!" Шпага осталась в быке, а он бежал, как был, в тореадорском наряде, - он знал, что его разорвет толпа. Бежал даже больше от стыда, как сфальшививший на поединке трус. Дело было в портовом городе, и он не помнит, как оказался на иностранном пароходе и там забился в какой-то угол. Он не выходил на свет до самого отхода. А потом ему дали переодеться и сунули в руки лопату. - Теперь я угольщик - карбонеро. Но я сказал себе, что это я испугался первый, но и последний раз. Я теперь всю жизнь ничего не смею пугаться. Афанасий с Яшкой уже стояли в дверях. Они выпили по дороге половину. - Ничего не должен бояться! - закричал Яшка с порога. - А ну! Ну! Ты плавать, говоришь, не можешь? Нет? Ну, прыгай с борта в воду. Трусишь! Машка, должен ты сейчас прыгать, или ты... Но испанец уже шел к дверям. Я побежал за ним, но он оттолкнул Яшку и вышел на палубу. Было темно, только далеко на пристани горели фонари. Внизу с высокого борта вода чернела, как мокрый асфальт. Я не успел задержать испанца, он козлом перемахнул через борт и сильно плюхнул внизу. Яшка с Афонькой притопали к борту. - Круг, круг давай! - кричал я им. Но они, свесившись, глядели за борт. - Греха-то, греха! - завыл Афанасий. - А ну, вынырнет где? Или раков кормит? - пьяной губой шлепал Яшка. Я бросился по штурмтрапу к шлюпке. Я слышал, как сверху закричали: - Ай, Машка, выплыл! Я не успел отвязать шлюпку: испанец неподалеку бил по воде руками. Я подсунул ему весло. Он ухватился. В кубрике я совал мокрому испанцу свою куртку. Афанасий - кружку с водкой. Испанец отмахивался. - Ну, скажи, какая утопленница фокусная, - хрипел Яшка. Они с Афанасием допили. - Да и черт с тобой! - бубнил Яшка. - Утопленница! Думаешь, испугался? Да тут поискать - может, в каком углу и живой утопленник-то есть, - я говорю, дохлый, - найдется на "Погибели" на нашей, где-нибудь в трюмах. Или под котлами? А? Афонька, правду я говорю? Но никто не отвечал. Яшка погрыз луковицу. Поглядел на нас и вдруг озлился. - В воду летом сигать - подумаешь, фокус какой, а вот я сейчас пойду в машину, и я вот этой кувалдой как тарарахну по борту, так вся она, "Погибель" эта, тут на дно и сядет. Что! Тогда сами, как лягушата, с нее попрыгаете. Машка первый. Что? Не пробью? Нет? А вон! Яшка схватил из-под койки тяжелую скрябку и изо всех силы швырнул ею в борт. На том месте осталась черная дырка - скрябка пролетела наружу. - Ага! ага! - закричал Яшка. Он схватил из угла кувалду, вскинул на плечи и, мотаясь на ходу, побежал к двери. - Вот сейчас вы у меня увидите! Афанасий слабо махнул вслед рукой: - Не дойти ему... темно... трап крутой... Мы слышали, как Яшка обронил кувалду на железную палубу и как поволочил ее. Афанасий пьяно мотал головой и махал на дверь рукой: - Там и заснет... и свалится в болото. Испанец подрагивал в одном белье. Лампа потрескивала. Афанасий заснул сидя. Вдруг мы услышали глухие стуки; они по железу корпуса ясно доносились к нам в кубрик. Афанасий встрепенулся. - Крушит, ей-богу, крушит! Очень просто, что проломает. Не... не переночуем. Он встал. Вскочил и испанец. Он бросился к своему сундучку, огарок свечи уж у него в руках; он схватил со стола спички и был уже на палубе, пока я вылез из-за стола. - Го! го! - кричал испанец откуда-то снизу. Я не знал этого огромного парохода. Шел спотыкаясь, наобум, пока не увидел, что свет маячит где-то справа. Я бросился туда. Свет был из входного люка. Оттуда глухо я слышал "го! го!" Я спустился по трапу. Нащупал ход. Вот коридор. Вдали белая фигура со свечкой - испанец. Я догнал его бегом. Сзади где-то дрябло топали сапоги Афоньки. При свечке видны были вымоченные посинелые двери кают, кожа на диванах, треснувшая, как картон, позеленелые медные часы и желтый намет песку в углу кают-компании. Местами сухие водоросли свешивались с потолка и щекотали лицо. А снизу бухал и бухал молот. То замирая, то остервеняясь, ухали удары. Вот трап вниз. Испанец легко босыми ногами перебирал ступеньки. Я боялся потерять его свечку. Сзади я слышал, как падал и ругался старик. Мы теперь были ниже уровня воды. Вдруг удары молота смолкли, и вдали коридора из дверей высунулась рожа: - Ага! Перетрусили! А я и не пущу! И дверь захлопнулась. Когда мы добежали, дверь уже не поддавалась. Яшка, видно, припер ее чем-нибудь изнутри. Молот бил теперь отчаянно. Я кричал, но не слышал своего голоса за гулом. Удары скоро оборвались. - Что? - услышали мы запыхавшийся Яшкин голос. - Теперь на коленках... просите... Машка, проси меня по-испански... Испанец стукнул ногой в дверь. Стукнул голой пяткой, и дверь затрещала. Вот они, легкие ноги! - Открой, дурак! - крикнул я. - Стой, ребята! - Афанасий просунулся между нами. - Он это по цементу садит. Там этого цемента пол-аршина, - шептал старик. И вдруг гнусавым голосом, как дьячок с клироса, Афанасий запел: - Тебя мы здесь запре-е-ем! И ты сыщешь себе гнусную могилу на этой "Погибели". А мы пошли! На шлюпку! И на берег! И будь ты четырежды анафема. Примешь смерть, как мышь в ведре. Аминь! Афанасий икнул. Минуту было молчание. Потом два раза стукнул молот. Но уже слабо. - Пошли! - скомандовал Афанасий громко. Мы двинулись. И вдруг сзади услыхали бой и треск: это Яшка крушил кувалдой дверь. Афанасий дунул на свечку, толкнул меня и шепнул: - Ховайся! Мы с испанцем ощупью юркнули в какую-то дверь и замерли. Мимо нас прошлепал сумасшедшей рысью Яшка. На бегу он кричал: - Пошла, пошла! Ходом пошла вода! Я слышал, как за Яшкой затопал старик. Он успел крикнуть: - Тикайте! Но испанец снова зажег свечу и спросил меня, что случилось. Я сказал: - Он пробил насквозь, пошла вода, как водопад. Испанец весь напружился. - Они туда, - он указал вдоль коридора, - а я должен сюда. И он зашагал к разбитой двери. Я понимал, что Яшка не мог сделать пробоину, от которой наша "Погибель" пошла бы ко дну сразу, как дырявая плошка, но, если вся подводная часть держалась на цементе, мог провалиться в тартарары сразу большой кусок обшивки. Она - как слоеный пирог из трухлявых листков хрупкой ржавчины. Но испанец шел уже со свечкой, он отгреб обломки двери. Он выпрямился, напружился, будто шел на арену. Мы вошли в небольшое помещение. Среди разбитых досок, черных, источенных червями, разбросан был цемент, разбитый в щебенку. Кувалда валялась тут же. Воды не сочилось ни капли. Испанец нахмурился, коряво обругался по-русски, и мы молча поплелись обратно. В кубрике мы не нашли ни Яшки, ни Афанасия. Под бортом я не увидел шлюпки. Уже занималась заря, когда мы легли спать в кубрике. На "Погибели" нас осталось двое в эту ночь. - Как это по-русски? - вдруг спросил испанец, когда я уже начал дремать. - Я не можно... Я догадался. - Я не должен ничего бояться. Спите, дон Мария, ну его - на сегодня хватит. Я забыл, что уже наступило "завтра". А назавтра не оказалось ни шлюпки, ни Яшки с Афанасием, ни кое-чего из сундучка испанца. Испанец мне объяснил, что наша работа заключается в осторожном отбивании ржавчины и подмазывании оставшегося суриком. К полудню он меня спросил: - Как это: мне не можно?.. Но я был голоден и сказал: - Не можно голодать вторые сутки, вот что. Я бросил скрябку и рашкет и полез просить харчей на соседнюю баржу: она стояла у стенки, неподалеку от нас. Я добыл хлеба, кукурузной муки, и мы на горне варили кашу без грамма жиру. Машка называл наш корабль "Погибелья". Я объяснил ему, что это по-русски значит. Под вечер приехал хозяин, привез полтора десятка поденщиков, и пошел ремонт. У нас с испанцем удержалась дружба. Мы работали вместе на подвеске за бортом, и он пел в такт молотка испанские песни. Каждый день хозяин давал расчет, и мы получали свои "рупь двадцать". И каждое утро испанец спрашивал: "Как это: мне не можно?.." - и я учил его говорить: "Я не должен всю жизнь ничего бояться". Это так. А ремонт я понял. Хозяин готовил судно, как барышник лошадь: лишь бы не тонуло и могло двигаться. "Ремонт" приходил к концу. Все поденщики понимали, в чем дело. - На таком судне только пьяный дурак в море пойдет, одно слово - "Погибель", - говорили поденщики. Я это понимал не хуже их. Судно назвали "Петр Карпов". Сам Петр Карпов как-то под вечер явился на судно и объявил, что все могут идти на берег. Ремонт закончен. На другой день члены комиссии с осмотром прошли по судну, после завтрака, шатаясь и с очень громкими голосами; главный инженер попал ногой между шлюпкой и трапом. Но его быстро вынули из воды, так что даже не успел намокнуть. - Что, боитесь остаться? - спросил нас хозяин, когда увезли комиссию. - Кто не боится? И хозяин лихо вздернул подбородком ввысь. - Не должен бояться... Гляжу, мой испанец вышагнул вперед: - Я! Не знаю почему, но и я сделал за ним шаг. Хозяин прищурился на нас и спросил фамилии. На другой день нас поставили к пристани под погрузку. Песку уже достаточно взято было для балласта. Ну, пусть песок, это экономия. Но ящики с апельсинами, что подавали с берега в трюм, были что-то легковаты. Я хотел взять один хотя бы апельсин, подорвал в трюме ящик, он оказался порожним. Я подорвал еще десятка три; только в четырех были апельсины. Я сказал об этом испанцу. Он, по-моему, только обрадовался. Будто и не понял, что дело становится все темней и темней. Помощники капитана распоряжались погрузкой. Капитана мы все еще не видели. Наконец был назначен день отхода. За сутки пригнали кочегаров. Испанец пришел, махая руками: - Это разбойники и пьяницы. Я один за всех. Однако пар подняли. Котлы текли, и пар шел от котлов, как из самовара. Два юрких механика поспевали всюду: они сами хватались за лопаты и кидали уголь, потом мазали машину. К нашему удивлению, в четыре часа вечера машина дала пробные обороты. Наконец пригнали матросов. Их было семеро. Шестеро из них были пьяны, и пятеро сейчас же сознались, что они природные дворники. То есть... Что "то есть"? То есть после военной службы они ничем другим не занимались. Сюда пошли, соблазнившись деньгами. Какими? Они