Анатолий Павлович Злобин. Бонжур, Антуан! Повесть ----------------------------------------------------------------------- Злобин А.П. Бонжур, Антуан!: Повесть. - М.: Профиздат, 1986. OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 июля 2003 года ----------------------------------------------------------------------- Анатолий Павлович Злобин родился в 1923 году в Москве, участник Великой Отечественной войны. Широко известен как очеркист и публицист, выступающий по самым острым вопросам, связанным с научно-техническим прогрессом. Его перу принадлежат книги очерков и прозы: "Большой шагающий", "Пять часов разницы", "Встреча, которая не кончается", "Дом среди сосен", "Дорога в один конец", "Современные сказки", а также романы, посвященные теме прошедшей войны: "Самый далекий берег", "Только одна пуля" и другие. Остросюжетная повесть рассказывает о движении борцов бельгийского Сопротивления и участии в нем советских граждан в годы второй мировой войны. Сюжет повести - розыски советский летчиком Виктором Масловым участников партизанского отряда, в котором сражался его отец, Борис Маслов, погибший на территории Бельгии в борьбе против немецких оккупантов. ОГЛАВЛЕНИЕ От автора Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9 Глава 10 Глава 11 Глава 12 Глава 13 Глава 14 Глава 15 Глава 16 Глава 17 Глава 18 Глава 19 Глава 20 Глава 21 Глава 22 Глава 23 Глава 24 Глава 25 Глава 26 Глава 27 Глава 28 - Пепел Клааса стучал в мое сердце, - повторил Уленшпигель... - О! - сказала она. - Этой войне нет конца. Неужели мы так и проведем всю жизнь в слезах и крови?.. - Нас предали, - ответил Уленшпигель... - Мы их распознаем, - сказали Уленшпигель и Ламме... Шарль де Костер ОТ АВТОРА Конечно, таких острых ситуаций, которые пережил герой повести, не было в действительности. Но почему же им не дано было случиться, да еще в такой реальной стране, как Бельгия? Во время второй мировой войны в рядах бельгийского Сопротивления бок о бок с бельгийцами сражались сотни русских, поляков, чехов. И они погибали там... Так что на месте Виктора Маслова, приехавшего на могилу отца в Арденны, мог оказаться молодой поляк, серб или чех. И все же автор по причинам, вполне понятным, избрал в герои русского юношу, отсюда и проистекает та убежденность в характере его действий, когда он узнает о предательстве. Автору пришлось заменить имена действующих лиц, ведь там, в Бельгии, и сейчас живут вполне реальные люди, которые могли бы принять на свой счет события, описанные в повести. Вот и получается, будто ничего такого и не было. Но разве ж не могло быть именно так?.. ГЛАВА 1 - Пора, ребята, - сказал я, продолжая сидеть в кресле. Столько ждал этой минуты, дни считал, а сейчас понял, что не хочется уходить. Так бы и остался с ними хоть на один рейс. Николай кивнул в сторону двери: - Ни пуха тебе, ни пера. Не промахнись мимо полосы. Держи бортовые огни в ажуре. - Будет сде, - отвечал я, не трогаясь с места. - Не спеши, - сказал Командир. - Присядем на дорожку. Мы и без того сидели, но так уж полагалось. И это должен был сказать Командир. Ребята помолчали, поглядывая на меня. - Значит, таким макаром, - деловито начал Сергей, прервав молчание. - По музеям не ходи, по кабакам не шляйся, стриптизы не смотри. Усвоил? - Не будь туристом, - сказал Командир. - Будь человеком, - подхватил Виктор-старший. - И вообще, наведи у них порядок, - заключил Николай. - А то они совсем загнили. Ребята дипломатично засмеялись. - Ты на отца-то похож? - спросил Командир, он все-таки хотел дознаться до главного, а заодно и меня приободрить. - Как вам сказать, Командир. Я ведь такой... Отец был сам по себе, я тоже сам по себе. И вообще Масловых в одной Москве пруд пруди. Так что "вояж" может закончиться легкой загородной прогулкой, обидно, конечно, будет... - Впрочем, что им толковать, они и без того в курсе. - Разберется, не маленький, - продолжал Командир, зная, как много значат его слова для меня. - Предсказываю: он вернется героем, - Сергей поднял указательный палец и глянул на меня. - А как по-французски "хорошо", знаешь? - спросил Николай. - Бон. - Лучше "сава", - поправил Николай. - Вот и держись таким курсом: "сава, сава" - и все будет о'кэй. - Сто восемьдесят слов знаю, - объявил я. - Вчера Вере экзамен сдавал. - Сто восемьдесят? - удивился Сергей. - Для культурного человека это даже слишком... Ребята снова засмеялись, на сей раз без дипломатии. Я тоже посмеялся, стараясь запомнить и этот смех, и позы ребят в рубке, и их прибауточки - все пригодится в дальней дороге. Потом я встал. - Пока, други. Хорошей вам видимости. Не опаздывайте за мной. Дверь сочно всхлипнула за спиной, я больше не оглядывался. На мятых чехлах валялись газеты, пестрые проспекты. Девчата возились в хвостовом салоне, а Вера стояла у трапа. - Адью, девочки! - крикнул я. - Пока, Верунчик, - я чмокнул ее в щеку, и она, как на привязи, двинулась за мной. - Виктор! Я обернулся. Теперь мы стояли на верхней площадке трапа, девчата нас не видели. На дальней полосе полого и изящно садилась "каравелла". Вера тронула меня за рукав: - Пойдем с экипажем. - Меня же встретить должны, ты же знаешь, - терпеливо объяснял я. - Они будут ждать меня с пассажирами. По радио передали, что мы сели, они будут ждать, - я нарочно уходил в эти подробности, опасаясь, что она снова примется за старое. - Возьми, - она протянула длинную книжицу в серой обложке. - У меня словарь есть. - Разговорник лучше. Тут наборы готовых фраз, это удобно. - Терпеть не могу готовых фраз. - Все же придется... - Она настойчиво смотрела на меня глубокими зелеными глазами, но я сделал вид, будто не замечаю ее взгляда, и раскрыл разговорник. - Ладно, пригодится. Гран мерси, мадмуазель. - Слушай, - упрямо сказала она, накрывая разговорник ладонью. - Останься с нами. Так я и знал, что она все-таки примется за свое, женщины без этого не могут. - Верунчик, откуда такой пессимизм? - быстро спросил я, чтобы помешать ей выговориться, но она и не думала останавливаться. - Виктор! У меня тоже нет отца, я знаю, что это такое. - Не прибедняйся. Твой папочка жив-здоров. - Все равно его у меня нет, - твердила она как заведенная. - И я лучше тебя знаю, что это такое. Мать как-то сказала, что вышла замуж по ошибке. Она, отец... все это было ошибкой. Понимаешь? И в результате этой ошибки появилась я. Мать даже пыталась что-то сделать, но я все равно появилась: там тоже случилась ошибка. И живу теперь по ошибке, вот что это такое. - Смотрите, какой безошибочный вывод, - я попробовал усмехнуться. - Нет, нет, не перебивай, - она опять схватила меня за рукав. - Я лучше знаю это. Понимаешь, ты уже привык, что его нет, ты всю жизнь так жил. И вдруг хочешь это переменить. А там еще эта женщина. Зачем ворошить то, что должно остаться, как было? Это все равно что копаться в чужом белье, неужели не понимаешь, в этом есть что-то унизительное. Я не хочу тебя отпускать в эту страну... - Страна как страна. Нанесена на карту, полноправный член Организации Объединенных Наций, имеет прямое воздушное сообщение с Москвой. Очень даже приличная страна. - Вот всегда ты так: прячешься за шуточками. Но ты же там один будешь, понимаешь? И эту женщину примешься искать - как ты это себе представляешь? А я сон нехороший нынче видела. - Нет, не представляю, - я засмеялся, потому что действительно не представлял себе этого. Вера по-прежнему смотрела на меня долгим, неотрывным взглядом. Сам не понимаю отчего, но этот взгляд все больше раздражал меня, может, потому, что я совершенно не знал, как реагировать на него. - А что касается отцов, - сказал я как можно беспечнее, - то у каждого свой отец. Они у нас такие, какими мы их представляем. - И припечатал точку, чтобы вышло побольнее: - Вот так-то! Она закрыла лицо руками и пошла прочь. Я отчужденно посмотрел ей вслед. Потом подхватил чемодан и зашагал по трапу. Вечно она все усложняет, научилась изображать мировую скорбь по самым ничтожным поводам. И потом эти штучки: сны, предчувствия. Нет, я этого не люблю. Я шагал по бетонным плитам и с каждым шагом отвлекался от ее предчувствий. Далекая гладь летного поля, солнечно и нежарко. Тень моя скользила сбоку, переламываясь на швах между плитами, и я почти машинально отметил, что шагаю строго на запад. Справа басовито рокотал "боинг", выползая на полосу, воздух размазывался от его моторов, и дальний лес провис над горизонтом, будто смотришь сквозь воду. Неподалеку стоял "диси-VIII", люки его были распахнуты, и красочная цепочка пассажиров тянулась по трапу. На краю поля застыли серебристо-рыбьи тела самолетов, слетевшихся сюда со всего света. Скоро и нашу рыбину оттащат туда, на стоянку, но меня уже не будет с ребятами. Вера будет молча сглатывать слезы - и поделом. Я уже забыл о нашей стычке и думал о том, кто же меня встретит? Может, Антуан приедет? Хорошо бы. И сразу отправимся к нему. А потом на могилу... Перебросил чемодан, запустил руку в карман кителя: паспорт и бумажник на месте. В паспорте виза на десять дней, до девятнадцатого августа, в бумажнике чек на десять тысяч бельгийских франков. Так что всего у меня в достатке. Стрелки-указатели услужливо тянули меня за собой: сквозь стеклянные двери, по светлому коридору, через просторный вестибюль - к чиновнику в темной фуражке, сидевшему за высокой конторкой. Представитель жандармерии полистал паспорт, поглядывая на меня с привычно бдительным равнодушием, потом припечатал штемпель. Я забрал паспорт, шагнул через турникет. Вот когда я очутился в Бельгии, население девять с половиной миллионов человек, конституционная монархия, король Его Величество Бодуэн Альберт Шарль Леопольд Аксель Мария Густав, королева Ее Величество Фабиола Фернанда Мария де Лес Викториас Антониа Аделаида Мора и Арагон. Но я вряд ли попаду к ним на прием... У турникета стояла высокая седая старуха в длинной темной сатиновой юбке, почти скрывающей высокие черные башмаки, скромненький белый платочек, вязаная кофта. При бабусе два огромных деревянных чемодана, крашенных синим, под цвет юбки. Бабуся была транзитная, билет у нее до Брюсселя, мы ходили смотреть на нее в салоне. Она озиралась по сторонам и в то же время не забывала бдительно присматривать за чемоданами. Народу в зале было немного, туристы уже проследовали, остались только мы с бабусей. - Ты наш или не наш? - спросила она певуче, когда я поравнялся с ней. - Куда же мне теперь? - Свой, бабушка, свой. Все в норме. - А мы правильно прилетели? Дочка-то моя должна здесь быть, а вроде не видать. - Сейчас появится. Вы сами-то из наших краев? - Из Фастова я, до дочки прилетела. - Куда же вам теперь? - Я поставил чемодан, достал сигарету и посмотрел в зал, но никого не обнаружил. Может, меня ждут на верхней галерее? - В Брюкино еду. Город ихний. - Брюгге, - догадался я. - Тиль Уленшпигель оттуда родом. - Он самый, - обрадовалась она, - мне дочка отписывала. Где ж она запропастилась? - Мы на двадцать минут раньше прилетели, - успокоил я бабусю. - Мамо, мамо! - раздался надрывный крик. Раскинув руки, по залу бежала рыжеволосая женщина в пенсне, за ней поспешали два долговязых отпрыска в кожаных шортах. - Ксаночка! - вскрикнула бабуся и от слабости села на чемодан. Я хотел было попридержать ее, но понял, что больше тут не нужен. Рыжеволосая припала к материнскому плечу, обе зарыдали в голос. Парни неловко топтались перед ними, лопоча по-фламандски. Я отошел: не про меня эта история. Наконец-то дочь нашла свою мать и может приникнуть к материнской груди. А я? Самое большое - и то, если повезет, - найду могилу и постою рядышком. Но и тогда я буду счастлив, потому что до сих пор и могилы той был лишен, и ведать о ней не ведал. Дочь продолжала всхлипывать, припадая к матери и одновременно заботливо придерживая ее на ходу. Внуки с натугой, каждый по одному, прихватили чемоданы, и