- Я не приказывал готовить шлюпок, - тихим голосом сказал капитан.
     Они молчали и продолжали дело.
     - На  таком ходу шлюпки не спустить,  -  сказал капитан чуть громче.  -
Погибнете сами и загубите шлюпку.
     Капитан сдерживал сердце: нельзя подымать тревогу.
     Матросы вывалили шлюпку за борт. Оставалось спустить.
     Двое сели в шлюпку. Двое других готовились спускать.
     - А,  дьявол!  -  вскрикнул один в шлюпке.  -  Нет весел. Они запрятали
весла и паруса. Все. Давай весла! - крикнул он в лицо капитану. - Давай!
     - Не ори, - сказал тихо капитан, - выйдут люди, они убьют вас!
     И капитан отошел в сторону.  Он видел,  как люди вылезли из шлюпки.  До
рассвета оставалось три  часа.  Капитан  увидел  еще  фигуру:  пригляделся -
Салерно. Старик, полуголый, шел шатаясь.
     Он шел прямо на капитана. Капитан стал.
     - Салерно!
     Старик подошел вплотную.
     - Что мне теперь делать? Прикажите.
     Салерно глядел сумасшедшими глазами.
     - Оденьтесь,  -  сказал капитан,  -  причешитесь,  умойтесь.  Вы будете
передавать детей на плоты.
     Салерно с сердцем махнул кулаками в воздухе. Капитан зашагал на бак. По
дороге он снова смерил: было почти 90 градусов.
     Капитану хотелось подогнать солнце. Вывернуть его рычагом наверх. Еще 2
часа 45  минут до света.  Он прошел в  кубрик.  Боцман не спал.  Он сидел за
столом и пил из кружки воду. Люди спали головой на столе, немногие в койках.
Свесили руки,  ноги,  как покойники. Кто-то в углу копался в своем сундучке.
Капитан  поманил  пальцем  боцмана.   Боцман  вскочил.  Тревожно  глядел  на
капитана.
     - Вот порядок на утро,  -  тихо сказал капитан.  И  он стал шептать над
ухом боцмана.
     - Есть... есть... - приговаривал боцман.
     Капитан  быстро  взбежал  по  трапу.  Ему  не  терпелось  еще  смерить.
Градусник с  веревкой был у  него в руке.  Капитан спустил его вниз и тотчас
вытянул.  Глядел,  не мог найти ртути.  Что за черт!  Он взял рукой за низ и
отдернул руку: пеньковая кисть обварила пальцы. Капитан почти бегом поднялся
в каюту.  При электричестве увидал:  ртуть уперлась в самый верх.  Градусник
лопнул.  У  капитана захватило дух.  Дрогнули колени первый раз  за  все это
время.  И вдруг нос почувствовал запах гари. От волнения капитан не расчуял.
Откуда? Озирался вокруг. Вдруг он увидел дымок. Легкий дымок шел из его рук.
И  тут  капитан  увидел:   тлеет  местами  веревка.  И  сразу  понял:  труба
раскалилась докрасна в трюме. Пожар дошел до нее.
     Капитан приказал боцману поливать палубу. Пустить воду. Пусть все время
идет из  шланга.  Тут под трюмом пар шел от  палубы.  Капитан зашел в  каюту
Салерно.  Старик  переодевал рубаху.  Вынырнул из  ворота,  увидал капитана.
Замер.
     - Дайте химию, - сказал капитан сквозь зубы. - У вас есть химия.
     Салерно схватил с полки книгу - одну, другую...
     - Химии... химии... - бормотал старик.
     Капитан взял книгу и вышел вон.
     "Может ли взорвать?"  -  беспокойно думал капитан.  У  себя в  каюте он
листал книгу.
     "Взрывает при ударе,  -  прочел капитан про бертолетову соль,  -  и при
внезапном нагревании".
     - А вдруг там попадет так... что внезапно... А, черт!
     Капитан  заерзал на  стуле.  Глянул  на  часы:  до  рассвета оставалось
двадцать семь минут.


        XVII

     Остановить пароход в  темноте -  все пассажиры проснутся,  и  в темноте
будет каша и бой.  А в какую минуту взорвется? В какую из двадцати семи? Или
соль выпускает кислород? Просто кислород, как в школе на уроке химии?
     Капитан дернулся смерить, вспомнил и топнул с сердцем в палубу.
     Теперь капитан как  закаменел:  шел  твердо,  крепким шагом.  Как живая
статуя. Он прошел в кубрик.
     - Буди!  - сказал капитан боцману. - Двоих на лебедку! Плоты на палубу!
Собирать!
     Люди просыпались,  серые и бледные.  Всеми глазами глядели на капитана.
Капитан вышел.  С  бака на  него глядели бортовые огни:  красный и  зеленый.
Яркие,  напряженные.  Капитан  уже  слышал  сзади  возню,  гроханье брусьев.
Тарахтела лебедка. Вспыхнула грузовая люстра.
     - Гропани,  к  пассажирам!  -  сказал капитан на ходу.  Он слышал голос
Салерно.
     - Салерно,  ко  мне!  -  крикнул капитан.  -  Вы распоряжайтесь спуском
плотов. И ни одной ошибки!
     Второй  штурман  с  матросами  вываливал шлюпки  за  борт.  Одиннадцать
шлюпок. Капитан глянул на часы. Оставалось семнадцать минут. Но восток глухо
чернел справа.
     - Всех наверх!  - сказал капитан маленькому механику. - Одного человека
оставить в машине.
     Пароход несся, казалось, еще быстрей - напоследки - очертя голову.
     Капитан вышел на мостик.
     - Определитесь по звездам,  - сказал он старшему штурману, - надо точно
знать наше место в океане.
     Легкий ветер дул  с  востока.  По  океану ходила широкая плавная волна.
Капитан стоял на  мостике и  смотрел на  сборку плотов.  Салерно точно,  без
окриков руководил,  и  руки  людей работали дружно,  в  лад.  Капитан шагнул
вправо. Ветром дунул свет из-за моря.
     - Стоп машина! - приказал капитан.
     И  сейчас же умер звук внутри.  Пароход будто ослаб.  Он с  разгону еще
несся вперед.  Люди на миг бросили работу.  Все глянули наверх, на капитана.
Капитан серьезно кивнул головой, и люди вцепились в работу.


        XVIII

     Аббат проснулся.
     - Мы, кажется, стоим, - сказал он испанцу и зажег электричество.
     Испанец стал одеваться. Поднимались и в других каютах.
     - Ах да! Именины! - кричал испанец.
     Он высунулся в коридор и крикнул веселым голосом:
     - Дамы и кавалеры! Пожалуйста! Прошу! Все в белом! Непременно!
     Все собрались в салоне. Гропани был уже там.
     - Но почему же так рано? - говорили нарядные пассажиры.
     - Надо приготовить пикник,  -  громко говорил Гропани,  -  а  потом,  -
шепотом,   -  возьмите  с  собой  ценности.  Знаете,  все  выйдут,  прислуга
ненадежна.
     Пассажиры пошли рыться в чемоданах.
     - Я боюсь, - говорила молодая дама, - в лодках по волнам...
     - Со мной,  сударыня,  уверяю, не страшно и в аду, - сказал испанец. Он
приложил руку к сердцу. - Идемте. Кажется, готово!
     Гропани отпер двери.
     Пароход стоял.  Пять  плотов  гибко  качались на  волнах.  Они  были  с
мачтами. На мачтах флаги перетянуты узлом.
     Команда стояла в два ряда. Между людьми - проход к трапу.
     Пассажиры спустились на нижнюю палубу.
     Капитан строго глядел на пассажиров.
     Испанец вышел вперед под руку с дамой. Он улыбался, кланялся капитану.
     - От лица пассажиров... - начал испанец и шикарно поклонился.
     - Я объявляю,  -  перебил капитан крепким голосом, - мы должны покинуть
пароход.  Первыми сойдут женщины и дети.  Мужчины, не трогаться с места! Под
страхом смерти.
     Как будто стон дохнул над людьми. Все стояли оцепенелые.
     - Женщины, вперед! - скомандовал капитан. - Кто с детьми?
     Даму  с  девочкой подталкивал вперед Гропани.  Вдруг  испанец оттолкнул
свою даму.  Он растолкал народ, вскочил на борт. Он приготовился прыгнуть на
плот.  Хлопнул выстрел.  Испанец рухнул за борт. Капитан оставил револьвер в
руке. Бледные люди проходили между матросами. Салерно размещал пассажиров по
плотам и шлюпкам.
     - Все? - спросил капитан.
     - Да. Двести три человека! - крикнул снизу Салерно.
     Команда молча, по одному, сходила вниз.
     Плоты отвалили от парохода,  легкий ветер относил их в сторону. Женщины
жались  к  мачте,  крепко прижимали к  себе  детей.  Десять шлюпок держались
рядом. Одна под парусами и веслами пошла вперед. Капитан сказал Гропани:
     - Дайте знать встречному пароходу. Ночью пускайте ракеты!
     Все смотрели на пароход.  Он стоял один среди моря. Из трубы шел легкий
дым.
     Прошло два  часа.  Солнце уже  высоко поднялось.  Уже скрылась из  глаз
шлюпка Гропани.  А пароход стоял один.  Он уже не дышал. Мертвый, брошенный,
он покачивался на зыби.
     "Что же это?" - думал капитан.
     - Зачем же мы уехали? - крикнул ребенок и заплакал.
     Капитан со шлюпки оглядывался то на ребенка, то на пароход.
     - Бедный,  бедный...  - шептал капитан. И сам не знал - про ребенка или
про пароход.
     И  вдруг над пароходом взлетело белое облако,  и  вслед за  ним рвануло
вверх пламя.
     Гомон,  гул пошел над людьми.  Многие встали в  рост,  глядели,  затаив
дыхание...
     Капитан отвернулся,  закрыл глаза рукой.  Ему было больно:  горит живой
пароход.  Но он снова взглянул сквозь слезы. Он крепко сжал кулаки и глядел,
не отрывался.
     Вечером виден был красный остов.  Он рдел вдали. Потом потухло. Капитан
долго еще глядел, но ничего уже не было видно.
     Три дня болтались на плотах пассажиры.
     На  третьи сутки  к  вечеру пришел пароход.  Гропани встретил на  борту
капитана.
     Люди  перешли  на  пароход.  Недосчитались старика  Салерно.  Когда  он
пропал, - кто его знает.
        Борис Степанович Житков. Шквал



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     - Провались он  совсем и  с  своей черепицей вместе!  -  ругался матрос
Ковалев. - Этакую тяжесть на палубу валит!
     - Ладно, сейчас кончаем, еще только тысяча осталась, - прохрипел старик
боцман, размазывая красную черепичную пыль по потному лицу.
     Жара стояла несносная, был самый разгар южного лета.
     Отправитель черепицы с хозяином судна спорили в каюте, и было слышно на
палубе, как грек-хозяин кричал:
     - Понимаешь ты,  я  рискую:  судно  перевес будет иметь,  самая тяжесть
сверху, а ты не хочешь прибавить гривенник за тысячу!
     - Ведь близко,  капитан,  два шага, погода хорошая, - пищал отправитель
со слезой в голосе,  -  ведь через два часа на месте будете! Прибавлю пятак,
уж куда ни шло.
     - Продаешь нас за пятак,  -  бубнил на палубе матрос Ковалев, укладывая
рядами черепицу, - рванет хороший ветерок, и амба: ляжем парусами на воду.
     - Да что вы,  что вы?  -  испуганно сказала стоявшая подле женщина. Она
держала за руку девочку лет восьми.  Девочка вертелась и, запрокинув голову,
разглядывала высокие мачты и реи судна.
     - А очень просто,  -  серьезно сказал Ковалев и,  остановясь на минуту,
сердито взглянул на женщину.  -  Он,  не то нас,  он и внучку не жалеет, - и
Ковалев кивнул головой на девочку. - Вот подите, скажите ему.
     - Да разве ему скажешь?..  -  прошептала женщина и  еще ближе прижала к
себе девочку.
     А  матросы  валили  и  валили  черепицу,  укладывали рядами  и  досками
укрепляли ряды.
     Боцман  глядел  на  их  работу и  покачивал головой,  что-то  про  себя
соображая.  Потом взглянул на небо, прищурился и перевел взгляд на горизонт.
Море гладкое, без морщинки, как масло, лоснилось на солнце и тоже, казалось,
еле дышало от нестерпимого зноя.
     - Мертвый штиль,  -  сказал боцман.  -  Ух  как бы  не  сорвалась ночью
погода.
     - Ничего,  ничего,  - затараторил хозяин, выходя из каюты, - бриз, бриз
будет,  хорошо пойдем.  Веселей шевелись! - крикнул он матросам и побежал по
палубе зачем-то нагонять отправителя.

