удостоверение при переходе в типографский корпус. А в редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дремала за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетители, авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редакции, вторых -- в общественную приемную на консультацию. Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркович ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрическую плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю и залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка осталась в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстями (зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали. -- Войдите! -- гаркнул он. Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову посетитель. -- Что у вас за отвратительная манера -- стучать? -- пробурчал Раппопорт. -- Вы что -- ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что угодно? Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель. -- Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического воспитания? Я не ошибся? Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав, рявкнул: -- Сядьте на стул! -- Видите ли, -- проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени портфель. -- Пока я ничего не вижу. -- Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже -- актуальную тему. -- Кто -- вы? -- Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче будет запомнить... -- Допустим... Ну и что? -- Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент, который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское свидетельство... Вот... Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним. -- И что? -- Представляете, -- мечтательно произнес посетитель, -- люди могут балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их движениями. Называется мой инструмент "Танцшатен". -- Танцшатен? Оригинально! -- Еще бы! Совершенно новое искусство... Правда, пока это никому не нужно... -- И вы думаете, балетирование нужно "Трудовой правде"? -- Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они послали к вам. Я расскажу... Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось. -- Я сам прочту, без рассказа, -- Раппопорт облизал губы. -- А то я на отбитое ухо плохо слышу. -- Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я -- человек одинокий, детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите, девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишком тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света, чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они всегда со мной! -- И вы считаете, так удобнее? -- Раппопорт внимательно посмотрел в глаза собеседнику. -- Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к "Танцшатену", делаю пассы руками, и звучит музыка. И мама, и жена слышат ее вместе со мной. Возможно, и мой сын, убитый на фронте, прилетает к нам. Я имею в виду его душу. -- Пошли бы вы лучше... в соседнюю школу, к юным техникам. Научили бы их конструировать ваш инструмент! -- Ходил! И что? Вы думаете, дети понимают мою музыку? Нет! Они смеются! А мама и жена понимают! В последнее время я усовершенствовал систему: свет в нише загорается только, когда музыка. И чем сильнее она звучит, тем ярче освещаются вазоны с пеплом жены и мамы... Может, вы согласитесь посмотреть? Живу я, правда, в коммуналке, шестеро соседей, но зато недалеко. -- Не сейчас!.. Значит, ваша статья -- о восприятии музыки прахами жены и матери? Он уже навострился сплавить посетителя в отдел литературы и искусства. -- Не совсем, дорогой товарищ Тавров! Это было бы слишком интимно. Видите ли, я хочу поднять в газете вопрос о нецелесообразности существования кладбищ вообще. Они занимают много земли, похороны обходятся трудящимся дорого. Лучше не хоронить! -- Вообще? -- уточнил Яков Маркович. -- А как? -- Прахи должны держать родственники. Тогда, кроме крематориев, государству никаких забот иметь не надо. Ни кладбищ, ни могил, ни колумбариев. Своего соседа я уже уговорил. Они с женой выделили дома полку в серванте и уже купили вазоны. -- Для кого? -- Себе, конечно. Товарищ Тавров! Я знаю, вы всегда выступаете в газете с ценными починами. Их подхватывает вся страна. Что, еcли мы с вами начнем новый почин: "За не занимать места на кладбищах"? -- "Трудовая правда" выйдет с шапкой на всю полосу "Держите покойников дома"? Вам что, нужен мой прах? -- Ни-ни! Зачем покойников? Только пепел... Посмотрите: в масштабах нашего государства, я прикинул, будет экономия в два с половиной миллиарда рублей. А главное, с точки зрения нашей коммунистической морали -- как раз и осуществится то, о чем вы пишите, -- о верности заветам героев-отцов. -- Так ведь то же героев! -- Простите, товарищ Тавров, тут я позволю себе с вами не согласиться. У нас героем становится любой! -- Давайте статью! -- проскрипел зубами Раппопорт. Он бегло пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как внимательно следит автор за выражением его лица. Если предложить доработать статью, он припрется опять. Если похвалить и взять, а после тянуть, он не отстанет, пока сам не превратится в прах. Нет, тут надо рубить сразу. И, отложив статью в сторону, он сказал: -- Вот что, Шатен! Другие бы, менее принципиальные люди, с вами крутили, я скажу откровенно. Все то, что мы печатаем в газете, -- это дерьмо. То, что вы написали, -- тоже. Но это не то дерьмо, которое мы печатаем! -- Позвольте! -- Не позволю! Чтобы вы начали почин, у меня лично возражений нет. Но валяйте в другой области! Мы пишем только о героическом настоящем и светлом будущем. И никаких покойников! Обиженный автор взял со стола статью, сунул ее в портфель и ушел не простившись. Посетители не давали Таврову вздохнуть. Вокруг стола уже сидели трое круглолицых молодых людей и, не сводя глаз, следили за каждым его движением. Двое были одеты в черные костюмы, при галстуках, третий -- в серый костюм с красной прожилкой и тоже в галстуке. Раппопорт поежился. -- Что угодно, молодые люди? -- Ваша газета, -- начал без предисловий тот парень, что был в сером, -- должна осветить один вопрос. Когда вы можете это сделать? -- А вы, собственно, откуда? -- Мы из ЦК комсомола... -- Так у вас, коллеги, есть своя газета! И ей нужны молодые авторы! -- Свою газету мы уже подключили, -- сказал молодой человек в сером. -- Если надо, надавим. -- Давить не надо, я не клоп. А в чем, собственно, дело? -- Вы, конечно, знаете, что альпинизм -- спорт мужественных. -- Как же! Видел по телевизору. -- Однако восхождения проводятся без высоких целей. Вернее, просто с целью покорять вершины. -- Верно! -- согласился Раппопорт. -- И вы?.. -- Мы организуем восхождение в честь столетия Владимира Ильича. Группа комсомольцев во главе с мастером спорта Степановым понесет на вершину пика Коммунизма бюст Ленина и там его установит. Навечно. Я политрук группы. Мы хотели бы, чтобы ваша газета регулярно рассказывала читателям о подготовке беспримерного похода. -- А бюст тяжелый? -- Скажи, Степанов! -- приказал политрук. -- Двадцать четыре и семь десятых килограмма... -- А вы, политрук, тоже понесете свой бюст? -- Нет, по плану я буду координировать штурм с базы. -- Понял! Кто же понесет? -- Степанов. -- А остальные? -- Мы -- ответственные организаторы восхождения, -- объяснил политрук, -- занимаемся пропагандой мероприятия. Ведь поход высшей категории трудности! Ну, а политическое значение... -- Все ясно! -- засопел Раппопорт. -- Я приветствую ваше начинание, молодые люди! Только давайте, ребятки, договоримся так. Я уже целиком на вашей стороне. А вдруг не донесете бюст? Ну зачем вам вляпываться? Я уверен, что все будет в порядке. Донесете -- немедленно сообщим... Даю слово советского газетчика! Не ожидая, пока трое найдутся, что возразить, он поднялся и начал всем им сердечно трясти руки. -- Желаю успеха! Хорошее дело задумал комсомол! Подумать только: двадцать четыре и семь десятых килограмма, а?.. Похлопывая альпинистов по плечам, он вытолкнул их за дверь. -- Слыхал, Яков Маркыч? -- спросил, пробегая мимо, редактор отдела промышленности Алексеев. -- У Макарцева инфаркт! -- Шутишь! -- Упал, выходя из ЦК. Но влез обратно на четвереньках. Железная воля! Вот так, живешь-живешь и не ведаешь, где прихватит... Весть о главном с быстротой электричества распространилась по редакции. Из отделов сотрудники повалили в коридоры узнать подробности. У каждого нашлись информация, предположения, опасения за будущее. Впрочем, именно информации было недостаточно. Кто уже слышал кое-что, от многократного пересказывания обзавелся подробностями. -- За ответственность приходится платить здоровьем, -- философски изрек Алексеев. -- Страна даром денег не платит. -- При чем тут ответственность? Да ему, небось, влепили за "Королеву шантеклера", и он с катушек долой, -- говорил фотокор Саша Какабадзе. -- Помните звонок? Критическую рецензию дали, а худощавому товарищу фильм понравился... Разве редактор мог такое предположить? -- Что понравилось-то? -- Да там у героини груди большие, в его вкусе. -- В его бывшем вкусе, -- холодно уточнил Ивлев, спецкор секретариата. -- Потише, Славик, -- осадил его Яков Маркович и оглянулся. -- Понравились не груди, а то, что режиссер -- испанский коммунист. -- А по-моему, -- сказал замответсекретаря Езиков, -- Макарцев сам виноват. Все смягчал: и нашим, и вашим. Буфера между вагонами часто летят -- на них нагрузка большая... Раппопорт слушал. Он вообще не любил говорить для такого большого количества ушей. Он оглядывал стоящих. Кто мог подложить папку? Кто довел хорошего человека до инфаркта? -- Сам, говоришь, виноват? -- Раппопорт приблизился к Езикову. -- И в чем же ты его обвиняешь? В мягкости? -- Не обвиняю я его! -- отступил Езиков. -- Какая там мягкость? Смешно! -- Тебе смешно, -- вмешалась в разговор машинистка Светлозерская. -- У тебя ее нет и никогда не будет. А Макарцев -- мужик хоть куда! Он не виноват, что не получалось. -- Чего не получалось? -- уточнил Езиков. -- Ничего! Помните историю со столовой? -- Как же! -- сказал Какабадзе. -- Я сам принимал участие в рейде от комитета комсомола. Однажды Макарцев спросил на планерке, почему нет Алексеева. "Он отравился, -- ответили ему, -- что-то съел в редакционной столовке". Днем Макарцев сам спустился в столовую. Он постоял в очереди с подносом, сел за столик, понюхал первое, отставил его в сторону, ковырнул котлету вилкой. Его чуть не стошнило, а ведь он обязан беречь себя для партии. Он вызвал Кашина. -- Черт знает что! Почему так невкусно? -- Воруют, видимо, -- предположил Кашин. -- Что ж мы молчим? А еще журналисты! Чего требовать от других, когда у себя наладить не можем? -- Вы -- главный редактор, Игорь Иваныч. Можете попробовать. -- И пробовать не стану! Просто возьму и сделаю! Редактор позвонил по вертушке начальнику ОБХСС города. В тот же день у выхода из редакции "Трудовой правды" появился корректный молодой человек, скромно одетый. Каждую женщину, спускавшуюся по лестнице с тяжелой сумкой, он вежливо спрашивал: -- Простите, вы не в столовой работаете? Она не отрицала, и он просил ее пройти в соседнюю комнату. Там дежурили возле весов двое сотрудников милиции и представители народного контроля. Они вынимали из сумок украденные продукты, взвешивали и составляли акты. На следующий день коллектив столовой был полностью, от судомоек до директора, заменен, и сотрудники редакции ходили обедать по два и по три раза, до того было чисто и вкусно. Через день суп стал менее вкусным, через два -- второе. Через неделю все стало по-старому. Макарцев ездил в цековскую столовую и к этому вопросу больше не возвращался. -- Наше дело петушиное, -- сказал Ивлев, -- прокукарекал, а там хоть не рассветай! -- Игорь Иванович не виноват, -- обиделась Анечка. -- Конечно! -- успокоил ее Раппопорт. -- Зачем обвинять человека в том, что у него были благие порывы? Другие и порывов не имеют. -- О чем спор, товарищи? В коридоре появился Кашин. -- Да вот, Валентин Афанасьевич, -- сказал Езиков, -- размышляем, как работать без головы. -- Руководство тоже этим озабочено, -- Кашин оглядел всех. -- Я звонил в больницу. На Игоря Иваныча нельзя рассчитывать месяца два, а может, и все три. Что касается временной замены, то в ЦК уже дали добро Степану Трофимычу. В комнате у Якова Марковича, дверь в которую оставалась полуоткрытой, зазвонил телефон. -- Товарищ Тавров, Кавалеров беспокоит из райкома. Мне уже доложили, что у вас с редактором неприятность... Вы ведь мою статью курируете... Как она теперь? -- Не от меня зависит. Макарцев-то что обещал? -- Он обещал! И нет его. Кто вместо редактора? Ягубов?.. У-у... Послушав короткие гудки, Раппопорт пожал плечами и аккуратно положил трубку на аппарат. 