все они беспорядочно заспешили к выходу. Я провожал их взглядом и тут же увидел тех, которые явно ждали меня. Вот и подошла моя черта. ГЛАВА 2 Их было четверо - двое на двое. Первая пара помоложе, вторая - значительно старше. Я приближался к ним, пытаясь на ходу разобраться в ситуации. Антуан с женой - те, что помоложе, а вторая пара - кто они? Неужели приехала та самая женщина, о которой Скворцов говорил? Кто же тогда при ней? И вряд ли она могла узнать про меня так скоро. Верно, это друзья Антуана; а может, и отца - кто ведает... Десятки вопросов теснились в голове, и не было места для первого. Тот, которого я принял за Антуана, раскинул руки и бросился ко мне. - Здравствуй, Виктор, - весело сказал он по-русски и полез ко мне лобызаться. - Так вы не Антуан? - едва успел удивиться я. Меня обнимали, тискали, хлопали по плечу. Все это сопровождалось радостными восклицаниями, быстрой французской речью. Я еле успевал поворачиваться, расточая ответные улыбки, чмокая подставляемые щеки, пожимая руки. Кто эти люди? Я не знаю о них ничего, кроме того, что это мои друзья и сердца их открыты для меня. Они знали отца, а я был сыном, и этого стало достаточно, чтобы они встретили меня с объятиями. Они расскажут мне то, что я хотел услышать всю жизнь, не имея никакой надежды на это, разве у них есть что скрывать от меня? Наконец первая суматоха поулеглась, мы могли посмотреть друг на друга. - Напрасно ты меня принял за Антуана, - засмеялся первый мужчина. - Я Иван Шульга, зови меня просто Иваном. В самом деле, у него скуластое лицо, доброе и широкое, чистейший рязанец или курянин, просто удивительно, как мог я обмишуриться, приняв его за бельгийца. - Вы знали моего отца, Иван? - Мы с ним страдали по разным лесам, - странно ответил Шульга, - но я имею о нем сведения, что твой отец известен для Бельгии. А это Луи Дюваль* и его верная жена Шарлотта, они тоже убивали бошей в партизанах и имели дружбу с твоим отцом. ______________ * Имена действующих лиц, равно как и названия деревень, отелей и проч. в повести выдуманы, и автор не несет ответственности за то или иное совпадение. Мы еще раз познакомились, на этот раз церемонно пожав друг другу руки. - А это Сюзанна Форетье, жена твоего друга Антуана, - продолжал Иван. - Она теперь будет твоя симпатическая хозяйка, так что слушай ее. Сюзанна протиснулась между Луи и Шарлоттой и крепко пожала мою руку. Она была хрупкой, подвижной и весело щебетала. - Она говорит, - перевел Иван, - что Антуан не смог сегодня приехать, ему не разрешили его капиталисты, но, когда мы приедем, Антуан уже будет дома. И еще она задает тебе свой вопрос, любишь ли ты шампиньоны в сметане? - До чего же странно этот Иван говорил: без малейшего акцента и в то же время как бы не по-русски; я еще не мог понять, в чем тут дело, да и не до того было сейчас. Я не успел высказать радости по поводу шампиньонов. Луи перебил Сюзанну и повернулся ко мне. Теперь я мог и его рассмотреть внимательней: длинное, будто сдавленное с боков лицо со смуглой продубленной кожей, цепкие блестящие глаза. Говорит отрывисто и резко, словно сердится. Шарлотта молчит с непроницаемым лицом, такая же высокая и седая, как и Луи, им обоим за шестьдесят. - О чем они говорят? Я что-то не улавливаю. - Он ругает Сюзанну за ее шампиньоны, - ответил со смехом Иван. - Всегда, говорит, эти женщины лезут вперед со своей кухней. Луи знает, зачем ты приехал, и он даст тебе ответ за твоего отца. - Он об отце говорит? Что? - Он сообщает: ты сильно похож на Бориса; он сразу узнал тебя, как увидел. Он сердечно счастлив, что ты приехал, и хочет много сказать тебе про Бориса. Он требует, чтобы я переводил тебе все, что он будет говорить. - Спасибо, Иван, без вас я тут как без рук. Я как раз хотел спросить у Луи, нет ли у него отцовской фотографии? - Мы уже говорили об этом. У него есть лесная фотография, он не взял ее, но дома он тебе все покажет. Борис был командиром отряда, а Луи служил его помощником, поэтому ты теперь его желанный гость. Продолжая разговор, мы двинулись к выходу. Иван спросил, какая погода в Москве. Я болтал как можно беспечнее, пытаясь отвлечься от главного вопроса, который настойчиво вертелся у меня в голове, как только я узнал, что Луи партизанил вместе с отцом. Я понимал, что должен сдержать себя, сейчас не время и не место. Ведь я хотел обстоятельного ответа, и потому нельзя задавать мой вопрос походя, между стеклянной дверью и стрелкой, указывающей на туалет. И все же я не сдержался: - Вы не в курсе, Иван, как погиб отец? Расскажите. - Вот он, мой главный вопрос, а потом я уж буду спрашивать о женщине, обо всей той истории, на которую Скворцов намекал. Но со вторым вопросом я еще повременю. Иван остановился, сосредоточенно наморщив лоб, и хотел ответить, но я уже понял по его глазам, что он не знает - или больше того, попытается уйти от ответа. Луи вовремя перебил его. Я ждал. - Он требует, - перевел Иван, - чтобы я сообщал ему все, что ты говоришь со мной, каждое твое слово. Но я уже овладел собой: - Точка, Иван! Не надо про отца переводить. Скажите Луи, что я вам про Москву рассказываю. Мы вышли на широкую площадь, до отказа заставленную машинами. Проходы были узкими, мы шли гуськом, и разговор сам собой прервался. Только раз Иван обернулся и, показалось мне, заговорщицки подмигнул, указывая на Луи: молчи, мол, приятель... Но, может, был в его подмигивании иной смысл, а мне после тягостного разговора с Верой мерещатся всякие небывальщины? Во всяком случае, нельзя спешить с таким вопросом после того, что я узнал от Скворцова и увидел смущенные глаза Ивана. Луи остановился у зеленого "Москвича". - Привет земляку! - воскликнул я, радуясь, что есть повод уйти от темы. - Вот уж не думал, что первым делом сяду в "Москвич". Луи постучал ладонью по крылу. - Он говорит, - перевел Иван, - что купил эту машину потому, что он сильно любит нашу родину. Вопрос мой надежно похоронен, можно начинать все сначала, но теперь я спешить не стану. Мы сели и тронулись: Луи и Шарлотта впереди, Иван между мной и Сюзанной. Машина выбралась на автостраду. Луи прибавил скорость. - Будьте добры, Иван, - обратился я к Шульге. - Спросите у Луи: большой ли был отряд, в котором они с отцом воевали? - Зачем ты все время мне "вы" говоришь? - обиделся Иван. - Я тебе "ты", и ты мне "ты". Мы люди простые, нас всех капиталисты эксплуатируют, поэтому мы должны говорить с тобой "ты". - Сразу так не получается, вы уж не сердитесь... Иван перевел мой вопрос и ответил: - Он говорит, что в ихнем отряде было двадцать два человека, и они сделали семнадцать саботажей, по-нашему, дать прикурить, так? А потом Борис научился хорошо говорить по-ихнему и даже ругался, будто валлонец, и его забрали в особенную диверсионную группу. С тех пор Луи с ним больше не встречался, он даже не знал, где укрывалась эта группа. Поэтому я не мог рассказать тебе про твой вопрос, - странная русская речь Ивана то и дело коробила мой слух, но еще больше удивляло меня то, что он говорил. Итак, ответ сам собой проясняется. Отец попал в особый диверсионный отряд, и обстоятельства его гибели им неизвестны, в этом все дело. - Кто же командовал этой особой группой? - Та группа существовала в скрытом виде, никто про них не знал, только генерал Пирр. Теперь его похоронили. А Луи будет рассказывать тебе за те семь месяцев, когда они познакомились и вместе били бошей. Борис был отчаянным, не знаю, как это сказать по-нашему, - простоволосым, потому его все время приходилось удерживать, чтобы он не потерял своей головы. Они ходили на страшные саботажи, и Борис всегда был впереди. - Ах, Иван, - вырвалось у меня. - Что бы я без вас делал. Летел и думал: как буду здесь разговаривать. Но мне, право, неловко, приходится отрывать у вас столько времени... - Не беда, - растаял Иван. - Только я, наверное, забыл свой язык, потому что жил в деревне, но я буду стараться. Это нужно для нашей родины, я всегда готов за нее пострадать. Я и в этих иностранных лесах страдал, не жалея сил. А что я получил? Сейчас я почти безработный человек. - Вас уволили? - встревожился я. - Я мастер по дереву. Столяр. У меня небольшая мастерская. Но сейчас работы стало совсем мало. А жизнь дорожает. Меня многие сторонятся, потому что я люблю нашу родину и всегда говорю за нее правду. А здесь я есть эксплуатированный и закован в цепи капиталистических стран. ГЛАВА 3 - Давай, старик, выкладывай, - требовал я, обнимая рыжего. - Ты хороший старик, но сначала давай выкладывай. Я был навеселе, в голове позванивало, но нить мыслей я не терял и поспевал всюду. Говорили одновременно в четырех углах, и везде мне было место. Сейчас на очереди у меня рыжий, так я мысленно окрестил его, хотя он вовсе и не был рыжим. У него сложное имя, которое я никак не мог запомнить. Он сидел на диване у окна, я подвалился к нему. - Бон санте, - ответил рыжий, поднимая бокал с вином. - Давай санте, - согласился я. - А я слово дал, что до всего докопаюсь. Знаешь, кому - самому президенту. - О, президент! - рыжий, конечно, не понимал меня, но слушал внимательно и улыбался. Он выпил и растаял, язык у него вмиг развязался. - Тогда он положил на стол кусок хлеба и пистолет, - добросовестно переводил Иван. - А Борис стоял перед столом. Но пистолет был не заряжен, так что он не боялся. И он отошел к окну - для хитрости. А сам смотрит, что этот русский сначала схватит? Если возьмется за хлеб, значит, его боши послали. И что же, ты думаешь, он схватил? - Конечно, пистолет, - с восторгом угадал я. - Да, он схватил пистолет. А ведь сам был худой, как палка. И он повернулся к этому русскому и засмеялся: "Ты меня не убьешь, там пустая пуля". Чужой его не понял и не выпускал пистолет. И он подумал: "Это большой человек. Он пришел в свободную страну. Он может остаться здесь, никому не служить и быть свободным. Но он хочет драться с ботами, потому что он большой человек". Тут чужой увидел, что его пистолет пустой, и тоже засмеялся. И он сказал: "Совьет, Моску". Но он и без того знал, что это русский, ему утром дали звонок из префектуры, что двое русских сделали побег из шахты и их надо ловить. Но он не такой плохой человек, чтобы выдавать русских для бошей. Он служил тогда полицейским, но сердце его было с партизанами. "Совьет - это бон, - сказал он русскому, - положи пистолет и ешь хлеб". Они с ним поужинали, выпили вина, и он повел его к попу, потому что поп понимал русский язык. Борис очень хорошо ел, он хотел много есть. - Едем к попу, - я вскочил с дивана, - пусть священник расскажет дальше. - Антуан звонил к кюре, - остановил меня Иван. - Он уже спит. Кюре рано ложатся спать, потому что им делать нечего, - Иван тоже был на взводе, но держался молодцом, по-партизански. - Он хочет опять выпить этот напиток, - продолжал Иван, кивая на рыжего. - Он рад, что Антуан пригласил его сюда, он давно никому не рассказывал об этом. Он положил на стол кусок хлеба и пистолет, он нарочно так сделал... Я обнял рыжего. - Спасибо, старик. Ты спас моего отца. Просто не знаю, как отблагодарить тебя. На, возьми, - я вытащил из кармана пригоршню значков. Рыжий долго и тщательно выбирал, пока не остановился на владимирских Золотых воротах. Я прицепил значок к его пиджаку. Луи позвал меня с другого конца стола. Стол был длинный, во всю комнату, и я шел вдоль него, цепляясь за спинки стульев и улыбаясь всем, кто сидел за столом: так радостно мне было с этими людьми в этот вечер в этой комнате. Даже эти эмигрантки, которые прикатили из Голландии и были сами по себе, не могли испортить мне настроение. Я со всеми на "ты", все мне друзья, а Луи запретил мне называть его "мсье". "Я тебе не "мсье", - сказал он, - я тебе друг и коммунист". И Шульга свой парень, немного смешной и жалковатый, он все время словно бы заискивает передо мной. У меня мировые друзья и