Михаил Белиловский. Поведай сыну своему Да будут корни наши живы. Москва-Хьюстон 1992-96 гг. Форматирование компьютерного текста и редактирование: Б.А.Бердичевский Помещено в электронную компьютерную библиотеку по просьбе автора Михаил Белиловский ПОВЕДАЙ СЫНУ СВОЕМУ Michael Belilovskiy RELATE TO YOUR SON Copyright ( 1998 by M. Belilovskiy All right reserved No part of this publication may be reproduced or translated in any form or by any means without permission. For information address: 10909 Fondren Road # 505 Houston, Texas, 77096 Ph: (713)776-0504 or Russia, 117593 Moscow Aivasovskogo street 6-1-194 Ph: 7095 426-2710 email: Sapbel@orbitworld.net Printed in United States of America Менделе из маленького еврейского местечка на Украине впервые в жизни увидел настоящий автомобиль, который зародил в его сердце мечту. А Голделе ждет, когда в домах и на улицах зажгутся электрические лампочки, как в Киеве, и тогда ей не придется больше стоять в очереди за керосином. Люсенька любит, когда зимним холодным вечером все собираются вместе у теплой печки, и бабушка рассказывает им про загадочную страну Америку, куда уехала ее младшая дочь, тетя Фаня. Родители Аба и Этл заботятся о том, чтобы оградить своих детей от голода и болезней. Они хотят, чтобы вместе с ними их дети праздновали еврейский новый год, пурим, пейсах. Однако приходится сознавать, что то, что происходит в их стране, не позволит сохранить еврейские обычаи. Пытаясь разоблачить грабителей, которые совершили кражу в магазине, Аба наталкивается на кровную ненависть, угрожающую будущему его народа, безопасности его семьи. Вскоре он погибает от их рук. Мендель уезжает в город Киев для продолжения учебы в институте, но фашистское нашествие прерывает учебу, и он отправляется на фронт. Хочется верить в непобедимость Красной Армии, однако трагические дни обороны Киева убедили его в том, что это всего лишь миф. Пленена полумиллионная армия. Менделю удается бежать из плена недалеко от родного местечка. Там он застает мать и сестер в гетто. "Объясни мне, о, Господи, почему здоровые, сильные мужчины толпами бросают оружие к ногам убийц наших?" - восклицает девушка из гетто, увидев Менделя. Попытка уйти к партизанам не удалась. Тем временем каратели СС уводят всех жителей местечка на расстрел. Мендель со своим товарищем призывает всех разбегаться во все стороны и вырывается из кольца гестаповцев и полицаев. Немногим удается спастись. Погибают мать и сестра Люся. Мендл и Голда преодолевают смертельно опасный 800-километровый путь к фронту по оккупированной местности и выходят на свободную от оккупантов территорию. Мендл опять в строю. Еще два года ожесточенных боев, и наступает возмездие. A young boy from a small Jewish town on the Ukraine, Mendel, caught sight of a real motor car for the first time in his life and it gave rise to a sweet dream. His sister, Golde, hope of the farther will light up with electrical bulbs in the buildings and the streets, like in capital Kiev, then she don't to have stay in line to purchase kerosene. The youngest sister, small Lucy, liked hearing in the cold winter evening, together with all family, Grandmothers tale of the mystery land of America, where one of her daughters, Aunt Fanny, departed. The parents, Aba and Etl, took care to keep the children from illness and starvation. They wanted their children to join for the Jewish new-year holiday, Passover, Purim, but it's impossible in his own country. By effort to unmask the robbers, Aba discovered a cruel deadly hatred threatening the future of his native folk and safety of his family. Soon he perished from the robber's hand. Mendel wonted to leave to go to the city of Kiev to continue his education, but the fascist invasion interrupted the studies and he get under way at the front. He wanted to believe the Red Army is invisible, however tragedy defense of Kiev to make certain that is only a myth. To be captivated half of million soviet soldiers. Mendel succeeds to tear away from the captivity near native town. There he found his mother and sisters in the ghetto. "Explain me, oh my God, why strong, powerful, healthy men put down the arms to the leg of murderers of their families?"- Exclaimed a girl from the ghetto faced Mendl. Attempts to join the partisans group were unsuccessful. In the mean time, a punitive group took away the Jewish inhabitants of the town to shoot them. Mendel together with his friend called to all of Jewish people to run. He shot ahead over double obstruction of CC command and Ukrainian nationalistic police. Not many had a success rescue. The mother and sister Lucy were lost. Mendel and Golde overcame mortally dangerous 500 mile way to the front and turn out to the free from the occupiers territory. Mendel again to put into commission. More than two year of embittered battles and retribution is come. Любые мои усилия по выходу в свет этой книги не могли бы увенчаться успехом без активного и заинтересованного участия родных и близких мне людей. Выражаю глубокую благодарность, а также искреннюю признательность: Дорогой жене моей, Алле, бессменной помощнице в мучительных родах этого трагического повествования, создавшей все необходимые условия для успешной работы; Любимому сыну моему, Евгению, который проявил большую настойчивость, вдохновив меня на этот нелегкий труд, и оказал неоценимую помощь при написании этой книги; Замечательной моей невестке Полине, приложившей немало усилий для публикации фрагментов книги в Израиле; Глубокоуважаемой госпоже Софии Вильямс за весьма ценные замечания; Неутомимому ведущему компьютерной литбиблиотеки Борису Бердичевскому за редактирование и форматирование книги и опубликование ее в сети Интернет. Автор.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  В каждом поколении восстают на нас, чтобы истребить нас (Из чтения за праздничным столом в ночь Песаха). Побереги детей своих Пролог Как-то Бенцион, отправляясь по своим купеческим делам в Киев, захватил с собой самую младшую дочь Фейге, чтобы показать ей этот прекрасный город. Там выдался случай познакомить ее с одним молодым деловым человеком Залманом. Спустя две недели отец с дочерью вернулись в родное местечко Ружин, и жизнь пошла по-прежнему, обычным чередом. Однако прошло около двух месяцев, как совершенно неожиданно для всех домашних, - кроме, конечно, Фейгеле, - к ним приехал Залман. Не тратя много времени, он в тот же день заявил родителям о намерении жениться на их младшей дочери и получил на то их согласие. Все вроде шло хорошо, Залман согласился с предложением свадьбу справить в Ружине, а Бенцион и его жена Песя были счастливы сообщить всем родственникам, знакомым эту новость. И очень скоро они имели возможность убедиться в том, что об этом уже знает все местечко. Очередной субботний вечер проходил в местечке так, как все другие субботние вечера в летнее время. Где-то к семи-восьми вечера нарядно одетые главы семейств, вместе со своими чадами и домочадцами важно шествовали по главной улице до конца, а потом обратно. Встречные потоки были достаточно близки, чтобы можно было обменяться приветствиями, остротами, новостями. И так многократно встречались до тех пор, пока полностью не истощалось любопытство узнать и желание рассказать. В эту субботу главной темой традиционного местечкового шествия в Ружине была предстоящая свадьба Фейгеле с Залманом. Когда в круг влилась многочисленная семья Бенциона вместе с Залманом, который победоносно вел Фейгеле под руку, движение несколько нарушилось. Всем хотелось, прежде всего, увидеть того самого счастливца из Киева, который собирается похитить их любимицу - добрую, всегда улыбающуюся Фейгеле и, конечно, оценить, насколько этот пришелец из большого города достоин их замечательной землячки. Никому даже в голову не приходило поставить под сомнение хоть какие-либо достоинства Фейгеле. Черный, длинный строгого покроя сюртук ладно сидел на плечах рослого Бенциона. Вместе с Песей он шел впереди своей семьи, не выдавая на своем лице никаких особых чувств, хотя Песя, в отличие от него, счастливо улыбалась и успевала отвешивать щедрые поклоны всем встречным. Но и она вела себя несколько сдержано. Естественная в таких случаях материнская грусть не давала накопившейся радости беспрепятственно вылиться наружу. Отвечая на поздравления и приветствия, Песя время от времени поднимала вверх свое светлое продолговатое лицо в сторону мужа, как бы оценивая, насколько ее высказывания им одобряются. Хотя считалось, что она высокая женщина, но рядом с плечистым высоким Бенционом ее тонкая фигура не выделялась своим ростом. Первым их приветствовал полный, небольшого роста усатый фотограф Янкель, мастерская которого находилась тут же на этой площади. Обняв одной рукой пухлую талию своей супруги, другой он энергично поздравлял по очереди Бенциона, потом Залмана, приговаривая: "Вы можете представить себе, чтобы моя дорогая женушка внесла себя в мастерскую словно бабочка? Так я вам скажу, что это таки было так. И я сразу понял, что она принесла радостную весть. Но когда я услышал, что никто другой, а ваша Фейгеле выходит замуж, я чуть не уронил колпачок от аппарата - у меня ведь в это самое время сидел очень важный клиент. Посчитаю за честь, если вы чуточку отклонитесь от своего пути в сторону моей мастерской. Завтра же граждане нашего местечка будут иметь возможность убедиться в том, что Залман - это первый принц Егупеца, а Фейгеле - самая красивая в мире принцесса из весьма почтенной и знатной семьи Бенциона и Песи." - Янкель снял со своей лысеющей головы плоскую кепку и чинно склонил голову на грудь. Пусть это была шутка, все это понимали, но она добавила гордости главе семейства, а Песя и жених с невестой громко и счастливо смеялись. - А я скажу коротко: мазелтов1 и еще раз мазелтов, - вмешался в разговор подошедший к ним аптекарь Айзенберг. - И чтобы Вам и вашим детям никогда не понадобились лекарства. Пусть я останусь без парнусе и разорюсь, а Вы, дорогие мои, живите по сто и больше лет и не болейте. Далее портной Дувыд, жестянщик Срул и другие задавали бесконечные вопросы - когда и где будет свадьба, останутся ли молодые в Ружине или поедут жить в Киев. Это был очень счастливый день. Потом - свадьба. Главная двухэтажная синагога в Ружине стояла у самой реки на северном берегу, обращенная своими высокими разноцветными витражами на юг. С противоположной стороны - широкий, просторный вход, с нависающими над ним двумя наружными балконами, выходил на небольшую площадь. Выполненный из драгоценного дерева амфитеатр для мужчин и балкон для женщин придавали залу особую торжественность. Когда заезжие хазаны из Бердичева, Житомира или даже Киева приезжали и пели в этом зале, их мощные голоса, достигая высокого свода, приумножались до такой духовной силы, что, казалось, они, эти голоса, спускаются с самих небес, от самого Господа Бога! Здесь много света, много солнца и каждый молящийся здесь чувствует себя жителем огромного мира, опекаемого заботой и разумом Всевышнего, и он забывает о тяжелом труде по добыванию хлеба насущного, о самых тяжких обидах, даже таких, как обиды со стороны своих самих близких родственников и друзей. В этом зале Залман и Фейге удостоились благословения и наставления на будущую совместную жизнь. Когда они торжественно под хупой выходили из синагоги, вся площадь была запружена народом. Этот день до конца был радостным для всех, но не для Бенциона. На выходе из синагоги любопытствующие немного сжали процессию и Бенцион почувствовал, что чья-то рука быстро нырнула в карман его сюртука и столь же быстро убралась прочь. Когда он опустил свою руку в карман, то обнаружил листок бумаги. Сердце ему подсказало что-то недоброе, и он воздержался ее вытащить. Он только быстро повернулся, пытаясь по каким-либо признакам обнаружить человека, который это сделал и предпочел остаться неизвестным. Но все его попытки оказались тщетными. Выбрав момент, чтобы никто из домашних не увидел, Бенцион прочитал короткую записку, написанную на украинском языке: "Побереги детей своих по дороге в Зарудинцы." Холодный пот в одно мгновение покрыл его