     Наконец кончили погрузку.  Судно  "Два  друга"  оттянулось на  середину
порта.  Ждали ветра.  Солнце зашло,  а жара не спадала.  Все пятеро матросов
стояли у  борта,  курили и  сплевывали в воду.  В порту зажглись огоньки,  и
красным  глазом  вспыхнул  на  рейде  маяк.  Красной  змеей  извивалось  его
отраженье в воде.
     - А это что у тебя в ящике, Настя, куклы? - спросил Ковалев девочку.
     Большой ящик  стоял  на  палубе у  борта,  и  девочка поминутно в  него
заглядывала через дверцу вверху.
     - Нет, зайчик живой, - ответила Настя с гордостью.
     - Да ну?  -  сказал Ковалев и  запустил в ящик руку.  Он вытащил за уши
большого зайца.  Девочка закричала и  потянулась руками.  Но  она  сейчас же
успокоилась: матрос ловко посадил зайца на руки и стал бережно гладить своей
огромной ладонью.
     - Вот и жаркое, - сказал подошедший сзади матрос Дмитрий.
     Настя испуганно поглядела на Дмитрия и перевела глаза на Ковалева.
     - Не дадим, не бойся! - сказал матрос. - Это он шутит.
     - А  если  буря  будет?  -  спросила девочка,  -  страшная-престрашная,
заиньку захлестнет волной?
     - Мы его тогда в каюту к деду занесем, - утешал ее Ковалев.
     - Ковалев! - раздался голос хозяина, - Дмитрий! Шлюпку на палубу!
     Ковалев быстро сунул зайца обратно в ящик и пошел исполнять приказанье.
     Настя теперь не отходила от Ковалева. Ей казалось, что Ковалев главный:
такой громадный и за зайчика заступился.
     Шлюпку вытащили и вверх дном уложили на палубе поверх черепицы.
     Вот   жарким  дыханьем  пахнул  с   берега  бриз.   Судно  ожило.   Все
зашевелились. Матросы взялись за коромысло ручного брашпиля и, поругиваясь и
отдуваясь,   выкатили  якорь.  Поставили  паруса,  и  "Два  друга"  медленно
прокатилось в  ворота порта.  Бриз усилился и ходко гнал судно вдоль берега.
Вот уже далеко за кормой остался красный глаз маяка.  Усталые люди спешили в
койки.
     Ковалев стоял на руле.
     - Смотри, Гришка, за ветром! Ненадежная погода, - говорил ему боцман.
     Старик поглядывал за борт, стараясь на глаз определить ход судна.
     - Чуть что,  буди меня, Коваль, - сказал он, оглядывая небо и паруса. -
Дойдем до мыса, непременно разбуди. Я пойду, сосну.
     И боцман зашагал усталыми ногами к кубрику.
     Ковалев остался один.  В  отворенный люк хозяйской каюты он видел,  как
грек что-то писал в засаленной счетной книге.
     Обе пассажирки спали тут же на узкой койке. Настя улыбалась во сне.
     "Эта  зайца  своего видит,  -  подумал Ковалев,  -  а  дед  все  пятак:
считает".
     В  это  время  ветер  вдруг  прервал свое  дыханье,  судно выпрямилось,
перевалилось на другой борт и  стало качаться тяжелыми и широкими размахами.
Но снова подул с  берега бриз,  и судно,  прилегши на правый борт,  побежало
по-прежнему.
     Ковалев беспокойно оглянул горизонт.  Справа  всходила полная луна.  Ее
диск двумя узкими полосками перерезывали облака.  Небо посветлело,  и на нем
темным силуэтом вырисовывались паруса судна.  Но  Ковалев не отрывал глаз от
той части горизонта,  откуда выплывала луна.  Он  стал следить за облаками и
ясно увидал теперь,  что они идут навстречу ветру, подымаясь из-за горизонта
вместе с луной.
     Бриз усилился,  и  судно побежало быстрей.  Ковалеву казалось,  что оно
спешит скорее в порт, как конь тянется к дому, чуя опасность. Теперь рулевой
весь напрягся и чутко прислушивался. Вдруг его ухо уловило какой-то шум, как
будто отдаленный гул толпы.  Шум приближался, усиливался и скоро обратился в
яростный рев.
     - Хозяин, - закричал Ковалев, - шквал идет с подветра!
     Грек оглянулся.
     - Тридцать девять и сорок пять, тридцать девять и... ах, черт! - сказал
он и опять повернулся к столу.
     Ковалев опрометью бросился к кубрику.
     Шум  рос.  Теперь уже  казалось,  что бешеная толпа с  ревом несется на
судно.
     - Хлопцы, хлопцы! - заорал Ковалев в люк. - Шквал идет!
     Сонное лицо боцмана показалось из люка.
     - Чего орешь? - бормотал он спросонья.
     - Шквал!  -  крикнул Ковалев,  нагнувшись к самому уху старика.  -  Все
наверх!
     Но  он  не  успел  кончить,  как  резкий порыв ветра налетел на  судно,
выстрелом рванул по парусам,  и "Два друга" стремительно повалилось на левый
борт.  Ковалев не удержался на ногах и  полетел в  люк,  увлекая за собой по
трапу боцмана.  На палубе загрохотала,  зазвенела черепица, гулко стукнула о
борт покатившаяся шлюпка,  что-то трещало, лопалось и стонало, казалось, все
судно рассядется надвое; волной хлынула вода в люк кубрика.
     Шквал сделал свое дело и понесся дальше.
     Все это совершилось мгновенно,  никто не успел опомниться и  что-нибудь
сообразить.  Сонные  люди  попадали с  коек.  Послышалась испуганная ругань,
проклятья. В темной тесноте, по колено в воде, обезумевшие люди барахтались,
наступали друг на друга,  выли,  ругались и  молились.  Ушибались об упавшие
сундуки,   путались  в  мокрых  одеялах,  давили  друг  друга,  в  ужасе,  в
смертельном страхе ища дорогу к выходу. А выхода не было.
     - Стой!  -  вдруг покрыл все голоса окрик Ковалева. Обезумевшие люди на
мгновенье замолчали,  и  стало  слышно,  как  спокойно плещет  вода  в  борт
опрокинутого судна.
     - Нас перекинуло,  - сказал Ковалев, воспользовавшись минутой молчанья,
- мы не пошли подзаныр*: вон как зыбь в борт бьется.
     ______________
     * На дно, под воду.

     - Давай топор, - крикнул матрос Христо, - руби дно!
     Все бросились искать топор.  Но  это было нелегко в  этом мокром хаосе.
Руки судорожно хватались в  темноте за  всякую палку,  принимая ее  за ручку
топора.  Мешал двигаться висевший сверху привинченный к палубе стол, тряпье,
мокрые подушки, путавшаяся в ногах веревка.
     - Есть, есть! - закричал Дмитрий, ухватив наконец топор.
     - Повыше, повыше рубайте, - молил боцман, - вот тут!
     Но  в  темноте  никто  не  видал,   куда  он  показывал.  Вмиг  сломали
ящик-койку, которая преграждала путь к борту.
     Ковалев взял ощупью из рук Дмитрия топор.
     - Рубай, рубай скорее, Гришка! - кричали люди. Все знали силу Ковалева.
Топор застучал,  щепки летели и  били в лицо,  но все старались протиснуться
ближе.
     - Давай мне! - крикнул Христо, заметив, что Ковалев устал.
     И так,  передавая топор из рук в руки,  люди по очереди, что было силы,
колотили топором, попадая в нарубленное место.
     А опрокинутое судно плавало: находившийся внутри воздух не успел выйти,
так  внезапно  его  перевернуло.   И   этот-то  воздух  и  держал  судно  на
поверхности.
     В  кубрике становилось заметно душно.  Запыхавшиеся люди часто дышали и
спешили прорубить выход на волю к свежему воздуху. Они боялись задохнуться и
каждую минуту думали, что вот-вот судно начнет погружаться под воду.
     Ковалев рубил в свою очередь.  Он бил топором из последних сил и слышал
по звуку,  что немного уже оставалось.  Сейчас будет дыра.  Вот она.  Лунный
свет пробивался заездочкой сквозь маленькое отверстие. Ковалев перевел дух и
хотел  крикнуть товарищам,  что  уже  виден  свет.  Он  слышал  тонкий свист
прорвавшегося через дырку воздуха.  Ковалев приставил к  дыре  мокрый палец:
нет,  из  дыры не дуло.  Куда же идет воздух?  Ковалев понял,  что воздух не
входит в каюту.  А ведь слышно,  как он идет!  Значит,  вон из каюты выходит
воздух?.. И вдруг все сообразил. Их каюта, как опрокинутый вверх дном пустой
стакан:  если его пихать в воду,  то воздух в стакане не даст войти воде. Но
если в дне такого стакана сделать дырку,  то воздух уйдет через нее,  и весь
стакан заполнит вода.
     - Дай топор! - кричал Дмитрий.
     Он шарил в темноте руки Ковалева.
     - Да давай же скорей! - кричали кругом.
     Но  Ковалев  быстро  схватил плававшую под  ногами  щепку  и  забил  ею
отверстие.
     - Стой, хлопцы! - кричал Ковалев. - Не руби!
     Дмитрий вырвал из  его  рук  топор.  Ковалев знал,  что  Дмитрий сейчас
ударит, и поймал его за руку.
     - Стой! Ударишь - пропали все!
     - Рубай! - кричал боцман.
     - Нет!  Воздух уйдет!  -  выкрикивал Ковалев, удерживая руку Дмитрия, -
вода снизу через люк напирает...  ее воздух сюда не пускает... Дыра будет...
потонем, как мыши... Сюда вода зайдет.
     Все замолчали.
     - Вот!  -  Ковалев выдернул на  время  щепку из  отверстия и,  поймав в
темноте чью-то руку, поднес ее к дырке.
     - Верно! - сказал голос боцмана.
     - Все одно, рубай! - кричал Христо.
     - Хлопцы,  -  сказал Ковалев, и все почувствовали, что он что-то важное
скажет,  и замолкли,  -  сейчас на воле будем.  Вот он люк, я ногой нащупал.
Давай веревку, я поднырну, а вы по веревке за мной.
     Христо торопливо стал совать ему в руку конец веревки. Ковалев сорвал с
себя мокрую одежду,  быстро сделал на  конце веревки петлю,  надел ее  через
плечо и исчез под водой.  Бьет проклятая веревка по ногам, мешает плыть; обо
что-то острое ткнулся Григорий головой,  помутилось на минуту в мозгу, но он
все  гребет руками.  Вот  он  борт -  Ковалев стукнулся в  него теменем.  Не
хватает  воздуху  -  хоть  водой  дохни.  А  там  внизу  чуть  светлей:  это
пробивается лунный свет через воду.  Сбросить бы  петлю -  вмиг на воле.  Но
Ковалев изо всей силы дернул веревку к себе и нырнул под борт. Вот уж на той
стороне.  Оттолкнулся из последних сил ногами от борта - грудь рвется, горло
сжимает, вот-вот дохнет водой.
     - Ну,  на воле! Вот дохнул-то! - Огляделся Ковалев. Уж поднявшаяся луна
ярко  освещала спокойное море.  Легкий  ветер  тянул  к  берегу.  Как  брюхо
огромного чудовища,  чернело дно опрокинутого корабля.  Обломки мачт и реи с
парусами плавали тут  же  на  оборванных снастях.  Ковалев подплыл к  рее  и
закрепил на ней свою петлю.  Держался за рею и только дышал.  Он сейчас ни о
чем не думал, а глотал воздух, цену которому узнал только теперь.
     Странно было думать,  глядя на  огромный опрокинутый корпус судна,  что
там внутри копошатся и рвутся на волю живые люди.
     Через несколько секунд показалась на поверхности воды голова Христо,  а
за  ним  вынырнули  остальные.   Шлюпка,  полная  воды,  но  целая,  плавала
неподалеку, запутавшись в снастях. Матросы подплыли к ней.
     Ковалев направился на  обломке реи к  корме,  откуда раздавались глухие
удары.
     - Рубят, ей богу, рубят! - крикнул Ковалев.
     Матросы как попало отливали воду из шлюпки и не слушали.
     Ковалев  достал  конец  веревки из  воды,  сделал  опять  петлю,  надел
по-прежнему через  плечо  и  нырнул  под  судно.  Нащупал под  водой  люк  в
хозяйскую каюту.

     А  там  и  в  самом деле рубили.  Хозяин-грек отчаянно работал топором,
силясь прорубить выход через дно.
     Все вздрогнули в капитанской каюте, когда услыхали голос Ковалева.
     - Брось рубить!  Пропадешь! - кричал он греку и хотел впотьмах схватить
его руку.
     - Оставь! - заорал грек. - Убью!
     Ковалев наскоро закрутил свою петлю за стол.
     В темноте он нащупал женщину. На руках у нее Настя.
     - Давай девочку, а сама за нами по веревке - ныряй под судно.
     - Ой,  ой!  -  закричала женщина.  Но Ковалев вырвал из ее рук девочку,
сгреб под мышку. Одной рукой зажал ей рот и нос, а другой взялся за веревку.
     Перебирая веревку одной рукой, он вынырнул с Настей около реи.
     Матросы подплывали на шлюпке, пробираясь между обломками снастей. Вслед
за Ковалевым вынырнула и женщина.
     Все уселись в шлюпку.
     Удары  изнутри корабля все  яснее  и  яснее  слышались,  прерывались на
минуту - видно, старик переводил дух - и снова гукали в дно.
     - Могилу себе рубает, - сказал Ковалев. - Дорубится и поймет.
     Шлюпка стояла у борта, откуда слышались удары.
     Все молчали и ждали. Вот уж совсем близко бьет топор.
     - Заткни дырку,  могилу себе рубаешь!  -  кричал Ковалев. Христо что-то
часто кричал по-гречески.
     - Ныряй, хозяин, под палубу! - кричал Дмитрий.
     Но старик или не понимал, или не слышал: рубил и рубил.
     И  вдруг  послышался свистящий вздох.  Это  из  невидимой дырки выходил
воздух.
     Удары топора бешено забарабанили по борту. Мелкие щепки летели наружу.
     - Ай-ай, дедушка, дедушка! - крикнула Настя.
     Вдруг стук сразу оборвался. С минуту все в шлюпке молчали.
     - Ну, аминь, - сказал Ковалев, - пропал старик.
     Женщина вдруг вскочила,  вырвала из  рук  Дмитрия черпак и  в  отчаянии
застучала по дну судна. Ответа не было.
     - Отваливай! - скомандовал Ковалев.

     Шлюпка отошла. Легкий ветер гнал ее к берегу и помогал гребцам.
     - Чего ты, Настя? - спросил Ковалев.
     Девочка плакала.
     - А заинька, где заинька?
     Не плачь, - утешал матрос, - мама другого купит.
     Шлюпка медленно двигалась,  гребли чем  попало:  весла пропали,  их  не
нашли.
     - Вон, вон что-то! - вдруг крикнула Настя.
     Все  поглядели,  куда указывала девочка.  Черное пятно маячило на  воде
справа.
     Подошли.  Ящик плавал, слегка погрузившись в воду. Ковалев засунул руку
и достал мокрого, но живого зайца.
     - Заинька, вот он, заинька! - крикнула Настя и стала заворачивать зайца
в мокрый подол.
     - Вот ведь:  скотина бессмысленная спаслась, а человек пропал, - сказал
Дмитрий и оглянулся на блестевшее на луне осклизлое брюхо корабля.
     Гребцы налегли: всем хотелось поскорее уйти от погибшего судна. Каждому
чудилось, что грек еще стучит топором по дну.
     Через час шлюпка с пассажирами пристала к берегу.
     Все невольно оглянулись на море.  Но там уже не видно было опрокинутого
судна.
        Борис Степанович Житков. "Сию минуту-с!.."


