о заявили: "Добро пожаловать на гостеприимную белореченскую землю". В честь этой знаменательной встречи на здании вокзала была открыта картина, написанная нашим художником С.А.Мартыновым, где художник тепло и живо изобразил панораму нашего города. Прибывшим были вручены букеты живых цветов. П.Беляков, сын ветерана. В этот момент Аркадий Миронович заметил ветерана войны и труда Павла Юмашева, выходившего из своего номера в коридор. Бодро размахивая здоровой рукой, Юмашев приближался, не догадываясь о грядущей беде. Аркадий Миронович сделал стойку. - Кого я вижу! Никак знакомая личность. - Здравствуй, Аркадий Миронович, - ответствовал Юмашев, сияя. - Ба! - удивился Аркадий Миронович, заглатывая Юмашева взглядом. - Да это же наш Нестор, наш летописец. Певец Славного пути. - Пишу продолжение, - поделился творческими планами Павел Юмашев. - Завтра будет во втором номере "Ветерана". - Паша, если ты мне друг, ответь честно: ты какой рукой пишешь, правой или левой? Вопрос чисто риторический, ибо у Юмашева вообще одна рука. Он и показал ее Сычеву, несколько настораживаясь, это была левая рука. А правая осталась на реке Великой. - Хорошо, я тебя понял. Тогда скажи мне, Павел, только честно: ты в желтой прессе не работал? - За кого ты меня принимаешь? - искренне обиделся Юмашев. - Я уже пять лет на заслуженном. - Ну тогда я тебе скажу, ну тогда я тебе выдам, - Аркадий Сычев пылал законным негодованием под кислый запах ресторанной солянки, стойко державшийся по всем этажам. - До каких пор это будет продолжаться, я требую немедленного опровержения в печати. Не спасал я тебя, не спасал, не тащил на плащ-палатке, там же снег был по колено, на плащ-палатке вообще не вытащишь, а тогда у нас были волокуши, на них и таскали раненых. Я тебя, дурака, не спасал, я в обозе сидел, у меня свидетели есть. Мне надоело быть спасающим. Мотив спасения не для меня, я завязал, понимаешь? Они рыдают у меня на груди, и я должен их спасать. Я за свою жизнь стольких спас - две роты. Не хочу! Не могу! Я устал вас всех спасать, понимаешь, устал! Мои спасательные ресурсы иссякли. Я хочу отдохнуть от амплуа спасителя. Спасайтесь сами. Я же вчера тебя честно предупредил: не помню. Значит, это был не я. - Кто же тогда меня спас? - растерянно спрашивал Юмашев, неумело обороняясь в полутемном углу коридора. - Это твоя проблема, вот и занимайся ею вместо того, чтобы писать отсебятину. - Неужто Юсуп Джумагазиев? Так он в Латвии погиб, до него мое спасибо не дойдет. - Вот так сказанул, - полыхал Аркадий Миронович. - Так и пойдет теперь: будем приписывать себе подвиги мертвых?! Они-де не возражают и не возразят. Это же мародерство. Ты только представь себе, куда может завести такая концепция. - Ну ладно, Сыч, не сердись. Напутал я, прости, хотел как лучше. У нас ведь всегда так: хотим как лучше, а выходит в обратную сторону. Такие мы люди. Я же вообще практически без сознания был, мне тогда бедро прошило, кто меня тащил, на чем тащил? Откуда мне помнить? Аркадий Миронович неохотно добрел: я требую опровержения, я к полковнику пойду. Я буду ставить вопрос шире: имеем ли мы право на славу мертвых? - Насколько мне помнится, кроме славы было обещано кое-что другое. Перед ними стоял Сергей Андреевич Мартынов, без вчерашней авоськи с пивом, зато при утреннем лоске, в темном выходном костюме с колодками орденских ленточек и при парадном протезе, создающим иллюзию полной цельности и гармонии. Итак, первый батальон был в сборе. Друзья обнялись и без долгих слов скрылись в шестнадцатом номере, где, по всей видимости, хранилось то, что было обещано, ибо через четверть часа они снова появились в коридоре, еще более посвежевшие и энергичные. Перед боевым листком "Ветеран" (первый выпуск), вывешенным в коридоре, толпились редкие читатели. На нашу героическую тройку уже начинали поглядывать. - Завидую тебе, Сергей, - с чувством сказал Аркадий Миронович. - Ты есть дважды упомянутый. - В штаб! В штаб! - неудержимо выкрикивал Павел Юмашев. Полковник Шургин занимал "люкс" в конце коридора. В дальней комнате стояли две кровати, а в первой гудел штаб. Семен Семенович Шургин "висел" на телефоне. Подполковник Неделин диктовал писарю Рожкову план мероприятий, то и дело выбегая в коридор в ожидании чего-то важного. Представители трудовых коллективов Белореченска стояли в очереди к полковнику. - Товарищ полковник, разрешите доложить. Командир первого батальона капитан Мартынов явился в штаб для прохождения дальнейшей службы. - Здравствуй, Сергей Андреевич, - полковник Шургин поднялся, придерживаясь за поясницу, но тут же освободил руки и раскинул их для объятия. - Снова будут слезы радости. Я знал, что ты придешь, дорогой. Из поисковой группы мне сообщили, что ты живешь в Белореченске, вот я и ждал тебя. Будешь нашим сорок четвертым ветераном. - Так точно, товарищ полковник, есть быть сорок четвертым. - Да ты садись, Сергей Андреевич, в ногах правды нет. Смотри, как штабные крысы с утра пораньше засели за свою писанину. Помнишь поговорку: "Солдат спит, а служба идет". Орден догнал тебя в госпитале? - Вроде догнал. Правда, получил его позже, в сорок восьмом году. - Я старый солдат, представляю, что тебе пришлось пережить. Притом выходит, что я послал тебя на эти испытания, отдав приказ по телефону: "Взять сараи!" Но моей вины перед тобой нет. - Что вы, Семен Семенович, - замахал руками Мартынов. - Подожди, не перебивай старшего по званию и возрасту. Ты был у меня самый старый комбат в бригаде. Но не мог я тебя жалеть, не имел права. Именно потому, что ты был лучший, ты и пошел вперед. Ну, а про ногу - кому как повезет. После тебя четыре комбата перебывало на твоем месте, троих убило, а четвертый дошел до победы. Как и мы с тобой. Приглашали его, почему-то не приехал. Вот мы с тобой оба командиры, - задумчиво продолжал Семен Шургин. - А как я тебя учил - помнишь? Что должен в первую очередь сделать командир для своего солдата? Сергей Мартынов отвечал без запинки: - Накормить его и обогреть, а после можно и три шкуры содрать. - Смотри-ка, помнит, - восхитился Шургин. - А я ведь ошибался тогда. Сорок лет спустя постиг истину. - Насчет трех шкур? - предположил Аркадий Сычев, остающийся во всех случаях демократом. - В другом, Аркадий Миронович, - продолжал Шургин, отстраняя рукой зазвонивший телефон. - Накормить - раз! Обогреть - два! Все правильно. Но этого мало солдату. Этого недостаточно для победы. Солдата надо еще наградить. Тогда он в бой ринется. Но знаю: мало мы орденов давали. Я бы сейчас всех одарил. - Слышал я, к сорокалетнему юбилею всех ветеранов наградят, - умело вставил Павел Юмашев. - А это, разведчик, не твоя забота, - отрезал Шургин. - Как партия решит, так и будет. Потому что и на войне, и сейчас партия есть настройщик наших душ. - Кстати, товарищ полковник, - Аркадий Миронович отважно выступил вперед. - Я заявляю самый решительный протест по поводу... Аркадий Сычев не успел закончить. Распахнулась дверь. В комнату робко втиснулись мальчишки и девочки в ослепительных белых рубашках и красных галстуках, возглавляемые стриженым пареньком в очках. Он был лет десяти, не больше того, поджарый, тонконогий очкарик с ярковыраженной способностью руководить массами. Подполковник Неделин дирижировал детским ансамблем, очкарик чутко улавливал команды. Неделин дал знак: начинайте. - Здравия желаю, товарищ полковник, - доложил очкарик, отдавая пионерский салют. - Мы из восьмой школы. - Вы к нам или за нами? - Мы к вам за вами, - бойко отвечал руководитель делегации. - Расходитесь в стороны, ребята. Три-четыре! Хор мальчиков: Воинам армии славных побед Наш молодой пионерский привет! Мы помним вас, герои, поименно И заверяем в светлый мирный час, Что мы стоим под вашими знаменами, Всегда во всем равняемся на вас. Пионеры разбежались по комнате и вручили каждому из нас цветные открытки со стихами. Я молча наблюдал за своими героями. Они были растроганы. В комнату вкатился серый обтекаемый шарик, обвешанный фотоаппаратами. Это был фотограф, снимавший нас вчера. И голова у него была обтекаемым шаром, и тело шариком, даже рыжие туфли на ногах были обтекаемыми. Кажется, фотограф не ожидал увидеть здесь Мартынова, потому что с опаской поздоровался с ним и скорехонько перекатился к полковнику, докладывая, что принес пробу, а к обеду готов сделать все остальное, да вот не знает, сколько экземпляров. Фотография пошла по рукам. Мы стояли в три ряда тесно и слитно, глядя прямо перед собой, а это означало, что мы смотрели в собственное прошлое: оно у каждого свое - и общее для всех нас. - Хорошая память для внуков, - сказал один. - Как раз солнышко выглянуло, - сказал другой. Сергей Мартынов заглянул в наше прошлое сбоку - и ничего не сказал: его там не было. - Так сколько же, товарищ полковник? - мурлыкал обтекаемый шарик. - Я возьму три. А ты, Неделин? - Тоже три. Словом, делайте нам пятьдесят штук. - А вы гарантируете реализацию? - продолжал подкатываться фотограф. - Какая ваша цена? - спросил Шургин хмуро. Шарик заколыхался, желая, видимо, закатиться под диван. Наконец оборотился лицом к Мартынову. - Сергей Андреевич, подскажите мне. Как по-вашему, сколько? - Почему вы меня об этом спрашиваете, Ван Ванович? - буркнул Мартынов. - Это ваше личное дело. - Как это верно. Исключительно расходы! Бумага, проявитель и закрепитель, словом, химикалии, разумеется, плюс пленка, - слова шариками перелетали по комнате, отскакивая от стен и не задерживаясь в ушах. - Таким образом исключительно по себестоимости. Шестьдесят четыре копейки, - объявил он. - Сойдемся на пятидесяти, - брезгливо предложил полковник. - Это же для ветеранов. - А накладные расходы, - вскричал Ван Ванович, показывая, что у шарика есть острые зубки. - Я даю лучшую немецкую бумагу, самый стойкий химикалий. Согласен на шестьдесят, - кончил он плаксиво, словно воздух из себя выпустил. - Вот вам, Ван Ванович, держите, - с этими словами Аркадий Миронович достал из бумажника деньги и протянул их фотографу, мигом воспрянувшему при виде трех бумажек, развернувшихся веером в руке Сычева. - Спешите. Надо успеть к обеду. Аркадий Миронович сам не ожидал от себя такой прыти. Тут же пожалел о пропавших бумажках, но дело было сделано, обтекаемый шар с довольным урчаньем укатывался по коридору. Аркадий же Миронович скромно принимал слова благодарности. В комнату впорхнуло видение из предвечернего сна, и видение не простое, а с розовыми крылышками, то ли пелеринка такая, то ли просто небесный дар. И розовая шляпка на голове, не столько крылатая, сколько взлетающая. Голос ангельский - и вместе с тем вполне земной, как они умудряются достигать этого, ума не приложу. Да и не следует нам понимать. - Товарищ полковник, разрешите доложить, - пропел земной ангелочек. - Развезла четыре группы по предприятиям. С восьмой школой получилась накладка: вы пошли к ним, а они к вам. - Это ничего, Наташа, - миролюбиво заметил полковник. - На фронте тоже так случалось. Мы пришли на место, а противника нет... Надеюсь, в вашем случае это не будет иметь трагических последствий? Наташа Веселовская сделала большие глаза: - Все очень серьезно, товарищ полковник. Может сломаться расписание. Семен Семенович Шургин засмеялся, любуясь Наташей: - Вот видите, какие страхи у молодого поколения. Как-нибудь школа номер восемь переживет этот слом. Что у вас еще? Ведь по глазам вижу - есть хорошие вести. - Далее. Прощальный банкет состоится, как было намечено, в баре "Чайка", там очень уютно, вопрос согласован, субсидии утверждены, мы потом с вами разработаем меню, и еще одно, - Наташа замялась, перебирая ножками и вспархивая розовыми крылышками. - Я слушаю, говорите, - подбодрил полковник Шургин. - Тут все свои. Наверное, это о