спину. - Боже! Чем я провинился перед тобой? Я благодарю и преклоняюсь перед твоей добротой и благоденствием, которыми ты нас одарил. Но если теперь нам нужно принести что-либо в жертву, то возьми мою жизнь. Не губи моих детей! - прошептал про себя Бенцион. Прежде всего, он решил никому об этом не говорить, даже Залману. Не хотелось отравлять праздник. Однако когда они пришли домой, Песя спросила мужа: - Беня, ты не заболел? Что-то ты мне не нравишься. - Какие глупости! Я здоров и счастлив, - сказал он, напрягая все свои силы, чтобы посмотреть жене в глаза и развеять подозрения. В ответ на это Песя тяжело вздохнула сквозь слезы: - Что там говорить, дорогой, расставаться с любимой дочерью, можно сказать, навсегда, - это не шутки шутить. Хорошо, Залман решил ехать в Америку вместе с нашей Фейгеле, но сможет ли он там так же, как здесь, заниматься своим купеческим делом? - Сейчас, Песя, другое время и только глупые родители идут наперекор воле молодых. Я знаю Залмана. Хотя он молод, но он справляется со своим делом не хуже меня. Я в него верю. Ты спрашиваешь, сможет ли он там быть купцом. Ты лучше спроси, сможет ли он еще долго здесь быть купцом. Похоже, новая власть приберет скоро все к своим рукам. Вот так, дорогая. Он говорил с женой и в то же время думал о своем. "Может, заявить об этой записке Бирюкову?" Бенцион вспомнил, как год назад новый начальник милиции, недавно прибывший из России, вызвал его к себе и попросил помочь с фуражом для своих лошадей, и он тогда выполнил его просьбу. В течение нескольких лет после революции и гражданской войны множество банд бушевало на Украине. И даже после того, как Красная Армия их разгромила, остатки этих банд продолжали держать население в страхе. За год Бирюков сумел, в основном, очистить окрестные леса от бандитов. Почти не слышно было больше об ограблениях на дорогах, убийствах или изнасилованиях женщин. И вдруг - такая записка. Предположить, что это сделано из простой зависти для того, чтобы напугать или разыграть? Слишком рискованно было бы поверить в это и ничего не предпринимать. Детям послезавтра уезжать. Десять километров лесом к ночному поезду на станцию Зарудинцы. Нужно что-то решить. Времени осталось мало. Всю ночь Бенцион не спал - не мог уснуть. Похоже, в записке - правда. Если только подумать, то дело обстоит просто. Преуспевающий коммерсант из Киева справляет в Ружине свадьбу и после этого увозит молодую жену с собой. И, конечно, с туго набитыми чемоданами со всякими свадебными подарками - золотом, серебром и другими драгоценностями. И едут они к ночному поезду лесом в Зарудинцы. Как же тут не поживиться? По спине молниеносно прокатилась судорожная волна, которая, помимо воли Бенциона, встрепенула его тяжелое тело, и он сел в постели. - Что с тобой, Беня? Тебе плохо? - забеспокоилась Песя, которая тоже не спала, но по другой причине. - Ничего, ничего. Это хорошо, что они едут в Америку. Там, Песя, нет ни войн, ни революций, ни еврейских погромов. Песя положила свою голову ему на грудь и услышала, как гулко и беспокойно стучало его сердце. Тяжелые мысли продолжали беспокоить Бенциона. Похоже, бандиты задумали именно такой план. И, вероятно, свои намерения они высказали в присутствии человека, который подсунул записку. Надо думать, что ему известна жестокость этих людей. Этот добрый человек хочет оградить от опасности Залмана и Фейге и вместе с тем избежать мести. Вот почему записка и почему без подписи. Может быть, им известно о том, что дети едут в Америку? Но в тот вечер, когда Залман об этом сообщил, все договорились - никому ни слова. Вряд ли дети разболтали. Береле, Арон, Хава? Никто им об этом не говорил - они еще дети. А уж Хайке, Этл с мужем? Не может быть! К утру удалось немного поспать и несколько успокоиться. На следующий день за ужином Бенцион заявил, что у него есть дела в Зарудинцах, поэтому на станцию он поедет вместе с детьми раньше, в два часа дня, а после того, как проводит детей, вернется домой ночью с Лейзером, местным балагулой. - И Лейзер согласился вести вас днем? - поинтересовалась Песя. - Нет. Но я договорился с возчиком из магазина, который едет на станцию за товаром. Песя хотела возразить, что детям это будет неудобно. Одно дело ехать в фаэтоне Лейзера, который всегда обслуживал их семью и все делал для того, чтобы им было удобно, другое - в какой-то повозке. Но решила не вмешиваться в мужские дела. Залман же, как никто другой, понимал, что дело есть дело. Накануне Бенцион пытался уговорить Лейзера в этот день на станцию не ездить. Однако тот считал, что история с запиской ломаного гроша не стоит, и придавать ей значения не нужно. А уж идея заявить в милицию - вообще абсурдна, тем более что Бирюков, насколько ему известно, сейчас в командировке. С утра последнего дня и до отъезда время прошло в сборах и родительских наставлениях. Взаимно успокаивая друг друга, женщины поплакали немного. Когда же наступило время прощаться, то даже Арон и Береле не выдержали, тихонечко захныкали. Подъезжая к зданию милиции, повозка остановилась, и к ним присоединился милиционер. Когда требовалось получить крупную или ценную партию товаров, выделялась охрана. Ветер раскачивал могучие вековые дубы по обе стороны дороги. Медленно и важно гнулись и тяжело поскрипывали их толстые ветки, шуршала о чем-то густая листва. Несмотря на вооруженную охрану и яркий солнечный день, малейший подозрительный звук со стороны леса до предела напрягал нервы, и Бенцион, чтобы отвлечься, старался заводить разговоры с извозчиком о товарах и их ценах, о погоде и видах на урожай. Залман и Фейгеле сидели сзади. Он обнял ее за плечи, а ее голова прислонилась к его груди. Говорили они о чем-то веселом, и время от времени слышен был их счастливый сдержанный смех. Юность - она не страшится завтрашнего дня, она живет сегодняшним. Мирно постукивали колеса телеги, раздавался топот копыт, свист плетки и понукание извозчика. А лес своим эхом удваивал эти звуки. До станции добрались благополучно. Извозчик остановил лошадей на площади у станции, вытащил из бокового кармана часы на цепочке, нажал на кнопку и открыл их. - Приехали, кажется, вовремя. Через полчаса придет товарняк. Пойду договариваться насчет выгрузки. - Слушай, Залман, - обратился Бенцион к своему зятю, когда извозчик с милиционером ушли, - ты ведь знаешь, как сложно на маленьких станциях купить билет, а особенно сесть в вагон. Тем более ты не один, а с женой и поклажей. Товарняк, который должен сейчас прибыть, обслуживается знакомым мне человеком. Я знаю его по своим делам. Если он сегодня дежурит, то я попробую его уговорить взять вас до Казатина. Спустя некоторое время товарняк прибыл на станцию. Поезд остановился, и начались хлопоты по выгрузке почты и различных грузов. Бенцион не успел подойти к служебному вагону, как услышал из открытых дверей: - Если меня мои глаза не обманывают, это ты, Бенцион. Кажется год, как не виделись. Я тебя в любой толпе разгляжу - по-прежнему высок, строен и сияешь своей яркой рыжей головой - ну, что тебе светофор! Ты все еще при деле? - А чего не сиять, вот дочь выдал замуж. Во первых, здравствуй, Микола! У меня к тебе дело. - Давай, говори. - Подкинь моих детей в Казатин! Ты ведь знаешь, как трудно теперь с пассажирским. - Слушай, Бенцион, ты меня обижаешь! Ну-ка давай своих голубков со своими шмотками быстрее сюда! Живо, а то у меня еще много дел до отхода поезда! Когда прощались, Фейгеле лицом прижалась к отцовской груди. Она тихо и печально плакала. Поезд тронулся, и Бенцион сначала махал им рукой, потом долго и безотчетно стоял на перроне, смотрел вдаль туда, куда умчались его дети, умчались навсегда. Невольно дотронулся рукой до груди, где Фейгеле только что оставила свои горячие слезы и, сгорбленный, медленно поплелся к зданию станции. Вернулся Бенцион домой на заходе солнца на той же повозке. Рассказал всем домашним, как удачно ему удалось проводить Фейгеле и Залмана. Время уже было за десять вечера, когда Бенцион пожаловался на усталость и улегся спать. Песя долго возилась по дому, приводила все в порядок после отъезда ребят. И только ночной перестук сторожей у магазинов и складов, подтверждающих, что они не спят на своем посту, напомнил ей о том, что время перевалило за полночь. Она решила сделать последнее - вынести помойное ведро и отправиться спать. Только она открыла дверь на улицу, как сильная рука втолкнула ее обратно в помещение и мужская тень, полушепотом, извергая сивушный запах самогона, проскрипела: - Где эта рыжая жидовская морда! Перехитрил, гад! Я из него сейчас всю душу иудейскую вытряхну! - Увидев, что Песя в страхе и ужасе готова закричать, зажал ей рот: - Молчать, а то все ваше отродье перережу вместе с жидинятами. С улицы ворвался высокий мужик с черным обрезом за плечом и с ходу вполголоса: - Карась, ты с глузду з'iхав! Тобi тiлькы-що сказалы - Бiрюков вернувся в Ружин. Всiх нас погубыты можеш! Поiхали! - Та я тiльки ему печiнки пополощу! Карась рванулся к дверям соседней комнаты и наткнулся на выходящего оттуда на шум Бенциона. В одно мгновенье он с ходу нанес ему два сильных удара по животу и вместе с высоким мужиком, который успел вцепиться в его левый рукав, исчез за входной дверью. Бенцион тяжко застонал и, держась двумя руками за живот, грузно рухнул на землю. Пронзительно закричала Песя и бросилась к своему мужу. В ужасе проснулись дети. В то же самое время за входной дверью раздалось громкое: - Руки вверх! Бросай оружие! Минут десять длилась за дверью потасовка, стоны, крики, потом топот убегающих в сторону реки людей, далекие выстрелы. Зимним вечером мечты Керосиновая лампа тускло освещала небольшую комнату. Она стояла на столе и ее светлый, широкий язык слегка дрожал. Временами она начинала коптеть и верхняя часть стеклянного колпака все больше покрывалась черной сажей. Тогда бабушка Песя прерывала разговор, облокачивалась на стол, протягивала руку к круглой ручке, пытаясь установить фитиль в нужное положение. Но это не помогало, и она то и дело раздражалась. - Сколько раз я вас учила - прежде чем зажигать лампу, нужно ножницами ровненько отрезать подгоревшую часть фитиля. - Бабушка, разве ты не знаешь, что мамка нам не разрешает баловаться спичками, - сказал Менделе, перекинув свои глазенки в сторону старшей сестры Голды, которая по этому поводу, наверное, что-то знала. Но все обошлось. Голда сидела на табуретке лицом к печке и ничего не расслышала. Она была целиком заворожена полыхающим огнем, безжалостно пожирающим дрова. А маленькая Люся не понимала, о чем речь, - сидела cебе рядом с Менделе на кушетке и шептала что-то на ухо своей кукле. Бабушка поняла свою оплошность и на некоторое время замолчала. Наступившую тишину нарушал лишь беспорядочный треск догорающих в печке дров. - Бабушка, расскажи нам о бандитах, которые жили в лесу и нападали на людей. Это Голда оторвалась от манящего зрелища тлеющих углей. Ей уже за десять. Ее вопросы иногда уже ставят взрослых в тупик. - О каких бандитах? - Наша улица-то как называется? Улица Бирюкова. А кто был Бирюков? Ты-то знаешь? Еле заметная тень пробежала по лицу старой женщины. Она оторвалась от лампы, выпрямилась во весь свой высокий рост и бросила оценивающий взгляд на раскрасневшуюся от огня Голду. Посмотрела на остальных ребят и медленно опустила свое изможденное, измученное тяжелыми годами жизни тело в рядом стоящее кресло. "Боже милостивый, огради их жизни от всех тех ужасов, которые выпали на нашу долю!" - прошептали ее дрожащие губы. И подумала: "Рассказать? А не лучше ли, если они об этом никогда не узнают". - А я не хочу про Бирюкова, - вдруг закричал Менделе так громко, что Люсенька вздрогнула и уронила свою куклу себе на колени. - Я знаю, он был хорошим милиционером и его убили бандиты. Не люблю я печальных рассказов! - Эх ты, трусишка! Боишься страшных историй? - махнула рукой Голделе. - Это было давно, лет десять тому назад, после революции. Тогда было много банд на Украине и у нас в Ружине тоже. Ты тогда, милая моя девочка, только родилась. Ох, и страшное это было время! Давайте не будем сегодня об этом. - Так о чем же я, майне гуте клейне мейделе энд ингеле2? Ну да, вспомнила. Так