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Это было в царское время.
     Провожали пароход на  Дальний Восток.  Стояла июльская жара,  и  смола,
которой  залиты  пазы  в  палубе,  выступила и  надулась черными  блестящими
жгутами меж узких тиковых досок.  Поп сиял на солнце,  как луженый,  в своем
блестящем облачении.  Он  кропил святой водой компас,  штурвал*,  он пошел с
капитаном вниз кропить трехцилиндровую машину в три тысячи пятьсот лошадиных
сил  святой водою.  Поп неловко топал и  скользил каблуками по  намасленному
железному трапу.
     ______________
     * Штурвал - рулевое колесо.

     - Хорошо, что не качает! - хихикнул мичман Березин своей даме.
     Дама  для  проводов была в  шелках,  в  страусовых перьях,  на  золотой
цепочке играл на солнце лорнет в золотой оправе.
     - Ах,  страшно,  не правда ли,  когда буря и  ветер воет:  вв-вв-ву!  -
завыла дама и закачала перьями на шляпке.
     Но мичман Березин - не простак:
     - А знаете, если нам бояться бурь...
     - Неужели никаких не боитесь?
     - Нам  бояться некогда,  -  и  мичман браво тряхнул головой.  -  Моряк,
сударыня,  всегда глядит в  глаза смерти.  Что  может быть  страшнее океана?
Зверь?  Тигр?  Леопард? Пожалуйста! Извольте - леопард для нас, что для вас,
сударыня, кошка. Простая домашняя кошка.
     Он повернулся к юту,  туда,  где в кормовой части парохода был шикарный
салон, где сейчас буфетчик Степан со всей стариковской прыти готовил закуску
и завтрак из одиннадцати блюд.
     - Степан!  А Степан!  -  крикнул мичман Березин.  Он взял свою даму под
локоток. - Степан!
     - Сию  минуту-с!   -  Старик  перешагнул  высокий  пароходный  порог  и
засеменил к мичману.
     - Покажи Ваську, - вполголоса приказал Березин.
     - Сию  минуту-с!  -  И  старик-буфетчик зашаркал начищенными для парада
штиблетами в кают-компанию.
     В кают-компании он крикнул на лакеев:
     - Не вороти всю селедку в ряд! Торговать, что ли, выставили? Охломоты!
     Лакеи во фраках бросились к столу, а буфетчик с дивана в своей буфетной
уж звал Ваську.
     Мичман Березин стоял с дамой, опершись о борт.
     - Вы спрашиваете:  к  тигру в клетку?  Родная моя!  Но волна Индийского
океана рычит  громче!  Злее!  Свирепей!  Это  тигр  в  десять этажей ростом.
Поверьте...
     Но  буфетчик уже  повалил  перед  трюмным люком  плетеное кресло-кабину
японской работы -  целый  дом  из  прутьев.  Степан -  новгородский старик с
бритыми усами - держал в руке кусок сырого мяса.
     - Готово? - спросил мичман. - Пускай!
     - Сию минуту-с!
     Двери  кают-компании раскрылись.  В  дверь высунулась морда.  Это  была
аккуратная голова леопарда с большими круглыми глазами,  настороженными,  со
злым вниманием в  косых зрачках.  Он высоко поднял уши и глянул на Березина.
Дама прижалась к мичману. Березин браво хмыкнул и затянулся сигарой.
     - Пошел! - скомандовал Березин, подхватив даму за талию.
     - Сию минуту-с!  -  отозвался буфетчик. Он поднял мясо, чтоб его увидел
леопард,  и  бросил на  трюмный люк,  на  туго  натянутый брезентовый чехол,
который прикрывал деревянные створки.
     И  в то же мгновение леопард сделал скачок.  Нет,  это не скачок -  это
полет в  воздухе огромной кошки,  блестящей,  сверкающей на солнце.  Леопард
высоко перемахнул через  поваленное кресло-кабину и  точно  и  мягко лег  на
брезент.  Мясо было уже в клыках.  Он зло урчал,  встряхивая мордой, хвост -
пушистая змея -  резко бился из стороны в сторону.  Он на миг замер,  только
ворочал  глазами  по  сторонам.   И  вдруг  поднялся  и  воровской  побежкой
улепетнул.  Он  исчез  бесшумно,  неприметно.  Дама  трепетно  держалась  за
кавалера. Кавалер, осклабясь, жевал конец сигары.
     - Полюбуйтесь, - не торопясь произнес мичман; он подвел даму к трапу, -
вот!
     Там на палубе, на крепких тиковых досках, остались следы когтей - здесь
оттолкнул свое упругое тело Васька. - Вот как прыгают наши кошечки! Кис-кис!
- позвал и щелкнул пальцами.
     Дама вздрогнула и  схватилась за белоснежный рукав крахмального кителя.
Васька деловитой неспешной походкой прошел по палубе. Он облизывался.
     - Кис-кис!  -  осторожно пропел Березин: Васька не повел ухом. Он ловко
зацепил  лапой  дверь  и  ленивой  волной  перемахнул  через  высокий  порог
кают-компании.
     - Э,  хотите, я его сейчас, каналью, сюда притащу? - Мичман двинулся от
борта. - Вы его себе накинете вокруг шеи, горжетку такую. А?
     Но дама крепче вцепилась в рукав мичмана и шептала:
     - Не надо, прошу, я не хочу... я уйду...
     Мичман делал вид, что вырывается.
     - Степан! - крикнул мичман Березин.
     - Есть! Сию минуту-с!
     Буфетчик вышел из кают-компании, жмурясь на солнце.
     - Не надо! Прошу! - сказала дама по-французски.
     - Чего изволите-с? - Степан уж стоял, покачивая руку с салфеткой.
     Мичман лукаво поглядел на даму. Она отвернулась, покраснела.
     - Степан,  у тебя...  все готово? - спросил мичман и плутовски скосился
на даму.
     - Графинчики не заморозившись, - полушепотом докладывал старик, - водку
надо-с,  как льдинку.  Особо в такую жару-с. Чтоб запотевши были графинчики.
Сами знать изволите-с.  Они-то на льду, а я вот как на угольях: ох, быть нам
не поспеть!
     - Ну,  ступай,  ступай! Не бойтесь, сударыня, это я нарочно, - и мичман
взял даму под локоток.
     - Кис-кис! - шепнул мичман и осторожно пощекотал локоток.
     Но  в  это  время  спускались со  спардека капитан и  гости.  Капитан -
крепкий старик,  лихая бородка с проседью расчесана на две стороны.  Он сиял
золотыми погонами, и на солнце больно было смотреть на его белый китель.
     - А вот извольте - на случай пожара. Терещенко! Навинти шланг. Живо!
     Матрос бросился со всех ног.
     - Ах,  только не поливайте!  -  и дамы кокетливо испугались, приподняли
юбки, как в дождь.
     - Нет,  теперь,  батюшка, дайте уж нам покропить! - и капитан захохотал
деланным баском.
     - Правда, мичман? По-нашему.
     Мичман с дамой подошел почтительно и поспешно.  Батюшка, завернув в рот
бороду,  уважительно щурился на сиявшую начищенную медь. Поливка развеселила
всех. Мичман смеялся, когда немного забрызгало его даму.
     - Ну,  принесите же мой платок! - дама смеясь надула губки. - Принесите
мой ридикюль, я его оставила там, в кают-компании.
     Мичман  ловко  вспрыгнул на  трюмный люк  и  оттуда одним  прыжком -  к
кают-компании и дернул дверь.
     - Эх, молодец он у меня! - довольным голосом сказал капитан, любуясь на
молодого офицера.
     Мичман Березин распахнул с  размаху дверь  и  вдруг снова запер.  Запер
плотно, повернул ручку. Он неспешно шагал назад, подняв брови.
     - Знаете,  мне  пришла мысль...  -  вдруг  заулыбался он  даме.  -  Мне
очень-очень  хотелось бы,  чтобы вы  воспользовались моим  платком,  честное
слово,  -  и  он достал из бокового кармана чистенький платочек.  -  Я  буду
его... хранить, как память.
     - Нет, зачем же? Я хочу свой. Ну, принесите же!
     Мичман молчал, протягивая платок.
     - Ради бога! - шептал он. - Умоляю.
     Капитан глядел нахмурясь.
     - Быстрота и великолепие,  -  сказал батюшка капитану,  но капитан,  не
оборачиваясь, кивнул наспех головой: он глядел на мичмана.
     - Это  неприлично-с,   господин  мичман!  -  немедленно  отправляйтесь,
исполните, что требует дама.
     - Есть! - ответил мичман.
     Он зашагал к  кают-компании.  Все глядели ему вслед.  У самых дверей он
укоротил шаги.  Он поворачивал ручку,  дергал ее,  он рвал дверь, - дверь не
открывалась.  Он  даже раз оглянулся назад.  Все смотрели на  него.  Капитан
прищурил один глаз, будто целился.
     - Дверь не откроете?  - крепким голосом крикнул капитан. - Мич-ман! - и
капитан решительным шагом зашагал к двери.
     - Я  сама,  сама!  -  вскрикнула дама  и  засеменила по  мокрой палубе,
стараясь обогнать капитана.  Вся публика двинулась следом.  Но  всех обогнал
Степан.  Степан-буфетчик,  запыхавшийся старик, с графинчиками. Их по четыре
торчало у каждой руки -  зажатые горлами меж пальцев.  Запотевшие, матовые -
от ледяной водки внутри.
     - Сию минуту-с!..  Сию минуту-с!  -  пришепетывал старик, юля и обгоняя
гостей.
     Он шлепающей лакейской рысцой обогнал капитана; он уцепил пальцем ручку
- дверь легко распахнулась.  Капитан уже стоял за плечами.  У самого порога,
по ту сторону дверей, лениво растянувшись, блаженно спал Васька.
     - Ах,  вот  в  чем  дело!  -  грозно сказал капитан и  перевел глаза на
мичмана.
     - Брысь, скотина! Брысь, брысь! - фыркнул на Ваську Степан.
     Он пнул его стариковской ногой на ходу,  с  досадой,  и леопард прыгнул
через порог и,  поджав хвост,  змеей шмыгнул вон, на палубу, и исчез. Мичман
стоял, опустив глаза.
     - Моментально отправляйтесь на  берег,  -  сказал капитан.  -  Ревизор!
Списать на берег га-асподина мичмана!  Ступайте!  -  и  капитан повернулся к
гостям.
     Он не видел,  как мичман большими,  журавлиными шагами описал на палубе
дугу,  обошел для чего-то трюмный люк два раза вокруг и  не понимая,  почему
это он шагает, пошел к сходне.

     Завтрак из одиннадцати блюд сошел шикарно. Капитан вышел в море с двумя
помощниками, третьим стоял штурманский ученик.
     А в буфетной,  после тревог, в одном жилете дремал выпивший "с устатку"
Степан-буфетчик.  Он развалясь сидел на диванчике. На колени старику положил
голову Васька.  Он терся лбом о жилет и урчал,  как кот. Старик пьяной рукой
щелкнул Ваську по уху:
     - Я тебя, окаянного, вскормил, вспоил, с малых лет твоих - люди видели,
не вру!  А ты,  шельма,  скандалить?  Скандалить?  Через тебя,  через блудню
несчастную,  человека на берег списали.  А через кого?  Через меня, скажешь?
Тебя я, подлеца, спрашиваю: через меня? Через меня?
     Тут  Степан хотел покрепче стукнуть Ваську по  носу,  но  в  это  время
ревизор крикнул из кают-компании:
     - В буфете!
     - Есть  в  буфете!  Сию  минуту-с!  -  Степан  отпихнул Ваську  и  стал
напяливать фрак. - Сию... минуту-с!
        Борис Степанович Житков. "С новым годом!"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Был канун нового, 1907 года. В городской думе были расставлены столы. В
парадном зале,  в два ряда. А на столах - свечи в канделябрах, по шести штук
в каждом.  Канделябры бронзовые,  сияют как золото.  А вокруг икра,  балыки,
заливные осетры,  окорока, индюшки. Все в завитках, в бумажных финтифлюшках.
Вазы хрустальные. В вазах апельсины, яблоки, гора над горой. А бутылок - что
солдат на  параде.  По  краям тарелки,  ножики,  вилки,  графинчики,  рюмки.
Блестит, горит - глаза режет. Официанты в белых перчатках. Бегают, мечутся -
дух зашибло.  Сейчас господа приедут!  Ведь господа-то  какие!  Не простые -
именитые.  Цвет купечества.  Виднейшие адвокаты.  Сказывают:  сам губернатор
будет. С графиней, с губернаторшей.
     А вот и собираются. Во фраках. Глаженые рубашки блестят как фарфоровые.
А другие в мундирах пришли,  воротники золотые, шпага при боку. А дамы-то! В
ушах бриллианты,  на пальцах колец - что перчатки. Вот уж и музыканты наверх
пробираются.   Трубы  горят  начищенные.  Ух,  как  рявкнет  медь  -  посуда
подскочит.
     Сейчас губернатор будет.  Бегут,  бегут -  это его встречать. Городской
голова* впереди всех  покатил.  Музыканты встречу ударили.  Городской голова
кланяется, улыбается. А что говорит - за музыкой не слыхать. Его сиятельство
по сторонам кивает: "Садитесь, господа. Прошу без чинов". На музыку платками
замахали. Городской голова говорит, в руке бокал держит:
     ______________
     * Городской голова - в царское время председатель городской управы.

     - Вступаем в  новый,  девятьсот седьмой,  божьей  помощью и  стараниями
вашего сиятельства!  -  и кланяется.  - В новый год, год успокоения, мирного
преуспеяния,  без стачек, без баррикад. Ваше сиятельство, без смуты вступаем
в спокойное...  - и все кланяется, кланяется. И бокалом губернатору, как поп
кадилом.
     Дамы все  на  графа смотрят и  прическами кивают.  Пришептывают:  "Ваше
сиятельство! Ваше сиятельство!"
     А голова:
     - В ознаменование крепости державы российской и силы русского оружия со
дна моря поднята,  с затопленного дерзостного английского корабля,  чугунная
пушка десятифунтового калибра.  И пушка эта, ваше сиятельство, поставлена на
пьедестал как  памятник победы,  близкой сердцу нашему.  И  в  знак близости
водружена в двадцати шагах от этого здания - городской думы.
     Городской голова махнул бокалом к дверям,  чтобы показать, где пушка, и
плеснул вином губернаторше на голое плечо. Адъютант губернаторский подскочил
с салфеткой и так усердно стал вытирать,  что граф нахмурился на адъютанта и
сказал сердито: "Довольно бы, пожалуй!"
     Голова думал,  что это ему, и на всем ходу прикусил язык. А граф кивнул
голове:  "Я вас слушаю!" Тут кто-то догадался махнуть музыкантам, те ударили
туш,  все господа встали,  у всех бокалы с вином играют в руках. "Ура! Ура!"
Зазвякали, зачокались.