18. ЯГУБОВ СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ Занимаемая должность: первый заместитель главного редактора газеты "Трудовая правда". Родился 12 сентября 1920 г. в станице Нагутская, Ставропольского края. Русский. Отец русский, мать русская. Социальное происхождение -- крестьянин. Член КПСС с 1939 г. Партбилет No 0177864. Взысканий не имеет. Образование высшее, окончил ВПШ, и специальное (копии документов об окончании прилагаются в анкете). Специальность: партийный работник. Полный список всех родственников, живых и умерших, их места проживания и захоронения -- указаны в приложении к анкете. Знание языков: английский, немецкий, венгерский -- владеет достаточно свободно. Пребывание за границей (список служебных командировок прилагается). Воинское звание -- подполковник запаса, спецучет. Участие в выборных органах: член Московского горкома КПСС, депутат Верховного Совета РСФСР, член правления Союза журналистов СССР, член правления Агентства печати Новости, зампредседателя Общества дружбы СССР -- Венгрия, член партбюро редакции. Правительственные награды: орден Красной Звезды, медали. Семейное положение: женат. Жена -- Ягубова (Топилина) Нина Федоровна, государственный тренер по теннису. Дочь Валентина 16 лет, сын Трофим 13 лет. Паспорт XXXI СА No 510408, выдан 123 о/м Москвы 12 января 1966 г. Прописан постоянно: Бережковская набережная, 4, кв. 186. Дом. тел. 240-22-31. (Адрес и телефон в справочниках отсутствуют и адресным бюро не выдаются.) ПОДЪЕМЫ И СПУСКИ ЯГУБОВА Степан Трофимович, хотя и был невысокого роста, но смотрелся человеком спортивным и выглядел значительно моложе своих сорока восьми. Он следил за собой, тщательно и с удовольствием брился утром и вечером (утром для себя, вечером для жены), делал зарядку, два раза в неделю, даже после дежурства, ездил плавать в бассейн ЦСКА на Ленинградский проспект. Там отводилось время для генералитета Министерства обороны, и Ягубов нашел канал, чтобы плавать вместе с ними. Он никогда не болел и не простужался. Отдыхая осенью в санатории ЦК на Рижском взморье, купался не в бассейне -- в ледяном море, -- и хоть бы хны -- ни радикулита, ни даже насморка. Когда при нем жаловались на головную боль, он участливо, и притом искренне, спрашивал: -- А это как? Голова его с аккуратно подстриженной черной шевелюрой без единого седого волоска не болела ни разу в жизни. Когда было необходимо, он выпивал ровно столько, сколько пили другие, чтобы не возникало ни мысли, что прикидывается, будто не пьет, ни что перебирает. Макарцев посмеивался: -- В праведники торопитесь, Степан Трофимыч? Ягубов вежливо улыбался, стараясь при этом не коситься на изрядное редакторское брюшко. Отец его, Трофим Ягубов, отчества своего не знал. В зажиточной казацкой станице Нагутской родни он не имел, считался пришлым, хотя на кусок земли и дом пожаловаться не мог. Человек он был сухой и немногословный, ходил с костылем: ногу переломило тележным колесом, и кости неправильно срослись. Жили Ягубовы неплохо. Детей было сперва трое, потом двоих похоронили в эпидемию. Не хотел Трофим Ягубов, чтобы его раскулачивали. Он записался в колхоз, вступил в партию и стал помогать в деле коллективизации. Оставшиеся в живых после организации колхоза соседи боялись Трофима Ягубова и кланялись ему издали. Семья голодала. Степан, когда подрос, во всем помогал отцу. Он любил не без гордости рассказать при случае, как отец его, старый уже, повторяет: -- Партия велела -- Трофим ответил: "Есть"! Но для подъема Ягубова на нынешнюю высоту решающим фактором оказалось не его великолепное происхождение и даже не качества, воспитанные им в себе, а рост. Степан с юности страдал оттого, что наделен высотой всего 149 сантиметров. И хотя на издевки он неизменно отвечал поговоркой "Сам маленький, зато хуй большой", все же болезненно переживал насмешки товарищей, носил ботинки на толстых подошвах, которые сам прибивал, но это мало помогало. Окончив десятилетку, Степан, резвый на ум и сметливость, раздобыл справку и уехал из колхоза. В Москве он поступил в авиационный институт. Но после первого курса его отчислили: он научился лишь отличать мат от сопромата и не смог сдать на "удовлетворительно" ни одного предмета, кроме истории партии, которую отец когда-то читал сам себе по вечерам вслух. Брат отца, выбившийся в люди, помог устроить Степана постовым милиционером. Если бы не нажим дяди и не его связи, такого низкорослого не взяли бы ни за что. Ягубов попал на работу в НКВД. Стоя на посту, Степан переставал чувствовать себя неполноценным. Напротив, у него появилось ощущение превосходства над людьми, которыми он может повелевать. Они -- просто граждане, а он -- Советская власть. Захочет -- остановит, проверит документы, захочет -- отведет в милицию. Все, кроме начальства, обязаны его уважать, да и начальство тоже, потому что он уважает начальство. У него были все данные, чтобы расти вопреки невозможному, и он был готов расти. Степан не подозревал, что его рост (все те же 149 сантиметров) зарегистрирован в специальной картотеке. Как отличника политической подготовки после дополнительной проверки Ягубова отправили в училище под Москву. Здесь курсантов учили стрелять из пистолета по движущимся силуэтам людей и говорить по-английски и по-немецки. Кроме того, Ягубов совершил около шестидесяти прыжков с парашютом, подтрунивая над теми своими товарищами, которые бледнели, едва самолет начинал набор высоты. Вскоре Степан узнал, что курсы подчиняются другому ведомству того же НКВД -- Главному управлению ГБ. Однако обстоятельство, что их обучали всех вместе, а не по одному на секретных квартирах, предсказывало: готовят Ягубова вовсе не в разведчики, как ему мечталось. Войны курсанты не ощущали. Жизнь текла размеренно, прерываясь только для прохождения практики. Такой практикой была посылка курсантов на охрану спецобъектов или мероприятия по ликвидации или переселению враждебно настроенных нацменьшинств. Так, Ягубов с товарищами выселял из Поволжья немцев, которых не любил с детства. Подталкивая автоматами толпу женщин с орущими детьми и стариков, курсанты заполняли ими крытые машины, освобождая дома для настоящих советских людей. В общежитии на тумбочке возле койки Степана всегда стоял в рамке портрет Сталина. Раз училище подняли по тревоге и привезли на аэродром. На поле стояли два самолета, двигатели которых, говорили, работают круглосуточно. Прошел слух, что сам Сталин полетит в эвакуацию на восток. Курсантов продержали в цепочке охраны около трех часов, собрали и увезли. Говорили, Сталин улетел с другого аэродрома. Но после стало известно: вождь остался в Москве. Степан надеялся, что училище выведут на парад 7 ноября или 1 мая. Товарища Сталина он увидит сразу. Величайший вождь всех времен и народов будет выше всех стоящих на мавзолее. И это представление соответствовало действительности. Сталину, рост которого был сто шестьдесят сантиметров, на мавзолее подставляли особую, крытую многослойным ковром тумбу с двумя невысокими перильцами по бокам, чтобы не оступиться. Комплекс роста Сталина волновал больше, чем Ягубова, потому что он был Сталин. Фотографии в газетах, где вождь мирового пролетариата стоял с людьми выше него, в ТАССе по неписаному указанию разрезали и части сдвигали так, чтобы товарищ Сталин оказывался чуть-чуть выше. Швы тщательно ретушировались. Сталин не терпел, чтобы прислуга была выше его ростом. Поэтому со времен начальника личной охраны Сталина латыша Салпетера, посаженного еще в 38-м, сохранился порядок подбирать телохранителей, секретарей, поваров, официантов, банщиков, садовников, шоферов и весь остальной персонал ростом не более ста пятидесяти пяти сантиметров. Что делать со своими соратниками, которые выше ростом, товарищ Сталин решал сам. Тем временем среди преподавателей Ягубова появился всегда улыбающийся и безукоризненно одетый человек с тонкими, подбритыми сверху усиками и галстуком-бабочкой. -- Допустим, вы будете меня звать Кудреватых... Курсанты улыбались: Кудреватых был лысым. Они слышали, что это бывший резидент нашей разведки в Берлине. Служил он официантом в ресторане, куда часто ходили чины рейха, провалился, но его удалось переправить обратно. Кудреватых преподавал хорошие манеры, учил, как накрывать стол "на три хрусталя" и "на семь хрусталей". А заодно показывал, как, стоя вполоборота и делая специфически индифферентное лицо, удобнее слушать, о чем говорят гости. Курсанты могли только гадать, куда и зачем их готовят. Неожиданно был зачитан приказ о производстве их в чины младших лейтенантов и выдана новая форма: черные жилеты с черными брюками, белоснежные манишки и галстуки-бабочки. Когда учащиеся переоделись и были вновь построены, их ознакомили с задачей: на правительственном приеме обслуживать иностранцев. Следует улыбаться и делать вид, что ничего не понимают. В случае затруднений звать на помощь метрдотеля, который переведет и снова уйдет. В задачу входит слушать, о чем говорят между собой иностранцы, не упуская деталей, и, выйдя на кухню, быстро и точно пересказывать метрдотелю -- подполковнику, руководителю группы официантов. Гостей следовало называть по номерам. Автобус с занавесками на окнах, отодвигать которые было запрещено, въехал в Москву. Кое-что, когда автобус тормозил и занавески качались, все же можно было разглядеть. Стекла в домах, заклеенные бумагой крест-накрест, мешки с песком у витрин и зенитные батареи. Автобус подошел к воротам, и занавеска качнулась. Степан мгновенно сообразил, что их везут в Кремль. Сердце курсанта радостно забилось: вот куда ты взлетел, Ягубов! Видели бы тебя сейчас станичные девки. Степан скосил глаза на соседей. Те сидели с суровыми лицами и смотрели прямо перед собой, как велит строевой устав. Ягубов тоже стал смотреть вперед. Прием начался. Степан четко выполнял свою работу, стоя позади толстого англичанина No 14 -- нового пресс-атташе, больше похожего на жонглера, которого Ягубов мальчишкой видел в цирке. Англичанин болтал с соседом-американцем всякую чепуху о женщинах и не спешил раскрывать государственные тайны. Вдруг по залу пронеслось волнение, и все встали. Ягубова не предупредили, как в этом случае себя вести, и он тихонько спросил соседа, обслуживавшего американца No 15: -- Петя, почему встают? -- Дубина! Не видишь -- Сталин?! Тот, сопровождаемый соратниками, шел, засунув правую руку между пуговицами и оттопырив большой палец. Левой рукой он время от времени разглаживал ордена на груди нового мундира с источающими сияние золотыми погонами. Степан видел Сталина только на портретах, и его удивило, что живой он был в брюках, а не в галифе и сапогах. В сапогах Сталин действительно ходил всю жизнь с малолетства и другой обуви не признавал. Значительный процент планируемого выпуска обуви по всем фабрикам страны составляли поэтому сапоги. Ноги вождя привыкли к рабству и долгие годы терпели. А потом вдруг сдались сразу. На левой ноге второй и третий пальцы, сросшиеся от рождения, болели особенно. Врачи долго обсуждали причины болей и во избежание тромбофлебита осторожно порекомендовали надеть более легкую обувь, чтобы конечности могли дышать. Сталину сшили особые ботинки из кожи, привезенной из Сванетии. Они шились на колодках сапог, как всегда с высокими каблуками, только верх в виде ботинок -- без шнурков, с растягивающейся резинкой по бокам. Сталин попросил снять о себе хроникальный фильм, чтобы увидеть, как он выглядит в брюках и новых ботинках. Фильм понравился, и пленку приказали уничтожить. 