась.
     --  Чего смеешься? Он же меня обесчестил! У меня так никогда не было! Я
теперь целый день не  в  себе. Думаю: может, постарела? Я такого оскорбления
не вынесу... Ведь я его, идиота, уже из плана выкинула.
     -- Из какого плана, Инка?
     -- Из  трех,  с которыми еще не спала.  Как со всеми пересплю, уволюсь.
Пойду в другую редакцию, в "Известия" или "Правду", а  то со скуки сдохнешь!
Говорят, в "Комсомолке" молодых мужиков много, не слыхала?
     -- Слушай, а как Саша на это смотрит?
     -- Какабадзе? Грузины, конечно, лучше русских, факт. Но,  во-первых, он
ничего не знает,  а  во-вторых, ему ничего не обещано. Я  что  --  собака на
цепи?  А они? Они-то что делают! Плевала я  на них! Просто смотреть приятно,
когда  унижаются, врут, даже денег не  жалеют,  когда хотят.  Коты сиамские!
Кастрировать бы всех,  да еще скучнее  жить будет...  С паршивой  овцы  хоть
спермы клок! Я сюда шла, думала начать сверху вниз...
     -- Это как?
     --  Ну,  с  Макарцева, лапушка...  Два раза  в кабинете у него  срочное
печатала. У  него уже глаза  блестеть начали. А  Анна Семеновна  догадалась:
"Чтобы ничего такого,  говорит, с ним не  затевала!" Тоже мне мадонна! Я уже
придумала, как коня оседлать, а Игорь возьми да и рухни с инфарктом. Теперь,
наверно, не дождусь, когда с ним можно будет. Займусь пока Ягубовым.
     -- А не противно, Инка?
     --  Противно? Все его  ругают, а  мне он  нравится. У  него такие губы,
кажется, все бы отдала, чтобы к ним прикоснуться.
     -- Отдай!
     -- А он не берет. Может, брезгует, что я беспартийная?
     -- Он же карлик!
     -- Говорят у карликов...
     -- Чепуха!
     -- Я, Надюша, только своим глазам верю.
     -- Инн! -- Надя  помялась.  Она давно собиралась узнать и  отговаривала
себя, но тут решилась. -- Спрошу, если не соврешь?
     -- Зачем врать? Только с тобой и делюсь. Ну!
     -- Ивлев у тебя в плане?
     -- Не-а...
     Сироткина вспыхнула, хотя другого ответа и не ждала.
     --  Ты чего, дурочка? -- Светлозерская  обняла ее.  -- Да  если  хочешь
знать, это и было-то всего один раз, в турпоходе, только для плана.
     Конечно, глупо, но слезы выступили. Сироткина растерянно моргала.
     -- Не плачь, дурешенька! Умная баба радоваться должна, что мужик спит с
другими.  Значит, без недостатков.  Лишь бы  в подъездах  не целовался. Если
провожает -- это обидно. Постой-ка! Вы что, не встречаетесь? Если  негде, ко
мне  приходите. У меня, ежели на пол не лить,  то  и помыться можно.  Только
вытри потом, а то хозайка орать будет, и за рубль не успокоишь! И простыню с
собой бери. А хочешь, давай вообще без мужиков!
     -- Ты что?!
     -- А  чего? Я  с Райкой Качкаревой пробовала.  Правда,  Райка еще  хуже
мужика -- грубая, как шоферюга.
     --  Да мне  не это  главное,  Инн, -- краснея, сказала  Надя.  --  Мне,
знаешь, хочется в театр с ним... У меня же в жизни не было, чтобы в театр...
Я вообще решила: порву!
     -- Чушь несешь!
     -- Ты меня не знаешь. Решила -- порву!
     Резко повернувшись, Сироткина пошла к себе в отдел.
     -- Надька, где  шляешься? -- набросились на нее учетчицы писем. -- Тебе
раза три звонили. Беги к спецкорам!
     И она пошла, наконец-то твердо решив сказать "нет". В комнате спецкоров
она притворила  за собой  дверь и прислонилась к косяку, не глядя на Ивлева,
сидящего  за столом  и  что-то  списывающего  с книги.  Она набрала побольше
воздуху  в  легкие, готовясь высказать ему  все  спокойно и с  достоинством.
Обязательно спокойно и обязательно с достоинством. И без пауз.
     --  Сироткина, -- сказал  он, не отрывая  глаз  от книги,  --  подойди,
поцелую.
     -- Нет, -- ответила она тихо.
     Большая часть ее решительности,  с таким трудом собранной в одной точке
сознания, израсходовалась на это "нет".
     -- За город поедем?
     -- Зачем?
     -- На дачу к приятелю.
     -- Зачем? -- повторила она. -- Я бы хотела в театр.
     -- А на хоккей? На хоккей не хотела бы?
     -- Почему -- на хоккей? -- Надежда ожила. -- А вообще с  удовольствием.
Куда захочешь, только бы идти, а не лежать.
     -- Ты здорова?
     -- Как никогда!
     -- Тогда поехали.
     После короткого колебания она подчинилась, сказав себе, что порвет там,
чтобы не устраивать разговоров в  редакции.  Надя  отпросилась часа  на три.
Ивлев  ждал ее у метро,  щурясь от солнца.  Доехав до  "Комсомольской",  они
вышли к Казанскому вокзалу, автомат выбросил билеты до  станции Удельная. На
платформе  толкались  бабы  с  мешками.  В  электричке  стоял  тяжелый смрад
непроветренной деревенской избы. По  дороге они молча глядели в окно.  Слава
хмурился, и ей стало его жалко.
     -- Господи, чудо-то какое! Ты  только посмотри! -- Надя схватила Ивлева
за руку и потянула прочь от платформы по улочке, утонувшей в  сосновом лесу.
-- Солнце, птицы, а воздух такой, что с ума сойти можно!
     Плащ на ней распахнулся, касаясь Славиной руки. Надя бежала, а он шагал
за ней, тяжело и медленно, изредка говоря: "Направо. Прямо. Смотри, лужа..."
Дачи стояли слепые, с окнами, заколоченными на зиму от  ворья. На пригорках,
где  уже стаял снег,  желтела  теплая прошлогодняя  трава,  и  легкий  парок
поднимался  от  оживающей  земли.  Вдоль  глинистого  обрыва  торчали свечки
мать-и-мачехи  и готовились  озолотиться. А над обрывом серые ольхи  набухли
бутонами, собираясь распустить сережки.
     --  Не беги! За  углом второй  дом  наш,  --  сказал  Ивлев.  -- Хозяин
говорил, дрова  есть.  Затопим печку -- дом-то, наверно, сырой... Погоди-ка,
Надь. Что это?
     Едва  шагнув  за  угол, Ивлев  остановился,  сжал  Надину руку, потянул
назад. Возле дачи, ключи  от  которой лежали у  него в кармане,  стояли  две
черные  "Волги". Багажник у одной был  открыт. Отступив  за  угол,  Вячеслав
прикусил   губу,   поморщился,   словно  у   него  начал   ныть  зуб.  Мозг,
расслабившийся  от