великолепный президент с шикарной фамилией. И я узнаю, что было на мосту. - Когда ты приедешь ко мне, - говорил Луи, а мадам Люба переводила, - я покажу тебе сувениры, с которыми мы воевали. - Луи понизил голос. - Тут собралось слишком много народу, и нельзя поговорить как следует. Он говорит, что вы молоды и не знаете, что такое война, но вы должны знать это от него. - Давайте слушать русские песни, - закричала Ирма, голландка из Ростова, она сидела против нас и демонстрировала свои перстни. - Сейчас я принесу магнитофон и будем слушать русские песни. Сюзанна возникла передо мной и поставила вазочку с мороженым. Удивительно, как она всюду поспевала. Антуан иногда выходил за ней на кухню, чтобы помочь, а потом возвращался к гостям. Перед Антуаном стоял высокий бокал, но он почти не пил и разбавлял вино водой. Но все равно Антуан мне друг, не то что эта мадам Любовь Петровна, которая сидит с поджатыми губами и изучает меня. Едва она появилась в доме, как сразу же принялась читать лекцию на тему "Бельгия - это перезрелая роза", и осуждающе поджимала губы. Ирма притащила из машины шикарный "грюндиг", принялась налаживать пленку. Ей помогал ее отпрыск, белобрысый, длинноногий Якоб. - Ах, как я люблю русские песни, - восторженно предвкушала Ирма, - Виллем их тоже любит, правда, Виллем? - Я любит русская песня, - отвечал по-русски Виллем, огромный мужчина с тяжелыми ручищами. Виллем мне тоже нравился, и Оскар мне нравился, и другой приятель Антуана, и другая эмигрантка из Голландии, и все остальные, которые тут собрались. Даже Ирма с ее перстнями и наколкой перестала раздражать меня, коль она любит русские песни. - Виктор! - позвала меня мадам Люба на французский манер, вот кто мне сегодня определенно не нравится. Я обернулся. - Луи хочет с вами договориться, - продолжала она недовольно. - Он спрашивает, где вам лучше встретиться? - Сейчас посмотрю по программе, - небрежно ответил я, доставая листок. - Что там у нас записано? Так я и думал: мадам Люба удивилась. - Какая программа? - спросила она, вскидывая выщипанные брови. - Обыкновенная, - я с радостью подпустил эту шпильку. - Составлена самим президентом при участии Луи, Антуана и Шульги. Называется: программа моего визита в Бельгию, теперь я от этой программы ни на шаг... Едва мы приехали к Антуану, в Ворнемон, как к дому подкатил роскошный янтарный "пежо". За рулем сидел мужчина в кожаной фуражке. - Президент, - объявил Иван. Я удивился, что за президент? Иван терпеливо пояснил: - В этой Бельгии как только три человека соберутся вместе, так сразу один из них делает себя президентом. Но этот президент имеет хорошую организацию. Он президент Армии Зет* Поль Батист де Ла Гранж. Он хотел тебя видеть. ______________ * В бельгийском движении Сопротивления в годы войны действовали несколько организаций, среди которых следует отметить возглавляемый коммунистической партией Фронт Освобождения (Независимости), Секретную армию (Армее Секре), Белую бригаду (Витте бригаде) и др. Эти организации различались не только своими политическими платформами, но и степенью активности в борьбе с фашизмом. И в настоящее время между организациями ветеранов существуют довольно сложные отношения. Вот почему автор решил произвести на свет неведомую Армию Зет: пусть она и встречает нашего героя. (Прим. автора.) Поль Батист де Ла Гранж уже входил в комнату. Движения его были торжественно замедленными, лицо утопало в улыбке. Видно, он знал Антуана и Луи, потому что сразу обратился ко мне. И как он говорил! - Он рад приветствовать тебя на бельгийской земле, - начал Иван. - Он жалеет, что не знал твоего отца, но тем больше радости у него сейчас, что он познакомился с тобой. К твоему приезду все готово, Армия Зет ждет тебя прижать к своему сердцу. Он привез сувениры, но вручит их потом, как закончит речь, потому что он приветствует тебя в трех видах: как президент Армии Зет, как бывший партизан и как патриот от своей жены, который любит свою родину и всех хороших людей в мире. Он верит, что тебе тут понравится и ты узнаешь о своем отце все, что хочешь узнать. Президент был великолепен! Элегантный, общедоступный, оптимистический, гармоничный президент - свой парень. Одна фамилия чего стоит. - Он говорит, что прервал свой ваканс, чтобы встретить тебя, и сейчас спешит в Льеж, там будет заседание ихнего президиума, и он должен рассказать всем прессам о твоем приезде. Тебя будут встречать в Бельгии как героя. - Какой же я герой? - Подожди, - оборвал Иван. - Он должен сначала кончить речь, они тут не любят, когда их перебивают. Он говорит, что должен составить программу для твоего пребывания, он рад показать тебе Арденны и этот старинный город Льеж. Но для этого надо иметь программу. Он спрашивает, что ты хочешь увидеть прежде всего? - Конечно, могилу отца. А потом как вам угодно. - Могила - это прекрасно, - продолжал президент, - я понимаю ваши чувства и потому записываю: сегодня среда, вы отдыхаете после дороги и знакомитесь с друзьями вашего отца. На завтра запишем оформление документов, поездку на могилу в Ромушан и по местам боев, на мост, где погиб ваш отец. Это будет делать Антуан, так? В пятницу - вы мой гость, я приеду за вами в десять часов утра. Мы посмотрим все, что связано с войной вокруг Льежа, а вечером пойдем на собрание ветеранов. - Когда же Виктор поедет ко мне? - нетерпеливо спросил Луи, до этого он молчал. - Прекрасно, Виктор будет у вас в субботу, - записал президент, - вы можете забрать его прямо с собрания, если Антуан не возражает. - Нам надо повидать одну женщину, - сказал Антуан, - которая делала могилу Бориса. Правда, я не видел ее много лет. Вот она, та самая женщина, правда, пока безымянная. - Как ее зовут? - спросил я. - Антуан потом тебе расскажет, - ответил Шульга, - ты мешаешь нашему президенту. До чего же шикарный достался мне президент, как они перед ним робели. Ладно, женщина от меня не уйдет. - Значит, включаем в программу мадам Икс, - улыбнулся президент. - На какое число? Антуан пожал плечами. - Тогда это будет сверх программы. Небольшой сюрприз для нашего молодого друга. Итак, субботу вы проводите у Луи Дюваля, снова посещаете места боев и узнаете, как мужественно воевал ваш отец. А в воскресенье состоится торжественное возложение венков на могилы партизан, в том числе и в Ромушан. Начало церемонии в одиннадцать часов у церкви Святого Мартина. Согласны? - Шикарная программа, - заметил я. - Только к чему эта торжественная церемония? Лучше поскромнее... - Ты не знаешь наших порядков, - возразил Иван. - Это очень торжественная церемония, она проводится каждый год по всем могилам. Кроме того, президент говорит, что он должен познакомить тебя со всеми бывшими партизанами как сына арденнского героя и сделать тебе этот очень хороший сувенир. - Может, обойдемся без этих "сувениров"? Иван снова заговорщицки подмигнул мне, как тогда, в аэропорту: - На этот вопрос президент не может ответить тебе, но когда-нибудь ты сам узнаешь. - Играете в свои игры? - усмехнулся я. - Давайте, давайте, пользуйтесь тем, что я ваш гость. - А теперь я должен вручить вам сувениры. - Президент вытащил из портфеля иллюстрированный журнал с цветной обложкой. - Здесь впервые опубликована историческая фотография особой диверсионной группы "Кабан", в которой состоял Борис Маслов. Там же напечатана статья о партизанах. Это совсем свежий журнал. - Фото "кабанов"? - воскликнул я. - Неужели оно сохранилось? - Опять ты перебиваешь? - рассердился Иван. - Президент не любит, когда его перебивают. Он оратор. Президент усиленно нахваливал свои сувениры: брошюра с партизанскими песнями, биографии героев Сопротивления, газеты и еще что-то, но я уже слушал вполуха: мое внимание было приковано к журналу, а журнал прихлопнут пухлой президентской ладонью. Наконец ладонь сползла с обложки, и я раскрыл журнал на закладке. Они стояли в ряд под большим деревом, все как на подбор рослые, крепкие, молодые, в руках автоматы и винтовки, у крайнего - ручной пулемет, нацеленный в объектив. Отец стоял третьим справа, я сразу узнал его, как узнал бы самого себя, хотя долгие годы разделяли нас. Он стоял, выставив автомат, и это тоже отличало его. Он казался старше, а ведь тогда ему было меньше лет, чем мне сейчас. И сравняться с ним не так-то просто. Я горячо поблагодарил президента за журнал. Де Ла Гранж улыбнулся. - Он спрашивает, есть ли у тебя интересные вопросы? - сказал Иван. - Я хотел бы узнать об особой группе "Кабан". - К сожалению, о действиях этой группы известно очень мало, потому что все ее люди погибли, так он говорит. Он даже не знает, кто был командиром группы, но это можно узнать в архиве генерала Пирра, который еще не опубликован. Известно, что в группу входили одиннадцать человек, из них четверо русских, два поляка и один югослав. - На фото их только десять, - заметил я и тут же догадался: - Одиннадцатый тот, кто их снимал, понятно. - Это так, он с тобой согласный. - А что они делали в этой группе? - Они выполняли самые опасные операции: саботажи, расстреливали предателей, освобождали патриотов. Их прозывали "кабанами" за то, что они проживали в глухом лесу на горе. Он хочет объяснить тебе, что кабаны - это ихние звери, они темные, волосатые, и нос у них франком. "Кабанами" руководил шеф Виль, только он один знал об этом отряде, что он делает и где скрывается. Президент очень жалеет, но после войны этот шеф Виль сам скрылся со всеми бумагами и деньгами, удрал. - Так просто и удрал? Куда же? - Эту историю я тебе потом расскажу, - отозвался Иван, не переводя вопроса. - Об этом Виле вся Бельгия знает. - Но, возможно, есть другие люди, которые были связаны с группой "Кабан"? - спросил я, не теряя надежды. Мне казалось, что президент что-то недоговаривает, хотя я не имел никаких оснований думать так. - Он тебе отвечает, - переводил Иван, - что будет искать справки, возможно, ему удастся найти интересных свидетелей. Когда они погибли на мосту, то делали важную операцию, о которой тоже стало известно только потом. Они погибли как герои, и вся ихняя Бельгия почитает их, но историю группы "Кабан" никто специально не изучал. Армия Зет не располагает такими большими деньгами для истории. Но Антуан тоже был связан с "кабанами", он тебе расскажет. Ничего, сказал я себе, могло быть и хуже. Что же все-таки выясняется? Три периода отцовской жизни в Арденнах у меня выясняются. Когда мы приехали в Ворнемон, Антуан рассказал, что несколько раз бывал на могиле отца в Ромушан, там лежат три белых плоских камня, подогнанных один к другому. Три периода, три белых могильных камня, на которых пока еще ничего не написано. Первый камень: побег из немецкого лагеря и все, что было до партизанского отряда, надписи на этом камне сделает Антуан Форетье. Второй камень: партизанский отряд, это связано с Луи Дювалем. И, наконец, третий камень, самый главный, потому что он связан с последним днем жизни отца - группа "Кабан", третий камень, самый белый и чистый, ни одного имени на нем. И самого главного вопроса некому даже адресовать. - Решено! - объявил я. - С этой минуты я сам займусь историей группы "Кабан". Президент демократично похлопал меня по плечу. - Он тебе поможет, - сказал Иван, - потому что ты его друг, он говорит, что вся его Армия Зет будет тебе помогать, и все будут рады, если тебе удастся открыть новости, тогда он опубликует их в ихних прессах. Он спрашивает, есть ли еще вопросы? - Только один. Когда познакомились Луи Дюваль и Антуан Форетье? Иван удивился, но перевел. Они говорили довольно долго, ответ был короче. - Они три дня знакомы, когда Антуан получил твою телеграмму о выезде и поехал в Льеж. Их познакомил президент. А раньше они знакомства не имели. - А ты, Иван, когда с ними познакомился? - Тоже три дня. Президент позвонил ко мне на дом и сам просил, чтобы я тебя встретил. Я