17 января 43-го был издан приказ о введении новой формы для армии -- мундиров и брюк. Сегодня Сталин первый раз вышел на прием в ботинках. Ему казалось, без сапог он лишился уверенности в абсолютной правильности каждого шага. Он понимал, что чувствует это только сам; соратники не подозревают о его душевной травме. Они думают, вождь просто первым подает пример. Никто не мог так умело менять местами причины и следствия, как он. С этого дня на миллионах фотографий и портретов, распространяемых ТАССом по всему миру, Сталин будет стоять во френче и брюках. Само собой, ботинки и брюки вместо сапог и галифе наденут милиция, железнодорожники, прокуроры, летчики, шахтеры. Страна приравняется к облику вождя. Все это будет после, а сегодня Сталин молил Бога о том, чтобы никто в мире не догадался о причине смены сапог на ботинки. Враги партии только и ждут, чтобы у него что-нибудь заболело. Он не позволил себе расслабиться. Он думал о народе, который надо бы спасти. Ему нужно получить от Запада продовольствие, военную технику, уговорить их открыть Второй фронт, припугнуть, что в случае победы мы захватим Европу. Сталин прошел так близко, что Степан мог прикоснуться к нему рукой. Он заметил, что туловище его было коротким, узким, а руки чересчур длинными. Зубы неровные и плохие. Сталин боялся зубной боли и не лечил их. К войне он отрастил большой живот -- много ел, но мало двигался. Волосы стали редкими, щеки дряблыми, -- кремлевский цвет лица от ночного сидения в кабинетах. Ягубов возликовал. Оказывается, Сталин был не намного выше его! Великий вождь сел наискосок от ягубовского пресс-атташе No 14. Позади сталинского стула стоял неизвестный официант. Сталин указал пальцем на свой бокал, и тот мгновенно наполнился сухим вином. -- Cold water, please, -- сказал четырнадцатый англичанин. Ягубов стоял, завороженный Сталиным. -- Воды! Воды налей! -- прошептал неизвестно откуда взявшийся метрдотель. Только тут до Ягубова дошло. Он схватил бутылку боржоми, обмотал ее белой салфеткой и налил англичанину полбокала. Тот залпом выпил. -- Вы заметили, дружище, -- тихо сказал англичанин No 14 американцу No 15, -- что русские немеют, когда видят Сталина? Он их гипнотизирует своими крашеными усами. Взгляните на этого болвана-официанта! "Вот сволочь, империалист проклятый, -- обиженно подумал Степан. -- Полагает, я по-английски не понимаю. Погоди, гад!" Сталин откашлялся, слегка согнувшись (левая рука и плечо плохо слушались с детства из-за несчастного случая), поднялся с бокалом в руке. Ягубов вытянулся по стойке смирно. Но метрдотель тронул его за локоть и велел следовать на кухню. -- Ну, что? -- спросил он по дороге. Ягубов решил чуть-чуть сгустить краски, чтобы отомстить английскому империалисту. -- Номер четырнадцать критически отозвался о товарище Сталине... -- Эти сведения не нужны, -- сухо отреагировал метрдотель, глядя в сторону. -- Цифры и факты не сообщал? -- Пока нет, -- ответил Ягубов, чувствуя, что допустил оплошность, и, чтобы исправиться, спросил: -- Какие новые указания? -- Клади на поднос тарелки с горячим! Он вернулся в зал, когда аплодировали. Сталин спокойно слушал иностранцев, покуривая свою данхилловскую трубку. Вдруг он посмотрел цепкими маленькими глазами на английского пресс-атташе и спросил: -- А вы, господин, что пьете? -- Боржоми, -- ответил англичанин No 14 по-русски. -- А теперь, пожалуй, попробую коньяк... -- Коньяк?.. -- задумался Сталин. -- Армянский или грузинский? И он опять пристально глянул на англичанина, проникая в его мысли. Тот не знал что ответить и виновато улыбнулся. -- Хотя я грузин, -- сказал Сталин, -- армянский коньяк лучше. Как видите, для коммунистов не существует национальных привилегий. Например, все мы, советские люди, любим советское шампанское крымского разлива. Пресс-атташе подумал, что он слишком доверял английским газетам. В действительности Сталин гораздо демократичнее, и лицо его вовсе не так сильно обезображено оспой, как пишут на Западе. Надо будет об этом сказать журналистам. А Сталин между тем продолжал: -- Лучше всего, считаем мы, шампанское из крымских погребов, разлитое в конце прошлого века греческими виноделами для русской аристократии. Теперь у нас его пьет рабочий класс и трудовое крестьянство. И вы пейте, не стесняйтесь!.. Сталин указал глазами на бутылку и щелкнул пальцами. Степан и двое других официантов бросились выполнять указание. Ягубов оказался расторопнее. Он первым схватил бутылку и уже хотел налить в бокал товарищу Сталину. Но Сталин указал на бокал англичанина. Когда Степан налил и снова повернулся, официант Сталина уже держал в руках другую такую же бутылку, отлил из нее глоток в маленькую рюмку, попробовал, а затем налил Сталину. Шампанское чуть защекотало в ноздрях англичанина, оказалось не приторным и легким. Он не стал ставить бокал на стол, а не глядя протянул Ягубову, чтобы тот долил еще. Степан стоял боком, как его учили, чтобы лучше слышать застольный разговор. Спохватившись, он взял бокал, но то ли взял не очень цепко, то ли англичанин рано разжал пальцы. Бокал упал на ковер. Ягубов краем глаза оглядел сидящих, не заметил ли кто его оплошности, и пнул бокал носком ботинка под стол. Он быстро взял с подноса чистый бокал и налил шампанского. Англичанин отпил и, обратившись к Сталину, похвалил крымское вино и вкус простого советского народа, который знает что пить. -- Я же говорил! -- удовлетворенно заметил Сталин и разгладил большим пальцем усы. Когда на следующий день Берия докладывал Сталину о том, что говорили между собой дипломаты, тот что-то рисовал у себя в блокноте. Берия вытянул шею и увидел, что Сталин рисует футбольный мяч. Неожиданно он прервал Берию на грузинском: -- Кстати, Лаврентий, как фамилия того футболиста? -- Из какой команды, Иосиф Виссарионович? Никто не называл Сталина по имени и отчеству. Он этого не терпел. Все обращались к нему, называя "товарищем Сталиным". Только для Берии он делал исключение. -- Не отворачивайся, смотри мне в глаза. Футболист из твоей команды, Лаврентий! -- "Динамо"? -- Зачем "Динамо"? Ты стал рассеянным в последнее время... -- Сталин взял со стола трубку, пошевелил пальцем золу, разжег спичкой, попыхтел. -- Как фамилия футболиста, который отпасовал бокал под стол?.. Оказалось, никто ничего не заметил. А Сталин любил поражать наблюдательностью. Фамилию Берия сообщил немного позже по телефону. -- Должен заметить, что официант из этого Ягубова никудышний, -- сказал Сталин. -- Нервный какой-то... Может, он слишком способный для этой работы, а? -- Уберем. -- Удивил! Я и без тебя знаю, что уберете. Меня давно волнует, как легко вы убираете людей... Люди -- это наши кадры. Берия услышал, как Сталин на другом конце провода чмокает, разжигая трубку. -- Вот что, -- посоветовал Иосиф Виссарионович. -- Поручи-ка этому футболисту работу с учетом его профиля. Лаврентий Павлович, поморщившись, вспомнил кровожадного карлика Ежова, которого Сталин сам нашел в провинции и выдвинул. Он вообще любит действовать по поговорке "Взят из грязи да посажен в князи". Значит, этот Ягубов интересует его сейчас не случайно. И с этим мальчиком надо быть осторожным. Начальник канцелярии Лаврентия Павловича генерал Чернов получил указание, и Степана сделали директором стадиона НКВД "Динамо". На другой день он уже принимал дела, и бывший директор рассказывал Ягубову, стоя перед ним, сидящим в кресле, чем Степану предстоит заниматься. Старого директора отправили на фронт. У нового директора работы было немного. Спортивные залы и раздевалки под трибунами стадиона были заняты. В них размещалась школа подготовки диверсантов, забрасывавшихся в тылы врага. Школой командовали другие. Больше Сталин не вспомнил об этой своей шутке, хотя вообще любил время от времени проверять последствия. Вождя отвлекло строительство подземного тоннеля, по которому он мог ездить из своего дома в Кунцеве в Кремль. Метрострой завершил проходку тоннеля. Сталин осмотрел дорогу, но ему показалось, что в тоннеле можно задохнуться, если случайно или преднамеренно произойдет обвал. Он еще немного подумал и дал указание пустить по тоннелю метро. Газеты стали писать про новую заботу великого вождя о благе народа. Так Ягубов никогда и не узнал, кто немножко поруководил его судьбой. Всех прочих, занимавшихся его трудоустройством, позже расстреляли, не из-за Ягубова, конечно. В должности директора стадиона Степан почувствовал вкус не только к подчинению. Он стал номенклатурой. Вскоре он познакомился с Ниной, дочерью Топилина, заведующего отделом ЦК. Нина пришла на стадион "Динамо" играть в теннис. Она была не намного выше Степана. Ягубов создал ей особые условия, прикрепил лучшего личного тренера. Он сам приходил наблюдать, как идут у Нины тренировки, и в процессе наблюдения Нина Топилина ему понравилась. Некоторое время спустя ему удалось заполучить Нину, что облегчило женитьбу. Из директоров стадиона тесть, решив вопрос с Берией и с отделом пропаганды ЦК, сумел перебросить Степана, к этому времени окончившего Высшую партшколу, на укрепление газеты "Советский спорт". Так Ягубов сделался журналистом. Теперь он получил возможность объяснять широким массам, что спорт -- дело партийное, дело политическое, могучее средство воспитания советского патриотизма. Спорт также идейно закаливал многомиллионную армию болельщиков. Ягубовского тестя Топилина отправили на пенсию. Тот пытался подавать Ягубову советы, как вести себя наверху или с подчиненными, но Ягубов обрезал его, с улыбкой похлопывая по плечу. -- Ваши старые методы, папаша, не годятся. Нужны люди, которые умеют не болтать, а работать. Посмотрите, сколько ошибок вы наделали -- теперь помалкивайте! Но и сам Степан повис на волоске. Среди других, кого на всякий случай отправили из Москвы подальше, Ягубов по направлению Берии попал на работу в Венгрию. Этим решением Берия убивал двух зайцев. Он отодвигал тех, кто при Сталине был в фаворе, чтобы показать, что он сам против Сталина. Но отодвигал так, чтобы старые кадры, как только ситуация переменится в его пользу, можно было бы быстро вернуть. Тридцатитрехлетний маленький здоровяк Ягубов прибыл в посольство СССР в Венгрии и предстал пред очи посла Кегельбанова вторым секретарем посольства. Жена осталась с родителями в Москве. -- А мы с вами земляки, Егор Андронович, -- поспешил обрадовать Кегельбанова Ягубов. Кегельбанов с личным делом нового сотрудника уже ознакомился. Он не мог не оценить деловитости второго секретаря и его исполнительности. Ягубов наблюдал за сотрудниками посольства и прибывавшими в командировки советскими гражданами: инженерами, спортсменами, артистами, партийными и комсомольскими работниками. Скромный опыт в этой области у него имелся: он умел слушать вполоборота. Посол Кегельбанов был с Ягубовым крайне обходителен не потому, что они родились в одной станице. Он знал: земляк наблюдает за ним тоже и как земляк может знать больше других. Понимая это, Степан старался делом доказать послу, что он, напротив, умеет ценить заботу о себе и своих не выдаст. Когда Берия был расстрелян, Степан уже чувствовал себя кадром Кегельбанова. И не ошибся: в списке работников госбезопасности, секретно награжденных орденами за умелое руководство подавлением контрреволюции в Будапеште в 56-м, первым стоял Кегельбанов, а последним Ягубов. Вскоре посла Кегельбанова, про которого западные газеты писали, что у него руки в крови, пришлось забрать из Венгрии. Ягубов занимался более скромным делом и к тому же ночью. Он руководил очисткой улиц от трупов. О нем западные газеты не писали. Он остался служить в посольстве, однако тоже мечтал вернуться в Москву. Ягубовский тесть хотя и гулял на даче, пребывая на пенсии, однако дача эта была не очень далеко от дачи Хрущева, и они оставались товарищами. Он рассказал Хрущеву, что его дочь скучает без мужа. Чистка партийного аппарата, столь