вот, лучше я вам расскажу о вашей тете Фейге. Если согласны, то я начну. Бабушка сделала небольшую паузу, откашлялась и стала рассказывать. - В одно прекрасное утро, когда кроме меня все еще в доме спали, - начала бабушка рассказ о тете Фейге, младшей ее дочери, - к нашему крыльцу подкатил самый таки шикарный в нашем Ружине фаэтон балагулы Лейзера и внезапно остановился. Я еще помню, как разгоряченные от быстрой езды лошади вели себя очень нетерпеливо, и Лейзер громко и неприлично их ругал. А тем временем из-под черного навеса брички медленно, не торопясь, спустился на землю... И кто бы вы подумали, голдэ киндерлах? Нет, нет, вы ни за что не догадаетесь! Это был не кто иной как... Хитрая рассказчица прервала рассказ, чтобы заинтриговать молодые пытливые души и зажечь их любопытство. Она посмотрела сначала на самую старшую, Голду, которая успела уже повернуться раскрасневшимися от жары щечками к бабушке в ожидании чего-то на этот раз необычного. Голда уже много раз слышала эту историю, и каждый раз надеялась узнать что-нибудь новое в этом рассказе, хотя знала, что все будет рассказано по-прежнему. - Так кто из вас первый догадается? - А вот я знаю кто, - Голделе повернулась лицом к бабушке, запрокинув голову назад. При этом пухленькие губки ее свернулись в трубочку и злорадно застыли в этом положении. - Ничего ты не знаешь! Замолчи и не перебивай бабушку, - взбунтовался Менделе, который до этого сидел с раскрытым ртом и круглыми глазами. - Э-то был же-них к не-ве-сте, - неожиданно нараспев проговорила трехлетняя Люсенька, размахивая в такт каждому своему слову ручками своей куклы. - Не слушай их, бабуля. Пожалуйста, рассказывай! Менделе мог слушать один и тот же рассказ много раз. А сейчас он очень боялся, что родители скоро вернутся и ему не удастся дослушать все до конца. Тем более что он до сих пор не сделал уроки. Он посещал первый класс украинской школы, а Голда - третий еврейской четырехлетки. - Ну, хорошо, хорошо, раз уж вы хотите, буду рассказывать. Так вот, - речь старой женщины представляла собой своеобразную смесь идиш и украинского языка, но дети знали тот и другой, поэтому хорошо ее понимали. - Это был высокий стройный мужчина с небольшим чемоданчиком в руке, и направился он прямо к нашему дому. У меня сердце так и замерло. Я совсем перестала дышать. Неужели это тот самый молодой человек, о котором рассказывал дедушка Бенцион, когда вернулся с Фейгеле из Киева? Я совсем было растерялась - в доме не прибрано, все еще спят. Что делать? Разве это дело - пускать такого солидного человека в дом, когда там такое? Я вмиг сбросила с себя передник и выбежала на улицу. Сделала я это так проворно, что появилась на улице прежде, чем успела развеяться дорожная пыль от лейзеровских лошадей и экипажа. Села я на лавочку как раз в тот момент, когда юноша подошел к дому. Я ему тут же сказала: "Пожалуйста, не утруждайте себя и не нужно мне объяснять кто вы. Я это знаю от своего Бенциона. Вы не кто иной, как Залман Гершгорин." Вы бы посмотрели, дети, какая прекрасная улыбка озарила его мужественное лицо. А как он раскланялся со мной!? И вот мы сидим рядом и беседуем. Сначала о том, как он доехал, и что в Казатине на станции была очень большая давка, когда он пересаживался с киевского поезда на уманьский. Но зато ему очень повезло в Зарудинцах, где удалось быстро найти хорошего балагулу и менее чем за час добраться до Ружина. Тогда, дети мои, очень опасно было ночью ехать по этой дороге, которая проходила через густой дремучий лес. Прошло всего несколько лет после революции и леса на Украине были пристанищем многочисленных банд. Так вот, я уж постаралась говорить с ним побольше и погромче, чтобы разбудить всех в доме. Он, оказывается, такой же купец, как и наш дедушка Бенцион. Познакомился он c ним на одном очень крупном складе товаров в Киеве. А когда закончили все дела, то решили на следующий день встретиться в одном трактире. Туда-то дедушка наш пришел с Фейгеле и познакомил ее с Залманом. После этого молодые люди встречались почти каждый вечер, пока дедушка оставался в Киеве. Да, конечно, после того, как Фейге вернулась в Ружин, она сильно изменилась. Была задумчива, грустна, рассеянна. Но никому и в голову не приходило такое, что Залман приедет к нам в Ружин. А я вот, родненькие мои, сразу догадалась, что это он. Мне подсказало мое материнское сердце! Но что было дальше? Такого даже в самой волшебной сказке не встретишь! Бабушка вздрогнула от холода и поправила накинутый на плечи платок. За темным замерзшим окном стоял трескучий мороз, и по настоящему тепло было только у самой печки, даже в самой маленькой комнате, где они сидели, и которая служила столовой. А в другой, большой комнате, было еще холоднее. Там стояли две кровати и две кушетки - это была одна спальня для всех, кроме бабушки, которая жила отдельно на соседней улице. К утру печка совсем остывала, и было так холодно в этой большой комнате, что страшно было даже вылезать из-под одеяла. - Заговорилась я с вами. Картошка-то у меня на плите, наверно переварилась. Схожу на кухню. Папа с мамой ушли из дома засветло и все еще не возвращались. Менделе так надеялся, что они не договорятся с мужиками и Пятачок еще немного поживет. Уж очень он был игривым поросенком, когда был маленьким. Летом Менделе еще не ходил в школу, и мама поручала ему выпускать его на прогулку после завтрака. Когда Менделе направлялся через длинную кухню к дверям сеней, до него уже доносился пронзительный визг Пятачка, какой-то непонятный грохот и все это в сопровождении громкого угрожающего крика гусей. Иногда его детская фантазия представляла себе такую картину. Утро. Гуси мирно спят на чердаке в своих клетках. И вдруг нахальный поросячий крик нарушает их сладкий сон. Ему, Пятачку, видите ли, захотелось гулять! А как мы, гуси? Всю жизнь здесь на чердаке, в своих клетках, жуем свой овес, запиваем водичкой и ничего - живем. А ну-ка, сестрицы, зададим ему жару! И тут происходит самое страшное. Гуси вырываются из клеток, один-другой взмах крыльями, и они спускаются вниз в загончик к Пятачку и начинают щипать его - кто за уши, а кто за хвостик. А он мечется во все стороны и орет, словно прощается со своей жизнью. Такое вот себе представлял Менделе, когда до него из сеней доносились эти крики. Через некоторое время Менделе привык к этому шуму, перестал переживать за Пятачка и ухитрялся даже по дороге к сеням украдкой, на один только миг, заглянуть в длинный, широкий буфет, который стоял на проходе в кухне. Поросенок может подождать. Ничего с ним не случится, поорет немного. А в буфете - банки с вареньем. Их много - с прошлого и этого года. Клубничное, сливовое, сливовое с грецким орехом, из яблок и груш и, самое вкусное, - вишневое. А сладкое топленое масло с шоколадом, которое делала мама! Менделе его просто обожал. Хоть немного лизнуть, а потом можно не торопясь отправиться гулять с поросенком. За варенье ему иногда здорово доставалось от мамы. В сенях, когда Менделе выходил туда, разгорался такой тарарам, что, казалось, еще немного, и этот шум сорвет крышу дома и унесет ее куда-нибудь к облакам. Пятачок тыкал мордочкой в калитку загона с такой силой, что стенки его еле выдерживали. Иногда, на один только миг, визг сменялся умеренным похрюкиванием, и в дырке, где был раньше сучок в доске, появлялся серый поросячий глаз. Менделе заблаговременно открывал дверь во двор, а потом уже калитку загона, и Пятачок вылетал пулей. По дороге он натыкался на лестницу, ведущую наверх на чердак к гусям. После этого она долго шаталась. Поросенок же, задрав кверху свой хвостик и свернув его в колечко так, чтобы самый кончик с длинной щетиной развевался на ветру, на большой скорости делал крутой вираж по травяному полю, освобождая свое тело от накопившейся за ночь энергии. А теперь Пятачок уже не Пятачок. Теперь он здоровенный, неповоротливый, ленивый, жирный боров. Поспит, поест, еще раз поспит - и так каждый день. Бабушка вернулась с глиняным горшком в руках и поставила его на стол. В комнате запахло чуть прихваченной огнем картошкой в мундирах. Во время ужина Менделе неоднократно просил бабушку продолжить рассказ, однако та оставалась неумолимой и только после того, как вместе с Голдой убрала со стола, необыкновенная история, которая случилась с тетей Фейгой, была продолжена. Мерно гудел на столе самовар. - Ну что, будете слушать дальше? Будете. Давайте. Первая, кто услышала мой громкий голос и проснулась, - конечно, Фейгеле. Дай ей Бог жить столько лет, сколько звезд на небе. Она тут же выглянула в окно, приложила свои розовые пальчики к губам и широко раскрыла свои большие голубые глазки. Думаете, Залман полюбил ее просто так? Такой красавицы не сыскать было во всей Бердичевской губернии! Тут бабушка по очереди посмотрела на каждого из ее слушателей и загадочным тоном тихо добавила: - Вы в этом сегодня же сами убедитесь, майне тайереле ейгелах3. Ну ладно, что же я так долго вас мучить буду. Залман оказался настоящим мужчиной и в тот же день сказал мне и дедушке, что намерен жениться на нашей Фейгеле. А потом за ужином, когда собрались все дети, - Арончик, Береле, Хава, Клара, Фейге и ваши папа с мамой, - встал с рюмкой вина в руке и сказал такое, что я даже сразу толком не поняла, о чем он, но от этого тут же лишилась жизненных сил и, как сидела около дедушки, так всем своим телом и навалилась на него в беспамятстве. Но это длилось только одну секунду. А когда я пришла в себя, - тут только до меня дошло: Залман заявил, что после свадьбы они с Фейгеле уедут жить в Америку. "Майн гутер гот, вус вилсты тин мит майн клейне мейделе?4" - подумала я тогда с ужасом. Она же была тогда совсем еще ребенком! А что там, в этой Америке? Говорят, даже самому Шолом-Алейхему в этой стране не повезло. Некоторое время все громко и шумно что-то говорили. Этл и Аба, ваши родители, подошли к Залману и забросали его вопросами: смогут ли они получить нужные бумаги, чтобы их выпустили за границу, чем они собираются заниматься в Америке, где будет свадьба - в Киеве или Ружине? Некоторое время дедушка молчал, потом встал, с шумом отодвинув свой стул назад так, что все замолчали. Бенцион мой, ваш дед, был представительный мужчина - высокий, широкоплечий, с яркой густой рыжей шевелюрой. Все его уважали. Сказал он своим громким басом, что если так будет Богу угодно, то пусть они едут в Америку и там найдут свое счастье. Здесь опасно стало жить, кругом банды. И потом большевики торговлю приберут к своим рукам, и Залману здесь не развернуться. Бабушка настолько увлеклась своим рассказом, что забыла, кто ее слушатели и начала говорить о непонятных для них вещах. С улицы донесся скрип шагов на заснеженном крылечке. Наконец, пришли папа с мамой. Пока они в прихожей счищали веником снег со своих валенок, бабушка Песя прервала рассказ, наклонилась к детям и полушепотом заявила: - А знаете, дети, почему я рассказываю вам сегодня о том, что было с моей Фейгеле давно? Это потому, что у меня сегодня очень счастливый день. Я получила от нее письмо. Долго я его ждала. Сколько ночей бессонных, сколько слез я пролила. Очень оно меня обрадовало. Старая Песя дрожащими руками нашла в кармане носовой платочек и приложила его к своим влажным глазам. Голделе оживилась и заерзала на стуле - кажется, на этот раз бабуленька расскажет что-то новое. Однако пришли родители. Дверь в комнату отворилась, пропустив сначала морозную, холодную испарину, а затем и хозяев дома. Среднего роста, широкоплечий и коренастый глава семьи, не обращая внимания на детей и Песю, продолжал ранее начатый разговор с женой. - Пойми, Этл, у нас на Украине назревает страшный голод, - быстрый в своих движениях Аба помог жене снять пальто и валенки, потом резко выпрямился и продолжал: - А у меня сейчас с цукерней дела плохи - сахар дорожает, а конфеты покупают все меньше. Не до них теперь. Помнишь, в прошлое воскресенье на базаре мы впервые видели с тобой опухших от голода людей? А ты предлагаешь больше не откармливать поросят, покончить с этим. Верю, это нелегко, да и свинину мы не едим. Это верно. Но один бог знает, что нас ждет завтра. А пока что нас это дело в