Борис Бондаренко. Пирамида --------------------------------------------------------------- © Copyright Борис Бондаренко, 1963-1973 OCR: HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5 ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  1 В восемь я уже сидел в читалке и раскладывал на столе свои бумаги и книги. И опять все было так, как много дней подряд, все эти полтора месяца. Я засиживался до поздней ночи, обложившись ворохом бумаг и стопками книг и журналов, и пытался доказать себе, что я ошибаюсь. Сейчас мне больше всего на свете хотелось, чтобы я ошибся. Ошибку, дайте ошибку! Лучше всего какое-нибудь маленькое недоразумение, которое легко исправить на ходу и чтобы можно было идти дальше. Но на это рассчитывать уже не приходилось. Ну что ж, пусть будет крупная ошибка, я не против. Я - за. Пусть будут потеряны месяцы, год, наконец, но должно же остаться хоть что-нибудь! Лишь бы не начинать все заново. И я был уверен, что ошибка существует. Я не последовал совету Ольфа и не усомнился в идее. Идея верна, просто мы где-то наврали. Ведь могли же мы ошибиться. И я, и Ольф, и Виктор. Так было всегда, но в конце концов ошибки находились. Правда, тогда было намного легче - ведь нас было трое. Сейчас я остался один. И ситуация изменилась. Раньше мы как огня боялись ошибок, а сейчас ошибка была просто необходима мне, иначе всему приходил конец. Если мы не ошиблись - значит, мы правы. Просто, как дважды два... Мы - Дмитрий Кайданов, Рудольф Добрин, Виктор Афанасьев. Иногда я мысленно произносил наши фамилии и даже писал их, представляя, как выглядели бы они, напечатанные типографским шрифтом. И рядом писал другие имена - Ландау, Ли, Янг. С одной стороны - трое студентов-четверокурсников. С другой - три лауреата Нобелевской премии. Силы были, мягко говоря, не равны. И получилось, что если правы мы, то не правы Ландау, Ли и Янг. Если это всерьез сказать кому-нибудь, нас отведут к психиатру. Или посмотрят примерно так же, как смотрели мы сами на нашего однокурсника Левку Штейнберга, когда он сообщил нам, что нашел доказательство "Великой теоремы Ферма", той самой печально знаменитой теоремы, которую тщетно пытаются доказать математики всего мира вот уже в течение трехсот лет. Было от чего прийти в отчаяние, и мне стоило немалого труда, чтобы не поддаваться ему. Проще всего было бы ненадолго бросить работу и как следует отдохнуть. Но я просто не мог этого сделать. Я не переставал надеяться, что все-таки придет минута, когда в нагромождении формул и уравнений я увижу эту проклятую ошибку. И я по-прежнему каждый день засиживался до ночи, разбирая груды бумаг - все наши прежние расчеты, и старался не думать о том, что будет, если я все же не сумею ничего найти. Это началось сразу после зимней сессии и вот продолжалось второй месяц. Давно уже шли занятия на факультете, но за это время я всего два или три раза появлялся в своей группе и на кафедре и неделю назад увидел свою фамилию в приказе по деканату - мне объявили выговор "за систематическое непосещение занятий и халатное отношение к учебе". Я невольно усмехнулся, когда прочел приказ, но потом мне стало не до смеха - я подумал, что получится, если так будет продолжаться еще месяц. Представить оказалось совсем не трудно - такое уже случалось со мной, и выговор этот был не первым. Тогда я аккуратно переписал основные выкладки, отнес Ангелу и попросил его посмотреть. Он ни о чем не стал расспрашивать и через неделю пообещал вернуть их. Я решил, что не притронусь к этой галиматье до тех пор, пока Ангел не выскажет своего мнения, а сейчас возьмусь за хвосты. Но на следующий же день я с утра отправился в библиотеку, и все продолжалось по-прежнему. И сейчас я сидел в читальном зале и смотрел на листок, исписанный неряшливым почерком Виктора. Я отлично помнил, когда это было написано - примерно два года назад, и Витька нес какую-то ахинею, а мы с Ольфом издевались над ним, и Ольф даже написал прямо на формулах: "Аззакатандер!" Это было одно из коронных его словечек, означавшее крайнюю степень презрения. В конце концов Витька сдался. И сейчас я пытался по этим записям восстановить ход наших рассуждений. Я сидел здесь с самого утра, почти семь часов, зверски устал и боялся что-нибудь пропустить, несколько раз путался и возвращался назад. Интересно, к чему относилось это "аззакатандер"? Я снова остро ощутил свое одиночество. Будь рядом Ольф, не пришлось бы гадать, он наверняка вспомнил бы. Читать листки было трудно - мы все не отличались аккуратностью. Единственное, что мы твердо усвоили: нельзя выбрасывать ни одного клочка бумаги с выкладками, потом все это может пригодиться. Писали же мы как попало, уравнения налезали друг на друга, иногда шли поперек листа, было множество всяких подчеркиваний, стрелочек, галочек, крестиков; и вдруг это прервалось, и шла размашистая цитата из Шекспира: Пороки же богами нам даны, Чтоб сделать нас людьми, а не богами. А это к чему? Дальше был какой-то разрыв. Я тупо смотрел на листок и повторял строчки Шекспира, зачем-то пытаясь вспомнить, когда они были записаны здесь. Голова гудела от усталости. Я собрал бумаги, поплелся к себе и сразу лег спать. 2 Разбудили его голоса за стеной. Дмитрий с трудом поднялся, включил свет и посмотрел на часы. Четверть десятого... Чем же заняться? Работать? Но работать совсем не хотелось. За стеной слышны были громкие голоса, потом раздался какой-то отчаянный перебор гитары, и Ольф запел на мотив быстрой плясовой: Из-за острова на стрежень, На простор речной волны, Выплывают расписные Стеньки Разина челны. А челны-то то, что надо!.. Ольф как-то сказал: "Граждане, психуйте по очереди! Сегодня ты, а завтра я!" Сегодня была очередь Ольфа. Дмитрий вспомнил другого Ольфа, который возбужденно расхаживал по комнате и кричал: - Полцарства за идею!.. Они познакомились на первом курсе. Тогда все было первым - лекции, семинары, задачи в практикуме. И первую задачу Дмитрию пришлось делать вместе с Ольфом. Ольф лениво развалился на стуле - длинный, худой, мосластый, - пренебрежительно рассматривал аудиторию, приборы-и потом сказал: - Какая мура! Задачка для детей дошкольного возраста, делать ее - только время переводить. Кому это нужно, а? Дмитрий ничего не ответил - этот парень не нравился ему. Он не любил людей слишком самоуверенных. - Вот этому пижону - нужно, - вместо Дмитрия ответил Ольф, показывая на преподавателя. - А если помыслить, за каким чертом ему-то это нужно? Представляю, как ему осточертело проверять одни и те же цифирьки... Дмитрий молча делал измерения. Ольф насмешливо взглянул на него и зевнул: - Скучно, девушки. И нехотя принялся помогать ему, а потом бросил латунный стержень, деформацию которого они должны были определить, уселся верхом на стул и сказал: - Подохнуть можно! Слушай, Кайданов, давай сыщем какую-нибудь идейку и поэкспериментируем, а? Дмитрию тоже надоело возиться с этой примитивщиной, и он согласился: - Давай. Ольф обрадовался: - Ого, да ты, оказывается, не такой уж хмырь, как мне померещилось. И они стали искать идейку. Они изменили в задаче почти все, что можно было, и в конце концов получили набор каких-то нелепых цифр. Ольф, встав одним коленом на стул и нависая светлой растрепанной гривой над столом, вычерчивал графики и бормотал: - Господи, какая несуразная чушь. Какие мы все-таки кретины, Кайданов. Надо же было додуматься до такой дрянненькой и пошленькой идейки. А ведь идейка выглядела почти прилично... А что получилось - смотреть тошно. Из сих цифирей нам не удастся извлечь ни единой, даже самой жалкой крупицы истины. Великолепно говаривал на эту тему старик Гегель: вместо неба истины мы овладели облаками заблуждения. Однако - что есть истина? Сакраментальный вопрос, вопрос вопросов, король вопросов... Вы не знаете, я не знаю, мы не знаем, они не знают. И черт его знает, кто это знает. Он отшвырнул карандаш и сказал: - Так что пойдем получать наши двойки, мой доблестный соратник по идиотизму? - Пойдем, - с улыбкой согласился Дмитрий. Преподаватель был очень молод, красив, ярко и модно одет, и они не ожидали от него ничего хорошего. Ольф положил перед ним листки с "идейкой", пижон несколько секунд всматривался в них и с усмешкой спросил: - Это что такое? - Велосипед, - дерзко сказал Ольф. Пижон пошевелил бровями и приказал: - Излагайте. Они стали излагать. Пижон слушал молча, наклонив голову к левому плечу, не пряча пренебрежительной усмешечки, рисовал ехидные ушастые рожицы прямо на их графиках. Когда они кончили, пижон хмыкнул и сказал: - Великолепнейшая чушь и ересь! Давно мне не приходилось выслушивать подобной ахинеи... Что? - посмотрел он на них, заметив, что Ольф собирается возразить. - Нет, ничего, - поспешно сказал Ольф. Пижон помолчал немного и вдруг разразился: - Первоклашки! Беретесь решать задачу, которая требует знания тензорного исчисления, механики сплошных сред и еще дюжины теорий, о которых вы не имеете никакого понятия! Что же я должен поставить вам за такую самодеятельность? - Двойки, - сказал Ольф. - И вы их получите! - угрожающе сказал пижон, схватил их листки и стал быстро перечеркивать строчки, ставить вопросительные знаки, писать формулы и стремительно бросал уничтожающие реплики, забыв о знаках препинания: - Неучи по какому-то недоразумению натолкнулись на ценнейшую мысль и тут же все испортили так нельзя было сделать мозгов не хватило откуда вы взяли такую чепуху разве нельзя было обратиться ко мне сколько времени зря потеряли или у вас его миллион. Тут он набрал в грудь воздуху и разразился новой тирадой, и постепенно выяснялось, что задачка их - нелепость, попытки сделать ее по-другому выглядят просто жалко, и вообще вся механика - сплошное недомыслие и бородатая химера и что во всей науке есть только одна область, достойная изучения, - это физика Элементарных Частиц. - Основа основ мироздания!!! - гремел пижон. - Громаднейшее поле деятельности! Наука, о которой можно сказать: мы не знаем даже, знаем ли мы о ней что-нибудь! Где вы еще найдете такую великолепную возможность свихнуть себе мозги! Да знаете ли вы, что это такое? И что вообще вы знаете? И он грозно посмотрел на них. Они сидели, раскрыв рты, и во все глаза смотрели на него. Пижон обрушил на них град вопросов, вытряхнул из них все их знания и воскликнул: - Чудовищное невежество! Почему вы ничего не знаете об элементарных частицах? Сколько вам лет? - Двадцать один, - сказал Ольф. - Девятнадцать, - пробормотал Дмитрий, вконец подавленный этим потоком обвинительного красноречия. - О господи! - с неподдельным ужасом развел руками пижон. - Дожить до сорока лет и ничего не знать об элементарных частицах! Для чего вы тогда на свет родились? Зачем попали на физфак? Вам только в дворники! В домохозяйки! Он схватил карандаш и стал писать. Все уже разошлись, они остались втроем, и пижон рассказывал им об элементарных частицах. От напряжения у Дмитрия даже ноги онемели. Это был какой-то водопад фактов, парадоксальных выводов, сумасшедший мир невозможных идей и неизвестности. Только через полчаса пижон спохватился: - Мне давно уже нужно идти! Проводите меня, я попытаюсь еще что-нибудь вдолбить в ваши пустые головы! Правда, вы все равно ничего не поймете, но это страшно интересно. И он стал торопливо засовывать бумаги в портфель, не прерывая своей лекции. - Вы забыли поставить нам двойки, - напомнил ему Ольф. - Ах да, ваши двойки... Он отыскал в своем журнале их фамилии и поставил против них "н/з" - незачет. И пока они шли в общежитие, пижон продолжал рассказывать, и в лифте тоже. Они не заметили, как он привел их к себе в комнату, - оказывается, он жил на соседнем этаже. Пижон говорил еще минут пять, потом спохватился и спросил: - Ну что, хватит с вас? - Хватит, - сказал Дмитрий. У него уже голова шла кругом. - Да? - удивился пижон. - В самом деле хватит? А жаль, - огорчился он, подумал немного и полез в шкаф за книгами. Он выложил перед ними целую стопку и просительно сказал: - Почитайте, а? Ей-богу, здесь бездна интересного. Для вас, правда, немного трудновато будет, но вы постарайтесь. Что непонятно, прошу ко мне. Они поблагодарили его и направились к выходу. У двери Дмитрий спохватился и спросил: - Простите, а как вас