необходимая Никите Сергеевичу, проходила со скрипом. Свои люди были нужны. Хрущев позвонил Кегельбанову выяснить, кто такой Ягубов, -- фамилия вроде знакомая. Кегельбанов в это время уже заведовал отделом в ЦК и напомнил про список награжденных за Венгрию. -- Помню, -- сказал Никита Сергеевич. -- А что за человек? -- В деле проверен. Наш! -- заключил Кегельбанов, которому тоже нужны были свои люди. Через три дня Ягубов был отозван "в связи с переводом на другую работу" и приземлился в Москве. Здесь вместо Информбюро организовалось агентство печати "Новости". Хрущев включил в состав правления своего зятя Аджубея, а заодно топилинского зятя Ягубова. В АПН Степан Трофимович смог проявить свой опыт организатора. Издательство АПН начало бесплатно рассылать пропагандистскую литературу во все страны. На местах под руководством советских посольств создавались пункты АПН, кадры в которые направлялись Комитетом госбезопасности и подбирались из местных коммунистов. Пребывание за границей, хотя всего лишь в Венгрии, и руководящая работа не могли не изменить внешнего облика и кругозора Степана Трофимовича. Некоторая простоватость полностью исчезла. Понимание жизни стало более значительным. Он скромно и хорошо одевался, был приятным собеседником, чувствовал юмор, знал во всем меру. Он никогда не ошибался, кому звонить лично, а кому через секретаршу, и в каком тоне разговаривать. Он стал личностью, в которой мнение о себе и реальные достижения, хотя и не уравнялись полностью, но сблизились. Он понимал, что от результатов пропаганды его дальнейший рост зависел косвенно, от взаимоотношений с руководством -- прямо. У Степана Трофимовича появились и преданные ему подчиненные. Дети росли здоровыми, послушными и хорошо учились. Жена после окончания института физкультуры работала мало, но с удовольствием играла с детьми в теннис. Он любил детей, играл с ними вечерами, летом отправлял с женой к старикам на Кубань, чтобы с малолетства приучались к труду. Словом, Ягубов с полным основанием мог считать, что все у него в жизни складывается как нельзя лучше. Единственное, что его огорчало, это торопливость, происходившая, возможно, из его мелкого роста. Он говорил и ходил слишком быстро. Поспешность умаляла солидность. Ему приходилось останавливать себя, делать паузу, а затем говорить и двигаться медленнее, без суеты, в соответствии с его теперешним положением. И все чаще он задумывался о том, что ему пора уже совершить новый прыжок. Не забыли ли о нем? Когда приподнялась Чехословакия, удобнее всего было бы срочно направить туда послом Кегельбанова, имевшего большой опыт работы в подобной ситуации в Венгрии. Но это вызвало бы нежелательную реакцию. Политбюро назначает Кегельбанова председателем Комитета госбезопасности, и профилактические мероприятия в Праге под его командованием начинают организовывать из Москвы. Егору Андроновичу понадобились дополнительные кадры. Список награжденных орденами за Венгрию лежал перед ним на столе. Кегельбанов учитывал не только опыт работы в Венгрии, но и последующую работу товарищей -- ведь прошло двенадцать лет. Ягубову позвонил помощник Кегельбанова Шамаев, с которым они в Венгрии были на "ты", и предупредил, что он может понадобиться. -- Всегда готов! -- просто и даже весело ответил Ягубов пионерским приветствием, слегка привстав. -- Вы в отпуск не собираетесь? -- Это будет зависеть от указаний. -- Придется отпуск пока отложить. -- Слушаюсь, -- ответил он, не догадываясь зачем нужен. События развивались, а на Лубянке обходились без него. Впрочем, слова "Лубянка" Ягубов не уважал. Он говорил обычно "аппарат" -- скромно и по делу. 21 августа утром Ягубов услышал по радио сообщение ТАСС об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи. Шамаев опять позвонил ему, сказал, чтобы он доехал до площади Ногина, остановился возле Китайгородской стены. Едва Ягубов подъехал, к нему подошел человек и попросил пересесть в другую машину -- с занавесками. Через пять минут машина нырнула в главное здание "аппарата", в ворота, что напротив гастронома. Они молча поднялись на лифте на третий этаж и пошли по длинному пустынному коридору со светло-зелеными стенами. В углах стояла охрана. Ягубов ни о чем не спрашивал. Он заметил табличку "Председатель", когда они вошли в дверь. В огромном предбаннике за громадным столом с разноцветными телефонами сидел пожилой секретарь в форме майора. Сопровождающий Ягубова человек исчез. На пульте загорелся красный сигнал. Секретарь молча встал и открыл дверь. Далеко в просторном кабинете со стенами из красного дерева, украшенными восточными коврами еще Берией, Ягубов увидел за столом знакомое лицо в тонких золотых очках. Владелец кабинета поправлял манжеты. Кегельбанов поседел, волосы прижались, очки не скрывали мешков под глазами. Егор Андронович поднялся, сдержанно поздоровался, спросил о самочувствии. Степан Трофимович, как уже говорилось, был всегда здоров. У Ягубова мелькнула мысль, что его пошлют в Чехословакию для профилактической работы, с которой он успешно справился в Венгрии. Но тут же сообразил: раз его привезли прямо в аппарат, за границу не пошлют. -- Я тебя рекомендовал, товарищ Ягубов, -- сказал Кегельбанов, глядя ему в глаза, -- чтобы подготовить обращение группы членов ЦК КПЧ, правительства и национального собрания ЧССР с просьбой о помощи. Помощь, как ты знаешь, мы прошлой ночью оказали... -- Я в курсе, -- ответил Ягубов, хотя он был не совсем в курсе. -- Когда приступить? -- Сейчас. Кегельбанов надавил кнопку и, когда в дверях появился пожилой майор, вытянувшийся по стойке смирно, добавил: -- Дай ему материалы... -- Одна загвоздочка, Егор Андронович, -- произнес Ягубов виновато, дождавшись, когда майор вышел. -- Я ведь чешским не владею... -- Знаю, -- в голосе Кегельбанова Ягубову почудилась ирония. -- Переводчика, я думаю, мы найдем. Садись и работай. Председатель открыл своим ключом потайную дверь и ушел. Степан потоптался, не решаясь сесть за стол председателя с шестью телефонами. Он примостился рядом, за длинным, покрытым зеленым сукном столом для совещаний. На Ягубова пристально смотрел с портрета Дзержинский. Солнце слепило, ложась через огромные окна длинными прямоугольниками на пол, и заставляло щуриться. Находясь в возбуждении, Ягубов не терял способности рассуждать. Он не думал о том, почему именно на него пал выбор в столь ответственном поручении. В своей незаменимости он не сомневался. Он умеет работать оперативно. Тогда в Будапеште Ягубов не дал солдатам спать, подогнал грузовики, и к рассвету все трупы погрузили, вывезли и закопали в ямы. Даже улицы помыть успели. Ягубов и сам не спал -- носился на газике из Буды в Пешт и обратно, хотя из окон еще стреляли. Нет, дело не только в оперативности, важно тут, что он еще и журналист. Но разве у Кегельбанова мало своих кадров, способных выполнить такую задачу? Тут важно еще и то, что он, Ягубов, в стороне. Свой и в то же время не свой. Надежный, но не из аппарата. Решение привлечь именно его было не только логичным, но и единственно правильным. Сомнениями он не страдал, Ягубов! Но в этом был и плюс: уверив себя, он тверже выполнял работу. Майор принес подшивку "Правды" за июль и половину августа текущего, 68-го. Ягубов придвинул стопочку чистой бумаги. Задача осложнялась тем, что он никогда в жизни, если не считать школьных диктантов, ничего не писал. И даже не пробовал. Все, что ему нужно было, за него писали по его указаниям. Он был способен на большее, чем просто написать: он знал, что должно быть написано и зачем. Он мог создавать множество статей одновременно, заполнять текстом целые газеты, выпускать десятки книг. Самому писать было так же нелепо, как подметать свой кабинет. Для того, чтобы писать, имелись холуи. Ягубов вздохнул, стал листать "Правду". В июле Чехословакия исчезла со страниц газеты. Опасались решений чрезвычайного съезда КПЧ и уговаривали. Дубчека по-хорошему звали в Москву, но пришлось выезжать в Чиерну-над-Тиссой. Какой же он коммунист, Дубчек, если сомневается? На что они намекали, чехи, говоря о социализме с человеческим лицом? Докатились до того, что открыли границу и можно свободно въезжать и выезжать! Коммунисты, а ведут себя, как дети! А вот и то, что Ягубову сейчас нужно: письмо чехословацких рабочих с завода "Авто-Прага" -- факсимиле девяноста девяти подписей. Под его письмом факсимиле не будет. Вот -- это важно: "Священный долг всех коммунистов" -- теоретическая статья. Фундамент обращения к нам чехов со своей большой просьбой. Ягубов все помнил и так, но долистал "Правду" до последнего номера, до заявления ТАСС. Партийные и государственные деятели ЧССР, говорилось там, обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой... Уже обратились, а текст не готов -- вот какая недоработка! Теперь главное -- начать. Вдруг в памяти само всплыло обращение: "Братья и сестры!" Такое начало ему понравилось. Так обратился Сталин к народу в начале войны. После, когда Ягубов открыл "Правду", он увидел, что его обращение поправили, написали: "Мужчины и женщины!" И все же он остался при своем мнении, что у Сталина и у него было написано лучше. А пока чувствовал: не надо давить на политику, надо нажимать на национальную гордость чехов. Уговаривать лучше вежливо, без насилия, чтобы они решали как бы самостоятельно. Тем более, что войска уже введены и можно не беспокоиться. "Мы обращаемся к вам, уважаемые граждане", -- написал далее Степан Трофимович. К готовым формулировкам он подошел творчески. "Гнев и возмущение всего советского народа", "бешеные наемники", "подстрекатели", "реваншисты", "разгул реакции" -- это все он отбросил, выбрал более мягкие слова, сохранив лишь твердую партийную позицию. После первых мучительных поисков писать стало легче, перо заскользило. Закончив писать, Ягубов позвал майора и сказал, что ему нужна машинистка. -- Грамотная! -- прибавил он. Майор удалился и через минуту вошел обратно с машинкой в руках. Он действительно тарахтел, как пулемет, и вскоре текст лежал на столе. Вверху было написано: "Без распространения из кабинета". За ворота Ягубова вывез тот же сопровождающий. Когда Степан Трофимович пересел в ожидавшую его "Волгу", шофер только плечом повел. -- Устал, небось? -- спросил Ягубов. -- Ничего! Человек -- существо выносливое. Настроение у Ягубова было праздничное. Он принял участие, выражаясь языком газет, в спасении социалистической страны от позора -- выхода из коммунистического лагеря. Позже и сами чехи это осознают. Ягубов войдет в их историю, станет национальным героем. Когда-нибудь это узнает все прогрессивное человечество, пока не знала даже жена. Понадобился Степан Трофимович снова на следующий день. Он был назначен редактором выпускаемой чешскими патриотами газеты "Праци", которая начала выходить в Дрездене и бесплатно разбрасываться в Чехословакии, освобожденной советскими войсками. Газету чешских патриотов делали в Москве, в агентстве печати "Новости", по месту основной работы Ягубова. Тираж из Дрездена возили на военных вертолетах. На вертолете разбился журналист Карл Непомнящий -- погиб, раздавленный пачками газет. Хоронили его в Москве, скрыв причину смерти. Ягубов работал день и ночь, лично проверяя и согласовывая каждую строку. Он побледнел, похудел. Чехи читать газету не хотели. Когда положение в Чехословакии нормализовали, надобность в этом оперативном органе чешских патриотов отпала. Выполнив историческую миссию, Ягубов был уверен, что он заслуживает награды. Но секретность операции столь велика, что наградить его прямо нельзя. Он пришел к выводу, что можно ждать повышения. Ожидание получилось недолгим. В октябре ему разрешили поехать отдыхать. В аэропорт он отправился с женой и новым назначением: после отпуска приступить к работе первым заместителем редактора "Трудовой правды". В анкетах Ягубов не указывал, что служил постовым милиционером. Он писал: занимал пост в системе НКВД. У всех настоящих чекистов в душе скрытое презрение к милиции. Степан Трофимович понимал, что ему везет в жизни, но