какой-то степени выручает. Мягкий, но решительный взгляд из-под густых бровей говорил о том, что Аба глубоко убежден в своих словах. Но Этл не сдавалась. - Но у меня, Аба, нет больше сил тянуть такую тяжелую ношу - ухаживать за детьми, держать гусей, откармливать поросенка и после этого еще продавать сало и свинину. Вот они заколют завтра свинью, а мне дня два или больше в этот трескучий мороз стоять на базаре. Аба повесил дубленку на вешалку и смахнул носовым платочком иней со своих тонких усиков-бланже. - У нас уже, слава Богу, большие дети - пусть помогают. - Аба повернул коротко остриженную голову в сторону сына и сделал соответствующий жест рукой. Менделе забеспокоился. Он уже знал, в чем будет заключаться его помощь. Надо будет вместе с мамой привести на санках сало и свинину, разложить все это на прилавке. Но это как раз полбеды. А вот стоять там почти целый день на виду у знакомых ему людей и товарищей на случай, если маме нужно будет куда-нибудь отойти, и слушать, как мать торгуется с покупателями, - это его здорово смущало. Ему было почему-то мучительно стыдно за маму и за себя. - Кажется, вы еще не совсем замучили вашу бабушку? Это хорошо, - ответил себе Аба. - Но, я вижу, у вас, мамеле, невысохшие слезы на глазах и конверт в руках. Что это может означать? Вы нам можете сказать? Первой выскочила Голделе. Накопившееся ее любопытство внезапно прорвалось громким выкриком: - Это ведь письмо от тети Фейги из Америки! Этл молниеносно выскочила из соседней комнаты, не успев даже привести себя в порядок и надеть домашние туфли. Ее несколько тучное тело безжизненно свалилось на ближайший стул так, что тот чуть не упал вместе с ней, но вовремя был удержан рукой Абы. Она прижимала правую руку к сердцу, как бы боясь, чтобы оно не выскочило из груди и, задыхаясь, попросила: - Мама, мамочка! Нет, нет лучше пусть Аба. Аба читай! Ну, возьми же письмо! Пожалуйста, быстрее! Менделе смотрел на маму испуганными глазами. - Мама, пожалуйста, не волнуйся! Бабушка сказала, что она потому плачет, что у нее сегодня очень счастливый день! Когда Аба взял в руки письмо, на стол вывалилась фотография и все бросились ее рассматривать. В глазах у Голделе сверкнула искорка девичьей зависти, когда она увидела стройную, красивую женщину в легкой белой кофточке и короткой юбке. Ее глаза и свободная непринужденная улыбка говорили о счастливой жизни. Рядом с ней спокойный и уверенный Залман, а между ними девочка лет шести в светлом длинном, расклешенном внизу платьице, и с широким бантом на голове. Тетя Фейга понравилась Голделе, и она подумала, что бабушка, пожалуй, была права, когда говорила о первенстве в Бердичевской губернии. Это была первая весточка из Америки. Письма из-за океана шли месяцами и нередко пропадали. Восемь лет прошло с тех пор, как Фейга с Залманом уехали в Америку. И только сейчас пришло от них письмо. Аба читал, женщины тихо всхлипывали. Люсеньку разморило теплом от печки, и она незаметно для окружающих уснула на диване в обнимку со своей куклой. Менделе и Голда старались не пропустить ни одного слова о далекой, загадочной для них стране, Америке. Чем больше они слушали рассказ о том, как живет тетя Фейга с мужем и дочкой в Чикаго, тем больше они удивлялись слезам мамы и бабушки. Казалось, только радоваться надо. Но не знали дети о том, сколько горя и страха им пришлось пережить в те дни, когда молодые, Залман и Фейга, после свадьбы уезжали в Америку. Аба продолжал читать письмо, в котором Фейге писала о том, что в начале им было трудновато, а теперь у них уже собственная прачечная, работают они много, но зато живут хорошо. У них замечательная дочь и зовут ее Биатрис. - Не дожил Беня, так и умер, не узнав ничего о Фейгеле, - сказала сквозь слезы Песя и добавила: - И дети уехали сразу и ничего не знают, что сделал для них отец. Был бы Бенцион жив и здоров, я бы тоже ничего не узнала. Он бы не стал мне все это рассказывать. Но когда он лежал в больнице, мне удалось все выпытать у него. "За нас Вы не беспокойтесь. Мы живем хорошо, у нас собственный автомобиль", - прозвучали слова из письма. - Ух ты! - не сдержался Менделе и стал нетерпеливо дергать папу за рукав. - А какой? Форд? Да? Не обращая на это внимания, папа приблизил письмо почти к самой лампе и читал все дальше и дальше о просторном и светлом доме, который освещается электричеством, и о том, что электрические лампочки висят даже на улице, поэтому вечером там светло, как днем. - Это же сколько нужно керосина и лампочек, чтобы освещать все улицы? - удивилась Голделе. Что и говорить, взрослые тоже толком не понимали, что означает это трудно выговариваемое слово "электричество". А Голделе это волновало не просто так. Ее постоянной обязанностью было покупать керосин. Его привозили в железных бочках и продавали прямо на улице. Очередь выстраивалась задолго до этого. Зимой, в морозные дни, Голделе приходила домой совершенно окоченевшая. - Бедненькая ты моя труженица! - пожалел ее отец и добавил. - Скоро тебе не нужно будет стоять в очереди за керосином. Ты, наверное, видела, сколько проводов привезли к плотине, где строят электростанцию. Вот протянут провода в каждый дом, и тогда вместо керосиновой лампы будет и у нас электрическая. - Папочка, а это правда, что эти провода золотые? Я слышала, как один дядя об этом говорил. - Глупенькая, он, наверное, пошутил. Не золотые, а медные - металл такой, похожий на золото. Многое в письме было необычным и будоражило воображение местечкового человека. Но кое-что и удивляло. Аба читал письмо с большим интересом. Но, вместе с тем, не мог понять одного. Америка в эти дни переживала острый кризис, массовое банкротство, поход безработных на Вашингтон. А это не могло не отразиться на жизни их родственников. Но об этом, как ни странно, ни слова. Менделе облокотился о стол, поддерживая обеими руками голову. Он не видел и не слышал ничего. Не смотрел он ни на письмо, ни на папу, который его читал. Казалось, он и не знает, о чем речь. Его взгляд протянулся в мечту, совершенно фантастическую. А мечта рисовала вот что. Ясное солнечное утро. Менделе надевает черные сапоги, черную кожаную куртку, черные перчатки с длинными отворотами и черный шлем. На него с удивлением смотрят Голделе и Люсенька. Но это его нисколько не смущает. Уверенным шагом он спускается с крыльца своего дома и направляется прямо к черному, блестящему автомобилю с двумя круглыми фарами впереди и с красивой надписью на английском языке на радиаторе. Тот самый автомобиль, который они видели с Монькой Айзенбергом на прошлой неделе, на площади у райисполкома, и который был в их жизни первым - настоящим, а не нарисованным. Менделе решительным движением открывает дверцу, достает корбу-рычаг, вставляет в отверстие под радиатором и, напрягшись что есть силы, делает резкое движение. Мотор завелся, повалил дымок из выхлопной трубы, и Менделе победоносным шагом направляется к кузову, садится в машину, кладет руки в черных перчатках на руль, нажимает на рычаг газа и трогает с места. Сестры радостно машут ему вслед руками и что-то кричат вдогонку. Он понимает, что они просят его покатать их. Но это опасно - он не может это сделать, пока не научится как следует водить. Машина мчится вдоль длинной прямой улицы по направлению к школе. По улице пешком идут ученики. Они торопятся к началу занятий. Услышав гул мотора, они останавливаются в изумлении, а потом, опомнившись, кричат: "Смотрите, смотрите! Это же Менделе водит машину!" А вот и Монька идет с большой сумкой на спине. "Хоть опасно, но, пожалуй, возьму его с собой", - думает Менделе и важно выпрямляется на своем сидении. Менделе всегда было обидно, что он по сравнению с Монькой меньше знает. У Моньки дома много книжек. Папа у него аптекарь. Он привозит их, когда едет в город за лекарствами. А теперь Монька сидит рядом с ним и Менделе ему объясняет, как нужно управлять машиной... - Сынок, ты уроки сделал? - Менделе даже сразу не мог сообразить, откуда и зачем раздается этот нелепый вопрос. Родители очень редко интересовались его школьными делами - они всегда были заняты. - Ты не забыл, что вам с Голделе завтра нужно будет мне помочь? Это мама нарушила полет фантазии сына. "Все-таки завтра зарежут Пятачка", - с досадой подумал Менделе. И чего, собственно, ему так жалко его? Почему ему не бывает жалко курицы, когда он приносит ее к резнику? Менделе совершенно спокойно смотрит, как резник притягивает хохолок к крыльям трепыхающейся курицы так, что птица закатывает глаза, выскубывает перья на шее, не торопясь, вытаскивает бритву из нагрудного кармана, шепотом читает молитву, ловким движением перерезает горло и сливает кровь в рядом стоящую бочку с перьями. Его даже не беспокоит то, что брошенная на землю курица еще долго бьется в агонии. Как поступают с поросенком, он уже знает - как в прошлом году. Сначала не кормят целый день, и он страшно кричит, когда к нему приходят. Потом вдруг замолкает. Это самое страшное - ему насыпали муки в корыто. А она для него очень вкусная. Он хватает ее с жадностью и забивает себе рот и, конечно, кричать не может. И тут мужики... Нет, он ни за что не останется дома! - Пусть идет спать, уже поздно. Завтра утром сделает уроки, - папа прервал его мрачные мысли и заступился за него. Мужики обещали прийти после обеда. А до этого нужно было все приготовить и справиться с обычными домашними делами. После завтрака Аба ушел в свою цукерню. Голделе помогала маме на кухне, а Менделе взялся за свое дело. Сначала он поднялся на чердак, насыпал гусям в корыто овса и подлил воды - вчерашняя водичка совсем замерзла. Потом он снимал там с веревок белье и тряпки, которые нужны будут во второй половине дня. На морозе все это замерзло и похоже было на жесть, покрытую толстым слоем инея. Менделе с большим трудом справлялся с этим. Он становился на ящик, снимал с веревки белье и бросал в длинное корыто, потом слезал с ящика и, переламывая, складывал каждую вещь, чтобы удобно было спускаться вниз по лестнице и не задевать за грязные стены. Когда руки замерзали и терпеть больше нельзя было, он прерывал работу, засовывал их в карман, чтобы согреть и некоторое время смотрел, как гуси быстро поедают овес и в то же время успевают обмениваться короткими звуками. Сколько раз он пытался понять, о чем они говорят, и не мог. Наверное, они своей скороговоркой хвалят вкусную еду, подумал Менделе. Менделе должен был еще заполнить бочку с водой. Она стояла в прихожей, где было, конечно, холоднее, чем в доме, но теплее, чем на улице, и вода там почти никогда не замерзала. У него было свое небольшое ведерко, которое папа ему купил. Тащить большое ведро с водой ему еще было не по силам. Он вспомнил, как на прошлой неделе он притащил только пять ведер и после этого никак не мог себя заставить залить бочку до конца. Надоело. Незаметно для себя взял листок бумаги и начал делать кораблик. Получился он на славу. Осторожно поставил его на поверхность воды в бочке и, пока он любовался им, пришла интересная мысль. Дома как будто никого не было. Пошел на кухню, достал спички, вернулся в прихожую, воткнул одну спичку в кораблик серной головкой вверх и зажег ее. Кораблик рванул с места и стукнулся об стенку бочки. И в этот самый момент кто-то схватил его за уши, и он услышал чеканную фразу своей старшей сестры: - Мамка тебе сколько раз говорила - не трогать спички! Иди и положи их на место и больше не бери! Всю неделю Менделе ждал наказания, но, видимо, Голделе его не предала. И сейчас ему совсем не хотелось делать эту работу. Из-за Пятачка настроение совсем было скверным. Однако он одел свою черную расклешенную книзу дубленочку, шапку, взял ведерко и вышел на улицу. Недалеко от колодца, у ворот рушки, где делали пшено, Менделе увидел на снегу небольшое плоское железное колесо. Он поставил ведерко на землю, взял обеими руками колесо и сквозь толстые рукавицы почувствовал магическое прикосновение к рулю черного Форда. Его мальчишеская фантазия готова была опять вспыхнуть. Но скрип тяжелого вращающегося жернова, раздававшийся из открытых ворот рушки, отвлек его внимание. Там, в темной глубине, непрерывно по одному и тому же кругу в течение