хныкали, пока не заснули. Последним, за час до отхода, явился капитан. Это был толстенький человек, ядовитый, грязненький. Глазки навыкате. Он ими вовсе не глядел в лицо, а если вдруг упирался глазами в глаза, то глядел, как очумелый баран. И человек не знал: бросится ли он на него, или навек замрет, застекленеет в своем взгляде, и потом не разбудишь? Мы о нем ничего не успели услышать. Но только одно: когда он во время отхода вышел на капитанский мостик, то с берега грянуло такое "га", что мы долго не могли расслышать никакой команды. Мне все время хотелось выпрыгнуть на берег, но мне уже нельзя было бросить испанца. Мы снялись под вечер. Испанец был на вахте внизу, в кочегарке. Мне заступать вахту на руль через час. Я глядел с борта на огни в городе, курил и сплевывал в воду. Было жутковато идти в море на такой посудине и с такой командой, но, признаться, меня забавляло: что же будет дальше? Я думал: зачем этот фальшивый груз? И вдруг надо мной на мостике я услышал ругань. Сначала вполголоса, потом крик: - Ну и гони его! В шею! И по трапу скатился человек. Это был матрос. Следом за ним сбежал вниз старший помощник капитана. Было уже совсем темно. Он подскочил ко мне вплотную, сгреб за плечо и зло тряс: - А ты-то, ты можешь стоять на руле? Это шипел он мне в лицо. Я крепче потянул папироску, огонек раздулся, и я увидел лицо, оскаленное от злости. Не лицо, а кулак. - А конечно, - сказал я. - Ну так марш, марш! - Он тянул меня, вцепившись в плечо. - Вахта? Какие вам еще вахты? По сто целковых на брата дают, а еще вахты! - Ничего мне не известно, - говорил я. Но мы были уже на мостике. Свет из нактоуза освещал лицо капитана - это он сейчас стоял на руле. - Так вот и держи: зюйд-ост шестьдесят три, - сказал капитан, когда я взялся за штурвал. "Странный курс", - подумал я. Я знал, что груз адресован на Ялту, что курс наш должен быть приблизительно градусов на двадцать южнее. Неужели такая поправка компаса? Помощник стоял у меня за спиной и глядел через плечо, держу ли я пароход на курсе. Через пять минут он сунул мне папиросу в рот: - На, кури! И сам поднес спичку. Он стал ходить по мостику. Я заметил, что он задерживается иногда подолгу в правом углу. Наконец я увидел, что он запрокидывает голову, а вот швырнул за борт бутылку. "Что за плавучий кабак, - думал я, - рулевой с папироской, а вахтенный штурман пьет на мостике прямо из горлышка!" Я на минуту огляделся по сторонам: капитана уже не было. Помощник подошел ко мне и над самым ухом сказал: - Как же тебе не говорилось про сто рублей? - От него сильно разило вином. - Все равно получишь все. Но в это время на мостик поднялся капитан. Я слышал, как помощник его спросил: - Так вы говорите - еще упал? А вон штиль какой стоит! Могут и сутки-другие пройти. Я понял, что они говорят про барометр. Мне слепил глаза свет из компаса, и я не видел впереди ничего, кроме ночи, но знал, что должен уж открыться Тендровский маяк. Он горит на конце низкой песчаной косы. Она тянется почти прямо на юг, сотни на полторы километров. Кроме кордонов пограничной стражи, ничего нет на этом песке. Редкий рыбак забредет сюда в это время года. - Дайте-ка мне бинокль, - услыхал я голос капитана. - Верно, верно - это Тендровский. И я услышал, как зазвонил телеграф в машине. Машина сбавила ход и теперь еле слышно ворчала внизу. - Право! - скомандовал капитан. Он подошел к компасу. - Еще право! Так! Так и держи. Мы шли теперь малым ходом на юг, то есть вдоль Тендровской косы. - Огни гасите, - сказал капитан. Они с помощником ушли в штурманскую рубку. И до меня через открытую дверь долетели слова: - Именно, именно этим часом, на вашей вахте, так и запишите... Нет, вашей рукой должно быть записано в журнале: загорелся подшипник, коренной подшипник... - Это говорил капитан. - Теперь старшего механика ко мне с машинным журналом. Через две минуты механик был здесь. - Принесли машинный журнал? - слышал я капитана из штурманской. - Пишите: загорелся подшипник. Что-о? Струсил? Пиши, а то полетишь у меня за борт... Нет, не я должен, твоей рукой должно быть написано. Писать! Ага, то-то! Покажи! Ты что ж это написал? Ах ты... Механик быстро сбежал с трапа, как скатился. Я слышал, как капитан треснул журналом о стол, точно выстрелил. - А, черт! Помарок же делать нельзя! Я уже давно отстоял свои два часа, - часа три я уже стоял у штурвала. - Ты отдохни, - сказал помощник. - Я постою. А ко мне пришли второго. Я пошел вызывать второго штурмана на мостик. Он был грек, черный, как жук, маленький, на кривых ножках. Он вскочил с койки и затараторил куда-то мне через плечо, как будто кто еще за мной стоял. Я даже не мог понять: по-русски это или по-гречески? - Ой, голубчик, она ж лопнет сейчас, маты панайя*, лопнет наша барка. Я уже не могу терпеть больше! - Он закрыл глаза и замотал головой. Я думал, она у него отлетит. - А, дьяволос! Когда же берег? Не знаешь? Я тоже не знаю, никто не знает. Хорошее дело. Ай, нет! Дело очень хорошее, очень-очень-очень может выйти хорошее дело. Ай, только надо берег, скорее берег! Ма, давай берег скорей! - Он топтался на месте. - Давай, давай! ______________ * Греческая божба. Но тут резкий свисток с мостика и крик: - Спирка! Спирка замахал руками и, как был, в брюках и сетке на голое тело, покатился по палубе. Таких шулеров я видел в севастопольских бильярдных. В кубрике все спали. Только двое под лампой дулись в затрепанные карты. В жестяном чайнике нашелся холодный чай. Я потянул из носика и пошел на палубу посидеть. Тендровский маяк слабо мерцал направо за кормой. С мостика было слышно, как галдел грек и как покрикивал старший помощник: - Ты правь, Спирка, а не махай руками. Держись хоть за штурвал, обезьяна! Из кочегарского кубрика протопали четверо - смена. И через минуту испанец уже сидел со мной рядом. - Я бил их, механик тоже их бил. Они не могут кидать уголь, они не могут держать пар. Это не кочегары, это... Я перебил его: - Ты знаешь, куда мы идем? - Нет. - Испанец стал глядеть по сторонам, как будто можно было увидеть. - И я не знаю. - И я ударил его кулаком по колену. - Понимаешь ты: это кабак плывет по морю. Кабак - ну, таверна, или как по-вашему? И в тот же миг я вдруг отчетливо вспомнил треугольник из красных огней на молу на мачте, когда мы выходили, - штормовое предупреждение. Закрыл глаза на минуту и вспомнил, что вверх острием висели огни, - шторм с юго-запада. - Ты дурак, и я дурак, - говорил я. - Ведь это корыто развалится, это ж песок, склеенный слюнями. Как он от хода не рассыплется в порошок! - Я не можно никогда... - Испанец встал. Встал и я. И тут заметил, что пароход чуть покачивает на зыби. Зыбь шла с правого борта, шла к юго-западу. Но ветра еще не было. Зыбь шла с моря, оттуда, где работала уже погода. - Хозе, - сказал я испанцу на ухо. - Ты смотри за шлюпками с правого борта, вон за теми, а я здесь. Они могут удрать и нас бросить, - я говорю про начальство. Капитан, механики, помощники... Нет, Хозе ничего не понял. - Хозе! Сядь здесь и смотри, чтобы не подходили к шлюпкам. И сейчас же скажи мне. Я буду здесь. Но Хозе хотелось пить. Я сказал, что принесу ему целый чайник воды. Когда я вышел с чайником на палубу, уже махал в воде порывистый бойкий ветерок. Он наскакивал, отступал, пробегал дальше. И вдруг задуло. С мостика помощник свистел и кричал, чтобы я шел на руль. Там были уже капитан и оба помощника. Машина все так же работала малым ходом. Я оглянулся с мостика вдаль, назад - Тендровского маяка уже не было видно. Я взялся за штурвал - курс был тот же: на юг. - Лево! - крикнул капитан. Я сильно положил руль. Пароход покатился влево, и теперь мы шли прямо на восток, то есть прямехонько в берег, в эту песчаную косу, которую и днем-то за полкилометра иной раз не увидишь. - Спирка! - крикнул капитан греку. - Пошел на лот!* Пошел, не болтать мне! ______________ * Лот - веревка со свинцовой гирей на конце; им измеряют глубину. Кто-то поднялся на мостик; я слышал, как он крикнул через ветер: - Надо ходу больше, мы воду не успеваем качать! - Вон отсюда! - крикнул капитан. Зыбь теперь поддавала в корму справа. Я боялся, что каждую минуту может лопнуть пополам наша жестянка, вода хлынет в машину, под нами взорвутся котлы, и кашлянет нами "Погибель", как вареным горохом. Скорей бы к берегу! - Стоп машина! - скомандовал капитан. Зазвонил телеграф. Но машина наддала ходу. - Дайте им по зубам! - заорал капитан. И помощник скатился с трапа. Через минуту машина стала. - Спирка! Набрось! - закричал в рупор капитан. - Сколько? Не слышу! Спирка взбежал с мокрым линем* в руках. ______________ * Линь - веревка лота. - Двенадцать саженей! - крикнул Спирка. - Ну, ей-богу, двенадцать! Сейчас берег, честное слово, как я Спиро Тлевитис. - Готовь якорь, - сказал капитан. Но Спирка вернулся через минуту. - Они все закачалися, капитан, они все как барашки, они рыгают, они не могут ничего, совсем... - Молчать! - оборвал его капитан. - Зови из машины. Ветер крепчал. Он уж рвал белые гребни валов. Наносило острый дождь; он бил в лицо, как свинцовой дробью. - Бросай руль! - сказал мне капитан. - Найди людей, бей их аншпугом. Вывалить все четыре шлюпки за борт, приготовить к спуску! Я бросился к испанцу. Хозе тянул из чайника воду и что-то жевал. - Хозе, к шлюпкам! Бей их, скажи, что тонем. Я вошел в кубрик, и меня едва не стошнило от вони. - Вставай! Гибнем! Многие сели на койках и глядели на меня, выпуча глаза. Но тошнить их перестало. - Все на палубу! Марш! Они спрыгивали с коек; я толкал, бил их в шею. Они падали на мокрой, шатающейся палубе, вставали на четвереньки. На баке*, я слышал, громыхала цепь: видно, Спирка наладил дело, якорь готовит. ______________ * Бак - носовая часть палубы. Кое-как добрались до шлюпок. Они лезли в них тут же, не вывалив их за борт. Я нашарил в шлюпке румпель* и бил этих людей по чему приходилось. Это привело их в чувство. Они теперь слушались и кое-как исполняли, что я