ипел. Даже смилостивился, погладил меня по руке. - Он говорит, что любит твою страну, и мы скоро сядем обедать, но ему больно знать, что он воевал напрасно. Он воевал за свободу, а ему ничего не дали. Все осталось так же, как было до войны. Вот почему у него болит сердце. Он говорит, что слушал в первый вечер, у Антуана, ваш разговор о предателях. И он хочет тебе сказать, что в ихней стране предатели ходят на свободе. Шарлотту отправили в немецкий лагерь Равенсбрюк, и он знает, кто на нее сделал донесение, когда Луи страдал в лесах. Этот человек живет в сорока километрах отсюда, в долине. И Луи ничего не может с ним сделать. Убивать его? Но Луи коммунист, его партия не разрешает ему убивать людей. Если бы он узнал об этом во время войны, он сам бы расправился с ним, но Шарлотта сказала ему, когда она вернулась домой, а тогда война кончилась. Он написал документ об этом предателе, отдал его властям, но они бросили его бумагу в корзину. И этот предатель сейчас процветает. Ты должен знать это и слушать его. А сейчас он хочет сделать тебе выговор за нож как старший товарищ и коммунист, который любит нашу революцию. - Ну-ну, это интересно, - я подвинулся к Ивану. - Наконец-то добрались до дела. - Ты не должен забывать, что находишься в капиталистических странах, здесь много плохих людей. По тому, что ты здесь делаешь, бельгийский народ будет судить о твоей стране. А ты себя неправильно ведешь. Зачем полез к этой девчонке? К какой девчонке ты полез? - озадаченно переспросил Иван. Я улыбнулся. Ах, Луи, дорогой, чистый, искрометный и наивный Луи! Луи увидел мою улыбку, повысил голос. - Откуда ты знаешь, что это за девчонка? Может быть, она и красивая, в ихних капиталистических странах много красивых мадам, которые продают себя за деньги. Они делают стриптиз, и мужчина сразу падает в обморок. Но коммунист должен презирать таких красивых тварей. А ты ведешь себя как несоветский человек, ты полез к ней целоваться. Вот когда мне стало весело. Так вот по какой причине ты вскипел, мой дорогой Луи. Спасибо тебе, что ты следишь за моей нравственностью. Я смеялся, а в глазах Тереза стояла. - К кому ты полез целоваться? - вопрошал Иван. - Нашел себе бельгийскую невесту? Где вы ее нашли? Я перестал смеяться. Не до смеха мне сделалось. - Да объясни же ему наконец, что мне плевать на эту Терезу, - я понимал, что беспардонно вру, но продолжал. - Я же только про нож хотел узнать. Убежден, что у этих двух ножей один и тот же хозяин. И мы должны разгадать эту загадку. Нам надо ехать туда. - Ты начитался американских детективов, - с угрозой заявил Луи. - Я не пущу тебя к этой девчонке. Ты мой гость, и я за тебя отвечаю. - Я американских детективов не читаю, - отозвался я. - У нас своих детективов хватает. - Где находится этот пансионат? - поинтересовался Иван. - Наш отряд как раз партизанил в тех местах за Ла-Рошем. Я показал Ивану место на карте. Луи смотрел на меня подозрительно. Я тоже глянул на него: что, Луи, не удалось меня провести? - Такой небольшой дом, - продолжал Иван с оживлением. - Два этажа и мансарда. А за домом скалы. - Совершенно верно, - удивился я. - Откуда ты знаешь? - В этом доме жил предатель, - невозмутимо заявил Иван. - Мы там реквизицию делали. - Что я говорил? - воскликнул я. - Переведи-ка ему, пусть он послушает и успокоится. Посмотри на него... - Он тебя любит, - возразил Иван, - он хочет сделать тебе хорошо. Но я продолжал идти по следу. - Как звали этого предателя, ты не помнишь, Иван? На пари: M и R - принимаешь? - Его звали Густав. Он был рексистом, и поэтому его убили. - Вон куда тебя занесло. Густав, да и к тому же убитый - вариант отпадает. Это не тот дом. Мало ли домов с мансардами, тут на всех чердаках мансарды. - Это тот самый дом, - упрямо настаивал Иван. - Там близко нет никаких других пансионатов, я два года там партизанил, все места помню. Там дорога делает поворот, а за поворотом мостик. Я у этого мостика замерзал. - Верно, был мостик. Вот чудеса. Наверное, все-таки не Густав? - Я задумался, пытаясь сплести звенья разрозненной цепи. - Сколько лет прошло, Иван, ты мог и забыть. - Это я никогда не забуду. Если бы вы попали в такую страшную историю, вы тоже до самой смерти не забыли бы. - Говори по-французски, - потребовал Луи. - Хорошо, - коротко согласился Иван, - я стану рассказывать сразу на двух языках эту страшную историю, - Иван перевел себя. Луи откинулся на стуле с выжидательно-насмешливым видом. Я закурил. Шарлотта вошла с тарелками, поставила их на стол, присела, подперев рукой подбородок. И вот что рассказал Иван, привожу этот рассказ с характерными для него выражениями. - Моя история состоялась в марте сорок четвертого года. Тогда мы вели ля гер в лесу около ихней деревни Монт и сильно страдали. Англичане не давали нам никакого парашютажа, потому что имелась плохая погода, и все время падал дождь. У нас даже на ногах ничего не было, не говоря про еду. Бельгийцы приносили нам хлеб, но они тоже были бедные и сами страдали. Тогда я сказал командиру: "Пойдем в этот пансионат и сделаем реквизицию. Там есть шнапс, и мы согреемся". Командир мне говорит: "Мы там уже забирали один раз, у них ничего не осталось". Тогда я говорю: "Они богатые капиталисты и недавно зарезали корову". - От кого ты знаешь про корову?" - спросил командир, но я имел значение в своем отряде, и я ответил честно: "Мне сказал мой тезка Жан". Жан делал с нами связь и жил в деревне Монт. Командир послушался меня и сказал: "Хорошо, мы пойдем на эту реквизицию, но надо делать разведку". Я и мой товарищ Гога дошли до этого дома и три часа замерзали в разведке. Там было тихо. Один раз приехала немецкая машина, в ней сидело гестапо, и они уехали обратно. Потом из дома вышла монашка. Мы побежали к себе в лес и сказали командиру: боши уехали. Ночью мы пошли по той дороге, где был мостик. Нам хотелось погреться у ихнего шнапса. Вокруг дома было пусто, но мы еще раз все осмотрели, там все лежали в постелях. Командир стал стучать в дверь. Они молчали, потому что не имели любовь до нашего голодного народа. Командир отдал приказ: "Ломайте эти двери". Тут все затрещало, и мы вошли в вестибюль, по-нашему - сени. Мы пошли дальше и увидели свет в большой комнате, где они встречают гостей. "Дай нам реквизицию, мсье Густав", - сказал командир, он сделал шаг в комнату и тут же выбежал в обратную сторону. "Зачем ты испугался?" - сказал я и пошел вперед. Там горели четыре свечи, и колени мои затряслись, как от ихнего шейка. На столе стоял длинный черный гроб, и в гробу лежал мертвый хозяин этого дома. Он был в черном костюме, руки крестом и лицо белое, как у мертвеца. А две женщины стояли на коленях и молились своему богу, на них имелись черные халаты. Они увидели меня и стали швырять бутылками. "Зачем ты пришел? Уходи, дай ему умереть спокойно". Я испугался и сказал: "Пардон. Если в этом доме имеется покойник, то пусть он умрет спокойно, а мы уйдем голодными". Мы не взяли ни кусочка и ушли. Ребята ругались на нас с Гогой: "Зачем вы не разведали про покойника?" - "Но он же не выходил из дома", - ответил я им, и тогда они замолчали. Я думал, что этот Густав умер сам по себе, но потом туда пошел Жан, и он разведал, что Густав был предателем, он записал всех бельгийцев, которые сражались в резистансе, и патриоты отомстили ему за это. Они убили его за день до нашей реквизиции. Поэтому и приезжало к ним гестапо, но мы же не знали. На другой день бельгийцы принесли нам еды, и мы поели сухого хлеба. Вот какая страшная история была у меня в этом пансионате. Мы ушли голодными и злыми. - Напугал ты меня, Иван, и расстроил, - отвечал я со смехом. - Всю мою игру поломал ты своей историей. Вариант отпадает, ты прав. - Кто же все-таки убил его? - спросила Шарлотта. - Жан сказал, что это сделал специальный бельгиец, который приехал из города Льежа. Он убил его пулей. Если ты хочешь, я завтра поеду к этому Жану из Монта и узнаю фамилию Густава. - Спасибо, Иван, - ответил я. - И без Жана все ясно. След на "Остеллу" закрывается до выяснения дополнительных обстоятельств. - Зачем ты притворяешься? - продолжал со смехом Луи. - Ты просто влюбился в нее, как мальчишка, я же видел, как ты перед ней плясал. - А она красивая? - с улыбкой спросила Шарлотта. - Они хотят женить тебя на этой молодой Терезе, - подытожил Иван. - Тогда ты станешь хозяином этого пансионата и будешь наливать мартини туристам. И она будет жарить фри. Так Луи говорит. А Шарлотта ему отвечает, что ты хочешь пожалеть эту бедную бельгийскую девушку, наверное, она страдает. - Меня нож интересует. И кто там живет. Но если надо, я и ее пожалею. - Он говорит, - переводил Иван, - зачем же мы сидим? Нам надо ехать до этой цыпочки. Он пойдет к ее папаше и будет просить для тебя ее руку и сердце. Завтра воскресенье, и кюре обвенчает вас в церкви. Так они пересмеивались, пока мы обедали. Я отшучивался, как мог. На десерт пришлась газета. В сегодняшей газете уже напечатан отчет о нашем собрании, Иван привез ее из дома, да забыл за нашими спорами и шуточками. На третьей странице в нижнем углу было наше фото: я стоял в центре, президент де Ла Гранж и казначей Роберт по бокам. Мы держались за руки и улыбались. Мне показалось: не очень-то я похож. Впрочем, ребята узнают, вот когда они рты раскроют. - Похож, похож, - говорил Луи, поглаживая меня по плечу в знак полного примирения. - Борис был точно таким же. Как жаль, что он не знал, какой замечательный сын у него вырос. - "Сын бывшего русского партизана посещает Льеж", - с чувством перевел Иван. - Тут и про меня написано: "Дорогого русского гостя сопровождал наш старый боевой товарищ Иван Шульга, который был переводчиком". - Ай да Иван, - обрадовался я. - Теперь у тебя есть вторая профессия, будет тебе кусок хлеба на черный день. Иван отобрал у меня газету. - Ты мне мешаешь точно переводить, тут очень интересно написано. - И продолжал с выражением: - В помещении вооруженных партизан перед стаканом вина языки развязались. Благодаря сувенирам и фотографиям годы войны переживаются вновь вместе с их радостью и слишком тяжелыми жертвами. Этот великолепный вечер Бельгии и СССР закончился в атмосфере симпатической сердечности под звуки нашего гимна и ихней Брабансоны. - Неплохо изобразили, - заметил я. - Жаль только, про Луи и Антуана ничего не написали. Могли бы, между прочим. Иван заглянул в газету. - Нет, про них там ничего нет. Луи устроился в глубоком кресле у телевизора и деловито засопел. Шарлотта стучала на кухне тарелками. - Они всегда после обеда спят, - заметил Иван, усаживаясь в соседнем кресле и преклоняя голову. - А потом он будет тебе рассказывать про отца. Я приложил палец к губам: - Слушай, Иван, а что если нам сейчас к Терезе махнуть? - У меня уже есть моя Тереза, - ответил он, прикрывая глаза и вытягивая ноги. Я и оглянуться не успел, как со второго кресла раздалось такое же благодушное сопение. Я уставился в газету. ГЛАВА 12 Хоть мы и с запасом выехали, но прибыли не первыми. Несколько машин стояло на просторной поляне, возле которой сходились перекрестком две дороги. За деревьями проступал четкий силуэт церкви Святого Мартина, там тоже виднелись машины. Люди рассредоточивались группами по границам поляны, но в их, казалось бы, случайном расположении имелся определенный центр, от которого они словно вели отсчет и к которому безотчетно стремились. Я вышел из машины и увидел эту срединную точку. Белый мраморный крест вырастал из груды камней и как бы запрокидывался навзничь. Грани креста были чисты и безмолвны, а за ним возвышались три светлые панели с частыми строчками имен. На средней панели высечена сверху морда льва в опрокинутом треугольнике - эмблема Армии Зет. Поль Батист де Ла Гранж стоял в центре наиболее солидной группы, я узнал секретаря секции и еще нескольких бельгийцев, с которыми познакомился на собрании. Луи решил отвести машину за перекресток, а я пошел к президенту, оглядываясь на могилу и ближние машины: не привезли ли венки? Президент Поль Батист приветствовал меня торжественной речью: мы рады... приближается