всего дня шагали и шагали две слепых несчастных лошадки, вращая тяжеленный камень. Ему было их очень жалко. Менделе не первый раз их видит. Но на этот раз то, что он заметил, не могло не взволновать его: на шее, около груди, под хомутом кожа у лошадей была потерта до крови. Какую же боль им приходиться терпеть, чтобы вращать этот огромный жернов?! Менделе неподвижно стоял с железным кольцом в руке у ворот рушки. Его взгляд был целиком поглощен лошадиной трагедией. Он готов был немедленно разделить их судьбу, может быть даже себе тоже надеть на шею хомут и вращать вместе с ними рушку. Тем временем Этл торопилась все успеть к приходу мужиков. Как на грех, в доме закончился хлеб. Она это обнаружила еще вчера. Вот и пришлось после того, как было прочитано письмо Фейги и все отправились спать, ставить тесто. С некоторых пор на это уходит значительно больше времени - голод в стране с каждым днем усиливается, муку достать не так-то просто, да и дороже она становится, и поэтому приходится натирать картошку и добавлять ее в тесто. Что и говорить, разве можно сравнить пышный, румяный, настоящий хлеб с тем, который выпекается с картофельной добавкой? Но, слава богу, хоть так, а то у многих и этого нет - одной макухой питаются. Этл стояла на кухне, посыпала деревянную лопату мукой, клала на нее очередной полушар теста и задвигала его в горячую печь. После этого она делала резкое движение, и тесто сползало на раскаленный под печи. Этл закончила загружать печь и стала передником вытирать пот с лица, как вдруг услышала крик на улице. С шумом открылась дверь, и на пороге показалась соседка, бледная, встревоженная. - Этл! Быстрее! Там - Менделе! Этл бросилась к соседке и стала ее трясти. - Говори, что с ним? - Шла мимо, слышу - кто-то в рушке плачет. Заглянула, а в темном углу твой Менделе лежит на соломе и тихо всхлипывает. Домой идти ни за что не хочет. Этл, в чем была, так и выскочила вместе с соседкой на улицу. Мать схватила сына за плечи, поставила его на ноги, стала тормошить, спрашивать, в чем дело, и неожиданно наткнулась руками на что-то холодное. Вытащила Менделе на свет и увидела железное кольцо на его шее. - Что это у тебя? - спросила строго мать, несколько успокоившись. В ответ она услышала такой жалобный плач, который она давно не слышала от своих детей. - Сними эту грязную железку сейчас же и объясни, в чем дело. - Горькие слезы покрывали раскрасневшиеся щеки сына. - Я... я не могу снять кольцо. Этл потащила сына домой и там пыталась его снять. Менделе было больно и страшно. Вдруг ему придется всю жизнь прожить с кольцом на шее. Он продолжал обливаться жгучими слезами и весь дрожал. В стороне молча, с испуганными лицами стояли его сестрички. Прибежал с работы Аба. За ним Этл послала соседку. По дороге она ему все рассказала. Отец переступил порог, посмотрел на сына и решительно приказал: - Быстрее собирайтесь. - Куда? - спросила Этл. - Потом узнаешь. На берегу реки, у плотины, стояла кузница. Много лет кузнец Ицхак отдал своему делу - делал подковы и ковал лошадей, обода колес для телег, полозья для саней и все то, что нужно в каждом доме, - разного рода крюки, кронштейны и кочерги. Годы тяжелого физического труда у жаркого горна и наковальни, где дышать приходилось густо задымленным воздухом от тлеющих углей, конечно, сказались на его здоровье. Дядя Ицхак был сутулый, грузный, неторопливый старик. Несмотря на преклонные годы, он продолжал трудиться в кузнице. Его мастерство славилось на всю округу. В сложных случаях люди предпочитали обращаться к нему. Увидев заплаканного Менделе с кольцом на шее, старый Ицхак нисколько не удивился. На его веку и не такое случалось. - И чего ты, дружок, такой у нас заплаканный?! Подумаешь, кольцо на шее! Разве ты никогда не слышал об окольцованных птицах? Не слышал? Вот так раз! Так я тебе и расскажу. Старый кузнец говорил с Менделе и одновременно подводил его за руку к наковальне, где лежало множество инструментов. Этл стояла у входа и была бледна, как смерть. Ицхак не успел даже рассказать об окольцованных птицах, как брошенное на землю злополучное кольцо брякнуло, ударившись о другие ненужные железки в темном углу кузницы. Ицхак любовно шлепнул Менделе по заду и пробасил: - Иди гуляй! Не одевай больше на шею железки. На выходе из кузницы Менделе посмотрел на широкую, залитую золотыми лучами холодного зимнего солнца ледяную гладь реки, где дети катались на коньках, на плотину, на которой заканчивали строительство электростанции, на далекий дремучий лес за рекой, и ему так захотелось подурачиться, побегать по снегу, покататься на коньках... Он даже забыл про Пятачка. Но мать напомнила. - Мужчины, пожалуйста, прибавьте шаг, а то скоро к нам придут мужики. Но это уже не могло его сильно взволновать. Он даже не обратил особого внимания на то, как у входа кузницы помощник дяди Ицхака вместе с молодым цыганом держали переднюю ногу красивого каштанового рысака и, прибивая подкову, беспощадно загоняли ему гвозди в копыто. Менделе уже думал о другом. Как бы уговорить отца купить ему новые коньки-снегурочки, на которые он загляделся на днях в магазине. Надейся на господа! Поздней осенью в Ружин неожиданно приехал Арон, который уже несколько лет как покинул родное местечко и устроился работать в Киеве. Это произошло ранним утром. Соскочив с повозки, которая привезла его из Заруденец, Арон быстро рассчитался с балагулой, вскочил на крыльцо, стал энергично стучать в дверь и громко приговаривать: - Сестричка дорогая, открой, пожалуйста, быстрее своему братцу, который замерз по дороге, как собака. Пожалей! А то душа его, чего доброго, может покинуть окоченевшее тело. Не думаю, что ты этого хочешь. Открой, пожалуйста! Первым поднялся с постели Аба и стал одеваться. А к моменту, когда он стал открывать наружную дверь, за ним с нетерпением выстроились Песя, которая на этот раз ночевала у дочери, а также Этл и Голделе. Облепленный женщинами, Арон с трудом пробрался в дверной проем комнаты. - Ну, ну, мамочка, только без слез. Целый, здоровый, можешь пощупать. Голда, которая была без ума от дяди Арона, стала на цыпочки, обняла его кудрявую голову и попыталась поцеловать давно небритую щеку, но уколовшись, тут же отвалилась и разочаровано заявила: - Это же надо! А я-то думала, что в Киеве мужчины хоть раз в месяц, но бреются. А тут, как у ежа. - Ну и язвочка! Товарищи родители, как вы воспитываете своих детей? Никакого почтения к старшим, да еще к родственникам. - Представь, не очень плохо, - защитил отец свою дочь, - раздевайся, умывайся и за стол. - Нет уж, извини, я должен пропесочить, и как следует, этих благовоспитанных отпрысков. Пишу им, понимаете ли, регулярно письма, сижу, можно сказать, ночами, после трудового дня. Стараюсь в письме расписать Киев, этот прекрасный город, и настолько подробно, чтобы им казалось, что они его сами видят, посылаю им открытки и все такое, а они... Что они? Никакого тебе ответа. - Подумать только, всего-то одно письмо написал за год, а сколько шума, - едко заметила Голда и тут же добавила: - А ты нам подробно не описывай свой Киев. Лучше пригласи нас к себе в гости, чтобы мы сами посмотрели. Тут Этл не выдержала: - Ну-ка, Голда, прикуси-ка свой длинный язычок. А ты, Арон, иди умываться. - Нет-нет, я еще не все сказал, - не сдавался дядя Арон, но тут же запнулся, увидев в двери, которая вела в большую комнату, сонного с заплывшими глазами Менделе, а за его плечами круглые от удивления глазенки Люси. - Д-я-д-я Арон?! - медленно, монотонно протянул Мендл, с не созревшей еще после крепкого мальчишеского сна радостью в голосе. - Грибочек ты мой белесенький! - Арон сел на корточки и протянул руки к младшей племяннице, но Люсенька с быстротой молнии рванула назад к своей кроватке, так что ее румяные пятки быстро замелькали из-под длинной ночной рубашки. Приехал он на выходные дни, чтобы, как он выразился, повидать свою мать, милую сестренку и все ее богатство - беленького грибочка Люсеньку, язвочку Голделе, задаваку и гордеца Менделе и отчитать как следует своих чудесных племянниц и витающего где-то в облаках вместе со своим бумажно-фанерным планером племянничка за то, что они ни разу не ответили на его письма, хотя они все грамотные и писать умеют, - государство ведь с ними постоянно возится, чему-то учит и как-то воспитывает. Настроение как будто у него было прекрасным. Весь первый день он не переставал рассказывать о достопримечательностях Киева - о Печерской Лавре, могучем Днепре с его широкими песчаными пляжами, высоким правым берегом и фуникулером, Пролетарским парком, Владимирской горкой и Софиевским собором, о поднимающихся вверх от Крещатика вправо и влево крутых улицах с красивейшими многоэтажными домами, каждый из которых достоин войти в историю человеческого таланта и трудолюбия. А театры - оперный, оперетты, драмы имени Леси Украинки... Об их спектаклях Арон говорил почти взахлеб, восхищался игрой знаменитого Ярона, известных оперных артистов - Паторжинского, Литвиненко-Вольгемут. Временами, когда на него находил патриотический настрой, дядя Арон рассказывал о том, какие мощные заводы и фабрики сумела построить советская власть за короткий период, и что в случае, если фашисты или капиталисты задумают напасть на СССР, то они будут иметь дело с хорошо вооруженной Красной Армией, которую победить невозможно. Дети слушали его с большим интересом, хотя многое из того, что он рассказывал, они знали из передач по радио или по рассказам взрослых. Арон садился на кушетку, одной рукой обнимал сразу двоих, Люсеньку и Менделе, а другой - Голду и пел им любимые песни о Родине, о героях, покоряющих новые пространства. С особым воодушевлением, по просьбе Голделе, он пел песню о любимом городе. В далекий край товарищ улетает, Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд. Пройдет товарищ все бои и войны, Не зная сна, не зная тишины. Любимый город может спать спокойно И видеть сны и зеленеть среди весны. - А теперь, давайте все вместе! - предлагал он. Когда ж домой товарищ мой вернется, За ним родные ветры прилетят. Любимый город другу улыбнется, Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд. И все, в том числе и Люсенька своим неокрепшим голосочком, тихо и задушевно заканчивали песню о нежной любви и жестоких битвах. Поздно вечером Этл, уставшая от обычных забот и прибавившихся к ним приятных переживаний по поводу приезда любимого брата, уложила детей спать, а сама отправилась в постель. За столом в маленькой комнате остались Аба и Арон. - Давай выпьем по рюмочке, - предложил Арон, - и расскажи-ка, как у тебя обстоят дела с работой, как дети учатся? - Что тебе говорить!? Ты и так уже хорошо все знаешь. Цукерню придется закрывать - не оправдывает она себя. Но мне предложили работу в государственном магазине. Голделе после восьмого класса пойдет работать в сберкассу. Мендл - иногда ничего, а бывает, откалывает номера. Пожаловался учитель математики Этл, что ее сын геометрию не учит. Так он, негодник, с таким жаром убеждал тут мать, что геометрия никому не нужная наука о треугольниках, линиях, точках, которые в жизни никому не пригодятся. - Ну, ничего, зато планеры запускает и еще задумал - он мне по секрету сказал - построить вместе со своим товарищем педальный автомобиль. Так что, так или иначе, а в люди выйдет. - Надеюсь. После короткой пaузы лицо Арона резко изменилось, стало серьезным, глаза потускнели. - Я думаю, Аба, - начал он тихо, - вы тут заметили, что творится кругом. В особенности после убийства Кирова. Трудно поверить, что у нас столько врагов народа. Заслуженные в прошлом люди, образованные, интеллигентные и вдруг... А, впрочем, кто его знает, может и так, хотя не совсем вяжется с тем, как они жили. Чего, спрашивается, им не хватало? Советская власть дала им все для безбедной жизни, для интересной работы. Ан нет - тянут назад. Конечно, при этом местные власти, уверен, допускают ошибки и иногда арестовывают невинных. И такое бывает. Арон на некоторое время замолк, опустив глаза на свои руки, которыми он нервно и непрерывно водил по поверхности стола. Аба молчал. - Теперь, Аба, слушай внимательно, что я тебе скажу. Скоро в Ружин