считал, что это везение закономерно и является следствием его собственных качеств. Поэтому каждое место службы рассматривалось им как временное, ступенька, с которой можно подняться на следующую. Он стремился к наиболее ответственной работе, хотел быть выше других и, если бы ему дали руководить всеми, стал бы это делать умнее и правильнее тех, кто руководит сейчас. Ягубов не отрицал и честолюбия. Он смог бы принимать почести, видеть свои портреты, подумывал в шутку о том, как станицу Нагутскую переименуют в город Ягубов и поставят монумент в его честь. Однако будущее занимало его мысли гораздо меньше, чем настоящее. Конкретный вариант был в том, чтобы уйти помощником к одному из членов Политбюро или секретарей ЦК, лучше всего к ведущему международные дела, где он, Ягубов, проверен. Но на такой пост не назначают, а выбирают. В выборах участвует один избиратель. В помощники берут в расчете на то, что у хозяина при помощнике прибавится еще одна извилина. Она у Ягубова имелась. Быстрому росту мешал только один серьезный недостаток -- отменное здоровье. Люди слишком здорового вида не нравились членам Политбюро, и, чтобы попасть наверх, Ягубову еще предстояло поболеть и состариться. Но и нынешнее назначение в "Трудовую правду" было серьезным повышением. Главными редакторами и их заместителями назначают только лиц, поработавших до этого в ЦК, чтобы знать их в работе лично. Для Ягубова, учитывая его заслуги, было сделано исключение. Видел он и опасность: Макарцев раньше работал в аппарате ЦК и, следовательно, имел там связи. Ягубов мог превратиться в мальчика для битья. Однако когда-то он хорошо прыгал с парашютом и кольцо выдергивал вовремя. А и на старуху бывает проруха. Вскоре после перехода в "Трудовую правду" Ягубов, по звонку из ЦК, принимал в Союзе журналистов гостя -- нового, после чешских событий, заместителя редактора "Руде право". Были они примерно одного возраста, чех -- на четверть метра повыше. Маршрут поездки лежал в Среднюю Азию. Достопримечательности Самарканда они рассматривали втроем -- с переводчицей Мариной, высокой крашеной блондинкой, хорошо сложенной и импортно одетой. Ужинали в ресторане интуристовской гостиницы "Самарканд". Чех морщился от мух и говорил, что ему здесь очень нравится. Выпили по две рюмки. Марина не спеша допила бутылку водки одна. Когда расходились в коридоре, Степан Трофимович заметил: переводчица вошла в номер к чеху и, оживленно с ним поговорив, вышла. Замредактора "Руде право", приехавший в Советский Союз в соответствии со своими убеждениями, а также очень боявшийся недостаточно их показать, от дальнейших услуг Марины, судя по всему, отказался и пожелал ей спокойной ночи. Марина не ожидала подобного оскорбления и, войдя к Ягубову, чтобы взять сигарету, спросила: -- Хочешь посмотреть? -- Чего? -- не понял он. Она разделась и постояла, дав ему время вникнуть в суть дела. -- Ну как? Ягубов хотел вытолкнуть ее в коридор, но она со смехом увертывалась, и он не смог заставить ее одеться. К тому же она оказалась недурна, а он не из мрамора. Оказалось, высокая женщина (он их всегда боялся) вела себя превосходно. Это занятие Ягубов любил, но старался сдерживаться. Через полтора часа, опомнившись, он стал уговаривать Марину уйти. -- Ты мне нравишься, -- возразила она и уснула у него на руке. Утром он выглянул в коридор и, выпустив ее, вздохнул. В Москве Марина позвонила Ягубову на работу. Он такой ответственный, что даже не вспомнит некоторых знакомых. А у нее ключи от новой кооперативной однокомнатной квартиры, и она приглашает Ягубова ее посмотреть. Он говорил с ней сухо и квартиру смотреть вежливо отказался, сославшись на загруженность работой. У Марины на столе в это время лежал отчет о поездке заместителя редактора "Руде право" в Среднюю Азию. Положив трубку, Марина немного подумала и в конце, после краткой положительной характеристики чешского коммуниста, приписала: "Тов. Ягубов С.Т. в поездке был политически выдержан, но морально неустойчив". Знай это, Ягубов наверняка поехал бы посмотреть новую квартиру. Политически же он действительно был выдержан безукоризненно. Когда редакцию "Трудовой правды" посетили шведские журналисты, в связи с болезнью Макарцева их принял Степан Трофимович. Анна Семеновна побежала в закрытый буфет, принесла кофе, пирожные. Шведских журналистов очень волновали некоторые вопросы. -- Скажите, господин Ягубов, почему советские газеты периодически травят отдельных писателей? Он тут же ответил: -- Мы не можем запретить газетам высказывать свое мнение. У нас тоже свободная печать, господа! -- А как вы поступаете, если ваши убеждения расходятся с очередным постановлением вашей партии? -- Видите ли, -- объяснил Ягубов, -- мои мысли принадлежат партии. Она распоряжается мной, поэтому у меня с ней расхождений быть не может. -- Но с отдельными людьми в партии -- могут быть? -- уточнил один из журналистов и отглотнул кофе, чтобы дать возможность Ягубову подумать. Степан Трофимович удивился, что шведский коллега не понимает элементарных вещей, но объяснил спокойно. -- Если эти члены партии выше меня по должности, -- сказал он, -- то расхождений быть не может. Ведь их указания -- для меня и есть указания партии. -- Вы сказали, что были простым крестьянином, господин Ягубов. Как вы делали карьеру? -- В нашей стране нельзя сделать карьеру. Можно только вырасти, -- терпеливо уточнил Степан Трофимович. -- У нас в стране быстро растут все, кто предан партии и нашим идеалам. И Ягубов улыбнулся своей очаровательной улыбкой -- простой, открытый русский человек со Ставрополья. -- Ваши родители -- кто они? -- спросил другой швед. -- Я же говорил, крестьяне, -- засмеялся Ягубов. -- По-- нашему, колхозники. Я их очень люблю. Каждую весну летаю к ним на день-два, везу много продуктов, копаю огород, чиню крышу, старикам это тяжело... Не удается поехать только в том случае, если я дежурю на майские праздники... Дело прежде всего, господа! 19. ВЫШЛИ МЫ НА ДЕЛО Исполнять обязанности редактора Ягубов начал мягко, но без панибратства. Он решил внедрить вежливый и деловой западный стиль взаимоотношений с подчиненными. Если забывал и переходил на "ты", то, вспомнив, возвращался в намеченное русло. Журналистов он делил на две категории: безответственных, которые пишут, и ответственных, которые подписывают. Ягубову приходилось подписывать. Теперь, в отсутствие редактора, бремя ответственности ложилось на него в полной мере. -- Что бы ни произошло во Вселенной, -- заявил Ягубов на планерке, проведенной им без Макарцева, -- подписчик должен прочитать, что у нас в стране все в порядке. Новый человек в редакции, он понимал: все приводные ремни сходятся к Макарцеву. Предстояло выяснить, на кого опереться, чтобы отдельные ремни перетянуть к себе временно, а некоторые после оставить навсегда. Перед ним лежало штатное расписание редакции с указанием должности, стажа работы и зарплаты. Глаза соскальзывали с фамилии на фамилию. Он припоминал, что слышал о том или другом сотруднике и какое мнение начинало складываться у него самого. После беглого осмотра заместитель редактора отметил точками две фамилии: Кашина и Раппопорта. Обоих из противоречивых соображений. Завредакцией Кашина Макарцев явно недолюбливал, хотя не вслух. Напротив, отметил его исполнительность, уравновешенный характер. Но по проскользнувшей иронической нотке Ягубов вывел, что Макарцев его презирает. Видимо, чувствовал себя настолько твердо, что опора на Кашина ему была не нужна. Считал его завхозом и забывал о том, что не он поручил Кашину заниматься в редакции кадрами, а органы. Чувствуя опору, люди обычно стараются работать лучше, и такую поддержку Ягубов решил Кашину оказать. Что касается Раппопорта, то тут мотивы были сложнее. Лично ему неряшливо одетый, плохо выбритый и всегда ворчащий исполняющий обязанности редактора отдела комвоспитания был несимпатичен. И эта антипатия была, по-видимому, взаимной. Постоянная манера Раппопорта возражать, затягивать выполнение распоряжений, которые ему не понравились, несомненно, объяснялась отсутствием в нем главного качества журналиста -- внутренней партийности. Если бы Ягубов был редактором, то в отдел комвос он давно посадил бы человека более выдержанного идеологически, не говоря уж о привлекательности биографии. Однако Макарцев не раз нахваливал Ягубову Раппопорта: ум, профессионализм, безотказность в выполнении тонких поручений. Не исключено, что у Раппопорта имелись и свои связи. Через посредство Якова Марковича Ягубов сумел бы узнать слабые стороны временно отсутствующего редактора. Раппопорт пользовался авторитетом. Особенно это касалось той части сотрудников, которая изображала из себя интеллигентов и рассуждала больше, чем можно. То обстоятельство, что Ягубов установит контакт с евреем, на эту часть коллектива подействует благотворно и устранит возникшие слухи. Он попросил пригласить к нему сперва Кашина. -- Степан Трофимыч, -- Локоткова задержалась на мгновение. -- Вы разве не пересядете к Игорю Иванычу? Ягубов ждал этого предложения, но удивленно поднял брови. -- Это зачем же? -- Да мне, -- Локоткова засмущалась, -- в тот кабинет ходить ближе. -- Ничего, Анна Семенна. Не мы с вами такие вещи решаем. А Игорь Иваныч скоро вернется. Пока придется вам походить... Давайте Кашина! Она выбежала. Ягубов подумал, что оттуда и впрямь удобнее руководить газетой. Там просторнее, да и ВЧ в кабинете редактора. Ягубову, когда нужно позвонить, приходится ходить туда. Но Макарцев сам должен был бы предложить пересесть в его кабинет. -- Разрешите, Степан Трофимыч? Кашин вошел маленькими шажками, стараясь незаметно волочить ногу, отчего его хромота только выпячивалась. Под мышкой он держал тонкую красную папочку с тисненной золотом надписью "К докладу". -- Прошу! -- Ягубов указал на стул и ловко перекатил языком сигарету из одного угла рта в другой. -- Вот ведь как бывает. Встал к вам идти, а тут Анна Семеновна вызывает. Телепатия! -- Валентин улыбнулся и заботливо оглядел кабинет заместителя редактора. -- Я дал команду шторы у вас в кабинете заменить. А то темновато... Ягубов курил, не торопясь спрашивать. Валентин чувствовал, что, исходя из биографии Ягубова, с ним удастся установить более тесный контакт, чем с Игорем Ивановичем. Теперь Кашин выжидающе посматривал на заместителя редактора, колеблясь, самому ли начать разговор или подождать, пока будет соответствующее предложение. -- Какой у вас вопрос? -- придавив в пепельнице сигарету, спросил Ягубов. Он не хотел сковывать инициативу заведующего редакцией. -- Степан Трофимыч, -- начал Кашин, получив разрешение говорить. -- По новой инструкции я обязан поставить вас в известность: по редакции ходит рукопись, самиздат. -- Вы ее нашли? -- Сам я ее в руках не держал. Говорят, она в серой папке. Содержание обсуждают -- но о чем она, я пока толком не уловил... Одним словом, антисоветское. Ягубов помолчал, подумал. Потом сказал: -- Я, собственно, почему спросил, нашли ли рукопись. Мне уже доложили, так что я в курсе... Никто ничего не сообщал, но Степан Трофимович сразу давал понять, что он, Ягубов, на своем месте. -- А Макарцеву, -- спросил, выждав, он, -- вы об этом докладывали? От ответа зависело последующее доверие между ними. Кашин это понял. -- Доложить не успел. Но Игорь Иваныч эту работу считает второстепенной. Ему видней, конечно. А может, и недооценка?.. Вот так осторожно, полувопросительно закончил Кашин, передав новому руководству решение вопроса. -- Игорь Иваныч -- чистый партийный работник. Он считает, что достаточно одной идеологической работы. А мы с тобой, -- он разрешил себе перейти на доверительное "ты" и подчеркнул паузой "мы с тобой", -- в курсе другой стороны вопроса. Так что эта часть ответственности будет на нас. Макарцев будет нам только благодарен, если поможем ему в той части руководства газетой, где у него не хватает времени. -- Понял, -- кивнул Валентин. -- Но, -- Ягубов опять сделал паузу, подчеркивая важность следующей мысли, -- конечно, суетиться, паниковать не нужно. Организм