волнующая минута... Я обошел по кругу, пожимая руки. Тем временем и Поль Батист добрался до сути: заговорил о Матье Ру. Он узнал его адрес: Льеж, рю Университет, дом номер сто, хороший подарок, мой дорогой друг, не правда ли? Тут мы увидели Ивана, шагающего через поляну, и замолчали. Иван шагал один и цвел, как утреннее солнышко. - Можно поздравить, как я погляжу. Кто же? - Я превратился в деда, - доложил Иван на обоих языках и с ходу принялся принимать поздравления. - Мы назовем его Серж, в честь моего отца. Моя Тереза согласная. Я только что оттуда. - Иван принялся за свои обязанности. - Президент имеет радость доложить тебе, что скоро привезут венки и приедет труба. Тогда мы начнем церемонию. - Бонжур, Виктор. Я увидел Антуана, следом изящно шагала Сюзанна: он в черной паре, она в бордовом платье с жакетом. Мы же с самого собрания не виделись. Я поспешил к ним навстречу. - Звонила Жермен? Она приедет на церемонию? - Она сказала, что у нее дела, но она постарается. - Карточку Альфреда она не нашла? - Пока еще нет. Как идет твоя программа? - Программа на уровне, - я показал большой палец. - Узнали адрес Ру. Поедем вечером к нему? Антуан озабоченно кивнул. - Но это еще не все, - продолжал я. - Иван, расскажи им, что за нож я нашел вчера в пансионате "Остелла". Как ты думаешь, Антуан, стоит этот вариант дальше разрабатывать? Из ворот Святого Мартина густо повалил народ. Закончилась утренняя служба. Прихожане разбирали машины, проходили мимо, с любопытством оглядываясь на нас. Они уже исполнили свой долг и спешили к теплым очагам. Антуан поманил меня пальцем к подъехавшей голубой машине. Так и есть, секретарь привез венки. - Роберт просит, - перевел подоспевший Иван, - чтобы ты выбрал любой венок для отца и дал ему свои мемориальные ленты. Мы стояли с матерью на краю летного поля. Проехал автопоезд из трех вагончиков, увозя пассажиров к нашей машине, пора и мне было трогать, да мать все не отпускала, хотя все слова были сказаны. И тогда она суетливо вытащила из сумки узкий сверток белой бумаги: "Возьми с собой, нет, нет, не раскрывай, там раскроешь. И вообще, мне ничего не привози, мне тряпок не надо, а если деньги останутся, поправь на них могилку в случае чего..." Я поцеловал ее, побежал к машине, а она осталась на краю поля, и я долго видел ее: и пока мы рулили, выходя на полосу, и когда взлетели, ложась на разворот, - печальная крошечная фигурка на краю огромного поля. Извлекли венки. Магнолии, астры, лилии, розы, садовые ромашки - и все в еловых лапах. Я оглядел строй из пяти венков и выбрал для отца, венок был не таким большим, но более густым и крепким. Роберт протянул мне визитную карточку и пятьдесят франков. - Зачем это? - удивился я. - Счет из магазина и сдача, - пояснил Иван. - Возьми эти франки, а то он обидится. Я прочитал на карточке: Густав ван Шор, Эвай. Цветы из Эвая. А Жермен из Эвая не приехала. Хоть не было к тому никаких доказательств, я инстинктивно чувствовал, что она избегает меня. Присев на корточки, Роберт принялся прилаживать ленты. Я дал ему свою, от экипажа: "Бельгийским и русским партизанам, павшим в боях с фашистами, - от советских летчиков". Подошел президент. Иван перевел надпись на ленте. Президент с чувством пожал мою руку. - Бельгийская и советская дружба должна процветать изо всех сил наших народов, - перевел Иван провозглашенный президентом лозунг на свой русский язык. - Он спрашивает, есть ли у тебя ленты для твоего отца Бориса? Я достал из папки и развернул материнский сверток. Там было две ленты. "Лейтенанту Борису Маслову - от ветеранов 263-го авиаполка ДД", - вон, оказывается, какую ленту мать соорудила, недаром она последние недели куда-то ездила, созванивалась по междугородным линиям. Другая лента была короче и лаконичней - "От жены и сына". Иван перевел и эти надписи. Президент поднес к губам розовый платочек. - Он расскажет об этих лентах всем своим патриотам, - с выражением сообщил Иван. А народ подходил и подходил, вся дорога за поляной была заставлена машинами. Пришел автобус из Льежа. Людей было еще больше, чем позавчера, на собрании, я многих узнавал, то и дело приходилось отвечать на приветствия. У машины стоит мужчина с пустым рукавом. Шарлотта и Луи разговаривают с коренастым толстяком, у того черная повязка на глазу. К другой машине прислонены чьи-то костыли. Четвертый стоит, держа на весу скрюченную руку. Эти люди приехали сюда не ради пустой формальности или приятного времяпрепровождения, они пришли сюда потому, что война была святым делом их жизни, может, среди них и такие есть, у кого, кроме этой войны, ничего на свете не осталось. Они вместе бились с врагом, но одни из них лежат теперь под белым заломленным крестом, а другие стоят, смотрят на этот крест и вспоминают, как погибали те, лежащие под крестом. На лицах живых улыбки, и глаза просветлены заботами жизни, в петлицах ордена или цветные ленточки взамен их, а там, под заломленным крестом, все безлико, недвижно и стыло, там мрак и покой. Кресты, монументы - они стоят уже почти четверть века. Для меня это - вся моя жизнь, а для заломленных крестов - лишь мгновенье их вечного существования на земле. Им безразлично: жара или снег, здесь ли мы или нет нас. Но мы пришли тем не менее. - Нам пора, - сказал президент Поль Батист, трогая меня за руку. Толпа сгустилась, образовав широкую дугу перед белым крестом. Я оказался в центре этого полукруга рядом с Полем Батистом. Слева от могилы возникли трубач и два знаменосца. Полотнище партизанского знамени было старым и выцветшим, бахрома обтрепалась, эмблема поблекла. Другой знаменосец держал под углом трехцветное бельгийское знамя. Никто не распоряжался ими, все совершалось само собой. Каждый занял свое место и приготовился. И нам никто не сказал ни слова. Я даже не заметил, как венок оказался перед нами, лишь почувствовал под рукой колкость еловой лапы. Пронзительно запела труба. Президент посмотрел на меня отрешенным взглядом. Я понял его. Мы приподняли венок и пошли вперед полушагом. И крылья дуги медленно двинулись за нами, смыкаясь вокруг могилы. А труба все пела, надрывно и тонко. Десятки подошв шелестели по гравию, наполняя поляну тревожным шорохом. Я сжал шершавую крепь венка, еловые иглы кололи запястье, но я лишь крепче палку сжимал, словно боялся, что она выскользнет. Серые камни и белый крест маячили перед глазами расплывшимся пятном. Холодный комок подкатил к горлу, и я с усилием проглотил его. Шуршащие крылья дуги замерли. Мы отделились от толпы, чтобы сделать еще несколько шагов, оставшихся до креста. Венок тяжелел, иглы делались острее. Перед камнями мы, не сговариваясь, повернулись лицом к живым и опустили венок на землю. Президент нагнулся, поправил подставку. Труба наконец замолчала. Знаменосцы перешли и, приспустив полотнища, стали по обе стороны от нас. Поль Батист развернул желтый свиток, который каким-то образом оказался в его руках. - Арман Колар, Бельжик! - выкрикнул он ломким голосом. И голос слева от меня горестно ответил: - Мор пур ля патри! Я скосил глаза. Президенту отвечал Рамель, седой секретарь секции, стоящий под знаменем. Голос его звучал глухо и мощно. - Милан Петрович, Югослави! - продолжал президент. - Мор пур ля патри! - отозвался горестный голос. Я понял, что означают эти слова, на сердце стало тяжко и тоскливо. - Александр Шаров, Юньон Совьетик! - взывал президент, глядя в свиток тем же отрешенным взглядом. - Мор пур ля патри, - глухо откликнулся голос, казалось, он исходит из земной глуби. - Погиб за родину, - почти непроизвольно повторил я про себя. Поль Батист чуть не сбился, выкликая следующее имя. Оказалось, я вслух произнес, сам не заметил, но недостаточно громко, чтобы все услыхали. Поль Батист не взглянул на меня, не пошевельнулся, ничем не выдал, что услышал, но все-таки сделал паузу, давая тем самым понять, что принимает меня. - Роже Путц, Гран Дюше де Люксембург! - Мор пур ля патри! - Погиб за родину! - выкрикнул я, набирая голос. Теперь уже все услышали, даже глухой секретарь, но никто не сделал движения, просто строй безмолвно расступился на мгновенье и тут же вновь сомкнулся: я вступил. Ноги мои затекли на восьмом или девятом имени, руки одеревенели, в висках стучало, но я упрямо твердил, стоя в строю: "Погиб за родину, погиб за родину". А мне отвечало глухое эхо: "Мор пур ля патри", словно мы старались докричаться друг до друга на том немыслимом расстоянии, что разделяло нас и тех, которые лежали под заломленным крестом. И при каждом новом имени перед глазами вставала неясная тень, то ли со спины, то ли с груди, не разобрать. Тень пыталась повернуться ко мне, но лица не различить; нет на нем ни глаз, ни выражения. Тени скользили в размытом пятне, и при каждом выклике рядом с прежними возникали новые: - Иозеф Бозан! Полонь! - Николай Носенко! Юньон Совьетик! - Мишель Реклю, Бельжик! - Жюль Бертран, Бельжик! - Погиб за родину! Мор пур ля патри! Сто двадцать девять имен, много это или мало? Это бессчетно, и у строя размытых теней нет ни конца ни края. И лица живых размазаны туманом, в руках белеют платки, и старые боевые знамена сиротски склонились к земле, в которой лежали те, к кому безответно взывали наши голоса. - Погиб за родину! - обессиленно повторил я в последний раз и переставил затекшие ноги. Президент свернул скорбный свиток. - Теперь мы должны сфотографироваться на память, - сказал он будничным, хоть и осевшим голосом. В толпе возникло облегченное движение, послышались робкие голоса, восклицания. Живые торопились к мертвым камням. Президент стал рядом, взял мою руку. За плечом раздался возбужденный голос: - Это было прекрасно, Виктор Борисович, вы так хорошо смотрелись. А какие прелестные цветы! Спасибо вам, что вы пригласили меня сюда, я была вчера в комитете, мне все про вас рассказали. Все восхищены вашим благородным поступком. Тот поляк тоже поступил благородно, но вы оказались еще более благородным. - Полноте, Татьяна Ивановна, - остановил я ее излияния. - Что такого я сделал? На нас нацелились объективы. Возле трубача я увидел рыжеволосую женщину с большой черной камерой, которая фотографировала нас на собрании. Остальные были любители, даже Антуан захватил с собой аппарат. Они нащелкали нас со всех сторон. Рыжеволосая корреспондентка подошла ко мне. - Она хочет задать тебе вопросы для ее читателей, - сказал Иван. - Согласен, - ответил я. - Только по-деловому. - Она спрашивает, - начал Иван, волнуясь перед публикой, - как тебе нравятся русские партизаны в бельгийском резистансе? - Простите, Виктор Борисович, - выступила Татьяна Ивановна, - ваш друг не совсем точно перевел вопрос. Мадам Констант спрашивает, как вы оцениваете роль русских партизан в борьбе бельгийского Сопротивления? - Так я о том и говорю, - возразил Иван, не обидевшись. - Чудесно, Иван, становись рядом, - подбодрил я его. - В случае чего, будешь дублировать Татьяну Ивановну. - Я уловил в толпе, окружавшей нас, хмурое лицо мадам Любы, но это лишь придало мне уверенности. - Итак, я отвечаю. К сожалению, у меня нет под рукой точных официальных данных, поэтому буду говорить по памяти. Русские партизаны участвовали в борьбе против фашистов во всех странах Европы, где было освободительное движение. В Бельгии, если не ошибаюсь, русских партизан было порядка три тысячи человек. Я хоть и не воевал лично, понимаю: три тысячи - большая сила. И они же не одни тут были, бок о бок с ними дрались бельгийцы. Так что, я думаю, бельгийское Сопротивление внесло достойный вклад в дело разгрома фашизма. Мадам Констант записала все, что я сказал, и спросила: - Что вам удалось узнать о вашем отце? - Я тут всего несколько дней, за это время много не узнаешь. Но я узнал главное: моего отца здесь помнят и любят. Мне уже много рассказывали о том, как отец здесь воевал, однако еще никто не сказал мне, как он погиб. У меня лично на этот счет есть две версии, но пока они не настолько определенны, чтобы можно было говорить о них для печати. Вместе с моими друзьями мы сейчас ищем людей, имевших отношение к особой диверсионной группе "Кабан". Пока могу назвать вам лишь одно имя: Альфред Меланже, он был командиром "кабанов". Если нам удастся найти Меланже, то мы узнаем многое. - Что вы можете сказать... - начала было Татьяна Ивановна, но тут ее остановил президент. Татьяна Ивановна смешалась, торопливо заговорила по-французски. В разговор вступил секретарь секции. Мадам Констант с жаром возражала им. Спор разгорался. Со всех сторон раздавались реплики. Многие улыбались. - Иван, помоги! - потребовал я. - Вот теперь ты можешь вступить. - Я тебе этого говорить не буду, - отвечал Иван с глупейшей ухмылкой. - Президент ей не велит говорить об этом. - Это же неприлично, Иван, при прессе! Скандал может получиться. - Сам узнаешь, - отрезал Иван, не меняя ухмылки. - Они говорят только хорошее, - вставила Татьяна Ивановна, - потерпите немного, вам скажут. - Так все же не годится, - пытался я повлиять на них. - А то получается, будто я ухожу от ответа. Наконец, они пришли к соглашению и утихомирились, но, кажется, и я начал понимать, что они таят от меня. Что тут можно таить, да еще при всем честном народе? Ладно, подождем, пока они сами раскроются. - Мадам просит передать вам, что она все же оставляет вопрос за собой. А сейчас она предлагает вам свою помощь, если вы пожелаете обратиться к архиву генерала Пирра. У нее есть знакомый человек, который связан с этим архивом. Возможно, там найдутся и материалы о группе "Кабан". - Мерси, мадам. Это было бы прекрасно. Толпа тем временем распалась на группы. Самые нетерпеливые спешили к машинам, чтобы ехать к монументу Неизвестного партизана, который был вторым пунктом нынешней церемонии. Мадам Люба пребывала возле Луи и Антуана. Про мадам Любу я тоже кое-что понял: она была в синем костюме. Значит, она и сообщила А.