должна приехать одна женщина с ребенком. Лизой ее зовут. Это близкая родственница моей жены. Она поселится рядом с вами в пустующем сейчас доме. Наступает зима, причем холодная, дом необжитой, запаса дров у нее нет, она с маленьким ребенком, сам понимаешь. Если можешь как-то ей помочь - помоги. Этой женщине еще предстоит найти работу для себя. И это самый сложный для нее вопрос. Я тебе расскажу до конца, и ты поймешь почему. Арон опять замолк. Ему нужно было время, чтобы решиться, наконец, перейти к самой важной части разговора, которая его особенно волновала. - Вообще говоря... может быть... я и не должен обращаться к тебе с такой просьбой, черт его знает, наверное, в этом есть какая-то доля риска для тебя, - Арон никак не мог преодолеть внутренней борьбы. - Ты ведь знаешь, я работаю на военном заводе и... - Чего ты, друг мой, ходишь вокруг да около! Выкладывай, наконец, что там у тебя. Не смогу помочь - так и скажу. - Понимаешь, если бы я работал в обычном учреждении... - Слышал я уже об этом! Может, наконец, перейдешь к делу? - Аба терял терпение. Арон решился и заговорил уверенно. - Знаешь, Аба, я тебе расскажу, в чем дело, а ты - как знаешь. Единственная у меня твердая просьба - никто об этом знать не должен, даже Этл. Лиза замужем за военным человеком. Он закончил военную академию и довольно быстро дослужился до высокого чина - три шпалы на петлицах. Сам понимаешь, это что нибудь да значит! В последнее время жили в Ленинграде в шикарной трехкомнатной квартире, где занимали две больших просторных комнаты. Каждое утро за ним приезжал автомобиль и отвозил его на работу, а вечером привозил домой. Все было, как нельзя лучше, и вдруг приходят ночью из НКВД и арестовывают его. Никаких объяснений, дорогой Аба, никаких. В какие только Лиза не обращалась учреждения, начиная от партбюро и до Народного Комиссариата обороны - все разводят руками и объяснить ничего не могут или не хотят. А некогда близкие товарищи, друзья отвернулись от Лизы. Боятся даже с ней говорить, дескать, кто его знает, дыма без огня не бывает, если ее муж не враг народа, так что-нибудь натворил, лучше подальше от всего этого. Арон понимал, что для дела, ради которого он затеял этот разговор, лучше было бы обойтись более коротким рассказом, но сделать с собой ничего не мог. Ему нужно было разгрузить свою душу от тяжелого груза неведения по поводу происходящих в стране загадочных событий, которые с некоторых пор не давали ему покоя. - Однажды, - продолжал Арон, - она встретила близкого друга своего мужа, который тоже занимает в армии высокий пост, и тот сказал ей строго: "Если ты не хочешь, чтобы твой ребенок остался сиротой, немедленно уезжай из Ленинграда". Арон на мгновенье закрыл свои большие глаза и встряхнул кудрявой головой, потом схватил Абу за руку. - Ты понял, что он сказал, Аба, или нет? До тебя дошло, что это означает? Она ведь простая учительница! Кстати, до сих пор душой и телом предана советской власти и этому учит своих и чужих детей! Понимаешь, Аба, я бы ее приютил у себя в Киеве, но, как тебе известно, работаю на секретной работе... На следующий день, под вечер, Арон уехал в Киев, пообещав детям пригласить их к себе на каникулы, прокатиться с ними на фуникулере, прогуляться по приднепровским паркам и по самой красивой и людной улице - Крещатику, показать знаменитую Печорскую Лавру. Цукерня у Абы была небольшая. Раньше она снабжала конфетами Ружин и окрестные села. У Абы был один помощник, вместе с которым он занимался изготовлением конфет. Кроме этого, Аба еще мотался по различным складам и базам, сахарным заводам Казатина, Умани, Погребищ в поисках дешевого сахара и других необходимых продуктов, договаривался с магазинами об условиях продажи конфет. С некоторых пор стало ясно, что цукерню придется закрывать. В ближайших городах появились конфетные фабрики, и тягаться с ними не имело смысла. Аба пошел работать в магазин. И опять, кроме работы за прилавком, были дела снабженческие с деловыми поездками. И не только это. Магазин размещался в небольшом ветхом помещении, и покупать-то там особенно нечего было - спички, водка, соль, мыло, и то все это не всегда имелось в наличии. Потребовалось приложить немало сил, чтобы отремонтировать помещение и наладить связи с поставщиками товаров. И, несмотря на то, что голод в стране еще не совсем утих, Абе удалось убедить местные власти выделить для этого необходимые средства. Все вроде пошло на лад и нередко можно было услышать от посетителей благодарное слово. Абу это окрыляло, прибавляло сил. Когда есть еще молодой задор и все кажется возможным, а жизненный опыт уже позволяет принимать серьезные решения, ох как важно, чтобы тебя ценили. Этой весной, в день его рождения, два пожилых человека из Цыгельни, далекого района Ружина, специально пришли в магазин, чтобы поздравить его. Один из них неторопливо тряс юбиляру руку и приговаривал: - Доброе дело само себя хвалит. Хорошее дело два века живет. Живи и ты столько же! А ведь мало знакомые ему люди! Откуда они знают, что у него сегодня день рождения? Он долго и с некоторым удивлением вспоминал об этом и был счастлив. И вдруг - крупная кража ночью в магазине. Налетчики напали на сторожа, завязали ему глаза, связали его по рукам и ногам, вставили в рот кляп, ворвались в магазин и увезли товара на весьма солидную сумму. Все, что можно было без особого шума повредить, было сделано: изуродованы прилавки, стеллажи, похищена машина для изготовления газированной (зельцерской) воды. На полу у одного из прилавков были оставлены клочки разорванной фотографии и других документов, которые следственная группа милиции подобрала для расследования дела. По восстановленной фотографии и бумагам были арестованы грузчик из склада зерна Антон и его товарищ по работе. Пока велось следствие, Абу не раз вызывали на допрос к следователю. Каждый раз его настойчиво наводили на определенный ответ, подтверждающий виновность подозреваемых и оправдывающий действия прокуратуры и милиции. Однако он неизменно отвечал: - Я их действительно хорошо знаю и ничего плохого о них сказать не могу. Последний раз он, не посчитавшись с тем, что этим задевает самолюбие следователя, не выдержал и сказал то, о чем все эти дни думал: - Извините, товарищ следователь, но какой дурак станет оставлять на месте преступления свою фотографию и документы? Тишина в кабинете внезапно была нарушена резко отодвинутым назад тяжелым креслом. Следователь встал, заложил руки за спину и чеканным шагом стал обходить кабинет, оставив Абу сидеть у стола. - Вы что там, сговорились, что ли? Адвокаты нашлись! - начал он с раздражением. - Уборщица ваша плетет что-то о двух подозрительных лицах, которые накануне днем приходили в магазин и очень внимательно рассматривали входную дверь. На вопрос о том, кто они, отвечает, что не знает, так как они не из Ружина. Ваш сторож говорит, что на него напали сзади и завязали глаза, так что он не смог разглядеть воров. Хорош сторож, ничего не скажешь! Похоже, вы не желаете нам помочь разоблачить преступников, - следователь сел за стол и остановил пытливый взгляд на допрашиваемом в ожидании, что он скажет. Аба возмутился. - Как вы можете, товарищ следователь, так говорить? Кто, как не мы в первую очередь хотим, чтобы воры были скорее осуждены. Нам нужно скорее начать нормальную работу. - Так чего же вы дурака-то валяете, когда дело совершенно ясное? Взломали дверь магазина, вынесли товар, погрузили на повозку, собрались было уже уносить ноги, как тут-то один из этих голубчиков обнаружил, что в темноте уронил из кармана свои документы. Вернулся в магазин и, зажигая спички, стал искать их. А когда спички у него кончились, стал рвать в темноте все бумаги, которые ему попадались под руки в том месте, где, как он считал, вероятнее всего он их потерял. Вот откуда в ворохе рваных накладных, счетов и так далее на полу оказались разорванная фотография и справки от врача. А вы говорите, какой дурак оставит свои фотографии. - Помолчав немного, чтобы оценить реакцию, следователь загадочным тоном заключил: - Что-то вы от нас скрываете, а мы очень хотели бы знать, что именно. - Лично мне нечего от вас скрывать. Все что знаю, я вам рассказал. Уходя от следователя, Аба подумал, что история с фотографией после разговора со следователем может показаться не такой уж абсурдной. Однако, зная этих парней, он никак не мог поверить в то, что они замешаны в этом деле. Каждый раз, когда его вызывали на допрос, Этл не могла себе места найти. В последнее время в местечке начались аресты людей по совершенно непонятным для его жителей причинам и среди них люди заслуженные, участники революции и гражданской войны. Не избежал этой участи даже заместитель председателя местечкового совета. Жители шушукались по углам среди родных и близких, строя различные предположения. В каждом номере районной газеты звучали угрозы в адрес безымянных врагов народа, которые пытаются подорвать изнутри могущество страны. Особенно доставалось троцкистам. Этл сильно беспокоилась за своего мужа. Аба старался не рассказывать жене подробности, связанные с кражей в магазине, и избегал разговоров об арестах. С весны в Ружине и его окрестностях разразилась эпидемия коклюша. Заболели коклюшем Мендель и Люсенька. Что только не делала Этл - перепробовала все лекарства, которые рекомендовали доктор и аптекарь, усиленно поила ребят рыбьим жиром, и все безрезультатно. В самый ответственный, последний перед летними каникулами месяц Люся и Мендель пропустили занятия в школе. Как-то ранним утром Этл подметала улицу напротив своего дома. Жители обязаны были делать это каждый день. Проходившая мимо Эвелина Матвеевна - учительница первого и четвертого классов, в которых учились Люся и Мендель, поинтересовалась здоровьем детей. - Вы наверное знаете, Этл, что хорошо бы детям пожить где-нибудь в другом месте, лучше в деревне, хотя бы неделю. - Да, я знаю, мне доктор говорил. Но у нас в деревне никого нет из близких родственников или знакомых. Я уже об этом думала неоднократно. Спустя некоторое время Эвелина Матвеевна сделала Этл предложение: - У меня в Верховне старенькая тетушка. Живет одна в доме, у нее недавно умер муж, и она это тяжело переживает. Мне приходится время от времени ее навещать. Она очень любит детей. Поживите у нее немного. Менделе и Люсю я знаю - уверена, что они понравятся и моей тете. Я ее уже предупредила. Надеюсь, это поможет вашим детям и, может быть, развеет немного ее горе. В связи с болезнью детей Абе удалось договориться на работе о недельном отпуске - магазин все равно был закрыт на некоторое время. В один из погожих дней, точно в назначенное время, в пять часов утра, к дому подкатила бричка с двумя запряженными вороными. Рядом с пожилым кучером впереди на козлах сидела Эвелина Матвеевна. Приветливая улыбка на ее лице говорила о том, что она довольна своими пассажирами, которые уже стояли на улице и ждали ее. Предстоял довольно длинный путь до Верховни, почти восемнадцать километров по пыльной грунтовой дороге. Безоблачное голубое июльское небо предвещало знойный день. Больше недели стояла жара, и остатки пыли оставались к утру во взвешенном состоянии в раскаленном, не успевшем остыть за ночь воздухе. Эвелина Матвеевна держала в правой руке нераскрытый зонт, которым она указала попутчикам на заднее сиденье под тентом. Аба хотел было возразить и занять место рядом с кучером, но вовремя понял, что нельзя иначе, - дети сильно кашляют, и рядом с ними должен быть отец. - Ну, кволики, - обратился Аба к детям, - попрощайтесь с мамой, а я тем временем положу вещи. Потом он сам подошел к Этл, поцеловал ее и, сжав ее своими сильными руками за плечи, заглянул в глубину ее длинных встревоженных глаз. - За нас не беспокойся, неделю о нас не думай. Мы обязательно приедем здоровенькими. Кто не знает в Ружине, да и не только в Ружине, а может быть и во всем мире, что такое Верховня со своим целебным воздухом, широкими, зелеными холмами, глубокими балками, густо заросшим диким кустарником, неповторимым пением жаворонка на заре! Великий Бальзак дышал этим воздухом, гулял по полям и лесистым просторам, слушал веселые и грустные