зовут? - Аркадий Дмитриевич Калинин, ваш покорный слуга. Дмитрий растерянно уставился на него. Значит, это и есть тот самый знаменитый Ангел, о котором столько говорили на факультете, один из самых блестящих преподавателей? Калинин с недоумением посмотрел на него: - Забыли что-нибудь? - Нет-нет, - пробормотал Дмитрий, и они вышли. В коридоре Ольф восторженно хлопнул его по плечу: - Вот это парень, а? Нет, каков? Ты представляешь, как нам повезло? Такая лекция, такие книжки! И Ольф стал жадно перебирать книги. Они тут же, в коридоре, начали делить их и чуть не поссорились, а потом вместе отправились в комнату Дмитрия и принялись читать. Они решили не размениваться на мелочи и сразу взялись за фундаментальную монографию. За неделю они одолели одну главу - самую легкую, где излагались начальные сведения. Но для того чтобы понять эту главу, им пришлось перерыть кучу учебников и проштудировать несколько сот страниц. Потом пришел Ангел и спросил: - Ну, каковы успехи? Они мрачно сказали, каковы успехи. - Целую главу? - переспросил Калинин. - Так много? И все поняли? Они решили, что Ангел смеется над ними. - Почти все, - проскрипел Ольф. Калинин серьезно сказал: - Излагайте. Когда они кончили излагать, Калинин одобрительно сказал: - Неплохо, ребята, совсем неплохо. Я начинаю думать, что вы кое на что способны. Работайте. Они урывали каждую свободную минуту и с нетерпением дожидались каникул, чтобы засесть в читалке. С каким наслаждением они тогда учились! А вскоре к ним присоединился Виктор. И как же не терпелось им поскорее взяться за какую-нибудь самостоятельную работу. Они не раз пытались придумать что-нибудь свое, заняться настоящими теоретическими исследованиями, но все их попытки неизменно кончались неудачей - они слишком мало знали. И они торопились. Скорее, скорее, ведь так мало времени, так много надо узнать. Они и не подозревали того, что начнется, когда наконец-то, спустя два года, они наткнутся на свою идею. Много времени прошло, пока они нашли это свое. Дмитрий посмотрел на часы - половина десятого. Вряд ли за стеной скоро утихомирятся. Он чувствовал, что не заснет, встал, закурил и разложил перед собой бумаги. Работать ему не хотелось, но еще больше не хотелось думать об Ольфе и о том, почему он сидит сейчас один и разбирается в своих ошибках, и что же все-таки будет, если он ничего не сумеет найти. А от таких мыслей было только одно спасение - работа. И он стал читать то, что лежало перед ним. Ольф зашел к нему часов в двенадцать. - Ну? - угрюмо сказал он. - Все мыслишь, мой юный гений? Дмитрий промолчал. - Молчишь... - процедил Ольф, сел к столу и стал небрежно перебирать бумаги. - Наверно, называешь меня подонком и предателем. Помнишь, как мы Витьку матюкали? Теперь Витька почитывает дюдективные романы и спит с молодой женой. Видал я его вчера... И, знаешь, ему очень неплохо живется... Гораздо лучше, чем нам с тобой... Я даже позавидовал ему. И одеваться он стал прилично, не то что мы, голодранцы. И морда стала сытая, гладкая. Он помолчал и спросил, повысив голос: - Почему ты ничего не говоришь? - Иди спать, - сказал Дмитрий, не глядя на него. - Спать?.. А ты знаешь, что такое пять процентов? О, вы не знаете, что такое пять процентов... - протянул Ольф. - Это максимальная вероятность добиться успеха в какой-нибудь более или менее значительной теоретической работе. В физике, по крайней мере... Это не я говорю, это академик Берг... Не больше пяти процентов, ты хоть понимаешь, что это такое? Меньше - сколько угодно, но не больше пяти. И это еще при том условии, что в твоем распоряжении новейший теоретический аппарат, самые современные вычислительные машины и куча помощников, которые проделают за тебя всю черновую работу. Это не наводит тебя на размышления, человек Кайданов? Ведь у нас нет ни кучи помощников, ни даже ржавого арифмометра. Может быть, и правы те, кто говорит, что время гениальных одиночек в науке миновало, теперь наука делается в коллективах, не берите на себя слишком много, каждый сверчок знай свой шесток... А ведь мы наверняка не гении, Димка, хотя и одиночки... Что ты так смотришь на меня? Ты думаешь, я уже совсем сдался? Это мы еще посмотрим. Я, может быть, еще вернусь к этому. - Ольф с силой хлопнул по столу. - Хотя самым разумным и логичным было бы послать все это подальше и заняться чем-нибудь попроще. Но я еще подумаю над этим. Подожду только, что скажет Ангел... Завтра идешь на спектра? - Да. Спектра - практикум по спектральному анализу. У них в ходу было немало таких словечек. Многие называли лекции уроками, факультет - школой, математику - арифметикой, стипендию - пенсией. - Тогда обязательно разбуди меня, - сказал Ольф и пошел к двери. Дмитрий еще немного посидел, глядя перед собой и думая о том, что сказал Ольф. Он и сам все это знал, о пяти процентах. Но всегда старался поменьше думать об этом. А чтобы не думать об этом, тоже было только одно средство - работа. И он сидел за столом до тех пор, пока не стали закрываться глаза. В два часа он лег спать и мгновенно заснул. 3 Ольф открыл окно, собрал карты и вытряхнул пепельницу. Прислушался к тому, что делается за стенкой, но там было тихо. Ольф вспомнил, какое отчаянное лицо было вчера у Дмитрия, как сегодня он сидел над выкладками - и наверняка сидит и сейчас, пытаясь в одиночку разобраться в том, что они делали втроем два года, - и ему захотелось опять пойти к нему и сказать: "Хватит". Но что толку? Все равно Димка не отступится, пока есть какая-нибудь надежда найти ошибку. А ведь неудача очевидна. По крайней мере для него, Ольфа. А вот для Димки нет. Почему? А если он все-таки прав? Ольфа иногда злила способность Кайданова оставаться всегда невозмутимым и любую неудачу воспринимать как что-то естественное, почти неизбежное. Сам Ольф при неудачах разражался потоками восклицаний, ругательств и порой просто убегал куда-нибудь, чтобы вдоволь побеситься и не видеть уныло-невозмутимую физиономию Дмитрия. Потом он быстро отходил, начинался обычный треп, а Дмитрий по-прежнему был спокоен и работал с еще большим упорством. Однажды после двух недель утомительной работы, когда они бились над уравнением и получали один неверный ответ за другим и начинали снова, а потом оказалось, что очередной ответ тоже неверен, Ольф отшвырнул ручку и вскочил из-за стола, сжав кулаки. Дмитрий с рассеянным видом положил ручку на место, потер небритый подбородок и в раздумье сказал: - Пожалуй, надо еще раз прикинуть с прежними граничными условиями, а? Ольф взорвался: - Димка, ты чудовище! У тебя вместо души математический справочник! Наори на меня, швырни что-нибудь. А то сидишь, как Будда... Дмитрий усмехнулся. - Всяк по-своему с ума сходит. Ты - громко, я - молча. - Как же, - в сердцах сказал Ольф, - сойдешь ты с ума. Ты сам кого угодно в гроб загонишь. Дмитрий промолчал. Очень скоро Ольф понял, чего стоит невозмутимость Дмитрия. Его способ сходить с ума молча оказался на поверку куда более тяжелым. Ольф понял это как-то сразу, после очередной неудачи. Он, как обычно, психанул, забегал по комнате. Так продолжалось минуты три, и вдруг он взглянул на Дмитрия и сразу умолк. Дмитрий, как обычно, за это время не сказал ни слова. Он сидел за столом и чинил карандаш. Наверно, он чинил его все эти три минуты, и карандаш все время ломался, мелкие стружки и кусочки сломанного грифеля лежали в пепельнице маленькой аккуратной горкой, а Дмитрий внимательно смотрел на свои руки и медленными, неуверенными движениями продолжал чинить карандаш, от которого осталось меньше половины. И этот внимательный взгляд его был так тяжел и безнадежен, что Ольф со страхом спросил: - Что ты делаешь? Дмитрий поднял голову и спокойно сказал: - Да вот никак не могу починить карандаш. Почему-то все время ломается. Он отложил карандаш и вздохнул: - Ну ладно, черт с ним. Давай кофейку выпьем. Ольф ничего не сказал ему. Кажется, именно тогда он впервые подумал: Дмитрию нельзя заниматься физикой. Рано или поздно физика уничтожит его, потому что ни одна неудача не проходит для Дмитрия бесследно. Бесследно - слишком слабо сказано. Неудача никогда не проходит бесследно - и для него, Ольфа, тоже, конечно. Но одно дело, если след похож на царапину, проведенную тонким прутиком на песке, и совсем другое - если это длинная рваная борозда, проведенная плугом. Это сравнение пришло в голову Ольфа гораздо позже, когда он по-настоящему понял, что значит неудача для Дмитрия. А было это, как ни странно, в те дни, когда после многих неудач они наконец-то узнали, что такое настоящая удача. Они не сразу поняли, что это такое. Они смотрели на строчки, которые написали несколько минут назад, и эти строчки неопровержимо свидетельствовали, что они сделали нечто такое, чего до сих пор не сделал никто на свете. Конечно, это было не бог весть какое открытие, но все же это было открытие. Так, по крайней мере, они думали тогда. Ольф понял это, когда увидел, как улыбается Витька - глупо, растерянно и как-то неловко. Ольф почувствовал, как такая же растерянная и глуповатая улыбка расползается по его лицу. Он хихикнул и "понесся". Минут пять он болтал какую-то ерунду, потом обвел уравнение аккуратными жирными линиями, написал дату - 24 апреля 1961 года, поставил свою роскошную подпись и протянул листок Дмитрию: - Поставьте свой автограф, мэтр! Запечатлейте этот великий день в своем сердце, в мозгах и печенках! Дмитрий улыбнулся и расписался. Ольфу вдруг стало не по себе. Он спросил: - Димка, почему ты не радуешься? Дмитрий с удивлением взглянул на него: - С чего ты взял? Я рад... Очень рад, - не сразу добавил он, как будто пытался убедить самого себя в том, что он рад. Ольф с тревогой посмотрел на него. Дмитрий улыбнулся. Пожалуй, он и в самом деле был рад, а точнее говоря, доволен. Но почти так же он бывал доволен, когда слушал музыку, когда выигрывал Спасский и когда "Спартак" стал чемпионом. Он был доволен, и только - и было в этом что-то неестественное, ведь именно он должен был бы порадоваться больше всех, так как этой удачей они были обязаны в первую очередь ему. А дальше было вот что. Опьяненные успехом, они занялись только своей работой, почти перестали появляться на факультете, схватили по выговору, но и это не остановило их. Они надеялись, что как-нибудь вывернутся. Но когда нагрянула сессия, вывернуться не удалось. Их просто не допустили к экзаменам - слишком много хвостов. Они спохватились, отложили работу и засели за учебники. С физикой и математикой разделались быстро, но на политэкономии застряли так основательно, что не помогла и отсрочка. Только Витьке удалось сдать ее, а Ольфу и Дмитрию экономичка с недоброй улыбкой поставила "н/з" и передала ведомость в деканат. Запахло крупной неприятностью и перспективой остаться на лето без стипендии. Два дня они ходили мрачные, надеялись на помощь Ангела, но и тому не удалось выручить их. Тогда Ольфа осенило: - О мамма миа! Мы же можем удрать в академики! Дмитрий протестующе махнул рукой, - Терять целый год? Не выдумывай. - Ха! - сказал Ольф. - Потеряем год, но зато сколько мы будем иметь! Ты только вообрази - один целый год и два целых месяца мы будем иметь свободное время! Мы будем иметь книги и время - что может быть лучше? - А что мы будем жрать? Пенсию-то нам не дадут. - Ха! - опять сказал Ольф. - Двое взрослых сильных мужчин не заработают сотню в месяц? Скажите это кому-нибудь - и все куры во всей Одессе подохнут со смеху! И в конце концов Дмитрий сдался. Только спросил: - А как же Витька? - А Витька будет так, как он захочет. Витька обещал подумать. Он сдал экзамены и все еще ничего не мог придумать и пока решил поработать с ними до осени, а там видно будет. Видно стало прежде, чем пришла осень, - Витька вообще бросил работать с ними, потом женился, и пути-дорожки их окончательно разошлись. И они остались вдвоем. Пожалуй, именно в тот год они по-настоящему научились работать. И только тогда поняли, как еще мало знают и умеют и как сложна проблема, за которую они взялись. Теоретически они знали все это и раньше, но тогда было совсем другое. Можно сколько угодно трепаться о том, как все это невообразимо сложно и какие трудности их ожидают, и клясться, что никогда не отступишь перед ними, но если