сказал, что я согласный помочь моей родине. Примерно так я и думал: еще три дня назад они и вовсе ничего не знали. Значит, отыщутся следы и в группу "Кабан", не могут не отыскаться. Президент посидел с нами, а потом уехал в Льеж на собрание, но тут же начали наезжать другие гости - застолье продолжалось. Я едва успевал улыбаться и пожимать руки. Скоро весь дворик перед домом оказался заставленным машинами, как стоянка на городской площади. Первой явилась мадам Люба. Прикатила на длинном роскошном "марлине" Ирма со всей своей семьей, приехал из Уи Оскар, двоюродный брат Антуана. Они названивали во все концы по телефону, скликая новых гостей. Я подивился было такому обилию новых знакомств, но Иван коротко объяснил: - Ты же из Москвы прилетел. Поэтому они имеют интерес до тебя. Но никто ни о чем меня не расспрашивал. Они просто подходили ко мне и улыбались. А Ирма села за стол и долго смотрела на меня размытым взглядом. На ее руке предательски синела наколка: сердце, пронзенное стрелой, а под сердцем ее бывшее имя - Ира. На той же руке нацеплены и перстни, и дорогой браслет. Потом глаза у Ирмы растуманились, и она принялась рассказывать, как ей удалось - и совсем недорого - купить в Лондоне подержанный "марлин", вполне приличный и еще не старой модели. У ее Виллема много богатых клиентов, он должен иметь хорошую машину, иначе будет мало прибыли. Мадам Люба подсела к ней, и они дружно взялись за прежнюю тему: "Бельгия - это перезрелая роза". - Голландия - перезрелый тюльпан, - подпевала Ирма. - Лепестки его красивы, но уже осыпаются... Я слушал их и дивился: на родину не вернулись и в новом доме не прижились - где же их сердце? Поздний обед перешел в ранний ужин. Я находился в приподнятом настроении, я верил: и завтра, и послезавтра все пойдет так же хорошо и удачно. Даже Ирма перестала меня раздражать, когда притащила "грюндиг" и заявила, что не может жить без русских песен. Хриплый голос запел под бренчащую гитару: "Жулик будет воровать, а я буду продавать, мама, я жулика люблю", - вот без каких русских песен она не может жить, бог с ней, нет мне до нее никакого дела! Иван подсел к нам, обняв меня за плечи: - О чем вы тут секретничаете? Или ты нашел себе лучшего переводчика? - Программу мою изучаем. Луи волнуется, когда я к нему приеду? - Твой визит к Луи предвиден на субботу, он тебя с собрания заберет в свой дом. - Ай да Иван. Ты молоток, Иван. Мигом разрешил все проблемы. Выпьем по такому случаю. - Как ты разговариваешь по-русски? - удивился Шульга. - Почему ты назвал меня молотком? Разве я такой глупый? - Что ты, Иван? Совсем наоборот, Иван. Молоток значит молодец, так сейчас в Москве говорят. - Ну раз я молоток, - улыбнулся Иван, - тогда ладно. За наших "кабанов". Чтобы ты все узнал про них. - Подождите меня, - сказала мадам Люба. - Я тоже с вами. Только узнавать там нечего. В этой группе "кабанов" был предатель, потому они все и погибли на мосту. Я выпил, но закашлялся. Иван пронзительно засмеялся, хлопнув меня по спине. Это мне помогло, я окончательно пришел в себя. Странно, но в мире все оставалось по-прежнему. Мадам Люба глядела на меня с осуждением. Магнитофон продолжал свою песню: "Что нам горе, жизни море надо вычерпать до дна". Сюзанна спешила с шампиньонами. Ничего не изменилось в мире, только я сделался другим человеком, хотя моя рука продолжала двигаться по инерции, опуская на стол рюмку. Я знал, что так останется до тех пор, пока я не узнаю всего. Сначала возникла женщина, теперь предатель. Недаром Скворцов сказал: "Там странная история". Как в воду глядел. Продолжая улыбаться, я повернулся к Ивану. - А ты и в самом деле молоток, Иван. Что же ты мне сразу не рассказал, что там был предатель? - Какой предатель? - невинно удивился Иван. - Ты что, не слышал, что Любовь Петровна сказала? Повторите ему, Любовь Петровна. - Разве я что-нибудь сказала? - удивилась, в свою очередь, мадам Люба. - Сейчас я у нее спрошу, - быстро сказал Иван и тут же перешел на французский. Я ничего не понимал. Ловко же они меня провели. - Что происходит? Теперь вы засекретничали? - спросил я, стараясь говорить так, чтобы голос мой звучал непринужденно и весело. - Я спрашиваю у нее, откуда она узнала это? - ответил Иван, не оборачиваясь. - Так спрашивай же по-русски, черт возьми, - не выдержал я. - Есть же нормы общения. Кто же все-таки вам сказал, Любовь Петровна? За Любу ответил Иван: - Она говорит, что слышала это от людей. - А ты? - взбесился я. - Что ты говорил ей? - Я спрашивал: у каких людей она слышала это? - И дальше. Только все говори. И по-быстрому. - Слушай, Виктор, - Иван посмотрел на Любу, положил руку на мое колено. - Ты сам подумай, откуда она может знать про это дело? Она к нам сюда приехала только в сорок пятом году, когда война уже перестала. Про нашу войну с бошами она ничего не знает. Она пришла сюда на все готовенькое, а теперь берется судить о наших делах. - Я собираю материалы, - невозмутимо заявила мадам Люба. - А где ты раньше была? У кого ты забираешь наши материалы? - обиделся Иван. - Ты был здесь на свободе, а я в немецком лагере сидела. - Ты в немецком лагере сидела? - Иван задумался. - Я слышал, ты на ферме работала. Люба презрительно поджала губы. Ирма подошла ко мне и запустила в волосы руку, ту самую, с наколкой. Но я терпел. - Любочка, зачем ты лезешь в эти мужские дела? - пропела Ирма. - Кто-то кого-то предал, подумаешь. Будто у них в России предателей не было. - Вы все-таки не ответили на мой вопрос, Любовь Петровна, - сказал я мягко, но настойчиво. - Давно я слышала, лет десять назад, - в голосе Любы звучало притворное равнодушие. - Кто-то из бельгийцев говорил, я не помню. Я ж про "кабанов" материалы не собираю... - Вот видишь, - оживился Иван, - слышала звон, а не знает, откуда он звонит. Они снова перешли на французский. Я верил им и не верил. Если я от русских не могу правды добиться, то с бельгийцами еще труднее будет. Но погоди, Иван. Есть человек, который скажет мне правду. Я огляделся. Антуана в комнате не было. Луи увлеченно беседовал с Оскаром. Шарлотта задумчиво листала журнал, подаренный президентом, "рыжий" полицейский посапывал на диване. - Хорошая встреча, - сказал вдруг по-русски Виллем. - Акцент у него был ужасный, но я обрадовался и этому. Мы разговорились по-немецки. Перед поездкой я пополнил свои прежние знания в надежде, что немецкий поможет мне здесь, однако первый опыт оказался решительно светским. - Мы едем во Францию, - говорил Виллем, - у Ирмы там тоже есть русские подруги. А на обратном пути заедем в Кнокке, там живет ее приятельница. У меня гараж и три машины, я вожу товары в Германию. Работы много, но раз в год все-таки удается вырваться. Посмотрите на мои руки. - И он раскрыл могучие ладони, пальцы в ссадинах и буграх, под ногти навсегда въелась маслянистая копоть. - Но я люблю свое дело. - Молодец, Виктор! - крикнула через стол Ирма. - Виллем очень любит русских. К нам часто приходят люди с корабля, и мы с ними вспоминаем родину. - О, я люблю русских, - подтвердил Виллем. Вот сколько замечательных вещей узнал я о Виллеме, вот как легко, оказывается, узнать о человеке, который сидит рядом с тобой. Вы просто болтаете и узнаете друг друга. А если вас разделяет двадцать с лишком лет и белая могильная плита - как тогда узнать правду? Отец-то уж ничего не узнает, он даже не знал, что я буду и есть. Он ничего не узнает и не расскажет. Но я-то могу узнать о нем, хочу знать, должен знать. - Я тоже участвовал в Сопротивлении, - говорил Виллем. - Правда, у нас не было такого размаха, как в Арденнах, но мы тоже не сидели сложа руки. Я заинтересовался: - Сколько человек было в вашем отряде? - Шестнадцать. Мы жили в деревнях, каждый в своем доме. Собирались только перед операциями. У нас в отряде был пароль, по которому человек обязан помочь тебе. - Какой? - Честь и свобода. И еще мы складывали два пальца в виде буквы V - виктория. Так делали все голландские партизаны. А пароль был только у нас. - Интересно, как он по-голландски звучит? - Феер ен фрейхайт. - Феер ен фрейхайт, - повторил я задумчиво. - Честь! Честь хороша до тех пор, пока не появится предатель. - У нас он был, - живо отозвался Виллем. - Его расстреляли. Правда, не я приводил приговор в исполнение. Я не решился. Иван с грохотом отодвинул стул и плюхнулся между нами. - Ты мне не веришь, Виктор? - А, Иван? Оказывается, ты еще не разучился говорить по-русски. Я тебе верю, Иван. Ты молоток, Иван. - Нет, я вижу, ты мне не веришь, - обиженно упорствовал Иван. - Но если ты мне не веришь, давай спросим Луи. - С Луи я уже говорил. Все, что Луи знает, он мне расскажет. Но про "кабанов" он не знает. Я сам знаю, кого надо спросить. - Кого? Антуан стоял в дверях, держась одной рукой за косяк, и внимательно глядел на меня. Взгляд его был спокойным и изучающим. Странно, но я до сих пор как бы не замечал Антуана. Он был тут хозяином, но это никак не обнаруживалось. Он почти все время молчал, но видел все. А теперь он посмотрел на меня - и я будто заново узнал его. Он был невысок и крепок. Я перевел глаза на фотографию, прикрепленную к стене, Антуан был там в борцовской майке с глубокими вырезами, в мягких башмаках, снимок сделан в Будапеште, где Антуан выступал в полусреднем весе на европейском первенстве. И сейчас он стоял в той же позе, крепко упершись ногами, и глаза его видели все. Только взгляд был у него сейчас иным, нежели на фотографии. Он смотрел на меня спокойно и твердо, словно знал, о чем я думаю, но еще не решил, стоит ли говорить мне о том, что знает он сам. Встретившись с моим взглядом, он не дрогнул, а продолжал смотреть так же уверенно и пытливо. Конечно, он слышал разговор Ивана с Любой и имел свое суждение на этот счет - так говорили его глаза. Но он еще раздумывал и решал. Ну что ж, решай, Антуан! Меня словно подбросило к нему. - Поборемся, Антуан? Он легко отделился от двери и сделал шаг навстречу. - Давай поговорим, Виктор, - сказал он, и это было его ответом. Мы сели. Виллем потянулся к нам с бутылкой. - Выпьем по маленькой. - Чуть позже, герр Виллем, - ответил я. - Сейчас мы немного поговорим. - Я понимаю, - сказал Виллем, улыбаясь добродушной улыбкой. - Серьезный мужской разговор. - Да, Виллем, серьезный мужской разговор. Садись сюда, Иван, и не вздумай переводить отсебятину. Только то, что я буду говорить. Иначе обойдусь без тебя. - Сидишь и сиди, - отругнулся Иван. - Я буду переводить точно. Антуан передвинулся на стуле, подался вперед, поставил локти на колени, сцепил пальцы рук и снова посмотрел на меня тем же спокойно-пытливым взглядом. - Иван, спроси Антуана, - начал я, - знает ли он, что в группе "Кабан" был предатель и потому эта группа погибла? Антуан ответил тут же. Голос его был задумчивым, словно он размышлял наедине с собой. - Он говорит, что не знает фактов, хотя и думал об этом. Но теперь ты сам приехал сюда и сам должен узнать это. Завтра ты поедешь на мост и сам увидишь, как это случилось. У меня от сердца отлегло: да, теперь я знаю, кому надо задавать мой главный вопрос. И вопрос свой главный знаю - что было на мосту? И каким бы ни был ответ, я его выслушаю. И после этого я поступлю так, как повелит мне сыновний долг. - Хорошо, Иван. Скажи ему, что я доволен ответом. Но не совсем. Меня интересует собственная точка зрения Антуана. Переводи. - Он сказал тебе все, что мог сказать, - перевел Иван. - Он хорошо понимает, что ты сейчас чувствуешь. Ты сын Бориса и имеешь право узнать всю правду. Но ты должен узнать ее сам. Та женщина, о которой он тебе говорил, знает много. Надо сделать так, чтобы она рассказала тебе, что знает. Это будет зависеть от тебя. И в лесной хижине он надеется найти что-нибудь, он давно там не был. Вот как ты будешь узнавать свою правду. А он будет тебе помогать. Его дом, его время, машина, память - все находится