Скворцову про могилу, в которой замешана женщина. Только один у меня к ней вопрос: каким образом она про Жермен узнала? Президент подвел ко мне седую женщину в черном. - Он хочет познакомить тебя с мадам, - снова вступил в работу Иван, - которая смотрит за этой могилой. Во время войны она знала русских партизан, они были хорошие люди, и она их любила. - Разрешите, мадам, преподнести вам сувенир. Объясни, Иван, это наша звездочка, а в середине портрет Ленина, когда он был еще мальчиком. - Она говорит, - переводил Иван, - что во время войны она тоже носила наш русский этуаль. - Ах, Иван, Иван, - я покачал головой, - русскую звезду, хотел ты сказать. Иван сокрушенно покачал головой: - Правильно, Виктор. Ты меня поправляй, а то я свой язык совсем разучил, для газеты вопрос напутал. Помнишь, ты меня спросил, как я думаю? По-ихнему я думаю, совсем тут обельгиелся. - Опять не угадал, Иван. Ты здесь офранцузился, а не обельгиелся, ты же не по-бельгийски говоришь и думаешь, по-французски. - Нет, офранцуживаться я не желаю, - Иван помрачнел еще больше. Я подошел к нему, хлопнул по плечу: - Не горюй, Иван, ты мне, знаешь, сколько хорошего сделал! Я же без тебя как без рук, честно говорю. Татьяна Ивановна заметила с улыбкой: - По-французски он говорит вполне сносно. Но Иван продолжал стоять как в воду опущенный. Я посмотрел на него внимательней. - Взбодрись, Иван, ты же дедом нынче стал. Отметим вечером. Хоть ты и офранцузился, так ведь в Европе живешь. И тут его прорвало: - Ну ее в задницу, эту Европу. Как же я теперь в Россию поеду с малым ребенком? Уж я решил все: продам дом, мастерскую и уеду к себе на родину. Моя мать под Смоленском проживает. А теперь моя Тереза не будет согласная. - Так вот что тебя гложет? Чепуха, Иван, твою Терезу мы мигом уговорим. А внук - что? Да я вас в своем самолете мигом домчу. Для грудных у нас специальные колыбельки имеются, Серж и не проснется. - Так ты советуешь? - несколько оживился Иван. - Не желаю я тут до конца офранцуживаться. - Что за вопрос? Сегодня же вечером поедем к Мари с цветами. Надо же поздравить счастливую мать. Президент окликнул нас. Мы попрощались с женщиной, следившей за этой могилой, и пошли к машинам. Я подхватил Татьяну Ивановну под руку. - Садитесь к нам в машину, Татьяна Ивановна. Я вас с Луи познакомлю. Он замечательный человек, все время хочет мне что-то сказать и не может. ГЛАВА 13 Так вот что они скрывали все эти дни! Мне бы давно догадаться про это слово "декорасьон", о котором они все время говорили, а я сидел как истукан и не мог сообразить, что сие значит. Президент Поль Батист уже вытащил из портфеля плоскую зеленую коробочку, достал следом вторую, поменьше. И за грамотами полез! Роскошные у него были грамоты, в золоте и всяких завитушках. Вот уж действительно развели они игру с отцовскими наградами. Но что теперь скажешь: проиграл я им эту игру. Поль Батист покосился на меня, перехватил мой взгляд и просительно улыбнулся: ничего, мол, не поделаешь, такая была у нас игра, мы вели ее по всем правилам и, кажется, не проиграли. Но теперь мы не будем играть. Я толкнул в бок Ивана: - Какие там ордена? Выкладывай. Иван скосил глаза в сторону президента: - Ты получишь за отца хороший серебряный орден и лист чести. Этот орден сделан по имени ихнего короля, которого звали Леопольдом. У меня тоже есть такие декорации. - Ты неправильно переводишь, Иван, - засмеялся я, оглядывая зал, где мы собрались. - "Декорасьон" - это значит награда, а ты переводишь буквально. - Но ты меня понимаешь, - отозвался он. - Я тебя понимаю, Иван. Столы были расставлены в виде буквы "П", занимая большую часть просторного зала. Сквозь стеклянные стены видна автострада, убегающая к холмам, стоянка, забитая автомашинами. Люди с оживлением рассаживались за столом, поглядывая в нашу сторону. Антуан и Луи сидели против меня, между ними мадам Люба. Иван занимал место рядом с президентом. Официанты в белых пиджаках осматривали накрытые столы. - Во время войны, - рассказывал Луи Дюваль, а мадам Люба переводила, - на этом перекрестке тоже стоял ресторан, правда, тогда он не был таким большим и модным. Хозяин этого ресторана был честным патриотом. И вот однажды мы с твоим отцом возвращались из штаба. Мы ехали на велосипедах и сильно устали. Дело было утром, и мы рассчитывали, что бошей тут не будет. Мы поставили велосипеды у столба и вошли в зал. И что же ты думаешь? Конечно, боши сидели тут, шесть здоровенных бошей за большим столом. Уходить нам нельзя, боши могли бы остановить нас и обыскать, а мы имели при себе пистолеты. Мы сели в уголке. Хозяин знал, кто мы такие, и был сильно напуган. Мы думали, что все обойдется, но боши смотрели на нас с подозрением. Теперь и мы разглядели их, это были гестаповцы. Они шептались между собой и поглядывали на нас. Что нам было делать? И тогда Борис налил полный стакан вина и пошел прямо к ним. Там сидел офицер в пенсне, худой и важный, как гусь. Борис подошел к нему, притворился пьяным и начал говорить на плохом немецком языке. Если бы он заговорил с ними по-французски, боши сразу поняли бы, что перед ними не бельгиец, но знать немецкий язык бельгийцу не обязательно. Борис все это рассчитал и он сказал им: "Господа офицеры, я хочу выпить вместе с вами за славу великой Германии". Офицер холодно посмотрел на него и ничего не ответил. Борис обиделся: "Неужели вы не хотите выпить с бельгийским патриотом? Или вам не нравится мой акцент? Да, я плохо говорю по-немецки, но я хороший патриот и хочу выпить с вами", - "Иди на свое место и пей", - рявкнул офицер. Но Борис уже разошелся и стал наступать на гестаповца: "Ага, значит, ты не хочешь выпить с патриотом? Или у тебя нет денег? Я работаю в карьере, и великая Германия так хорошо мне платит за это, что я могу угостить немецких офицеров вином". Они на него обозлились. Я сидел ни живой ни мертвый, сейчас у него вывалится пистолет из кармана, тогда мы погибнем. Но Борис не растерялся. Он сказал: "Господа офицеры, я поднимаю этот бокал за великого фюрера. Зиг хайль!" Он повернулся к портрету фюрера, который висел на стене, поднял стакан и выпил его. Что же было дальше, как ты думаешь? Боши вскочили и выпили свое вино, правда, чокаться с Борисом не стали, но тот, по-моему, не жалел об этом. Тогда Борис сказал им: "Спасибо, господа, теперь я могу спокойно уйти отсюда". Мы сели на велосипеды и уехали. Потом в отряде я передразнивал Бориса, как он играл перед бошами, но тогда в этом зале мне было не до смеха. А Борис мне ответил: "Я бы застрелил того гусака, только и всего". Вот какой отчаянный был у тебя отец, он никогда никого не боялся. Президент де Ла Гранж постучал ножом по бокалу. Говор над столом затихал. Поль Батист поднялся и оглядел зал. - Медам и мсье, - начал он приподнято и взволнованно. Все взгляды обращены на него. - Сегодня мы собрались в этом зале по весьма волнующему случаю. - После каждой фразы президент делал торжественную паузу и полуоборачивался к Ивану. Шульга переводил. И снова вступал президент. - Мы с вами уже посетили сегодня три могилы, восславляя отдавших свои жизни, но наш путь еще не окончен, и теперь мы пришли сюда, чтобы приветствовать живых. Слава и доблесть отцов переходят к сыновьям, от сыновей - к внукам. В нашей с вами воле сделать так, чтобы имена тех, кто погиб за наши идеалы, дошли до будущих поколений, и мы должны исполнить свой долг перед грядущим. Красиво он говорил. Я уже понял, к чему он клонит. Верно, и в Бельгии есть такая награда, вроде нашего ордена Отечественной войны, которая является фамильной реликвией и передается из поколения в поколение. Президент сделал паузу, протянул руку ко мне. Я встал. Президент продолжал. До чего же интересные вещи он говорил: - Борис Маслов погиб и награжден орденом посмертно. Но теперь к нам приехал его сын Виктор Маслов. По поручению совета я прочитаю вам грамоту, о которой мы долгое время ничего не знали. Мы восстанавливаем справедливость спустя десятилетия. Эта грамота была обнаружена в архивах генерала Пирра, - он прочистил горло, и тон его сделался еще более торжественным. - Административный совет Армии Зет имеет честь сообщить мсье Борису Маслову, что благодарственный бельгийского королевства орден Леопольда второго класса отдается ему за боевые услуги, оказанные братству Армии Зет, убежище Виля, зона четыре, сектор пять. Подписано генералом Пирром августа месяца пятого дня одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, город Брюссель. Прижавшись друг к другу, они стояли на перроне. Состав был уже подан, за стрелками протяжно пели гудки. И время оставалось лишь для главных слов. - Береги себя, - сказала она. Он слегка отодвинулся от нее, глянул в ее влажные глаза. - Я тебя беречь буду, - ответил он. - Поэтому знай, я героем к тебе вернусь. С Золотой Звездой. - Умоляю тебя, не надо, - испугалась она и заплакала. - Не нужна мне твоя звезда, ты мне нужен! Только ты один! - Вот увидишь, буду героем, - твердил он. - Разве не порадуешься тогда? - Не надо, не надо, - слезно молила она, протягивая к нему руки, потому что вагон в этот миг двинулся, и та же неумолимая сила потащила его за собой от нее. Он отступал от нее спиной к площадке, чтобы последний раз увидеть и запомнить ее лицо, а она тянула руки и уже не доставала, потому что вагон уходил беспощадно и навсегда. - Буду, буду, - как заклинание отвечал он. - Не надо, не надо, - взывала она глазами, руками, голосом, слезами и криком, потому что он уходил все дальше и дальше, уже надолго, уже навечно, уже лица не различить под гулкой крышей в сумраке перрона, уже не лицо, а белое расплывшееся пятно, уже ни пятна, ни рук, ни гимнастерки, ни даже красной ускользающей точки последнего тамбура - уже ничего. И лишь колеса бессмысленно и безжалостно стучали в висках: буду, буду... Так расстались они, отец и мать, в том далеком сорок первом июля месяца двадцать пятого дня, но еще не скоро узнал я о том, как они расстались. И не сразу я понял, что тут к чему, потом подрос и начал разбираться. И горько мне было думать: грозился стать героем и погиб ни за грош. Срезался в первой же стычке, может быть, не успев даже выпустить ни одной пули во врага. И пропал. Верно, потому и пропал: слишком сгорал от нетерпения сразиться, поторопился, не рассчитал хладнокровно