украинские песни, воспевающие эту прекрасную землю и, может быть, здесь он и почерпнул вдохновение для некоторых своих гениальных творений. Четыре года тому назад, накануне своего первого учебного года, Мендель возвращался домой от своего друга Юры Винничука, сына лесника. Менделе заигрался у Юры и спохватился, когда уже наступили сумерки. Только он вышел на дорогу из леса, где жил Юра, как услышал конский топот и шум подъезжающего сзади фаэтона, который, обогнав его, остановился у обочины. Когда Менделе поравнялся с ним, он услышал голос своей будущей учительницы Эвелины Матвеевны. - Ты что, Менделе, здесь делаешь так поздно? На него смотрели большие голубые глаза, которые выглядывали из под густого локона золотистых волос, словно васильки. Потом он увидел протянутую к нему совсем белую, незагорелую руку, и до него донесся тонкий запах духов. - Я был у Юры. - Ну-ка, садись быстренько сюда, а то, пока дойдешь, совсем темно будет. Родители, наверное, и так ругать тебя уже будут, что загулялся. Менделе густо покраснел и всю дорогу сидел тогда совершенно неподвижно рядом с молодой, красиво одетой женщиной, не проронив ни слова, не смея дышать. На все вопросы он отвечал односложными "да" и "нет". И хотя после этого он почти каждый день в школе встречал первую в своей жизни учительницу, сейчас она опять показалась ему такой же, как четыре года назад, - загадочной, словно умная сказка, которая всегда остается неоконченной, оставляющей мечту на полпути. Класс, в котором учился Мендл, все четыре года бессменно вела Эвелина Матвеевна Станюкевич. Дирекция школы неоднократно предлагала ей оставить начальные классы и взять на себя преподавание русского языка и литературы в старших классах. Преподавать русский - это была заветная ее мечта. Однако учительница решительно отказывалась от этого престижного для нее предложения, мотивируя тем, что у нее очень удачный четвертый класс, и она хочет сама вести его до конца, до окончания начального образования. Станюкевичи, Эвелина Матвеевна с мужем, жили в самом красивом в Ружине двухэтажном доме, обнесенном высоким забором. Муж преподавал в школе ботанику. Никто, никогда, даже вездесущие мальчишки, которые из спортивного интереса побывали почти во всех многочисленных садах Ружина, не проникали в этот двор и ничего о нем не знали, кроме того, что там, за этим кирпичным забором, роскошный сад. Им ничего не стоило преодолеть эту преграду. Однако каждый из них каким-то отдаленным, неосознанным чутьем знал, что там, за этим высоким забором, готовятся для них удивительные рассказы о красоте и гармонии растительного мира, о гениальных творениях великих писателей, поэтов, воспевающих честность, преданность, смелость, рассказы, которые они услышат завтра в школе. И именно это, вероятнее всего, удерживало их от попытки вторгнуться в этот священный мир. - Пожалуйста, мама, не волнуйтесь, - успокаивала учительница одиноко стоящую у дороги Этл, заметив беспокойство на ее лице. - Бог даст, и дети поправятся, - потом повернулась к заднему сидению и, убедившись в том, что там все в порядке, распорядилась тоном хозяйки: - Ну, если уселись, то поехали. После того, как бричка тронула с места, Этл неотрывно смотрела ей вслед, пока она не скрылась за поворотом улицы. Естественным ее состоянием оставалось постоянное беспокойство за детей и мужа. И стоило ей вернуться в дом, как сразу ее мысли, освободившись в какой-то мере от тех, кто только что уехал, обратились к Голде и маме. Голда, почти уже взрослая, скоро кончает школу. И, как говорится, - маленькие дети - малые заботы, большие - и хлопот побольше. Попробуйте сейчас прилично одеть молодую девушку, если даже у вас достаточно денег, - в магазинах хоть шаром покати - нет ничего: ни тканей, ни готовой одежды. Вот и приходится перешивать старье, благо в местечке не перевелись еще модистки и портные. Что касается мамы, то здоровье ее становилось с каждым днем все хуже и хуже. Жить вместе с ними она отказывалась. Приходилось часто ее навещать. Бричка миновала центральную часть местечка, костел, который стоял слева за хорошо сохранившейся красивой чугунной оградой, и поравнялась с владениями сельскохозяйственной коммуны, организованной эмигрантами из Америки несколько лет тому назад, еще до повальной коллективизации. Рабочие, фермеры и другие граждане США неопределенной профессии, спасаясь от надвигающейся в их стране депрессии, решили попытать счастья в стране, разрушенной почти до основания революцией и двумя войнами - мировой и гражданской. В какой-то степени это выглядело, как помощь местным крестьянам в восстановлении сельского хозяйства. Члены коммуны привезли с собой немало машин и инструментов, значительно облегчающих труд земледельца, и готовы были поделится своим опытом ведения хозяйства. В коммуне работали и местные жители. Но, к сожалению, положительный опыт коммуны не нашел применения ни в колхозах, ни в других хозяйствах. Владения коммуны, поля, сады, постройки, в отличие от колхозных, резко отличались ухоженностью, аккуратностью, во всем чувствовалась хозяйская рука. На ее территории находился прекрасный парк, принадлежавший до революции местному помещику, спортивные площадки для игры в футбол, волейбол, городки, а также просторный, довольно хорошо оборудованный клуб с большим зрительным залом. Всем этим пользовались не только члены коммуны, но и все жители местечка и даже окрестных деревень. Это был очаг культуры и спорта. Здесь показывали свое искусство местные самодеятельные и профессиональные ансамбли из Житомира, Бердичева, проводились спортивные соревнования по разным видам спорта, включая шахматы, шашки. Американцы привезли с собой ветряную электростанцию, установили ее на возвышенности и, не дожидаясь, пока будет электрифицировано местечко, использовали силу ветра для освещения клуба и других зданий. - Папа, папа, - вдруг закричал Мендель, показывая на площадку рядом с футбольным полем, - смотри, здесь я был на последнем уроке физкультуры, и мы прыгали в высоту. Я прыгнул выше всех - целых семьдесят сантиметров! Мне учитель сказал, что я скоро смогу сдавать на значок "Будь готов к труду и обороне"! - Ну да! Расхвастался! Ты забыл, что нужно сдать еще и плавание, а плаваешь ты по-собачьи - гребешь руками под себя. Таким стилем быстро нужную дистанцию не проплывешь - не хватит сил. - Папочка, это когда ты был со мной на леваде в прошлом году. А сейчас я плаваю нормально. - Ну, разве что так, - согласился Аба. - Мы с Голдой сами видели, как Минька прыгал с высоченного пенька в воду, да еще вниз головой, - это Люся по велению сердца ринулась поддержать своего братишку, не подумав об обратной стороне этого рассказа: ему, Миньке, как любила его звать сестричка, не раз мама наказывала в воду не прыгать. Но Люська все больше распалялась в страстном желании доказать, что брат вполне достоин упомянутого значка: - Знаешь, папа, как это было страшно? И потом он долго-долго не выплывал. Мы здорово перепугались за него. Наступила тишина. Мендель резко повернул голову в сторону Люси, пронзив ее острым взглядом. Папа сидел прямо, смотрел вперед и был глубоко погружен в свои мысли. Люся не сразу поняла свой промах, недоуменно повернула голову - сначала в сторону Менделе, потом в сторону отца. В круглых от удивления глазенках - вопрос: "А что я такого сказала?" - А? Что? - вдруг встрепенулся папа. - С высокого пенька, говоришь, и прямо головой в воду? Ну и ну! И даже долго не выплывал? Вот вернемся домой, и мы с мамой решим, за какую ногу и к какой кровати этого разбойника будем привязывать. Все громко и весело засмеялись. А потом Люся закашлялась и кашляла долго и тяжело. Аба с платочком в руке прижимал к себе дочь, вытирал ее синие губы. Эвелина Матвеевна попросила остановить бричку. Плотное облако серой пыли, гонимое попутным движением воздуха, пронеслось мимо них. Приступ кончился, и они продолжали свой путь. Справа от дороги, напротив коммуны, вдоль речки Раставицы тянулся бесконечный зеленый луг. Здесь его называли левадой. Кое-где вразброс на нем и вдоль обоих берегов реки, низко склонив к воде и к земле свою густую листву, неподвижно стояли в глубоком сне вековые вербы. А над ними распростерлась светло-серая полупрозрачная полоса тумана - словно пуховое одеяло, заботливо натянутое материнской рукой, чтобы защитить их затянувшийся счастливый сон. - Как редко мы бываем в это время вне нашего жилища! Какую силищу красоты нашей земли мы позорно просыпаем! - Эвелина Матвеевна почему-то засмеялась от этих своих мыслей, потом затихла на несколько минут и задумчиво продолжала: - Смотришь на эту тихую, мирную от Бога картину, и трудно поверить, что на этой же земле свирепствуют насилие, убийство, голод, войны, - то в Китае, то в Испании. Один только фашизм в Германии чего стоит. Подумать только, страна с такой высокой культурой, которая ведь стала достоянием всего человечества! И вот тебе - народ этой страны допускает к власти какую-то неведомую никому ранее кучку хулиганов, погромщиков и убийц. - Скажите, Аба, - оживилась она вдруг и продолжала уже о другом. - Вот вы имеете какие-то дела с коммуной, закупаете их продукцию, что-то для них достаете, - почему у них такой порядок? Почему этот страшный трехгодичный голод практически не коснулся никого из коммунаров? - Да вот, и я об этом не раз думал, - начал Аба после минутного раздумья. - Как я смотрю, больше страдают колхозники. Коммуну не так прижимают с налогами, как колхоз. И ремесленники в местечке худо-бедно выжили, потому что они, если что не так, могут, в конце концов, уехать на заработки в Донбасс или на другие стройки. Это трудный хлеб, но хлеб. А колхозник паспорта не имеет и никуда он уйти на другую работу или уехать не может. Колхоз в беде - и он в беде, и деваться ему некуда. Сразу за Ружином выехали на старинный шлях, обсаженный высокими, стройными тополями с листвой, покрытой придорожной пылью. Многодневная жара лишила сил и энергии все живое. Утренний воздух неподвижен. Не подавали еще признаков жизни птицы. Только солнце, выдерживая свое, на века установленное строгое расписание, неуклонно совершало, как всегда, свой неизменный путь. Оно еще не показалось из-за горизонта, но восточная часть светло-голубого неба в том месте, где кончался длинный ряд тополей, уже предвещала восход веером багряных лучей, пронзивших легкую сетку множества мелких, светлых облачков. Первые звуки на рассвете всегда привлекают внимание. На этот раз где-то со стороны широкого злачного поля донесся высокий, разухабистый женский голос: Ой хмелю ж мiй, хмелю, Хмелю зелененький. Зажженные сердца товарок дружно и громко подхватили: Де ж ты, хмелю, зиму зимував, Щой не розвивався? И звучала эта песня так голосисто и завзято, словно в ней единственная правда на земле. Со стороны боковой дороги показалась подвода. На ней - женщины с повязанными на лоб платками. Люди торопились начать полоть бурак до наступления полуденной жары. - Тебе, Мендель, нравится, как они поют? Ты ведь у нас в школе в хоре поешь и, наверное, разбираешься в этом деле, - с загадочной улыбкой на лице спросила учительница. - Мы тоже поем эту песню, но не так. Григорий Степанович говорит, если все время петь очень громко, то это получается не задушевное пение, а бездумный крик. - Мне Григорий Степанович сказал, что у тебя приятный голос. - Лучше бы он скорее перевел меня в басы, - пробурчал Мендель про себя. Сутулый, седой, с треугольной бородкой семидесятилетний учитель украинского языка Григорий Степанович Холодкевич обычно очень тщательно отбирал учеников в свой хор. Сам он владел мощным басом. Мендель слушал его всегда с нескрываемой завистью. И хотя перед ним в это время стоял старый человек, он видел в нем могучего богатыря. И, когда учитель начал вызывать учеников по одному для того, чтобы они спели один только куплет, Мендель с замиранием сердца сидел за своей партой, ждал своей очереди, надеялся, что ему предложат песню с низким звучанием, и он сможет тоже пропеть достаточно сильно. Ну, например, "Сижу за решеткой в темнице сырой", то самое, что в голосе Григория Степановича звучит словно горн, зовущий к свободе. Но, увы, ему