в твоем состоянии. Все, кроме Сюзанны, так он сам говорит, - заспешил Иван, увидав, что я нахмурился. - Он говорит, что ты очень понравился его Сюзанне. Но он только рад, что ты понравился Сюзанне. Поэтому он верит, что ты узнаешь все, как надо. Женщины в таких делах лучше понимают. Надо только набраться терпения. Ты согласный? - Спасибо, Антуан. Иного ответа я не ждал. У каждого в жизни случается свой мост, и надо пройти по нему достойно. - В таком случае он говорит тебе "бонжур" и хочет пожать твою верную руку. - Бонжур, Антуан. Он стиснул мою ладонь так, что я едва не присел, но вовремя успел перехватить пальцами его кисть и ответил как следует. Антуан выдержал и улыбнулся. ГЛАВА 4 - Быстро нашли меня? - спросил кюре. - Сюзанна так хорошо объяснила, что я ни разу не ошибся. Все-таки я штурман. - Пошли по стопам отца и тоже летаете? - Он ничуть не удивился. - Вы и про это знаете? - Сын мой, когда вам будет под восемьдесят, вы поймете, что знаете слишком много и что большинство ваших знаний, увы, уже бесполезны для вас. - Зачем же так, мсье Мариенвальд, вы так молодо выглядите. - Спасибо, Виктор, вы мне льстите. Только к чему это "мсье"? - продолжал он. - Мы с вами соотечественники. Зовите меня просто Робертом Эрастовичем. Я весьма рад, что вы нашли время заглянуть к старику. - У нас в училище тоже был Роберт Эрастович, - ответил я с облегчением. - Преподаватель навигации, герой войны. - Ваш отец тоже был героем, - живо отозвался он. - Я рад, что теперь тайна его раскрылась, и вы прибыли к нам. - Что говорить, мы с матерью были ошеломлены, когда прочитали в газете. - Ах вот как вы узнали об этом? - Он оживился еще более. - Расскажите, это весьма интересно. Конечно, это была советская газета?.. - "Комсомольская правда", - ответил я. Как судорожно я вцепился в нее, когда мать позвонила мне перед самым вылетом и незнакомо выкрикнула в трубку: "Боря нашелся, читай сегодняшнюю "Комсомолку". Я успел схватить газету в киоске, и мы полетели в Норильск. Лишь после того как легли на курс, я принялся за нее. Статья называлась "Герои Арденнских лесов", и я удивился: при чем тут Арденны? Но и статья мало что объяснила. О Доценко и Шишкине там говорилось более чем достаточно, а про отца, и то среди других, упомянуто только имя. Борис Маслов - и все. В сущности, ничего, только имя и факт, но вместе с тем так много, что даже не верилось. И подпись стояла - А.Скворцов. Мы прилетели из Норильска, и я помчался к Скворцову. Тогда-то и сказал он про женщину. И дал координаты отцовской могилы: Ромушан, провинция Льеж, Бельгия. Я написал в Ромушан кюре, потому что Скворцов вспомнил, что там была церковь. Кюре ответил и сообщил адрес Антуана. - Значит, кроме публикации в этой газете, вы о судьбе отца больше ничего не знаете? - Почти ничего. Но надеюсь. - Разумеется, я первый же расскажу вам все, что знаю. Я хорошо помню вашего отца. Мы продолжали стоять у ворот, где он меня встретил. Кюре изучающе глядел на меня: все тут глядят на меня изучающе. Я тоже на него посматривал: что-то он расскажет? Глаза у него живые и быстрые, хотя лицо изъедено морщинами, нет, не вислые складки на дряблой коже, а именно морщины, неглубокие, но резкие, сплошная сеть морщин. Черная сутана до пят с откидным капюшоном, с широкими рукавами. Он поднял руки, приветствуя меня, и стал похож на черную птицу. Большая черная птица - что-то вроде птеродактиля. И вовсе он не кюре, он черный монах. В монахах я разбирался неважно и потому решил уточнить. - Какого направления вы придерживаетесь? Или имеете сан? - Я монах бенедиктинского ордена, это очень древний орден, может быть, самый древний из всех ныне существующих, ему уже тысяча триста лет. Древляне еще ходили в звериных шкурах, а наш орден уже придерживался устава. Впрочем, он никогда не был особенно строгим, труднее попасть к нам. Однако что же мы стоим, оставьте мотоцикл, проходите в дом, Виктор Борисович, - он говорил по-русски чисто и протяженно, сохранив речь старого русака. И домик у старика был что надо, не дом, даже не вилла, а "шато", как сказала Сюзанна, объясняя дорогу, - двухэтажный "шато" с колоннами, галереями, парадным маршем у входа. За домом оказалась обширная молельня со стеклянными стенами, перед алтарем были расставлены широкие дубовые скамьи. Из дома в молельню вела галерея, молиться здесь можно со всеми удобствами. Мариенвальд шагал впереди, все-таки он немного шаркал, и сутана волочилась по земле. Сутана была старая и пыльная. Прошли по коридору и оказались в просторной комнате, заставленной книжными полками. Запах пыли и затхлости бил в нос. Я едва не чихнул и с трудом притерпелся. - Садитесь, Виктор, - он указал на старомодный диван с высокой спинкой, покрытый облысевшей медвежьей шкурой. - Давно вы из Москвы? - Он грузно опустился на другой конец дивана, пружины снова печально взвизгнули, и снова всклубилась пыль, но он этого не замечал. - Вчера прилетел. Три часа лета. - За три часа вы перенеслись из Москвы в Бельгию? - Он картинно всплеснул руками, продолжая разгонять пыль над диваном. - Подумать только, всего три часа! В девятьсот двенадцатом году я добирался сюда четыре дня, а теперь всего три часа... - Так вы уехали из России до революции? И с тех пор не бывали на родине? - А зачем? - ответил он вопросом. - Когда началась первая мировая война, я понял, что в Россию уже не вернусь. Капиталы мои лежали в швейцарском банке, я путешествовал по разным странам и в конце концов облюбовал этот прелестный уголок в предгорьях Арденн. В маленькой стране всегда больше свободы, и жизнь экономнее. Сразу после войны я построил этот дом, приобрел кое-какую недвижимость. Мой капитал с тех пор учетверился. Мне здесь нравится. А в России уже тогда было слишком много правил... - Кстати, Роберт Эрастович, - прервал я его, - разрешите вручить вам подарок: виды социалистической Москвы, - я протянул ему конверт с цветными открытками, но он лишь мельком глянул на них и отложил в сторону. - Да, Россия сейчас великая страна, - небрежно бросил он. - Запускает спутники, строит гигантские гидростанции, взрывает бомбы, но какой ценой достигнуто все это? - Ценой революции, - парировал я. - Да, да, именно ценой революции, - снисходительно согласился он. - Впрочем, не будем заострять наш политический диспут, вы ведь не за тем сюда прилетели, чтобы обращать меня в свою веру. - Ни в коем случае! Мой визит носит частный характер. - Весьма похвальное деяние. Дети должны знать про своих отцов. Я еще позавчера узнал о вашем предстоящем приезде и был уверен, что вы не минуете меня. - Антуан вам сказал? - Не помню, кажется, он, - черный монах помедлил. - Да, да, именно он. Кто же еще мог мне сказать? Итак, я готов выслушать ваши вопросы. - Когда отец пришел к вам? - Это было в сорок третьем, в марте, - он соединил ладони и на мгновенье задумался. - Да, в марте, я хорошо помню, потому что на улице еще лежал снег, а в комнате топился камин. Его привел ко мне полицейский. У вашего отца были обморожены ноги, он еле двигался. Одежда висела клочьями, ни разу в жизни я не видел человека в таком горестном состоянии. Он вошел сюда с опаской и даже кричал, что лучше погибнет, но не дастся в руки бошей. Я объяснил ему, что в этом доме ему нечего бояться. Услышав русскую речь, он несколько успокоился. Я сказал, кто я такой, обещал помощь и сочувствие. Тогда он признался, что убежал с товарищем из угольной шахты, это севернее Льежа. В первую же ночь они потеряли друг друга. Несколько суток Борис, хоронясь от людей, шел к югу, в арденнские леса, и ничего не ел. Наконец он не выдержал, высмотрел дом победнее и постучался. Так он попал в нашу деревню. Я еще раз успокоил его, и он заснул. На другой день я дал ему одежду. Однако оставаться в моем доме было все же опасно, потому что меня иногда посещали гестаповские офицеры, хотя еще в сороковом году я согласился сотрудничать с английской разведкой. К сорок третьему году мы уже имели довольно разветвленную сеть, в каждой деревне находился свой человек, а динамит и бикфорд мы прятали в лесу. Поэтому на другой день, когда Борис отдохнул и переоделся, я отвел его в дом Эмиля Форетье, отца Антуана. Этот дом стоял на отшибе, там было безопаснее всего. Но Борис несколько раз приходил ко мне по ночам, я давал ему уроки языка. Он был очень сообразительный и мгновенно все схватывал. Каждый раз он спрашивал: когда же ему дадут оружие? На столе зазвонил телефон. Звонок был так резок, что я невольно вздрогнул. Мариенвальд взял трубку и, красиво грассируя, заговорил по-французски. Я вылавливал из его речи отдельные слова: свидание, адвокат, подарок, гостиница, море. Похоже, Мариенвальд был чем-то недоволен, впрочем, я не особенно понимал, да и размышлял больше о своем. Отец пропал без вести в августе сорок первого, а сюда пришел в марте сорок третьего. Двадцать месяцев плена. И я никогда не узнаю о том, что там было. Двадцать месяцев, шестьсот дней, невозможно даже представить это... Он снова опустился на диван, взметнув пыль. - Итак, на чем же мы остановились? - Отец не рассказывал вам, как ему удалось бежать из плена? - О да, это было сделано весьма остроумно. Бельгийские шахтеры помогли им забраться в вагонетки и забросали углем. Таким путем им вместе с вагонетками удалось подняться на поверхность, остальное было проще. Он рвался к борьбе. Ни одного нашего разговора не проходило без того, чтобы он не спросил: когда же? А мы могли получить оружие только из Лондона. Каждую неделю мы направляли рапорты в Льеж: где расположены немецкие гарнизоны, зенитные батареи. Разведка наша работала образцово. Из Льежа специальный связной вез рапорты в Брюссель, а оттуда их посылали голубями в Лондон. Англичане сбрасывали нам голубей на парашютах в больших деревянных ящиках. Тем же путем мы должны были получить и оружие. Я говорил Борису, что надо подождать, но он был слишком нетерпелив. Ваш отец был умным человеком, с ним было приятно разговаривать и даже спорить, но он был слишком горяч, до безрассудства. По-моему, именно это и погубило его впоследствии. - Как погубило? - не удержался я. - Он чересчур ненавидел немцев и потому был опрометчив. А с врагом надо драться, имея трезвую голову. Судите сами. Однажды он даже сбежал из дома Форетье, заявив, что не верит нам и сам найдет партизан. Через три дня он вернулся обратно, отрядов в нашей округе тогда действительно еще не было, они только организовывались. Но он думал, что мы его обманываем. Борис рассказывал мне о том, как немцы обращались с военнопленными в лагерях. Его рассказы звучали как дикий кошмар. Он говорил, что немцы пытают людей, травят их собаками, заживо сжигают в специальных крематориях. Я всегда полагал, что тех, кто работает, надо хорошо кормить, одевать, развлекать зрелищами. Государство, использующее рабский труд, неизбежно должно погибнуть, так было, начиная с Древнего Рима... - Когда же отец ушел от вас в отряд? - перебил я, не до Рима мне было. - В конце мая. Мы получили указание начать активные действия против немцев. Бориса передали по цепочке в Бодахинесс. Он уехал туда на велосипеде. - И больше вы его не видели? - Увы, с тех пор мы не встречались. Партизанских отрядов тогда было уже много, несколько десятков. - А как вы узнали, что отец погиб? - Это было уже после освобождения, когда люди перестали прятаться по лесам и передвигаться стало свободнее. Не помню уже, кто мне тогда сказал, но я очень переживал эту смерть. - Он посмотрел на меня с хитрецой и улыбнулся. - Вы задаете очень точные вопросы, буквально как следователь. Но в таком случае разрешите и мне задать вам один вопрос: вы уже были на могиле отца? - Еще не успел, но буду непременно. Вот только документы оформлю нынче с Антуаном - и я свободный человек. - Какова же вообще программа вашего пребывания? На сколько вы приехали? Я рассказал