Четверухине? - Так точно, - с облегчением отозвалась Наташа. - Вчера выступал. И сегодня. Но у него не получается. Все плачет и плачет. Выйдет вперед, скажет два слова: такая честь! - и давай плакать. - Значит так: сержанта Четверухина с программы снять и направить его в двадцатую комнату к майору Харабадзе, он уже осмотрел 12 человек, пусть поможет Четверухину. У нас впереди много дел, и плакать, даже от радости, нам еще рано. - Слушаюсь, - отозвалась Наташа ангельским голосом. Рядом возник другой голос, не менее ангельский. - Семен Семенович, я его уложила. - Кого? - Лешу Четверухина. Он переволновался. Дала ему седуксен. А то все плачет и плачет. Наконец-то заснул. Вровень с Наташей стояла наша Роза Красницкая, героиня наших фронтовых романов, а романы были скорострельные, как пулемет, и Роза была прекрасной, как ангел, а ведь ангелы не стареют - не так ли? Вот они стоят вровень. Наташа в кокетливой пелеринке, в модной шляпке, и наша Роза-смотрите, смотрите - в гимнастерке и кирзовых сапогах, на поясе широкий офицерский ремень, какая она подтянутая, ладная, улыбчивая, а талия-то, где талия? Там, где талия, все сомкнулось, одна воздушность, видимость, глаз не оторвать. Выше талии идея. Ниже талии - страсть! Вот что такое Роза Красницкая, наша мечта и наша любовь. Роза, Роза, сколько воинов ты спасла под огнем? - Смотрите, а ведь они похожи, - заметил полковник Шургин. - И рост, и стать. Вам не скучно с нами, Наташа? - Что вы, товарищ полковник. Все страшно интересно. Мы просто не думали, что это будет таким волнующим. Жора Маслов, наш активист, выразил общее настроение, сказав: "Это не хуже, чем диско". - Уж мы специально старались для Жоры, - не выдержал Аркадий Сычев, посчитавший, что задет не только он один. Но Наташа Веселовская свое дело знала. - Аркадий Миронович, - пропела она. - Вы тоже наш ветеран?! Какая приятная неожиданность. Надеюсь, вы дадите интервью для нашей газеты, я сейчас же дам команду. И вообще, почему бы вам не показать по телевидению это прекрасное и волнующее мероприятие? Или мы хуже других? - И сделала позу, вскинув обе руки и показывая себя всю - смотрите, какая я розовая, небесная, разве я не достойна всесоюзного экрана? Павел Юмашев рубанул сплеча единственной рукой: - Давай, Сыч, показывай нас по блату. Ради чего мы тебя в бригаде держали? Полковник Шургин плечами пожал, давая понять, что не возражает против показа. До сих пор остается неясным, почему Аркадий Миронович ничего не сказал про телеграмму Васильева и про то, что он уже дал команду прислать передвижку для организации передачи? Вряд ли мы получим ответы на эти вопросы. Видимо, у него имелись свои соображения. Поэтому Сычев отвечал дипломатично: он-де программами не ведает. Но такие передачи планируются заранее, телевидение искусство синтетическое, на пальцах ничего не покажешь, нужна аппаратура, техника, нужны операторы, режиссеры, осветители, монтажеры, надо искать в киноархиве документальные кадры военных лет, вот если бы нам удалось найти съемки боев за город Дно или что-то в этом роде. Давайте сообща подумаем, что можно сделать, а он, Аркадий Миронович Сычев, окажет всяческое содействие, для него это тоже высокая честь и так далее. Словом, телевидение нам не светило. - Если нам к вчерашнему вопросу вернуться, - задумчиво предложил подполковник Неделин, - мы тут прикинули с товарищами: можно организовать групповую картину. При слове картина Сергей Мартынов резко встрепенулся, до того он внимательно слушал и прилежно молчал. - Скорее, групповой портрет, - взволнованно начал он. - Я так вижу боевых друзей, мы ветераны, и такими должны остаться. Но как вы сами хотите? На манер "Ночного дозора" или в каком-то другом виде? Аркадий Миронович выступил вперед, кладя руку на плечо Мартынова. Он нисколько не удивился, услышав от Мартынова о "Ночном дозоре", казалось, так и надо было, оба взволнованны, и это естественно в такое утро. - Пойми, Сергей, - начал Аркадий Миронович. - Никто не ограничивает твою творческую свободу. Как ты увидишь, так и будет. Собственно, мы вообще ни при чем... - Как ни при чем? - сбивчиво говорил Сергей Мартынов. - Я всех хочу нарисовать. Мне нужен не только фон, мне требуется натура. - Повернулся к полковнику. - Я сделаю, Семен Семенович, я нарисую, можете не сомневаться, я же здесь двадцать два года в школе номер восемь учителем рисования проработал, а теперь на вольных хлебах, меня в городе все знают, я могу и на холсте, и на стене, но на стене лучше, использую темперу, все русские иконы написаны темперой, я давно уже думал, пробовал, эскизы имею, а потом бросил, нет у меня завершающей точки, вы приехали, должна появиться. - Смотри-ка, ты, значит, художник, - с удовольствием протянул полковник Шургин, приостанавливая сбивчивую речь Мартынова. - И портреты можешь? - Вы не волнуйтесь, Семен Семенович, - торопился Мартынов. - Я бесплатно сделаю, совершенно бесплатно. Без учета себестоимости, как этот живодер, он у меня еще попляшет. Мне от вас потребуется только одно. - Проси, - сказал Шургин. - Все, чему мы можем посодействовать, будет исполнено. - Краски? - догадался младший лейтенант Рожков, привставая с дивана. - У Сергея Андреевича прекрасная мастерская, там все оборудовано, - заметила Наташа Веселовская. - Правда, сама мастерская старовата, но мы сейчас думаем по этому вопросу. - Все есть, все, - нетерпеливо подтвердил Мартынов, протягивая руку к полковнику. - Мне нужны ваши фотографии. - Да вот же она, совсем свежая. - Шургин указал на фотографию, которая к тому моменту оказалась лежащей перед ним на столе. - Не то, не то! - Сергей Мартынов безнадежно взмахнул рукой. - Мне необходимы фотографии военных лет. - Сказанул. Откуда мы их тебе возьмем? - удивился подполковник Неделин. - Нас тогда не фотографировали. Мы воевали, а не позировали. - Весь мой личный архив в Пруссии сгорел, - сказал полковник Шургин. - У меня была такая малюсенькая, как от партбилета, - сказал младший лейтенант Рожков. - Но она дома, в Новосибирске. - У меня тоже ничего нет, - сказал Николай Клевцов, качая головой. - Откуда? - А у тебя? - Мартынов повернулся к Сычеву. - Что-то есть. Сорок пятый год, уже после войны, в штатском, - Аркадий Миронович пожал плечами. - А фронтового ничего. - Вот, вот, я предвидел, - путанно торопился Сергей Мартынов. - Где высшая мысль, откуда ее взять? Сбивается замысел. А если ее нет, тогда и победы нет, старуха говорила, где они, молодые, в земле лежат. Но я все равно сделаю, товарищ полковник, я обязан, перед вами тоже, но в первую очередь перед ними, которые в земле лежат, я сделаю, дайте мне срок два дня, вот увидите. Мы и опомниться не успели, как Сергей Мартынов, крепко сжав кулаки, с напряженным бледным лицом, выходил из комнаты, выкидывая вперед протезную ногу. Это было похоже на бегство, но вместе с тем такой уход казался неизбежным, во всяком случае, никто из нас не удивился, мы приняли все это как должное. - На комбата-один мы можем положиться, - уверенно заявил полковник Шургин. - А это что? Не взял, выходит? Сброшенная кем-то со стола фотография валялась на полу. 6. Рисунок с натуры Позднее Сергей Мартынов рассказывал, что это было как землетрясение, как обвал. Ему показалось, будто дом качнулся и уплыл из-под ног, но он тут же понял, что это удар внутренний и к окружающему миру отношения не имеет. Но что именно его ударило изнутри, он тогда еще не знал. Одно было несомненно: скорее в мастерскую, к своей картине. А как быть дальше, когда он окажется один на один с картиной? Это не имело значения, потому что удар был, он и подскажет, что делать дальше. Это был удар длительного действия. Сергей Мартынов не помнил, как добрался до мастерской, как сбросил простыню со стены и начал писать. Он вообще не помнил того, что было в последующие два дня. Приходила жена Клавдия, приносила еду, готовила краски, он ел или не ел - он не помнил, не мог бы восстановить последовательности своих действий и всей работы. Спал ли он? Неизвестно. Не зацепилось в памяти. Но, кажется, курил, потому что окурков на полу обнаружилось много, особенно по углам. О чем рассказала обглоданная нога курицы, также догадаться нетрудно. Но куда девалась начатая пачка чая, если электрический чайник оказался неисправным и его нельзя было включить в сеть. Об этом можно только гадать. Главный свидетель - сама картина. Вот она - нависла перед всеми нами. Она расскажет обо всем, что недосказано. Она расскажет нам, о чем страдал художник. - И тут я увидел, что она закончена, - говорил Сергей Мартынов. - Больше ни мазка, ни единой черточки. Я и не знал, что она закончена. Она сама мне об этом сказала. Шепнула на ухо: я готова. И я побежал за вами. Бегу и думаю: как же все это у меня получилось? Сам не понимаю. Чтобы картина со мной разговаривала - такого никогда не было. Впрочем, все это произошло потом, забегать вперед никто не обязан, более того, такое забегание вообще противопоказано. Мы люди военные и потому наша функция: соблюдать последовательность - во всем! - в накоплении материала, пересказе, при обсуждении и после него. Итак - не отставать от событий, но и не высовываться вперед. Что же было за эти двое суток? А было то, что никто не знал, куда запропастился Сергей Мартынов. Пробовали обратиться к Аркадию Мироновичу, который похвалялся тем, что был у Мартынова в мастерской, но Аркадий Миронович делал таинственное лицо и по секрету сообщал, что Сергей Мартынов просил его не беспокоить. На деле же Аркадий Миронович сам умирал от желания узнать, куда пропал Мартынов и что с ним. Секрет же состоял в том, что Аркадий Миронович действительно был ночью в мастерской Мартынова, но начисто забыл - где это? Ведь они ехали в инвалидной машине, петляя по улочкам, где-то в центре, совсем близко, рукой подать, да вот, выскользнуло из памяти. Конечно, можно было справиться о местонахождении мастерской у фотографа Ван Вановича, который за это время не раз прокатывался ловким шаром по коридорам, но было как-то неловко и тут расписываться в незнании. Аркадий Миронович решил: узнаю у Наташи Веселовской, но та куда-то задевалась. Словом, Аркадий Миронович в очередной раз прикладывал ладонь правой руки к лицу и озирался как бы украдкой. - Скажу по секрету. Комбат-один работает над картиной. Это будет нечто. - Нельзя ли посмотреть? Хоть бы одним глазком. - По секрету. Приказано не беспокоить. Таким образом, приближался назначенный срок, все шло по программе. Поскольку же приход и тем более уход Мартынова в программу включен не был, то и наш интерес к нему начал постепенно ослабевать. На исходе третьего дня случилось еще одно непредусмотренное событие, затмившее все остальное. Из областного центра прибыла телевизионная передвижная станция, именуемая передвижкой. Синяя гора передвижки проросла против гостиницы, казалось, она от начала времен там стояла. Всем хотелось попасть в передачу, и Аркадий Миронович дал торжественное обещание, что голубой экран примет всех. Работы стало невпроворот. По этажам сновали электрики, операторы, гостиница была оплетена черными змеями кабелей. Мы страшно переживали: когда же начнут? На втором этаже была гладильная комната, ее и было решено обратить в студию, что также потребовало немалой работы. Первую пробу решили сделать на полковнике Шургине - монтировать будем потом. Тогда появится последовательность, возникнет смысл. Товарищ полковник, вы готовы? Давайте я немного подправлю вас кисточкой. Так, еще немного, теперь ажур. Внимание, синхрон. Семен Семенович Шургин появляется в кадре. Медленный наезд - крупный план. - Вот вы спрашиваете меня, Аркадий Миронович, какой день на войне мне больше всего запомнился? В торжественных случаях мы на такой вопрос отвечаем: конечно, день Победы. Но сегодня ты сам сказал, что у нас проба, поэтому отвечу тебе не по-парадному, а по-солдатски. Был такой день, который запомнился мне больше, чем день Победы, это был день моего поражения. Тут я перемещаюсь во времени. Февраль 1943 года, Сибирь. Я командир 25-й лыжной бригады, заканчиваю формировку. 