велел. ______________ * Румпель - рычаг, который надевается на руль для поворота. На другом борту орудовал испанец с кочегарами. Мы возились уже с последней шлюпкой. Сколько всякого припаса было наложено в этих шлюпках! Тут грохнула цепь - это отдали якорь. Теперь ничего не было слышно. Над нашими головами ревел пар, его выпускали из котлов: видно, боялись взрыва. Теперь дело пошло легче: оба помощника и капитан помогали делу. Я бросил их на минуту, чтоб захватить из кубрика кое-что из моих вещей. По дороге я видел, как два механика освобождали запоры трюмов. В кубрике я застал Хозе. Он возился над своим сундучком, что-то выбирал оттуда. Лампа еще горела, и он подносил каждую вещь к лампе. - Скорей! - крикнул я. - Они могут нас тут бросить. - Я не можно... - Хозе улыбнулся. - Пойдем! - Я дернул его за рукав. Но он не спеша завязывал в узелок свои вещи. Ох, наконец он их завязал, надел узелок на локоть. Мы вышли. Команда уже сидела на шлюпках. Я боялся, что трудно будет спустить их с высокого борта. Но вода была теперь совсем близко. "Погибель" быстро набирала воду. Пароход грузно переваливался на волне. Казалось, что меньше стало качать. Он стоял теперь носом к зыби. Одну шлюпку уже спустили. Никто не греб, только один человек стоял на корме с веслом. Шлюпка быстро исчезла в темноте, в дожде. Мы с Хозе спустили последнюю; в ней кроме нас был Спирка и еще двое кочегаров. Мы отвалили по всем правилам. Спирка что-то городил, быстро, как молитву. Но я крикнул ему: "Молчать!" Он затих. Я успел глянуть на "Погибель": до борта оставалось не больше трех метров. Нас несло штормовым ветром к берегу, это мы знали. Я правил сзади веслом. Уговорились: при первом толчке о песок - всем в воду и подтащить, сколько можно, шлюпку вручную. Мы уже слыхали, как рассыпался прибой в прибрежном песке. Зыбь становилась мельче и круче. Вдруг я достал веслом дно. - Готовсь! - заорал я. Шлюпку ударило носом в песок, подбросило валом корму и вмиг повернуло. Мы едва успели выскочить, как следующий вал ударил ее в борт и опрокинул. Воды было по грудь. - Бежим! - крикнул я и дернул за шиворот Хозе. Я помнил, что он не умел плавать. Нас поддало волной, повалило. Но мы уже стояли на четвереньках, и здесь было на локоть воды. Испанец хохотал и что-то кричал. Куда разбросало остальных, я не видел. Через три минуты мы были уже на суше, то есть на мокром песке. Но это был берег. Я стал гукать, свистеть. "Го! го! го!" - кричал Хозе. Нам было холодно в мокрой одежде на ветру. Дождя уже не было, но ветер остервенело рвал и облеплял нас мокрым, холодным платьем. Никто не подходил, не отзывался на наш крик. - Черт с ними! - сказал я. - Утром увидим. Мы отошли от воды. Зуб не попадал на зуб. Вдруг мы стали на колени рядом и, не сговариваясь, оба стали рыть песок. Мы накидали руками вал и легли за ним, прижавшись спинами друг к другу. Вал прикрывал нас от ветра. Мы проснулись, когда совсем рассвело. Еле развели скрюченные ноги и оба сейчас же поглядели на море. Желтый прибой все так же буравил берег, низкие тучи гнало от самого горизонта. Из воды, саженях в ста от берега, торчали черные мачты "Погибели". Они, как две пики, направлены были на берег. Из валов временами показывалось жерло трубы, как открытый рот. Я глянул вдоль берега - неподалеку из воды торчало белое дно нашей шлюпки: прибой занес ее песком, как метель снегом. Разбросанные ящики - наш груз - волны таскали взад и вперед, кувыркали и били о песок. Испанец тыкал пальцем куда-то вдаль и гоготал. Я присмотрелся: шалаш из брезента. Дым из него гнало ветром низко по земле. Испанец дергал меня, чтоб идти. Но он глядел уже налево, и было на что: шагах в ста от нас у воды на корточках сидел человек. Он чем-то ковырял в воде. - Апельсины! Ловит апельсины. Бежим! Испанец закоченелыми ногами заковылял что было силы по песку. Но скоро мы узнали капитана в этом человеке. У него что-то серое в руках. Теперь видно: это книга. Ну ясно, это машинный журнал в парусиновом переплете, в масляных пятнах. Я дернул испанца, чтобы говорил тише. Но за ревом прибоя капитан все равно нас не услышит. Я подошел совсем близко и присел на корточки. Капитан что-то подмывал морской водой на странице журнала. Наконец он крякнул, закрыл страницу и до половины окунул журнал в подоспевшую зыбину. - Теперь ол-райт! - сказал капитан. Он повернулся и увидел меня. Хозе в десяти шагах стаскивал с себя мокрые ботинки. Капитан с минуту глядел на меня, выкатив глаза. - Это откуда? Наши? Он не знал в лицо своей команды. А я молчал, ухмыляясь, и глядел на него снизу. - Да кто ты есть? - крикнул капитан и шагнул ко мне. Я молчал. Он сделал еще два шага. Но тут босиком подбежал Хозе. Капитан глядел на него. Я помотал головой. Хозе понял и тоже молчал. - Что вы за люди? Говорите, бестии! Говорите же! Мы молчали. Хозе улыбнулся во весь рот. Игра ему понравилась. - Тьфу! - плюнул капитан. Он с журналом под мышкой зашагал прочь. Но вдруг круто поворотил назад. - Что ты видел? - крикнул он мне. - А ты? А ты? Капитан двигался на Хозе. Хозе стал боком, скосив глаза на капитана. Тот насутулился и глядел остекленелым взглядом: неподвижным, пристальным. Он приоткрыл рот и сдвигал все ближе брови, весь подавшись вперед. Я глядел, что будет. Вдруг что-то мелькнуло, и капитан опрокинулся навзничь. Чем и когда попал ему Хозе в переносицу? Я и сейчас сказать не могу. "Вот она, молния", - вспомнил я. Капитан не сразу очнулся. Наконец он сел на песок. Мы оба сидели против него. - Слушайте, - сказал он хрипло. - Не будем много говорить. Вы, наверное, двое из команды... кого недосчитались. Значит, никто не погиб. Все в порядке. - Он говорил просительно, как больной. - Вы, значит, и есть испанец. - Он указал на Хозе. - А вы - рулевой. Ведь верно? Я вами очень доволен. Теперь никакой заботы, всего только - молчать. Вы, я вижу, на это мастера. Вот ему, - он указал на Хозе, - я даю триста рублей. - Капитан выставил три пальца. Хозе их поймал в кулак и завернул дудочкой; капитан вскрикнул. - Мало? Поезжайте в Испанию - на триста рублей можно год пьянствовать. Там вино дешевое. И вам триста. И вы уезжайте себе подальше. Понимаете? Чего вы молчите? Не поедете? И глаза его снова остекленели. Он встал и пошел к палатке, оглянулся и крикнул коротко, кажется "ладно", - отнесло ветром. Хозе хохотал. Он прыгал. Должно быть, чтобы согреться. Мы выловили дюжины две апельсинов - их вынесло прибоем - и съели. Признаться, я трусил теперь идти к палатке. Нас очень просто могли сделать утопленниками, погибшими при кораблекрушении. Я не говорил об этом Хозе, а то непременно полезет в драку. Должно быть, было уже около полудня, когда слева показались подвода и трое верховых. Это были пограничники. Среди солдат на подводе сидел Спирка. - Хлеб тоже везем! - кричал он нам с подводы. - Борщ немножко, и сейчас едем все на маяк. Мы пошли за подводой. У Хозе за пазухой были апельсины. Солдаты сейчас же отрезали нам хлеба. По берегу против "Погибели" поставили часовых: "имущество потерпевших в море под непосредственным ее величества государыни императрицы покровительством". В палатке дворники кипятили чай на досках от ящиков. Солдаты провожали нас до маяка. Офицер слез с коня и шел рядом с капитаном. У капитана на лбу был багровый кровоподтек. Офицер глядел и расспрашивал его про катастрофу. Дворники на расспросы солдат только хмыкали и жевали хлеб. Поздно ночью мы добрались до Тендровского маяка, и о катастрофе полетела на берег телеграмма. Наутро, если позволит погода, за нами придет катер. У смотрителя на квартире офицер записывал показания капитана. В окно мне видно было, как они переворачивали слипшиеся листы судового журнала. Тут меня застал Спирка. Он тоже не ложился спать. Он взял меня под руку и повел в сторону. - Ну слушай: ну какую же пользу ты имеешь? Ты что же хочешь? Пятьсот? Я! Я! - бил себя в грудь Спирка. - Я, вот побей меня бог, не получаю пятисот. А ты тысячу хочешь? Ну, а что? Такой пароход - это хорошо, что погиб, ему так и надо. А? Нет, скажешь? Человек один пропал? Не пропал! Груз? Какой же был груз? Сам знаешь. Значит, хорошее все это дело. И зачем ты хочешь, один ты, миллионы? Мириадес! А страховка - страховку хозяин получает, а не капитан. Капитан не хозяин. Люди получают сто рублей и говорят "спасибо". И Спирка остановился и снял шапку. - А ведь вы двое всем делать хотите зло! Люди же тоже могут обижаться. Знаешь, если люди обижаются... Он тараторил без умолку, и я понял, что надо быть начеку. Я не знал, куда делся Хозе. - Ладно, мы подумаем, - сказал я и вырвался от него. - Чего думать? - крикнул мне вдогонку грек. - Это можно сейчас. А то может нехорошо выйти. Я пошел искать Хозе. Дворники уже спали в сарае на полу. Среди них Хозе не было. Я вышел на двор и вдруг ясно услышал голос испанца: - О! Я не можно ничего... Я поспешил на голос. Кто-то прошел мимо меня. Я оглянулся и в свете окна узнал фигуру капитана. Хозе стоял посреди двора и потягивался. - Он мне говорил: "Возьми триста, а то тебе плохо будет". А я сказал... Я слышал, что он сказал: на весь двор сказал. Мы спали вдвоем на кухне смотрителя. Я лег под самой дверью на полу, припер дверь собой. К полудню шторм стал стихать. За нами приполз катерок только к вечеру. На длинном буксире притащил шлюпку с харчами для маячных. Нас по пяти человек подвозили на шлюпке. Катер снялся. На море не улеглось еще волнение, и катерок здорово качало на зыби. Порожняя шлюпка волоклась сзади и мешала ходу. Я хватился Хозе. Мне помнилось, он сел на лавку в каюте. Я всех спрашивал. Дворники проклятые опять все жевали что-то и только мычали. Их скоро укачало. Капитан стоял рядом со шкипером и не хотел со мной говорить. Когда высаживались, я протиснулся к сходне, перебрал всех. Не было только Хозе. Я тогда же ночью пошел в портовую полицию и заявил. Там сказали: - Ну, значит, остался на маяке. Капитан список подал на всех людей, ничего не заявлял. Приходи