редакции, надеюсь, здоровый. А понадобится -- к отдельным товарищам присмотримся. Ты вот что, Валентин... Погляди кто этим занимается. Я имею в виду чтение, ну, там, как говорится, левые разговоры... Иначе, какие же мы с тобой руководители, если людей не знаем? -- Насчет этого я понял, Степан Трофимыч, буду в этом направлении... -- он замялся, не зная, говорить ли. Но решил, что доверие установлено и надо его развивать. -- Макарцев давал мне два задания. Одно касается премий ко Дню печати. Списочек -- отдать вам? -- Оставь, я посмотрю. -- А второе -- дело деликатное. Игорь Иваныч просил данные насчет нравственности. Ну, проще говоря, кто с кем живет. Так вот, составил списочек... Не всех, конечно... Только про кого говорят... -- Игорь Иваныч просил? -- не показывая удивления, повторил Ягубов. -- Видимо, у него были соображения... -- Тут, кто выпивает, отмечено звездочками. -- Копию-то, надеюсь, не подшивал? -- Нет. К чему подошьешь? -- Молодец! -- Да чего там! -- Ну, рад, что у нас полное взаимопонимание. Можешь рассчитывать на мою поддержку. -- Спасибо, Степан Трофимыч! -- Да, вот еще... Закажи мне жесткую подушку на сиденье -- я так привык. Ягубов проследил глазами, закрылась ли дверь за Кашиным, брезгливо взял листок с фамилиями, аккуратно выписанными Кашиным попарно, не читая, с возмущением смял его и швырнул в корзину. Такого он от Макарцева не ожидал. Нет, он, Ягубов, на такое не пойдет! Ну, влюбился человек, возникли личные отношения, бывает! Если работе не мешает, скандала нет, незачем и вторгаться. Кашин больше не поднимет этого вопроса. Макарцеву с его инфарктом будет не до нравственности. Зачем ему, интересно, такое понадобилось? Для какой корысти? Ревновал кого и хотел счеты свести? А может, еще какой-нибудь ход? Так или иначе с этим вопросом покончено! Решив так, Степан Трофимович резво нагнулся и вынул из корзины скомканную бумажку. Он разгладил ее на стекле и стал просто так, для проверки своей интуиции и наблюдательности, смотреть, кто же все-таки в редакции с кем живет. Он заложил ладонью правую колонку, читал мужские фамилии слева и старался угадать, какие могут быть под ладонью женские. Но из примерно двадцати перечисленных фамилий определил он двоих и еще двоих, отношения которых были и без списка у всех на виду. Список был неполноценный. Что значит "живет"? Постоянно или случайная связь? Есть семья или нет? Имеет ли связь с кем-либо еще одновременно? Где встречаются? Часто ли меняют эти женщины мужчин и мужчины женщин? Хоть бы с социологией познакомился Валентин, прежде чем браться за работу! Дурак Кашин, услужливый дурак. Надо учесть это и его не переоценивать. Видимо, не только из-за травмы и частных ошибок перевели его из органов на гражданку. Запомнив фамилии, Ягубов тщательно разорвал листок на мелкие клочки и выбросил в корзину. Он вызвал Анну Семеновну. Ее в списке не было. -- Попросите Раппопорта, пожалуйста. Она убежала, чуть заметно вильнув задиком. Степан Трофимович опять закурил. Он обязан был поднять свой авторитет в редакции в сжатые сроки. Люди же типа Раппопорта, называемые в социологии неофициальными лидерами, представляли для него наибольшую опасность. Авторитет неофициального лидера, да еще такого иронического циника, будет противиться авторитету Ягубова, надо попытаться направить Якова Марковича в желаемое русло. Жаль, что его не было в списке Кашина. -- Здравствуйте, Яков Маркович, -- первым приветствовал Степан Трофимович вошедшего к нему Таврова. -- Прошу садиться... Ступая большими, тяжелыми шагами по паркету, тот грузно рухнул в кресло в дальнем углу кабинета. -- В чем дело? -- недовольно пробурчал он, не здороваясь и глядя на Ягубова вполглаза, а вполглаза -- на портрет Ленина над Ягубовым. Степан Трофимович проглотил это спокойно, будто так и должно быть. -- Газета осталась без головы, Яков Маркович. -- А при чем здесь я? -- Мы с вами члены партбюро редакции, -- напомнил Ягубов. -- Главное для нас, чтобы уровень газеты во время отсутствия редактора не снизился. Вы согласны? Раппопорт совсем перестал смотреть на Ягубова и внимательно вглядывался в окно, хотя за переплетами, еще оклеенными на зиму полосками бумаги, ничего не было видно, кроме сероватого неба. Не чувствуя контакта с собеседником, Степан Трофимович еще больше напрягся, но продолжал говорить, не повышая голоса. -- Игорь Иваныч считает вас одним из самых опытных журналистов в газете, а я -- человек новый. Могу я на вас опереться? -- На меня? -- поднял брови Тавров. -- Я сам-то еле стою! -- А на кого, по-вашему? -- Найдите что-нибудь помоложе... -- Нет возражений, -- усмехнулся Ягубов, поняв, что сразу Раппопорта на крючок не нанижешь. -- Можно привлечь и молодежь. Но вы -- мозговой центр! Губы Раппопорта искривились, готовясь выдать нечто сатирическое. Однако мгновенно включилась внутренняя цензура и запретила произнести то, что родилось в мозгу. -- Я, возможно, сгущаю краски, но чувствую: в последнее время мы играем в бирюльки. Выступаем по мелочам. Наверху нас за это ругают и, будем самокритичны, справедливо. Давайте подумаем, посоветуемся. -- О чем? -- О том, чтобы начать большую кампанию. Такую, чтобы о "Трудовой правде" заговорили и вверху, и внизу! Я ведь знаю, что это вы предложили Макарцеву начать движение за коммунистический труд. Раппопорт пожал плечами. Он снова хотел что-то ответить, но удержался. Он только посопел, как старые часы, которые хотели пробить время, но шестеренки не сцепились и боя не произошло. -- Когда вы хотите начать вашу кампанию? -- сразу спросил Тавров. -- После возвращения Макарцева или до? Ягубов с обидой проглотил слово "вашу". Но вопрос был поставлен деловой. -- Немедленно! -- ответил он. -- Если будет идея, зачем ей висеть в воздухе, а нам ждать, пока ее перехватят другие газеты? Ответив, Ягубов понял, что в вопросе Якова Марковича содержался подвох. Осознав подвох, он поспешно добавил: -- Конечно, все наши начинания будут идти через Макарцева и от его имени, это само собой. -- Так я и понял, -- сказал Раппопорт. Ягубов разозлился на себя, что ему не удается одолеть этого человека, который корчит из себя черт-те что. Однако идти на обострение нельзя. -- Игоря Иваныча я уважаю не меньше вас, Яков Маркович, -- он располагающе улыбнулся. -- Хотя знаю, что у вас с ним старые дружеские отношения. -- Нет у меня с Макарцевым никаких отношений! -- отмежевался на всякий случай Раппопорт. -- Я хотел только уточнить как технический исполнитель, не расходится ли ваше поручение с позицией редактора, чтобы мне не вкалывать зря... -- В каком смысле? -- Последнее время Макарцев, хотя и говорил о гвоздях, но считал, что шумной газета быть не должна. Вы меня поняли? Другими словами, старался не высовываться. Мы делали газету не хуже, но и не лучше других. Вы предлагаете -- чтобы о нас заговорили. А если заговорят не там или не так?.. -- Понял! -- насторожившийся было Ягубов облегченно откинулся на спинку. -- Кампания, которую мы поднимем, будет, как я представляю, не только тщательно разработана, но и тщательно согласована с Большим домом. Это я беру на себя. Поэтому для беспокойства у вас не должно быть причин. -- Я не за себя беспокоюсь, -- Тавров с шумом выпустил воздух через нос. -- За вас... Ягубов не понял, серьезно это произнес Яков Маркович или опять поиздевался. Но решил лучше посчитать это серьезным. -- Значит, договорились? -- он поднялся из-за стола. -- Людей, как только понадобится, я вам выделю из других отделов столько, сколько скажете. Главное -- идея! -- Зачем людей эксплуатировать? -- Яков Маркович тоже поднялся. -- Я уж как-нибудь сам... Степан Трофимович развел руками, дескать, его устраивает любой вариант, а затем крепко пожал вялую, корявую руку Якова Марковича. В дверях Раппопорт столкнулся с Локотковой, вбежавшей по вызову. -- Яков Маркыч, -- прошептала она, -- у вас профвзносы не плачены уже месяца три... Тавров не ответил, испарился. -- Анна Семеновна, -- сразу спросил Ягубов. -- Как вы думаете: к Макарцеву я смог бы пройти посоветоваться? Врачи пустят? -- Думаю, нет, Степан Трофимыч! Игорю Иванычу, жена мне говорила, доктора слова сказать не велят, полный покой! А вам очень нужно? Тогда, может, я еще позвоню его жене, спрошу? -- Не стоит. Я сам поеду в больницу. Если в редакции будут меня спрашивать, отвечайте, что я у Макарцева. Полосы -- что уже набрано -- пусть мне тиснут. Возьму с собой. Да, оттуда заеду в Большой дом, так что задержусь... В Кремлевке Ягубов пробыл минут десять. Написал записку, мол, заезжал навестить, в газете все нормально, коллектив ждет скорейшего выздоровления своего редактора. Уехал он с чувством исполненного долга и неприятным ощущением того, что на свете существуют больницы. Он был уверен -- не для него. Ему было жаль Макарцева. Стать запасным игроком -- шутка рискованная. После травмы не так просто войти в основной состав. Макарцев, без сомнения, был честным партийным работником, но слишком чувствительным. Играл в интеллигента, то есть просто отставал от времени. Болел за дело не в меру, вот и заболел сам. Ягубов поймал себя на том, что думает о редакторе в прошедшем времени, и решил, что это неправильно. Игорь Иванович поправится. Он поехал в Большой дом согласовывать планы. Шишки, которые валились на голову Макарцева, теперь будут падать на него. Но он был уверен, что перенесет это легче, а пользы извлечет больше. Не подвели бы только кадры. Впрочем, не все же такие расхлябанные, как Раппопорт. А Степану Трофимовичу, несомненно, удалось втянуть и его в нужное русло. Выйдя из кабинета Ягубова, Яков Маркович, втянутый в нужное русло, медленно топал по коридору, задевая встречных фалдами расстегнутого пиджака. Мозговой центр журналиста Таврова уже отсеял шелуху разговора, выделил главное и включился в работу, хотя внешне Раппопорт казался, как всегда, сонным, думал о случайных вещах, не имеющих отношения ни к газете, ни к нему самому. В последние дни он, прочитав заметку в Большой советской энциклопедии, размышлял об островах Фиджи. Это была райская страна. Там всегда тепло, и спины не ноют от сырости. Там все есть в магазинах. А главное, там рано выходят на пенсию. Хорошо бы еще, чтобы на Фиджи не было письменности, думал Яков Маркович. Так он отдыхал на ходу, бредя к своему отделу. Желудок у него поднывал, требуя наполнения. У самой двери Таврова окликнули. Он оглянулся. К нему спешила Надя Сироткина из отдела писем. -- К вам можно, Яков Маркыч? -- Почему же нет? Зайди, Наденька! Он пригласительно махнул ей рукой и первым ввалился в дверь. 20. СИРОТКИНА НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА АВТОБИОГРАФИЯ ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА Я, Сироткина Н.В., родилась 10 апреля 1946 г. в Москве. Моя мать, Сироткина А.П., русская, работала заместителем начальника Центрального государственного архива Октябрьской революции и социалистического строительства, умерла в 1962 г. Отец, Сироткин В.