     А  мы  еще  накануне знали,  как  это  там  соберутся,  как там бутылки
раскупоривать начнут и как начнут всей рабочей революции отходную петь. Да и
верно, прижали - не повернись. По всем городам усиленная охрана, шпиков, что
воробьев.  "Союз  русского народа"  резинами машет,  хлещет  этим  резиновым
дубьем всех, чья личность им не по нраву. Что ж, выходит: в щель забейся. Но
мы сидели втроем на квартире, и всем тошно, а Сережка все бубнил:
     - Теперь им лафа - во какими павлинами ходят: "Что? Кого? Царя?" Сейчас
свисток из  кармана,  тебя  за  шиворот,  и  такое тебе "боже царя" начнут в
участке всаживать,  что аккурат на три месяца больницы.  Сиди,  брат,  и  не
пикни. А они там, в городской думе, завтра - ого! Три фургона одних бутылок,
говорят, туда пригнали.
     Гришка говорит:
     - А я пикну. Ой, пикну! Они только за рюмки, а я...
     - А  ты залазь под койку и  оттуда пикни!  -  И Сережка ткнул ногой под
кровать.  -  Залазь  хоть  сейчас и  пищи.  Только малым  ходом,  а  то  сам
испугаешься.
     Гришка вскочил:
     - Ой,  охота пикнуть!  Охота,  товарищи,  пришла,  тьфу!  Чтоб я пропал
совсем.
     Мы на него глядим:  что он,  сдурел?  А  его всего так и ломает,  так и
крутит винтом.
     - Вот надумал,  побей меня господь!  -  И сел на корточки,  потом опять
вскочил и  к двери:  засматривает,  не слушает ли кто.  Обезьяна!  В нем,  в
идоле,  сажень без вершка, и тощий, как веревка. Мы с Сережкой засмеяться не
успели,  а он присел на пол между нами,  за шеи сгреб,  и ну шептать. Такого
нашептал,  что мы с Сережкой по карманам всю мелочь вывернули: гони, ребята,
пока лавки не закрыли! Через час чтоб здесь быть. За шапки - и в двери.
     Через  час  мы  опять  вместе.  Мы  с  Сережкой принесли по  три  фунта
охотничьего пороху,  марки "царский", Гриша - клею столярного, веревки сажен
десять и  шнурок.  Вот где он этот шнурок достал?  Говорит,  у  сапера.  Это
замечательный шнурок: если его подпалить с одного конца хотя бы цигаркой, то
он неугасимо горит на какой ни есть погоде,  и горит с полным ручательством:
ровно аршин в  минуту -  как часы.  Мы с  Сережкой не поверили.  Отмерили на
пробу  четверть  аршина  точнехонько,  подпалили с  конца  и  по  часам,  по
маленькой стрелке, глядели. Секунда в секунду! Что ты скажешь!
     И вот мы бросили курить, ссыпали все шесть фунтов этого пороху в газету
длинной колбасой,  обложили картонками,  обвязали всю эту змею бечевками.  И
весело нам стало,  "царский" -  приговариваем.  Гришка для смеха "боже, царя
храни"  затянул.  Мы  подтягиваем.  Разварили клею  столярного у  хозяйки на
керосинке -  говорим,  койку будем чинить. Она рада: "Вот дельные хлопцы", -
говорит.  А тут Гришка проткнул дырку в колбасе,  потом обернул карандашик в
бумажку и  всадил в  эту  дырку карандаш до  самого пороха.  Кто его выучил,
долговязого?  И  теперь ну мазать веревку в  клею и эту колбасину укручивать
клейкой веревкой. Да плотно и накрепко.
     Мы  все в  клею перемазались;  однако все идет как надо.  Колбаса вышла
хоть  и  толстая,  однако  Гриша  все  ее  промеривал  и  говорит:  "Толщина
подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты
- вышла,  что со станка,  как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали
под кровать - пусть сохнет.
     Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать -  чиним,  мол,
чтобы хозяйка не была в сомнении.  Гришка все под кровать заглядывает. Домой
не хотел идти.
     - Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите.
     А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По
какой причине?  Укрывается,  значит.  А  Гришку с 1905 года в полиции хорошо
помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал.
     Пришлось Грише уйти.  На прощанье он колбасу погладил:  "Сохни, мамочка
ты моя!"
     На другой день был канун нового года.  На думе из газовых рожков горело
ярко  "боже,  царя  храни" саженными буквами,  а  колбаса наша засохла,  как
каменная.  А  к  думе кареты подъезжали и откатывали.  Погода была тихая,  и
снежок ласковый,  как вишневый цвет,  падал нехотя с неба.  А Гриша отмерил,
семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил
в  дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в
колбасе.  А  полиция в  белых перчатках у  думы стоит и  откозыривает каждой
карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет
колбасу,  к груди прижимает.  Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто
человек  поплотней  кутается:  пальтишко-то  дрянненькое.  Вот  уж  половина
двенадцатого.  Последняя карета отъехала.  Успокоились околоточные и  поверх
белых перчаток варежки натянули.  Гляди,  и пусто перед думой стало. А вот и
один всего околоточный остался.  Вот и  он  зазяб и  ушел в  думу,  в  сени,
греться.
     А у меня жестяночка с красной краской,  а у Сережи - кисточка. Вот мы с
Сережей к  думе.  Я  сторожить остался,  а Сережа -  к пушке.  Мигом влез на
фундамент,  уцепился за лафет.  Вот уж вижу -  там,  малюет.  Вот уже Гришка
саженями шагает через  площадь,  торчит столбом верстовым.  На  него  просто
посмотреть -  так городовой свистнет.  Вот Сережка спрыгнул.  А Гришка - ему
пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! -
и ушла колбаса в пушку,  шнурочек только чудесный,  как макаронина, висит из
рта пушки.
     Часы у нас по-думски поставлены в точности.  Во,  как раз четыре минуты
осталось.  Вижу,  Гришка раздул папироску и припалил шнурочек.  Теперь ходу,
ребята!  Гришки уже нет.  Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под
самой пушкой,  на скамеечке бульварной,  сидит парочка.  И парочка ничего не
видит,  конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со
страху лопнут,  как шнурочек-то кончится.  И всего три минуты осталось. Мы с
Сережкою вмиг,  как сговорившись,  за снежки, а тут и околоточный на крыльцо
выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще
раз,  да  в  спину  скамейки.  Снежок расшибся,  барышне за  шиворот попало.
Кавалер вскочил.  Сережка меня  снежком да  кавалеру по  шапке:  две  минуты
осталось, когда тут нюнить!
     - Фу, нахалы какие!
     А Сережа:
     - Извините, я ниже целил.
     А кавалер барышню под руку и быстрым шагом прочь,  по бульварчику вниз.
Мы с  Сережкой бегом и все вроде в снежки играем.  Вот он,  Гришка,  стоит в
сквере.  Остановились мы,  ждем.  Замерли.  Сейчас шнурочек должен догореть.
Там, в думе, сейчас бокалы поднимают за упокой революции. "Ура" кричат, сюда
слышно.
     Гришка, слышим, шепчет:
     - Пикни, мамочка, пикни, родная моя!
     Ничего. Тихо, все замерло. Ударил колокол в соборе. Гришка сорвался:
     - Я погляжу в нее, что там.
     Мы его за полы:
     - Куда ты! С ума ты...
     И тут как ахнет!  Мы даже подскочили.  Ну,  знаете,  и пикнуло. Тысячью
хлопков застукало эхо.
     Мы только видели,  как белое густое кольцо выпрыгнуло из пушки и  важно
поплыло в  воздухе.  Секунду все  молчало,  пока отхлопало эхо.  И  тут  как
заверещали свистки! В думе двери захлопали. Вылетели околоточные, господа во
фраках,  все забегали по крыльцу, со свечками бегут, с канделябрами. Пристав
с крыльца скатился,  вот полицмейстер бежит,  как был, без фуражки, салфетка
на мундире. Кареты с перепугу рванули. Ух, какую-то понесли кони!
     - Фиюррр! Держи! - Городовые бегут, свистят, все разом.
     Кто-то кричит:
     - Бомбу бросили, спасайтесь!
     Мы бежим тоже, кричим:
     - Что? Что случилось? Ради бога!
     Все бегут к пушке. Полицмейстер кричит:
     - Да не бойтесь: второй раз сама не выстрелит!
     Наконец примолкли, расступились: шел губернатор, с ним голова. Какие-то
во фраках несли канделябры со свечками.
     - Осмотреть, осмотреть! - басил губернатор.
     Губернаторский адъютант ловко влез на лафет.
     - Внимательно осмотрите. Дать ему свет! - командовал губернатор.
     Друг через друга карабкались чиновники с канделябрами, капали стеарином
на спины.
     - Ну, докладывайте оттуда, сейчас же! - кричал губернатор адъютанту.
     - Тут надписи,  ваше сиятельство,  красным.  Свежая краска.  - Адъютант
обтирал рукав.
     - Вы там не прихорашивайтесь,  не перед зеркалом! - крикнул губернатор.
- Читайте! Кажется, грамотный. Громче, не слышно!
     - Вот тут написано... - тонким голосом начал адъютант и смолк.
     - Ну! - рявкнул губернатор. - Осипнуть изволили с перепуга. Герой!
     - Здесь на-пи-са-но, - во весь голос кричал адъютант, - написано: "Ура!
Ура!   Ура!   Да  здрав-ству-ет...  Российская...  социал-демократическая...
рабочая... пар-ти-я!!!"
        Борис Степанович Житков. Тихон Матвеич

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Это было в  царское время на  грузовом пароходе.  Он  ходил на  Дальний
Восток.  И  все  это  началось с  порта  Коломбо,  на  острове Цейлоне.  Это
английская колония, а туземное население - сингалезы. Они шоколадного цвета,
и мужчины здорово похожи на цыган.
     И вот на пароход приходят два сингалеза. Один высокий и статный, другой
- пониже,  широкий,  на  редкость крепко сшитый человек.  Он-то  и  говорил,
высокий больше молчал.  Можно было понять,  что  он  говорит про зверей.  Он
говорил на ломаном английском языке.  Его обступили машинисты.  Кто-то грубо
спросил,  где у него левый глаз.  Левого глаза,  действительно,  не было. Он
сказал, что глаз ему выбил тигр.
     Они с братом охотники.  Ловят зверей живьем и продают в зверинцы.  Тигр
прыгнул, брат должен был поднять сетку.
     - В  один миг тигр лапами попадает в  нее,  а  вот ему приходится в это
время тигру в пасть засунуть руку.  В руке бамбуковая палочка,  и если сжать
ее в  кулаке,  то с  обеих сторон выскакивают короткие ножики и так остаются
торчать.  Они вонзаются в язык и небо, - сингалез пальцами стал показывать у
себя во рту,  как становится палочка.  - Но если нажать раньше, - палочка не
влезет в пасть.  А если поставить криво, - пропало все, но уже если удалось,
- тигр от  боли забывает все.  Он  лапами хочет выскрести палочку из  пасти,
лапы путаются в сетке,  но тут не зевай: охотники подкуривают его снотворной
отравой.  Он засыпает, замирает. С ним можно делать что угодно. Они вынимают
палку.
     - Заливает! Калоши заливает! - сказал Храмцов, старший машинист. Он был
атлет и франт.  Он франтил мускулатурой и ходил в одной сетке на голом теле,
а  усики  закручивал в  острые  стрелки.  И  он  мигнул сингалезу нахально и
помахал перед носом пальцем.  Сингалез показал на груди шрамы. Они как белые
восклицательные знаки шли от ключицы вкось к  животу.  Сингалез был до пояса
голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой.
     - Это вот брат не  успел,  на один всего миг опоздал поднять сетку -  и
тигр задел его лапой, но зато брат успел выстрелить.
     - Сказки! Расскажи еще, как летающих медведей ловил, - говорил Храмцов.
Он сделал шагов пять по палубе,  но снова вернулся. Сингалез уже говорил про
обезьян. Он говорил про оранга. Ловить ездили на остров Борнео. Говорил, что
если оранга встретить в  лесу и  нет ружья,  то  не стоит пытаться бороться:
захочет оранг - и задушит как мышь.
     - А велик ли оранг? - спросил Храмцов.
     Сингалез показал метра на полтора от палубы.
     - А если ему в морду?  -  и Храмцов замахнулся кулаком.  -  Бокс, бокс!
Понимаешь?
     Сингалез улыбался.
     Но машинист Марков, многосемейный человек, спросил:
     - А почем штука оранги эти здесь, на месте?
     Сингалез назвал цену.
     - А в Нагасаках?
     Да,  выходило,  что в  Японии,  если продать немецкому агенту,  который
скупает зверей для зоопарков, то заработать можно рубль на рубль.
     - Дай мне сюда твою обезьяну,  так ты у ней зубов не соберешь! - кричал
Храмцов и выпячивал грудь.  Грудь,  действительно,  здоровая,  и мускулы как
живая резина.
     - Да брось ты, надо дело говорить, - гнусил Марков и заводил усы себе в
рот -  это всякий раз у  него,  как разговор заходил о деньгах.  Он пробовал
торговаться.  Деньги,  действительно, большие. Он хмуро оглядел всех и вдруг
сказал:
     - Айда, покупаю.
     - А вдруг сдохнет дорогой? - сказал кто-то.
     Марков засосал усы и долго зло глядел на сигналеза.
     Но сингалез говорил с братом, потом оба подошли к машинистам.
     Они  говорили,  что  пусть поедут посмотрят -  есть одна очень здоровая
обезьяна. Ух, какая сильная! Не оранг, они ее иначе называли.