неудачи следуют одна за другой и неделями не покидает противное ощущение собственного бессилия, - тогда все это выглядит иначе. И однажды Ольф понял, что работать больше нельзя. Надо дать себе основательную передышку. Это, было прошлой весной, в начале мая, а перед этим были два великолепных месяца, когда они думали, что их работа - вернее, первый ее этап, самый важный, - подходит к концу. Гром грянул, когда стоял ясный и теплый день, они сидели в одних плавках, подставив спины солнцу, и делали последнюю проверку своих выводов. Ольф мурлыкал какую-то песенку и небрежно разбрасывал на бумаге свои каракули, изредка поглядывая в окно. Великолепный стоял день, и они решили сегодня закончить пораньше и сходить на футбол. Ольф досадливо поморщился и зачеркнул последние строчки - он домурлыкался до того, что стал писать явную чушь. Он пробежал глазами последние листки, надеясь быстро найти место, с которого начиналось вранье, - ошибка была очень уж грубая, он наверняка где-то перепутал знаки, поэтому время и получилось отрицательным. Но ничего крамольного он не заметил и решил проделать все выкладки заново, сверяя их с прежними. Где-то в середине он почувствовал неприятное покалывание в висках - выкладки повторялись с абсолютной точностью. И когда Ольф написал последнюю строчку, он еще несколько секунд тупо смотрел на нее - время опять получилось отрицательным. Он закурил, потер ладонями виски и еще раз внимательно просмотрел все сначала. И опять все сошлось. - Дим! - хриплым голосом сказал Ольф. - Да? - Посмотри-ка мои художества. Я где-то крупно сбрехал, но где - никак не могу сообразить. Дмитрий взял его листки и стал смотреть. Ольф ждал, что он быстро укажет ему ошибку, - они всегда проверяли друг друга, и такие недоразумения уже случались у них. Дмитрий дочитал до конца и стал просматривать все сначала, повторяя некоторые выкладки заново. Ольф так и впился в него глазами. Дмитрий досмотрел до конца, и Ольф увидел, как изменилось его лицо - оно стало даже не белым, а серым. - Здесь нет никакой ошибки, - сказал Дмитрий. - Но этого не может быть! - закричал Ольф. - Время не может быть отрицательным, ты же знаешь! Мы где-то наврали, только и всего. Он помолчал и уже спокойнее добавил: - Давай проверим еще раз. Мы где-то наврали, и ошибка обязательно найдется. Ты возьми этот вариант, а я еще раз проверю старый. И они еще раз проверили все с самого начала. И опять все сошлось. Вывод напрашивался один - либо уравнение неверно, либо время может быть отрицательным. Ольф сказал это вслух и почувствовал, что у него трясутся губы. Он встал, подошел к окну и несколько минут стоял, обхватив плечи руками. Потом взглянул на часы и повернулся к Дмитрию: - Давай будем собираться. Пора. Они сходили на футбол, вернулись домой и разошлись по своим комнатам - спать. Ольф проснулся в три часа ночи и увидел, что в комнате Дмитрия горит свет. Он встал, выпил воды, немного постоял в коридоре и снова лег. Утром его разбудила музыка. Прелюдия и фуга си-минор Баха - любимая Димкина пластинка. Не было ничего удивительного в том, что именно сейчас Дмитрий слушал ее. Но когда музыка зазвучала в третий раз, Ольф забеспокоился. А когда Дмитрий поставил эту же пластинку в шестой раз, Ольф встал и пошел к нему. Он выключил проигрыватель и сказал: - Димыч, кончай дурить. Надо как-то примириться с этим. И вообще, нам обоим не мешает отдохнуть. Мы изрядно вымотались за этот год. - Кстати, - спросил Дмитрий, - почему время не может быть отрицательным? Первое, что пришло в голову Ольфу, - что это шутка. Он внимательно оглядел Дмитрия, но тот не шутил - он серьезно смотрел на Ольфа и о чем-то думал. - Брось болтать, - сказал Ольф. - Я не шучу, - сказал Дмитрий, и Ольф подумал, что он сошел с ума. - Димыч, - как можно спокойнее сказал Ольф, - вся эта история достаточно скверно выглядит, и тут уж не до шуток. - И все-таки, - прервал его Дмитрий, - почему время не может быть отрицательным? - Потому что это абсолютная чепуха. Время не может быть отрицательным, потому что оно положительно. Потому что мы сначала рождаемся, а потом умираем, а не наоборот. Потому что этот сумасшедший мир все-таки подчиняется каким-то законам, и никто никогда не замечал и не предполагал, что время может быть отрицательным. - И все-таки, - задумчиво сказал Дмитрий, - не существует закона, который позволял бы времени быть отрицательным. Ольф с отчаянием посмотрел на него - его очень пугали эти спокойствие и сосредоточенность. Он не сразу нашел что возразить и наконец ухватился за единственную возможность: - Как же не существует? А принцип причинности? - Принцип - это не закон, - спокойно возразил Дмитрий. - Димка, ради бога, не думай об этом, - взмолился Ольф. - Иначе можно просто свихнуться. А нам это пока ни к чему. Мы еще ничего не успели сделать. Они разговаривали еще полчаса, и Ольфу, кажется, удалось убедить его. Дмитрий больше не заговаривал о том, что время может быть отрицательным. Но за последующие три дня беспокойство Ольфа усилилось. Дмитрий почти не разговаривал, отлеживался у себя в комнате и все время о чем-то думал - Ольф не сомневался, что все о том же уравнении с отрицательным временем. Ольф и сам чувствовал себя неважно. Он не думал, что эта неудача так сильно подействует на него, и ждал, когда все это пройдет и можно будет снова сесть за работу. Но ничего не проходило, и ему становилось все хуже... (Три года спустя один из физиков опубликует работу, которая произведет сенсацию. Суть ее будет в том, что существование антимира - мира наоборот - может оказаться вполне реальным. Время в этом мире наоборот должно быть отрицательным...) И однажды Ольф сказал: - Димыч, в холле висит объявление. Требуются коллекторы для работы на Курилах и Камчатке. Выезд в конце мая, возвращение - в середине сентября. По-моему, это как раз то, что нам сейчас нужно. - Я пас, - сказал Дмитрий не задумываясь. - Почему? - Потому что мне это не нужно. Я не хочу терять четыре месяца. - Димыч, это очень нужно нам обоим. Нам просто необходимо на время бросить работу, иначе мы перегорим и долго еще ничего не сможем делать. Я уже видеть не могу эти уравнения. - Ты поезжай, если хочешь, - равнодушно сказал Дмитрий. - Я не хочу ехать один. Нам надо держаться вместе. - Ну, в данном случае это не так уж необходимо... Ольф два дня уговаривал его, Дмитрий так и не согласился. И тогда он уехал один. За все лето Дмитрий прислал ему всего лишь одно коротенькое письмо. Он писал, что ему удалось найти место, с которого начинается вранье, и он уже успел кое-что сделать совершенно по-другому, и похоже, что на этот раз все обойдется благополучно. Ольф вернулся, как и обещал, в середине сентября - загорелый, отдохнувший, нетерпеливый. Он отчаянно стосковался по физике и в первый же вечер устроил Дмитрию допрос с пристрастием. Он удивился, как много успел Дмитрий сделать за лето. - Ты здорово поработал, - с завистью сказал Ольф. - Пожалуй, - согласился Дмитрий. Он не выглядел особенно усталым, только похудел и был какой-то вялый. Они тогда отлично провели вечер, выпили по бутылке сухого вина, закусывая красной икрой, привезенной Ольфом. И уже на следующее утро Ольф набросился на работу. Ему пришлось немало постараться, чтобы влезть в то, что успел сделать Дмитрий. Они великолепно работали до самой зимы, и опять, казалось, удача не покидает их. А потом, когда они увидели, что их уравнения не удовлетворяют закону сохранения комбинированной четности, Ольф понял, что это настоящая катастрофа. Для него, по крайней мере. Он не мог больше заставить себя сесть за работу и искать ошибку, хотя мучительно было видеть, как Дмитрий один занимается этим. Один, вот уже полтора месяца. Дмитрий ничего не говорил ему и ни разу даже взглядом не упрекнул его, но от этого было не легче. Ольф чувствовал себя предателем, однако ничего не мог поделать с собой. Он больше не верил в эту работу. 4 Хуже всего было вставать по утрам. Я заводил будильник до отказа и просыпался только к концу его пронзительной трели. А из-за Ольфа мне приходилось вставать на пятнадцать минут раньше. На него звон будильника действовал не больше, чем писк комара. Вероятно, он преспокойно мог бы спать на колокольне Ивана Великого во время пасхальной службы. И эти пятнадцать минут мне были нужны, чтобы разбудить его. Обычно я начинал с того, что открывал окно и сдергивал с Ольфа одеяло, потом тряс его за плечи и говорил прямо в ухо: - Вставай, уже пора. Ольф, конечно, не отзывался. И сегодня было то же самое. Я посмотрел в окно. Шел мокрый снег, было слякотно, сыро и мерзко. Март в Москве - довольно противный месяц. Каждый второй ходит с насморком, отовсюду доносятся шмыганье, чиханье и разноголосые кашли. Ольф лежал на диване в позе невинного младенца и продолжал безмятежно спать. Я начал трясти его. Он отчетливо сказал: - Сейчас встаю. Ольф говорил так всегда, но, если бы я поверил ему и оставил в покое, он мог бы проспать и до обеда. И я продолжал трясти его еще сильнее. - Ольф, да вставай же, пора. - Угу, - сказал он и открыл глаза. Но я знал, что он ничего не видит и не понимает. Мне не раз приходилось замечать, как он спит на лекциях с открытыми глазами. Теперь его надо было посадить, что мне не сразу удалось. Ольф сидел, скрестив руки на груди, сжавшись в клубок от холода, смотрел на меня и ждал, когда я отвернусь, чтобы тут же лечь снова. Тогда пришлось бы начинать все сначала, и я не отворачивался и сердито сказал: - Не валяй дурака, времени нет. - Да я же встаю, - убежденно сказал Ольф и тут же закрыл глаза и стал валиться на бок - он уже опять спал. Я вовремя ухватил его за костлявое плечо, встряхнул и сунул ему в рот сигарету. Он почмокал губами, удобнее ухватил сигарету и опять заснул. Тогда я прислонил его к стене, нашел спички, зажег и опять встряхнул его. Ольф открыл глаза, сообразил, что я даю ему прикурить, и сунулся лицом к огню. Сделав две затяжки, он взглянул на меня почти осмысленно и убедительным голосом сказал: - Все. Я уже встал. Я все-таки не поверил ему - уж очень он старался убедить меня в том, что он уже встал. Ольф знал, что я не отстану от него, пока он не будет стоять на ногах, и стал покорно слезать с дивана. Я подозрительно посмотрел на него - Ольф заискивающе ухмыльнулся мне и затянулся сигаретой. Тут же один его глаз стал закрываться, но другим он продолжал усиленно смотреть на меня, покачиваясь взад и вперед. Я сказал: - Старый тампон убрать, новый поставить. - Что? - удивленно спросил Ольф, широко раскрыв оба глаза. Если бы я сказал ему, что уже половина девятого и мы опаздываем, Ольф согласно кивнул бы и тут же снова заснул. Только такими нелепостями и можно было заставить его мыслить. И я увидел, что Ольф уже и в самом деле не спит, потому что он спросил совершенно нормальным человеческим голосом: - Сколько? - Половина. - А... - с сожалением сказал Ольф. - Вас понял. Я пошел умываться и мысленно стал просматривать сегодняшнее расписание. Практикум до трех. Если постараться, можно выгадать час-полтора, задачка не очень сложная. В пять - спецсеминар на кафедре. Перед этим придется еще кое-что просмотреть в читалке. Час? Пожалуй, маловато. Значит, все-таки до трех... Потом... А впрочем, к чему загадывать, все равно будет что-то непредвиденное. Вот только непредвиденных денег ждать не приходится. Денег было всего рубль с мелочью, а до пенсии еще целых три дня. Придется у, кого-то занять... Легко сказать - у кого-то. У кого сейчас могут быть деньги? - Слушай, - спросил я Ольфа, - как твои финансы? Ольф пошарил в карманах, вытащил металлический рубль и подбросил его на ладони. - И это все? - Увы и ах. Мы не стали завтракать - времени уже не было - и бодро помчались на факультет. Задача мне попалась не очень сложная и неинтересная, но надо было сделать много измерений и потом обработать их, и я старался сделать все как можно быстрее, чтобы выгадать хоть немного времени. Я положил пластинку со спектром под микроскоп, механически делал измерения и выписывал колонки цифр. И вдруг мне стало противно. Господи, кому все это нужно? Шесть часов кропотливой и утомительной работы - и все только для того, чтобы получить формулу, которая приводится в десятках учебников. Я положил ручку и уставился на цифры. В самом деле, зачем это нужно? Чтобы получить отметку? Охотнее всего я отправился бы в библиотеку и засел за свою работу. Просто плюнуть на все и уйти. До сессии как-нибудь выкручусь. Не в первый раз... Но жаль было напрасно потерянных двух часов. Да и не так-то просто будет потом сделать сразу столько задач... И я решил довести ее до конца и опять нагнулся над микроскопом. Но меня хватило только на полчаса. Я просто не мог этим заниматься. Все равно это не имело никакого смысла... Я посмотрел на Алину, дежурившую в лаборатории. Можно было рискнуть. Показать ей эти цифры, а потом списать у кого-нибудь остальное. И я решил, что так и сделаю. Я всегда носил с собой бумаги с выкладками и теперь вытащил их и стал думать о своей работе. Только спокойнее, приказал я себе. Попробуем еще раз. С самого начала. Я стал перебирать в уме все, что мы сделали за два с половиной года, разыскал самые первые записи и начал восстанавливать в памяти, как это было. ...