Г., русский, генерал-майор. В 1953 г. поступила в среднюю школу No 110, в 1963 г. окончила эту школу с серебряной медалью. Параллельно окончила музыкальную школу по классу фортепьяно. В 1960 г. вступила в комсомол. По окончании школы пошла работать в редакцию газеты "Трудовая правда" -- сначала машинисткой, затем учетчицей отдела писем и массовой работы. Тогда же поступила на факультет журналистики МГУ (вечернее отделение). Общественной работой занимаюсь: в школе работала пионервожатой в младших классах, в редакции -- машинисткой в стенгазете. В 1965 г. ездила в туристическую поездку за границу (Польша). Мой адрес: Москва, Староконюшенный пер., 19, кв. 41, тел. 249-41-14. Личная подпись: Сироткина. НИ ВЗЛЕТОВ, НИ ПАДЕНИЙ У НАДИ СИРОТКИНОЙ Когда в редакции появлялась новая машинистка, у сотрудников мужского пола возникала острая необходимость немедленно диктовать срочную статью. Кому первому удавалось получить в секретариате визу "Срочно в номер!", тот потом и становился обладателем первоначальной информации о новенькой. Если он ошибался или машинистка оказывалась не в его вкусе, все равно это мнение надолго определяло отношение мужской половины редакции к новенькой. Не повезло Надежде. Хотя ей, когда она пришла в машбюро, было восемнадцать с половиной, от нее разило такой тринадцатилетней наивностью, что даже смеяться не было сил. В первый день, когда Сироткина появилась утром в машбюро, толстая заведующая Нонна Абелева, которую вся редакция звала полковник Абель, что ей очень шло, посадила ее за стол и сама сняла чехол с "Континенталя". -- Ой, девочки, еле доехала! -- сказала Надя соседкам, которые наводили марафет после дороги. -- В метро духота жуткая, тесно, локтями бьют в живот! А главное, ехать стыдно! -- Это почему же стыдно? -- Все смотрят и думают: бедненькая, у нее денег на такси нет! Среди редакционных машинисток были всякие, кроме разве что счастливых и обеспеченных. Беззаботная фраза Надежды облетела редакцию еще до того, как самый любознательный мужчина получил визу "Срочно в номер!". Никому не хотелось связываться с генеральской дочкой. Сироткина была невысокого роста, худая, пожалуй даже, слишком худая. От этой худобы груди ее, расходящиеся в стороны, казались больше, чем это было в действительности, что придавало ее внешности некоторую сексуальность. Лицо ее было приятным, лоб и нос прямыми, щеки и губы свежими, почти детскими. А тонкие руки с длинными пальцами и длинные ноги просто можно было считать красивыми. В ней ощущалась легкость и простота. Что касается образа мыслей Нади, то он напоминал одуванчик. Но еще никто не дунул. Надина мать была волевым человеком и воспитала дочь в следовании программе, в которой сама никогда не сомневалась. Школа -- быть только отличницей, музыка -- играть каждый день четыре часа и выступать на воскресных концертах. Для культуры -- консерватория, для здоровья -- дача и питание. Если читаешь -- скажи что. Если подруга -- скажи кто. Единственный раз мать отпустила почти взрослую Надю с отцом в Москву, а сама осталась еще на неделю в санатории. Она написала дочери по дням расписание, собираясь через неделю проверить. Но у самолета, которым мать возвращалась, отказало шасси. Надин отец поднял на ноги лучшие медицинские силы, но Алевтина Петровна скончалась, не придя в сознание. Надя ходила в девятый класс. Отец всегда много работал, а теперь перестал щадить себя. По мечте матери, которую Надежда должна была осуществить, ей предстояло поступить в консерваторию или училище Гнесиных. На одноклассников она все еще смотрела глазами матери: теряют даром время, не стремятся к цели. Однако эти качества постепенно наполнялись для Нади очарованием, гуляние по улице без смысла было в сто раз интереснее пассажей. А она четыре часа в день бренчала на рояле. Материнская воля продолжала руководить Надей после смерти Алевтины Петровны, и Надя подала документы в консерваторию, но на творческом экзамене провалилась. Она попытала счастья в училище Гнесиных, но не вышло. Отец, пользуясь связями, мог бы помочь в другом вузе. А тут отказался. Надежда вставала поздно, слонялась по квартире целые дни. Стремиться куда-то ей надоело. Она жила в благополучном мире, в самой передовой стране, могла на будущий год снова поступать в любой вуз. А сейчас был вакуум. Она Золушка, гадкий утенок, глядеть на себя в зеркало -- нет противнее занятия. Она держала дверцу шкафа в своей комнате открытой, чтобы зеркало было обращено к стене. Однажды утром Надя, бродя по квартире в поисках источника странного запаха, заглянула в комнату отца. У него на тумбочке стоял флакон духов с резким запахом. Рядом на диване лежал цветной журнал. Надежда сразу разглядела на обложке обнаженную женщину в позе, не оставляющей сомнений в ее намерении, и двух мужчин, готовых ей помочь это намерение осуществить. Надя отшвырнула журнал. У нее закружилась голова, и, не сядь тотчас на отцовскую кровать, она упала бы без сознания на ковер. Посидев немного, Сироткина опять взяла в руки журнал и, чтобы проверить закравшееся подозрение, сразу стала искать у отца такие же. В тумбочке их лежала целая стопа. Вот чем развлекается отец, -- как ему только не стыдно! Мама бы такое никогда не простила! Принеся стопу журналов к себе, Надя снова забралась под одеяло. Сердце у нее трепетало, голова не переставала кружиться, она дрожала, никак не могла согреться. Вдруг она представила себя на месте этой женщины, обхваченной волосатыми руками. Ей захотелось крикнуть, но она заплакала. Надю трясло, журнал дрожал мелкой дрожью, но она перелистывала страницы. Ей восемнадцатый год, а никто даже не целовал ее в губы, не говоря уж о поцелуях, которые здесь, в журналах. От одного-единственного такого поцелуя Надя умрет, не сумеет жить. А вдруг она останется в живых? Это еще хуже. Ведь она не сможет жить, как раньше. Надежда перелистывала страницы в каком-то гипнозе. Она заснула, проспала немного, потом встала и долго разглядывала себя в зеркале по деталям, будто в первый раз познакомилась сама с собой. Она отнесла журналы к отцу. Голова раскалывалась от боли. Надя прожевала таблетку анальгина, потом сварила чашку кофе. Постепенно она успокоилась, но мысли о том, что она еще не женщина, а жизнь идет, пронзили теперь все остальные ее помыслы. Как же она могла оставаться ребенком до взрослости? Она ведь стареет. Надя бродила по улицам, не зная зачем, разглядывая мужчин и женщин. Она позвонила школьным подругам, но те были заняты. Впрочем, через день с одной из них, Катей, Сироткина встретилась, поделившись тревогой. Они пошли в кафе "Космос" на улице Горького и взяли по мороженому и бокалу шампанского. -- Ты что, с луны свалилась? Оказалось, Катя давно все попробовала и не раз. Заговорили о работе. Катина мать работала корректором в редакции "Трудовой правды". -- Иди туда. Мама говорила, у них машинистки нужны. Там мужчин полно -- всяких, -- Катя захохотала. Вечером Надежда сказала отцу, что собирается пойти работать. -- Зачем тебе это, Надежда? -- Я хочу быть журналисткой, папа! Я все обдумала. Это мое призвание. Отец посмотрел на нее внимательно. -- Но ты же ничего не умеешь! -- Научусь! У меня пальцы разработаны -- а в газете "Трудовая правда", я узнала, машинистки нужны. С улицы не возьмут, но если ты... -- Ладно, попробую... Заведующему редакцией Кашину позвонили и попросили взять на работу машинистку без опыта, но грамотную и с хорошей анкетой. Надя быстро повзрослела от разговоров женщин в машбюро, но оставалась теоретиком. Легкость отношений оказалась для нее возможной только на словах. В действительности ей хотелось привязаться к человеку, думать о нем, говорить с ним. За ней ухаживали, хотя продолжали побаиваться ее наивности. А она думала, что, раз несерьезно, значит, в ней чего-то не хватает. Постепенно ее перестали называть генеральской дочкой, хотя иногда шофер отца завозил ее на машине на работу. По рекомендации газеты она поступила на вечернее отделение факультета журналистики. Могла бы уйти на дневное, но жалко было расставаться с редакцией. Ее перевели на должность учетчицы писем, и она стала зарабатывать на десять рублей в месяц больше. Зарплаты хватало на чулки, которые она рвала каждый день. Она их выбрасывала, тогда как другие отдавали поднимать петли. У Надежды сложились взгляды. Политика -- то, о чем писали и говорили вокруг нее, -- ее не волновала. Она жила логикой бабочки: прожить день! Какая радость была сегодня? Кто тебе понравился? Кому понравилась ты? В заботе об этом Надежда похорошела, стала больше требовать от отца хороших вещей. Она сдерживала свои желания и ждала. Но так не могло продолжаться бесконечно. Имя его Надя боялась произнести даже себе самой. Самое глупое, что в нем не было ничего особенного. Он относился к ней по-приятельски, но без всяких особых знаков внимания. Он посоветовал Сироткиной поступить на журфак, но потом даже не спросил, поступила ли она. Надя знала, что он женат, что у него шестилетний сын. Он мог, разговаривая, пройти с ней пешком пол-Москвы, а после не замечать ее в коридоре две недели. Теперь она больше не открывала журналов, лежащих в тумбочке у отца. "Так можно только с ним!" -- говорила себе Надежда. Она давно была готова и к взлету, и к падению. Но ни к тому, ни к другому никто не приглашал. 21. СЕКРЕТ ОДНОГО ФОКУСА Сироткина вошла следом за Яковом Марковичем и остановилась возле двери в нерешительности. -- Что, Наденька? -- спросил Раппопорт, усаживаясь в скрипучее кресло. -- Письмо... Все смеются, никто не хочет брать. Я подумала, может, на вас расписать? Для статьи пригодится... -- Что за письмо, детка? -- Десятиклассница пишет, мечтает стать журналисткой... Тавров, протянув к Наде ладонь, будто прося подаяние, вытащил из кармана пиджака очки, глянул на обратный адрес, вписанный Надей в учетную карточку. -- Ox, Надя, Надюша, купеческая дочь! Мне бы, мадемуазель, ваши заботы! Ворчал Раппопорт ласково, мимоходом, мысли его были сосредоточены не на письме. Тем не менее он расправил тетрадный листок и стал читать вслух. "Дорогая редакция! Посоветуйте, как стать настоящей журналисткой. Что меня влечет к этой профессии? Я хочу видеть жизнь, хочу любить людей, хочу писать для них. Ни дня без строчки, нужной людям! Многие скажут, что это романтика юности. Но я люблю запах только что полученной газеты, люблю шуршание ее всезнающих страниц. И мне кажется, я сумею вынести правду из жизни и подарить людям то, что сумела вобрать в себя, читая вашу газету. Валя Козлова". -- Наивно, да? -- спросила Надя. -- Почему же? Раппопорт отложил листок и, сняв очки, внимательно разглядывал Сироткину -- ее худоватые коленки, слишком острые плечи, несоразмерно большую грудь и симпатичную головку, обрамленную распущенными волосами. -- Вы же смеетесь, Яков Маркыч! -- Да, ей-же-ей, нисколько! Очень умное письмо. Разве мы с вами, Наденька, не хотим видеть жизнь и любить людей? И не хотим писать для них? Надо ей сообщить, что если она станет журналисткой, она действительно очень скоро вынесет из жизни всю правду, а подарит то, что сумеет вобрать в себя. И насчет запаха газет эта Валя Козлова права. Запах есть, да еще какой!.. Как будущая журналистка вы, Наденька, вполне можете ответить сами. -- Я давно хотела вас спросить, Яков Маркыч, -- Надя забрала протянутое ей письмо. -- Разве вы не верите в то, про что пишете? А как же пишете? -- Надежда Васильевна, вы -- прелесть! -- Как же вы можете это делать, все понимая? -- Вот именно, все понимая, я понимаю, что должен делать, как делают все! Вас удивляет то, что пишу. А меня удивляет, что люди стоят в очереди за газетой и читают то, что пишу! Дайте слово, что вы не расскажете вашему ответственному папе то, что я вам сейчас скажу. -- Я ему ничего не рассказываю! -- Надя обиженно сложила губы. -- И умница! Так вот: как сказал один мой друг, я был большевиком, а стал башлевиком! -- Как это? -- А так. Вроде этой вашей Вали Козловой я люблю шуршание. Только не страниц, а дензнаков. -- Это неправда! Вы на себя наговариваете. Или вы принимаете меня за дурочку? -- А что такое газета? Вам говорили на журфаке? -- Вообще-то... -- Вообще-то слово "газета", кажется, в восемнадцатом веке и, кажется, в Италии означало "мелкая монета". А кто делает газеты -- мелкомонетчики. А кто пишет письма в газету? -- Ну, жалуются... -- стала перечислять Надя. -- Еще не очень умные просят совета как им жить. И малограмотные пенсионеры, которым делать нечего, горячо поддерживают и одобряют... -- Да вы, Сироткина, почти социолог! -- похвалил Раппопорт. -- Я вас недооценил!.. А что вы делаете с письмами, критикующими э... нашу родную советскую власть? -- Я их не регистрирую и сдаю редактору отдела. -- А он? -- Кажется, он их относит заместителю редактора... -- Кажется? Вы прелесть, Надя! А помните письмо о том, что нашему вождю пора на пенсию? Где автор письма? Сидит, Надя. Кто его посадил, вы подумали?.. А доцент из ярославского института, который написал в нашу газету предложение продукты из обкомовского буфета пустить в детские сады? Мы переслали письмо в обком, а обком исключил бедного доцента из партии за клевету на обком. Студенты