и мудро, ринулся неосмотрительно, сгоряча, прямо в лоб, без оглядки. И срезался, пропал нелепо и безвестно, как пропадает неудачник. Долгие годы горевал я от мысли об отце-неудачнике, пока не услышал в трубке тоскующий вскрик матери. Многое, если не все, переменила та минута. Нет, отец не растерялся в своем первом бою, его срезал более опытный враг, он был сбит, но не пропал: прыжок и рана, лагерь и голод, побег и свобода - через все прошел он и снова стал в строй. И было много схваток, он отомстил им за первое свое поражение, за свою боль и бессилие, за унижение и побои - он сполна расквитался с ними. Теперь я точно знал это, потому что в руке моей зажата плоская коробочка, а в коробочке сверкает эмаль, и аплодисменты перекатываются по залу. Президент раскрыл мне свои объятия, и я почувствовал на щеке теплоту его влажных губ. Все встали, громыхая стульями, и хлопали стоя. - Виват! - истошно завопил Луи. И они что было мочи подхватили: виват! Кричал безрукий ветеран, кричала Татьяна Ивановна, кричал седой секретарь, придерживая рукой слуховой аппарат, а пуще всех Иван Шульга. Даже сам президент два раза прихлопнул в ладоши и молвил: "Виват, виват!" Вот так это случилось в воскресенье августа месяца, как и было зафиксировано в программе, составленной самим президентом. Не только отцовский орден - я сам получил медаль и к ней именную грамоту с присвоением мне почетного звания партизана Армии Зет. Президент собственноручно приколол медаль с изображением льва в опрокинутом треугольнике к моему кителю, заявив при этом, что отныне самым юным партизаном Армии Зет будет молодой следопыт Виктор Маслов. Снова они кричали и хлопали. Пришлось и мне выступить. - Я слишком взволнован в данную минуту, - сказал я, - но, надеюсь, вы поймете мои чувства. Я взволнован и горд той честью, которую оказали моему отцу и благодаря ему всей нашей семье. И вот что я хотел бы вам сказать: Бельгию и Россию разделяет много стран, пограничных кордонов. Когда была война, мой отец добирался до вашей страны много месяцев, он прорвался сюда сквозь рвы и колючую проволоку, сквозь огонь и заставы. Бельгия дала ему свободу, а вместе со свободой он получил оружие, чтобы бить врагов. Сейчас на земле мир, и мне понадобилось всего три часа, чтобы прилететь к вам, хотя расстояние между нашими странами не сделалось короче. Сильнее стало наше стремление узнать друг друга. Теперь я узнал вас, дорогие друзья, отныне между нами не существует преград и границ, наши сердца будут соединяться мгновенно, как только мы подумаем друг о друге, хоть, верно, есть такие люди, которые хотели бы разорвать дружбу, возникшую между нами. Но наша дружба сильнее их! Президент предложил первый тост - за погибших. Его приняли при молчании. Но пошли другие тосты - за живых, за дружбу, за президента, началась застольная сумятица. Ко мне подходили знакомые и незнакомые, поздравляли, приглашали в гости, оставляя визитные карточки. Президент подвинулся ко мне. - Вы хорошо выступали, мой юный друг, - начал он. - Наша программа почти выполнена. Теперь мы должны составить дальнейшую программу вашего визита. Сколько вы еще собираетесь пробыть у нас? - Сам не знаю, - засмеялся я, вытаскивая пачку визитных карточек, которые мне надавали. - Чтобы ответить на все приглашения, мне три месяца понадобится. И Луи Дюваль с Антуаном меня не отпускают. - У меня ты еще не гостил, - напомнил Иван Шульга. - Моя Тереза имеет на тебя обиду. - Ко мне поступили просьбы от ветеранов, чтобы вы выступили в Эвае и Спа, - продолжал Поль Батист, беря в руки блокнот. - Кроме того, мы с вами можем поехать в архив генерала Пирра. - Да, конечно, - подхватил я, - ведь там и был найден указ о награждении отца. Интересно, кто его обнаружил? - Этот указ нашел в прошлом году секретарь нашей секции мсье Рамель. И он напомнил о нем накануне вашего приезда. Итак, мы запишем: завтра, в понедельник: архив генерала Пирра. Вторник вы проводите у мсье Шульги, затем мы выступаем в организациях ветеранов в Эвае и Спа. На будущей неделе в Спа начнется театральный фестиваль, мы с вами можем посетить спектакли. У вас есть возражения? Не хочет отпускать меня от себя мой великолепный президент. Я покорился. Снова я оказался с программой: театральные, музейные и прочие удовольствия. Президент улыбнулся, вручив ее мне. Я улыбнулся президенту. И он отпустил меня. Многие уже переместились к бару, потому что за столом подавали только сухое вино, а ветеранам требовалось покрепче. Мне хотелось общаться, быть добрым и щедрым. Я прихватил Ивана, мы двинулись "в вояж" с ответными визитами. Нас тут же окликнули. - Эти люди хотят познакомиться с тобой, - начал Иван. - Они очень большие герои еще с первой войны. Их зовут мадам и мсье Барло. Передо мной стоял тучный старикан в форме капрала, рядом жена, такая же круглая и тоже в форме, но без погон. И орденов у них на кителях было видимо-невидимо, у капрала они доходили аж до самого живота, на маршале столько орденов не увидишь. Капрал смотрел на меня с любовью, и улыбка его была как сама доброта. - Он хочет рассказать тебе свою жизнь, - объявил Иван. - Он говорит, что воевал пятьдесят пять лет, потому что ихние генералы сделали из него мясо для орудий. - Пушечное мясо, - поправил я. - Да, мясо для пушек, - согласился Иван. - Сначала он был мальчиком-барабанщиком, потом стал ефрейтором, как Гитлер, и сорок лет был капралом. Он воевал везде, где ему приказывали. Он очень старался воевать, он даже в Конго был направлен. Но яростнее всех он вел войну против бошей. Он хочет доложить тебе, что он сделал на войне. Он сжег шесть танков, уничтожил восемь ихних пушек, сбил три самолета, захватил в плен десять языков, взорвал четыре моста и два поезда, он убил сто сорок человек. Он всегда жалел этих несчастных, которых убивал, но так ему приказывали, и за это он получал свои награды. И мадам его воевала рядом с ним, она выносила раненых с военного поля, и ей тоже давали ордена. А когда боев не было, мадам стирала солдатские гимнастерки, потому что солдаты должны умирать чистыми. Он доволен своей жизнью, ему дали хорошую пенсию за то, что он был мясом для пушек, но сейчас он стал старым, и он жалеет, что убил так много людей. Он не знает, зачем он их убивал, потому что в мире ничего не изменилось. Он хочет теперь, чтобы все люди жили без войны и перестали убивать друг друга. Он предлагает нам выпить за это. - Ну и старикан, - отозвался я. - Сколько же у него орденов? Он знает? - Их у него двадцать восемь из разных стран, ему стало тяжело их носить. А мадам имеет двадцать два ордена. У них есть такая медаль, которую тебе сегодня дали. - А у меня, кроме этой медали, ничего нет. - Он говорит, что ты молодой и сильный, и ты еще заработаешь свои ордена. Но будет лучше, если тебе их не придется зарабатывать. Татьяна Ивановна подошла к стойке, ведя за собой высокую женщину, на лице которой блуждала рассеянная улыбка. - Вы так прекрасно выступили, Виктор Борисович, - напевно сказала она, - и медаль вам так к лицу. Простите, что отвлекаю вас, но эта женщина сказала мне, что знала вашего отца, и я подумала, что вам будет интересно познакомиться с нею. - Само собой, - я соскочил с табурета. - Прошу вас. - Как похож, как похож, ну прямо вылитый отец, - женщина стояла передо мной, молитвенно сложив руки, и качала головой. Мне сделалось неловко. - Мадам говорит, что ей уже восемьдесят два года, - переводила Татьяна Ивановна, - но она все помнит так, словно это было вчера. Она прятала у себя на чердаке четырех летчиков, и один из них был вашим отцом, тогда он был такой же молодой и красивый, как вы, - голова у мадам все время качалась и была не в силах остановиться. - Так похож, так похож, - твердила мадам со слезами на глазах. - Мадам счастлива, что увидела вас сегодня. Но она будет еще счастливее, если вы приедете к ней в гости. Мадам специально купит продукты и сама приготовит хороший обед. Она расскажет вам об отце. - Татьяна Ивановна сделала большие глаза, но все же кончила перевод. - Мадам говорит, что и ваш отец не забывает ее, каждый год он присылает ей поздравительные открытки. Я тоже глаза раскрыл. Много мне от отце рассказывали, но такого я еще не слыхал. - Мадам знает, что мы сейчас поедем на могилу моего отца? Узнайте у нее. - Ах вот оно что, - с облегчением вырвалось у Татьяны Ивановны. - Оказывается, этого летчика зовут Бобом, он американец. Очевидно, она перепутала. Я скажу ей, что вашего звали Борисом и он был русским летчиком. - А какой смысл? - ответил я. - Она только расстроится да и не поверит. - Да, да, Боб, молодой красивый Боб, - качала головой мадам-82, благоговейно прижимая руки к груди. - У меня сегодня настоящий праздник, что я познакомилась с вами. - Вот видите, - ответил я. - Пусть она останется в своем прекрасном заблуждении. Мерси, мадам, мы непременно нанесем вам визит. Она ушла счастливая, с высоко поднятой головой, которая все время качалась и никак не могла остановиться. Конечно, твердил я, убеждая себя, конечно, его не было. И быть не могло. Никакого предателя там не было. Хотел бы я знать, как бы отец допустил, чтобы его предали. Не было предателя - и все тут. Вокруг меня друзья: Антуан машет - зовет к столу, Луи подошел, слушает и улыбается, Иван - мой верный друг и помощник. И этот Анджей - замечательный парень... "Что такого я сделал?" - сказал я Татьяне Ивановне. А вот что сделал: нехорошо о ближнем подумал. Когда на собрании начали обсуждать, кто сколько денег даст на венок, я поднялся и объявил: "Тысячу франков". Мне захлопали. Президент сказал, что Армия Зет выделяет на венки пятьсот франков и будет платить за автобус. Кто давал сто, кто пятьдесят франков, но тут выскочил на сцену этот парень и крикнул, что он поляк и живет сейчас в Намюре, но партизанил он здесь, в Арденнах, и поэтому дает на венок восемьсот франков, однако с одним условием, чтобы в газетах не называлось его имя. Такого я вынести не мог, а поляка тут же засек. Почему он имя свое не скажет, или совесть у него не чиста, и он грехи замолить хочет своими франками? А поляк подошел ко мне и протянул карточку. Он скрывает свое имя лишь потому, что его жена может прочесть и скажет, что он выбросил на ветер восемьсот франков, и тогда ему попадет по первое число. Все засмеялись, и поляку захлопали. - Замнем, Иван, - сказал я, - скажи Анджею, что он мировой парень. Вы тут все мировые ребята. - Ты тоже ему сильно нравишься, - сказал Иван. - Он очень жалеет, что не знал твоего отца, который был настоящим героем. Я почувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд. Женщина в черном стояла у стеклянной двери и пытливо глядела на меня. Она уже порядочно там стояла и искала глазами по залу. И вся была в черном: костюм, шляпка, чулки. А в руках у нее газета вчерашняя и сложена таким образом, что моя фотография выглядывает на сгибе. Женщина скосила глаза на газету, потом снова на меня и решительно двинулась к столу. - Пардон, мсье, - произнесла она, подходя, - вы Виктор Маслов? - Совершенно верно, мадам. Бонжур, мадам. - Я хотела бы познакомиться с вами, - она казалась сильно взволнованной и пыталась говорить нарочито официально, чтобы сдержать себя. - Если у вас есть свободная минута... - Она хочет быть знакомой с тобой, - перевел Иван. - Силь ву пле, мадам, я к вашим услугам. Сейчас я попрошу Татьяну Ивановну, и она переведет все, что вы захотите сказать, мне очень приятно, мадам. Может, мы присядем за этот столик? Женщина в черном заметила, что я бросил взгляд на газету, которую она продолжала держать в руках, поспешно сунула газету в сумку. Сумка у нее тоже была черная. Она положила сумку на стол и уставилась на меня таким же настойчиво-пронзительным взглядом, каким смотрела от дверей. Глаза ее были глубоки и тоскливы. Сухое длинное лицо оставалось неподвижным. Когда-то она была красивой, но, видно, заботы, заботы, слишком много забот оставили след на этом лице. - Иван, буть другом, принеси для мадам оранжад, вы не возражаете? - покончив с делами, я повернулся к ней. Татьяна Ивановна присела