На работу Икобуки по теории бета-распада я наткнулся случайно, готовясь сдавать странички по английскому. Когда я в первый раз просмотрел ее, то многого просто не понял, но она показалась мне очень интересной, и я опять прочел ее, тщательно разбирая каждую формулу. На это ушло две недели. А непонятного оказалось еще больше, и я уже хотел бросить эту статью, но потом опять вернулся к ней, и даже не ко всей работе, а только к одному уравнению, которое почему-то привлекло мое внимание. Почему именно оно? Ни тогда, ни после я не мог объяснить себе этого. Уравнение было довольно сложным, раздражало своей громоздкостью и неясностью, многочисленными ограничениями и допущениями, сделанными при выводе его. К тому же видно было, что многие существенные предположения и промежуточные выкладки опущены, и приходилось только догадываться, каким путем Икобуки пришел к окончательному результату. Я выписал уравнение на отдельном листке и рядом - все предположения и допущения, все эти "исходя из...", "согласно...", "следуя...", всегда носил листок с собой и день за днем обдумывал уравнение, постепенно восстанавливая детали этой работы. И наконец как будто все стало ясно, и оказалось, что уравнение верно. Верно! Когда я увидел это, то почувствовал разочарование и облегчение... Наконец-то загадка перестала быть загадкой и можно заняться чем-то другим. Я разорвал вконец истрепавшийся листок с уравнением, а выкладки засунул куда-то в стол. А уже через два дня аккуратно переписал уравнение, разыскал выкладки и все снова тщательно проверил. И опять все сошлось, но теперь я почему-то был уверен: здесь что-то неладно. И я опять засел за книги и узнал о бета-распаде, кажется, все, что можно было, разыскал еще две статьи Икобуки, но это были уже совсем другие работы. И вообще казалось, та статья прошла незамеченной, и никто из физиков не ссылался на нее и не упоминал в своих работах. Я сидел в читальном зале, и когда понял, в чем дело, ясно видно было, что никакой ошибки в моих расчетах нет, - у меня закружилась голова и тошнота подкатила к горлу. Я собрал свои бумаги, пошел в общежитие, увидел Ольфа и сказал ему: - Зови Витьку. - Нашел? - догадался Ольф. Я кивнул, и Ольф ничего не стал больше спрашивать и пошел за Витькой. Когда они пришли, я стал рассказывать. И сейчас я вспомнил, что говорил им тогда. Я показывал вот эти самые листки, а они проверяли меня и ставили на полях вопросительные знаки, и я подробно объяснял им, в чем тут дело. А дело было в том, что в одном месте при выводе своего уравнения Икобуки неявно опирался на гипотезу Майораны. По этой гипотезе нейтрино, образующиеся при позитронном бета-распаде, и антинейтрино, образующиеся при электронном бета-распаде, не должны отличаться друг от друга. Сам Икобуки даже не упоминал о гипотезе Майораны, потому что его работа совсем не касалась нейтрино, и лишь в одном из промежуточных уравнений он использовал факт мнимой тождественности нейтрино и антинейтрино. Мнимой - потому что эта нетождественность была установлена уже после того, как Икобуки опубликовал свою работу, и он, конечно, не мог учесть этого. Нейтрино и антинейтрино отличаются только спиральностью, это, в общем-то, было не так уж много, но мы решили тогда как следует заняться этой неточностью и попытаться выяснить, как она скажется на окончательном результате. Если бы такая проблема встала перед нами год или два спустя, мы бы сразу поняли, что заниматься этим безнадежно, - опыт подсказал бы нам, что нейтринная нетождественность не внесет существенной поправки в окончательный результат. Но тогда нам и в голову не пришло усомниться в необходимости такой проверки, и мы рьяно взялись за работу. Это была уже настоящая физика, а не те школярские упражнения, которыми мы занимались раньше. Мы забросили все занятия и сидели только над этим уравнением, спотыкаясь на каждом шагу, поминутно обращаясь к книгам и справочникам. Только через два месяца мы увидели, что проработали впустую. Это здорово обескуражило нас. Мы изрядно приуныли тогда, но скоро Ольф обнаружил одну вещь, которую мы не заметили в пылу работы: Икобуки использовал не только гипотезу Майораны, но и одно из следствий ее, которое неизбежно приводило к довольно-таки существенным результатам, - при некоторых условиях, не противоречащих предпосылкам Икобуки, должен нарушаться закон сохранения комбинированной четности. Это опять-таки не было ошибкой Икобуки - гипотеза о сохранении комбинированной четности была выдвинута Ли, Янгом и Ландау в пятьдесят седьмом году, а свою статью Икобуки опубликовал в пятьдесят пятом. Мы опять взялись за работу, пока снова не зашли в тупик. И сейчас я внимательно проверял все выкладки и опять ничего не мог найти... Все было правильно. Было в этом что-то загадочное, почти мистическое. Ведь уравнение Икобуки послужило нам только толчком, мы давно уже отошли от всего, что было в его работе, наши результаты не имели ничего общего с его результатами, и вдруг выяснилось, что и наши уравнения тоже противоречат закону сохранения комбинированной четности! Было над чем задуматься... Я невольно улыбнулся, наткнувшись на два четверостишия, и вспомнил, как они были написаны. Было это в те дни, когда мы бились над очередной загадкой и у нас ничего не получалось, мы сидели злые как бобики и огрызались друг на друга. И однажды Ольфа как будто осенило. Он схватил лист бумаги, сел на диван и стал быстро что-то писать. Мы с Витькой вытянули шеи и с надеждой уставились на него. Вид у Ольфа был страшно довольный, и мы подумали, что ему наконец-то удалось найти какое-то решение. Ольф кончил писать и стал перечитывать. Лицо его прямо-таки лоснилось от удовольствия. - Получилось? - не выдержал Витька. - Угу, - промурлыкал Ольф. - У меня да не получится. Не было еще такого. Витька выхватил листок у него из рук. Ольф подмигнул мне и потер ладони. Витька стал читать - и вдруг отшвырнул листок и выругался. - Смотри, - сказал он мне, - что этот болван нацарапал. Я взял листок и прочел: Сверкало солнце Луна сияла Двурогий месяц По небу плыл Дожди хлестали Жара стояла И снег сыпучий Поля покрыл. Я засмеялся. Витька с удивлением посмотрел на меня и в сердцах сплюнул: - Тьфу, шизофреники... - Дитя мое, - наставительно сказал Ольф, - тебе явно не хватает чувства юмора, красоты и гармонии. Ты совершенно напрасно так пренебрежительно отнесся к моему шедевру. - Он взял у меня листок и бережно разгладил. - Ты забыл старое мудрое изречение - гони природу в дверь, она влетит в окно. Если природа нашей теории не желает выражаться в гениальных уравнениях, она выразилась в этих четырежды гениальных строчках. Разве ты не видишь, что эти стихи с изумительной точностью воспроизводят суть не только нашей работы, но и всей теории элементарных частиц? Разве в этой теории меньше бессмысленного, чем в моих строчках? Ты ничего не понимаешь ни в науке, ни в искусстве. Да эти стихи, если хочешь знать, надо положить на музыку, сделать официальным гимном и исполнять перед началом заседаний Ученого совета! И это будет! Ольф взял гитару и стал подбирать аккомпанемент. Потом он не раз исполнял свой "шедевр", а Витька бесился и грозился проломить Ольфу голову... Я сидел, не замечая времени, и очнулся от вопроса Алины: - Кайданов, что у вас? - Я не сделал графики. - Покажите. Я показал ей свои записи. Алина стала бегло просматривать их и, кажется, думала о чем угодно, только не о моей задаче. Она даже не стала сверять мои цифры с записями в своей тетради, расписалась и сказала: - Графики покажете потом. - Хорошо, - сказал я, даже не обрадовавшись тому, что она не заметила моей халтуры. 5 Пожалуй, на физфаке ни о ком не рассказывали столько потрясающих легенд и анекдотов, как об Ольге. Если собрать все россказни и разделить их на две группы по принципу "черное - белое", то получилось бы вот что. Из рассказов "черной" группы, а таких было большинство, следовало, что Иванова - человек совсем никудышный, без царя в голове, несусветный лодырь и скандалистка, она может мимоходом, без всякого повода оскорбить любого, кто не пришелся ей по вкусу, она у всех занимает деньги и никогда не отдает их, а у родителей шикарная квартира и дача... Из рассказов же "белой" группы всякий непредубежденный человек наверняка заключил бы, что Ольга - человек талантливый и оригинальный, бесконечно добрый и отзывчивый, по-настоящему красивый и вообще - человек что надо. Для Ольфа и Дмитрия Ольга была человеком что надо. Они в один год поступили в университет, но учились в разных группах и до второго курса не были по-настоящему знакомы. Ольф и Дмитрий немало слышали о ней, видели ее картины и рисунки, были как-то вместе в одной компании, здоровались, встречаясь в коридорах, но дальше дело не шло, хотя Ольф как-то и выразился, что неплохо было бы познакомиться с этим феноменом поближе. "Феномен" однажды сам явился к ним в первом часу ночи. Она заявилась и сказала: - Привет, мальчики. Вы еще не собираетесь спать? - Да вроде нет, - растерянно сказал Дмитрий. - Тогда я с вами немного поболтаю. Сейчас Ольф уже не мог вспомнить, о чем они говорили тогда. Вероятно, о живописи, хотя Ольга могла говорить о чем угодно, и говорить интересно. Но по-настоящему с увлечением она могла говорить только о живописи. Вероятно, Ольга знала все обо всех художниках, когда-либо живших на свете, потому что, сколько бы она ни рассказывала о них, оставалось впечатление, что она говорит новое и неизвестное. А потом Ольга сказала: - Слушайте, ребята, я вдрызг разругалась со своими предками. Ничего, если я у вас переночую? - Ну конечно, - сказал Ольф. Ольга посмотрела на него и объяснила: - Удобнее было бы, конечно, пойти к девчонкам, но не хочется будить их. Да, откровенно говоря, я терпеть не могу этих девчонок так же, как и они меня... Это верно, девчонки не любили ее. Да и не только девчонки. Зато те немногие, с кем она по-настоящему была дружна, платили ей самоотверженной преданностью и готовы были для нее на все. Такими друзьями скоро стали для нее Ольф и Дмитрий. Но это было потом, а в тот вечер они чувствовали себя не очень естественно. Они хотели постелить ей на диване, но Ольга запротестовала: - Нет, я уж лучше на полу лягу. Терпеть не могу все эти диваны и кровати, вечно ноги за что-нибудь цепляются. Мне бы одеяло, подушки ваши тоже конфискую, больше ничего не надо... Утром Ольга быстро оделась, открыла окно и с наслаждением втянула ноздрями воздух. - Хорош денек сегодня! А день был обычный - серый, осенний... Ольга, кажется, любой день встречала так, как будто он специально для нее создан. По утрам она выглядела гораздо лучше, чем днем, и обычно сизоватый цвет лица был почти незаметен, и она казалась красивой. Совсем другое бывало по вечерам, и тогда никому в голову не пришло бы назвать ее красивой. А Ольга действительно была красива - четкие, отточенные черты лица, великолепные густые волосы, большие темные глаза я тонкие, словно нарисованные, брови. Ни Ольф, ни Дмитрий не могли по-настоящему примириться с тем, что Ольга безнадежно больна и болезнь так уродует ее. (Болезнь у Ольги была какая-то редкостная, неизлечимая, что-то вроде злокачественного поражения крови, Ольга толком не