вкратце. - Президент де Ла Гранж - достойный человек, - отозвался он. - Надеюсь, он сделает ваше пребывание в Бельгии приятным. Со своей стороны и я готов предложить вам свои услуги. Я тоже давно не был в Ромушане. Буду признателен, если вы возьмете меня с собой, сочту за честь быть вашим переводчиком. Кроме того, у меня есть вилла на побережье, вы могли бы провести там несколько дней, сейчас самый сезон. Море, казино, женщины - что может быть прекрасней! Если пожелаете, мы поедем вместе, я познакомлю вас со своей невестой. Наверное, мой ответный взгляд выразил недоумение, ибо он быстро возразил: - Нет, нет, не думайте, что я хочу вогнать вас в расходы. Вам это обойдется совсем недорого. Разве кое-какие расходы на питание. Я улыбнулся: я же о невесте подумал. Представляю, какая у такого старца невеста - старушенция, хотел бы я на нее посмотреть! А вслух ответил: - Благодарю вас, Роберт Эрастович, возможно, я воспользуюсь вашим любезным приглашением. Все будет зависеть от того, как пойдут дела. - Однако что же я сижу и пичкаю вас приглашениями? Хорош хозяин! - Он поднялся и вышел в коридор. Я прошелся по комнате. Над камином висело распятие, под ним - веер из фотографий, поблекших от времени. Может, у этого самого камина и грелся отец, когда его привел сюда рыжий полицейский. Не оставил я без внимания и полки с книгами, прошелся взглядом по рядам. Здесь были альбомы с марками, книги на всех языках. Мариенвальд вернулся, держа в руках бутылку шампанского. - Смотрите, что я обнаружил в чулане, - говорил он, любовно глядя на бутылку. - Подлинная "Клико". Стоит четыреста франков. Мне подарила ее на день рождения сестра-настоятельница из соседнего монастыря. Вот и дождалась своей очереди. Но вряд ли мы ее всю выпьем. Стоя у столика, мы выпили немного шампанского. Я показал глазами на полки: - У вас неплохая библиотека. - Что же еще делать старику? Кроме всего прочего, - объявил он, обводя рукой по полкам, - книги - это ценность. Они стоят на вашей полке, стоят как бы вовсе без движения, а цены на них тем временем поднимаются. Вы вряд ли можете представить себе, как выросли цены на книги за последние сорок лет. Сейчас моя библиотека стоит не меньше миллиона. Кроме того, на старости лет я стал увлекаться филателией. Переписываюсь со всеми континентами. Некоторые мои марки отмечены даже в швейцарском каталоге. У меня самая полная "Австралия" в Бельгии. Одна эта "Австралия" стоит около ста тысяч франков. "Вот, оказывается, кто он! - мысленно улыбнулся я. - Только о деньгах и толкует. Пригласил меня на приморскую виллу и тут же испугался, что может понести расход". У меня с собой были марки, я достал пакетик. Черный монах с жадностью ухватился за серию "Космос", а мне предложил на выбор пять современных "Австралии". Я подошел к камину. Под распятием висела большая фотография, изображавшая представительного мужчину в генеральской форме, рядом еще портреты в парадных мундирах, семейная группа с детьми, полковник на коне. - Занятные фотографии. Тут и автографы есть. - Да, они мне дороги, - ответил он, подходя к камину. - Посмотрите, вот личный автограф Николая Александровича. - Николай Второй, его автограф? - я был несколько озадачен: что-то до сих пор мне не попадались птеродактили-монархисты. - Вы не ошиблись. Мы были близки с царствующей фамилией. Трехсотлетняя династия, одна из древнейших в Европе, и - подумать только - такой трагический конец... - А это кто? - продолжал допытываться я, указав на центральную фотографию. - Мой дядя, барон Петр Николаевич Врангель, генерал армии его императорского величества. - Тот самый, которого из Крыма вышибли, - не удержался я, однако тут же поправился: - Простите, что я так о вашем родственнике. Он снисходительно улыбнулся. - Если хотите, его действительно вышибли, как вы изволили выразиться, но я до двенадцати лет воспитывался в его доме и смею утверждать, что это был высококультурный человек, честный и благородный. В двадцать втором году он приезжал сюда, провел неделю в этих стенах. Он подарил мне тогда этот значок. - Монах показал на медный крест, покрытый черной эмалью. - Видите надпись: "Лукул". Так называлась личная яхта Петра Николаевича. Значок выпущен всего в нескольких экземплярах, ему цены нет. Дядя умер в Брюсселе совсем молодым, сорока девяти лет от роду. Воздух в комнате становился все более спертым, пыль лезла изо всех углов, першило в горле. Захотелось на свежий воздух. Можно было просто распрощаться и уйти, но я еще должен был задать монаху несколько вопросов. - Может, выйдем во дворик, - предложил я, выглянув в окно: там были столик и скамья. С холмов тянуло свежестью. Холмы толпились по горизонту, разбегались в обе стороны. А по холмам - поля, перечеркнутые изгородями, купы ближних и дальних рощ, ленты дорог с поспешающими машинами, светлые пятна домов и сараев - вполне житейский и суетный вид. Но даже и здесь, на воздухе, старец казался пыльным и замшелым. Зато я вздохнул свободно. - Разрешите задать вопрос, Роберт Эрастович, для меня, можно сказать, решающий: что вы знаете про особую диверсионную группу "Кабан"? - Кажется, ваш отец был в этой группе? - уточнил он, глядя на меня внимательным взглядом. - И вы хотите теперь найти живых свидетелей? - В том-то и дело, что никого из них не осталось. Даже имена их не все известны. А у меня такое ощущение, будто бельгийцы что-то не договаривают и пытаются скрыть. Без языка-то мне трудно самому разобраться. - О трагическом конце диверсионного отряда сложена даже песня, вернее, не песня, а стихи. Они написаны по-валлонски, но есть и французский перевод, тоже стихотворный. - О чем же там говорится? - К сожалению, у меня под рукой нет этой тетрадки, отвечу по памяти. Да она и незатейлива, эта легенда. Один человек предал их, и в результате этого кровь одиннадцати мучеников пролилась темной ночью в Арденнах. - Одиннадцати? - переспросил я. - Вам называли другую цифру? - Отнюдь. Президент де Ла Гранж как раз сказал, что в отряде было именно одиннадцать человек. Но тогда получается, что они погибли все, в том числе и предатель. Это же нонсенс. - Не верьте стихам, сударь мой, - заключил он, приканчивая бокал. - Легенды существуют лишь для того, чтобы потрясать воображение простонародья. На деле они и гроша ломаного не стоят. - Но все же стихи существуют? - возразил я. - Кто-то писал их, опираясь на факты. - Не будьте легковерным, - мягко, но настойчиво возразил он. - Не поддавайтесь легендам. Верьте только конкретным вещам: деньгам, вердиктам, недвижимому имуществу. Тогда вы не обманетесь. А в этой легенде нет ни сантима для обеспечения факта, сплошные эмоции. Так красивее, поэтому люди и придумали эту красивую ложь, хотя, как вы справедливо заметили, она абсолютно абсурдна. - Но как же, по-вашему, было на самом деле? - Немцы отличные вояки, им ничего не стоило справиться с кучкой партизан на мосту. Вот и вся история, которой вы хотите заняться вместе с вашим президентом. Но кажется, он промахнулся в одном слове. - На мосту? - переспросил я. - Разве это было на мосту? - Антуан вам лучше расскажет, как это было. - Опять он на Антуана ссылается, все же он немного смутился и помолчал, прежде чем ответить. - Ну что ж, - я притворно вздохнул. - В таком случае придется, как говорят, закрыть эту тему. - Прекрасное вино, - сказал он, берясь за бутылку. - Редкостная "вдова Клико", вы чувствуете ее букет? - Прекрасный букет, - подхватил я. - Давно не пил такого замечательного вина. Правда, - продолжал я задумчиво, как бы размышляя вслух, - отряд ведь не мог существовать сам по себе. У них наверняка были связные, посыльные, которые находились вне отряда. Не так ли? - я повернулся и глянул на него в упор. - Ваша идея не лишена остроумия, - ответил он, помедлив. - Недаром французы говорят: ищите женщину. В отряде действительно был связной, вы улавливаете мою мысль? - Не связной, а связная, так? - После войны, когда англичане вручали нам медали за сотрудничество с ними, я видел эту женщину. Она получала свою награду. - Как ее зовут? - быстро спросил я. - Разумеется, ее называли как-то, когда она подходила к столу, - он посмотрел на меня, и в глазах его мелькнула еле уловимая насмешка. - Я просто не запомнил. Это было в льежской ратуше. Огромный зал, множество людей, военный оркестр - как тут запомнишь? И разве мог я предположить, что через двадцать четыре года ко мне заявится молодой красавец и станет требовать ответа. Но зачем он вам, мой друг? Не ворошите старое. Все это пылью покрылось. Кто ведает, возможно, вы узнаете то, что предпочли бы не знать. Мой долг предостеречь вас. - Разве я не имею права знать? - Увы, - он покачал головой, - вы слишком настойчивы. Но что могу я помнить? Когда мы спускались по лестнице, эта женщина сказала, что живет в Эвае. Кажется, я даже подвез ее, хотя за бензин тогда приходилось отдавать доллары. - И больше вы ничего не знаете о ней? - допытывался я, беря его за руку. - Вспомните, Роберт Эрастович, вы должны вспомнить. - Ах, все это легенды, - он с усилием высвободил руку и откинулся к стене. Глаза его затуманились, плечи обмякли. То ли я его вымотал, то ли он сам осоловел от этой кислятины. - Легенды, легенды, - бормотал он как бы в забытьи. - Они выдумывают красивые легенды, но обманывают лишь самих себя... Я легонько потряс его за плечи. - Вспомните же, Роберт Эрастович, вспомните. - Шерше ля фам - ищите женщину, - упоенно шептал он, и черепашья его голова качалась бессильно. Баста, больше от него не будет проку. Я отпустил его и решительно поднялся. - Весьма признателен вам, Роберт Эрастович, вы рассказали мне много интересного. Приезжайте на церемонию, прошу вас. - Да, да, - он встрепенулся и тяжело встал. - Мы провели весьма содержательную беседу, - он провел ладонью по лбу. - Ах да, воскресная церемония. Надо посмотреть, есть ли в моторе бензин. Я невольно улыбнулся. Вот когда я раскусил его: ну и скопидом, даже на бензин жаль раскошелиться... Я пожал его дряблую руку и направился к мотоциклу. ГЛАВА 5 Слева раскрылись острые скалы, дорога пошла вдоль ручья. Антуан вел машину с изяществом. Левая рука на баранке, правая покоится на колене, готовая в любую минуту метнуться к рычагам или рулю. Лицо не напряжено, словно он и не следит за дорогой, а уселся перед телевизором. А ведь он уже отмахал с рассвета триста километров, отработал смену на своей десятитонной цистерне для перевозки кислоты. Машина шла ходко - спортивный "рено" с одной дверцей. Мы то и дело обгоняли других, тогда Антуан поворачивался ко мне и по-мальчишески задорно подмигивал. А я колдовал над картой, прокладывая маршрут и сличая его с местностью. До Ромушана оставалось чуть больше трех километров, а по спидометру мы уже перевалили за полсотни: они пришлись на Льеж. Так вот где покоится отец: четыре тихие улицы, разбегающиеся от перекрестка, двухэтажные дома с островерхими крышами, витрины тесных магазинчиков, вывески, рекламные щиты "Esso", кафе под тентом прямо на тротуаре. И за поворотом церковь. Антуан притормаживает. А я уже выскочил, поспешно шагаю вперед. Мелькают ряды могил, плоские плиты надгробий, кресты, гранитные глыбы, распятья. Остановился, нетерпеливо скользя глазами по плитам. Могильное поле обширно, без Антуана мне не обойтись, и тут я сразу узнал тяжелый светлый камень, хотя не видел его никогда. Солнце было за спиной, воздух над белой плитой дрожал, и волны этой дрожи, будто исходящие от камня, обдали меня ознобом. Я подошел и стал. Все выглядело точно так, как Скворцов рассказывал. И надпись в самом деле с ошибками - не соврал специальный корреспондент. На светло-сером, расколотом на три неравные части граните вырезано: "Борис Маслов, погиб в борьбе с фашистов". И строчкой ниже: "20.VII.1944". Под датой два французских слова, которых я не понимал, Скворцов о них не говорил. Три расколотых камня, два треугольника поменьше, а на третьем, большом и главном, лежащем в основании плиты, высечена кисть руки, сжимающая горящий факел. Боже, как навязчиво мне мерещилось: приду на могилу отца, и во мне возникнут возвышенные мысли. И вот пришел, но мыслей не рождалось. Вместо этого я принялся суетливо оглядывать соседние могилы, ревностно сравнивая: не хуже ли моя... Нет, она была не хуже, там попадались камни и попроще. И вместо возвышенных пошлые лезли мысли: могила на уровне, недорого и со вкусом, и факел этот, будто он горит изнутри, нет, все-таки неплохо оформлено, напрасно мать опасалась... Подошел Антуан. Он нарочно помедлил, чтобы дать мне время прийти в себя. И тут я начал соображать: ведь до моста отсюда километров тридцать. А ведь тогда война была, не так все это просто было сделать. Война была, война была, когда же она тут кончилась? Бог ты мой, всего полтора месяца не хватило отцу, ведь союзники вошли в Льеж в начале сентября... Я опустился на колено. Плита была сухая и теплая, от этой теплоты и возникал зыбкий воздух, который передал мне свою неуловимую дрожь. Но сейчас я смотрел вблизи, и этой зыбкости не было. Сейчас мне нужна теплота могильного камня. Она меня не согреет, потому что это невозможно и ни к чему, но пусть она развеет мои сомнения. Я поднял голову. Тоненькая девушка в сером стояла неподалеку, лицо заслонено вуалью, рука бессильно теребит белый платок. Сначала я даже не понял, чем она зацепила мое внимание. - Подождите минуту, сейчас я сосредоточусь, - сказал А.