между нами. - Итак, я слушаю, мадам, простите, не знаю, как вас зовут. - Мое имя вам ничего не скажет, - отвечала она, судорожно теребя сумку, - но ваше мне известно давно. Вы очень молоды и хорошо выглядите. У вас сегодня радостный день. - Она указала глазами на медаль. - Я не отказываюсь, мадам, нынче действительно приятный для меня день. Мне присвоили звание почетного партизана, если вы слышали... - Я не была на ваших церемониях, - продолжала женщина, и в глазах ее сверкнул огонек, - но слышала, что они проходят очень торжественно: знамена, цветы, речи. - Можете поехать с нами, - предложил я, не переставая наблюдать за ней. Что-то неуловимое в ее взгляде невольно настораживало меня, и важно было найти правильную линию, чтобы не сбить ее. - Мы скоро поедем на могилу моего отца, он погиб в Бельгии. Иван принес бутылку оранжада и сел за столик четвертым. - Я не поеду с вами, - она явно старалась сдерживать себя, и у нее неплохо получалось. - Скажите, мсье, сколько вам лет? Наверное, вы так же молоды, как ваш отец, когда он находился здесь? - Увы, мадам, я уже на два года старше его. - Нет, я не поеду с вами на могилу, - упрямо повторила она. - Мой муж был таким же молодым, он мог бы еще долго жить, но вчера я была на его могиле, там не устраивают шумных церемоний... - Она в трауре, - изрек Иван, потягивая мартини. - Простите, мадам, - сказал я, продолжая выжидательную линию. - Я мог бы сразу догадаться, приношу вам свое соболезнование, мадам. Что случилось с вашим мужем, если не секрет? Надломленная улыбка перекосила ее лицо, но она все же сумела взять себя в руки. - Его убил ваш отец, Борис Маслов, - решительно произнесла она, не сводя с меня глаз. У Ивана тут же челюсть отвисла, и я сначала увидел эту отвисшую челюсть и испуг в глазах Татьяны Ивановны, а уж потом смысл перевода дошел до моего сознания. Так вот что ее мучило, спокойно, не будем горячку пороть, не так все это просто, как кажется. И она не случайно сюда заявилась. - Я дальше не стану переводить, - сказала Татьяна Ивановна, вытирая платком взмокшее лицо. - Отчего же? - возразил я с усмешкой. - Пусть мадам скажет все, что хочет сказать. Ведь мы находимся в свободной стране, не так ли? - Я заставлю ее замолчать, - опомнился Иван. - Молчи, Иван, приказываю тебе. Сам сумею ответить, - я уже полностью овладел собой, пытаясь сообразить, что может значить этот визит. - Так что же она сказала? Что-нибудь об отце? Говорите, не стесняйтесь. Женщина повысила голос, пальцы, сжимающие сумку, побелели. Наконец-то в ее глазах сверкнула давно сдерживаемая ненависть. Как же глубоко эта ненависть сидела, если так долго прорывалась наружу. - Она говорит, что ваш отец убийца, - выдавила из себя Татьяна Ивановна. - Больше я не могу вам сказать. - Спокойно, Татьяна Ивановна, сейчас разберемся, кто тут прав, а кто виноват. Не думаю, чтобы отец просто так вошел в дом и убил человека. Это, наверное, ваш муж первым напал на него? Что же вы молчите, я жду. Тогда ведь война была, Татьяна Ивановна, что же вы робеете? - Но Татьяна Ивановна уже вышла из строя, и я повернулся к женщине в упор к ее ненавидящим глазам. - Война, пиф-пиф. Или ваш муж - моего отца, или отец - вашего мужа. Я, между прочим, тоже сирота, а мать моя - вдова, да скажите же ей, Татьяна Ивановна. Теперь понятно, почему она свое имя не захотела назвать. - Как это ужасно, - тупо повторила Татьяна Ивановна, заламывая руки и прижимая ладони к щекам. - Она говорит то же самое. Женщина встала, расстегнула сумку. Я тоже поднялся, следя за ее руками. Так мы стояли лицом друг к другу. - Убийцы, вы убийцы! - в бессильной злобе твердила она, - вот вам, вот... - она выхватила газету, скомкала ее. Луи уже подходил к столу. За ним спешили Антуан и президент. Я бросился навстречу. - Иван, быстро спроси у Луи, знает ли он ее? - Я тут же повернулся, услышав шорох, но женщины у стола уже не было. Черный костюм мелькнул в крутящейся двери, на столе валялась разорванная газета. - Иван, живо! Иван грузно кинулся к двери, Антуан юркнул следом. Мы подошли с Луи к столу. Татьяна Ивановна сидела в прежней позе, прижав руки к щекам. Я разгладил ладонью газету, фотография была разорвана. В зале, кажется, никто не заметил, что случилось в нашем закутке. - Татьяна Ивановна, полноте, - я оторвал от лица ее руку, - ничего же не случилось, успокойтесь, прошу вас. - Простите меня, это уже прошло, - она подняла голову, виновато улыбнулась. - Меня потрясло то, что она говорила то же самое. - Что такое? Что тут произошло? - вопрошал подоспевший президент. - Небольшая демонстрация протеста. Как говорится, свобода собраний. Татьяна Ивановна, сбиваясь, объяснила президенту. Луи было кинулся к дверям, но снова вернулся к нам. Лицо Поля Батиста оставалось непроницаемым. Потом он подошел ко мне. - Господин президент приносит вам свои извинения за случившийся инцидент, но они могли арендовать только половину зала, и хозяин оставил двери открытыми, иначе сюда не проникли бы посторонние люди. Господин президент весьма сожалеет, сейчас он обратится к хозяину. - Нашли, о чем сожалеть, - я даже рукой махнул. - Это только к лучшему. Кое-что начинает проясняться. Спросите у Луи, Татьяна Ивановна, он успел разглядеть эту женщину в черном костюме? - Нет, он никогда не видел ее, он уверен в этом, - ответила Татьяна Ивановна. - Тогда, выходит, это работа "кабанов", - заключил я. - Кажется, на сей раз демонстрация закончилась моим поражением. Лозунги нам больше не понадобятся. Долго придется искать эту мадам. Подоспевший Иван подтвердил мои предположения: женщина села в машину и уехала в сторону Льежа. - Надо было за ней пуститься, - подсказал я с опозданием. - Я хотел, - оправдывался Иван. - Я шел за ней, а моя машина стояла в другом конце, я бы все равно не успел. Она уже уехала. Антуан положил передо мной листок, на котором было написано: 9325Х. - Браво, Антуан! Мне бы самому ни за что не догадаться. Теперь-то мы ее найдем. - Она живет далеко. Этот номер из Западной Фландрии, - пояснил тот, - у них такие буквы в индексе. - Хорошо, что не из Западной Германии, - засмеялся я, - вот тогда ты задал бы мне загадку. - В машине сидел мужчина, - продолжал Антуан. - Он ждал ее и курил сигару. Машина была синяя, марка "Феррари". - Тоже неплохо. Сигара приобщается к делу в качестве главного вещественного доказательства. Но ты не сказал мне сорт сигары. Без этого я не смогу работать. Антуан засмеялся. - Я тоже видел, как он курил сигару, - подтвердил Иван. - И вообще, у него был вид капиталиста. - Спасибо, Иван. Если он еще и капиталист, то мы его быстро найдем. - Я повернулся к Татьяне Ивановне. - Так что же все-таки она говорила? Что такое то же самое? - Она говорила, что ее ребенок рос сиротой без отцовской ласки, и она осталась вдовой на всю жизнь. - Это же лирика, Татьяна Ивановна. Бедная вдовушка укатила на шикарном лимузине к своей бедной сиротке - какая трогательная картина. А тогда, между прочим, война была. А на войне, между прочим, пули летают. Я решительно направился к стойке, за которой президент вел переговоры с хозяином. От стойки отделился коренастый мужчина со смуглым лицом. Он протянул мне руку. - Он все слышал, - перевел Иван, - как ты с ихней мадам разговаривал, и после этого он имеет честь пожать твою партизанскую руку. - Разрешите представиться, - сказал смуглолицый, голос его был сухим и решительным. - Матье Ру. - Боже мой, - вздохнула за моей спиной Татьяна Ивановна, - неужели эта ужасная война никогда не кончится? ГЛАВА 14 Нет, не таким представлял я его. И встреча наша рисовалась по-иному, думалось: сам его найду, сам начну наш мужской разговор. Я и первую фразу придумал. "Здравствуйте, Матье Ру, - сказал бы я. - Вот мы и встретились, мсье, похоже, вы меня не ждали?" И снова все перевернулось. Он и рта не раскрыл, а я уже знал, что он скажет: на мосту не был. Ничего нового он мне не скажет. Он смотрел и улыбался, веселые морщинки собрались в уголках глаз. Я изобразил ответную улыбку. Он продолжал улыбаться, взбираясь на табурет. Я расположился рядом. Коль он сам явился, пусть сам и доложит, с чем пришел. Президент Поль Батист завершил переговоры с хозяином и присоединился к нам. - Мсье де Ла Гранж, - произнес я, - весьма сожалею, но сегодня вечером мы не поедем к Матье Ру. Поль Батист удивился. - Матье Ру перед вами, - торжественно заключил я. Президент удивился еще более, они быстро заговорили. - Президент говорит, что он ему кажется знакомым, - по ходу переводил Иван, - они могли встречаться в убежище Виля, но тот мсье не узнает нашего президента. Он не знал, что мы его искали. Он прочитал эту газету и сам решил, что ты будешь иметь интерес узнать про Альфреда Меланже, командира группы "Кабан". Поэтому он приехал на нашу церемонию. Он может рассказать тебе и про отца, один раз он видел его в лесной хижине. - Понятно, - ответил я, хотя понятно было не очень. - Выходит, сам он в группе не состоял? - Об этом он еще не рассказал, - ответил Иван. - Так спроси же у него. - Ты мешаешь мне слушать, - ненадолго обиделся Иван. - А то у меня выходит в оба уха. Он говорит, что ему приятно с тобой познакомиться. Ты правильно поступил с этой женщиной. Он сообщает, что мы все можем рассчитывать на его правду. Не скоро, видно, доберемся до дела с такой общительностью. Я решил набраться терпения. У меня больше нет бесполезных вопросов. Матье Ру поставил рюмку и сказал свое слово. Лица у всех вытянулись. Я смотрел в этот момент на Антуана и увидел, как у того глаза сузились, и желваки задвигались. Сюзанна вскрикнула и принялась растерянно поправлять волосы. Луи негодующе перебил Матье Ру, быстро и как-то растерянно заговорил Поль Батист, потом Антуан. А у Ивана снова челюсть отвалилась. - Не томи душу, Иван. Про "кабанов", да? - Он сказал, что "кабанов" предали, - молвил Иван упавшим голосом. - Что я тебе говорил! - воскликнул я и осекся. А почему, собственно, должен я знать обо всем этом? Зачем, собственно, стремился к этому знанию? На что мне оно? Но задумал - вот и дождался. Но что же я хотел услышать? Что должен был услышать? У меня аж под ложечкой засосало, когда я на секунду представил себе, что было бы, не будь сказаны эти слова. Но слово сказано. Не стало амбразуры, закрываемой жарким телом, не стало штурвала, выворачивающего на последний таран, не стало знамени, подхваченного отчаянной рукой, - все убил один предатель, только он один и убил всех, только он и остался единственной реальностью в этом неверном мире. Не будет мне теперь покоя. Не нужен мне покой теперь. Вот почему я должен был услышать это слово и рвался к нему сквозь немоту могильной плиты. Я и сам сейчас другой, давно готов к такому слову, с той самой минуты, как мадам Люба молвила. Теперь они говорили все разом, не до меня им стало, они свои заботы выясняли, они еще надеялись, что слово сказано не до конца и неточно. Но я-то знал, что надежды нет. Ру терпеливо отвечал на вопросы, то и дело поглядывая на меня. А я другим сделался, холодным и пустым. Я обернулся и увидел Татьяну Ивановну, которая подошла к нам, привлеченная громкими голосами. - Вы слышали, Татьяна Ивановна? - обратился я к ней как к последней своей опоре. - Все-таки он был там, этот Иуда. Недаром говорят: если бы Иуды не было, его следовало бы выдумать. Не прожить нам без Иуды на этом свете. Имени его он, конечно, не знает? О чем они там шумят? - По-моему, он в самом деле не знает того человека, - ответила она, поглаживая мою руку и глядя на меня влажными глазами. - Он объясняет вашим друзьям, каким образом он узнал об этом. - Конечно, друзья у меня еще есть, - я усмехнулся. Антуан подошел ко мне, больно сжал плечо. - Мы его найдем, Виктор, - сказал он. Я увидел его тоскливые глаза и подумал, что и у меня, верно, такая же тоска в глазах. Не хотел бы я видеть тоску в глазах друга. - Найдем, Антуан, - как эхо отозвался я. Как быстро мы можем установить по номеру машины имя владельца? - Это несложно, но сначала мы поедем к Альфреду Меланже. Ру знает его адрес. - Не слишком ли много он