объясняла им, что это такое, лишь однажды небрежно бросила: - По статистике только десять процентов таких больных доживают до тридцати лет. Так что кое-какие шансы у меня имеются.) Бывали дни, когда на Ольгу страшно было смотреть - лицо ее наливалось нездоровой сизой полнотой, кожа туго натягивалась, становилась неестественно гладкой и блестящей. Но бывали и другие времена - месяца на полтора-два болезнь давала передышку, Ольга выглядела совсем здоровой и необыкновенно хорошела, красота ее становилась ослепительной. Тогда Ольга, по ее собственному выражению, начинала жечь свечу с обоих концов. Флиртовала направо и налево, дурачила своих поклонников, которые вдруг в изобилии начинали увиваться вокруг нее, и ни в грош не ставила их. В первый год их знакомства Ольф, задумываясь о судьбе Ольги, порой просто поражался. Он никогда не видел ее мрачной или подавленной и иногда не мог поверить ее жизнерадостности, считая ее наигранной. Он не понимал, как можно быть такой непоколебимой оптимисткой, зная, что жить осталось каких-нибудь пять-шесть лет, самое большее - десять. И ее фразу, случайно оброненную в одну из тех редких минут, когда Ольга позволяла говорить о своем состоянии, он считал не совсем искренней и чересчур красивой. Ольга сказала: "Мои дела слишком плохи, чтобы я могла позволить себе такую роскошь - быть мрачной". Но потом он понял, что это отнюдь не было красивой позой. Однажды вечером Ольга пришла к ним и положила перед ними рисунок. Они несколько минут разглядывали его. Дмитрий спросил: - Как ты назвала его? - Просто "Ветер". Ветер бушевал на рисунке с такой силой и страстью, что хотелось поежиться и поднять воротник. Ветер гнул к земле могучие деревья, странные, фантастические, которых никогда и нигде не было, они цеплялись ветвями за землю, переплетались друг с другом, летели по воздуху, подняв к небу черные, узловатые корни. Деревья не помещались на бумаге, резко обрывались на краю и незримо существовали где-то за пределами ватманского листа, этот лес как будто заполнил всю комнату, он резко и отчетливо существовал как бы сам по себе. Ветер и деревья окружили маленькое яркое пятно в центре рисунка, и казалось непонятным, каким образом кусочек обыкновенной белой бумаги может бить таким ярким, брызжущим светом. В центре пятна была маленькая человеческая фигурка - неясная, небрежно намеченная, лицо только чуть обозначено двумя-тремя резкими штрихами, ноги широко и неестественно расставлены, а руки нелепо болтаются, тщетно пытаясь нащупать опору в пустоте. Человечек сильно наклонился вперед, пытаясь противостоять напору урагана, но кругом была сплошная стена деревьев, стонущая под напором ветра... Ольга стояла сзади и вдруг протянула руку и выхватила рисунок. - Дайте-ка сюда. Она стала поправлять его резкими, уверенными движениями. Ольф смотрел на нее и понимал многое из того, что прежде казалось ему непонятным. Понимал истоки ее жизнерадостности, неиссякаемого оптимизма, ее причуды и странности. Все это объяснялось одним - ее талантом. Талантом бесспорным, но необычным и странным на взгляд большинства людей. Кто-то однажды выразился даже так - талант не только бессмысленный, но и вредный. Ольф набросился на него с ругательствами, но скоро остыл - бесполезно было что-то доказывать. Да в этом и не было необходимости - Ольга не нуждалась в защите. Сам же Ольф чувствовал талант Ольги настолько хорошо, что иногда ему становилось не по себе, когда он разглядывал ее рисунки. Иногда он просто не понимал, как самые обычные, хорошо знакомые понятия могут принимать такую необыкновенную, порой совершенно неожиданную форму. Да, талант у Ольги был, странный и жестокий талант. Но так было не всегда. Однажды у нее дома Ольф наткнулся на ее ранние работы и удивился, узнав, что это рисовала Ольга. Самые обычные, заурядные рисунки, на них люди почти ничем не отличались друг от друга, у них были, конечно, свои лица, позы, все правильно, пропорционально, естественно, - и все оставляло равнодушным. - Это действительно ты рисовала? - спросил Ольф. - Да. Какая чепуха, правда? - улыбнулась Ольга. - Когда же это было? - Да не так уж давно. Лет десять, наверно... маленькая я тогда была и глупенькая, ничего не понимала... Маленькая? Но тогда ей было пятнадцать, и она уже много лет болела. (А если уж совсем точно - всю жизнь!) Врачи предсказывали, что она не доживет и до двадцати. Сейчас ей было двадцать пять, а она жила и не собиралась умирать. Но врачи не так уж сильно ошиблись. Дважды в течение двух лет ее положение признавали безнадежным и отправляли умирать в изолятор. Ольга умирала в полном одиночестве, не допуская к себе ни родственников, ни друзей, и это казалось странным и жестоким. Умирала без стонов и жалоб, находясь в полном сознании и зная, что умирает. Не умерла. Первый раз это случилось, когда ей было шестнадцать лет. Ольга вышла из больницы еще более жизнерадостной и как будто беспечной. Объясняли это просто - девчонка еще, ничего не понимает. Ее щадили, баловали. А ей ничего особенного и не нужно было - лишь бы не мешали вволю рисовать. И она рисовала - много, упорно, забыв о школьных делах. И рисунки ее неожиданно для всех приобрели какую-то совсем не детскую силу и выразительность. От ее рисунков все чаще веяло мраком и холодом, и теперь уже никто не говорил, что она девчонка и ничего не понимает. Понимает. Знает. Но внешне это никак не сказывалось на ней - так же весела, проказлива, любит посмеяться, подурачить. Это ставило взрослых в тупик, и они гадали - знает или не знает? Ольга знала. Ольга знала, что обречена, но не чувствовала себя несчастной, ведь у нее было все, что нужно для счастья: талант, друзья, независимость, возможность заниматься любимым делом. Она знала, что многим недоступна и десятая доля того, что есть у нее, и была счастлива. Любовь? Но так ли уж она необходима, если есть все остальное? 6 Увидев Ольгу, Ольф заспешил к ней. Проталкиваясь через толпу, мягко взял ее под руку. - Оля! Ольга повернулась и радостно улыбнулась: - Здравствуй! - Давно из больницы? - Вчера. - А мы к тебе на днях собирались, - виновато сказал Ольф. - Вообще-то мы порядочные свинтусы, что так долго не были, но понимаешь... - А, брось, - отмахнулась Ольга. - Не хватало еще, чтобы ты извинялся. Ты куда? - Да я сам не знаю... Муторно что-то. - Давай сходим в кино. - Давай. - Может, Диму прихватим? - предложила Ольга. - Сходим потом в пивбар. У меня есть деньги. Ольф заколебался. - Не стоит, - наконец сказал он. - С практикумом у него дела швах, ничего еще почти не сделано. А ждать смысла нет - потом семинар Ангела. - Ну ладно. Они сходили в кино, посидели в пивбаре, Ольф проводил Ольгу до автобусной остановки и немного постоял, раздумывая, что делать. Было десять минут пятого, он вполне мог успеть на семинар Ангела, но ему не хотелось идти туда, потому что на семинаре вплотную придется столкнуться с тем, о чем он не хотел сейчас думать, - с физикой и мыслями о своей работе. И он решил не ездить на семинар и пошел по набережной мимо реки, по краям затянутой льдом. Мысли были отрывочные, бессвязные. Он думал о себе, о работе, о Дмитрии, об Ольге. Больше всего - об Ольге... Думал с завистью - это была одна из тех минут, когда он отчаянно завидовал ей, зная, что никогда не сможет жить такой сложной и в то же время на удивление цельной жизнью. Он завидовал ее таланту - такому бесспорному и яркому, ее силе, богатству ее натуры и ревновал к тем случайным проходимцам, с которыми она проводила свои дни и ночи, когда бывала красива, обаятельна и весела. Эта зависть появилась не так давно, особенно отчетливо он почувствовал ее в прошлом году. Ольга лежала в больнице, они с Дмитрием часто навещали ее и всегда заставали веселой и жизнерадостной. Однажды они пришли к ней в такой же вот хмурый, неласковый день, только зимой, часов в пять, за окном уже густели сумерки и падал ленивый белый снег. Ольга лежала на кровати и рисовала. Выглядела она просто страшно - все лицо ее было залеплено пластырями, а шея и руки замотаны бинтами - ее отравленная кровь не могла справиться и с самой ничтожной инфекцией, и от минутного сквозняка ее тело покрылось крупными волдырями. Ольга не сразу заметила их, и они с минуту стояли у двери и смотрели, как она рисует. Наконец Ольга подняла голову, увидела их и вскинулась в радостном оживлении, потянулась к ним. Они выложили свою скромную передачу - банку компота, два апельсина, стопку хорошей бумаги. Они потратили почти все свои деньги, чтобы купить ей это, и Ольга была так рада их подаркам, словно это было что-то необыкновенное. Дмитрий спросил: - Что тебе еще принести? Ольга сказала: - Еще такую стопку отличной бумажки - если, конечно, найдете. Когда они вышли из больницы, Ольф сказал: - Вот женщина! Нам бы так, а, Димыч? Все-таки какая сила духа! Ольф медленно шел вдоль набережной и через час вошел в университет, немного постоял в фойе, раздумывая, куда идти. К себе в комнату не хотелось. И он пошел в шахматный клуб и долго играл в блиц. Потом поужинал, послонялся по коридорам и наконец поднялся к себе. День - длинный, утомительный и бесполезный - подходил к концу. Ольф осторожно приоткрыл дверь в комнату Дмитрия, тот спал не раздеваясь, уткнувшись лицом в подушку, забыв выключить свет. Ольф погасил лампу и пошел к себе. 7 Наша группа была в сборе, мы стояли в коридоре, трепались обо всем понемногу и за минуту до конца перерыва уже сидели по местам - все знали, что Ангел войдет, как обычно, со звонком. Семинар по теоретической физике Калинин вел с третьего курса. Первое занятие началось почти знакомо для меня - Ангел вошел точно со звонком, сказал, оглядывая нас: - Здравствуйте, садитесь, в дальнейшем прошу не вставать мы не институтки вас попрошу к доске заниматься будем без перерыва кому нужно выйти можете в любое время курить можете здесь только откройте окна почему нет Ефремова пропускать настоятельно не рекомендую запишите начальные условия заприте дверь... И сегодня началось как обычно. Через пятнадцать секунд после звонка мы уже работали. Мы научились полностью отключаться от всего обычного и житейского - настолько необыкновенным было все, что происходило здесь. Это была какая-то интеллектуальная вакханалия, языческая оргия мыслителей, фанатическое служение единственному в мире богу - ФИЗИКЕ, Нас не покидало постоянное, ни на секунду не ослабевающее напряжение - настолько неожиданным был ход мыслей Ангела. Он ставил перед нами проблемы иногда просто нелепые и парадоксальные, заставлял думать над вещами, казалось, совершенно немыслимыми, объяснял, бросал реплики и задавал вопросы, подсказывал и подталкивал, и шло время, и мы постепенно начинали понимать связь между этими немыслимыми и несвязуемыми вещами, постигали красивую, логически безупречную простоту "нелепых" явлений, видели закономерность и необходимость в парадоксах. И когда нам начинало казаться, что вырисовываются контуры чего-то законченного и бесспорного, и мы, довольные результатами своих умствований, воодушевленно расставляли точки и запятые по своим единственным местам - две-три реплики Ангела возвращали нас к действительности. Мы продолжали думать, спорить, толпились у доски, выхватывали друг у друга мел, орали - и видели, как из безупречно скроенного тела нашей теории выступают острые кости вопиющих противоречий, нерешенных и неразрешимых проблем, бессмысленных следствий, и начинали понимать, что этот хилый, недоношенный уродец - всего лишь крошечное серое пятно в многоцветной и бесконечно разнообразной картине мира... Мы отчаянно хватались за головы, чертыхались, курили одну сигарету за другой, и дым не успевал вытягиваться в открытые окна и плавал по комнате сизыми косматыми волнами... Ангел, развалившись на стуле и расстегнув свой немыслимо модный пиджак, подавал реплики, вставлял насмешливые замечания, его непочтительно хватали за руки, кто-то в пылу спора говорил ему "ты", а он с ясной улыбкой объяснял все и всем, но иногда говорил "не знаю", "не думаю" и свое любимое "быть может, да, быть может, нет", и наступал момент, когда казалось - все, конец, тупик, абсурд, ерунда, чушь... Тогда Ангел бросал еще две-три реплики, задавал наводящие вопросы, и оказывалось, что