     Решили сейчас же идти на берег трое, Марков четвертым, глядеть обезьян.
Увязался и радист Асейкин, совсем молодой, долговязый: он первый раз попал в
тропики и  ходил как пьяный от  счастья.  Он все покупал дорогой:  маленькие
вещи из дерева и  из кости и все нюхал их.  Хотел увезти с собой аромат этой
нагретой солнцем земли,  аромат зноя, когда начинают пахнуть и сами камни. А
машинисты говорили,  как бы  Маркова не надул сингалез и  что цены на зверей
есть в каталоге. Где бы достать?
     Это был небольшой дворик,  и в нем два сарайчика.  В один из сарайчиков
ввел всю гурьбу сингалез.  Сначала показалось темно -  и все попятились.  Из
темноты раздался рев...  Нет!  Это было мычанье,  каким вдруг начинает орать
глухонемой в беде, в отчаянии, в злобе, но голос страшной силы и злобы.
     Теперь ясно видно стало:  сарай был надвое разделен решеткой, железными
прутьями в палец толщиной,  если не толще,  низ их уходил в помост, верх был
заделан в  потолок.  И  там,  за  решеткой,  на помосте,  стоял,  держась за
прутья...  кто?  Сначала показалось,  что человек в лохмотьях. Нет! Огромная
обезьяна.  Она глядела на людей большими черными глазами,  страшными потому,
что  как  будто  из  человечьих глаз  смотрели собачьи зрачки,  и  пламенная
неукротимая ненависть была в  этом взгляде.  Низкий лоб,  и  короткие волосы
острой щетиной.
     - Горилла! Тьфу, черт какой, - сказал Марков.
     Но  в  этот  момент горилла рванула и  затрясла эту  железную решетку и
заорала мучительным ревом  с  ярой  ненавистью.  Она  в  бешенстве старалась
укусить себя за плечо и не могла:  железный воротник вокруг шеи подпирал эту
голову  с  клыками,  голову  гориллы.  Клетка трепетала в  ее  руках.  Кроме
Асейкина,  все выскочили во двор.  Сингалез показывал Асейкину на один прут.
Его обезьяна вдолбила в  потолок настолько,  что он  поднялся на полфута над
помостом.  Нижний конец  этого  прута был  загнут крючком.  Это  она  хотела
расширить отверстие, схватила рукой и навернула на кулак. Сингалез объяснял,
что они с братом ездили в Африку, в Нижнюю Гвинею. Они поймали ее в сетку из
толстых веревок.  Но  она все равно их  разгрызла бы  зубами,  изорвала бы в
клочья. Они успели ее подкурить своим дурманом, и она заснула. Они надели на
нее кандалы и заперли в клетку.  Ух,  как она взъярилась,  очнувшись.  Она в
ярости кусала, рвала зубами свои плечи. Ее усыпили снова, надели ошейник.
     Марков ругался на дворе,  требовал показать товар, о котором говорилось
на пароходе. Это в другом сарае.
     Сингалез кивнул на гориллу и весело сказал:
     - Бокс! Бокс!
     Все вспомнили Храмцова. Но Марков торопил. Люди были отпущены на час.

     В другой сарай уже не решились войти сразу -  через двери глядели. Там,
полулежа на  рисовой соломе,  пузатый оранг искал в  голове у  другого.  Оба
оглянулись на  людей.  Они  глядели спокойно,  даже с  ленивым любопытством.
Рыжая  борода  придавала  орангу  вид  простака,   немного  дурковатого,  но
добродушного и без хитрости. Другая обезьяна была его женой.
     - Леди, леди, - объяснял хозяин.
     У  леди живот был таким же  пузатым,  как и  у  ее  мужа.  Большой рот,
казалось, улыбался.
     Асейкин захохотал от радости. Он совсем близко подошел. Сингалез его не
удерживал.  Асейкин уж поздоровался с  орангом за руку.  Сингалез утверждал,
что обезьяны эти совершенно ручные,  что если их  не обижать,  с  ними можно
жить в одной комнате.
     Все  осмелели.  Оранг  темными  глазами разглядывал не  спеша  всех  по
очереди.
     Марков ругался:
     - Это же  пара:  разделить,  так он  от  тоски сдохнет.  И  ведь этакие
деньги!
     Оказалось,  не поняли:  эти деньги сингалез хотел за пару, он их только
вместе и продает.
     Марков повеселел.  Он заставил сигналеза поднять оранга,  провести,  он
уже хотел как лошади глядеть зубы.
     Нет, цена, действительно, сходная. Разговор шел уже о кормежке.
     Асейкин без умолку болтал с орангом. Он хлопал его по плечу и переводил
свои слова на английский язык.
     - Поедешь  с  нами,  приятель.  Ей-богу,  русские  люди  неплохие.  Как
звать-то тебя?  А? Сам не знаешь? Тихон Матвеич? Слушайте, - кричал Асейкин,
- его Тихоном Матвеичем зовут!
     Асейкин совал ему банан. Тихон его очистил. Но супруга вырвала и съела.
     - Не куришь?  - спрашивал Асейкин. Тихон взял портсигар двумя пальцами.
Асейкин пробовал потянуть.  "Как в тисках!" - с восхищением говорил Асейкин.
Тихон держал без всякого,  казалось,  усилия. Он повертел в руках серебряный
портсигар,  понюхал его.  Сингалез что-то  крикнул.  Тихон бросил на  солому
портсигар.
     Марков ворчал:
     - Еще табаку нажрется да сдохнет.
     Сингалез объяснял, чем кормить. Нет! Ничего не понять.
     Наконец,  решили, что сингалез сам доставит обезьян - Тихона и его леди
- и корм на месяц и там покажет на деле, чего и сколько в день давать.
     Марков долго торговался. Наконец Марков дал задаток.

     Капитан пришел поглядеть,  когда  Тихон  с  женой  появились у  нас  на
палубе.  Капитан бойко говорил по-английски.  Сингалез его уверил,  что этих
орангов можно держать на свободе.  Кормежку - все сплошь фрукты - привезли в
корзинках на арбе,  на тамошних бычках с  горбатой шеей.  Сингалез определил
дневную  порцию.  Пароходный мальчишка Сережка  успел  украсть  десятка  три
бананов  и  принялся дразнить Тихона.  Марков  стукнул  его  по  шее.  Тихон
поглядел и как будто одобрил.  Асейкин сказал: "Ладно, что не Тихон стукнул,
а то бы Сережкина башка была за бортом".  Сережка не верил,  пока не увидал,
как  этот пузатый дядя взялся одной рукой за  проволочный канат,  что  шел с
борта на мачту,  и на одной руке, подбрасывая себя вверх, легко полез выше и
выше.  Обезьяны ходили по пароходу. Их с опаской обходили все, хоть и делали
храбрый и беззаботный вид. Фельдшер Тит Адамович глядел, как Асейкин играл с
Тихоном,  как,  наконец,  Тихон понял,  чего хотел радист. Тихон взял в руку
конец бамбуковой палки,  за другой держал Асейкин. И вот Тихон потянул конец
к себе,  он лежал,  облокотясь на люк. Он не изменил позы. Он легко упирался
ногой в трубку, что шла по палубе. Да, а вот Асейкин, как стоял, так на двух
ногах и подъехал к Тихону Матвеичу.
     - Як он захворает, - сказал фельдшер, - то пульс ему щупать буду не я.
     - Тьфу, - сказал Храмцов, - это сила? Что, потянуть? А ну!
     Храмцов держал за  палку.  Он дернул рывком и  чуть не полетел -  оранг
выпустил конец.  Храмцов снова бросился с  палкой.  Тихон поднялся,  в  упор
глядя на Храмцова.
     - Бросьте, - крикнул Асейкин.
     Марков уже бежал крича:
     - Ты за нее не платил, так брось ты со своими штуками.
     Но Асейкин уже хлопнул Тихона по плечу:
     - Знаешь что?
     Тихон оглянулся, Асейкин протянул ему банан.
     - А  я вам говорю,  что я из него веревку совью,  -  говорил Храмцов и,
расставив руки бочонком как цирковой борец, важно зашагал.

     Но  фельдшер  Тит  Адамович накаркал беду.  Ночью  леди-оранг  стонала.
Стонала, как человек стонет, и все искали по палубе, кто это. Стонала она, а
Тихон держал ее голову у себя на коленях и не спал. Марков побежал, разбудил
фельдшера.  Тит  Адамович сказал,  что  можно компресс на  лоб,  но  кто это
сделает?  Холодный компресс.  Но если Тихон обидится?  Тихон что-то бормотал
или  ворчал  над  своей  женой.  Марков требовал,  чтобы  фельдшер дал  хоть
касторки.  Касторки Тит  дал  целую бутылку,  но  Марков только стоял с  ней
около, да и не очень около, шагах в трех, с этой бутылкой.
     - Да ты сам хоть пей! - крикнул Храмцов. - Чего так стоишь?
     Асейкин сидел в радиокаюте, и к орангу до утра никто не подходил.
     Наутро все три компаньона ругали Маркова:  обезьянина сдохнет,  а Тихон
от тоски в воду кинется или сбесится, ну его в болото.
     Асейкин один  сидел рядом и  глядел,  как  Тихон заботливо искал блох у
жены в голове.  Он даже хотел помочь,  когда Тихон взял жену на руки и понес
ее в тень. Какая-то мошкара увязалась еще с берега: Тихон отмахивал ее рукой
от больной жены.  Леди часто дышала с полуоткрытым ртом,  веки были опущены.
Асейкин веером махал на нее издали.  Но Асейкин просил,  чтобы заперли воду,
чтобы сняли рукоятки с кранов:  оранг их умел открывать.  Он наконец оставил
жену и пошел за водой,  это было ясно: он пробовал открывать краны. Он пошел
к кухне,  возбужденный, встревоженный. Он шел как всегда, опираясь о палубу,
но в дверях кухни он встал в рост,  держась за притолку, искал глазами воды.
Повар обомлел:  он не знал,  что собирается делать Тихон,  другая дверь была
завалена снаружи каким-то товаром, ее нельзя было открыть. Повар боялся, что
Тихон обожжется обо что-нибудь или ошпарится -  обидится, изъярится, и тогда
аминь. И повар потерянно шептал:
     - Тиша,  Тишенька!  Христос с тобой, чего, голубчик Тихон Матвеич? Чего
вам захотелось?
     Но Тихон обвел тоскливыми глазами плиту и  стол и  быстро пошел к жене.
Он носил ее с места на место,  искал где лучше. Но она вся обвисла у него на
руках и не открывала глаз.

     Уже второй день леди ничего не ела, не ел и Тихон.
     Храмцов  издевался,  Асейкин кричал,  чтобы  не  давали  пить.  Пайщики
махнули рукой.  Марков один только не мог примириться с  неудачей.  Он стоял
над больной и приговаривал с тоской:
     - Такие деньжищи! Да это лучше бы чаю купить этого, цейлонского...
     Но вот леди открыла глаза. Она искала чего-то вокруг себя.
     Асейкин вскочил.  Он понесся к фельдшеру.  Назад он шел со стаканом,  с
граненым чайным стаканом,  в  нем была вода,  а поверху плавал порошок.  Тит
Адамович шел сзади:
     - Не станет она того пить,  а стаканом вам в рожу кинет,  увидите. Я не
отвечаю, честное даю вам слово!
     Но Асейкин сказал свое:  "А знаешь что?"  -  и Тихон оглянулся.  Он сам
потянулся рукой к  стакану,  взял его осторожно и  потянул к губам,  но леди
подняла голову. Она хотела слабой рукой перехватить стакан. Тихон бережно за
затылок придерживал ей голову, и она жадно пила из стакана.
     Марков причитал:
     - Все одно пропадет, только на чучело теперь...
     Тихон передал стакан Асейкину,  как делал всегда. Асейкин налил воды из
графина.  Тихон снова споил его жене.  Третий стакан - за ним не потянулась,
отстранила - Тихон сам выпил. Он пил с жадностью: это был третий день, что у
него не было маковой росинки во рту.  Мы так и  не узнали,  чего намешал Тит
Адамович,  но  на  другой день леди уже сидела.  К  вечеру она пошла пешком.
Тихон поддерживал ее с одной стороны, Асейкин - с другой.
     Храмцов уверял,  что  Тихону надоест,  что Асейкин суется,  и  шваркнет
этого приятеля за  борт.  Но Тихон,  видимо,  верил Асейкину,  и  они втроем
прогуливались по  палубе.  Асейкин пробовал тоже опираться рукой в  палубу -
все смеялись,  конечно,  кроме орангов.  Асейкин уверял, что он уже кое-чему
выучился по-обезьяньи.  Он,  правда,  каркал иногда, но выходило по-вороньи.
Обезьяны повеселели. Боцман поговаривал, чтобы Асейкин выучил их хоть палубу
скрести, а то сила такая зря пропадает.
     - Какая сила такая?  -  перебил Храмцов.  - Это лазать разве? Так он же
легкий сам.  А если взяться на силу -  ну бороться -  да врет этот сингалез,
заливает,  вроде как про тигра. Да я возьмусь с вашим Тихоном бороться, хотя
бы по-русски, без приемов, в обхватку, да вот увидите.
     Храмцов  представил,   как  это  он   обхватит  Тихона,   и   так  это,
действительно,  приемисто,  и  так  это вздулась,  заходила его мускулатура,
забегали живые бугры по плечам,  по рукам, меж лопаток, что стало страшно за
мохнатого Тихона Матвеича с рыжей бородушкой.
     - А ну, как Марков будет на вахте, спробуйте, - шепотом сказал боцман.
     - А кто ответит?  - спросил фельдшер. - Обезьяна-то это фунтов тридцать
стоит, на русское золото - триста рублей.
     Но  Храмцов сказал,  что  он-то  ведь не  обезьяна,  так  что душить ее
насмерть не будет. А что положит, то положит.
     И теперь уже шепотком, по секрету от Маркова, все переговаривались, что
Храмцов будет бороться с Тихоном, бороться будут по-русски, в обхват, и даже
назначили когда.  Все ждали развлеченья.  Небо да вода, да день в день те же
вахты - невеселая штука. А тут вдруг такой цирк!