Скворцов. - Понимаете, такая дурацкая память, прямо спасу нет, помню все телефоны на свете, все имена, заголовки. Про надпись я вам уже рассказал, такую нарочно не придумаешь. Я решил заняться могилой с такой интересной надписью, стал расспрашивать. И споткнулся на первом же шаге. У ограды стояла женщина в синем костюме, я обратился к ней по-французски, не знает ли она, как оказалась тут могила с русской фамилией. И она ответила мне по-русски: "О, это долгая и темная история: в ней замешана женщина. Если вас интересует, могу рассказать". Нет, женщина не назвалась, а я не стал спрашивать. Мы очень спешили, мы и без того опаздывали. Иначе я, разумеется, задержался бы. Нет, нет, я ничего не записывал, по блокнотам смотреть бесполезно. Но в том, что я сказал, можете не сомневаться. Фирма работает точно. И я ничего не спросил у него о женщине. Хотя бы как она выглядела. В синем она была. Русская и в синем. Она знает эту "долгую темную историю". И я ее должен узнать. Еще раз провел ладонью по камню. Плита была чистой, как белое пятно моей тайны, дерн аккуратно подрезан, скудные травинки пробивались в сшивах плиты, разделявших ее на три неравных треугольника. Моего вмешательства тут не требовалось. - Ну что ж, поедем, Антуан? - Мы можем побыть здесь, у нас есть еще время, - ответил он знаками, мимикой и теми словами, которые я мог понять. - Едем, - отрезал я. Он пожал плечами, зашагал к машине. На карте косой крестик, занесенный в середину большого зеленого пятна. Дорог к крестику нет. С какой стороны лучше подъехать? Пока я строю предположения, Антуан уже развернулся в сторону Ла-Роша. Значит, будем подбираться к лесному массиву с юга. Мы едем к хижине, а они в тот день навсегда ушли оттуда. Июля месяца двадцатого дня, когда солнце склонялось на закат, они ушли оттуда, чтобы поспеть к мосту до полуночи. Шоссе петляло холмами. Предгорье кончилось. Кроны деревьев то и дело смыкались, над дорогой, и мы ехали в зеленом тоннеле. Потом взбирались по склону холма, и лес оказывался под нами. Холмы сошлись, шоссе нырнуло в седловину - снова лес стоит стеной. Складки сгладились, дорога легко бежит по склону, и открываются просторные дали с белыми деревушками, полями, перелесками. Дорога повернула, пошла на подъем, вонзаясь опять в лес. Еще один пологий подъем, и Антуан поворачивает к высокому каменному сараю. За сараем тарахтит трактор. Там и дом стоит. Старый крестьянин в широкополой шляпе наваливает в тележку навоз. - Бонжур, мсье. Он даже головы не поднял. Антуан что-то спросил у него, но он не желал замечать нас и продолжал свою возню с навозом. - Может, он глухой? - предположил я. Антуан покачал головой. Крестьянин постучал загребалкой по борту тележки, распрямился на мгновенье, и я увидел его лицо. Оно словно судорогой сведено. Багровый шрам тянулся от правой брови к скуле, рассекая нос и губы. Рот провалился, и вместо ноздрей две темные дыры зияли на лице, придавая ему вид застывшей маски. Я не выдержал и отвернулся. Антуан подошел к крестьянину. - Это Виктор Маслов, сын Бориса Маслова, - сказал он, кивая в мою сторону. - Он прилетел из Москвы, он мой гость. Разве ты не помнишь Бориса? Старик бросил загребалку в тележку, молча обогнул Антуана, залез на высокое сиденье трактора, включил скорость и укатил со своим навозом. На нас он даже не глянул. Антуан постучал пальцем по лбу, показывая глазами на удаляющийся трактор. - Война, гестапо, - объяснил он. - Бедный старик, - ответил я. - На него и глянуть страшно. Мы двинулись в лес. Каменистая дорога поднималась по склону. Ели вонзались в небесную синеву. Лес был густым, но просматривался довольно далеко. Я не сразу сообразил, в чем дело, а потом увидел - ели стоят правильными рядами, даже интервалы между ними выдержаны. Выходит, лес-то саженый. Вот тебе и партизанский лес! Но безмолвие леса было вполне партизанским. Лишь самолет зудел в небе. Я поискал его в просветах ветвей: сверхзвуковик шел на запад, и пушистая инверсионная нитка туго разматывалась за ним. Рассыпчато зазвенел колокольчик, я увидел на поляне двух коров. Колокольчики подвязаны к их шеям. Не доходя до вершины, дорога круто повернула и пологим спуском пошла по обратному склону. У поворота лежали два сросшихся валуна, замшелые и тяжелые. Под камнями чернела нора. Антуан припал на колено, с озабоченным видом сунул под камень руку. Лицо его посветлело, и он вытащил из норы почерневшее сабо: бельгийский башмак с задранным носком, выдолбленный из цельного куска дерева. Антуан поставил сабо на землю, принялся крутить его, как стрелку, то в ту сторону, откуда мы пришли, то в сторону хижины, то поперек тропы. "Раз, два, три", - говорил он при этом. - Раз, - он повернул сабо к дороге. - Партизаны ушли на саботаж. Два - все хорошо, партизаны в хижине. Три - внимание, идти в хижину нельзя. Это Борис придумал. Я повертел сабо в руках. Оно было тяжелое и сырое. Вдоль пятки прошла глубокая трещина, носок надломился. Гниет старое сабо под валуном, никому оно ни о чем не расскажет. - Возьмем с собой, - сказал я. - Сувенир. Антуан кивнул и поставил сабо на валун. Я подумал, что он не понял, но Антуан объяснил жестами: захватим на обратном пути. Удивительно, до чего легко мы с Антуаном понимали друг друга. И идти по лесу с ним было хорошо. Он двигался уверенно, мягкой походкой бывалого охотника. Иногда он оглядывался на меня, показывая на пролетевшую птицу или белку, неслышно скользившую по ветвям. Дорога постепенно сходила на нет, сначала превратилась в тропу, потом и вовсе исчезла. Мы шли просекой, свернули с нее, пошли напрямик сквозь подлесок. - Внимание, - сказал Антуан. Конечно, это была хижина, хоть я и не сразу разглядел ее, густой молодняк почти доверху скрывал низкое каменное строение с покатой крышей. Слепо зияло окошко. Камень порос зеленым мхом. Я хотел было обойти хижину, но Антуан предостерегающе поднял руку. Я остановился. Он оттащил меня и раздвинул кусты за хижиной. Я обмер: хижина стояла на самом краю скалы, головокружительный провал раскрылся за кустарником. Так что подойти к хижине можно лишь с одной стороны, а там всегда стоял часовой с пулеметом. Надежное место выбрали "кабаны", но и оно не уберегло их. - Где дверь? - спросил я. - Антре? Антуан показал на противоположную стену. Кустарник там оказался слишком густым и упругим. Все же я дотянулся рукой до петли и дернул ее на себя. Дверь не поддалась. Приглушенный голос позвал меня из хижины: - Виктор! Я засмеялся: - Ах, бродяга, ты уже там? - и вернулся к окну. Антуан подал руку. В хижине было сумрачно и пахло безмолвной тайной. Глаза скоро привыкли к полутьме, я огляделся. Ничего таинственного в хижине не было. Нары тянулись с одной стороны, в двух местах доски провалились. В углу стояла низкая печь с разваленной трубой. В стену вбито два крюка. Недолго думая, я юркнул под нары. Горький запах древесного праха ударил мне в нос, но я продолжал лезть дальше, и руки хватали пустоту, пока не наткнулись на холодный камень стены. Антуан издал радостный возглас. Я выбрался обратно и увидел в его руках солдатскую флягу в коричневом чехле. Фляга была завинчена металлической пробкой. Я потряс флягу, внутри послышался шорох. - Там записка, - сказал Антуан, приложив палец к губам. Я поспешно отвинтил пробку. Сухая труха посыпалась из фляги. Антуан принялся шарить в печке. Я присел рядом. Даже пепла не осталось в этом угасшем двадцать лет назад очаге. Ничегошеньки тут не осталось, ничего мы тут не найдем, кроме скорби. Антуан полез под нары. Я приподнял истлевшую доску у печки. Доска беззвучно надломилась. Темная труха посыпалась на землю, и что-то блеснуло там. Я разгреб труху и вытащил из щели нож. У окна я разглядел его. Это был столовый нож, мирный домашний нож, который подается к мясу, - с дутой серебряной ручкой в завитушках, с закругленным концом, чтобы, боже упаси, не порезать палец неловким движением. Дутая ручка в середине слегка продавлена, а лезвие с одной боковины ржа проела, зато на конце ручки четко вырезана монограмма: две латинские узорчато сплетенные буквы - M и R, несомненно, они означали имя и фамилию владельца. Антуан с грохотом выбросил из-под нар покоробленный цинковый ящик, там было с полсотни старых патронов, лежали сошки от ручного пулемета. Я показал ему нож. Антуан задумчиво шевелил губами, перебирая имена, которые могли бы подойти под монограмму, потом помотал головой. - Мариенвальд Роберт, - подсказал я. Антуан улыбнулся, отдавая должное шутке, и пояснил: - M - это имя, a R - фамилия. - Мы найдем этого M и R, обещаю тебе, Антуан. - Они все погибли, - печально отозвался он. Я вытер нож, спрятал его в папку, насыпал туда же горстку патронов. Нож да фляга - вот и все наши находки. Но что, собственно, рассчитывал найти я в старой хижине? Я и сам не знал, чего искал. А они не знали, что надо было здесь оставить. Ведь они часто уходили отсюда и всегда возвращались, но тот вечер июля двадцатого дня оказался последним для них, только они не ведали об этом и потому не сумели позаботиться о будущем. А камни молчат. Развернул карту, обвел крест, обозначающий хижину, кружком - исполнено. Карта снова лежит на коленях; мелькают деревни, перекрестки, рекламные щиты. На развилине Антуан неожиданно сделал левый поворот. Я удивился. - Направо, Антуан, - сказал я, показывая на карту. - Нам надо направо. - Эвай, - ответил он. - Нужно заехать в Эвай. - Ах, Эвай, прекрасный город, - с чувством продекламировал я. - Там живет одна дама. Недаром молвил черный монах: "Ищите женщину в Эвае". Виктор найдет мадам Икс и посвятит ей свою поэму. - Мадам Икс, - со смехом подтвердил Антуан. - Виктор должен делать сегодня небольшой визит к мадам Икс. Эвай оказался сродни Ромушану: такие же полусонные улочки с двухэтажными домами, такой же перекресток с голубыми указателями. Разве что магазинов здесь побольше, и витрины пофорсистее. Антуан остановился у большого продовольственного магазина, витрины которого выходили на две улицы, а вход был с угла. Сквозь широкую витрину я видел, как Антуан пересек зал и скрылся в соседнем помещении. Девочка на велосипеде выехала из-за угла и едва не столкнулась с черным "шевроле". Водитель резко затормозил, выскочил из машины, но девочка не упала и виновато улыбалась, спрыгнув