4300 штыков, молодец к молодцу, можем сделать бросок на 60 километров в сутки. Мы же на лыжах. Приходит приказ на фронт. Грузимся в эшелоны. Долго ехали, через всю страну. В Ярославле, помню, попал в городской театр на концерт Клавдии Шульженко, в театре мрачно, холодно. Но как она пела "Синий платочек", мы рвались в бой. В конце февраля прибыли в Осташков, следуем форсированным маршем в направлении Демянского котла. Мы рассчитаны на быстрые и дальние броски, а бросать нас некуда - фронт не прорван... И вот мой черный день. 16 марта. Вызывает меня к себе генерал-лейтенант Коротков, командующий Первой Ударной армией, и дает мне приказ: - 25-й лыжной бригаде войти в прорыв через боевые порядки 182-й дивизии, вести наступление на фанерный завод. Приказ ясен? - Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите узнать, где находится противник, так как разведка не проведена, передний край не уточнен. - Передний край тут, - генерал показал пальцем на карте. - Завтра в шесть ноль-ноль прорыв. В шесть утра вышли мы на исходные позиции, дали артподготовку и пошли в наступление. Противник молчит. Километр прошли - тихо. Но раз противник молчит, это хорошо, идем вперед... Мой наблюдательный пункт был на краю леса, на сосне, мне хорошо видно, как батальоны продвигаются вперед. Прошли уже три километра, спускаемся к речке Радья. И вдруг удар. Вражеская артиллерия ударила враз с трех сторон. 25-я лыжная бригада была накрыта огнем. Я понял, мы угодили в ловушку. Сам не свой скатился с сосны, побежал вперед, чтобы спасти их, предупредить, разделить их судьбу. Это солдатский инстинкт бежать вперед. И мои бойцы, накрытые огнем, тоже устремились вперед - и повисли на колючей проволоке, которая там была приготовлена. Два часа били вражеские пулеметы и пушки. Три четверти бригады было выведено из строя. Остался я полковник без войска. Тут - приказ Ставки о расформировании. Поскольку зима кончилась, расформировать все лыжные бригады, лыжи сдать на армейские склады. Так я за два часа три с половиной тысячи штыков потерял. Может, я сгустил что-нибудь, Аркадий Миронович, во всяком случае, вы можете так подумать. Но я рассказал в полном соответствии с действительностью, слово в слово. Так было. Ведущий Аркадий Сычев. Вы рассказали правильно, Семен Семенович, как должен рассказывать старый солдат в преддверии нашего великого праздника Победы. Мы знаем, победа не приходит сама, за нее приходится платить самым дорогим, что есть на земле - человеческими жизнями. Зато ныне в пятнадцатитомной истории Великой Отечественной войны четко записано, что применявшаяся тактика лобовых фронтальных ударов, производившихся без должной разведывательной подготовки, не оправдала себя в ходе наступательных операций и потому была в дальнейшем отменена. И это верно, потому что дешевых побед не бывает. А мы за нашу победу заплатили 20 миллионов. Голос. Аркадий Миронович, товарищ Сычев, разрешите мне. Ведущий. Кто там? Голос. Это я, Паша Юмашев. Имею что вспомнить. Ведущий. А-а, почетный летописец. Продолжайте строчить свои воспоминания, к устному слову не допущены. Павел Юмашев. Ну, Сыч, прошу тебя. Я же случайно ошибся, больше не буду. Ведущий. Здесь Сычей нет, здесь идет передача. Вызовите следующего. В кадре появляется ветеран Степанов. - Это я, Аркадий Миронович. Григорий Иванович Степанов из Крутоярска. Мы в автобусе рядом ехали с вокзала. Разрешите мне сказать. Ведущий. Ну что же, давайте попробуем, пока продолжается проба. Ветеран Степанов. Скажу о мирной жизни, в том числе о Продовольственной программе. Живу на окраине Крутоярска. Как ветеран получил ссуду на строительство дома, имею земельный участок, который обрабатываю собственными руками. В мирные годы, как и на фронте, делал все для победы сельского хозяйства. Выполнял все постановления правительства по данному вопросу. Когда сады велели, я сад развел, двадцать пять яблонь. Потом стал кроликов разводить согласно указанию. Теперь до коров добрались, ну что же, я и корову поднял, четыре тысячи литров дает Буренка, сдаю по договору в детский сад, потому как я ветеран, хотя и беспартийный, но политику партии в данном вопросе понимаю твердо. Этой осенью пришел к решению - приступаю к нутриям, имеется такое выгодное животное, так как мне намекнули: намечается соответствующее указание. Дорогие товарищи телезрители, я рассказал вам о том, как наши славные ветераны продолжают самоотверженно трудиться по строительству мирной жизни. Мы на шее государства не сидим. Ведущий. Большое спасибо, Григорий Иванович, ваш рассказ весьма поучителен, постараемся его показать, в крайнем случае, используем вас для передачи "Сельский час", как более близкой по тематике. Теперь я хотел бы задать несколько вопросов прославленному ветерану, лауреату Государственной премии майору медицинской службы Вартану Тиграновичу Харабадзе. Голос. Харабадзе был предупрежден, но не мог явиться. Прославленный ветеран ведет прием пациентов. Пусти меня, Сыч. Два слова. Ведущий. Сгинь! Голос. Разрешите мне. Сейчас моя очередь. Ведущий. Кто вы? Представьтесь нашим телезрителям. В кадре появляется Олег Поваренко, у него на глазу черная повязка. Заметно волнуется. Олег Поваренко. Я ранен был в Латвии, так что конец войны встретил дома. Вы спрашиваете, Аркадий Миронович, какой день на войне был самый памятный. Я вам отвечу - это был не день, а ночь. Мы тогда прошли город Дно, наступали по Псковской области. И вот была такая деревушка, не помню названия, почти вся разрушенная. Три избы всего сохранились. А нас две роты, несколько сот солдат. На улице мороз градусов двадцать. Набились на ночь в эти избушки - по сто человек. А тут, значит, девушка наша, русская, которую мы освободили. Мы с ней оказались на печке. Естественно дело молодое, давай целоваться. Свечка горит, солдаты - кто спит, кто штопает. А мы целуемся до помрачения. Она и говорит: "Ну что же ты, давай, не робей". Я солдат боевой, враз лезу под юбку. Вот тут и начинается. Лезу - и чувствую рукой, что трусы на ней не наши, а немецкие. Материя не та. Скосил глазом, так и есть красные, полосатые. Я мигом с печки слетел, скорей на улицу, на снег. Охладился с трудом. Ведущий (нетерпеливо). Как же ты поступил потом, Олег? Пошел? Олег Поваренко. Нет, в избу не пошел. Сорок лет прошло, как сейчас все помню. И думаю: может, я зря струсил? Ведущий. Нет, Олег Афанасьевич, ты поступил как истинный патриот. Только так должен был поступить настоящий воин-освободитель. Спасибо тебе. А сейчас я предоставлю слово Алексею Четверухину. Алексей Четверухин (появляется в кадре). Какая честь! (Плачет.) Ведущий Аркадий Сычев. Вы видите святые слезы прославленного ветерана. Алексей Борисович Четверухин. 1918 года рождения, прошел славный боевой путь со 122-й Стрелковой Дновской бригадой от Старой Руссы до Германии, был ездовым в нашем первом батальоне. В бою за станцию Дно его лошадь была ранена, тогда Алексей Четверухин на руках выкатил пушку на прямую наводку и, открыв огонь, подбил самоходную установку противника, расчистив тем самым дорогу нашим наступающим подразделениям. За этот бой сержант Четверухин был награжден орденом Славы третьей степени. В боях за город Тарту он подбил немецкий танк и получил орден Славы второй степени. Сейчас он слишком взволнован, чтобы говорить, я его понимаю. Никто не упрекнет героя за его мужественные слезы. На этом проба закончена. Голос ведущего сюжет. Где же Сергей Мартынов? Настало утро четвертого дня. Пропал наш славный капитан. С тем и уехали в гарнизон. Командирская машина, автобус, синяя гора передвижки, а впереди кавалькады специальная машина, так называемая "мигалка", прокладывающая нам путь по Белореченску. Мы шли по городу под сенью листопада. В воинской части нас встретили музыкой. Духовой оркестр играл "День победы порохом пропах". Потом они сыграли "Стройной колонной школа идет" и "На сопках Маньчжурии", исполненной в ритме басановы. Дирижировал оркестром молодой капельмейстер с голубыми глазами навыкате. Ветераны великой, но давней войны производили смотр современной армии, состоящей из призывников 1965 года рождения - перед нами стояли в строю наши внуки. Это была общевойсковая часть, но не та матушка-пехота, к которой когда-то принадлежали мы. Во дворе, плечо к плечу, замерли бронетранспортеры, тягачи, самоходки. Суточный переход, сказал майор, до двухсот километров. Огневая мощь стрелковой роты по сравнению с 1945 годом повысилась в 22 раза. На что сержант Снегирев. Синий нос, совершенно справедливо заметил, что тогдашней огневой мощи нам в 45-м году хватало под завязку. Не стало ли с избытком? В ответ поджарый пружинистый майор подвел нас к решетке, перегораживающей коридор. За решеткой стояли пирамиды с оружием: автоматы, ручные пулеметы и еще что-то такое, чего мы и не видели. Решетка была заперта тяжелым амбарным замком этак с детскую головку. Оружие на замке, какая прекрасная деталь, деловито подумал Аркадий Миронович. Это станет украшением передачи. А вслух сказал: - Товарищ майор, вы не возражаете, если мы снимем ваш замок на пленку? Весьма символическая деталь. Майор покачал головой: - Не советую. - Но почему? Мы оружия снимать не будем, - распалялся Аркадий Миронович. - Оружие будет на втором плане, мы его смажем. - Дело не в оружии, а в замке. - ?! - Аркадий Сычев развел руками, равно как и все мы. - Тут по штатному расписанию должно быть электронное устройство, - стыдливо пояснил майор, - но оно в данный момент временно вышло из строя. Вот мы и приспособили замок. - Понимаю, - сказал Аркадий Миронович, так и не поняв, почему нельзя снимать замок на пленку. Творческий замысел был подрублен на корню. В казарме нас удивил Олег Поваренко, который одним глазом разглядел то, чего мы не увидели. Смотрите, говорит, у солдат ночные тапочки! Мы посмотрели. Так и есть. Вдоль стены на выходе из казармы стройными рядами лежали обыкновенные шлепанцы. Раскрасневшийся Олег Поваренко петухом наскакивал на майора: - Смотри-ка - тапочки! Это что же получается, вы и воевать будете с тапочками? Много ли навоюете? Майор косился на Олеговы ордена и безропотно отвечал: - Штатное расписание, штатное расписание. Подполковник Неделин знающе пояснил: - Это, брат, современная армия. Новые возможности и новые запросы. Аркадий Сычев внес окончательное умиротворение: - В американской армии в танках установлены кондиционеры. Видел своими глазами. Олег Поваренко долго не мог успокоиться. Шагал, качая головой. - Это же надо. Иду по казарме, смотрю - а у них тапочки кругом. Вот те на! Но эти незначительные эпизоды не могли затмить главного. В этот день все удавалось. Солдаты были построены и совершали ритмичные строевые упражнения на плацу, где были четко размечены квадраты и точки поворотов, причем в знак особого уважения дача строевых команд была доверена восьмидесятидвухлетнему полковнику Шургину, и тот звонким счастливым голосом командовал: шагом марш, напра-во, кру-гом, стой, равняйсь. За 40 лет в армии не появилось ни одной новой команды. Полковник Шургин был на высоте. Кинокамера стрекотала. Солдаты построились и прошли мимо нас колонной. Старый полковник дал команду: - Запевай! Они запели "До свиданья города и хаты". Я смотрю, что и солдатские песни за эти годы не переменились. А за плацем выглядывало ракетное жерло. Аркадий Миронович был что называется в ударе. Операторы с полуслова понимали его