вот оно - выход, свет, озарение, конечная и единственная истина, вы гений, Арка Дмич, да не лезь ты со своей чепухой, дай человеку слово сказать, и только вот здесь немножко неясно, надо еще подумать, ну да, конечно, я уверен, что все будет в порядке, смотрите, видите, это же просто здорово, как бы не так, я сейчас закончу, да куда же вы, Арка Дмич? Ангел, еще несколько минут назад сказавший "все, на сегодня кончаем", уже застегивал пиджак и шел к двери, все валили за ним гурьбой и говорили все сразу, хватали его руками, запачканными мелом, и он машинально отряхивался и говорил с улыбкой: - Подумайте, поищите, возможно, вы и правы, расскажете на следующем занятии... И я тоже что-то орал и доказывал ему, я был уверен, что ухватился за великолепную идею и только она может быть верной, а все остальные порют несусветную чушь, и я пытался сказать об этом Ангелу и кричал в правое ухо, и мне казалось, что Ангел не слушает меня, потому что в левое ухо ему тоже кто-то кричал, но оказалось, что Ангел все слышал и наконец повернулся и ответил мне. Он сказал всего одну фразу, и когда я не сразу понял его, вдруг споткнулся и чуть не упал, хотя мы шли по абсолютно ровному и гладкому коридору второго этажа. Но ведь о мысль можно споткнуться точно так же, как о камень или кочку. А мысль была совершенно четкая и определенная - что я болван и тупица, если не заметил эту вещь, которую сразу увидел Ангел, слушавший меня вполуха, и эта вещь мгновенно превратила мою великолепную идею в наивнейшее измышление невежественного и абсолютно ничего не соображающего недоучки. Я отошел в сторону, а толпа покатилась дальше, ее распирали гениальные идеи и сногсшибательные доказательства, она протопала по коридору и заспотыкалась по лестнице, кто-то прогремел по ступеням, громко чертыхнулся - и стихло все. Я взгромоздился на подоконник и привалился спиной к стене и только сейчас почувствовал, как сильно устал. Домой я вернулся поздно вечером. Лег на диван не раздеваясь и стал прикидывать, что придется делать назавтра. Думая об этом, я заснул. Через несколько секунд кто-то стал трясти меня за плечи - я послал его к черту и опять заснул, но меня продолжали трясти. Я наконец открыл глаза и увидел Саньку Орлова. - Есть приличная ночная съемка, - сказал Орлов. - Да пошел ты... - выругался я. - Не дури, я уже подал список. - Вот гад... - пробормотал я. - Кто тебя просил? - Ольф. - Скажи ему, что я его убью. - Ладно. А пока все-таки вставай. - С выездом? - спросил я, чуть-чуть приоткрыв глаз. Санька кивнул. - Полторы? - Да. Полторы ставки - это четыре пятьдесят. Приятно иметь талон на четыре рубля пятьдесят копеек, даже если эти деньги получишь только через неделю. Но из-за этого талона придется всю ночь проторчать на холоде... - Когда ехать? - проворчал я. - К двенадцати, - сказал Санька. Я посмотрел на часы и окончательно проснулся - было двадцать минут двенадцатого. - Ладно, поехали. И стал собираться. Мы ездили на "Мосфильм", если не оставалось ничего другого. Кто-то шутя называл это - "жизнь в искусстве, или искусство жить". Обычно один день жизни в искусстве приносил нам чистый доход в три рубля. Мы назывались - массовка. Иногда - групповка. Это было уже рангом выше и иногда оценивалось на рубль дороже. Групповка - это самое большое восемь - десять человек, создающих фон для актеров. Групповка иногда видела себя на экране - обычно не больше полутора-двух секунд. На массовках же иногда бывало до тысячи человек. Я был обречен на массовку. Иногда я случайно попадался на глаза режиссеру, который искал подходящие типы для крупного плана, но меня неизменно отсылали обратно. Оказывалось, что я не умею ходить в кадре, стоять в кадре, сидеть-в кадре. Единственное, на что я был способен в этом виде искусства, - это просто ходить, просто стоять, просто сидеть где-нибудь в глубине толпы. В общем, я был массовка - что иногда удручало меня, особенно в холодные дни. Не потому, конечно, что мой вклад в искусство был меньше, чем у групповки. Просто групповке жилось легче. Они чаще всего снимались в павильонах, где всегда было тепло и даже удавалось поспать в перерыве между съемками, разумеется сидя. А массовка обычно разъезжала по всей Москве и окрестностям и иногда забиралась в такие места, где нельзя даже сесть. Но у массовок были и свои преимущества - они нередко снимались ночью, что было удобнее для нас, да и платили за ночные съемки дороже. На улице я спросил: - Что за фильма? - "Они шли на восток", - сказал Санька. Я поежился и ничего не сказал - мне, в общем-то, было все равно, какой фильм. Не все равно было только то, что всю ночь придется пробыть на улице. Массовка собиралась, как обычно, внизу, в большом зале, две длинные очереди выстроились у стойки - выписывать желанные талоны на четыре пятьдесят. Мы были стреляные воробьи и в очередь не встали. Чем позже, тем лучше. Народу собралось уже много, и, может быть, не хватит автобусов, чтобы увезти всех сразу, и тогда удастся побыть здесь два лишних часа. Правда, последним приходилось хуже в костюмерной - им доставалось самое разнокалиберное обмундирование. Но зато были шансы не получить оружие - на больших массовках его обычно не хватало. Мы поискали место, но все скамейки были заняты, и нам пришлось устроиться на полу. Ольф стал оглядываться кругом. Санька принялся читать книгу, а я положил голову на руки и скоро заснул. 8 Когда Ольф разбудил меня, массовка шла на посадку. У стойки сиротливо торчали несколько фигур, и нам пришлось подняться и встать в очередь. Было уже два часа. В костюмерной почти никого не было, и мы начали неторопливо переодеваться. Шинели остались только большие, и выбирать было не из чего. Ботинки тоже были на два номера больше. Оглянувшись на костюмершу, я сунул за пазуху второй подшлемник - я знал, как он потом пригодится. Шинель была тонкая, и я надел брюки и китель прямо на свою одежду и сразу стал толстым и неуклюжим. - Ну, пошли? - сказал Ольф и засмеялся, глядя на меня. - Ты что? - спросил я. - Да так... На месте де Сантиса я снимал бы только тебя и только крупным планом. Жалкое зрелище... Настоящий итальянец, замерзающий в российских снегах... Мы надеялись, что автобусов не хватит, но все машины стояли на улице, забитые до отказа, а нас осталось всего человек двадцать, и бригадиры массовки рыскали по машинам, выискивая свободные места, и вталкивали людей туда, где еще можно было сидеть на полу. - Кажется, мы стали жертвой собственной предусмотрительности, - с досадой сказал Санька. Нас наконец растолкали по разным автобусам. Я пристроился на полу между чьими-то ногами. В автобусе было темно, светились красные угольки сигарет, пахло псиной, портянками, кожей и сыростью. Травили анекдоты, смеялись, некоторые спали, положив голову на руки. Наконец тронулись - и долго мчались куда-то на большой скорости по темным пустым улицам, потом выехали за город, и за окнами ничего не было, кроме густой темноты. Я опять попытался заснуть, но никак не удавалось - сильно трясло и мотало. Холодно было сидеть на полу, и потом мне кто-то дал одеяло, но все равно было холодно. И стало совсем холодно, когда нас привезли и высадили из автобусов. Мы увидели темноту, разрезанную на куски светом прожекторов, и пустое ровное поле, а под ногами - звонкое стеклянное крошево разъезженной дороги, и по обочинам ее - фанерные танки с намалеванными крестами, крашеные деревянные рельсы, обмотанные колючей проволокой, скелеты разбитых грузовиков и еще что-то громоздкое и черное поодаль, скрытое темнотой. Где-то слышен был шум моторов, и, когда с треском вспыхнули ракеты и осветили все вокруг мертвым белым светом, мы увидели, что это танки. Я отыскал Ольфа и Саньку, и до самого конца мы держались вместе. А пока до нас никому не было дела. Ассистенты, пиротехники, бригадиры и прочие служители искусства бегали взад-вперед, кричали, ругались, что-то согласовывали и увязывали. Как всегда, о чем-то забыли, чего-то не предусмотрели, чего-то не предвидели. Массовка разбрелась на небольшие кучки, выискивая удобные места. Удобных мест не было - везде было одинаково пусто и холодно, негде было укрыться от ветра, и все сразу же замерзли. Кое-где загорались маленькие костры, их почти не было видно из-за кучи окруживших тел. Да и все, что могло гореть, сожгли за полчаса, и стало еще холоднее. Мы пристроились за фанерным танком, прижавшись друг к другу, но все равно дуло со всех сторон. Я подумал, что на будущую зиму мне обязательно надо купить свитер. Я пытаюсь купить его уже два года. Я знаю, где можно достать очень хороший, очень теплый и сравнительно недорогой свитер, но у меня еще ни разу не было столько денег. Однажды я почти собрал эти деньги, но тут некстати выяснилось, что единственные мои приличные брюки уже в неприличном состоянии. По дороге с ревом ползли крытые грузовики. Это были настоящие итальянские (или немецкие?) машины - приземистые, тупорылые, и свастики на них были нарисованы явно не в мосфильмовской мастерской - такие они были затертые. Машины прошли совсем близко от нас, и мне показалось, что я уже где-то видел их. Наверно, в каком-нибудь фильме о войне, подумал я. Машины остановились, и массовка бросилась к ним - все решили, что нас посадят в эти грузовики. Но там уже сидели студенты циркового училища, во время съемки они изображали падения, срывались под колеса машин, цеплялись друг за друга. Наша массовка стала с руганью разбредаться, а многие остались стоять у дороги, опираясь на винтовки. А мы все сидели на своем танке, съежившись от холода, курили и молчали. Совсем не хотелось разговаривать. Хотелось только одного - чтобы было тепло. Мы просидели так целый час, и становилось все холоднее, иногда кто-нибудь из нас вставал и грелся - топал ногами, бил себя по бокам и размахивал руками. - Троглодиты, - сказал Ольф после очередной такой разминки, - не могли заранее все приготовить, чтобы зря не держать людей на холоде. - Зачем? - насмешливо спросил Санька. - Ведь они платят нам деньги. Санька так часто бывал на массовках - это был единственный доступный ему способ подработать, - что давно уже ничему не удивлялся. А потом нас всех собрали, и кто-то стал говорить речь. Я не слушал его. Я и так знал, что нам предстоит. Нам придется изображать разбитую, отступающую итальянскую армию, голодных, замерзших и отчаявшихся солдат. Вряд ли придется особенно стараться, чтобы все выглядело как можно правдоподобнее. Вряд ли итальянцам было тогда холоднее, чем мне сейчас, подумал я. Я чувствовал, что холод уже где-то глубоко внутри меня, холод перестал быть атмосферным явлением, он стал частью моего тела. Я смотрел на человека, стоявшего в трех шагах от меня. Невысокого роста, худой, черноволосый, с острым птичьим лицом. Он стоял весь скрюченный от холода, засунув руки в рукава шинели, полы которой волочились по земле, и таким унынием, почти безнадежностью веяло от всей его фигуры, что я без труда вообразил: так же, наверно, выглядел какой-нибудь безымянный итальянец, один из тех, что брел по задонским степям зимой сорок третьего года. Частичка той орды, что катилась по нашей земле на запад, спасаясь от разгрома. Но перед этим-то они проделали другой путь - они шли на восток, все дальше и дальше, и, наверно, многие тогда задавали себе вопрос: найдется ли такая сила, что способна остановить их, и когда это будет? Такая сила нашлась, и очень скоро. И одним из тех, кто остановил эту орду и погнал ее на запад, был мой отец... Я почти не помнил его. Он уходил на фронт летом сорок второго, когда мне шел четвертый год. Смутно, почти нереально всплывала в моей тогда еще только начинавшейся памяти его фигура - отец всегда помнился мне большим, хотя мать и говорила, что роста он был невысокого и сложения далеко не богатырского... Мы с Ленькой часто расспрашивали мать об отце. И получалось из ее рассказов, что был он человеком на редкость добрым, но в то же время и непримиримым к подлости и любой, даже самой маленькой несправедливости. Он защищал любого, если считал, что кто-то нуждается в защите, и никогда не думал о том, что сам может пострадать в этих схватках. И я хорошо могу представить, что почувствовал он, когда началась война. Тогда