с велосипеда. Водитель тоже заулыбался. Так они стояли друг перед другом и красиво улыбались, потом разъехались. Мадам Икс не показывалась. От нечего делать я включил приемник. Женский голос пел о безнадежной любви, оборвать которую не в силах даже смерть. Вечная песенка с незатейливым мотивом, который умирает на другой же день, но песенка, несмотря на это, продолжается в другом мотиве. Антуан вышел из магазина, сделав на прощанье ручкой миловидной продавщице. Песенка в приемнике продолжалась. - Мадам Икс совершает вояж? Улетела в Рио-де-Жанейро? - Сувенир для Виктора. - Он протянул пачку сигарет и включил мотор. - Сигареты Бориса, - пояснил Антуан, - он курил такие же. - О! - сказал я. - Спасибо, Антуан. - Сигареты назывались "Кори" и были крепки до одурения. Я закашлялся. Антуан захохотал, но я не сдавался и продолжал мужественно курить, пуская дым в лицо Антуану. Так, под смех Антуана, мы выехали из Эвая. ГЛАВА 6 Иван Шульга сидел на травке у моста и безмятежно покуривал. Голубой "фиат" стоял под елью на обочине. - Какой сервис! - воскликнул я, подходя к Ивану. - Наверное, ты хочешь сказать: сюрприз? - сосредоточился Иван. - Это такое ихнее слово. - Я хочу сказать: сервиз. Полный сервиз на три персоны. Закуривай. Партизанские сигареты "Кори". - Я не курю этот тяжелый табак, - ответствовал Иван. - Где вы их достали? Я давно не видел таких сигарет. - Секрет изобретателя, купили в Эвае. Значит, это и есть тот самый мост? - Я огляделся. Дорога, по которой мы приехали, полого спускалась здесь к ручью и перед самым мостом делала крутой поворот. Быков не было, мост сложен из камня одной аркой. Перила тоже были каменными. Голубой указатель стоял на той стороне. А кругом поднимался старый лес. Антуан поставил машину рядом с Ивановой и подошел к нам. - Засада была на том берегу или на этом? - обратился я к Ивану. - Спроси у Антуана. - Он говорит, - по обыкновению начал Иван, - что сначала должен рассказать тебе про старика. - Мы очень мило побеседовали, - заметил я. - Кто бы мог подумать, что старик окажется таким разговорчивым. - Напрасно ты смеешься. Антуан говорит, что для нас это главный старик. Но он молчит уже двадцать с лишним лет, с тех пор как убили его единственную дочь. Этот старик знает все про особенный диверсионный отряд, он тоже был "кабаном". - Вот как? - удивился я. - А он вообще-то может разговаривать? Антуан же сказал, что он свихнулся. - Подожди, - обиделся Иван, - ты мне мешаешь. Я не знаю, кого из вас переводить сначала. Старик строил эту хижину, где вы были. Тогда он не был еще стариком, он был крестьянином и ненавидел бошей, как патриот. Его зовут Гастон. Он показывал "кабанам" все дороги, когда они шли на саботажи. Он был у этих "кабанов" самым главным разведчиком. Боши охотились за "кабанами" и схватили старика. Они пытали у него, где находится хижина. Но Гастон молчал и ничего не сказал. Тогда немецкий офицер ударил его саблей по лицу, но он все равно молчал. Боши взяли его дочь, которой было десять лет, и на глазах Гастона прокололи ее штыком. Боши увезли старика в тюремную больницу. Жена его умерла, когда он там сидел. Потом Гастон вернулся домой и нашел там могилу жены. С тех пор он разлюбил всех людей и не желает разговаривать с ними. Но каждый год в одно и то же число Гастон едет в Брюссель и устраивает там демонстрацию. Он вынимает из машины свой плакат и идет с ним мимо парламента. На плакате написано: "Позор убийцам моей дочери". Об этом Гастоне в газетах писали и даже делали его фотографию. Сначала его забрала полиция, но он и там молчал, и его отпустили домой. Через год он снова приехал в Брюссель с плакатом и пошел на эту демонстрацию. Корреспонденты задавали ему вопросы, но он не захотел с ними разговаривать. А теперь к нему привыкли. Он приезжает в Брюссель, проходит с плакатом мимо парламента и едет домой доить коров. Полиция его не трогает. Антуан два раза приезжал к нему, но Гастон ему не ответил. А ведь он знал Антуана, когда Антуан ходил в хижину. Антуан даже думал, что старик сделался немым от сабли, но люди слышали, что Гастон разговаривает со своими коровами. Против коров он не имеет возражения. И еще говорят, что он читает газеты и смотрит телевизор. Он очень богат, у него много собственной земли, он имеет арендаторов, но и сам работает с утра до вечера. Я слушал не перебивая эту неожиданную повесть, а когда Иван закончил, подошел к Антуану. - Я заставлю этого старика говорить, - заявил я. - Что же ты ему скажешь? - спросил Иван. - Ничего не скажу. Покажу ему фотографию отца и всех "кабанов". И скажу, что я сын "кабана". - Хорошо, мы съездим к нему еще раз, - сказал Антуан, покачав головой. - Теперь я расскажу, что было на мосту. - Давай сначала кончим со стариками. Спроси у Антуана про черного монаха. Говорил ли Антуан ему о моем приезде? - Разве он знал, что ты приедешь? - Антуан удивился. - То-то и оно-то, - заметил я. - Сначала он замялся, а потом сказал, что узнал об этом от тебя. - Наверное, он напутал, - сказал Антуан, подумав. - Он старик, у него плохая память. Ему мог сказать президент де Ла Гранж, который искал русских переводчиков для тебя. Но весной, когда ты написал мне письмо, я ходил к старику, чтобы он перевел. - Значит, сейчас ты ему ничего не говорил? Это точно? - Нет, - сказал Антуан. - Он говорит, что не говорил, - перевел Иван. - И еще черный монах сказал мне про женщину из Эвая. Это и есть мадам Икс? - Ее зовут Жермен, - ответил Шульга. - Антуан еще не раскрыл ее. Тогда мы спросим у нее, знает ли она этого монаха Мариенвальда? - Да, старики знают много, но пока помалкивают... По мосту то и дело пробегали машины. Всякий раз они притормаживали на спуске перед поворотом, а на мосту опять разгонялись и натужно шли на подъем. Конечно, "кабаны" должны были ловить машину как раз на повороте, когда она начнет притормаживать. Что же было на мосту? Антуан шел впереди, оглядываясь по сторонам. На том конце моста мы остановились, сошли на обочину, чтобы не мешать проходившим машинам. С мягким шуршанием проехал синий "бьюик", из переднего окна, высунув морду, на нас смотрела немецкая овчарка. - Антуан говорит, - начал Иван, - что давно не был на этом мосту. Но он все хорошо помнит. В ту ночь "кабаны" должны были сделать важное дело. Боши увозили из Льежа машину с заключенными коммунистами. Шеф Виль узнал об этом маршруте, и "кабанам" приказали устроить засаду. Антуан хорошо знает об этом, потому что как раз в этот день он пришел в хижину с продуктами и табаком, и это был последний раз. У "кабанов" была сильная дисциплина. План каждой операции знали два человека: командир по кличке Масон и его заместитель, Борис, твой отец. За четыре часа до операции план говорили всем, но после это ни один "кабан" не мог выйти из хижины. Так было и в тот день. Масон рассказал этот план, Антуан все слышал, и его не пустили обратно. Антуан просился пойти с ними, но командир не разрешил. Они вместе вышли из хижины и дошли до дома старика Гастона. Старик пустил Антуана, и он лег спать на кухне. Рано утром Антуан проснулся и удивился: почему они до сих пор не вернулись? Тогда он сам побежал на мост и понял, как все произошло. На этот раз мясорубка войны была установлена на мосту, я правильно перевожу? На мосту пролилась кровь. У бошей оказалась сильная охрана с мотоциклами. Вон в том месте, где наши машины остановились, Антуан видел следы мотоциклов на дороге. Боши увидели партизан и сразу стали стрелять, на ихних мотоциклах стоят пулеметы, я сам это знал, когда сражался за нашу родину. Так вот, по всему мосту Антуан видел очень много пустых патронов, и эти гильзы валялись по всей дороге. Партизаны стали отходить в лес по обе стороны от ручья, видишь - и в эту сторону, и в ту, там гуще. А боши бросали ракеты, потом на дороге валялись пустые картоны от ракет. Они очень хорошо видели партизан и стреляли прямо в них. Несколько бошей были ранены, вот здесь, у перил. Антуан видел пятна крови и кровавые бинты. Боши убитых забрали и увезли на машине, но всех они не нашли. Антуан начал рассказ задумчиво и размеренно, но, когда дошел до описания боя, оживился, принялся перебегать с места на место, приседал, взмахивал руками, будто бросал гранату или стрелял из пулемета, ложился на землю, вскакивал, снова перебегал. Иван повторял движения Антуана, рассказ пошел прерывистый, сбивчивый, с перебежками и паузами. - Кого же нашел Антуан? Отца? - Антуан нашел двух убитых: Бориса и югослава, которого звали Петровичем. Антуан вокруг моста все облазил и увидел их на берегу ручья в той стороне, они лежали недалеко друг от друга. Рядом с Борисом стоял ручной пулемет, он из него стрелял. И вот что понял Антуан. Этот югослав Петрович был убит сразу, пуля в голову. А Борис был ранен в ногу, и он остался за пулеметом, чтобы спасти товарищей. Он сам уйти не мог, и тогда он крикнул: "Уходите, я останусь за пулеметом и буду закрывать вас". Понимаешь? Так думает Антуан. Но вторая пуля попала ему в грудь, и тогда он умер. Он погиб, спасая товарищей. И тогда Антуан решил, наверное, кому-то удалось убежать от бошей. Антуан спрятал убитых и побежал в хижину. Он ждал их весь день, но никто не пришел, тогда он понял: они все погибли. Он пошел к товарищам, чтобы похоронить Петровича и Бориса. В Ромушане у них был знакомый кюре, который имел симпатию до партизан, и они похоронили их ночью в этих Ромушанах, а после войны Жермен заказала для Бориса памятник, который ты видел. А пока война не кончилась, они лежали просто так, инкогнито. После войны могилы партизан собирались вместе, но Жермен не разрешила трогать Бориса. - Значит, Жермен и раньше знала отца? Она что, связной была у "кабанов"? - Антуан тебе отвечает: она сама тебе расскажет про Бориса. Пусть она сама решит, что хочет рассказать. - Понятно, - сказал я, - история с романтическим уклоном. Многое в рассказе осталось еще неясным. - А на каком берегу находились партизаны? Спроси. - По плану было так, - ответил Иван. - Четыре человека должны лежать перед мостом, чтобы кинуть гранату и остановить машину. А семь человек прячутся под мостом на откосах, по двум сторонам. Они выскакивают, убивают бошей, освобождают тех заключенных и убегают в лес. Это был хороший план, так Антуан считает, но он не получился, потому что у бошей оказались мотоциклы с пулеметами. - Почему же Антуан все-таки думал, что тут было предательство, как он сам вчера говорил? - Здесь, на мосту, стоя с этими людьми, я не боялся задать свой вопрос прямо, хотя и знал заранее, что на исчерпывающий ответ рассчитывать не приходится. Антуан ответил не сразу. - Еще в хижине Масон говорил, что машина поедет одна, без охраны. А на мосту были мотоциклы. Почему так случилось? Это подозрительный вопрос. Дальше он говорит, что через неделю после боя он побывал снова в хижине "кабанов". И увидел, что в хижине был чужой человек, все вещи были перевернуты. Это тоже кажется ему сегодня странным, хотя тогда он подумал, что это старый Гастон разворовал "кабанов" и взял их вещи. И еще он говорит про карманы... - Про какие карманы? - удивился я. - Пойдем туда, где лежал Борис, - Иван показал рукой вниз по ручью, - там он тебе все объяснит. Мы спустились по откосу, пошли берегом ручья. Ручей извилисто бежал по дну оврага, поэтому наш путь заметно удлинялся. Антуан остановился. - Он говорит, - перевел Иван, - что тогда здесь не было таких густых кустов. Это орех растет. И мост отсюда был хорошо виден. Я с беспокойством следил за Антуаном: вдруг мы не найдем? Но он осмотрелся и решительно двинулся вверх по откосу. Орешник сделался реже. Начался молодой сосняк. Солнце пятнами падало на землю, это был южный склон. Мы разошлись по лесу, не теряя друг друга из виду. Я тревожно шарил глазами по земле: почерневший пень с косым срубом, высохшие сосновые лапы, куча хвороста,