указания. Проглянуло солнышко, обеспечив дополнительную контрастность изображения. Если передача пойдет в эфир, это будет лучший репортаж года. Напрасно Сергей Мартынов пытался утверждать, будто Аркадий Сычев говорит по бумажке, к тому же не им написанной. Аркадий Миронович в этот день взлетел словом. В кадре единообразный строй солдат на плацу. Перед строем стоят ветераны, чуть в стороне офицеры части. А между ветеранами и солдатским строем Аркадий Миронович - пришел его час. Аппарат панорамирует вдоль строя, как бы вглядываясь в солдатские лица и пытаясь разгадать: о чем они сейчас думают? Затем аппарат переходит на группу ветеранов: покрасневшие глаза старого полковника, сосредоточенный взгляд младшего лейтенанта Рожкова, рядового Юмашева - потом мы проверим, кто попал в кадр, того и запишем. Голос за кадром. - Вот я смотрю на вас и думаю: какие вы все молодые, красивые, сильные. А мы приехали к вам вроде бы старички согбенные, у кого руки нет, у кого ноги, кто просто перебит осколком, снаружи не увидишь. В нашем ветеранском штабе недавно подсчитали: средний возраст ветерана 63 года. Словом, деды и прадеды. Но мы отнюдь не слабее вас. А какое у вас оружие! Мы на фронте и не видели такого. У вас танки, пушки, ракеты - огромная сила, возможно, ее стало даже слишком много. А что стоит за нашими плечами? Почему я сказал, что мы не слабее вас? Я вам отвечу. Недавно я был за океаном - по делам службы. И государственный секретарь США на одном из приемов сказал буквально следующее. "Войну с Россией, - сказал он, - нельзя начинать до тех пор, пока в России жив хоть один ветеран". Я вам скажу: этот секретарь знает, о чем говорит. Мы ветераны Великой Отечественной. Мы есть носители народной памяти о нашей Победе. И наша память не иссякнет. Вот здесь, на встрече, начал выходить новый журнал "Ветеран", уже вышло два выпуска, в них рассказывается о том, как мы сражались с врагами, в частности, вели бой за станцию Дно. И смею вас заверить, что мы не предадим нашу память сладкой ложью. Сколько километров от Москвы до Берлина, как вы думаете? Тысяча четыреста тридцать два километра. И двадцать миллионов жизней отдано, пока мы дошли до победы. Значит, за каждую пядь нашей земли, за каждые семь сантиметров - заплачено одной человеческой жизнью. В кадре возникает одухотворенное лицо Аркадия Сычева. Его глаза излучают мысль. Голос то возвышается до вибрирующих модуляций, то ниспадает до шепота наполняясь тоской и скорбью. Это был Аркадий Сычев эпохи расцвета, которого мы все знали и любили, живя трепетным ожиданием того момента, когда его интеллектуальное лицо возникнет на нашем голубом экране. И оно возникало. И мы узнавали от Аркадия Сычева то, о чем думали сами. Лицо Аркадия Мироновича остается в кадре. Он продолжает взволнованно. - Человечество создало колоссальные разрушительные силы, страшно подумать. Сейчас американский президент вышел на новый виток гонки вооружений, установив ракеты первого удара в Западной Европе. В мире накоплено столько термоядерного оружия, что если его пустить в дело и взорвать, то этого вселенского огня хватит для гибели 80 миллиардов человек. Я повторяю - восьмидесяти! А нас на планете всего 4 миллиарда. Это значит, что под нашу цивилизацию заложена бомба, которая может уничтожить нас двадцать раз, таково уравнение смерти. Вчера полковник Шургин рассказывал, мы записали это на пленку, как в 1943 году он потерял за два часа лыжную бригаду, 3500 штыков, когда они попали в ловушку к немцам. Но это же было на фронте, где против нас действовал коварный враг. А сейчас на земле мир, светит солнце, и мы за два часа можем потерять не только лыжную бригаду, но все наше человечество, потому что оно на Земле одно - а может, и во всей Вселенной. Значит, мы за два часа можем уничтожить все то, над чем природа трудилась 20 миллиардов лет - если будут развязаны темные силы и кто-то бесноватый нажмет красную кнопку. В этот момент у оператора кончилась кассета. Он опустил аппарат и торопливо перезаряжал камеру. Но Аркадий Миронович не сделал паузы. Несколько фраз могли пропасть для истории, но мы не допустим, мы восстановим каждое слово, каждую буковку, запятую. - Во время последней поездки за океан я участвовал в диспуте с американским политическим обозревателем Гленом Гроссом, который считает себя независимым, хотя всем известно, кому он служит. И этот мистер Глен начал диспут с того, что спросил меня: "Скажите, мистер Сычев, если это не ваша великая государственная тайна: каким образом и с помощью чего вы узнаете о том, что ваши руководители не совершали ошибок?" И я отвечаю этому Глену: "Совершенно верно, мистер Глен, я подтверждаю: у нас ошибок не было, и мы совершенно точно знаем об этом". - "Каким образом? Умоляю вас, откройте секрет". - "Извольте, говорю, мистер Глен, никакого секрета нет: потому что на земле сейчас мир, вот и все!" - "Как вы сказали, мистер Сычев? Что потому что?" - "Готов вам разъяснить. Главная цель политики моей страны есть мир. А вы, надеюсь, согласны, что планета живет мирной жизнью, конфликты местного значения я не учитываю. А если сейчас на земле мир, значит, ошибки в политике у наших руководителей не было". - "Мистер Сычев, браво! Один - ноль в вашу пользу". Уже потом, после диспута, когда были потушены камеры, я спрашиваю его: "Значит, вы согласны с тем, чтобы убрать все американские ракеты?" - "Согласен, - говорит. - А вы?" - "И я согласен". - "Так это же прекрасно. Давайте завтра и уберем". Посмотрел на меня подозрительно и спрашивает: "А кто первый начнет?" В том и секрет, что они не хотят разоружаться. Вот и топчемся вокруг методов о контроле. Но народы никогда не согласятся с гонкой вооружений. Мы не хотим быть мишенями для ракет. Один раз мы уже отстояли мир на земле. И не допустим ядерного безумия. Это обещаю вам я - ветеран второй мировой. Спасибо за внимание. Мы были потрясены этой пламенной речью, в особенности солдаты, стоящие в строю, я видел это по их глазам. Кто мог тогда хоть на секунду предположить, что это была лебединая песня Аркадия Мироновича. Какой прекрасный взлет. Мы оглушенно молчали. Первым опомнился командир части, поджарый майор. Подскочил к Аркадию Мироновичу, начал трясти его руку, а после дал команду распустить строй. Солдаты возбужденно загудели, собираясь кучками. Один из них, двухметровый верзила с погонами ефрейтора, подошел к Аркадию Мироновичу. - Товарищ Сычев, а какой был общий счет вашего диспута с этим Гленом? - Не помню точно, - отвечал Аркадий Миронович, медленно остывая. - Кажется, три:три. Да мы и не считали так прямо. Дело ведь не в том, чтобы положить соперника на лопатки, а в том, чтобы сблизить позиции. Кстати, он послезавтра прилетает в Москву, будет новый стратегический диспут. Подошел Иван Снегирев, сияя синим носом. В руках палочка, плечо перекошено. - Слушай, Сыч. А где эти слова напечатаны, чтобы их глазом увидеть? - Какие именно? - Про нас с тобой: пока мы живы, воевать нельзя. - А тебе зачем, пехота? - спросил Аркадий Миронович с улыбкой. - Как зачем? Мне бумажка нужна с данным текстом, хорошо бы в газете пропечатать, я учительнице нашей покажу. Часто мимо школы хожу в ларек, мальчишки меня дразнят. Вот пусть учительница им объяснит: "Смотрите, дети, это дядя Иван идет, которого вся Америка боится". - Хорошо, Иван, сделаем такой текст. Но с одним условием. Если ты мне ответишь: почему у тебя нос такой синий? Иван Федорович Снегирев мелко запрыгал перед Сычевым, стуча о землю палкой. - Хорошо, Сыч, я тебе отвечу, - прострекотал Синий нос, - можешь передать это по телевизору. Отвечу я тебе, отвечу. Потому что это мой собственный нос. 7. Операция местного значения У нас уже появились сопровождающие лица. Сорок четыре ветерана, двое из них отсутствуют, а банкет заказан на 60 персон, да еще три стула пришлось подставлять. Впрочем, сейчас любое мероприятие обрастает сопровождением, мы не исключение. Столы стояли в виде буквы "П" в большом зале бара "Чайка", где Сычев и Мартынов провели первый вечер. Аркадий Миронович увидел хлопочущую Валентину и тотчас приблизился к ней. Состоялся волнующий разговор полушепотом. Где Сергей Мартынов, куда он пропал? Ничего подобного, Сережа работает в мастерской, Валентина видела его утром, когда приносила воду и яйца. Но время уже истекает, мы ждем, надо предупредить товарищей. Сережа еще никогда не подводил своих заказчиков, можете пройти к нему, тут недалеко. Нет ни минуты, уже все расселись. У вас тут мило. - Спасибо, - отозвалась польщенная Валя. Телевидение было выключено. Синяя гора передвижки отдыхала на площади, операторы сидели за общим столом. На стене висел очередной выпуск - "Ветеран" Э 3 с воспоминаниями Павла Юмашева о боях на реке Великой. Одноглазый Олег Поваренко пришел с баяном. Словом, обстановка намечалась самая непринужденная. Полковник Шургин усадил Аркадия Мироновича справа от себя. Александр Георгиевич Неделин сидел слева, но то и дело вскакивал и убегал по делам банкета. Расселись дружно, с аппетитом поглядывая на салаты и колбасные изделия. И селедочка вкраплена местами. Семен Семенович Шургин постучал ножиком по бутылке. - Разрешите сообщить вам, товарищи ветераны. В течение четырех суток ветераны 122-й Стрелковой Дновской бригады вели крупную операцию местного значения. Наша операция прошла успешно, о чем я буду писать мирное донесение в штаб фронта, вернее, в Совет ветеранов. Мы провели 32 встречи, посетили воинскую часть, возложили венки. Потерь в личном составе не имеем, отстающих нет. Правда, два человека пока отсутствуют, майор Харабадзе и капитан Мартынов, они еще не завершили своих дел и явятся в положенное время. Словом, операция развивается по графику. В 20 часов 30 минут посадка в автобус, едем все в одном вагоне. На этом разрешите наш банкет считать открытым, - полковник Шургин сделал паузу и придал лицу строгости. - Мы, воины, никогда не забываем своих боевых товарищей, отдавших жизни за нашу победу. Почтим их память. Схлынул шум отодвигаемых стульев, мы молчали, вспоминая друзей, которые могли бы сидеть рядом с нами за этим столом, да вот не получилось. Мы были с ними наравне - а досталось не поровну. И мы несем по жизни свою ношу. Выпили молча, сосредоточенно. Застолье потекло привольной рекой. Казалось, что так и будет хорошо до самого конца. Вскочил младший лейтенант Рожков, сидевший правее Сычева. - Предлагаю поднять тост за нашего полковника Семена Семеновича Шургина. Он нас собрал и объединил. Он нам как отец. Меня пропесочил на первом собрании. Докладываю, товарищ полковник. Сегодня утром с городской почты мною отправлена телеграмма на имя моего начальника Заботкина с категорическим отказом считать его соавтором моего изобретения. Вот квитанция - 78 слов, сказал телеграфно все, что думаю. Поэтому я пью за здоровье нашего полковника. Ура-а! Мы подхватили. Не было такого тоста, который мы бы не подхватили. Олег Поваренко, сидевший в торце стола, начал мягко вести на баяне мелодию. Мы слитно запели. Пусть ярость благородная Вскипает как волна. Идет война народная, Священная война. Левый глаз Поваренко закрыт черным кругом повязки, как луна в новолуние. Левая щека прижата к баяну, исторгающему песню тоски и ярости. Напротив Аркадия Мироновича сидел большой красивый мужчина. Разворот плеч, густая шевелюра тронутых сединой волос. Мужчина пел самозабвенно, полнозвучно. - Вы откуда? - спросил Аркадий Миронович, когда песня кончилась. - С Урала. Всю жизнь там прожил, - отозвался мужчина, ответно перегнувшись к Сычеву. - Виктор Ефимович Булавин из деревни Борки. Рядовой. - У нас под Старой Руссой тоже Борки были, наступали на них, чуть ли не первый наш бой. - Так я под этими самыми Борками и прилег. Дальше не