знает, Антуан? - спросил я. - Что-то затянулся его монолог. - Ты должен мне верить, Виктор. Мы отошли с Антуаном от стойки и сели за тот же столик, где только что сидела женщина в черном. Татьяна Ивановна была нашей "связной". Ру подошел к нам. Я пригласил его сесть. - Когда я ехал сюда, то еще не знал, что скажу вам об этом, - начал он. - Но я увидел вас и понял, что должен сказать все. Теперь вы знаете это. - Увы, мсье Ру, я еще ничего не знаю. - Я расскажу все, что мне известно об этой печальной истории. Иван и Луи присоединились к нам. Поль Батист отошел, сославшись на дела. Луи сердито отослал женщин, с грохотом подвинул стул. Он никак не мог успокоиться и то и дело наскакивал на Ру с вопросами и возражениями. Иван тоже встревал в разговор. Татьяна Ивановна деловито и терпеливо переводила все, что они говорили, выкрикивали, в чем сомневались. В конце концов из путаных вопросов, воспоминаний, перебивов такая стала проясняться картина. Матье Ру в тридцать восьмом году окончил медицинский факультет и работал хирургом в Льеже. Он уже тогда отдаленно был знаком с Альфредом Меланже, который учился на том же факультете, но был на два курса старше. Когда началась война, они потеряли друг друга. Ру пошел в армию, в битве на Лисе был тяжело ранен в бедро, несколько месяцев провалялся в госпитале, после чего вернулся в Льеж и вступил в ряды Сопротивления. Ру воевал как врач. По первому зову он мчался на партизанские стоянки, оказывал помощь, прятал раненых партизан на своей льежской квартире. Гестапо установило за ним наблюдение. Тогда он оставил Льеж и стал партизанским врачом в убежище Виля. В марте сорок четвертого года его впервые отвели в хижину "кабанов". Альфред Меланже был ранен в ногу во время дерзкого налета на немецкую нефтебазу, о котором мы уже слышали от Жермен. Борис Маслов спас тогда Альфреда и тащил его на себе до самой хижины. Ру сделал операцию, извлек осколок. Он жалеет, что слишком мало поговорил в тот раз с партизанами. Через полторы недели он снова побывал в хижине, чтобы проверить рану Альфреда, но почти все партизаны были на задании, и опять им не удалось поговорить как следует. После этого Ру не видел Альфреда до самого конца войны и даже считал, как и все в штабе, что Альфред погиб со своей группой. И вот уже в сорок пятом году в начале апреля к его дому подъехала машина. Это было вечером. Ру кончил прием больных и поднялся к себе наверх. Человек, который был за рулем, давал сигналы. Выглянув в окно, Ру услышал, что его зовут. Он поспешно спустился вниз и узнал раненого Альфреда. Пуля пробила руку у самого плеча, кабина была залита кровью. Альфред увидел Ру и тут же потерял сознание. С помощью дежурной сиделки и жены Ру перенес Альфреда в перевязочную и извлек пулю. Меланже потерял много крови и долго не приходил в сознание. Что же случилось? Об этом рассказал сам Альфред на другой день, когда пришел в себя. Но рассказывал он странно, отрывочно и явно не желал говорить всего. Он утверждал, что проехал семьдесят километров после того, как его ранили, и это само по себе было удивительно: как он мог вести машину с такой серьезной раной. Кто его ранил? На этот вопрос последовал столь же удивительный ответ. Альфред знает, кто стрелял в него, но не может назвать имени этого человека. Это был предатель, который предал их во время войны, из-за него погибли девять человек, и Альфред дал слово, что расправится с ним сам. Он тоже стрелял в предателя и тоже ранил, может, даже убил, Альфред просил Матье посмотреть в газетах, нет ли сообщений о разбитой машине под Намюром. Больше он ничего не сказал. Альфред провел в доме Ру четыре дня, а на пятый заявил, что уезжает, хотя был еще слаб. Как ни уговаривал его Ру, Альфред стоял на своем: он должен быть дома, за ним будет ухаживать сестра. Ру повез его в Марш. По дороге он пытался последний раз повлиять на Альфреда: если предатель известен, надо объявить его имя властям и отдать под суд. Однако Альфред был непреклонен: он должен сам отомстить за гибель друзей. Предатель слишком хитро сделал дело, против него почти нет улик, власти в лучшем случае посадят его в тюрьму, а этого мало, его нужно убить, и только Альфред может совершить справедливый суд. В этом он видит свой долг перед друзьями. - Сколько я ни убеждал его, что нужно действовать законным путем, - закончил рассказ Матье, - Альфред не согласился со мной. И вообще, он произвел на меня тогда странное впечатление. Все время, пока мы ехали в Марш, он не выпускал из рук пистолета, будто в любую минуту ждал нападения. И твердил, как заведенный: "Я его убью, я его убью. Поэтому никто не должен знать его имени. Это наша история, и других она не касается, я убью его сам". Я отвез его домой, и мы расстались. Альфред взял с меня слово, что я никому не расскажу ни о нашей встрече, ни о наших разговорах. Больше я его не видел. Через год я уехал по выгодному контракту в Конго, провел там шесть лет и постепенно забыл эту историю, пока не прочитал вчерашнюю газету. Больше двадцати лет я держал свое слово, данное Альфреду, вы первые, кому я говорю об этом. Рассказ Матье был обстоятельным, и не было причин сомневаться в его достоверности, тем более, что некоторые детали совпадали с рассказом Жермен: странное поведение Альфреда, человек, который стрелял в него из-за угла. Все же оставались кое-какие вопросы. - У вас есть адрес Альфреда? - К сожалению, я оставил карточку дома. Завтра смогу передать. - Кто водил вас в хижину? - Это был один из близких людей полковника Виля, Феликс Бертье. - Вы знаете, где он живет сейчас? - Бертье скрылся вместе с Вилем после налета на льежский банк, вы, вероятно, не знаете об этом. - Как же, об этом вся Бельгия знает, мне уже сто раз об этом говорили. Все упирается в этого Виля. Интересно, сколько же их было и куда они скрылись? - Об этом мне тоже кое-что известно, - улыбнулся Матье. - Их было четверо, они приехали к банку на немецкой трофейной машине, которая находилась в нашем убежище. На них были немецкие мундиры, и они быстро управились с этим делом, не сделав ни одного выстрела. Судя по всему, они очень хорошо подготовились к этой операции. Впрочем, немцам в эти часы было не до них. - Итак, Виль и Бертье. Кто третий и четвертый? - Четвертого я не знаю, он появился откуда-то со стороны, но, видимо, был близок Вилю. А третьим был начальник разведки Фернан Шевалье. Исчезли только трое, и потому о них стало известно. Интерпол ищет только трех человек. Но их было четверо. - Я знал их, - заметил Луи. - Они дураки и бандиты. - И четвертого знал? - Я вообще их знать не желаю, - вскипел Луи, - и нечего говорить о них. - Все же попробуем, дорогой Луи, последний вопрос. Авось пригодится. Куда же они скрылись? - Когда я был в Конго, - отвечал Матье, - мне говорили, что кто-то встречал Виля там. Но сам я его не видел. В те годы в Конго легко было укрыться на фермах. Но если Виль и был в Конго, сейчас его там нет, обстановка переменилась. Возможно, что сейчас он в Австралии или в Южной Америке - кто знает? С миллионами везде можно устроиться. - В таком случае вернемся в Бельгию. Что рассказывал Альфред о самом предательстве? Это была их последняя операция на мосту? - Да, он говорил, что немцы устроили там засаду, и они оказались в мышеловке. Об этом он рассказывал очень подробно. Как-то вечером, когда я сидел у его постели, он так увлекся разговором, что даже набросал схему на листке бумаги. - Она у вас сохранилась? Может быть, там есть какие-то имена. - Я посмотрю бумаги, Альфред говорил, что их окружили и бежать было некуда. Они прыгали с моста в ручей. - Жермен не обмолвилась, - сказал Антуан, озабоченно морща лоб. - Хорошо бы найти эту схему и снова съездить на мост. - Я к вашим услугам, - ответил Ру. - Завтра я свободен с утра, во вторник - вечером. Как вам будет удобнее. - Еще один вопрос, мсье Ру, - продолжал я. - Альфред не говорил: был ли предатель в отряде или вне его? - Этого я не помню. - Мужчина или женщина? - Я думаю, мужчина, ведь предатель стрелял в Альфреда, вряд ли на это способна женщина. - О мотивах предательства ничего не проскользнуло в ваших разговорах? - Нет. Как только я переводил разговор на эту тему, Альфред тут же замыкался в себе. Поль Батист подсел к столику и объявил: он звонил в Льеж и вызвал корреспондента, чтобы рассказать ему о предательстве в группе "Кабан". Это серьезное сообщение, организация, которую возглавляет он, Поль Батист де Ла Гранж, не может пройти мимо такого печального факта. В связи с этим особенное значение приобретает нож с монограммой, найденный в лесной хижине. Обо всем этом надо рассказать для печати. Корреспондент обещал приехать в Ромушан. - И второй нож, обнаруженный Виктором в "Остелле", также имеет большое значение, - заметил Антуан. - Мсье президент, - объявил я, - наша завтрашняя поездка в архив переносится. Завтра мы поедем к живому свидетелю, Альфреду Меланже. Это для нас важнее. - Не смею настаивать, - отозвался Поль Батист. - В таком случае я продолжу свой ваканс в горах. Однако сейчас мы должны действовать по программе, завершить банкет и продолжить церемонию. - Да, - я решительно поднялся из-за стола. - Будем действовать по программе и немножко сверх того. Я хочу сказать речь, мсье президент. Я, конечно, видел - появление Матье Ру не прошло незамеченным в зале, и известие, сообщенное им, уже пошло гулять среди собравшихся. К нам то и дело подходили люди, я ловил заинтересованные взгляды. Теперь все ждали, как отнесусь я к этой вести. И я сказал им свое слово. - Дорогие друзья, приходится мне снова выступать перед вами, хотя не собирался делать этого, - так начал я, когда президент навел порядок за столом и объявил мое выступление. - Помню, учился я в школе, и учитель географии рассказывал нам, что Бельгия занимает первое место в мире по густоте железных дорог на квадратный километр территории. Я в вашей стране недавно и железных дорог видел пока не так уж много. Но я узнал другое, хотя мои наблюдения вряд ли будут поддержаны статистиками, потому что в статистических данных нет такой графы учета, я увидел и узнал, что ваша страна занимает одно из первых мест по плотности добрых сердец на квадратный километр территории, и я думаю, что человеческое сердце - это важнее, чем железные дороги. Но, как говорится в нашей русской пословице, не знаю, можно ли перевести ее на французский, Иван, постарайся - "и на старуху бывает проруха". А если это трудно перевести, то "в семье не без урода", на выбор тебе, Иван. Я так говорю потому, что только сейчас узнал: отец и его товарищи из отряда "Кабан" были преданы. Нашелся человек без сердца, который предал их, и они погибли. Я знаю, что у вас добрые сердца, но я знаю также, вы не осудите меня, когда я скажу вам - кровь моего отца взывает к отмщению. И я торжественно клянусь перед вами, что не успокоюсь до тех пор, пока не найду этого гнусного предателя. Тут и президент сказал речь мне в поддержку и одновременно в пику. Политику он начал наводить, мой разлюбезный президент: не к мести он призывал, но к возмездию, не к самосуду, но к торжеству справедливости. И прононс у него при этом был что надо. А я свое слово сказал. Но теперь-то я знал: трудновато мне придется. Поль Батист уже заканчивал речь. Люди стали подниматься из-за стола. - Он сказал, - перевел Иван, - что нам пора ехать по могилам. - Ну как ты переводишь, Иван? - Разве не так? - терпеливо удивился Иван. - У нас же еще две могилы, поэтому я и сказал: "по могилам". - Не "по", а "на", - я едва не кричал от отчаяния, так пусто на душе сделалось. - Не "по", не "в", не "за", а "на", "на", "на"... ГЛАВА 15 Дорога вывела меня к роднику. Я разогнался на уклоне и не сразу мог остановиться, но тут тропа вильнула в сторону и пошла ровным полукольцом вокруг родника и озерца, из родника возникшего. Я упал плашмя, подставив ладони, и начал делать жимы. Десять хороших жимов, два жима на выдох, один на вдох, выжать себя до предела на прямые руки, отдалившись от земли, и снова приблизиться к ней, мягко опустившись на полусогнутых, коснуться