     Марков только что ушел в  машину,  когда Тихона привели на  бак.  Возле
носового трюма должна была состояться встреча.
     - А он ногой захватит, - говорил Храмцов.
     - А сапоги ему надеть, - советовал боцман.
     Тихону на  ноги надели сапоги с  голенищами -  это  его  забавляло.  Он
любопытно глядел на ноги,  и казалось ему самому тоже смешно. Но Храмцов уже
стал его  обхватывать,  командовал,  как завести руки Тихона себе за  спину.
Тихону все это нравилось,  он послушно делал все,  что с  ним ни устраивали.
Пузатый,  с  рыжей бороденкой,  в  русских сапогах,  на  согнутых ногах,  он
казался  веселым,   деревенским  шутником,  что  не  дурак  выпить  и  народ
посмешить.
     Храмцов жал, но оранг не понимал, что надо делать.
     - Сейчас я ему поддам пару!
     Храмцов углом согнул большой палец и стал им жать обезьяну в хребет.
     Вдруг  лицо  Тихона  изменилось  -   это  произошло  мгновенно  -  губы
поднялись, выставились клыки и вспыхнули глаза. Сонное благодушие как сдуло,
и зверь, настоящий лесной зверь, оскалился и взъярился.
     Храмцов мгновенно побелел,  пустил руки. Они повисли как мокрые тряпки,
глаза вытаращились и  закатились.  Оранг валил его  на  люк  и  вот вцепился
клыками... Все оцепенели, закаменели на местах.
     - А знаешь что?  -  это Асейкин хлопнул Тихона по плечу. И вмиг прежняя
благодушная морда повернулась к Асейкину.  Асейкин рылся в кармане и говорил
спешно:
     - Сейчас, Тихон Матвеич, сию минуту... Стой, забыл, кажись...
     Храмцова уже отливали водой, но он не приходил в сознание.
     В лазарете он сказал Титу Адамовичу:
     - Это вроде в машину под мотыль попасть. Еще бы миг - и не было бы меня
на свете. А как вы думаете: он на меня теперь обижаться не будет?
     - Кто? Марков?
     - Нет... Тихон Матвеич.

     В Нагасаки, на пристани, уже ждала клетка. Она стояла на повозке. Агент
зоопарка пришел на пароход.
     Марков просил Асейкина усадить Тихона Матвеича в клетку.
     - Я не мерзавец, - сказал Асейкин и сбежал по сходне на берег.
     Только к вечеру он вернулся на пароход.
     Никто ему не рассказывал,  как Тихон с женой вошли в эту клетку - будто
все сговорились, - и про обезьян больше никто не говорил во весь этот рейс.
        Борис Степанович Житков. Ураган



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


                               Глава I

     Это было на юге Франции. Был тихий весенний день. Огромный учебный плац
за крепостью был запружен праздничной публикой. Разноцветные дамские зонтики
качались над толпою,  как цветы на стеблях.  И надо всей площадью, как крыша
гигантского здания,  серебрилась на веселом солнце спина воздушного корабля.
Какой-то  мальчишка влез на плечо товарищу и  что-то кричал,  указывая через
головы людей на середину площади.
     - Что, хороша сигара? - спрашивал его мастеровой из толпы.
     - Да,  метров сотни с  две длиной,  сразу не  выкуришь.  А  снизу яички
какие-то висят, для воды, что ли? - кричал мальчишка.
     - Там машины. Эх ты, молокосос! - поправил его мастеровой.
     - Ну, да! - не унимался мальчишка. - Ведра на три бочонки.
     - Туда,  брат,  таких,  как ты,  с полсотни упрятать можно,  -  смеялся
мастеровой.
     - Идут,  идут,  -  заорал мальчишка,  -  сейчас садятся...  Сам  Жамен.
У-рр-а-а!
     И он замахал шапкой в воздухе. Толпа громче загудела, двинулась вперед,
так что конная полиция едва могла сдержать напор людей.
     Посреди площади вытянулся своим громадным блестящим корпусом только что
отстроенный дирижабль.  Нарядно блестела стеклами каюта  под  носовой частью
корпуса. Из ее открытой двери спускалась на землю лесенка, и тут около входа
собрались пассажиры и провожавшие.
     Все  завидовали четырем  пассажирам,  всем  хотелось подняться вверх  и
поплыть в этом весеннем воздухе.  Но завидовать можно было не всем;  один из
пассажиров,  ученый Рене,  был бледен,  ни с кем не разговаривал и,  глядя в
землю,  все  время ходил взад  и  вперед.  Он  волновался и  боялся,  что  в
последнюю минуту откажется войти по  этой лесенке в  каюту.  Он  подбадривал
себя и  старался думать о  тех научных исследованиях,  которые им всем нужно
будет делать в  воздухе.  Ему  досадно было,  что он  не  может радоваться и
весело болтать, как трое его спутников.
     Наконец  появился сам  капитан  Жамен.  Это  был  приземистый,  плотный
мужчина лет сорока, с лихими усами и бойкими манерами.
     - Да,  да,  -  говорил Жамен веселым и  уверенным голосом,  -  чтоб  не
опоздать, не надо спешить. Не беспокойтесь: ровно в одиннадцать мы летим.
     - Дюпон!  -  обратился он к  своему молодому помощнику.  -  Бензин весь
принят? Масло? Так, так. Да, а голуби?
     Из  группы провожавших протиснулся человек в  почтовой форме с  большой
плоской корзинкой в руках.
     - Вот здесь пятнадцать штук, - сказал он Жамену.
     На корзинке белыми буквами было написано:  "Тулон.  Крепость. Голубиная
почта".
     Слышно было, как внутри топали лапками и урчали птицы.
     - И  вот  вам  просили передать,  -  сказал  почтальон и  подал  Жамену
конверт.
     - Ах,  вот как!  Ну,  вообразите,  -  весело сказал Жамен,  обращаясь к
публике,   -  эти  господа  с  метеорологической  станции  непременно  хотят
доказать,  что  они  нам  необходимы!  Опять конверт,  и  там,  должно быть,
сообщают нам,  что их тут завтра будет поливать дождем!  Да,  да. Как раз из
тех самых облаков,  над которыми мы будем парить. Я с удовольствием вылью им
на голову еще полдюжины пива!
     - Благодарите заведующего,  -  обратился Жамен к  почтальону и не глядя
сунул конверт в карман.
     - Все  готово?  Прошу всех садиться,  без пяти одиннадцать,  -  объявил
капитан пассажирам.
     Отъезжавшие стали  наскоро прощаться и  один  за  другим  подниматься в
каюту.
     Капитан Жамен  лихо  вбежал  последним по  лесенке,  сделал бравый жест
рукой провожавшей толпе и резко захлопнул дверцы.
     Стоявшие у канатов солдаты сразу отпустили тяги, оркестр грянул веселый
марш, толпа загудела, замахала шапками.
     Во  всех  пяти  подвесных машинных каютах затрещали моторы,  в  воздухе
завертелись пропеллеры,  и  корабль плавно двинулся вперед по  направлению к
морю. Он шел вперед и в то же время забирал все выше и выше.
     Пассажиры прильнули к зеркальным стеклам каюты.
     Географ  Леруа,  высокий  молодой человек с  оживленным лицом,  болтал,
жестикулировал и все еще обращался к оставшимся на земле,  хотя его никто уж
не  мог слышать.  Его радовало,  что светит солнце,  что он в  воздухе,  что
подымутся еще выше, и он считал этот день самым счастливым в своей жизни.
     - Смотрите,  смотрите,  -  кричал Леруа своим спутникам,  - мы уже выше
собора!  Вот трамвай -  какой смешной: как жучок! Вон все остановились - это
на нас глазеют! О, да мы выше колокольни!
     Стоявший рядом Рене сразу отдернулся от окна,  сел на диван и уставился
в потолок.
     - Порт!  Порт!  -  не унимался географ. - Море! Вон пароход, - когда он
еще придет в гавань! Рене, Рене! - звал он товарища.
     Но Рене поднялся с  дивана и вышел в коридор каюты,  ничего не ответив.
Он с усиленным вниманием осматривал каюты.  Своим устройством они напоминали
первоклассный вагон  железной дороги.  Он  старался не  думать  о  высоте  и
удивлялся,  как товарищи могут радоваться и ликовать, когда под этим полом -
пропасть.  Рене осторожно стукнул каблуком в  пол.  А  оставшиеся у  окон не
могли оторвать глаз от  необъятной синей равнины Средиземного моря.  Географ
рассматривал в  сильный  призматический бинокль  прибрежную полосу,  называл
поселки, суетился и совал бинокль товарищам.
     - Превосходно!   Великолепно!  -  радовался  географ,  щелкая  затвором
фотографического аппарата.  -  Вот  отлично мы  проверим наши географические
карты! Снимки с птичьего полета!
     - Слушайте, Лантье, - обратился он к своему соседу, инженеру, - мы ведь
скоро увидим Геную,  а потом Корсику и Сардинию!  Сколько мы идем в час?  Да
ну, говорите же?
     - Сейчас наша скорость... - спокойно начал Лантье.
     - Да ну, скорей! - торопил его географ, - сколько, сколько?
     - Сто восемь километров в час, - продолжал Лантье, - но противный ветер
может нас задержать.
     - Ну, а скорей нельзя? Сколько же самое большее? - теребил его географ.
     - Полный ход на всех пяти машинах - сто двадцать два километра.
     - А еще больше нельзя?
     - Да ведь и то скорее всякого курьерского поезда, - улыбнулся Лантье, -
разве вот в корму хороший ветер подует, тогда держись только.
     Стоявший  тут  толстый  старик,  профессор Арно,  довольно  улыбался  и
жмурился на солнце. Он попробовал пухлой рукой сиденье дивана.
     - Вот это хорошо! - сказал толстяк и грузно опустился на диван.
     В это время в каюту вошел молодой человек в авиационной фуражке.
     - На ваше имя телеграмма, - сказал он, передавая бумажку профессору.
     - Как?  -  встревожился географ. - Почему до отъезда не передали? Ах! -
вдруг спохватился он. - Я и забыл.
     Он покраснел, обрадовался и захлопал в ладоши.
     - Радио,  радио! Ах, черт возьми, ведь и мы можем посылать на весь свет
телеграммы! Вы телеграфист? - обратился он к молодому человеку.
     - Да  слушайте  же,  -  перебил  его  профессор,  развернув бумажку,  -
слушайте!
     "Париж, одиннадцать часов шестнадцать минут.
     Президент географического общества от  лица  всех  членов  приветствует
экспедицию и желает успеха и счастливого плавания".
     Добродушное лицо профессора расплылось в приятную улыбку.
     - А  это что у вас?  -  спросил Леруа,  увидев в руках телеграфиста еще
бумажку.
     Телеграфист сразу стал серьезным и, нахмурясь, проворчал:
     - Это капитану Жамену от Марсельской метеорологической станции.
     - Ваш  капитан,  кажется,  не  особенно верит в  эту науку?  -  спросил
профессор.
     Телеграфист пожал плечами и вышел.
     - С такой высоты можно на все плюнуть,  -  весело сказал Леруа. - А где
же Рене?
     Рене нашли в кухне,  где он беседовал с поваром.  Сковородки шипели,  и
бедняге Рене казалось,  что он на земле.  Он даже предлагал повару почистить
картофель.
     - Сюда,   сюда,  -  кричал  Леруа  из  коридора,  -  право,  тут  целая
лаборатория!
     Неугомонный географ тащил  всех  в  умывальную комнату,  где  был  душ,
ванна, зеркала. Все было чисто и весело блестели никелированные краны.
     Но в  это время раздался звонок.  Все переглянулись и  вышли в коридор.
Сам капитан Жамен стоял в дверях.
     - Пожалуйте завтракать,  -  приглашал он,  указывая жестом  в  открытую
дверь направо.
     Там виден был богато накрытый стол с дымящимися горячими блюдами.
     - Слушайте,  дорогой,  -  обратился профессор во время завтрака к Рене,
который уселся подальше от  окна  и  ничего не  ел.  -  Самое главное -  это
одеться потеплей, покушать поплотней и быть повеселей!
     Рене натянуто улыбнулся шутке профессора.
     - Да что вы,  - продолжал толстяк, ласково глядя на Рене, - ведь мы тут
не одни,  -  хотите сейчас спросим,  с  чем нынче макароны у  римского папы?
Кстати, капитан, - обратился он к Жамену, - что вам пишут из Марселя?
     - Да,  право, не знаю. Где эта телеграмма? Да, вероятно, все то же! Вас
интересует?
     И    Жамен    передал    профессору   Арно    нераспечатанный   конверт
метеорологической станции.
     - Разрешите? - сказал профессор и вскрыл конверт.

     "На основании полученных с метеорологических станций сведений,  главная
Парижская физическая обсерватория ожидает  в  эти  сутки  сильного  циклона,
который должен захватить на  своем пути  берега Средиземного моря.  Действие
его распространится на  высокие слои атмосферы.  Считаем долгом предупредить
экипаж воздушного корабля".

     Арно  передал листок  инженеру Лантье,  который не  отрываясь глядел на
профессора, пока тот читал.
     - Что вы об этом думаете? - спросил профессор Жамена.
     - Эх, это каждый раз: какой-нибудь ученый каркает. Думает, когда-нибудь
и попадет в точку.  То-то,  дескать, прославлюсь! Простите, профессор, что я
так...
     Жамен допил свой стакан, подкрутил усы и встал из-за стола.
     Рене сидел бледный,  что-то рисовал вилкой на скатерти и  ни на кого не
глядел.
     - Что вы думаете, Лантье? - обратился профессор к инженеру.
     - Думаю,  что все это правда,  -  строго и спокойно сказал Лантье,  - я
следил все время за  барометром:  он  резко упал,  хотя мы держимся на одной
высоте. Мы сейчас на высоте приблизительно...
     Рене боялся слышать про высоту. Он сорвался с места и вышел вон.
     - Не может слышать про высоту,  -  сказал профессор,  - пошел, бедняга,
мыть тарелки, должно быть.
     - Да,  - продолжал инженер, - я думаю, надо убедить капитана спуститься
немедленно в Генуе или Ливорно. Каких-нибудь полчаса - мы там.
     Леруа озабоченно слушал разговор товарищей.
     - Я  видел  с  запада облака,  когда мы  поднялись выше  тысячи метров,
теперь они будто бы ближе! - с тревогой сказал он.
     - Я  тоже за  ними слежу,  -  сказал Лантье,  в  тоне его чувствовалась
спокойная уверенность,  -  эти облака быстро нас догоняют, значит, несутся с
неимоверной быстротой.
     - Ураган?! - крикнул вдруг показавшийся в дверях Рене.
     - Да,  - сказал Лантье, - вероятно, ураган. Во всяком случае надо ждать
резкого удара ветра.
     - Ну, и что? - с ужасом спросил Рене.
     Профессор умоляюще взглянул на инженера и толкнул его под столом ногой.
     - И надо смотреть опасности прямо в глаза, - твердо отчеканил Лантье, -
нам   может  прийтись  очень  плохо.   Надо  заставить  капитана  сейчас  же
спуститься.
     - Я советую,  -  загорячился географ, - прямо дать сейчас же телеграмму
его начальству, чтоб ему приказали спуститься! Немедленно!
     Леруа бросился к двери.
     - Нет,  -  спокойно остановил его Лантье, - надо сначала предложить ему
это. А если откажется...
     - Конечно,  конечно,  -  подхватил ласковым баском профессор,  -  зачем
ввиду опасности воевать между собою!  Скажите,  что профессор Арно...  и все
члены экспедиции... сердечно настаивают... ну, или как там?
     Инженер  Лантье  вышел  и  направился в  носовое  отделение каюты,  где
находилось  управление  дирижабля.   Впереди  каюты,  у  переднего  окна,  у
штурвала*, стоял помощник Жамена и не отрываясь смотрел на компас. Направо в
кресле  сидел  Жамен  и  что-то  измерял  циркулем на  карте.  Он  оглянулся
навстречу  вошедшему,   но,   взглянув  в   серьезное  лицо  Лантье,   сразу
насторожился.
     ______________
     * Штурвал - колесо с рукоятками, к которому идут тяги от руля.