продвинулся. - Сколько же вы на фронте были? - спросил Аркадий Миронович, ничуть не догадываясь, каким будет ответ. - Полтора часа. С марша в бой. В первой же атаке меня шарахнуло. Я в одну сторону, нога в другую. Но я памяти не потерял. Зову санитарку. И она приползла ко мне по первому стону. - Он говорил просто, как говорят о давнем, обыденном деле. На этот раз дело было ратное. - Быстро она меня вытащила, ловко, я уже вчера подходил к нашим девушкам, нет, отвечают, не мы. - Виктор Ефимович, - заторопился Сычев, - я вас должен обязательно записать. - А чего меня записывать? - напевно отозвался Булавин. - Подумаешь, какая доблесть: в первом бою ногу потерять. Я ведь тогда о подвиге мечтал - таком, чтобы на всю страну прогреметь. - Сколько вам тогда лет было? - Сейчас шестьдесят, тогда, выходит, девятнадцать. Первый парень на деревне. Сорок лет хожу с деревяшкой. - Да, да, я заметил. Где же протез? Парадный протез у вас имеется? - Жизнь прожил разную. То недород, то засуха. Я бы завел протез, да тут подфартило. Приехал к нам в деревню такой же как я инвалид. У меня левая деревяшка, у него правая. Мы с ним и сговорились, что будем покупать одну пару обуви на двоих. А деревяшка есть не просит, ей сноса нет. Зачем мне на лишний сапог тратиться? - Виктор Ефимович, - с чувством сказал Аркадий Миронович, поднимая бокал. - Я пью за ваше счастье. Чтоб вам в жизни все удавалось, чтобы были вы здоровы и мудры. - Спасибо. Вам того же. Я за сорок лет ни одной таблетки не принял. Они чокнулись, выпили. Полковник Шургин, слушавший их разговор, склонился к Сычеву. - Аркадий Миронович, есть предложение. Иди ко мне заместителем. Я имею в виду Совет ветеранов. Будем вместе ездить, в город Дно поедем, в Тарту - у меня со многими горкомами полный контакт налажен. - Я же служу, - удивился Сычев. - В командировках все время. Сейчас вообще предполагается отъезд на три года. - А жаль, - полковник Шургин заговорщицки подмигнул Сычеву. - Я подумал: твой возраст пенсионный, пора искать пристанище на старость. И вообще - зря ты на это телевидение пошел. Тебе надо было по военной линии, сейчас бы генералом был, не меньше. Как ты солдат голосом держал. - Я человек мирный, - дипломатично возразил Сычев, пытаясь вычислить, с какого бока полковник мог узнать о его служебных неприятностях. Скорей всего это случайность. - В армии я рядовой, - скромно заключил Сычев. - А то подумай над моим предложением, я тебя не тороплю. "Как мне хорошо здесь, с этими людьми, - размягченно думал Сычев. - Почему мне так хорошо? Потому что я живу здесь народной жизнью. Между мной и ими нет телевизионных камер, я вышел на прямую связь с народом". К Сычеву подсел грузный мужчина с тоскующими глазами. Побрит, причесан, костюм с иголочки. Только вот глаза тоскуют на раскормленном лице. - Аркадий Миронович, можно вас на пару минут побеспокоить. Я хотел спросить... Я вас всегда по вечерам слушаю, у вас дикция замечательная, а я в Пруссии контужен был, слух имею неважный, приходится ухом на звук поворачиваться. Вы меня простите, Аркадий Миронович, я правильно говорю? - То есть в каком смысле? Вы хотели о чем-то спросить? - Об этом и хотел спросить. Правильно ли я говорю? - и не сводил с Аркадия Мироновича тоскующих немигающих глаз. - Простите, как вас зовут? - Извините, Аркадий Миронович, забыл представиться: Виталий Леонидович Бадаев, 68 лет, работал в закрытом КБ, руководитель группы, в данный момент персональный пенсионер республиканского значения. Я правильно говорю? - Совершенно правильно, Виталий Леонидович. Однако я не понимаю... - Простите, я представился не до конца. Словом, я тот, которого не понимают. Я своим домашним все говорю правильно, а они понимают меня неправильно и в ответ заявляют, будто я говорю неправильно, а они правильно. В чем же состоит моя неправильность, они объяснить не могут. Понимаете, тут проблема контакта, как с внеземными цивилизациями. Я правильно говорю, Аркадий Миронович? - Во всяком случае, я полностью понимаю вас, Виталий Леонидович. - Вот видите! Удивительное явление. Я четвертый день здесь - и все меня понимают. Стоило мне уехать из дома, и меня перестали не понимать. Я сам из второго батальона, командир огневого взвода, лейтенант, тут трое наших, они меня тоже понимают. Это удивительно. Я пошел на прием к майору Харабадзе, он прекрасный врач. Выслушал меня, дал какие-то незнакомые мне таблетки. Буду их принимать. А моя внучка, моя Настенька, которую я люблю больше всех на свете, все время мне делает замечание: "Деда, ты о чем? Ты говоришь неправильно". Вы согласны с ней? - Я с ней самым категорическим образом не согласен, - заявил Аркадий Миронович. - Что прикажете вам налить? - Пожалуйста, мне сто грамм боржоми. Благодарю вас. Как говорит мой приятель: "В нашем возрасте надо принимать исключительно бальзам. И при том - каплями". Ваше здоровье, Аркадий Миронович. Они не успели чокнуться. В левом углу зала случилось незапланированное движение. Раздался вскрик, и два человека покатились по полу через весь зал прямо под ноги официанту, выходящему из кухни с подносом. Официант с трудом увернулся. Банкет грозил сломаться. Но тут же все пришло в норму. Драчунов растащили в стороны, усадили силой на стулья. Тут же были установлены личности: Павел Борисович Юмашев и Григорий Иванович Степанов. - Он меня первый ударил, - кричал со своего стула Григорий Иванович. - Тебе еще не так надо бы, - отвечал наш доблестный летописец Павел Юмашев. - Ты у меня поговоришь, я тебе отвечу. - Что я тебе говорил, ты же псих форменный. Не слушайте его, товарищи ветераны. Полковник Шургин вступил в дело, поднимаясь со стула. - Позор! Сейчас же направим вас обоих на гарнизонную гауптвахту. Три часа ареста. Павел Юмашев сказал "есть" и пошел молча в свой угол. Григорий Иванович, бормоча под нос нечто недовольное, вышел из зала. Полковник Шургин подманил Сычева пальцем: - Дай оценку. Аркадий Миронович с готовностью взошел на председательское место, не забыв свою рюмку. Все глаза устремились на него. Мы ждали, какую оценку даст он случившемуся. - Я поднимаю этот тост, - звонкоголосо начал он, впитывая в себя наши ищущие взгляды. - За наше фронтовое братство. Мы сорок лет не виделись, а встретились как родные. У нас одна биография. И география. Стоит сказать: Старая Русса, Борки, Фанерный завод, станция Дно, река Великая - и ты знаешь, что перед тобой стоит твой фронтовой друг. А что здесь произошло буквально на наших глазах? У меня нет слов. Рядовой Павел Юмашев (выкрикивает из своего угла). Ты бы только послушал, Сыч, что он мне сказал. Рядовой Аркадий Сычев (возвышенно). И не желаю слушать. Ветеран ветерану не может сказать ничего дурного, а тем более компрометирующего. Поэтому советую вам помолчать, товарищ Юмашев, ибо мы своими глазами видели, что произошло. Старший сержант Степанов (входя в зал). Совершенно верно. Ничего я не говорил. Кто слышал? Рядовой Аркадий Сычев. Итак, друзья. Я надеюсь, что это был первый и последний прискорбный эпизод. Рассадите их по разным столам. Наше фронтовое братство было, есть и будет незыблемым. За нашу встречу, дорогие друзья. Краем глаза Аркадий Миронович видел, как в стеклянной двери появился Сергей Мартынов, торопливо двигаясь по проходу и причесывая на ходу волосы. Рядовой Аркадий Сычев. Вот и капитан Мартынов прибыл к нам. Садись, Сергей Андреевич, твое место не занято. Тебе полагается штрафная. Но Сергей Мартынов почти не реагировал на слова Сычева, хотя они помогли ему сориентироваться в обстановке. Вид у него был лихорадочный, глаза блестели. Он подошел к главному столу. Капитан Сергей Мартынов (громко). Товарищ полковник, разрешите доложить. Я закончил. - Что же ты закончил, Сергей Андреевич? - благодушно спросил полковник Шургин. Сергей Мартынов тут же потерял интерес к Шургину и повернулся в сторону зала. - Товарищи ветераны, я написал военную картину, в которой нарисовал вас всех. Прошу ко мне в мастерскую. Тут недалеко, двести метров, через дорогу, на берегу затона, - торопливо и сбивчиво говорил Сергей Мартынов. - Картина на стене. Подполковник Неделин сурово заметил со своего места, что нам еще второго блюда не подавали, а ведь за все заплачено, зачем же нам такой замечательный банкет ломать? Тем временем Аркадий Миронович наполнил рюмку и протянул ее Мартынову. Тот, не глядя, принял рюмку через плечо и выпил, не поморщившись. Аркадий Миронович подал хлебную корочку, присыпанную солью. И корочка исчезла без промедления. Аркадий Сычев тонко почувствовал, что с другом что-то происходит. Он подошел, положил руку на плечо, приговаривая: - Конечно, мы пойдем, Сергей, это такая честь для всех. Вот закруглимся тут и сразу пойдем. Ты посиди пока, закуси. Сергей Мартынов в самом деле послушно присел, протягивая руку за новой долей. - Как же вы, товарищ капитан, нарисовали, например, меня, если мы с вами первый раз видимся? - спросил через стол Алексей Рожков. - По памяти, - машинально отвечал Мартынов. - Если по памяти, тогда понятно, - сказал Рожков, с опозданием сообразив, что и на фронте они не встречались лицом к лицу - как же по памяти? Но переспрашивать было бы глупо, и тогда Рожков спросил, что в голову пришло, лишь бы последнее слово за ним осталось. - А в какой вы технике работаете: масло или гуашь? Сергей Мартынов ничего не ответил. Свесив голову на грудь, притулившись к столу, он беззвучно спал. Олег Поваренко печально играл "Амурские волны". 8. Вернисаж в половине шестого Здесь следует рассказать, отчего произошла потасовка между Павлом Юмашевым и Григорием Степановым, так как потом не будет ни времени, ни места. За столом они оказались рядом, спиной к залу. Степанов похвалялся своим садом, кроликами, нутриями. А потом и говорит, понизив при этом голос. - Бункер сделал. - Какой бункер? - не понял Павел Юмашев. - Немецкий? Зачем тебе? - Скажешь тоже: немецкий. Бетонный бункер, современный - на глубине. С автономной системой водоснабжения. Юмашев удивился еще более. - Ты даешь, старик. Зачем тебе все это? - Ты что, младенец? - горячо вышептывал Григорий Иванович. - Слышал, Аркадий Миронович говорил: два часа и нет цивилизации. Если термояд взойдет. Вот и говорю тебе: жаль будет. Такой бункер отгрохал. - Кого жалеешь-то? Себя пожалей, - похоже, Павел Юмашев в самом деле не до конца понимал. - Себя и жалею. Семь лет бункер строил, корпел, за материалы переплачивал. А ну как зря? Жаль будет, коль не пригодится. Тут наш доблестный разведчик и летописец понял все окончательно, а поняв, без промедления бросился на Степанова. Они покатились по полу. Дальнейшее известно. Павел Юмашев, разумеется, стоял на своем: прибить его мало, куркуля несчастного, о ядерной войне мечтает. Григорий Степанов, разумеется, начисто все отрицал, никакого бункера у него нет, этот парень напился и начал его задирать, и потому все это есть клевета на советского человека. Словом, дознание зашло в тупик - было или не было? Их заставили примириться, Аркадий Миронович настоял. Павел Юмашев, сгорая со стыда, протянул единственную руку любителю атомной войны. Григорий Иванович как бы нехотя пожал ее. Инцидент был закрыт. Это произошло уже на пути в мастерскую, куда мы двинулись всей гурьбой из бара. На реке разворачивался белый теплоход. Его гудок низко плыл над городом. Идти, и правда, не пришлось долго. Обогнули старинную церквушку, устремленную в небесные выси, свернули в тихий переулок, в конце которого просвечивала вода затона, чуть под горку, мимо игрушечных деревянных домиков, налево во двор - и вот она, мастерская, в потемневшем кирпичном сарае, с двумя окошками. Сергей Мартынов шагал впереди в сосредоточенном молчании - и не оборачивался. Аркадий Миронович о чем-то спросил его. Мартынов