защищать нужно было не отдельных людей и не только свою семью - всю страну. И он в первый же день отправился в военкомат - записываться добровольцем. Его долго не брали - и здоровье у него было неважное, да и в тылу он был очень нужен: слесарь-лекальщик высшего разряда. Но он писал одно заявление за другим и через год добился своего. Воевать - и жить - довелось ему всего полгода, но какие же это были полгода - лето и осень сорок второго под Сталинградом... Погиб он в январе сорок третьего года, незадолго перед тем, как покатилась обратно на запад эта разбитая, голодная, замерзающая орда, еще недавно такая сытая, веселая и самоуверенная... Отец был всего лишь одним из сотен тысяч и миллионов, которые преградили путь этой оголтелой фашистской орде, но я всегда не то чтобы впрямую думал, а скорее ощущал, что не пойди он на фронт, не погибни, как тысячи тысяч других, - и не было бы ни сегодняшнего спокойного неба над головой, и меня, может быть, не было бы или был бы я кем-то другим, таким, что и вообразить невозможно, и ни физики моей не было бы, ни работы моей... Моя ненависть к фашизму никогда не была абстрактной, умозрительной. Для меня фашизм - не просто условное обозначение какого-то исторического явления. Это прежде всего - убийца моего отца и слово "безотцовщина", автоматически прилепившееся ко мне и Леньке и звучавшее в послевоенные годы вовсе не презрительно, а скорее жалостливо, - нас, безотцовщины, было по всей стране миллионы, и нам зачастую прощалось многое, что не сходило тем, у кого были отцы, - и преждевременная смерть надорвавшейся в нескончаемой работе матери, и еще очень многое, что вошло в мою плоть и кровь, в мою жизнь и судьбу... Я не знаю и теперь уже никогда не узнаю, что такое отцовская ласка, откровенный мужской разговор по душам, когда так остро необходимо дружеское слово не просто родного человека, но именно мужчины, отца, - и в этом тоже повинен фашизм... И то, что отец погиб, сражаясь против фашизма, всегда означало для меня нечто большее, чем смерть близкого человека. Мне не приходилось напоминать себе, в каком огромном долгу я перед отцом, перед всем его поколением, двадцать лет назад спасшим меня - и миллионы других - от того, что, возможно, было бы хуже смерти... И сейчас я попытался представить, что чувствовал, о чем думал отец в предсмертные зимние дни января сорок третьего года. И такими ничтожными показались мне все мои горести... Да что из того, что я замерз, что мне хочется есть и спать? Ведь все это - мелочь, пустячный эпизод по сравнению с тем, что пришлось когда-то пережить моему отцу. Через несколько часов я вернусь к себе в комнату, лягу в теплую постель, высплюсь, а потом займусь своей работой - тем, что составляет смысл и цель моей жизни. И тем, что все это есть у меня, я обязан отцу, и я не должен забывать это. И не отступать. Не жаловаться. И постараться, чтобы сделать за свою жизнь как можно больше и хотя бы частично вернуть отцу этот неизмеримый, неоплатный долг... И тут я подумал, что даже в том, что мне сейчас приходится голодать и мерзнуть, есть свой смысл, и, может быть, немалый. Трудно, конечно, заранее с уверенностью сказать, каким будет этот фильм, но ведь известно, что де Сантис - большой, честный художник, и он постарается показать войну и трагедию своего народа так, что наверняка получится не просто обычный развлекательный фильм - посмотрел и тут же забыл, - а фильм-напоминание, фильм-предостережение, фильм прежде всего антивоенный и антифашистский... И в этом фильме будет частичка и моего труда - пусть частичка малая, незаметная, но она все же будет... Кто-то впереди дал команду трогаться. Я плотнее запахнул шинель и двинулся вместе со всеми мимо камеры. 9 В комнате было темно, я включил настольную лампу, смотрел на часы - они показывали двадцать минут седьмого - и пытался сообразить, что сейчас - утро или вечер? Голова гудела от тяжелого сна, и я не сразу вспомнил, что была длинная холодная ночь. Я лег спать во втором часу дня, и сейчас, конечно, должен быть вечер. Я встал, быстро поужинал и взялся за работу. Я смотрел на листки, исписанные формулами и уравнениями. На одном из них была замысловатая роспись Ольфа. Может быть, здесь? Но ведь мы проверили тогда все, вплоть до самой ничтожной запятой... И все-таки где-то ошибка должна быть... Как мне не хватало сейчас Ольфа. С отсутствием Виктора я примирился давно, но сейчас вспомнил и его, и как мы работали тогда, позапрошлой зимой... Нам казалось, что наши дела так плохи, что хуже и быть не может. Третий месяц мы не могли сдвинуться с места. Все, что мы сделали до этого, казалось нелепым и бессмысленным - ведь дальше пути не было. Опять, в который уже раз, слышалось восклицание Ольфа: "Полцарства за идею!" Идея пришла, как всегда, неожиданно. - Ребята, - пробормотал я, еще не веря себе, - а ведь мы ослы и кретины... - А ты еще сомневался в этом? - спросил Ольф. Я сунул ему под нос кулак и продолжал: - Помнишь, что мы делали три дня назад? Когда мы писали лагранжиан пион-барионного взаимодействия... Ольф покрутил пальцем около виска. Я схватился за ручку. Потом Ольф говорил, что у меня дрожали руки. Наверное, так оно и было. Единственное, что я тогда чувствовал, - это страх. Я очень боялся, что то едва уловимое и почти бесформенное, еще не ясное до конца мне самому, окажется такой же дребеденью, как и все остальное. Я боялся, что все исчезнет прежде, чем я успею записать. И пока я расписывал лагранжиан, старался ни о чем не думать, кроме этого, и ничего не слышать. Ольф разочарованно протянул, глядя на мои записи: - А-а... Ну, это старая песенка, отсюда мы не выберемся еще тридцать лет и три года. - Подожди ты, Цицерон. Мы не заметили одну вещь. Дело в том, что здесь матрица Дирака относится к обычному пространству... - Ну и что? - А то, что тогда пионное поле должно описываться самодуальным антисимметричным тензором, - медленно, почтило складам сказал я. - Стоп! - сказал Ольф. - Повтори! Я повторил. - А из этого следует... - начал Ольф. - А ну-ка пиши дальше, а я сделаю то же самое. Витька, следи за ним. И он стал быстро писать. Я тоже продолжал свои выкладки и, когда закончил, перевернул лист. Я сидел, сцепив руки на коленях, и старался не смотреть на то, что пишет Ольф. Он наконец тоже закончил и спросил: - Ну? Я перевернул свой лист и положил рядом. Уравнения были одинаковыми, если не считать разницы в обозначениях. Витька свистнул и пробормотал: - Вот это финт, и я понимаю... Я почувствовал, что мое лицо расплывается в глупой торжествующей улыбке. - Это настолько хорошо, что даже не верится, - сказал Ольф. Чтобы окончательно убедиться в моей правоте, нам понадобилось еще два дня. И в эти два дня мы были сдержанны, сосредоточены и очень серьезны. Даже Ольф прекратил свои обычные хохмы. Мы уже научились не доверять самым очевидным и само собой разумеющимся вещам. Мы знали, что в новом уравнении, каким бы приблизительным и ориентировочным оно ни было, надо подвергать сомнению все. Потом, при детальной разработке и исследовании этого уравнения, мы наверняка еще не раз будем ошибаться и возвращаться назад, но сейчас ошибаться было нельзя. Пусть рушится постройка, но фундамент должен быть незыблем. Фундамент казался на редкость прочным и основательным. Было удивительное ощущение: после многих дней застоя и бесплодных попыток что-то сделать - наконец-то настоящая работа, какие-то осязаемые результаты, движение вперед, а не топтание на месте. Мы были уверены, что идем по правильному пути и нужно только время, чтобы получить что-то новое. Никогда мы не работали так много, как в те дни. Никогда не были такими дружными, такими внимательными друг к другу. Но снова наступило время, когда мы не знали, что делать дальше. Не стало прежней уверенности. Пришла усталость. И все-таки тогда было проще. А сейчас... Я все еще никак не мог смириться с тем, что остался один, и старался не думать о том, почему так получилось. О Викторе я уже давно не вспоминал, мы редко виделись. Но Ольф-то был рядом. И я совсем не думал про него, что он предатель. Да и Виктора я никогда не обвинял. Я понимал его. Я знал, что он когда-нибудь уйдет от нас. Он всегда чувствовал себя среди нас не совсем уверенно. За все время нашей совместной работы он не предложил ничего ценного, ни одной мало-мальски приличной идеи и очень мучился из-за этого. Даже ошибки у него были тривиальные. Но тут уж ничего нельзя было сделать. Он старался изо всех сил и работал не меньше нас, а у него ничего не получалось. Но Ольф - почему сдался он? Что происходит с ним? А что, если он прав? Тогда рано или поздно придет и моя очередь, спокойно подумал я. Тогда придется собрать все эти бумажки и спрятать куда-нибудь подальше, чтобы не попадались на глаза. И примириться с тем, что все это было напрасно. Интересно, что я тогда буду делать? Пойду играть в преферанс? Или - женюсь и буду почитывать детективы? Стоп, стоп. Не надо думать об этом, сказал я себе. Надо работать. Ведь еще ничего не решено. Я еще не использовал все возможности. Просто надо найти ошибку. Не может быть так, чтобы все оказалось неверным. Что-то обязательно должно остаться. Ведь так уже бывало. И не раз казалось, что это все - нет никакого выхода, надо все бросать и прикрывать лавочку. Но ведь до сих пор выход всегда находился. Только не надо отчаиваться. Ведь бросить никогда не поздно. А начинать потом будет намного труднее. И я работал до тех пор, пока от усталости не стали слипаться глаза. Было уже два часа. Ольф все еще не приходил. Я завел будильник и лег спать. 10 Будильник звонил резко и долго, я медленно просыпался, вновь засыпая на какие-то доли секунды, и наконец проснулся совсем, потянулся к будильнику и нажал на кнопку, и тишина установилась такая полная и неподвижная, что зазвенело в ушах. Мне очень хотелось спать, и я сказал себе, что надо сразу же встать, иначе я опять засну. И вдруг подумал - а зачем вставать? Я посмотрел на стол. Опять работать? А кому, это нужно? Почему бы мне не послать все к черту? Я подумал об этом спокойно. Я не забыл вчерашних размышлений и своего решения драться до последнего. Но сейчас все это как-то не имело значения. Вчерашний день кончился - начинался новый, И я устроился поудобнее на постели и опять заснул. А когда открыл глаза и посмотрел на часы, было уже половина второго. Я проспал одиннадцать с половиной часов, но чувствовал себя разбитым. Тупая боль в голове и знакомое ощущение опустошенности, когда ничего не хочется - только лежать, и ни о чем не думать, и чтобы тебя оставили в покое. Кто-то постучал. Я не отозвался. У Ольфа есть ключ. А больше мне никого не хотелось видеть. Постучали еще раз, и я опять не отозвался. Голос Виктора неуверенно сказал: - Это я, Дима. Ты не спишь? Я встал и открыл ему. - Привет, - сказал Виктор. - Я не разбудил тебя? - Нет. Но, с вашего позволения, я опять лягу. Наверно, это прозвучало не очень-то любезно, потому что Виктор виновато сказал: - Я ненадолго. Просто зашел узнать, как дела. Давно ведь не виделись. Я неопределенно пожал плечами и неохотно ответил: - Дела как дела. Обыкновенно. И когда посмотрел на Виктора, мне вдруг стало жаль его. Он сидел сутулясь и как будто намеренно не смотрел ни на меня, ни на стол, где в беспорядке были разбросаны бумаги. А ему, вероятно, очень хотелось взглянуть на них - ведь это была и его работа. Вид у него был какой-то подавленный. Вряд ли ему живется так хорошо, как показалось Ольфу. Правда, одет он и в самом деле прилично, и физиономия заметно округлилась, - видимо, он давно уже забыл те времена, когда питался картошкой и килькой. Ему, наверно, тогда приходилось особенно туго - он весил под восемьдесят. Он наконец взглянул на меня и кивнул на стол: - Как работа? - Плохо, - сказал я. - А что такое? - Слишком долго рассказывать. В общем, мура всякая пошла. А ты занимаешься чем-нибудь? - Нет. Так только, на кафедре кое-что делаю. И опять наступило неловкое молчание. Виктору явно хотелось что-то сказать мне, но он не знал, как это сделать. Я спросил его о жене, он ответил, но видно было, что думает он о другом. И наконец он сказал: - Слушай, может быть, я чем-нибудь смогу помочь тебе? И он опять кивнул на стол. Я