предложили спеть не что иное, как "А мы просо сiяли". Но это еще что, - когда он закончил, то услышал такое, что никак не могло быть воспринято им иначе, как оскорбление. Старый учитель сказал, что голос у него хороший и определяет его в... дисканты, в группу хора, где одни девчонки! - Не переживай, Менделе, в твоем возрасте голос меняется очень быстро. Не успеешь оглянуться, как будешь не только петь, но и говорить басом. - Эвелина Матвеевна, вот вы были в Москве недавно. Вам пришлось побывать в опере? - спросил Аба. - Конечно, и даже в Большом театре. Меня ведь директор школы давно просит взять русский язык и литературу. И я готовлюсь к этому, накупила много книг, побывала на вечерах встречи с русскими писателями. - Нам ведь установили дома радиорепродуктор. Электричество еще не подключили, а вот радио уже есть. Иногда передают оперу, и мы все с Этл удивляемся, как можно показывать спектакль, в котором артисты вместо того, чтобы говорить, поют. Помните, приезжала еврейская труппа из Житомира и ставила в клубе коммуны "Блуждающие звезды" по Шолом-Алейхему? Нам очень понравилось. Разве можно такой спектакль спеть? - Можно, Аба, конечно, можно, - Эвелина Матвеевна оживилась и продолжала говорить дальше почти самозабвенно, как бы представляя себе первый свой урок по русской литературе. - Опера, также как и симфоническая музыка, - продолжала она, - уводит нас от мелких будничных дел в мир возвышенный, где царит мужество, любовь, красота и непримиримая ненависть ко всему тому, что может омрачить нашу жизнь, отобрать радость и счастье бытия у человека. Разве в "Блуждающих звездах" нет сильных чувств, смелых поступков? Есть, конечно. И если самую главную часть этого повествования положить на музыку, то может получиться хорошая опера. Одному больше понравится спектакль, другому - опера. Мне, например, нравится то и другое. Аба внимательно и с интересом слушал учительницу и думал в связи с этим о том, что рассказывал недавно Арон о культурной жизни Киева. Нет, что там говорить, советская власть принесла с собой какой-то особый оттенок в их жизнь. Во всяком случае, если не они с Этл, то хотя бы их дети смогут воспользоваться новыми возможностями. Думая так, он не мог избавиться от назойливого, неопределенного беспокойства, которое сидело глубоко в его душе давно и которое пробудилось вдруг под влиянием разговоров с учительницей. Почему-то пришла на ум пословица о ложке дегтя в бочке меда. Но, если вспомнить этот страшный голод, историю Лизы и то, что происходит в самом Ружине, то не получается ли наоборот - ложка меда в бочке дегтя? Уж очень ему хотелось знать мнение учительницы по поводу врагов народа, о которых непрерывно говорят по радио, в газетах и люди между собой. Но рядом дети и, потом, кучер, которого он не знает. На подъезде к Верховне, когда осталось проехать несколько километров, кучер забеспокоился и заявил, что им придется остановиться. Пока он возился с одним из хомутов и приводил в порядок остальную сбрую, дети побежали в поле порезвиться. Аба и Эвелина Матвеевна сошли на землю и незаметно в разговоре отошли на некоторое расстояние в тень придорожного дерева. И тут Аба помимо своей воли заговорил о том, что его волновало в эту минуту. - Эвелина Матвеевна, простите, пожалуйста, если я не то спрошу, - Аба замялся, сорвал лист с нависающей над ними ветки, подождал немного и, решившись, наконец, продолжил. - Понимаете, недавно прибежал домой бледный Менделе, с шумом раскрыл дверь и, не закрыв ее за собой, проскочил через столовую в залу. Мать побежала за ним и увидела сына, лежащего на кушетке. Мендель уткнулся лицом в подушечку и тихо вздрагивал. Мать подумала, что он с кем-нибудь подрался, мало что бывает. Долго она его спрашивала, успокаивала и, конечно, пыталась узнать, в чем дело, но Менделе упорно молчал. С тревогой на душе Этл оставила его в покое, и он продолжал неподвижно лежать часа два до моего прихода с работы. Когда я пришел, он лежал на спине, уставившись неподвижным взглядом в потолок. Причем не обратил на меня никакого внимания. Я и так и эдак. Наконец, мой Менделе как закричит и горькие слезы ручьем: "Папа, папочка, скажи мне, пожалуйста, - всхлипывал сын, с силой уцепившись в меня руками, - разве может хороший человек быть врагом народа?" Вы ведь знаете, что у них с Юрой Винничуком тесная дружба. Я думаю, после того, как отца арестовали, Анна детям сказала, видимо, что отец уехал надолго по делам. И Менделе тоже ничего не подозревал. Он ведь очень любил Мыколу Аврамовича, который всегда находил время для Юры и его друзей. Незадолго до ареста он помог ребятам выписать из Житомира описание и материалы для постройки планера. Сколько было радости, когда они его запустили! И надо же, какие злые люди! Оказывается, сына встретила их соседка и говорит: "Мендель, не ходи больше к Винничукам, разве ты не знаешь, что их отец враг народа?" Вот так-то вот. Аба сделал паузу и, набрав в легкие воздух, продолжал с чувством. - Какой ответ я могу, как отец, дать моему сыну на вопрос о том, может ли хороший человек быть врагом народа? Что я ему могу объяснить? И потом, как я могу просить его не говорить об этом детям Анны - Юре и Тамаре? Аба нервно мял в руках сорванный с ветки лист. Он поднял глаза на свою собеседницу и сразу замолк. Молчала и Эвелина Матвеевна - веки опущены, потуплен взор. Аба никогда раньше не видел это улыбчивое, жизнерадостное лицо таким хмурым и озабоченным. - Вы уж извините. Видно я зря... - Дорогой мой, - начала она задумчиво, - мало кто представляет себе, что через сердце и душу учителя проходит судьба каждого ученика, каждого жителя, всего местечка, и даже всей страны! Да, да, даже всей страны - потому что нужно быть готовым, всегда готовым ответить на самые сложные вопросы. Иначе ты сам не сможешь считать себя настоящим учителем и в полной мере уважать себя. Эвелина Матвеенна развела руки, тяжело вздохнула. - Пожалуй, я должна на этот раз признаться в своей полной несостоятельности и сказать, что я ничего не понимаю в том, что происходит. Но разве я могу сказать такое своим ученикам? А ведь вы, Аба, не первый рассказываете мне подобную историю. Я уже наслушалась такого, что порой кровь стынет в жилах. Если бы один только Винничук!.. Тут она перевела дух, чтобы набраться сил и продолжать. - Если бы только он, - тогда бы я могла сказать: что вы, дети, это ведь наверняка ошибка. Разберутся и выпустят. Вместо этого я механически повторяю то, что мне подсказывают сверху: о неизбежности ожесточения классовой борьбы и Бог знает чего, что я понять сама не могу. В другой обстановке вряд ли она решилась бы проявить столь опасную для нее откровенность. Но здесь, в широкой украинской степи, залитой ярким солнечным светом, под нежно-голубым небом, в тени вековых тополей, весь мир с его жестокостью, интригами, предательством казался вне политики, и потребность раскрыться, освободиться от накопившейся боли за людей, за их детей, за всю страну вылилась наружу. Кучер окликнул их, давая понять, что можно продолжать дальнейший путь. - Как видите, Аба, я сама нуждаюсь в совете, - закончила, направляясь к бричке, Эвелина Матвеевна. - Возможно, я напрасно разоткровенничалась с вами. - Можете не беспокоиться - все останется между нами. Верховня их встретила знойной тишиной пустынных, пыльных улиц. Кое-где лениво залаяли собаки. Деревня утопала в зелени многочисленных садов. Ветки фруктовых деревьев, обремененные в этом году обильным урожаем яблок и груш, свисали почти до самой земли. Тетушка Эвелины Матвеевны, Матильда Карловна, встретила гостей не раскрытой до конца приветливой улыбкой, за которой угадывалось засевшее глубоко в душе безутешное горе по родному человеку. Дом оказался довольно просторным, и Абе с детьми была предложена отдельная комната. - Матильда Карловна, я с благодарностью принимаю Ваше гостеприимство, - обратился Аба к хозяйке дома после того, как разгрузил свой чемодан и разложил вещи по местам, - однако у меня будет к Вам настоятельная просьба. - И какая же? - брови Матильды Карловны удивленно взметнулись вверх. - Неделю без дела у вас я не выдержу... - Так в чем же дело? - оживилась хозяйка дома. - Инструменты в сарае, а дом и огород у вас на виду. Дети привязались к черному, очень смышленому и забавному псу Ромке, которому, так же как и хозяйке, с первой минуты пришлись по душе гости. А еще в доме жила игривая кошка Катя, которая непрерывно заигрывала с Ромкой, - то убегала от него, то угрожающе изгибала спину и хвост, выпуская свои острые коготочки, которые пес уже очень хорошо изучил. Так что детям нескучно было. К концу дня, когда несколько спала жара, Аба вышел в огород. На одном из участков огурцы уже были убраны полностью, а засохшая ботва еще осталась. Он и решил ее убрать. В сарае, где были инструменты, он нашел старые рваные перчатки, одел их, взял с собой лопату и принялся за работу. Лопатой он подкапывал корни, вырывал их, потом стаскивал длинную, завядшую уже наполовину ботву в кучи. - Ха! И кого это я здесь вижу!? - раздался вдруг мужской высокий насмешливый голос со стороны дороги. - Нешто Аба!? Какими судьбами? Хотя чего это я спрашиваю? Мы все тут деревенские. От нас шила в мешке не утаишь. Не успели вы выехать из Ружина, как у всех баб на языке - кто, да откуда и зачем. Ну, здоров! Як ся маеш? А детишки-то с тобой? С дороги на огород направился мужик лет тридцати в защитного цвета галифе, запущенных в пыльные сапоги, и белой полотняной рубахе навыпуск. - Здравствуй, Рудько! - Аба снял перчатку с правой руки и протянул ее пришельцу. - Как видишь, осваиваю новую профессию. Кое-что уже получается. Павло Рудько, работник местной конторы "Заготзерно", часто бывал в Ружине по своим делам и многих знал в районном центре. Каждый раз перед возвращением в свою деревню он заглядывал в магазин к Абе. - Прокатился к вам и успел уже узнать, что хлеб на самом деле не на дереве растет, - пошутил Аба, продолжая собирать ботву. Павло стоял, широко расставив ноги, и посмеивался мелким смешком. - То-то. Вашему брату не понять, каким потом достается этот самый хлеб насущный. - Каждому свое. Не стал же ты сам себе справлять костюм к своей свадьбе, а пришел к старому Моисею, мастеру, знающему свое дело. На круглом, с выступающими скулами небритом лице Павла заиграли желваки. - Смотрю я на тебя, как ты лопату держишь, и смех меня разбирает. Смотри! Павло выхватил лопату из рук Абы и стал нервно вскапывать тяжелый чернозем, выворачивая и распучивая его. Прошел ряд в несколько метров, потом, запыхавшийся, потный, шагнул к Абе, резким движением правой руки вернул ему лопату и сказал победоносно: - Вот так-то вот. А ты в перчатках... - и тут же направился быстрым шагом к дороге, оставив после себя острое необъяснимое беспокойство. Аба облокотился на лопату, с недоумением посмотрел ему вслед, потом на вскопанную Павлом глыбу жирного влажного чернозема и принялся за свою работу. "И зачем только он показывал мне, как нужно вскапывать огород?" - подумал он. Вечером за ужином Эвелина Матвеевна предложила Абе вместе с детьми посетить на следующий день бывшее графское имение. Вернее было бы сказать то, что осталось от него после многочисленных потрясений, которые вынесла эта украинская деревня вместе со всей страной. - Когда я приезжала сюда в прошлый раз, - рассказывала за столом учительница, - я пришла к местному председателю и спрашиваю, знает ли он, чем его Верховня знаменита. А он поднял на меня усталые свои глаза и стал жаловаться на свою взрослую дочь, которая год назад закончила школу в Ружине. Начиталась, говорит он, французских романов и покоя от нее нет - требует бросить все дела и организовать музей Бальзака. Председателя, конечно, понять можно - коллективизация, голод. Да что там говорить!? И потом, главным препятствием является то, что там расположилась контора "Заготзерно" со всем своим хозяйством. Поговорили мы с ним и договорилась о мемориальной доске на воротах. Когда они на следующий день подошли к полуразрушенным воротам имения, то увидели две вывески на правом кирпичном столбе: "Школа трактористов" и "Контора Заготзерно". На левом был прикреплен довольно скромный ку