только буркнул в ответ, что-то вроде: о чем говорить, сейчас все увидите. Задние растянулись вдоль переулка. Дверь в мастерскую была открыта. Босоногая жена Мартынова Клавдия Васильевна торопливо домывала пол, а увидев нас, положила мокрые тряпки перед дверью. - Прошу, - сказал Сергей Мартынов и остановился, пропуская вперед полковника Шургина и Аркадия Сычева. Мастерская оказалась довольно просторной, мы постепенно втягивались в дверь - всем хватало места. На улице ложились первые предсумеречные волны, в мастерской и подавно было тускло. Пришлось зажечь верхний свет, что и сделал Сергей Мартынов. Клавдия Васильевна стояла у дверей, говоря по очереди всем вошедшим: - Здрасте. Здрасте. И подавала каждому ладонь лопаткой. Мы входили с осторожностью. Многие вообще впервые оказались в таком святилище - мастерской художника. Но ничего необычного здесь не было. Деревенский стол из досок, несколько стульев, в углу скособоченный мольберт. Где же картина? Да вот же она, на стене, простынями закрыта, целых три простыни, это же надо, такой расход. В углу стояла стремянка. Войдя в мастерскую, Сергей Мартынов несколько оживился и принялся озабоченно расставлять нас вдоль картины, вернее, вдоль простыней, висевших на веревке, как висит белье во дворе, провисая под собственной тяжестью. Полковника Шургина переместил чуть правее, Аркадия Сычева передвинул во второй ряд. Повернулся к Юмашеву. - Стань левее, ближе к насыпи. Так и сказал. Эти непонятные перемещения, а в еще большей степени белые, в пятнах краски, простыни, колышащиеся от движения воздуха, создавали в мастерской ощущение настороженного ожидания. В этот момент, словно угадывая наши чувства, Сергей Мартынов подошел к стремянке и открутил веревку, намотанную на гвоздь на уровне его плеча. Простыни заколебались. Мартынов отпустил конец веревки, и простыни с тихим шорохом косо опадали на пол. - Может, краска не везде просохла, - сказал Сергей Мартынов в наступившей тишине вслед упавшим простыням. И картина открылась. Она оказалась почему-то не такой большой, как это думалось, когда на стене висели три простыни. Мартынов оправил упавшие простыни и стало видно, что вполне хватило бы одной простыни, ну от силы двух, чтобы закрыть картину. Словом, мы приготовились увидеть картину во всю стену, когда входишь в седьмой зал и видишь перед собой от пола до потолка "Явление Христа народу" и сразу понимаешь: это вещь. И потом. На что обращает внимание зритель в первую очередь? Ну, конечно на раму. У всемирного шедевра и рама должна быть выдающейся - младенцу ясно. А тут не рама даже была, а рамка, да и рамки, в сущности, не было, этакий бордюрчик, нарисованный на стене грязно-розовой краской. Теперь можно обратить основное внимание на содержание того, что было внутри розового бордюрчика. Сомнений нет - тема военная. Снежное поле клубилось от разрывов, и солдаты идут цепью в атаку по снежному полю, штурмуя насыпь железной дороги. Вдалеке что-то горело, черный дым поднимался до неба. Но тут же, может быть, еще и прежде бордюрчика, потому что взгляд действует быстрее слова, мы все увидели, что во всем этом есть несуразица, какая-то нелепица, если не сказать крепче. Ну верно, солдаты бегут в атаку, но бегут еле-еле, вперевалочку, с натугой и одышкой, и это отчетливо написано на всех солдатских лицах. И вообще, какие это солдаты бегут в атаку, штурмуя насыпь, если это не солдаты, а мы, ветераны. Бой за станцию Дно происходил в 1944 году, мы были молодыми, а нашему полковнику тогда 42 года, и он казался нам старик стариком. А художник берет факт истории и трактует его на свой лад - идут в атаку солдаты, и все солдаты - старики, мы все как один. Но коль нелепица образовалась, она и дальше пойдет плодиться, ясное дело. Ну ладно, мы, старики, идем в атаку. Но как? - при всем параде, в кителях, при орденах и медалях. Кто ж так в атаку ходит? Ведь бой-то зимний, февральский. А солдаты в пиджачках. Что полковник Шургин говорил? Перво-наперво надо солдата обогреть. А тут краска стыда еще не обсохла. Мы все были ошеломлены и продолжали стоять молча перед этакой неожиданностью. Сергей же Мартынов, автор такого сюрприза, вдруг обмяк и поник, руки бессильно опали вдоль тела, лихорадочный блеск в глазах потух. Первым опомнился полковник Шургин. - Как же так, комбат? - спросил он. - Мы же на тебя рассчитывали. Что же ты с нами сделал? Я тебе прямо скажу, по-солдатски: не ожидал от тебя... такого подхода, - заключил он более мягко, оставляя за собой возможность отступления на запасные позиции. - Так получилось, - кротко отвечал Сергей Мартынов. Аркадий Миронович тоже был разочарован увиденным, вернее не разочарован, не то слово, он был раздосадован, а может быть, и удивлен. Вот что приключилось с Аркадием Мироновичем: он был обманут, ибо ожидал увидеть нечто другое, в корне противоположное тому, что увидел. И не в том дело, что сам он на картине двигался в другую сторону, таща по снегу волокушу с раненым, это на войне тоже приходилось делать, а вот имелась во всем этом какая-то беспардонность и даже наглость, на которую и смотреть не хочется, и глаз отвести нельзя. Так и хотелось спросить себя: неужто отныне все позволено? Кто разрешил? Пауза передерживалась. На Сычева начинали поглядывать его товарищи. Аркадий Миронович полегоньку продвигался к Мартынову, дабы пожурить его по-отечески или, наоборот, приободрить по-дружески, он еще не решил, как получится. А черный дым пожарища расходился все шире, яро клубился на высоте. В это время за спиной Аркадия Мироновича произошло некоторое движение. Сквозь строй ветеранов пробирался немой Федор с кладбища. В руках у него было зеленое ведро, затянутое клеенкой. Федор сердито мычал, расчищая дорогу. Ветераны расступились. Картина раскрылась перед Федором. Тот замер. Эмалированное ведро как бы само собой спланировало на пол. Федор впился глазами в картину и неожиданно сказал громким чистым голосом: - Похоже-то как. Вот здорово! Немой заговорил. Чудо! Впрочем, Аркадий Миронович не очень удивился, словно ожидал нечто похожего. А Мартынов и вовсе не высказал удивления. Аркадий Миронович не удержался от восклицания: - Он же немой? - Не всегда, - невозмутимо отвечал Сергей Мартынов. - Просто он не хочет с нами разговаривать. Аркадий Миронович был готов взвинтиться: и тут нас дурачат. Нет, этому немедленно надо дать отпор. - Можно мне. Ты не возражаешь, Сергей? - Разумеется. Говорите. Задавайте вопросы, я готов дать ответы. - Повернулся к немому: - Иди, Федя, отнеси Клавдии. - Я не возражаю: похоже, - так начал Аркадий Миронович, прочистив горло. - Ну и что же, что похоже? Мне, например, советскому человеку, читателю или зрителю, одной похожести мало. Наши люди выросли, стали глубже вникать в суть. Искусство всегда существовало на разных уровнях, говоря грубо, на разных этажах. Но нам и верхние этажи по зубам. Кроме простой похожести имеется еще и художественная цельность, я уж не говорю о художественной правде, возведенной в степень мысли. А из-под этой кисти выходит, во всяком случае я так вижу, поймите меня правильно, упадок духа. Вроде бы все верно. Да, мы состарились, превратились в стариков. Недаром у Владимира Даля в его знаменитом словаре находим: ветеран это престарелый служака, чиновник, одряхлевший солдат, делатель на каком-либо поприще, заслуженный старец. Возможно, так оно и есть, я с Далем не спорю, но зачем же это подчеркивать, выводить на первый план. Это размагничивает нашу замечательную молодежь, а нам размагничиваться еще рано. Нам нужно искусство бодрое, целеустремленное, зовущее вперед. А эта атака обращена в обратную сторону. - Куда нам приказали, в ту сторону мы и атакуем, - пискнул кто-то за спиной Сычева, на него шикнули, голос умолк. Аркадия Мироновича слушали с огромным вниманием, мало того, с сочувствием, словно он объяснял нам с голубого экрана очередное проявление действительности, а мы, сидя в мягких креслах, прихлебывая чаек, внимали ему. - Прошу дорогих гостей отведать, - громко сказала Клавдия Васильевна за нашими спинами. В дальнем углу мастерской был установлен стол, покрытый клеенкой. На столе зеленое ведро с квашеной капустой, четверть домашнего вина, заткнутая бумажной пробкой, три тарелки с яблоками, шеренга стаканов, собранных по соседям. Клавдия Васильевна стояла у стола, делая приглашающий жест рукой. - Подожди, Клавдюша, мы сейчас, - ответил от картины Сергей Андреевич Мартынов, не трогаясь с места и с неприязнью глядя на Аркадия Сычева. А я, подобно Аркадию Мироновичу, не мог отвести глаз от картины, находя в ней все новые подробности, не менее удручающие, чем первоначальные. Что же это такое в конце концов? Полковник Шургин, 82 лет, ехал к насыпи в танке, но танк был стеклянный, потому что лицо Шургина и вся его фигура вприсядку были видны как на ладони. Прямо из танка полковник кричал в телефонную трубку. Рядом с ним сидел его ординарец ефрейтор Николай Клевцов и вел огонь из автомата. За танком тащилась инвалидная коляска, в которой наш полковник лежал с инсультом. Сергей Мартынов и себя нарисовал. Он только что вскочил на насыпь - и одной ноги у него уже нет, стоит на деревяшке, призывая солдат в атаку. Олег Поваренко бежит вперед по снегу навстречу своей пуле. Пуля еще не долетела до Олега, а глаз уже выбит, закрыт черной луной. Ну и ну? - Разрешите войти? Дверь мастерской со скрипом приоткрылась, и в нее просунулась розовая шляпка Наташи Веселовской. Но ведь Наташа только что была с нами на банкете в "Чайке". Интересно - где она отсутствовала? - Товарищ Мартынов, - начала она с порога. - Я принесла вам хорошее известие. Час назад принято решение городского совета о сносе вашей мастерской. А вам предоставляется новая мастерская на Затонской улице, можете получить ключи. Продолжая говорить и расточая вокруг себя улыбчивое сияние, Наташа приблизилась к Мартынову, вскинула свою головку - и малиновый колокольчик прозвенел под сводами мастерской. - Какая прелесть! - Не выдержала, перепорхнула к картине ближе и бухнула в колокол. - Полный отпад! - Вот и все, - со злорадостным облегчением выдохнул Сергей Мартынов. - Меня сносят. Аркадий Миронович вспомнил все разговоры, которые велись на эту тему. Нате вам, шесть лет не могли решить вопроса, и вдруг за час решили. "А как же картина?" - подумал он с невыразимой жалостью и несколько покраснел при этом. - Здесь будет новый жилой массив, - с живостью объясняла Наташа Веселовская, еще не привыкшая быть в центре внимания. - И пройдет основная городская магистраль: проспект Победы. Снос начнется на следующей неделе. Во дворе зарокотал надвигающийся бульдозер. Но выяснилось, что это всего-навсего прибыла передвижка. Операторы входили в мастерскую, расставляя вдоль стен перекальные лампы на тонких штативах. Голос на дворе взывал: - Мамаша, где тут врубиться можно? Старший оператор обратился к Аркадию Сычеву за разъяснением момента. В ответ была получена исчерпывающе ясная команда: технику не включать - и не убирать. Строй ветеранов сломался. Уловив некоторую нетвердость в оценках, мы все хотели услышать авторитетное мнение, если не окончательное, то хотя бы устойчивое. Полковник Шургин, как уже не раз бывало в эти дни, выразил общее мнение. - Так что же, Аркадий Миронович, - обратился он к Сычеву. - Будем выводить резолюцию или просто примем для сведения? Аркадий Миронович степенно откашлялся: - С одной стороны я считаю так... Павел Юмашев резко перебил: - А ты не считай, Сыч, с одной стороны, с другой стороны. Так у тебя сто сторон наберется. Ты скажи без аптекарских весов, от себя. - Я вам не Сыч, товарищ Юмашев, - обиделся Аркадий Миронович. - И здесь не тир для стрельбы по мишеням. Истина всегда конкретна. - Слова, слова, - громко сказал подполковник Неделин, ни к кому не обращаясь и не высказывая своего отношения к происходящему. Вперед выступил Олег Поваренко. - У меня вопрос, товарищ капитан. Можно? Я из минометного дивизиона. Вы написали бой за станцию Дно. А меня ранило полгода спустя, под городом Алуксне. Нет ли тут художественного противоречия, о котором говорил товарищ Сычев? - Это не только бой за станцию Дно. Тут все наши бои, - ответил Мартынов медленно и грустно. - Эй, художник. - Я вас слушаю. - Что такое я там делаю? - Где там? - Вон у кустиков ты меня поместил. С лопатой. - Там же нарисовано. Вы копаете. - Интересно - что? - Откуда я знаю. Бункер какой-нибудь. - Что я говорил. Он же бункер себе выкопал, гад нутриевый, это же нарисовано. А вы мне не верили. Так и есть: старший сержант Григорий Степанов из второго батальона, город Крутоярск, копает под кустиком бункер - ну и ну. - Аркадий Миронович, - обратился полковник Шургин к Аркадию Сычеву. - Что же мы будем записывать? - Чего теперь записывать, - примирительно сказала Клавдия Васильевна. - Все равно стену ломать будут. Прошу отведать домашнего. Третий раз проскрипела дверь. - Кого собираются здесь ломать? Мы не варвары, не дадим разрушить прекрасное творение. В дверях стоял майор Вартан Харабадзе. 