внимательно посмотрел на него. Для этого он и пришел? Виктор с надеждой смотрел на меня. - Нет, Витя, - тихо сказал я, - не стоит. Да и смысла в этом нет. Он опустил глаза: - Ну, смотри, тебе виднее. И мне опять стало жаль его. Я охотно принял бы его помощь, но в этом действительно не было смысла. Ведь прошло уже почти два года, как он бросил работать с нами, и тогда мы только начинали. Вряд ли он даже представляет, как далеко мы ушли с тех пор. Мы еще немного поговорили, и он собрался уходить. И, уже одевшись, сказал, как будто только что вспомнил: - Да, я захватил для тебя сигареты. И смущенно отвел глаза, и мне стало неловко за него - ведь он все время помнил, что надо оставить мне сигареты. Какими же чужими мы стали, если приходится прибегать к таким уловкам. - Спасибо, - сказал я. Он выложил сигареты и сказал: - Если тебе нужны деньги, я могу дать. У меня есть немного. И он робко посмотрел на меня. Ему очень хотелось, чтобы я взял у него деньги, и я сказал: - Давай, я как раз сижу без гроша. Он обрадовался, положил на стол пять рублей, и я опять сказал: - Спасибо. И вспомнил, что когда-то мы совсем не говорили друг другу "спасибо". Тогда это показалось бы нам просто смешным - все, что мы делали друг для друга, было естественным или просто необходимым. Виктор вопросительно посмотрел на меня и неуверенно сказал: - Ну, я пойду. Я поднялся и протянул ему руку: - Пока, Витя. Еще раз спасибо за сигареты и деньги. Они мне очень кстати. Заходи, не пропадай. Он кивнул и вышел, а я опять лег. И вспомнил, как уходил от нас Витька... Это было позапрошлым летом, после сессии. Мы остались в Москве и по-прежнему работали целыми днями. Лето стояло очень жаркое, и обычно мы вставали рано утром - в три, четыре часа, а днем отсыпались. Мы решили, что поработаем до августа, потом перехватим какой-нибудь калым - летом можно было неплохо подработать на стройках - и съездим в Прибалтику недели на две. Витьке явно не хотелось оставаться в Москве, но он безропотно согласился с нашим решением. Что-то неладное тогда творилось с ним. Он стал молчалив, раздражался при неудачах больше обычного, по вечерам куда-то исчезал, но утром неизменно приходил к нам - невыспавшийся и злой. И однажды он сорвался. Последние две недели мы занимались анализом специфической группы тензорных преобразований и проделали уже больше половины работы. И вот Ольф пришел из библиотеки и сказал: - Мальчики, есть отличный новенький велосипед. Это была его обычная манера выкладывать неприятные новости. - Ну? - хмуро спросил Витька. В этот день он был особенно не в духе. - Вся наша арифметика уже опубликована в прошлом году. - Где? - недоверчиво спросил Витька. Ольф сказал. Это был итальянский журнал. - Брось трепаться, - разозлился Витька. - Ты же ни хрена не смыслишь по-итальянски, как ты мог понять что-нибудь? - А тут и понимать нечего, - сказал Ольф. - Я случайно наткнулся на одну формулу, очень похожую на нашу. А сейчас Амадези перевел мне весь текст. Да и без перевода почти все ясно. Смотрите сами. Он раскрыл журнал и бросил его на стол. Действительно, уравнения были очень похожи на наши. А мы-то еще собирались написать об этом статью... Витька тупо смотрел на журнал, перевернул страницу и вдруг изо всей силы грохнул кулаком по столу и вскочил, отшвырнув стул ногой. - К чертовой матери! - заорал он таким диким голосом, что я невольно вздрогнул. - С меня хватит! Мы перерыли все американские и английские журналы за последние три года, прежде чем взяться за эту работу, а тут какой-то паршивенький итальянский журнальчик показывает нам язык! А если все, что мы сделали и собираемся сделать, тоже где-то опубликовано, что тогда? Может быть, прежде чем заняться физикой, нам надо стать полиглотами, а? Мало ли кто сейчас занимается физикой? И он с яростью посмотрел на нас. - Не ори, - холодно сказал Ольф. - Если понадобится, станем и полиглотами. И будем читать не только паршивенькие итальянские журнальчики, но и древнеирокезские тоже, если выяснится, что индейцы занимались физикой. Я поднял стул, попробовал его на прочность и пробормотал: - Я тоже когда-то был великим физиком, но зачем же стулья ломать? - Да пошел ты... - огрызнулся на меня Витька. - Мне твоя песенка давно известна. Может, ты еще скажешь, что нам повезло? - Да, скажу! - Я вдруг тоже заорал и отшвырнул стул. - Повезло, да еще как! Если бы Ольф не наткнулся на эту статью, мы бы еще две недели просидели над этой белибердой, да и то не было бы никакой уверенности, что все сделали правильно! А теперь стоит только свериться со статьей и идти дальше! И нечего делать из этого трагедию! Лучше будет наперед зарубить на носу, что паршивенькие итальянские журнальчики тоже надо иметь в виду! Мы еще что-то кричали, стоя друг против друга и размахивая руками. Ольф молча вышел из-за стола и поднял стул, который я отшвырнул к двери. Спинка у него почти совсем отошла. Ольф потянул ее на себя, спинка легко выскочила из пазов. Ольф кое-как приладил ее к сиденью, поставил стул позади Витьки и подмигнул мне. Я понял его и, продолжая кричать на Витьку - правда, чуть потише - стал потихоньку подталкивать его к стулу. Витька наткнулся на стул, оглянулся и сел на него и тут же грохнулся на пол, задрав ноги. Ольф с любопытством посмотрел на него. Витька чертыхнулся, потирая затылок. - Вот паразиты, - сказал он, немного остыв, и вытащил из-под себя обломки. - И так башка ни хрена не соображает, так вы еще последние мозги вышибить хотите. - Извини, - сказал Ольф. - Я не предполагал, что ты так основательно уляжешься, да еще во всю длину. Искренне сожалею, тем более что твоя светлая, умная головка нам еще понадобится, и не далее как сегодня. - Ну уж дудки! - вскипел Витька. - С меня хватит! Тем более, - передразнил он меня, - что, если верить вам, мы сэкономили целых две недели! - Он язвительно засмеялся. - Кто как, а я беру тайм-аут! Витька хлопнул дверью и вышел. Он пропадал где-то три дня. И ночью его тоже не было. А потом он пришел и встал в дверях. Мы даже не взглянули на него. - Ну? - сказал Витька. - Открыли что-нибудь гениальное? Ольф промолчал, только хмуро сдвинул брови, а я повернулся к Витьке. Он был пьян в доску и пристальным, немигающим взглядом смотрел на нас. - Только не сидите с прокурорским видом, - наконец сказал он и подошел к столу. - Обвинительные речи оставим на потом. Витька осторожно взял листок, который лежал передо мной, и медленно прочел: - "Согласно работам Джексона, Треймана и Уалда, дифференциальная вероятность распада поляризованного нейтрона определяется выражением... - И гнусавым, ехидным голоском стал читать уравнение: - Дэ-вэ, деленное на дэ-е-по-е дэ-омега-по-е дэ-омега-по-ню... Мы молчали и ждали, чем он кончит. Витька аккуратно положил передо мной листок и засмеялся. - Парни, - сказал он, - вообразите на минуточку, что один из этих джексонов, трейманов и уалдов чуть-чуть ошибся. Ну, скажем, вместо дэ-е-по-ню поставил дэ-е-по-кси... Я, конечно, того... немного преувеличиваю, но предположим на минуточку, что я прав, мог же кто-нибудь из них ошибиться? Может быть, в тот вечер Джексон был в плохом настроении или от Треймана ушла жена, да мало ли причин может быть... мог же ошибиться кто-нибудь из этих ориров, сардов, крюгеров, на которых вы ссылаетесь? Ведь в нашей работе десятки таких фамилий. А если поглубже копнуть, то и сотни... А ведь фамилии-то принадлежат человекам, которым, как известно, свойственно ошибаться. Но мыто исходим из того, что все эти формулы, уравнения, теоремы - стопроцентная истина, пересмотру и обжалованию не подлежащая... Нуте-с? И он с каким-то торжеством посмотрел на нас. - Дальше, - спокойно сказал Ольф. - А дальше то, что я говорю "пас". И вам советую сделать то же. Ничего у вас не получится. И кому все это нужно? Чего мы добьемся? Только угробим время и здоровье. Это же просто смешно. Мы же недоучки, дилетанты, кустари. И вообще надо быть круглым идиотом, чтобы заниматься релятивистской теорией. В ней же никто ни хрена не смыслит. Одни сплошные гипотезы и предположения. И вы всерьез уверены, что выберетесь из этого болота сухими, да еще и откроете что-нибудь? Беретесь соревноваться с Ландау, Понтекорво, Гелл-Манном, Швингером? Может быть, вы и Эйнштейна возьметесь опровергать? - Если понадобится - почему бы нет, - сказал Ольф. Витька смотрел на нас. - У тебя еще что-нибудь есть? - спросил Ольф. - Да, - не сразу сказал Витька. - Я женюсь. - Это на ком же? - безразлично поинтересовался я. - На Тане. - Тогда тебе надо говорить - не женюсь, а выхожу замуж, - сказал Ольф. - И ты уже предложил ей руку и сердце? Тебе ответили согласием? Назначили день свадьбы? Витька молчал. - Что, начинаешь устраивать свое будущее? - продолжал Ольф. - Московской прописки захотелось? Приличной жратвы? Витька молчал. Ольф приподнялся и перегнулся через стол, глядя прямо ему в глаза, и негромко спросил: - Как жить-то будешь, человек? Тогда Витька поднялся и вышел. Месяца через два была его свадьба. Виктор встретил меня в коридоре и пригласил нас обоих. Я сказал, что мы не придем. Он только беспомощно пожал плечами: - Ну, как знаете... 11 Два дня я еще пытался работать, а потом не выдержал и пошел к Ангелу. Его не было - уехал в Дубну. "По твоим дурацким делам", - сердито сказала мне Нина, его жена. Я молча проглотил "комплимент" и вернулся к своим выкладкам. Аркадий сам пришел ко мне в тот же вечер, в двенадцатом часу. В руках у него была тощая картонная папка с моими выкладками. - Привет, - сухо бросил он, сел за стол и стал развязывать папку. - Давай поговорим. - Давай, - согласился я, чувствуя, как отвратительно заныло где-то под ложечкой. - Прежде всего я хочу кое о чем спросить тебя. - Аркадий протянул мне листок. - Это уравнение ты хорошо проверил? В частности - некоммутативность операторов исключается? - Да. - Отлично, поедем дальше. Он задал мне еще несколько вопросов, я обстоятельно ответил и со страхом ждал, что он скажет. Аркадий не торопился. Он долго разминал сигарету, закуривал, разглядывал меня и был таким серьезным, каким я никогда его не видел. - А теперь слушай меня внимательно, - наконец сказал он. - Я не могу гарантировать, что в вашей работе нет ошибок. Многое сделано слишком приблизительно, многое надо было бы проверить тщательнее и строже. Не ваша вина, что вы не смогли этого сделать, и это, конечно, ничего не меняет. Но я не вижу в вашей работе никаких ошибок, - отчетливо сказал он. - Больше того - я уверен, что их нет. Я засмеялся. - Здорово! Если быть логичным, придется признать, что мы совершили гениальное открытие. Мы доказали, что четность сохраняется даже при слабых взаимодействиях. Ничего себе... Значит, Ли и Янг зря получили Нобелевскую премию? Если уж им дали ее за свержение закона сохранения четности, то что же нам полагается за восстановление этого закона? Может быть, две Нобелевские премии? А как же знаменитый эксперимент с кобальтом-шестьдесят? Его мы тоже опровергли? Интересно, каким образом? Простым росчерком пера? Ха-ха... Ну почему ты не смеешься? Разве это не смешно? И я захохотал как сумасшедший, потому что над этим нельзя было не смеяться. Я смеялся, чтобы оттянуть тот момент, когда придется всерьез задуматься над тем, что сказал мне Аркадий, и по-настоящему понять, что все, абсолютно все полетело к черту, вся наша работа, все неверно, от первой до последней строчки, и что из того, что даже Аркадий не нашел никаких ошибок? Ведь ошибка наверняка существует, если мы пришли к этому нелепому, парадоксальному выводу - четность сохраняется при слабых взаимодействиях!!! - Перестань! - резко сказал Аркадий, и я сразу оборвал смех. - Ничего вы не открыли и ничего не опровергли, и ты сам отлично знаешь это. Вы просто залезли в очередную яму. Давай порассуждаем. Вот ваше уравнение. Вы получили его, исходя из множества самых разнообразных предпосылок, теорем, гипотез, установленных кем-то и общепринятых на данном этапе развития теории элементарных частиц. Заметь - на данном этапе... Каждая из этих предпосылок как будто верна сама по себе. Во всяком случае, нет таких экспериментальных данных или теоретических работ, которые опровергали бы их. Пока нет, - подчеркнул Аркадий, и я подался в