     - Капитан,  -  начал Лантье, - вам было бы полезно, я думаю, знать, что
здесь написано.
     Инженер протянул ему телеграмму метеорологической станции.
     - Я не интересуюсь этим, мосье, и сейчас занят, - отрезал Жамен и круто
повернулся к столу.
     - Прошу вашего внимания,  - немного возвысив голос, но все еще спокойно
сказал Лантье.
     Жамен нетерпеливо обернулся, не глядя на инженера.
     - Вот,  -  продолжал Лантье, указывая рукой в окно на запад, - вот это,
эти облака - они вас тоже не интересуют?
     - Предоставьте каждому интересоваться своим делом и  примите за правило
не мешать занятому человеку, - отчеканил Жамен.
     - Оставьте этот  тон,  капитан,  -  сказал  Лантье,  -  облака  идут  с
неимоверной быстротой,  их несет ураган.  Вы сами это знаете! Какое вы имели
право не  сообщить нам  о  предупреждениях метеорологической станции раньше,
чем мы сели на ваш корабль?
     - Что вам надо? - крикнул Жамен.
     Он терял терпение.
     - Мы предлагаем немедленно спуститься в Геную. Еще не поздно!
     - А!  Так? - вскричал Жамен и нажал одну из многочисленных кнопок сбоку
стола.
     Вошел телеграфист.
     - Мосье Феликс! Никаких частных телеграмм! Поняли?
     - Есть,  капитан,  -  ответил молодой человек,  печально и сочувственно
взглянув в сторону Лантье.
     Инженер  прошел  в  пассажирское отделение,  где  профессор  и  географ
напряженно ждали его возвращения.  Рене сидел тут же, откинувшись на диване,
и что есть силы сжимал правой рукой свою левую руку.  Сознание опасности его
мутило до тошноты.
     - Капитан отказался спуститься,  -  объявил Лантье входя.  - Я указывал
ему на облака.
     - Телеграмму в Тулон,  в Париж,  сейчас же!  -  весь красный, горячился
географ.
     - И приказал телеграфисту,  -  продолжал Лантье,  - не передавать наших
телеграмм.
     - Вздор, я заставлю! - закричал Леруа и бросился бегом по коридору.
     Лантье,  не отворачиваясь, смотрел в окно. Облака подходили все ближе и
ближе,  и уже полгоризонта было затянуто ими.  Впереди, как передовой отряд,
неслись черные взлохмаченные тучи.  Они  клубились и  непрерывно меняли свои
очертания. Вдруг гуденье моторов стало тоньше и резче.
     - Ага! Прибавил ходу, - сказал как бы про себя Лантье.
     Рене вздрогнул и посмотрел на профессора.
     - Может быть,  мы убежим от облаков, - сказал толстяк, ласково глядя на
Рене. - Они нас не догонят.
     - Нет,  - твердо сказал Лантье, - если это ураган, то он каждую секунду
нагоняет нас метров на двадцать.
     Рене не мог больше сдерживать себя и уже не стыдился своей слабости.
     - Профессор, мосье Арно, дорогой, надо что-нибудь, что-нибудь!
     И он в тоске кусал губы и закрывал глаза.
     - Пошлем голубя!  -  вдруг пришло в голову профессору.  Он не знал, как
успокоить несчастного товарища.
     - Да, да, голубя, скорее, профессор, - молил Рене.
     - Поздно, - сказал Лантье.
     - Идем,  идем,  дорогой,  -  тащил профессор беднягу Рене к каюте,  где
стояла корзинка с голубями.
     - Садитесь, пишите.
     - Не могу, не могу, ничего не могу, - стонал Рене.
     Профессор быстро написал на листке из блокнота и прочел:

     "Тулон, начальнику штаба авиации.
     Прикажите Жамену  немедленно спуститься в  Геную.  Ураган  надвигается,
угрожая кораблю.
     Начальник научной экспедиции профессор Арно.
                                                       1 ч. 25 м. пополудни.
     Дирижабль 126Л".

     Профессор вытащил из  корзинки голубя.  На  шее у  птицы была привешена
металлическая трубочка, в которую надо было засунуть скрученное письмо.
     - Да  держите же  голубя,  дорогой,  -  басил успокоительно толстяк.  -
Смотрите, какой он умный.
     - Да, умный, умный, - лепетал Рене, с надеждой глядя на голубя.
     Арно  отворил верх окна,  и  Рене дрожащими руками выпустил птицу.  Они
видели,  как голубь секунду подержался на высоте дирижабля,  а  потом камнем
пошел вниз, сложив вверх крылья.
     Рене  смотрел вслед голубю,  и  ему  хотелось тоже  броситься сейчас же
вниз,  в море, лишь бы не оставаться в этой ловушке в ожидании страшных туч.
Но  внизу он  видел освещенные солнцем берега,  и,  как  белое пятно,  город
Геную.  Там дальше виднелась уходящая к горизонту линия итальянского берега,
внизу,  как накрашенное,  Средиземное море.  Но в это время тучи набежали на
солнце,   все  потемнело,   и,  как  будто  предчувствуя  непогоду,  сильнее
затопотали голуби в корзинке и сразу притихли.
     Рене повалился на диван и закрыл лицо руками.
     - Профессор,  профессор! - кричал из коридора географ. - Безобразие! Он
не хочет телеграфировать!  Рабы!  Ослы! Проклятые! Команды - двадцать четыре
человека. Я сейчас пойду в машины. Я всем объясню, что происходит.
     Арно не успел ничего сказать,  как географ скрылся уже в дверях носовой
каюты.
     - Сакрэ тоннэр! - раздался голос Жамена. - Держите его!
     И вслед за тем профессор услышал быстрые шаги над потолком каюты.
     - Это  Леруа пробрался в  коридор,  что  идет вдоль корпуса корабля,  -
объяснил Лантье.
     - Он не упадет? - беспокоился профессор.
     - Нет, не думаю. Но оттуда в каждую машинную каютку открытая лестница.
     Профессор с обеспокоенным лицом побежал вслед за Леруа.
     Но едва он открыл дверь в управление, как весь корабль покачнуло, и пол
каюты наклонился.
     - Выравнивай! Рули! - орал Жамен.
     Помощник, стоявший у левого штурвала, начал поворачивать колесо, но вся
каюта стала почти боком и  потом качнулась обратно.  Люди едва удержались на
ногах. Жамен хотел что-то скомандовать, но только крикнул:
     - Рули!.. - и растерянно поглядел по сторонам.
     Стало темно,  будто в осенние сумерки,  и слышно было, как хрустел весь
корпус дирижабля.
     Леруа слышал в коридоре,  внутри корабля, этот хруст. Ему казалось, что
корабль сейчас поломается,  и они все камнем упадут в море.  Но вот какой-то
выход  вбок.  Географ  бросился  туда  и  очутился на  внешнем  балкончике с
перилами.  Он  уцепился за них,  чтоб не упасть.  Ветер несся мимо корабля и
трепал   какие-то   странные   брезентовые  чехлы,   висевшие   на   гладком
никелированном пруте над площадкою балкона.  От них шли веревки к корзинам в
пол человеческого роста, стоявшим тут же на балконе.
     - Нет, это не то, - решил Леруа и пустился по коридору дальше.
     Вот опять проход направо и налево. Оттуда резко доносился треск мотора.
Леруа пошел по узкому мостику и  оказался над входом в  каюту.  Из нее виден
был электрический свет.  Кругом был мутный мрак,  и Леруа казалось,  что эта
каютка одна несется в пространстве,  в необъятном пространстве,  наполненном
этим густым мутным туманом.  А  внутри свет и  уверенная работа мотора,  как
будто это  было  на  фабрике в  спокойном городе на  земле!  Леруа спустился
внутрь.
     Один  механик  заботливо  щупал  цилиндры  мотора,  другой  смотрел  на
циферблат, на котором Леруа успел прочесть:

                         "Оборотов в минуту 1800".

     Электрические лампочки ярко освещали внутренность каюты. В углу географ
заметил еще одного механика,  который что-то  кричал по  телефону.  Эти люди
улыбнулись и закивали головами, приветствуя Леруа.
     "Никакого волнения и беспокойства!  -  думал Леруа.  -  Они не понимают
положения". Говорить было невозможно - так ревел мотор. Леруа вынул записную
книжку и написал:
     "Ураган, он отказывается спуститься".
     Один из механиков прочел, взял карандаш из рук Леруа и написал:
     "Значит, так надо".
     Леруа  выбрался снова  в  коридор и  побежал назад к  своим.  Дирижабль
теперь почти совсем не качало, и не слышно было свиста ветра.
     Вот  она,  лесенка  вниз,  в  каюту  управления.  И  здесь  уже  горело
электричество.
     Лантье стоял над  креслом,  в  котором сидел Жамен.  Отчеканивая каждое
слово, инженер говорил:
     - Больше не спускайтесь! Держитесь теперь середины потока, по бокам его
воздуховороты, как по берегам быстрой реки.
     Жамен весь как-то  съежился.  Он виноватыми глазами смотрел на Лантье и
повторял:
     - Да, да, я понимаю вас.
     - Остановите машины,  не  тратьте  бензина,  он  пригодится,  -  сказал
Лантье.
     Жамен покорно взял трубку телефона, нажал кнопку и сказал:
     - Все машины стоп!
     Почти мгновенно замолк шум винтов.
     - Идемте! - сказал Лантье, заметив появившегося Леруа.
     - Что это? - спросил географ, когда они вышли.
     - Он, кажется, струсил и поджал хвост. Смотрите, какой он стал смирный!
     Лантье открыл дверь направо и вошел в телеграфную.
     - Эйфелева  башня*  все  время  нам  передает  телеграммы,   -   сказал
телеграфист и пододвинул бумажки.
     ______________
     *  Эйфелева башня  находится в  Париже.  На  ней  был  установлен очень
сильный беспроволочный телеграф.

     Лантье прочел:

                   "1 ч. 20 м. Париж.
                   Спускайтесь, ждем урагана с запада".

                   "1 ч. 25 м. Марсель.
                   Свирепый шторм с северо-запада. Целы ли вы?"

                   "1 ч. 28 м. Тулон.
                   Куда выслать крейсер?
                   Начальник военного порта".

                   "1 ч. 40 м. Париж.
                   Телеграфируй, жив ли?
                   Луиза Жамен".

                   "2 ч. 10 м. Марсель.
                   Старайтесь достичь северных берегов Африки.
                   Заведующий метеорологической станцией".

     Лантье сказал:
     - Телеграфируйте  в  Париж:  все  целы,  несемся  с  ураганом.  Корабль
невредим.
     Телеграфист передвигал какой-то рычаг в  аппарате и  напряженно слушал.
На  голову его  была надета широкая пружина,  кончавшаяся на  ушах слуховыми
телефонными трубками.
     - Подают с моря... - сказал он, и Леруа читал из-под его руки.
     Телеграмма была по-французски:

     "Нас  тоже  несет ураганом.  Итальянский пароход "Варезе".  Штормуем на
высоте Сицилии. Знаем, что никто не может нам помочь. Держитесь, товарищи, в
воздухе. Где вы?"