утром. Тогда я стал ругаться, требовать, чтобы сейчас же записали мои показания, но в это время вошел портовый надзиратель. - Это еще кто? А ну, документ? Нету? С парохода, говоришь, с погибшего? А ну, дайте-ка мне ихний список! Как, говоришь, твоя фамилия? Такого, братец, нет. Вон ты что за гусь! Гляди-ка, чего выдумал! Ай же и мастер! С погибшего? Отвести! - крикнул он стражникам. Мне вывернули карманы, сняли поясок и пропихнули в "холодную". На полу храпел какой-то пьяный. Это капитану обошлось, конечно, дешевле трехсот рублей. Я сел в угол на цементный пол и, признаться, заплакал с досады. Надо было мне взять и за испанца и за себя по триста рублей, тишком-ладком, а потом на суде грохнуть все. Наутро я растолкал пьяного. Оказался - ломовой извозчик. Я ему толковал, чтобы всем говорил: "Одного человека, мол, утопили, а другого в полицию взяли". Всю ему историю раза четыре пересказал. А он с похмелья только глазами хлопал, как сова. Его вытолкали на улицу, а меня повели в тюрьму. Я был уверен, что испанца кинули в море, пока мы на катере добирались. Плавать он не умеет, его за три сажени от берега утопить можно. В тюрьме я ребятам рассказал, в чем дело. Мало кто верил, только стали меня звать "погибшим". А потом меня вызывал жандарм и спрашивал: не я ли слесарь Храмцов Иван с Брянского завода, которого полиция ищет, - он прокламации разбрасывал и бунтовал рабочих? Я говорил, что нет. А он говорит: "Погоди, дорогой, доберемся!" Я уже второй месяц годил. Народу в камере сколько переменилось! Вдруг как-то привели новенького. У него сменка белья в газету завернута. Я попросил газетку. К окну, к решеткам. Вдруг, вижу, картинка, и нарисован пароход: лежит на боку, торчат труба и мачты из воды. Потом читаю: "ТРАГИЧЕСКАЯ КАТАСТРОФА Пароход "Петр Карпов", следуя по пути в Ялту, был застигнут свирепым юго-западным штормом и прижат к Тендровской косе. Машина не выгребала против урагана. От усиленной работы загорелся подшипник коренного вала. Были отданы оба якоря. Но силой шторма пароход все гнало на берег, и якоря стали сдавать. Распорядительность и хладнокровие капитана, старого, опытного моряка, находчивость и удачные маневры среди разбушевавшейся стихии - все это не дало возникнуть обычной в этих случаях панике. Команда благополучно достигла на шлюпках берега. Авария произошла по стихийной причине. Судовой журнал - этот главный документ корабля, беспристрастный свидетель его героической борьбы со стихией - час за часом говорит нам, как боролось судно за свою жизнь и честь. Машинный журнал говорит об этом размывами чернил по страницам, просоленным морской водой. Многие записи нельзя разобрать. Но они подписаны самим морем. Пароход шел первым рейсом после капитального ремонта с грузом апельсинов. Прибывшая на место гибели комиссия нашла пароход занесенным песком. Напором воздуха изнутри, при погружении парохода в воду, вырвало грузовые люки, и груз частью оказался выброшенным на берег в виде обломков ящиков и разбросанных апельсинов, частью же погребен песком. Груз был застрахован в сумме 350 тысяч рублей". Внизу был помещен портрет нашего капитана. Выражение на портрете было благородное и скорбное. Я даже не узнал его сначала. Вот те и на! Не боятся даже в газетах печатать: "из капитального ремонта", когда весь порт называл пароход "Погибелью". Но коли хозяин получает 350 тысяч, то можно тысчонок пять бросить на подмазку. Комиссии за фальшивый осмотр он дал, агенту страхового общества дал, газетчикам дал... Черт возьми! Не дал ли он еще кому надо, чтобы меня гноили по тюрьмам, пока я не сознаюсь, что я не матрос Николай Чумаченко, а слесарь с Брянского завода Иван Храмцов? А не объявить ли, что я и есть Храмцов? Будет суд, на суде все рассказать. На суде уж не затрешь. Я посоветовался с одним рабочим, что сидел в нашей камере, и он сказал: - Чудак ты! Ты думаешь, они глупей тебя? Никакого тебе суда не дадут, а просто административным порядком сошлют тебя, знаешь, где в бане льдом моются, снегом пару поддают. Там у тебя глаза от холоду лопнут. Суда еще захотел! Гляди ты какой! Я задавил в себе досаду. Но было - хоть об стенку головой! Тут случился в тюрьме тиф; попал я в больницу. Говорили, я бредил этой "Погибелью". А потом слышно стало: кругом забастовки, тюрьму набили народом доверху. Стало уж не до меня. Из больницы меня, полуживого, вытолкали за ворота. Одна была бумажка, что из-под следствия освобожден. Нищим оборванцем добрался я до своего порта. Здесь товарищи мне помогли. Сказали, что суд был, капитана оправдали. Дело у них сошло с рук. Испанца никто не знал, и такого не видели. - А капитан? - А он плавает на портовом буксире "Силач". У меня, видно, рожу перекосило, потому что все стали говорить: - Брось, мало насиделся? Но я ничего не говорил. Вечером я пошел в порт и стал ждать "Силача". Вот он подошел и стал кормой к пристани. Я узнал голос, он крикнул: - Сходню ставь веселей! Я прислонился к штабелю угля. В руке у меня был кусок фунтов в десять. Капитану дорога мимо меня, и народу сейчас мало. "Сейчас тебе, дракону, конец", - говорил я про себя. Вот он идет мимо фонаря, вот зашел в тень, и я в тени. Тьфу! За ним бегут двое. - Господин капитан, Леонтий Андреич! Разрешите полтинничек. Ей-богу, мы ж за вас! В счет получки, вот истинный Христос! - И уж совсем почти рядом со мной: - Мы ж зато молчим. Знакомые голоса. Фу ты! Да это Афанасий с Яшкой. Они шли за ним и клянчили. Я пошел следом. Тут уж вышли на людное место, я бросил свой уголь. Капитан полез в карман, и я слышал, как он сказал: - Последний раз, а то я вас уберу. Знаете? Афанасий с Яшкой дошли до пивной и ввалились туда. Они сидели за столиком, когда я вошел. Они меня не узнали, так переменили меня тюрьма и болезнь. Я спросил кружку пива за гривенник и сел рядом. Из их разговора я понял, что их взял служить капитан на "Силач", чтобы они помалкивали, и что теперь как бы в самом деле не был это последний полтинник, что они выудили у капитана. Потом они подвыпили, и Афанасий пьяным голосом кричал: - Ей-богу, он хороший человек! Вот мы с тобой выпили, честное слово: сам живет и другим жить дает. А это он так. Пугает только. Надо же попугать. А он, ей-богу... И вдруг он уставился на меня. Обернулся и Яшка и тоже выпучил глаза. Он еле сказал: - Ты... живой? Я скорее встал, кинул официанту гривенник и вышел. Может, они еще не поверили своим пьяным глазам. Нет, нет, все равно дурака я свалял! Они скажут капитану и уж за десятку, а не за полтинник, продадут ему меня. Я ночевал теперь по ночлежкам, работал на сноске. Я решил переждать с неделю и снова пойти стать под углем. И вот раз в ночлежке, когда все в полутьме уже засыпали и только в углу шел гулкий разговор, вдруг слышу: - Мне не можно... Я так и подскочил: не может быть! Я крикнул на всю ночлежку: - Машка! Действительно, это был испанец. Он подбежал ко мне. Я не мог ничего говорить. Я его ощупывал и ругал. Ласкательно ругал, но последними словами. Я не мог его разглядеть, было полутемно. Старики уже бранились, что мы шумим. Хозе начал вполголоса: - Они спихнули меня с катера. Я не видел, кто сзади. Но я бил руками и ногами. Я не боялся. Браво! Сзади это шлюпка на буксире! О! Я поймал шлюпку. Они не видели, что я влез туда. Я там лег. Они шлюпку оставили на якоре до утра, далеко от берега. Я видал ночной пароход. Они на нем уехали. Утром я попал на берег. Искал тебя до ночи. Значит, и ты уехал с ними. Так я думал. Я не видал капитана, как он уехал. Я б ему голову разбил, как горшок камнем. Хозе уже говорил громко, но всем было забавно, как он говорил; многие поднялись и подошли. - У меня не было денег, не было документа, я в этом городе никого не знаю. Я пошел носить мешки на погрузку. Потом меня взяли на пароход угольщиком. Я думал, ты уехал с ними. Я здесь третий день. Я без места. Нет паспорта. Консул говорит: "Ты эмигрант, пошел вон!" Я его хотел бить, такая каналья! Я не хотел говорить сейчас Хозе, что капитан здесь. Он бы начал ругаться, грозить, а тут кругом народ и непременно есть "лягаши", как во всякой ночлежке. Завтра мы сидели бы за решеткой. Я рассказал о себе. И мы заснули на одной койке. Наутро я сказал Хозе, что капитан здесь, на буксире "Силач". В ту же ночь мы стояли у штабеля угля. Мы слыхали, как стал "Силач" на свое место. Было пусто. Где-то по набережной шаркали пантуфлями грузчики-турки, возвращаясь с работы. Я выглядывал из-за штабеля. Сердце мое колотилось. Вот он, капитан. Он в белом кителе. Да, и двое по бокам. У одного в руке дубинка. Ого! С конвоем. Ну да: Яшка и Афанасий по бокам. Я шепнул Хозе: - Их трое. - Мне не можно... - и он прижал меня ближе к углю. - Идут! И вдруг Хозе сказал что-то по-испански, вышел на середину и стал перед капитаном. Они все трое остановились как вкопанные. - Тебе... тебе чего? - сказал Яшка и завел назад дубинку. Я подбежал с куском антрацита. Яшка попятился. - А я живой! А! Капитан! - Испанец ударил себя кулаком в грудь. - Я Хозе-Мария Дамец. Яшка замахнулся дубинкой. Я бросил изо всей силы в него углем, но уголь пролетел мимо - Яшка уже лежал. Я видел, как капитан сунул руку в карман. Револьвер! Застрелит! Но "молния" - и капитан сел, расставив руки. Револьвер звякнул о мостовую. Афанасий бежал назад и выл на бегу длинной коровьей нотой. Я успел наступить ногой на револьвер. Капитан вскочил - он хотел повернуться. Но Хозе поймал его за грудь. Да... А потом мы бросили его, как тушу, на штабель. Яшка лежал молча. Мы пошли. Я слышал, что сзади топают несколько ног. Мы вошли в людное место и смешались с народом. - Идем вон отсюда, из этого города, сейчас же! - говорил я испанцу. - Ого! Мне не можно ничего... - Тебе не можно, а мне нужно, и я боюсь один. Ты что же, меня не проводишь? К утру мы были уже за тридцать пять верст, на берегу, у рыбаков. Там всегда всякого народу много толчется. А что скажете: в полицию идти жаловаться? Или в суд подавать, может быть? Борис