9. Открытых ран нет Теперь мы были в сборе, мало того, в удвоенном количестве. В натуральном, так сказать, виде, и в нарисованном. - Прошу извинить меня, товарищи ветераны: как всегда, не хватает времени, - продолжал Вартан Харабадзе, выходя на середину мастерской. - Заполнял карточки. В конце концов сделал все обещанное и хотел бы доложить... - Простите, товарищ майор, - обратился Аркадий Сычев. - Мы сейчас технику включим. Вартан Харабадзе сурово оглядел Сычева: - Кто вы такой? Почему не были у меня на приеме? - Проблема та же, что и у вас, товарищ майор: нет времени, - покорно отвечал Аркадий Миронович. - Вы мне не нравитесь, - сказал Харабадзе. - В каком смысле? - Исключительно в медицинском. У вас усталый вид, вам надо отдохнуть. - Увы, - вздохнул Сычев, - техника включилась. Нами управляют высшие силы. Вспыхнули перекальные лампы, до предела залив мастерскую слепящим светом. В раскрытом окне возник телескопический глаз объектива. Вторая камера въехала на колесиках прямо в строй ветеранов. Мы расступились, освобождая ей главное место. Телескопический глаз медленно вращался, нащупывая цель, и остановился на Вартане Харабадзе. - В прошлом году меня снимали на телевидении, это была пытка, - пробовал сопротивляться Вартан Тигранович, ища поддержки у полковника Шургина, но тот лишь плечами пожал: надо, Вартан, надо. - Мы вас пытать не будем, тут не студия. Внимание, начали! - Аркадий Сычев взмахнул микрофоном, оказавшимся в его руке. - Дублей не делаем. Если получатся накладки, будем убирать их в монтаже. Рядовой Аркадий Сычев. Внимание, начинаем очередной выпуск телевизионного журнала "Ветеран". Мы ведем прямой репортаж из мастерской народного художника, командира первого батальона 122-й Стрелковой Дновской бригады Сергея Андреевича Мартынова, где собрались все сорок четыре ветерана, приехавшие на нашу встречу. Сергей Мартынов написал картину "Бой за станцию Дно", вокруг которой разгорелась оживленная творческая дискуссия. В этот момент к нам явился майор медицинской службы Вартан Тигранович Харабадзе, начальник медсанбата нашей бригады, который врачевал наши раны в годы войны. Вартан Тигранович, вы хотели рассказать о проделанной вами работе. Майор Вартан Харабадзе. Товарищ полковник. Товарищи ветераны. Докладываю. Мною осмотрены 42 ветерана нашей бригады из 44. Результаты осмотра личного состава 122-й Стрелковой Дновской бригады таковы: недостает семи конечностей и трех органов зрения, тогда как с повязкой ходит один человек. Это говорит о высокой технике глазного протезирования в нашей стране, достигнутой за последнее время; кроме того, зафиксировано и осмотрено 65 пулевых и осколочных ранений, в среднем по полторы раны на каждого ветерана. Раны находятся в удовлетворительном состоянии. Открытых ран и свищей не обнаружено, это свидетельствует о том, что 40 лет назад мы поработали неплохо над этими ранами; а также в мирные годы личный состав бригады заработал 14 инфарктов, 6 инсультов, 3 язвы, 17 радикулитов, 2 психоза и один корсаковский синдром. Это все, что я могу доложить вам, не нарушая врачебной этики. Вывод - 122-я Стрелковая Дновская бригада находится в отличном физическом и моральном состоянии и готова к выполнению заданий Родины. Докладывал майор Харабадзе. Рядовой Сычев. Спасибо, товарищ майор, это впечатляющая статистика. Попросим нашего командира полковника Шургина прокомментировать этот доклад. Полковник Шургин. Я не сомневался в моих верных солдатах и подтверждаю: мы готовы к выполнению задания родины по... (запнулся было, выбирая наиболее приемлемый тип задания, но не настолько, чтобы поперхнуться, и заключил бодро) - по защите мира во всем мире. Рядовой Сычев. Спасибо, товарищ полковник. Вы что-то хотели сказать, Вартан Тигранович? Майор Харабадзе. Хотел задать вам вопрос, товарищ Сычев. Вы сейчас в атаке? Рядовой Сычев. Всегда и везде. Майор Харабадзе. А вы, товарищ полковник? Полковник Шургин. Кхе-кхе. Я старый солдат. В атаке до последнего вздоха. Майор Харабадзе. Что скажете вы, товарищи ветераны? - Нам покоя не видать. - Куда пошлют, туда мы и топаем. - Как двинулись в атаку сорок лет назад, до сих пор остановиться не можем. - А куда нам деваться? Наташа Веселовская, рядовая, необученная (заявляет бесстрашно). Я тоже в атаке. С утра до ночи. Майор Харабадзе. А теперь посмотрите на эту картину. Ветераны сто двадцать второй идут в атаку. Это же мы с вами. У каждого из нас в жизни была или есть своя станция Дно, которую мы атакуем и берем в штыки. Какая сильная и смелая кисть. Непосредственность мысли и свободное владение пространством. Наивность и мудрость. Товарищ Мартынов, я поздравляю вас с крупной творческой удачей. Мы не должны допустить, чтобы эта стена была снесена. Капитан Сергей Мартынов благодарит майора Вартана Харабадзе. Они обмениваются рукопожатием, зафиксированным крупным планом. Полковник Шургин (задумчиво). Вот ты как трактуешь, майор. Под первым слоем, который мы видим, имеется второй слой, которого мы пока не видим. И сколько же слоев? Наташа Веселовская. Я согласна, это просто прелесть. Но постановление горсовета принято. Отменить его практически невозможно. Здесь пройдет проспект Победы. Майор Харабадзе. Проспект Победы может пройти несколько правее или левее. Рядовой Сычев. Товарищи ветераны, прошу соблюдать последовательность. Мы не можем вмешиваться во внутренние дела города Белореченска и решать, где должен пройти проспект Победы. Мы мирные ветераны. К тому же мы теперь нарисованы. Давайте сначала посмотрим само произведение. Покажите нам картину. Пожалуйста. В кадре картина общим планом. Над станцией дымится черный смерч, при внимательном рассмотрении отдаленно напоминающий атомный гриб (только сейчас разглядели!). Горит на снежном поле подбитый танк. Два снаряда летят по дуге, наш и немецкий. Наверху они столкнулись и взорвались, высекая черные окровавленные буквы, складывающиеся в слова: БОЙ ЗА СТАНЦИЮ ДНО Картина улучшалась на глазах. Или же мы, столь же стремительно привыкали к ней. Процесс взаимного сближения, как при наезде телевизионной камеры. После наезда идет панорама, позволяющая рассмотреть новые детали. Аппарат движется справа налево - по ходу движения атаки. Женщина с лицом Клавдии кашеварит у походной кухни, заваривая сладкопахнущий солдатский гуляш. Над кухней вьется дымок. На пеньке стоит зеленое ведро. Чуть левее младший лейтенант Алексей Рожков поставил в рощице походный письменный стол и пишет на нем похоронки, рассыпанные веером в пространстве. Тут же стоит палатка медсанбата, из палатки торчит чья-то нога. Но как все тонко и удивительно подробно выписано: каждая черточка, деталька, замысловатинка. Все лица сделаны портретно, с нарочитым огрублением, решительными мазками. - Скажите пожалуйста, как можно было успеть все это за двое суток? Рядовой Сычев. Давайте послушаем нашего фронтового товарища капитана Сергея Мартынова, написавшего эту картину. На фронте капитан Мартынов отважно командовал батальоном, награжден четырьмя боевыми орденами. Его батальон первым ворвался на станцию Дно. Спустя сорок лет это событие ожило под кистью художника. Товарищ капитан, расскажите нам, когда родился ваш замысел и как долго работали вы над этой картиной? Аркадий Сычев и Сергей Мартынов сидят за столом. Зеленое ведро с капустой и четверть с вином исчезли. На столе чистая скатерть, блокнот Аркадия Сычева, ребристая груша микрофона. Ничего отвлекающего. Капитан Мартынов. Если я скажу, что замысел родился 48 часов назад, то вы можете мне не поверить, и, вероятно, будете правы. Поэтому я скажу, что начал писать эту картину шесть лет назад, работал с увлечением, а потом бросил, я не знал, как завершить ее. Словом, зашел в тупик, вот и завесил ее простыней, чтобы она глаза не мозолила. Рядовой Сычев. Что же? Не с кем было посоветоваться? Капитан Мартынов. Я же говорю: писал без заказа, без договора, следовательно, и без гонорара. Кто же будет давать указание на бесплатную работу? Рядовой Сычев. Это очень интересная мысль, Сергей Андреевич. Но не забывай: мы в эфире. Капитан Мартынов. Разве эфир не бесплатный? Рядовой Сычев (пропускает вопрос мимо ушей). Товарищ капитан, значит, перелом все-таки был. Расскажите, как это произошло? Капитан Мартынов. Оказалось, что я не знал адреса. К кому обращена моя картина? А когда мы встретились позавчера, я вдруг почувствовал - заказ есть! Рядовой Сычев. Чей же это заказ, если не секрет? Капитан Мартынов. Это был заказ моего сердца. Рядовой Сычев (оживленно). Это сказано прекрасно. И эфирно. Итак, вы поняли, что должны писать картину для своих товарищей-ветеранов? Капитан Мартынов. Только для них. Я благодарю товарищей, что они пришли в мой старый сарай, чтобы посмотреть мою работу. Рядовой Сычев. Спасибо, Сергей Андреевич. Давайте послушаем отзывы ваших боевых товарищей. Как они воспринимают искусство, посвященное их ратному подвигу. Вы скажете, товарищ полковник. Подносит микрофон к лицу Шургина. Тот подтягивается, выходит вперед. Полковник Шургин. Я наблюдаю: картина становится лучше. К сожалению, у нас в запасе мало времени, и мы не успеем помочь нашему товарищу довести свою работу до совершенства. Но об одном я как командир бригады не могу не сказать. Бой за станцию Дно был жестоким, мы потеряли 57 человек убитыми и около двухсот ранеными. В картине это не отражено. Капитан Мартынов (быстро подходит к микрофону). Как не отражено, товарищ полковник? Разве вы не видите насыпь и железнодорожный путь? Полковник Шургин. Вижу, но не взял с собой очки для улицы. А что там, на полотне? Я вижу, вроде это шпалы. Ефрейтор Клевцов. Никак нет, товарищ полковник. Это издалека они шпалы. А на деле это гробы и в них лежат наши ребята, все молодые, белые. Вон Костя Загребной лежит, рядом с ним Петя Соколовский. До чего же они молодые... Голоса ветеранов. - В самом деле. Сколько их! - Это страшно. Удар ниже пояса. - Это правда. - Как смело. Кто бы мог подумать, что их так много. - А двадцать миллионов - это не много? 