     - Ответьте,  что  нас  несет к  Абиссинии,  -  сказал Лантье и  вышел с
географом.
     Профессор гладил Рене по голове, когда вошли географ и Лантье.
     - Как дела? - спросил профессор Арно.
     - Пока несет километров по двести в час,  должно быть,  к Абиссинии,  -
сказал Лантье.
     Но в  это время новым ударом ветра снизу подняло корабль,  и опять этот
страшный хруст корпуса заставил содрогнуться Рене.
     - Лантье, Лантье! - молил бедняга. - Из чего он, корабль, из чего?
     - Внутри  корпуса целая  сетка  из  тонких  алюминиевых пластинок,  они
склепаны в целый скелет, и все это обтянуто оболочкой из особой материи... -
объяснил инженер.
     - Это может...
     Рене не договорил.  В уме его рисовалось, как весь корабль обращается в
груду  мелких пластинок,  хрупких,  как  алюминиевые ложки,  нелепой тряпкой
обвисает вся оболочка,  и все они вместе,  с этим электричеством и машинами,
камнем летят в пропасть...
     Он не мог выносить дольше этой мысли.  Земля, земля! Какая угодно, хоть
сейчас броситься в окно, хоть мертвым прилететь на твердую почву.
     - Вот, вы знаете, - сказал географ, - в море лучше: гибнет корабль, так
хоть можно на шлюпки,  на спасательный круг, а тут вот прыгай! - и он указал
головой на окно.
     - Нет, - сказал инженер, прислушиваясь к хрусту корпуса. - Нет, и здесь
есть спасательные средства -  парашюты,  по  числу людей.  Они  на  балконе,
сбоку.  Садитесь в  корзину и  бросайтесь с балкона.  Парашют сам срывается,
летит с вами вниз,  по пути открывается,  как зонтик, и вы достигаете земли,
сидя в корзинке.
     - А если море? - спросил профессор.
     - Нет,  -  ответил Лантье,  - сейчас и на землю сесть не сладко. Мы над
Сахарой, а там сейчас бушует такой самум, что если не перевернет с парашютом
по дороге вниз, то все равно засыплет песком на земле в пустыне.
     "Лучше пусть песком, - думал Рене, - только бы на земле, на земле!"
     - А,  так это и были парашюты,  -  сказал географ,  - я их дюжины с три
видел, когда ходил наверх. Налево - балкон...
     Рене  вышел.  Страх поднимал в  нем  решимость.  Он  прошел в  рулевую,
поднялся по лестнице.  Коридор был освещен редкими лампочками.  Вот какой-то
выход.  Он торопился.  Он чувствовал, что если не найдет парашюта, то просто
бросится на землю: пустое пространство внизу жгло, пугало и тянуло его. Ага,
вот корзина!  Он потянул крайний парашют,  и брезентовый зонтик пополз своим
кольцом по  гладкой штанге до  пролета у  перил.  Тут Рене притянул к  этому
зонтику корзину.  Поставил ее  у  края,  в  свободном пролете,  где не  было
перил...
     Он спешил,  так как чувствовал, что это последние минуты. Еще немного -
и настанет момент,  когда он, не рассуждая, прыгнет очертя голову вниз, лишь
бы избавиться от этого ужаса.  Он влез в корзину, зажмурил глаза. Все равно.
Одной  рукой  он  судорожно держался за  край  корзины,  другой  отпихнулся.
Корзина скользнула с балкона.  Парашют сорвался. Рене без памяти упал на дно
корзины.
     Рене  открыл глаза.  Он  ничего не  мог  понять:  полная тишина,  он  в
корзине,  а  над  ним  какой-то  балдахин с  круглой дырой посредине,  через
которую видно  синее небо.  Ему  казалось,  что  это  все  во  сне.  Рене  с
изумлением смотрел и  ничего не мог сообразить.  И вдруг,  как толчком,  все
воскресло в памяти:  и отъезд,  и оркестр,  и порыв урагана, и эта последняя
ужасная минута, когда он оттолкнул корзину. Он поднялся на ноги и огляделся.
Ему показалось,  что он неподвижно висит в воздухе, как будто чудом держится
на  тугих веревках под  этим  огромным зонтиком.  Это  было совершенно новое
чувство -  чувство полного одиночества в светлом пространстве. Прежний страх
пропал.  Он поглядел вниз. Серо-желтая равнина расстилалась внизу и только у
горизонта с  востока кончалась синей полосой моря.  Ему казалось,  что снизу
дул легкий ветерок, но не морозный ветер высоты, а теплый, как живое дыхание
земли.
     Рене нашел в  кармане бумажку и  бросил ее  за борт -  бумажка полетела
вверх.
     "Я опускаюсь так,  что обгоняю бумагу", - решил Рене и стал внимательно
разглядывать землю.
     Парашют быстро приближался к  земле и  в  то же время несся к  востоку.
Рене охватило вдруг такое радостное чувство,  что захотелось петь,  кричать.
Он крикнул -  и ему показалось,  что это не его голос,  так вышло слабо.  Он
крикнул что есть мочи,  и  опять звук получился глухой,  как издалека.  Рене
знал из  книг,  что в  пустом воздухе теряется звук,  но не ожидал,  что так
сильно.  Он теперь был уверен,  что будет на земле, и совершенно успокоился.
Старательно разглядывал серо-желтую площадь,  что  была  под  ним,  и  вдруг
заметил черные точки.  "Да это пальмы",  -  вдруг сообразил он и  понял,  на
какой он высоте.  Тошный холодок страха прошел по телу,  но на секунду. Рене
снова оправился, сел на дно корзины.
     "Все  равно,  -  думал он,  -  могу сидеть,  ничего не  надо делать,  и
наверняка буду на земле". Но он не мог долго усидеть. Он вскакивал, смотрел,
скоро ли,  и снова садился на дно. Он отыскал папиросы и закурил. Земля была
уже так близко, что Рене различал и группы пальм и ясно видел, что в пустыне
спокойно,   и   песок  не  подымает  ветром.   Он  окончательно  уверился  в
благополучном спуске.  Им овладело радостное чувство ожидания,  как будто он
после долгих странствий подъезжал в спокойном вагоне к родному городу.
     А  внизу под пальмами сидели черные жители этой пустыни,  с их ужасными
копьями с  крючками под  острием,  чтоб  нельзя было вытащить из  раны.  Они
своими зоркими глазами давно уже заметили парашют и в один голос решили, что
это какой-то бог летит с неба.  Он, наверно, живет под этой круглой палаткой
и  летает по  воздуху.  Но  тут  как раз Рене снова выглянул из  корзины,  и
сомалийцы ясно  увидели белого  человека.  Палатка пролетела над  пальмами и
спустилась невдалеке. Дикари спрятались за пальмы и наблюдали. Белый человек
выскочил из корзинки и  прямо направился к пальмам.  Дикари -  их было около
дюжины - схватились за оружие. Но вождь остановил их знаком. Он видел, что у
белого нет оружия:  он шел и что-то напевал.  Когда он был в десяти шагах от
засады,  вождь выступил из-за  деревьев.  Рене  так  радостно улыбался,  так
приветливо болтал и протягивал руки,  что поколебал недоверие дикаря. Дикарь
понял только, что этот белый говорит так же, как господа в Джибути: если его
убить,  то хлопот не оберешься.  А Рене все болтал и болтал. Дикари вышли из
засады и обступили его.  Из их слов Рене уловил только одно:  "Джибути". Они
знают Джибути, здесь недалеко Джибути.
     - Джибути, Джибути! - повторял Рене.
     Сомалийцы показывали на  восток.  Скоро они поняли,  что белый не знает
дороги и просит проводить. Вождь с двумя провожатыми повел Рене туда, где он
видел  с  высоты  полоску  моря.  Рене  оглянулся:  дикари  столпились около
парашюта,  галдели и ворошили брезент. Рене едва поспевал за высокими голыми
людьми,  которые легко шагали по песку. Рене обливался потом, спотыкался, но
все-таки,  не умолкая,  болтал.  Они шли к морю,  к Индийскому океану, - это
Рене теперь знал.  А вот и белые дома вдали. Двое провожатых передали оружие
третьему и  теперь  только вдвоем сопровождали Рене.  Они  знаками объяснили
Рене,  что с оружием нельзя входить в город.  Теперь Рене дошел бы один,  но
дикари надеялись получить награду и  не  оставляли его.  Они уже были совсем
близко,  когда сомалийцы вдруг остановились и  что-то стали кричать на своем
противном гортанном скрипучем языке.  Они показывали,  что они голы, дергали
Рене за платье и показывали в сторону города. При этом делали страшные рожи.
Рене наконец понял,  -  ему объясняли,  что нельзя голыми являться в  город.
Рене был рад скинуть лишнюю одежду,  он и так давно хотел бросить тужурку по
дороге.  Он снял с себя белье и отдал спутникам.  Пришлось самому напяливать
одежду на дикарей.  Рубаха не доходила вождю до пояса и трещала при малейшем
движении.
     Главарь очень выразительно намекал на золотые часы Рене.  Но счастливый
человек всегда щедр,  и Рене с радостью отдал их дикарю.  Отдал и перочинный
ножик, и гребенку, подарил портмоне с двумя франками.
     Рене видел раскинувшийся по  берегу городок,  над которым господствовал
белый дом с башенкой и французским флагом на ней. Они вступили в предместье.
Мазаные глинобитные лачуги, без окон, с отверстием для входа, какие-то норы,
возле которых копошились женщины в лохмотьях. Они все оборачивались и что-то
кричали  спутникам Рене.  Голые  ребята  ползали по  пыльной улице.  Сонные,
понурые старики сидели тут же  в  тени этих берлог.  Но скоро они вступили в
город,  где ходили белые люди в пробковых шлемах и в белых костюмах.  Отряды
черных солдат маршировали с  ружьями по  улице,  они  казались еще черней от
белых купальных штанишек и белых курток, что были на них надеты.
     Глаз Рене никак не  мог связать их воедино:  то ему казалось,  что одни
белые штанишки маршируют в  воздухе,  то он видел одни черные ноги и  черные
головы,  которые двигались отдельно. Его радовали дома, построенные на манер
европейских дач,  и  он  слышал французскую речь.  Рене шел по  мостовой,  и
прохожие останавливались и  оглядывались на  эту группу.  Какой-то  господин
подбежал к нему и спросил:
     - Мосье Рене? Не так ли?
     Рене был поражен и старался припомнить, где видел он этого человека.
     - Вы с дирижабля,  правда? - продолжал тот спрашивать. Их уже обступила
толпа. Куда делись чернокожие, - Рене так и не узнал. Но его все называли по
имени,  говорили, что даже послан отряд для его розысков. Рене вели к дворцу
наместника, к тому белому зданию, которое он издалека еще заметил. Он узнал,
что с дирижабля дали радио в Джибути,  чтоб искали в пустыне его,  Рене.  Он
покраснел и смутился:
     "Они,  может быть,  сами в  отчаянном положении и все-таки подумали обо
мне, а я о них ни разу и не вспомнил от радости".
     Вся  радость сразу сошла с  Рене,  и  он,  уже встревоженный,  вбежал в
кабинет наместника.

     Казалось,  ураган дул не ветром,  а  ревел потоками воды с неба.  Стало
темно, улицы Парижа обратились в мутные потоки. Где-нибудь сорвет вывеску и,
как листок бумаги,  унесет в пространство.  Улицы опустели, и только кое-где
наобум пробирался против потока запоздавший автомобиль.
     Но в  сквере у подножия Эйфелевой башни толпилась кучка народа.  Порывы
урагана выворачивали дамские зонтики,  рвали мокрую одежду. Эйфелева башня -
это  железный великан;  он  упруго выгибался,  он  уперся своими решетчатыми
ногами в  мощный фундамент и  сопротивлялся урагану.  Ветер выл  в  железных
переплетах этажей,  и вся башня гудела.  Она держала антенны беспроволочного
телеграфа - это ухо, которое услышит голос из далекой Америки, уловит мольбу
гибнущего в океане судна и затерянного в бесконечном пространстве дирижабля.
     И на полмира может крикнуть Эйфелева башня:  без промедления, мгновенно
электрическая волна донесет ее голос и  на берега Амазонки,  и  в  Ледовитый
океан,  и  в пустыню Сахары;  и маленькая походная станция услышит ее мощный
голос.
     В темном воздухе фосфорическим светом вспыхивали линии антенн.
     А  толпившиеся у  станции  телеграфа  люди  с  нетерпением ждали  новых
известий  с  дирижабля.  Тут  дежурили  корреспонденты  газет,  родственники
воздухоплавателей, просто любопытные. А под землей, где была скрыта станция,
шла  своя  работа,  и  депеши со  всех  концов мира высокие антенны ловили и
передавали,  -  сейчас это был вопль о помощи с Атлантического океана, стоны
гибнущих в Средиземном море судов.
     Но тех,  кто стоял под проливным дождем у станции,  интересовала только
судьба дирижабля 126Л.
     Неподалеку от  башни кафе  было  битком набито мокрыми посетителями.  И
все-таки хлопали двери,  и входили новые и новые.  Все спорили, кричали, все
были так возбуждены, что незнакомые люди говорили между собой как приятели.
     - Мосье! - кричал только что вошедший, с которого ручьями текла вода. -
Слушайте последнее известие:  корабль поврежден,  из  него выходит газ,  они
спускаются. Телеграмму подхватила Аденская станция и передала сюда!
     Все  на  минуту стихли.  Всем представилось,  что среди урагана и  тьмы
корабль падает на неведомую землю.  Но сейчас же снова загудели на все лады,
обсуждая положение корабля.
     - Сама мадам Жамен на станции! - кричал кто-то.
     - Ура! - закричал кто-то. - Телеграмма из Джибути: Рене там.
     - Ловкий малый! - кричал кто-то.
     - Бросил товарищей! - перекричал все голоса какой-то военный.
     И   опять  невообразимый  гомон  и   крики.   Так  прошло  полчаса,   и
взволнованное море голосов начало утихать: новых сведений никто не приносил.
Вернувшийся с  телеграфа человек,  мокрый,  как будто он только что переплыл
Сену, влез на стул и прокричал:
     - Граждане!  Дирижабль обещал телеграфировать каждые десять минут;  вот
уже скоро час - никаких известий оттуда.
     Все замолкли, и слышно стало, как потоки ливня шумели на дворе.
     - Рене телеграфирует,  -  прибавил говоривший,  -  что там,  в Джибути,
тихо...
     - Во дворце наместника,  наверно,  нет сквозняков! - зло сказал военный
из своего угла. - Хорош гусь! Сидит и коньяк потягивает...


                               Глава II

     Уже вторые сутки дирижабль 126Л несся в воздухе.  Команда сменяла вахты
так  же  исправно,  как исправно работали моторы.  Выбившийся из  сил Лантье
напряженно соображал, как теперь быть. А подумать было о чем.
     - Где мы? - приставал к нему Леруа.
     - Над землей Сомали, - усталым голосом сказал Лантье.
     Леруа требовал, чтоб Лантье точно указал их положение, и тащил инженера
к карте.
     - Что за возня в коридоре? - тревожно спросил вошедший профессор, - вся
команда на ногах.
     - Мы  идем вниз,  -  сказал Лантье.  -  Газ выходит из корпуса корабля.
Команда выбрасывает балласт.
     - Черт возьми! Он может весь выйти! - кричал Леруа в тревоге.
     - Может,  -  сказал  Лантье,  в  его  усталом голосе  послышалась опять
прежняя твердость. - Газ может выйти, но мы рассчитали так, что дирижабль не
опустится на землю, пока мы не достигнем берегов Индийского океана.
     - Вы телеграфировали о нашем положении? - беспокоился Леруа.
     - Наш телеграф не достигает теперь ни одной радиостанции, и наших депеш
никто не слышит. Но, простите, я устал, я усну часа на два.
     - Ложитесь,  ложитесь,  голубчик!  -  засуетился профессор,  подсовывая
подушку.
     Лантье повалился на диван и сейчас же заснул.
     А  капитан Жамен  распоряжался в  коридоре выбрасыванием балласта;  его
выбрасывали порциями через определенные промежутки времени. Все пять моторов
работали полной  силой,  и  корабль  несся  со  скоростью ста  двадцати двух
километров в час на юго-восток к берегам океана.
     - До чего довели! - ворчал вслух Жамен.
     - А в чем же дело, капитан? - сочувственно спросил механик.
     - Да  как  же!  -  продолжал Жамен,  нарочно  повысив голос,  чтоб  все
слышали.  -  Эти  господа ученые ведут  себя  хозяевами и  своими капризными
требованиями довели...
     - Что такое, капитан? - спросило несколько голосов.
     Люди  бросили работу,  и  вокруг  Жамена в  коридоре образовался тесный
кружок.