Степанович Житков. Пудя --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Теперь я большой, а тогда мы с сестрой были еще маленькие. Вот раз приходит к отцу какой-то важный гражданин. Страшно важный. Особенно шуба. Мы подглядывали в щелку, пока он в прихожей раздевался. Как распахнул шубу, а там желтый пушистый мех и по меху все хвостики, хвостики... Черноватенькие хвостики. Как будто из меха растут. Отец раскрыл в столовую двери: - Пожалуйста, прошу. Важный - весь в черном, и сапоги начищены. Прошел, и двери заперли. Мы выкрались из своей комнаты, подошли на цыпочках к вешалке и гладим шубу. Щупаем хвостики. В это время приходит Яшка, соседний мальчишка, рыжий. Как был: в валенках вперся и в башлыке. - Вы что делаете? Таня держит хвостик и спрашивает тихо: - А как по-твоему: растет так из меху хвостик или потом приделано? А Рыжий орет как во дворе: - А чего? Возьми да попробуй. Таня говорит: - Тише, дурак: там один важный пришел. Рыжий не унимается: - А что такое? Говорить нельзя? Я не ругаюсь. С валенок снег не сбил и следит мокрым. - Возьми да потяни, и будет видать. Дура какая! Видать бабу... Вот он так сейчас, - и Рыжий кивнул мне и мигнул лихо. Я сказал: - Ну да, баба, - и дернул за хвостик. Не очень сильно потянул: только начал. А хвостик - пак! и оторвался. Танька ахнула и руки сложила. А Рыжий стал кричать: - Оторвал! Оторвал! Я стал совать скорей этот хвостик назад в мех: думал, как-нибудь да пристанет. Он упал и лег на пол. Такой пушистенький лежит. Я схватил его, и мы все побежали к нам в комнату. Танька говорит: - Я пойду к маме, реветь буду, - ничего, может, и не будет. Я говорю: - Дура, не смей! Не говори. Никому не смей! Рыжий смеется, проклятый. Я сую хвостик ему в руку: - Возьми, возьми, ты же говорил... Он руку отдернул: - Что ж, что говорил! А рвал-то не я! Мне какое дело! Потер варежкой нос - и к двери. Я Таньке говорю: - Не смей реветь, не смей! А то сейчас спрашивать начнут, и все пропало. Она говорит и вот-вот заревет: - Пойдем посмотрим, может быть, незаметно? Вдруг незаметно? Я держал хвостик в кулаке. Мы пошли к вешалке. И вот все ровно-ровно идут хвостики, довольно густовато, а тут пропуск, пусто. Видно, сразу видно, что не хватает. Я вдруг говорю: - Я знаю: приклеим. А клей у папы на письменном столе, и если будешь брать, то непременно спросят: зачем? А потом, там в кабинете сидит этот важный, и входить нельзя. Танька говорит: - Запрячем, лучше запрячем, только скорей! Подальше, в игрушки. У Таньки были куклы, кукольные кроватки. Нет, туда нельзя. И я засунул хвостик в поломанный паровоз, в середину. Мы взялись за кукол и очень примерно играли в гости, как будто бы на нас все время кто смотрит, а мы показываем, как мы хорошо играем. В это время слышим голоса. Важный гудит басом. И вот уж они в прихожей, и горничная Фрося затопала мимо и говорит скоренько: - Сейчас, сейчас шубу подам. Мы так с куклами и замерли, еле руками шевелим. Таня дрожит и бормочет за куклу: - Здравствуйте! Как вы поживаете? Сколько вам лет? Как вы поживаете? Сколько вам лет? Вдруг дверь к нам отворяется: отец распахнул. - А вот это, - говорит, - мои сорванцы. Важный стоит в дверях, черная борода круглая, мелким барашком, и улыбается толстым лицом: - А, молодое поколение! Ну, как все говорят. А за ним стоит Фроська и держит шубу нараспашку. Отец нахмурился, мотнул нам головой. Танька сделала кривой реверанс, а я что было силы шаркнул ножкой. - Играете? - сказал важный и вступил в комнату. Присел на корточки, взял куклу. И я вижу, в дверях дура Фроська стоит и растянула шубу, как будто нарочно распялила и показывает. И это пустое место без хвостика так и светит. Важный взял куклу и спрашивает: - А эту барышню как же зовут? Мы оба крикнули в один голос: - Варя! Важный засмеялся: - Дружно живете. И видит вдруг у Таньки слезы на глазах. - Ничего, ничего, - говорит, - я не испорчу. И скорей подал пальчиками куклу. Поднялся и потрепал Таню по спине. Он пошел прямо к шубе, но смотрел на отца и не глядя стал попадать в рукава. Запахнул шубу; Фроська подсовывает глубокие калоши. Не может быть, чтобы отец не заметил. Но отец очень веселый вошел к нам и сказал смеясь: - Зачем же конем таким? И представил, как я шаркнул. В этот день мы с Танькой про хвостик не говорили. Только когда пили вечером чай, то все переглядывались через стол, и оба знали, что про хвостик. Я даже раз, когда никто не глядел, обвел пальцем по скатерти, как будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку. Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в кулак, чтоб из руки торчал только кончик, и показал Таньке. Она замахала руками и убежала. На другой день, как проснулся, вспомнил сейчас же хвостик. И стало страшно: а ну как важный только для важности в гостях и не глядит даже на шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть знает, сколько их счетом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре... Вскочил с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо: - Он, наверное, дома пересчитает хвостики и узнает. И пришлет сюда человека с письмом. А то сам приедет. Танька вскочила и шепчет: - Чего ж там считать, и так видно: вот какая пустота! - и обвела пальцем в воздухе большой круг. Мы на весь день притихли и от каждого звонка прятались в детскую и у дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли? Несколько дней мы так боялись. А потом я говорю Таньке: - Давай посмотрим. Как раз никого в квартире не было, кроме Фроськи. Заперли двери, и я тихонько вытянул из паровоза хвостик. Я и забыл, какой он хорошенький, пушистенький. Таня положила его к себе на колени и гладит. - Пудя какой, - говорит. - Это собачка кукольная. И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась и лежит с пушистым хвостом. Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну, замечательно! Танька закричала: - Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться! - и скинула Пудю. А я его Варьке на кровать. А Танька: - Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь... Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем девочка с собачкой. Я сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник, и получилось совсем как мордочка. За ошейник привязали Пудю на веревочку и к Варькиной руке. И Варьку водили по полу гулять с собачкой. Танька кричала: - Пудька, тубо! Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек. У нас была большая коробка от гильз. Сделали в ней дырку, Танька намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы спрятали коробку в игрушки. Забросали всяким хламом. Приходил к нам Яшка Рыжий, и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате - играли в цирк. А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать: - Пудя! Пудька! - И хлопал себя по валенку. Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит: - Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька! Папа нахмурился: - Какой еще Пудька там? - И осматривается. Я сделал Яшке рожу, чтобы уходил. А он мигнул и язык высунул. Ушел все-таки. Мы с Таней сговорились, что с таким доносчиком не будем играть и водиться не будем. Пусть придет - мы в своей комнате запремся и не пустим. Я забил сейчас же гвоздь в притолоку, чтобы завязывать веревкой ручку. Я завязал, а Таня попробовала из прихожей. Здорово держит. Потом Танька запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали - пусть только Рыжий придет. Я Пуде ниточкой замотал около кончика, чтобы хвостик отделялся. Мы с Таней думали, как сделать ножки, - тогда совсем будет живой. А Рыжий на другой же день пришел. Танька прибежала в комнату и шепотом кричит: - Пришел, пришел! Мы вдвоем дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на веревочку. Вот он идет... Толкнулся... Ага! Не тут-то было. Он опять. - Эй, пустите, чего вы? Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь: - Отворяй, Танька! И так стал орать, что пришла мама. - Что у вас тут такое? Рыжий говорит: - Не пускают, черти! - А коли черти, - говорит мама, - так зачем же ты к чертям ломишься? - А мне и не их вовсе надо, - говорит Рыжий, - я Пудю хочу посмотреть. - Что? - мама спрашивает. - Пудю? Какого такого? Я стал скорей отматывать веревку и раскрыл дверь. - Ничего, - кричу, - мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас игра, мама, такая... - Так орать-то на весь дом зачем? - И ушла. Рыжий говорит: - А, вы, дьяволы, вот как? Запираться? А я вот сейчас пойду всем расскажу, что вы хвостик оторвали. Человек пришел к отцу в гости. Может, даже по делу какому. Повесил шубу, как у людей, а они рвать, как собаки. Воры! - А кто говорил: "Дерни, дерни"? - Никто ничего и не говорил вовсе, а если каждый раз по хвостику да по хвостику, так всю шубу выщипаете. Танька чуть не ревет. - Тише, - говорит, - Яша, тише! - Чего тише? - кричит Рыжий. - Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу. Я схватил его за рукав. - Яша, - говорю, - я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала. Он ходит полным ходом, ты же знаешь. - Всякий хлам мне суешь, - заворчал Рыжий. Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз. - Колесо, - говорит, - проволокой замотал и тычешь мне. Посопел, посопел... - С вагоном, - говорит, - возьму, а так - на черта мне этот лом! Я ему в бумагу замотал и паровоз и вагон, и он сейчас же ушел через кухню, а в дверях обернулся и крикнул: - Все равно скажу, хвостодеры! Потом мы с Таней гладили Пудю и положили его спать с Варькой под одеяло. Танька говорит: - Чтоб ему теплей было. Я сказал Таньке, что Рыжий все равно обещал сказать. И мы все думали, как нам сделать. И вот что выдумали. Самое лучшее попасть бы в такое время, когда папа будет веселый, - после обеда, что ли. Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре конца и войти в столовую каким-нибудь смешным вывертом. И петь что-нибудь смешное при этом. Как-нибудь: Пудю несем, Пахнем гусем. И еще там что-нибудь. Все засмеются, а мы еще больше запоем - и к папе. Папа: "Что это вы, дураки?" - и засмеется. А тут мы как-нибудь кривульно расскажем, и все сойдет. Папе, наверно, даже жалко будет отбирать от нас Пудю. Или вот еще: на Ребика положим и вывезем. И тоже смешное будем петь. Рыжий придет ябедничать, а все уж и без него знают, и ничего не было. Запремся, как тогда, и пускай скандалит. Мама его за ухо выведет, вот и все. Я еще в кровати думал, что я устрою Яшке Рыжему. Утром мы все пили чай. Вдруг вбегает Ребик, рычит и что-то в зубах треплет. Папа бросился к нему: - Опять что-нибудь! Тубо, тубо! Дай сюда! А я сразу понял - что, и в животе похолодело. Папа держит замусоленный хвостик и, нахмурясь, говорит: - Что это? Откуда такое? Мама поспешила, взяла осторожно пальчиками. Ребик визжит, подскакивает, хочет схватить. - Тубо! - крикнул папа и толкнул Ребика ногой. Поднесли к окну, и вдруг мама говорит: - Это хвостик. Это от шубы. Папа вдруг как будто задохнулся сразу и как крикнет: - Это черт знает что такое!.. Я вздрогнул. А Танька всхлипнула - она с булкой во рту сидела. Папа затопал к Ребику. - Эту собаку убить надо! Это дьявол какой-то! Ребик под диван забился. - Раз уж пришлось за штаны платить... Ах ты, дрянь эдакая! Теперь шубы, за шубы взялся!.. И папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана. Ребик выл и корчился. Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне: - Принеси ремень! Моментально! Я бросился со стула, совался по комнатам. - Моментально! - заорал отец на всю квартиру злым голосом. - Да свой сними, болван! Живо! Я снял пояс и подал отцу. И папа стал изо всей силы драть ремнем Ребика. Танька выбежала. Папа тычет Ребика носом в хвостик - он на полу валялся - и бьет, бьет: - Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать! Я даже не слыхал, что еще там папа говорил, - так орал Ребик, будто с него с живого шкуру сдирают. Я думал, вот умрет сейчас. Фроська в дверях стояла, ахала. Мама только вскрикивала: - Оставь! Убьешь! Николай, убьешь! - Но сунуться боялась. - Веревку! - крикнул папа. - Афросинья, веревку! - Не надо, не надо, - говорит Фроська. Папа как крикнет: - Моментально! Фроська бросилась и принесла бельевую веревку. Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика веревкой. Но папа потащил его к окну и привязал за ошейник к оконной задвижке. Потом поднял хвостик, привязал его за шнурок от штор и перекинул через оконную ручку. - Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать. Папа был весь красный и запыхался. - Эту дрянь нельзя в доме держать. Собачникам отдам сегодня же! - И пошел мыть руки. Глянул на часы. - А, черт! Как я опоздал! - И побежал в прихожую. Пудю Ребик всего заслюнявил, он был мокрый и взъерошенный, и как раз поперек живота туго перехватил его папа шнурком. Он висел вниз головой, потому что видно было сверху перехват хвостика, который я там намотал из ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы все и догадался бы, что все это не без нас. Да и теперь все равно могут увидеть. Как станут важному назад отсылать хвостик, начнут его чистить - вдруг нитки. Откуда нитки? А уж Ребика все равно побили... Я сказал Таньке, чтобы украла у мамы маленькие ногтяные ножнички, улучил время, влез на подоконник и тихонько ножничками обрезал нитки. Все-таки осталось вроде шейки, и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было заметно. Ребик подвывал, подрагивал и все лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает: - Ребинька, миленький, били тебя! Бедная моя собака! - Стала реветь. И я потом заревел. - Отдадут, - говорю, - собачникам. Папа сказал, что отдаст. На живодерню. И представилось, как придет собачник, накинет Ребичке петлю на шею и потянет. Как ни упирайся, все равно потянет. А потом так, на петле, с размаху - брык в фургон со всей силы. А там на живодерне будут резать. Для чего-то там живых режут, мне говорили. Потом мы у Фроськи выпросили мяса, - Танька под юбкой мимо мамы пронесла, - и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, все равно на живодерню. И мы с Танькой говорили: - Мы за тебя просить будем, мы на коленки станем и будем плакать, чтоб папа не отдавал. И это все потому, что Танька выдумала к Варьке подложить Пудю. А Варькина кровать стояла на полу, в углу, на бумажном коврике. Вот Ребик и нанюхал Пудю. Принесли мы ему пить. Он лакнул два раза и бросил. Танька заревела: - Он чует, чует! А я стал ей про живодерню рассказывать. Я сам не знал, а так прямо говорю: - Двое держат, а один режет. - И показал на Ребике рукой, как режут. Танька залилась. - Я скажу, я скажу, что мы!.. Скажем... Хоть на коленки станем, а скажем. И все ревет, ревет... Я сказал: - Скажем, скажем. Только чтоб Ребика не отдавали. Не дадим. И мы так схватились за Ребика, что он взвизгнул. А время обеда приближалось, и вот уж скоро должен прийти папа со службы. Мама вернулась из города с покупками. - Не сидите на грязном полу. И не возитесь с собакой - блох напустит. Мы встали и уселись на подоконнике над Ребичкой и все смотрели на дверь в прихожую. Решили, как папа придет, сейчас же просить, а то потом не выйдет. Таньку послали мыть заплаканную морду. Она скоро: раз-два, и сейчас же прибежала и села на место. Я тихонько гладил Ребика ногой, а Танька не доставала. На стол уже накрыли, свет зажгли и шторы спустили. Только на нашем окне оставили: на шнурке папа повесил Пудю, и никто не смел тронуть. Позвонили. Мы знали, что папа. У меня сердце забилось. Я говорю Таньке: - Как войдет, сейчас же на пол, на колени, и будем говорить. Только вместе, смотри. А не я один. Говори: "Папа, прости Ребика, это мы сделали!" Пока я ее учил, уж слышу голоса в прихожей, очень веселые, и сейчас же входит важный, а за ним папа. Важный сделал шаг и стал улыбаться и кланяться. Мама к нему спешила навстречу. Я не знал, как же при важном - и вдруг на колени? И глянул на Таньку. Она моментально прыг с подоконника, и сразу бац на коленки, и сейчас же в пол головой, вот как старухи молятся. Я соскочил, но никак не мог стать на колени. Все глядят, папа брови поднял. Танька одним духом, скороговоркой: - Папа, прости Ребика, это мы сделали! И я тогда скорей сказал за ней: - Это мы сделали. Все подошли: - Что, что такое? А папа улыбается, будто не знает даже, в чем дело. Танька все на коленках и говорит скоро-скоро: - Папочка, миленький, Ребичка миленького, пожалуйста, миленький, миленького Ребичка... не надо резать... Папа взял ее под мышки: - Встань, встань, дурашка! А Танька уже ревет - страшная рева! - и говорит важному: - Это мы у вас хвостик оторвали, а не Ребик вовсе. Важный засмеялся и оглядывается себе за спину: - Разве у меня хвост был? Ну вот спасибо, если оторвали. - Да видите ли, в чем дело, - говорит папа, и все очень весело, как при гостях: - собака вдруг притаскивает вот это, - и показывает на Пудю. И стал рассказывать. Я говорю: - Это мы, мы! - Это они собаку выгораживают, - говорит мама. - Ах, милые! - говорит важный и наклонился к Таньке. Я говорю: - Вот ей-богу - мы! Я оторвал. Сам. Отец вдруг нахмурился и постучал пальцем по столу: - Зачем врешь и еще божишься? - Я даже хвостик ему устроил, я сейчас покажу. Я там нитками замотал. Сунулся к окну и назад: я вспомнил, что нитки я обрезал. Отец: - Покажи, покажи. Моментально! Важный тоже сделал серьезное лицо. Как хорошо было, все бы прошло. Теперь из-за ниток этих... - Яшка, - говорю я, - Яшка Рыжий видел, - и чуть не плачу. А папа крикнул: - Без всяких Яшек, пожалуйста! Достать! Моментально! - И показал пальцем на Пудю. Важный уже повернулся боком и стал смотреть на картину. Руки за спину. Я полез на окно и рвал и кусал зубами узел. А папа кричал: - Моментально! - и держал палец. Таньку мама уткнула в юбку, чтоб не ревела на весь дом. Я снял Пудю и подал папе. - Простите, - вдруг обернулся важный, - да от моей ли еще шубы? - И стал вертеть в пальцах Пудю. - Позвольте, это что же? Что тут за тесемочки? - Намордничек! - крикнула Танька из маминой юбки. - Ну вот и ладно! - крикнул важный, засмеялся и схватил Таньку под мышки и стал кружить по полу: - Тра-бам-бам! Трум-бум-бум! - Ну, давайте обедать, - сказала мама. Уж сколько тут реву было!.. - Отвяжи собаку, - сказал папа. Я отвязал Ребика. Папа взял кусок хлеба и бросил Ребику: - Пиль! Но Ребик отскочил, будто в него камнем кинули, поджал хвост и, согнувшись, побежал в кухню. - Умой поди свою физию, - сказала мама Таньке, и все сели обедать. Важный Пудю подарил нам, и он у нас долго жил. Я приделал ему ножки из спичек. А Яшке, когда мы играли в снежки, мы с Танькой набили за ворот снегу. Пусть знает! Борис Степанович Житков. Николай Исаич Пушкин --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода. - Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет. Отвечают портовые люди: - Правильно, это Стратонов. Пассажиры: - "Пушкин" ведь? - Ну да: Николай Исаич. Пассажиры переглядываются - вот неучи какие моряки: не знают, что Пушкин - Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то. А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина", глядит в бинокль и рявкает из бороды: - Права... еще права. Так, так держать! И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, - все это он - Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить: - Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... пять футов воды в трюме. Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было такого греха. И так вот всякий капитан. Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет". А в "Федоре" этом - десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий". Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не та зыбь, метет прибой, россыпи слышно. Я говорю помощнику: - Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер. А он говорит: - Приведите к ветру, лот брошу. То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько глубины! А привести к ветру - это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к берегу. - Приведите! - кричит помощник. - На вашу голову? - Ладно. - И побежал он с лотом на бак. Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась. Потом на берегу спрашивали: - Ты под Тендрой сидел? - Да, понимаешь, помощник... Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что? Сидел-то ведь не он, а я. И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно гибнет, а... Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем. Дело было так. Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь - всегда удача. Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей - беда сколько. Били и отстать не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла, что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы. - Эх, здорово капитан завел, - красные, в поту и в крови, хвалили капитана промышленники. А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят: - Ну, кончай! Кончай! Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась льдина, и дрейфует (дрейфовать - идти без машины, силой ветра) ледокол у кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку. Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан - прямо счастью в карман вперся! Еще полчасика! - Все на борт, снимаюсь! Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных берегах, свободная вода. - Умаялись, ребята, вари чего там на ужин. А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно, как там лед впереди. Часом бы раньше... - А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу. И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул ручку на весь размах и поставил на "полный" - значит, дай самый полный. Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине. Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился машиной. И капитан и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп! - Назад! Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят, орут, как на ярмарке. - Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе! И кто-то кричит: - Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!.. Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там, справа к осту, - "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул во всю силу. Да, вот ровно на ост - "кошки Литке". И сейчас отлив, малая вода. А вест свежал и свежал. Стало темно, промышленники уж глухо гудели под палубой, и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и сплевывали за борт. Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одеже, то чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи, сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь, и, если взобраться на них, уж рукой подать до неба - до водяной крыши, что дышит приливом и отливом каждые шесть часов. И такие горы стоят на дне Белого моря. Их нащупал Литке, нанес на карту, и с тех пор называются "кошки Литке". И в полную приливную воду может над ними пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо. Эти самые "кошки" и были по правому борту ледокола, и был отлив, то есть была "кроткая вода"; когда кончится отлив, должен начаться прилив. Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых "кошек"; что если он брюхом упрется в "кошки", то через минуту лед слева подойдет к борту вплотную, напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду, и тогда - аминь. Звать по радио на помощь? Кто же пробьется к нему, когда он, ледокол, не может выбиться? Только раззвонить по свету... чтоб люди смеялись и враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном. Приказал держать полный пар и ушел в каюту. Посидел на койке, все смотрел свои большие руки. "Положит набок пароход... положит..." Где "кошки"? И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в уме считалось само до секунды - сейчас идет прилив, - только начался. И капитан натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам своей натугой подымал. На пароходе было тихо, и только слышно было под низом, как гудит динамо, качает свет. Свежий вест драил по мостику. А ухо было все внизу, там, у дна, где должны царапнуть камни. Капитан перестал глядеть на часы и считать дюймы, а слушал. Вот! Чиркнуло. На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул ящик и вынул кольт. Камни теперь пойдут выше и выше... Но бежит вода на помощь, оттуда, из океана, через горло Белого моря. Поспеет ли? Ух, заскребло как, заскрежетал кто-то зубами. И пошатнуло ледокол. И вон голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь... Опять! Покренился чуть... Пронесло... Кричит кто-то на палубе: - На лед, да и пойдем, еще как пойдем-то, куда с добром. Телеграмму даст... Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап спустим. Гудят, топают. Теперь даже весело кричат. Все на палубе... Механик около дверей говорит: - Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш. И голос помощника: - Спрашивайте сами... А я спрашивать не стану. Вона сколько уж народу на льду-то. И оба отошли через минуту. Опять! Опять! И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только, как силится, скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет, поддувает, поддувает вода... а в упор к борту стоит лед. Нету! Нету! Уже пять минут, может быть, нету... Капитан взглянул на часы. Если еще пять минут не будет... И не было. Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом и шеей, в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз не мог оторваться: сам на себя смотрел. Потом, не брякнув, сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на мостик. Всходила красная луна. - Определиться? - спросил помощник. - Всех я вас уж определил, кто чего стоит, - сказал капитан и сам взял секстант (астрономический прибор) из штурманской. А утром стал бриться и увидал, что виски седые. Борис Степанович Житков. Механик Салерно --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- I Итальянский пароход шел в Америку. Семь дней он плыл среди океана, семь дней еще оставалось ходу. Он был в самой середине океана. В этом месте тихо и жарко. И вот что случилось в полночь на восьмые сутки. Кочегар шел с вахты спать. Он шел по палубе и заметил, какая горячая палуба. А шел он босиком. И вот голую подошву жжет. Будто идешь по горячей плите. "Что такое? - подумал кочегар. - Дай проверю рукой". Он нагнулся, пощупал: "Так и есть, очень нагрета. Не может быть, чтобы с вечера не остыла. Неладно что-то". И кочегар пошел сказать механику. Механик спал в каюте. Раскинулся от жары. Кочегар подумал: "А вдруг это я зря, только кажется? Заругает меня механик: чего будишь, только уснул". Кочегар забоялся и пошел к себе. По дороге еще раз тронул палубу. И опять показалось - вроде горячая. II Кочегар лег на койку и все не мог уснуть. Все думал: сказать, не сказать? А вдруг засмеют? Думал, думал, и стало казаться всякое, жарко показалось в каюте, как в духовке. И все жарче, жарче казалось. Глянул кругом - все товарищи спят, а двое в карты играют. Никто ничего не чует. Он спросил игроков: - Ничего, ребята, не чуете? - А что? - говорят. - А вроде жарко. Они засмеялись. - Что ты, первый раз? В этих местах всегда так. А еще старый моряк! Кочегар крякнул и повернулся на бок. И вдруг в голову ударило: "А что, как беда идет? И наутро уже поздно будет? Все пропадем. Океан кругом на тысячи верст. Потонем, как мыши в ведре". Кочегар вскочил, натянул штаны и выскочил наверх. Побежал по палубе. Она ему еще горячей показалась. С разбегу стукнул механику в двери. Механик только мычал да пыхтел. Кочегар вошел и потолкал в плечо. Механик нахмурился, глянул сердито, а как увидел лицо кочегара, крикнул: - Что случилось? - и вскочил на ноги. - Опять там подрались? А кочегар схватил его за руку и потянул вон. Кочегар шепчет: - Попробуйте палубу, синьор Салерно. Механик головой спросонья крутит - все спокойно кругом. Пароход идет ровным ходом. Машина мурлычет мирно внизу. - Рукой палубу троньте, - шепчет кочегар. Схватил механика за руку и прижал к палубе. Вдруг механик отдернул руку. - Ух, черт, верно! - сказал механик шепотом. - Стой здесь, я сейчас. Механик еще два раза пощупал палубу и быстро ушел наверх. III Верхняя палуба шла навесом над нижней. Там была каюта капитана. Капитан не спал. Он прогуливался по верхней палубе. Поглядывал за дежурным помощником, за рулевым, за огнями. Механик запыхался от скорого бега. - Капитан, капитан! - говорит механик. - Что случилось? - И капитан придвинулся вплотную, глянул в лицо механику и сказал: - Ну, ну, пойдемте в каюту. Капитан плотно запер дверь. Закрыл окно и сказал механику: - Говорите тихо, Салерно. Что случилось? Механик перевел дух и стал шептать: - Палуба очень горячая. Горячей всего над трюмом, над средним. Там кипы с пряжей и эти бочки. - Тсс! - сказал капитан и поднял палец. - Что в бочках, знаем вы да я. Там, вы говорили, хлористая соль? Не горючая? - Салерно кивнул головой. - Вы сами, Салерно, заметили или вам сказали? - спросил капитан. - Мне сказал кочегар. Я сам пробовал рукой. - Механик тронул рукой пол. - Вот так. Здорово... Капитан перебил: - Команда знает? Механик пожал плечами. - Нельзя, чтобы знали пассажиры. Их двести пять человек. Начнется паника. Тогда мы все погибнем раньше, чем пароход. Надо сейчас проверить. Капитан вышел. Он покосился на пассажирский зал. Там ярко горело электричество. Нарядные люди гуляли мимо окон по палубе. Они мелькали на свету, как бабочки у фонаря. Слышен был веселый говор. Какая-то дама громко хохотала. IV - Идти спокойно, - сказал капитан механику. - На палубе - ни звука о трюме. Где кочегар? Кочегар стоял, где приказал механик. - Давайте градусник и веревку, Салерно, - сказал капитан и закурил. Он спокойно осматривался кругом. Какой-то пассажир стоял у борта. Капитан зашагал к трюму. Он уронил папироску. Стал поднимать и тут пощупал палубу. Палуба была нагрета. Смола в пазах липла к руке. Капитан весело обругал