ее подбородком, грудью, а ладони вжимаются в податливую шероховатость почвы, кажется, я сам прорастаю из этой трепетной земли. Еще коснулся земли подбородком, оттолкнулся носками и вскинулся вверх, на стойку. Озерцо зеркально и ломко колебалось под головой, деревья разноголосо шелестели над ногами - и я один в центре этого странно перевернувшегося мира. Припал к роднику, раз за разом погружая лицо в прозрачную льдистость воды и опьяненно чувствуя, как сердце входит в привычный ритм после бега и жимов. Солнце проскальзывало сквозь листву, падая разорванными пятнами на круг воды. Листья отрешенно шелестели, капли хрупко падали в воду с мокрого подбородка. На дне озерца зыбко переламывались плоские светлые камни, вперемежку вспыхивающие под солнцем. Я вгляделся: о чем-то напомнил мне их ускользающий рисунок. Три неровных треугольника, сходящиеся в удлиненный квадрат. А в швах не зелень проступала, а прозрачная блеклость песка. Это же могильная плита в Ромушане! Я погрузил в воду руку, и самый большой треугольник, лежавший в основании плиты, рассыпался, едва я дотронулся до него. Камни потекли в глубину, увлекая за собой другие. Песчаная дымка взвилась над камнями, замутив прозрачность воды. Потом дымка осела, снова проступили из глуби светлые камни, но рисунок их стал иным, словно могильная плита на глазах распалась на множество осколков. Что расскажут немые камни? Я сам нарушил их четкость. Камни распались, их не собрать в изначальный рисунок. Похоже, мало я еще пробежал. Невысказанный вопрос навязчиво томил меня. Он засел во мне. Сколько уже безответных вопросов впилось в меня, но даже не ответа искал я сейчас в прозрачной ломкости родника, а той невысказанности, что меня томила. Я сел, поджал колени к подбородку и попробовал приняться за логическую схему. Не эмоции нужны мне, а холодная прозрачность мысли. Из бесконечного сплетения вопросов надо выбрать узловые и наводящие. Нет ли контакта между мадам Любой и черным монахом? Имеет ли отношение Жермен к пансионату "Остелла"? А мсье президент де Ла Гранж? Не нарочно ли он подослал ко мне Матье Ру? Не связано ли предательство "кабанов" с именем Виля? Я нарочно выискивал самые нелепые связи, чтобы утвердить подлинные. Я делал прикидку в поисках закономерности. Но вот посерьезней пошли вопросики. Кто вырезал инициалы на сосне? И когда? Почему не приехала Жермен на могилу отца? Не пожелала дать адрес Альфреда или в самом деле его потеряла? А черный монах почему не прибыл, как обещал, на бензине решил сэкономить? Что означают его слова: вы узнаете то, что нельзя знать. Как искать женщину в черном? Откуда она взялась, по чьему велению? Нет ли связи между ней и монахом? Оба черные. Почему все-таки, почему не сказал Альфред имя предателя ни Матье Ру, ни Жермен? Что значит "странный" Альфред? Жермен первая произнесла это слово, а переводчики были разные, значит, Иван точно перевел. Эта Жермен все время карты путает, надо уходить от нее, уходить, она же никуда меня не выведет. Долгая и темная история оказалась поистине темной, как в воду глядел всепамятливый А.Скворцов. Так где же все-таки искать предателя, в отряде или вовне? К полковнику Вилю тоже немало нитей протягивается, но разве их распутаешь? Матье Ру передал вчера слова Альфреда, командира "кабанов": предатель виноват в смерти девяти человек. Кто же этот второй, оставшийся в живых? Он и предал? Каков же мотив? Так где же все-таки был предатель: в отряде или вне его? А монограмма на ноже? Даже такой простой вещи я до сих пор не разгадал. Какая связь между этим ножом и "Остеллой?" От кого черный монах узнал о моем приезде? Черная женщина, черный монах, черная сажа в печке из хижины - черным-черно. Вопросов было хоть отбавляй, но они даже в логическую цепь не складывались. Они разобщенно рождались на белом могильном камне. Каждый новый ответ лишь пробуждал очередную серию безответных вопросов. А к главному вопросу - кто предал? - еще не нашлись подводящие. Найдем ли мы нынче Альфреда? Он ведь так и не назвал предателя. Черным-черно. Но мы все равно поедем к Альфреду. Я поднялся и побежал. Каменистая тропа поднималась сквозь кусты по склону, превратилась в дорогу, ровно пошла через овсяное поле. Поле закрылось живой изгородью, а слева кусты ежевики с тяжелыми маслянистыми ягодами. Я хватал на бегу их терпкую сладость. Навстречу катился розовый трактор на толстых резиновых шинах. На одноногом сиденье сидел мужчина в берете. Он поднял руку, приветствуя меня. Вот кто может ответить на безответные мои вопросы - старый Гастон. Веселое тарахтенье мотора затихло. Уже и купы деревьев перед домом Антуана выплыли из-за поворота. И тут я встал от удивления. Ведь это же совсем просто. До того просто, что даже представить невозможно. Нашелся-таки мой невысказанный вопрос, который томил меня и таился со вчерашнего дня, как только стеклянная дверь провернулась. Откуда женщина в черном могла знать, что ее мужа убил Борис Маслов? С заковыкой вопросец. Недаром он так долго таился. Откуда же? Ведь когда схлестываются в бою, визитной карточки не спрашивают. Или - когда приходят в дом предателя, чтобы привести в исполнение приговор, - тут тоже не до светского ритуала. Даже Луи рассказывал, что они всегда надевали маски, а "кабаны" - тем более. Да и не видела она, черная женщина, не видела она отца. Не станет же отец убивать мужа на глазах у жены, пусть тот десять раз предатель. Ей потом сказали, кто привел в исполнение приговор и убил ее мужа. А сказать мог лишь человек, обладающий двойной связью - и с "кабанами", и с женщиной в черном. Вот как. И сразу встает новая цепочка вопросов. Кто этот человек? В отряде или вне отряда? Каждый раз повторяется этот вопрос: состоял ли предатель в отряде или предал со стороны. И каким был мотив предательства? Вот она, искомая закономерность в цепи вопросов, без этих двух ответов мне не выйти на след. Ломчатые камни на дне родника распались на осколки, но что-то начинает складываться из них. Чутье меня никогда не обманывало: наводящий вопрос ухвачен крепко, а ведь еще не вечер, до вечера многое прояснится. Я припустился к дому, чтобы не опоздать к ответу. Иван уже посиживал у огонька. - Салют юному эксплуатированному деду. Как поживает наш инфант? - С Иваном у меня ничего не получалось: едва завидев его, я тут же впадал в иронию. - Я нынче ругался с Терезой, - поведал Иван. - Она взяла самую дорогую больницу, мне уже написали счет на пять тысяч франков, и они говорят, что Мари должна там быть еще три дня. - А как малыш? Сколько тянет? - Он тянет три с половиной килограмма, - расцвел Иван. Сюзанна со смехом поставила передо мной глазунью. - Она говорит, - продолжал цвести Иван, - что ты должен получить в ее бельгийском доме свой русский завтрак. - Неужто вы утром, кроме кофе и бутербродов, ничего не потребляете? - беспечно удивлялся я, уплетая глазунью и стараясь всем своим видом показать Сюзанне, какая это замечательная глазунья и как прекрасно уплетать ее именно утром, после хорошей пробежки, когда на свежую голову являются хорошие вопросы. - Когда Антуан уехал? Я даже не слышал. - Он встал в четыре часа, чтобы раньше сделать работу, - отвечал Иван, справившись у Сюзанны. - Она думает, что он вернется к часу, и вы поедете с ним до Альфреда Меланже, а я - в больницу. Сюзанна хлопотала у плиты. Голубой нейлоновый передник, белая наколка на волосах, быстрые руки - прекрасная хранительница домашнего очага. И очаг ее не менее прекрасен. Он обладал лаконичными формами, питался керосином и горел день и ночь. Антуан его заправлял из канистры. Он щедр, он добр и пылок, этот очаг. Синие языки пламени, как вечный огонь на могиле, мерцают, качаются, вздрагивают за круглым стеклом. Он трудится бесшумно, плита всегда раскалена и готова к действию, он будто всегда горел, с той самой минуты, как зажегся древний огонь в сырой и темной пещере. Он вечен, как пещерный огонь, и модернов, как реактивный лайнер. До чего хорошо сидеть у такого очага, потягивать кофеек и смотреть, как женщина священнодействует у мирного огня! Но мне не дано сидеть, я должен мчаться, искать, не до шуточек мне теперь. Не видать мне покоя, пока не найду. Сюзанна принесла поджаристые тосты, произведенные очагом, присела визави. Вид у нее был задумчивый. - Она спрашивает у тебя, откуда ты знаешь про ихнего Клааса, про которого ты вчера в Ромушане говорил? Кто такой этот Клаас, так она его называет, я его тоже не знаю, - равнодушно полюбопытствовал Иван, прикуривая от газовой зажигалки. - Я тут всеми эксплуатированный и книг ихних не читаю. Она говорит, что ты сказал очень симпатически, они были тронуты. Что было, то было. Сказал я им про Клааса. И даже попросил, чтобы Татьяна Ивановна переводила. Мы приехали в Ромушан уже в седьмом часу. Народу было меньше, чем на главной церемонии, но все, кого я хотел бы видеть, были там. Мадам Констант тоже подоспела к тому времени, мы ввели ее в курс и занялись делом. Вместе с Луи поднесли венок к могиле. Пела труба, и знаменосцы стояли. Я расправил на венке ленты, которые дала мать, и мне захотелось сказать о том, что я испытывал в эту минуту, и так сказать, чтобы они поняли, что я испытываю. Тогда я вспомнил Клааса, которого они не могли не знать, и кончил свою небольшую речь бессмертными словами Тиля: "Пепел Клааса стучит в мое сердце". И они поняли. Лица их стали печальны и строги, а женщины взялись за платки. Вот и в душу Сюзанны запали мои слова, коль она задалась таким вопросом. Я похлопал Шульгу по спине: - Минуту, Иван, не раздваивайся. Сначала Сюзанне отвечу, а потом и тебе. У нас в Советском Союзе Тиля Уленшпигеля знает стар и млад. Книга о нем десятки раз выходила огромными тиражами. И кинофильм у нас шел, сам Жерар Филипп в нем играл, она, верно, видела, спроси у нее. Но фильм, по-моему, так себе, приключениями они чересчур увлеклись. - Такой фильм и я видел по телевизору, - обрадовался Иван. - Значит, это по книге сделано? А Клаас, выходит, отец ихнего Тиля, да? - О чем же я тебе толкую? Сюзанна принесла из спальни толстую книгу, парижское издание Тиля с иллюстрациями Мазереля. Мы увлеченно принялись рассматривать картинки, радостно узнавая героев и наперебой называя их. - Значит, свой же человек предал Клааса? - продолжал допытываться Иван. - И что же с предателем стало? - От него все люди отвернулись, а Тиль в конце концов нашел его, схватил в охапку и бросил в канал. - Тиль - наш герой! - сказала Сюзанна. - Он расправился с предателем в городе Брюгге, там сейчас есть музей... - Может, и нам придется в Брюгге побывать, - предположил я. - Тогда посмотрим на тот канал, куда предателя бросили... - Я тебе сейчас расскажу свою тайну, - объяснил тут Иван. - Почему я начал спорить тогда с этой Любкой, как ты думаешь? - Ага, - засмеялся я, - сам решил признаться, пока я до тебя не добрался. Открой свою черную тайну, Иван Шульга. - Любка сказала, что их предал русский. - Иван виновато смотрел на меня. - Извини-подвинься, Ванечка, опять ты мои карты путаешь. Не понимаю только, какая разница, кто их предал? - Мне было обидно за своего человека, - пояснил Иван, глядя на меня преданными глазами. - Я не хотел, чтобы русские были тут предателями. Ведь мы в маленькой стране живем. А наши Арденны совсем маленькие. Люди делали слухи после войны, что "кабанов" предал русский человек. Я даже у президента брал совет, и он сказал, если это был русский, то лучше не говорите нашему другу, тебе то есть. - Значит, и президент в вашем заговоре участвовал? Черный монах тоже русский. Но разве можно про него сказать, что он русский человек? - Он капиталист, - убежденно выговорил Иван. - Его надо потрясти, если он их предал. - До этого еще не дошло. Есть еще провалы в моей схеме, Иван. И к Матье Ру у меня еще есть вопросы, а он почему-то не едет. Что-то привезет он нам: схему боя, адрес Альфреда?.. Но Матье выложил нечто более ценное: групповую фотографию "кабанов". Я сразу узнал отца и Альфреда, они стояли рядом, и отец заразительно смеялся. Я мигом сложил: одиннадцать! Все в сборе! Вот когда Мишель