пошли в обком объяснить, что их преподаватель хороший, их заперли в комнате и вызвали наряд КГБ. Они больше не студенты, Надюша... А вы говорите -- кажется... -- Что же мне делать? -- Вам? Не знаю. Вам нужен мужчина, Надя. -- Как это? -- она мгновенно покраснела. -- А вот так. Нормальный циничный мужчина вроде меня. Только лет на двадцать помоложе. Он вам все объяснит. Письма читателей не способствуют вашему созреванию. Правда, наивность компенсируется. Тот, кто вами овладеет, получит бездну наслаждения... -- Я старая дева. -- Этот недостаток, Сироткина, преодолевается в самый короткий срок, поверьте! Один субботник -- и порядок! Целую в шейку. Проводив Надю глазами до двери, он подумал, что и сам бы занялся этой чистой, как стеклышко, и симпатичной девушкой. Препятствие не в том, что она молода и годится в подружки его сыну. А во внутреннем равнодушии. Старость -- не возраст. Старость -- когда спрашиваешь: "А зачем это мне?" Яков Маркович сладко потянулся, заложив руки за голову. Взгляд его упал на перекидной календарь на столе. Нет ли какой-нибудь даты, за которую можно зацепиться? Степан Трофимович жаждет вырваться вперед, пока Макарцев прикован к постели. Как не помочь партайгеноссе Ягубову? В связи с полным отсутствием свежих идей Раппопорт начал листать календарь. Остановился он на дате Парижской Коммуны. Может, призвать советский народ к небольшому восстанию в знак солидарности с французским пролетариатом? Идея неплохая, но спина еще не очень отдохнула от лагерных нар. Может, всем 12 апреля улететь в космос в честь первого полета моего друга Гагарина? Но если здесь нечего жрать, там ведь даже дышать нечем! А это что? В ночь с 13-го на 14-е апреля 1919 года двенадцать коммунистов депо Москва-Сортировочная ночью бесплатно чинили паровозы. Состоялся первый субботник. Постойте-ка! Прошло ровно пятьдесят лет. А что, если... Надя, золото, надоумила! Вверху первой полосы утренней "Трудовой правды" на огромном снимке советские руководители обнимали новых чешских лидеров, прибывших в Москву. -- Родные мои! -- ласково сказал им всем Яков Маркович. -- Я и вас приглашу поработать в субботу. Вынув из бумажника червонец, он переложил его в карман. Это был аванс, который Раппопорт немедленно уплатил сам себе за идею. Материалы, призывающие к субботнику, будут идти на первой полосе, вне очереди. Надо договориться с Ягубовым, чтобы платили по максимальным расценкам, учитывая оперативность. Субботник-то бесплатный, поэтому лучше заработать побольше, пока он еще не начался. Опытный специалист по развертыванию починов, Раппопорт знал, что подготовка к ним состоит из трех актов. Акт первый -- выдумать новый почин и согласовать с партийными органами. Второй акт требует скрытно определить кандидатуры сперва тех, кто выступит с лозунгом, будто это их собственная инициатива, а затем тех, кто с громадным воодушевлением подхватит патриотический призыв первых. Затем наступает третий акт. Газета выступает открыто, а партийные органы публично одобряют народную инициативу. Изобретателем очередного свинства, подложенного советскому народу, журналисту Таврову числиться не хотелось. Он решил отвести себе скромную роль очевидца. Поэтому он порылся в записных книжках и нашел телефон Балякина, секретаря парткома железнодорожной станции Москва-Сортировочная. -- Слушай! Нам тут стало известно про вашу задумку: провести субботник в честь пятидесятилетия ленинского субботника. Так я хочу сказать: газета вас поддержит. Держи меня в курсе! У секретаря парткома Балякина не было этой задумки. Но он уже два года находился на этой должности и мечтал уйти в райком. Идею "Трудовой правды" он воспринял как руководство к действию и стал подбирать людей. Через час он позвонил Таврову сам. Договорились, что партком подготовит план мероприятий и согласует его в горкоме. А Яков Маркович пришлет корреспондента. -- Только вот в какую субботу? -- спросил Балякин. Раппопорт полистал перекидной календарь у себя на столе. -- Давай, Балякин, в ближайшую к юбилею -- 19 апреля. Готовьте бревно! -- Какое бревно? -- А Владимир Ильич на субботнике лично носил бревно. Не исключено, что и к вам приедут самые ответственные товарищи! Раппопорт постучал по рычагу пальцем и тут же набрал другой номер. -- Закаморный?.. Разбудил?.. Хорошо, старина, что я тебя тут застукал. Говорил, деньги нужны? Приезжай-ка, брат... 22. ЗАКАМОРНЫЙ МАКСИМ ПЕТРОВИЧ ИЗ АНКЕТЫ, ЗАПОЛНЯЕМОЙ В ПЕРВОМ ОТДЕЛЕ ДЛЯ ДОПУСКА ПО ФОРМЕ 2 Старший научный сотрудник Лаборатории экспериментальной генетики Академии наук СССР. Фамилии, имени и отчества не менял. Родился 13 сентября 1928 г. Место рождения -- мыс Беринга. Национальность -русский. Отец украинец, мать эскимоска. Партийность -- нет. Состоял ли ранее в КПСС? Состоял до 1968 г. Исключен за поведение, недостойное члена партии. Ученая степень -- кандидат биологических наук. Научные труды имеет. Какими иностранными языками владеет? Английский, немецкий, французский -- владеет свободно. Итальянский, испанский -- может объясняться. Японский, польский, чешский -- читает без словаря. Латинский, древнегреческий -- читает со словарем. К судебной ответственности привлекался с 1950 по 1956 г. За границей не был. О родственниках за границей не знает. В плену не находился. Семейное положение -- женат (юридически), детей нет. Общественная работа, указанная в автобиографии, -- агитатор. Военнообязанный. Не служил. Военный билет No РН 2716049. Паспорт XXX НИ No 864712, выдан 17 о/м г. Воркуты. Прописан временно, сроком на 6 месяцев, по адресу: Москва, Малая Грузинская, 14, кв. 7. Телефон 252-04-19. Личная подпись (неразборчива). СПРАВКА Тов. Закаморному М.П. предоставлено право доступа к работам и документам распоряжением П-РБ 261107 от 17.VII.67 г. Начальник первого отдела Жмуров. ЭЛЛИПС МАКСИМА ЗАКАМОРНОГО Поскольку в конце 68-го Максим Петрович не прошел по конкурсу на замещение вакантной должности в своей лаборатории, вышеуказанная анкета стала иметь чисто символическое значение, сходное со значением той анкеточки, которую он сочинил для себя и показывал близким друзьям. В анкеточке значилось, что его основная профессия -- пополизатор. Фамилии его меняются регулярно. Он 3.К.Морный, Заков, Морин, Ромов, Максимов, Петропавловский-Камчатский и т.д. В графе "Партийность" тут написано "Антипартийный". В графе "Находились ли в плену?" -- "Нахожусь в настоящее время". А в графе "Семейное положение" было обозначено -- "Нестабильное". Закаморный был человек со странностями. Это наблюдалось за ним с детства. Отец его, Петр Закаморный, призванный в армию из-под Винницы, благодаря уму и энергии дослужился до звания комиссара погранвойск ОГПУ и был направлен с особым заданием на Дальний Восток. Из самой дальней точки страны, отделенной от Аляски узким Беринговым проливом, поступали донесения, что местные жители -- эскимосы, промышляющие рыбной ловлей и охотой, несмотря на агитационно-пропагандистскую работу, проводимую в красных чумах, самовольно переправляются через пролив на Аляску к своим родственникам и возвращаются обратно. Пресечь нарушение советской границы, которая должна быть на замке, предстояло комиссару Петру Закаморному. Однажды моторный катер погранохраны, организованной на месте комиссаром, погнался за лодкой с эскимосами. Те рассердились, что посторонние вмешиваются в их личную жизнь, ведомую по традициям предков, и начали отстреливаться. Комиссар Закаморный был сильно ранен. Но он оказался единственным, кто остался на погранкатере в живых. Эскимосы мимо стрелять не умели. Комиссара, потерявшего сознание от кровотечения, эскимосы подобрали и привезли на Аляску. Там его выходили, а когда он поправился, привезли обратно. Началась полярная ночь. Суда, редкие в тепло, теперь и вовсе ходить перестали. Ухаживала за Петром дочка хозяина чума. Она привязалась к нему и не отходила от него ни на шаг. Вскоре родился мальчик -- Максим. Эскимосы предлагали Петру остаться, но долг звал комиссара в ОГПУ. Добравшись за месяц с небольшим с женой и сыном до Москвы, он всей семьей отправился доложить своему начальству о пережитом. Максиму было около двух лет. На Лубянской площади Максим дернул папу за руку. Отец расстегнул ему штанишки, приставил сына поближе к стене, чтобы не мешать прохожим, и тонкая струйка побежала на тротуар. Мгновенно рядом очутился человек в темном пальто и кепке. Он сказал: -- Вы что делаете? Не знаете, какое это здание? -- Знаю, -- сказал Закаморный. -- Но мальчик не мог терпеть. -- Знаете и делаете? Пройдемте... Забрали их всех троих. Петр Закаморный был не робкого десятка. Он потребовал, чтобы его связали с начальством. Руководители погранвойск удивились, что комиссар Закаморный жив. Его немедленно освободили, но когда комиссар, ничего не тая, рассказал правду-матку, небо помрачнело. Оказалось, вояжи эскимосов за границу продолжаются, и недавно ими был сбит самолет береговой охраны. Выходило, что комиссар Закаморный не только не выполнил задания, но сам бежал с преступниками за границу. Комиссар ОГПУ Петр Закаморный (заодно выяснилось, что он сын кулака) был приговорен к расстрелу, а его жена -- к заключению сроком на десять лет, к которым потом прибавили еще десять, и она умерла где-то в Воркуте. В спецдетдоме, в маленьком городке Архангельской области, куда отправили Максима, из трех сотен сирот он оказался самым состоятельным: у него были собственные фамилия и имя. Еще родители оставили ему доброе физическое и духовное здоровье, которое помогло ему преодолеть не только голод и рахит, но и умственное убожество воспитателей. Детдомовский выкормыш, Максим писал в документах, что он бывший беспризорник, поставленный на честный путь жизни советской властью. Благодаря этому, он смог после войны поступить в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Тут он по случайности за год до окончания академии попал на одну вечеринку, собранную, как впоследствии оказалось, товарищами из МГБ, которым предстояло раскрыть студенческую антисоветскую организацию. Во время следствия он узнал, что, сидя за столом и выпивая, когда другие танцевали, он, оказывается, договаривался о покушении на товарища Лысенко и других представителей передовой агробиологической науки. Доказательство было неопровержимым: в компании все были с любимыми девушками, а он -- без. Всплыла и его биография. Шестеро получили по десять лет, Закаморный как руководитель организации, а к тому же и вейсманист-морганист, -- двадцать лет. В воркутинских лагерях Максим Петрович вглядывался в лица встречных женщин: искал свою мать. Когда наступила амнистия, ему выдали документ следующего содержания, который он бережно хранит, несмотря на свою рассеянность. Военный Трибунал Московского Видом на жительство военного округа No Н-879/ос служить не может Москва, Арбат, 37 СПРАВКА Выдана гр. Закаморному М.П., 1928 года рождения, уроженец мыса Беринга, русский, до ареста студент 4-го курса Московской сельскохозяйственной академии, в том, что он был осужден Особым Совещанием при МГБ по статье 58 Уголовного кодекса к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, срок наказания в ИТЛ п/я Ж-175 частично отбыл 4 января 55 г. и с этого времени находился в ссылке на поселении. В работе показал себя с положительной стороны. Постановлением Прокуратуры, МВД и КГБ дело в отношении Закаморного М.П. прекращено, мера наказания снижена до пяти лет ИТЛ, за отсутствием состава преступления и в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР "Об амнистии" он считается не имеющим судимости по настоящему делу. От ссылки на поселение Закаморный М.П. освобожден. Председатель Военного Трибунала генерал-майор юстиции М.Харчев. Выпущенный из ИТЛ, Максим Петрович оставил здоровье на строительстве шахт для подземных ядерных испытаний (в справке тоже была секретность: в указанном в ней почтовом ящике Ж-175 заключенные копали уголь). Но облучить его не успели, испытания начали позднее. Максим Закаморный пристроился в поселке шахты No 40 комбината Воркутуголь директором танцплощадки для вол