1-й ветеран (кивает на шпалы-гробы). Как ты думаешь, кто победил - они или мы? 2-й ветеран. Победили они. А победа нам досталась. Полковник Шургин. Так, так, понимаю. Эта насыпь олицетворяет путь к нашей победе. Я правильно понял, капитан? Капитан Мартынов. Так точно, товарищ полковник. Я хотел бы нарисовать их всех поименно. И чтобы у каждого было его лицо. Двадцать миллионов лиц. Но я не успею. Для этого надо сто моих жизней. Майор Харабадзе. Простите меня, я врач, мало что понимаю в политике, но мне кажется... Мы остались живыми, да, но мы мертвых не предали. Мы были с ними наравне, просто нам чуть-чуть повезло. Я уже докладывал о результатах осмотра личного состава: открытых ран нет. Но ведь я осмотрел вас всех, и я могу сказать: каждый из вас есть открытая рана. Полковник Шургин. Ты так думаешь? Майор Харабадзе. Я думаю только так. Взгляните на эту прекрасную картину. Разве все это не написано на наших лицах? Это и есть истинная цена победы. Ветераны смотрят на картину: все лица на ней трагичны. Какая странная картина: она все время меняется. Или она специально так написана? Рядовой Сычев. Спасибо вам, товарищ майор. У вас имеются еще вопросы? Майор Харабадзе. У меня конкретный вопрос. Я хотел спросить художника: как вы намерены распорядиться своей картиной, Сергей Андреевич? Капитан Мартынов. Я об этом не думал. Разговоры о сносе мастерской идут много лет, я полагал, что так оно и останется. Стена тут крепкая, она еще сто лет простоит. Майор Харабадзе. Я живу в Тбилиси. Член художественного совета. Подарите эту картину нашему городу, Сергей Андреевич. По рукам? Рядовой Сычев. Каким же способом вы отделите картину от стены? (Догадывается.) Или вместе со стеной? Майор Харабадзе. Это дело техники. Младший лейтенант Рожков. Разрешите мне. У меня имеется конкретное предложение. Я в рощице сижу, пишу похоронные письма. Я согласен: писарь в атаку не ходит. Но почему я сижу без оружия? Ведь идет бой. И я всегда имел при себе автомат, держал его через плечо. Прошу учесть мое пожелание, товарищ капитан, тем более, что картина мне нравится, я не считаю ее мрачной. Капитан Мартынов. Хорошо, младший лейтенант. Учту. Полковник Шургин. Пока стена не снесена и не переехала в город Тбилиси, предлагаю всем ветеранам сфотографироваться на фоне картины. Предложение комбрига встречается одобрительным гулом. В мастерскую тут же вкатывается юркий обтекаемый шар, обвешанный камерами, словно он только и ждал команды за дверью. Мы встали на фоне картины. Нас тут же щелкнули. Рядовой Сычев (продолжает вести репортаж). Вы видите ветеранов нашей бригады на фоне собственных портретов и можете сами судить о том, насколько точно и правдиво изобразил нас художник. Ветераны продолжают оставаться в строю. Ветераны идут в атаку по зову трубы - в этом глубокий идейный смысл того, что изобразил художник. Картина поражает. Она проникает в вас не сразу, я честно признаюсь в этом, но в одном я твердо не согласен с майором Харабадзе, мы в республику эту картину не отдадим, мы возьмем ее в столицу и выставим в столичном музее. Мы тоже сумеем сохранить и доставить. Переговоры с Юрой я беру на себя. Кроме того: картина уже самым подробным образом заснята на пленку. Мы готовы не только в дар, но и оформить по договору как заказ сердца, прекрасные слова, ведь "Бой за станцию Дно" написан сердцем, это чувствуется, тут и многослойность мысли, и глубина чувства, и динамика пейзажа. А какой скупой колорит. В этой картине произошло слияние пространства и времени, именно таким образом мы, сегодняшние, оказались там, в далеком сорок четвертом. В этом величие и красота нашего социалистического искусства. Возможно, там имеются отдельные недостатки, пусть о них скажут, искусствоведы, а мы, ветераны, признаем работу своего фронтового товарища, и мы говорим ему... Я что-то хотел сказать. Сейчас... Аркадий Миронович не успел закончить. Микрофон выпал из его руки и шмякнулся об пол, а сам Аркадий Сычев еще какое-то время смотрел на нас прыгающим взглядом, а потом начал мягко опадать, подогнув колени и поворачиваясь к картине - и вдруг с глухим шумом рухнул на доски, положенные вдоль стены под картиной. И упал-то, смотрите, смотрите, как раз под своей фигурой, и в том же направлении. И лежит в той же позе, подогнув левую ногу, словно продолжает ползти по снегу, волоча за собой волокушу. Не произошло никакого замешательства. Кто-то, кажется Алексей Рожков, бросился к Сычеву и даже успел подхватить его на руки перед самым падением, смягчив тем самым окончательный удар. Майор Харабадзе уже стоял на коленях, проверяя пульс Аркадия Мироновича. Оператор хладнокровно вел камеру синхронно с событием, не выпуская падающего Аркадия Мироновича из крупного плана, эти кадры, разумеется, войдут в золотой фонд. Потом оператор не выдержал, опустил аппарат, стоя перед нами с растерянным плаксивым лицом. Перекальные лампы горели, не ослабевая, воздух в мастерской прогрелся. Дали команду выключить свет. Сделалось мрачно. Глаза с трудом привыкли к новому освещению. Послышались голоса: "Скорая помощь", "скорая помощь". Надо звонить. Звоните скорей. У него инфаркт". Однако, оказалось, что в мастерской нет телефона. Побежали к соседям. Вартан Харабадзе подошел к Шургину и сообщил: у Сычева острая сердечная недостаточность с инфарктом на этой почве. Все будет зависеть от того, как быстро мы сумеем доставить его в больницу. - Он жив? - спросил Алексей Рожков. - Сейчас - да! Для этого не надо быть майором Харабадзе. Мы видели много смертей на своем веку и могли безошибочно отличить живого от мертвого. Тем сильнее были потрясены мы видом упавшего на наших глазах Аркадия Мироновича. И дозвониться не можем. - Вот же машина, во дворе стоит. - Какая? - Телевизионная передвижка. - Правда, давайте скорее. Возникла Наташа Веселовская. - Я знаю, где больница. - Я тоже поеду, - сказал Сергей Мартынов. Аркадия Мироновича перенесли в передвижку, положили на матрас. Начал накрапывать теплый дождь, но мы продолжали стоять с непокрытыми головами, молча наблюдая, как грузного и тихого Аркадия Мироновича Сычева кладут в утробу машины. Синяя гора с рокотом ушла. Мы продолжали стоять по периметру сухого прямоугольника, пока он тоже не сделался мокрым. Полковник Шургин посмотрел на часы: - Товарищи ветераны. Через тридцать минут от гостиницы отойдет автобус к поезду. Прошу не опаздывать. 10. Разговор на перроне - вместо эпилога Поезд пришел в Москву без опоздания. Ловлю себя на мысли, что сейчас увижу в раме окна Аркадия Мироновича, шагающего по перрону с красной сумкой в руке. Мимо текут чужие люди. Мы тоже выходим. Кажется, нас встречают. Стройный качающийся стебелек бросается к Виталию Леонидовичу Бадаеву. - Деда! - Настенька! - Как ты доехал, деда? Как себя чувствуешь? - Что там было! Это прекрасно. Я бегу в одном пиджаке по снегу. - Деда, что ты говоришь? Ты говоришь неправильно. - Я говорю правильно, Настенька. Теперь я всегда буду говорить правильно. - Деда, что с тобой? Я буду плакать. Я подошел к ним: - Все правильно, Настенька. Так нарисовано на картине: мы бежим в пиджаках в атаку, бежим по снегу. Она смотрит на меня огромными плачущими глазами: - Разве так можно? Зачем вам нужно бежать в атаку? Да еще по снегу. Внучка уводит деда, с опаской оборачиваясь на нас. Алексея Рожкова встречает полная дама с накрашенным лицом. - Зоя, ты? - он бросается к ней. Зоя обдает его презрением. - Зачем ты дал Заботкину телеграмму? Не посоветовавшись со мной. Кто тебя за язык тянул? Ты не представляешь, какой там шум поднялся. Стоит тебя отпустить хотя бы на два дня, как ты начинаешь выкидывать фортеля. - Зоинька, подожди. Если ты считаешь, что я поступил неправильно... Пойдем отсюда, разберемся. К Александру Неделину подходит подтянутый молодой человек исполнительного вида: - С приездом, Александр Георгиевич. В девять двадцать совещание на Моховой. - Машина при вас? Хорошо. Товарищи, кому в центр? Могу подвезти. - Подполковник, не забудь про "Путь боевой славы". - Решим в рабочем порядке. Звякай. За нашей суетой наблюдала стройная женщина в замшевом пиджаке. Едва взглянув на нее, я тотчас понял, кто это. Так и есть. Женщина подходит ко мне. - Вы не видели Аркадия Мироновича? Он с вами ехал? - Он остался в Белореченске, - неуверенно ответил я. - Так я и знала. Скажите мне правду, - потребовала она. - Что с ним? - Сердечный приступ. Его увезли в больницу перед самым отходом поезда. Но майор Харабадзе остался с ним. - Наконец-то я вспомнил, как ее зовут. - Вероника Семеновна, я говорю вам правду. - Кто такой Харабадзе? Первый раз слышу это имя. Его лечит Арсений Петрович. Боже мой, ведь у него уже было два инфаркта. Я еду к нему. - Поезд всего один. Будет вечером. - Я лечу. - Прямого воздушного сообщения нет. - Надо же было подобрать себе такую дыру. Подумать только. Вы его видели там? - Все эти дни провели вместе. - Он был расстроен? Озабочен? - Да, что-то с работой. Пенсия... Какой-то Васильев его сердил. - Ага. Плакался! Про меня ничего не говорил? - она была удивительно деловой и спокойной. Известие о болезни Аркадия Мироновича приняла хладнокровно, будто ждала чего-то похожего. - Что он говорил обо мне? - спросила она более резко. - Ничего, Вероника Семеновна, клянусь вам. Он же мужчина. И кроме того фронтовик. А это мужчина вдвойне. - Попробовал бы сказать, - она усмехнулась. - Значит теперь все срывается и отменяется: Глен Гросс и все остальное. Насчет Васильева он зря волновался. Ведь я за эти дни все переиграла. И было сказано: "Таких работников, как Аркадий Миронович, на пенсию не отправляют". Вы понимаете, что это значит - когда так говорят там! - Если бы он знал об этом... - Было сказано только вчера. Поэтому я и пришла на вокзал. В последние годы Аркадий Миронович сделался мнительным, ему мерещились козни, происки... Куда его положили? Надеюсь в обкомовскую больницу? - Вряд ли. Ведь это не областной центр. Будет лучше всего, если вы спросите у нашего полковника. Семен Семенович Шургин, это наш комбриг. - Спасибо, вы очень любезны. Вот моя визитная карточка. Милости прошу на чашку чая. Полковник Шургин стоял у ограды в окружении ветеранов, проводя заключительную штабную летучку. Передав мне визитную карточку, Вероника Семеновна Сычева направилась к ним. Я посмотрел на них и тут же вспомнил, что опаздываю на службу. Надо было ехать с Неделиным... Увлекаемый человеческим потоком я шел по перрону. Никогда не ходил здесь раньше. Прокладывают новый путь, догадался я, и сразу все сделалось знакомым, хотя и под другим углом зрения. Люди шли уверенно, деловито - как по хоженому пути. Слева начал возникать строительный забор. За ним прорастали балки, стропила. Кран тянул бадью с бетоном. Голубая молния сварки призрачно освещала созидаемый контур. Рабочий в комбинезоне кричал сверху, сложив руки рупором: - Не крути, Никита. Опять крутишь. Я шел и мысли мои текли в такт пешему шагу. Все обойдется, все будет хорошо. Аркадий Миронович поправится, встанет на ноги, чтобы снова устремиться в атаку ради мира на земле, а если не поправится, так что ж, он воскреснет на голубом экране, ведь упал у всех на виду, пусть увидят миллионы, какой прекрасный конец, сколь ни зыбок голубой экран, он продолжает светиться в сердце моем, а сейчас появилось видео, это уже бессмертие, голубой экран погаснет, но Аркадий Миронович Сычев будет жить, это не смерть, но передача жизни в другие руки, важно только, чтобы цепочка не прервалась, чтобы принимающие руки были живыми и теплыми, а для этого нам надо перемениться, мы можем, мы должны, иначе жизнь не сохранится, а мы стали другими за эти четыре дня, и это означает, что мы можем перемениться, потому что четыре дня это не так уж мало, главное начать, и начинать надо с самого себя, только ты и можешь стать другим, это много легче, чем сделать другими других. Перрон незаметно вытекал на площадь. Мальчик скакал впереди меня верхом на палочке. Перед лотком с мороженым нарастал синусоидный хвост. Гул города непривычно закладывал уши. Над площадью светился зеленый глаз светофора. Под ним величественно плыла голубая гора телевизионной передвижки, спешащей за свежим изображением. 1984