мне на глаза попался, это не менее важно, чем адрес Альфреда, тем более, что и визитная карточка Меланже лежала тут же: Марш-эн-Фомен, рю де Шан, пятнадцать. Интересные вещи рассказал Матье. Он совсем забыл про эту фотографию, которую Альфред подарил ему, когда Матье отвозил его в Марш. Альфред сказал тогда, что их снимал сам полковник Виль, частенько приходивший в хижину. И имена "кабанов" назвал Матье. Трое русских, Василий, Семен, отец, и два бельгийца, не считая Альфреда: Мишель и Морис. Четвертого бельгийца он помнит только по кличке: Король. К сожалению, Ру не может точно указать на фотографии, кто где стоит, слишком много лет прошло, а он был в хижине всего два раза. И фамилий не знает. Итак, Мишель и Морис - снова два имени подходят под инициалы, вырезанные на ноже. Тени погибших обступают меня. Нет, тут без архива не разберешься, надо устанавливать поименный список всех "кабанов". "Кабаны" стояли в ряд, и дело было солнечным днем, одеты все налегке, некоторые только в рубашках. У всех в руках оружие, а у отца на поясе еще и две гранаты. Где-то здесь и Милан Петрович, его покажет Антуан. Возможно, методом исключения мы все-таки доберемся и до остальных? - Альфред назвал еще одно имя, - объявил Ру. - Где же оно? - На схеме. Я осторожно развернул пожелтевший листок, который Матье извлек из записной книжки. Схема оказалась выразительной. Мост и три стрелы, устремленные к нему. Три стрелы, вонзающиеся в кружок. Перед мостом набросан неровный квадрат, который мог обозначать машину. А над квадратом одно-единственное слово: Дамере. - Что ты скажешь, Иван? - Он говорит, - ответил Иван, - это у них прозвание такое: Дамере. А откуда оно взялось, он не помнит. Он думает, что это прозвание относится к машине. А стрелки рассказывают, откуда боши стреляли по мосту. Да, пожалуй, так оно и было. Мост, машина, кружок и три стрелы, разрывающие его. И неведомое имя, которое никому ни о чем не говорит. Кто такой Дамере - предатель или преданный? Что хотел сказать Альфред Меланже, рисуя схему: рваные стрелы, кружок, имя? А где тут поворот дороги? Надо ехать на мост, ориентировать схему на местности и еще раз продумать, что было там. Мы уже выезжали со двора, когда Сюзанна выбежала из дома и остановила нас криком: "Телефон!" Кто бы это? Иван взял трубку и удивился. - Это Жермен телефонирует. Она хочет знать, здесь ли ты? - Где же я, Иван? Передай мадам, что я рядом с тобой. - Она хочет сообщить тебе адрес Альфреда. Она два дня искала и утром нашла. - Иван отодвинул трубку. - Я скажу, что у нас уже есть адрес. - Ни в коем случае, Иван, делай вид, что записываешь, так, так, повтори, рю де Шан, пятнадцать. Вот так, мой миленький. А теперь произнеси, что мы благодарим ее изо всех наших сил. А ну дай, сам скажу. - Я завладел трубкой и заговорил елейным голосом, на какой только был способен: - Бонжур, мадам Жермен. Виктор Маслов передает сердечное мерси пур мадам. У меня нет слов, чтобы выразить вам свой манифик. Гран мерси, мадам. ГЛАВА 16 И опять мы неслись сломя голову - с каждым километром все упорнее становилась неудержимая наша гонка. Я сидел рядом с Антуаном, вжавшись в сиденье, и вел нескончаемый диалог со спидометром. Диалог не отличался разнообразием, но больше вопросов не было. "Сколько?" - спрашивал я, кося глазом на выпуклый значок спидометра и в то же время будучи не в силах оторваться от дороги. "А теперь сколько?", "А теперь?". И последний оставался вопрос: когда же? Больше я не в силах был вопрошать, мне требовались ответы. Спидометр отвечал мне бесстрастным покачиванием стрелки, дорога - неудержимым мельканием плит, домов, столбов, рекламных щитов, живых изгородей. Стрелка ползла безмолвно, пружинисто, казалось, она тоже преодолевает сопротивление бетона и воздуха, которые стремглав неслись навстречу. Тонкий кончик стрелы едва заметным касанием скользил по цифрам: сто, сто десять и еще чуть правее, еще ожесточеннее и стремительнее. Антуан выжимал из машины все, что мог, а мог он многое, сегодня я как никогда убедился в этом. Из-за бугра налетел косой перекресток, левая дорога по касательной вонзалась в ближний лесок. У придорожного ресторана красуется яркий туристский автобус, слева встречный голубой знак: "Бастонь - 12 километров", а ведь только что были в Бастони, проскочили сквозь нее пулей, я даже американского мемориала не разглядел; указатель отброшен в прошлое, вместе с автобусом пропал за домом, за рощей - опять безудержно мелькают, бросаются под колеса бетонные плиты, которыми начинена земля. Дорога стремится прямо и под уклон, Антуану есть где разгуляться. Стрелка упруго переползла еще на одно деление, зацепилась за него - идем на пределе. Все напряжение нынешнего дня вылилось в эту бешеную гонку. Уже километров сто, как я перестал понимать, что происходит, куда мы мчимся, где находимся. Но надежда все-таки оставалась у меня. Надежда и Антуан Форетье. Дорога вильнула вправо, на ровной плоскости плато раскрылся провал. Машина устремилась по склону. Провал раздвинулся, разросся в котловину - на дне возник зовущий краснокрыший городок. Антуан сбавил скорость, мы уже въезжали в улочку. Тут же и указатель подвернулся - Уфализ. Сонные узкие улочки, сдавленные дома, пустые магазины, приспущенные жалюзи. Не для нас этот покой. Антуан крутил по улочкам, не задумываясь, мы почти не сбавляли скорости. Выскочили на центральную площадь: ратуша, церковь, отель, магазины. Я увидел лоток мороженщика. - Остановимся, Антуан. Пауза, антракт. - Нет! - отрубил он, не отрываясь от руля. - Тут туристы. Антуан и Виктор - не туристы. Альфред ждет Антуан и Виктор, - он недобро засмеялся и прибавил газ. Мелькнул последний дом городка, дорога пошла серпантином. Котловина превратилась в провал, провал сошелся, затянулся равниной, снова по сторонам плоское плато. Сверкнул зовущий Уфализ и так же призрачно растаял за спиной. Я облизал пересохшие губы. Что-то тут не так. Слишком долго мы мчимся, слишком долго нет Альфреда. Иван, наверное, заждался нас и тоже ломает голову, а мы все мчимся. Пятый час продолжается эта неистовая гонка, пол-Бельгии проехали, а конца не видать. Куда несемся? Что ждет нас в конце пути? Когда же он будет, этот конец? Опять накатываются бесполезные вопросы, и я не продерусь сквозь их алогичность. А как чисто и доступно начался день. Я нашел связующий вопрос. Сидели, пересмеивались с Сюзанной, приехал Матье, Жермен голос подала. Ничего у нее голосок, ласкательный. Мягко хотела постелить, да промазала. Я сразу понял, почему она подала голос, и в Марше уже не удивился. И на мосту все было ясно и просто, но только горше стало оттого. Вот где кончилась утренняя свежесть родника - еще на мосту. Конечно, "кабаны" ни о чем не подозревали, вышли всей группой на мост, чтобы договориться о последних деталях, - и сразу с трех сторон ударили автоматы: три стрелы, нацеленные на мост. Партизаны прыгали с моста прямо в ночь и погибель. А ведь там высоко было. Я при солнце попробовал кинуться на откос и то еле удержался. Нет, отец не был ранен первой пулей в ногу, как предполагал Антуан. Он сломал ее или вывихнул, когда прыгал с моста. И потому решил остаться, чтобы прикрыть остальных: он понял, что не сможет уйти, так пусть хоть уйдут другие. А немцы бросали ракеты и продолжали бить из автоматов сверху. Только Альфреду удалось вырваться из этого пекла. Альфреду и тому, второму. Тот-то знал, что ждет их на мосту, и он в последнюю минуту отстал от группы, юркнул в кусты и был таков. Он видел ракеты, слышал крики, треск автоматов, а может, и сам стрелял. А может, он и есть Дамере?.. На том и покончили мы с мостом. Матье оставил свои "позывные", сказав, что в любую минуту готов нам помочь, и отправился на дежурство в больницу. Иван подбросил меня до дома и тоже навострил лыжи на Льеж, чтобы предаться дедовским обязанностям. Вернулся Антуан, я показал ему схему, но он лишь руками развел: имя, начертанное Альфредом, и ему ничего не говорило. Но до Альфреда каких-нибудь сорок километров, и мы не торопились. Договорились с Иваном, неспешно попили кофейку и тронулись. Вот как безмятежно мы рассчитали обернемся за полтора часа. Я даже карты дорожной не взял, лишь медаль нацепил - для Альфреда. Найти рю де Шан не составило труда. Островерхие красные домики шли по одной стороне, по другой раскинулся парк, там бегали дети. Молодая женщина катила розовую коляску. Девочки прыгали через веревочку. Войны давно не было, и они даже не знали, что это такое. Но сейчас выйдет из дома Альфред, и война вернется. Из дома вышла крашеная блондинка в кокетливом переднике поверх платья. Антуан подошел к ней. Я вылавливал из их быстрой речи слова: Альфред, визит, война, ресторан, адрес, отец, франки. Из них складывалось одно: Альфред здесь больше не живет. Но это и не было неожиданным, за двадцать лет не раз можно сняться с насиженного места. Я задумался и не заметил, что Антуан сидит рядом, а блондинка ушла в дом. Из раскрытого окна на нас сосредоточенно глядел седовласый старик. - Где теперь Альфред? Узнал адрес? - Намюр, - ответил Антуан. - Сколько километров? Антуан нарисовал пальцем на ветровом стекле - 50. - Едем? Он положил руку мне на плечо. - Жермен Марке делала визит к Альфреду. - Вот как. Когда же она делала свой визит? - Вчера. Ну, разумеется, такой визит был для нее куда важнее, чем церемония в Ромушан. Я даже не удивился: надо ей стало - она и поехала! Мало ли зачем ей приспичило ехать к Альфреду, мне уже надоели эти бессмысленные вопросы, тем более, что и гадать тут нечего. - Хорошо, Антуан, едем в Намюр, - сказал я по словарю. Об одном она все-таки не подумала прежде, чем позвонила ко мне. О новом адресе Альфреда она не подумала. А мы его знаем. Раскручивалась по обе стороны мягко всхолмленная равнина, набегали и таяли за спиной деревеньки, будто сошедшие со старинных гравюр, маячили шпили отдаленных церквей, прохладно отсвечивали рощицы - мир и благодать царили на древней равнине. То и дело проносились разноязычные автобусы, мне бы там сидеть, любоваться быстротекущими окрестностями да слушать проникновенные речи равнодушного гида: "А теперь посмотрите налево. В деревне Пино мы видим церковь, построенную еще в семнадцатом веке. Архитектура ее напоминает нам..." А я, вместо того чтобы слушать столь полезные сведения или бродить по музеям и скупать сувениры, ношусь по чужой земле в призрачных поисках следов войны, сыплю соль на старые раны. Война была, и она кончилась. Наши отцы победили. "Виктуар!" - сказал Луи, выходя на дорогу. Умолкли пушки на задымленных равнинах Европы, взобрались и застыли на пьедесталах обугленные танки. Старые пулеметные ленты ржавеют в земле, одна досталась мне на память. Окопы осыпались, перепаханы свежей нивой. Ящик с патронами в партизанской хижине никому не нужен. Все это быльем поросло. И никому нет дела до того, что на мосту оказался предатель. Так стоит ли бередить старые раны? Не лучше поставить крест на прошлом и плыть по течению жизни, отдаваясь ее мгновенным радостям и столь же быстротечным печалям? Может, еще полгода назад такие мысли не показались бы мне ни странными, не расслабляющими. Чего греха таить: я - сам дитя войны - нимало не задумывался о ней. Все переменил захлебывающийся вскрик матери, пробежавший по бесстрастному проводу. Я понял, что должен знать. Имею право знать: четверть века безвестности дают мне это право. Внешне я продолжал жить прежней жизнью, не в том дело. Один собирает марки, другой боксирует, третий увлекается магнитофонными записями - на здоровье. Дело в нас самих. Мы склонны полагать: памятники и монументы поставлены, горят вечные огни на солдатских могилах, поет тоскливая труба, приспущены знамена над заломленным крестом. Живые исполнили свой долг - так что же еще? Но дело в том, что вечный огонь горит в каждом живом сердце, и мы не вправе останавливать себя, пока не узнаем всей правды о том, как это случилось, как боролись они и как падали, как переставали биться двадцатилетние сердца, которые тоже хотели бы жить и отдаваться жизни. Поэтому сказал м