окурок, кинул за борт. Механик Салерно подошел с градусником на веревке. - Пусть кочегар смерит, - приказал капитан шепотом. Пассажир перестал глядеть за борт. Он подошел и спросил больным голосом: - Ах, что это делают? Зачем, простите, эта веревка? Веревка, кажется? - И он стал щупать веревку в руках кочегара. - Ну да, веревка, - сказал капитан и засмеялся. - Вы думали, змея? Это, видите ли... - Капитан взял пассажира за пуговку. - Иди, - сказал капитан кочегару. - Это, видите ли, - сказал капитан, - мы всегда в пути мерим. С палубы идет труба до самого дна. - До дна океана? Как интересно! - сказал пассажир. "Он дурак, - подумал капитан. - Это самые опасные люди". А вслух рассмеялся: - Да нет! Труба до дна парохода. По ней мы узнаем, много воды в трюме или нет. Капитан говорил сущую правду. Такие трубы были у каждого трюма. Но пассажир не унимался. - Значит, пароход течет, он дал течь? - вскрикнул пассажир. Капитан расхохотался как мог громче. - Какой вы чудак! Ведь это вода для машины. Ее нарочно запасают. - Ай, значит, мало осталось! - И пассажир заломил руки. - Целый океан! - И капитан показал за борт. Он повернулся и пошел прочь. Впотьмах он заметил пассажира. Роговые очки, длинный нос. Белые в полоску брюки. Сам длинный, тощий. Салерно чиркал у трюма. V - Ну, сколько? - спросил капитан. Салерно молчал. Он выпучил глаза на капитана. - Да говорите, черт вас дери! - крикнул капитан. - Шестьдесят три, - еле выговорил Салерно. И вдруг сзади голос: - Святая Мария, шестьдесят три! Капитан оглянулся. Это пассажир, тот самый. Тот самый, в роговых очках. - Мадонна путана! - выругался капитан и сейчас же сделал веселое лицо. - Как вы меня напугали! Почему вы бродите один? Там наверху веселее. Вы поссорились там? - Я нелюдим, я всегда здесь один, - сказал длинный пассажир. Капитан взял его под руку. Они пошли, а пассажир все спрашивал: - Неужели шестьдесят? Боже мой! Шестьдесят? Это ведь правда? - Чего шестьдесят? Вы еще не знаете чего, а расстраиваетесь. Шестьдесят три сантиметра. Этого вполне хватит на всех. - Нет, нет! - мотал головой пассажир. - Вы не обманете! Я чувствую. - Выпейте коньяку и ложитесь спать, - сказал капитан и пошел наверх. - Такие всегда губят, - бормотал он на ходу. - Начнет болтать, поднимет тревогу. Пойдет паника. Много случаев знал капитан. Страх - это огонь в соломе. Он охватит всех. Все в один миг потеряют ум. Тогда люди ревут по-звериному. Толпой мечутся по палубе. Бросаются сотнями к шлюпкам. Топорами рубят руки. С воем кидаются в воду. Мужчины с ножами бросаются на женщин. Пробивают себе дорогу. Матросы не слушают капитана. Давят, рвут пассажиров. Окровавленная толпа бьется, ревет. Это бунт в сумасшедшем доме. "Этот длинный - спичка в соломе", - подумал капитан и пошел к себе в каюту. Салерно ждал его там. VI - Вы тоже! - сказал сквозь зубы капитан. - Выпучили глаза - утопленник! А этого болвана не увидели? Он суется, носится за мной. Нос свой тычет, тычет, - капитан тыкал пальцем в воздух. - Он всюду, всюду! А нет его тут? - И капитан открыл двери каюты. Белые брюки шагнули в темноте. Стали у борта. Капитан запер дверь. Он показал пальцем на спину и сказал зло: - Тут, тут, вот он. Говорите шепотом, Салерно. Я буду напевать. - Шестьдесят три градуса, - шептал Салерно. - Вы понимаете? Значит... - Градусник какой? - шепнул капитан и снова замурлыкал песню. - С пеньковой кистью. Он не мог нагреться в трубе. Кисть была мокрая. Я быстро подымал и тотчас глянул. Пустить, что ли, воду в трюм? Капитан вскинул руку. - Ни за что! Соберется пар, взорвет люки. Кто-то тронул ручку двери. - Кто там? - крикнул капитан. - Можно? Минуту! Один вопрос! - Из-за двери всхлипывал длинный пассажир. Капитан узнал голос. - Завтра, дружок, завтра, я сплю! - крикнул капитан. Он плотно держал дверь за ручку. Потушил свет. Прошла минута. Капитан шепотом приказал Салерно: - Первое: дайте кораблю самый полный ход. Не жалейте ни котлов, ни машины. Пусть ее хватит на три дня. Надо делать плоты. Вы будете распоряжаться работой. Идемте к матросам. Они вышли. Капитан осмотрелся. Пассажира не было. Они спустились вниз. На нижней палубе беспокойно ходил пассажир в белых брюках. - Салерно, - сказал капитан на ухо механику, - занимайте этого идиота чем угодно! Что хотите! Играйте с ним в чехарду! Анекдоты! Врите! Но чтобы он не шел за мной. Не спускайте с глаз! Капитан зашагал на бак. Спустился в кубрик к матросам. Двое быстро смахнули карты на палубу. - Буди всех! Всех сюда! - приказал капитан. - Только тихо. Вскоре в кубрик собралось восемнадцать кочегаров и матросов. С тревогой глядели на капитана. Молчали, не шептались. - Все? - спросил капитан. - Остальные на вахте, - сказал боцман. VII - Военное положение! - крепким голосом сказал капитан. Люди глядели и не двигались. - Дисциплина - вот. - И капитан стукнул револьвером по столу. Обвел всех глазами. - На пароходе пожар. Капитан видел: бледнеют лица. - Горит в трюме номер два. Тушить поздно. До опасности осталось три дня. За три дня сделать плоты. Шлюпок мало. Работу покажет механик Салерно. Его слушаться. Пассажирам говорить так: капитан наказал за игру и драки. Сболтни кто о пожаре - пуля на месте. Между собой - об этом ни слова. Поняли? Люди только кивали головами. - Кочегары! - продолжал капитан. - Спасенье в скорости. Не жалеть сил! Капитан поднялся на палубу. Глухо загудели внизу матросы. А впереди капитан увидал: Салерно стоял перед пассажиром. Старик-механик выпятил живот и покачивался. - Уверяю вас, дорогой мой, слушайте, - пыхтел механик, - уверяю, это в Алжире... ей-богу... и арапки... танец живота... Вот так! Пассажир мотал носом и вскрикивал: - Не верю, ведь еще семь суток плыть! - Клянусь мощами Николая-чудотворца! - Механик задыхался и вертел животом. - Поймал, поймал! - весело крикнул капитан. Механик оглянулся. Пассажир бросился к капитану. - Все там играли в карты. И все передрались. Это от безделья. Теперь до самого порта работать. Выдумайте им работу, Салерно. И потяжелее. Бездельники все они! Все! Пусть делают что угодно. Стругают. Пилят. Куют. Идите, Салерно. По горячему следу. Застегните китель! VIII - Идемте, синьор. Вы мне нравитесь... - Капитан обхватил пассажира за талию. - Нет, я не верю, - говорил пассажир упрямо, со слезами. - У нас есть пассажир. Он - бывший моряк. Я его спрошу. Что-то случилось. Вы меня обманываете. Пассажир рвался вперед. - Вы не хотите сказать. Тайна! Тайна! - Я скажу. Вы правы - случилось, - сказал тихо капитан. - Станемте здесь. Тут шумит машина. Нас не услышат. Капитан облокотился на борт. Пассажир стал рядом. - Я вам объясню подробно, - начал капитан. - Видите вы вон там, - капитан перегнулся за борт, - вон вода бьет струей? Это из машины за борт. - Да, да, - сказал пассажир, - теперь вижу. Он тоже глядел вниз. Придерживал очки. - Ничего не замечаете? - сказал капитан. Пассажир смотрел все внимательнее. Вдруг капитан присел. Он мигом схватил пассажира за ноги. Рывком запрокинул вверх и толкнул за борт. Пассажир перевернулся через голову. Исчез за бортом. Капитан повернулся и пошел прочь. Он достал сигару, отгрыз кончик. Отплюнул на сажень. Ломал спички, пока закуривал. IX Капитан пошел наверх и дал распоряжение: повернуть на север. Он сказал старшему штурману: - Надо спешить на север. Туда, на большую дорогу. Тем путем ходит много кораблей. Там можно скорее встретить помощь. Машина будто встрепенулась. Она торопливо вертела винт. Пароход заметно вздрагивал. Он мелко трясся корпусом - так сильно вертела машина. Через час Салерно доложил капитану: - Плоты готовят. Я велел ломать деревянные переборки. Сейчас машина дает восемьдесят два оборота. Предохранительные клапаны на котлах заклепаны. Если котлы выдержат... - и Салерно развел руками. - Тогда постарайтесь дать восемьдесят пять оборотов. Только осторожно, Салерно. Машина сдаст, и мы пропали. Люди спокойны? - Они молчат и работают. Пока что... Их нельзя оставлять. Там второй механик. Третий - в машине. Фу! Салерно отдувался. Он снял шапку. Сел на лавку. Замотал головой. И вдруг вскочил: - Я смерю, сколько градусов. - Не сметь! - оборвал капитан. - Ах да, - зашептал Салерно, - этот идиот! Где он? - и Салерно огляделся. Капитан не сразу ответил. - Спит. - Капитан коротко свистнул в свисток и приказал вахтенному: - Третьего штурмана ко мне! - Слушайте, Гропани, вам двадцать пять лет... - Двадцать три, - поправил штурман. - Отлично, - сказал капитан. - Вы можете прыгать на одной ножке? Ходить колесом? Сколько есть силы, забавляйте пассажиров! Играйте во все дурацкие игры! Чтобы сюда был слышен ваш смех! Ухаживайте за дамами. Вываливайте все ваши глупости. Кричите петухом. Лайте собакой. Мне наплевать. Третий механик вам в помощь, на весь день. Я вас научу, что врать. - А вахта? - и Гропани хихикнул. - Это и есть ваша вахта. Всю вашу дурость сыпьте. Как из мешка. А теперь спать! - Есть! - сказал Гропани и пошел к пассажирам. - Куда? - крикнул капитан. - Спать! X Капитан не спал всю ночь. Под утро приказал спустить градусник. Градусник показал 67. "Восемьдесят пять оборотов", - доложили из машины. Пароход трясся, как в лихорадке. Волны крутым бугром расходились от носа. Солнце взошло справа. Ранний пассажир вышел на палубу. Посмотрел из-под руки на солнце. Вышел толстенький аббат в желтой рясе. Они говорили. Показывали на солнце. Оба пошли к мостику. - Капитан, капитан! Ведь солнце взошло справа, оно всходило сзади, за кормой. Вы изменили курс. Правда? - говорили в два голоса и пассажир и священник. Гропани быстро взбежал наверх. - О конечно, конечно! - говорил Гропани. - Впереди Саргассово море. Не знаете? Это морской огород. Там водоросли, как змеи. Они опутают винт. Это прямо похлебка с капустой. Вы не знали? Мы всегда обходим. Там завязло несколько пароходов. Уж много лет. Пожилая дама в утреннем платье вышла на голоса. - Да, да, - говорил Гропани, - там дамы хозяйничают, как у себя дома. - А есть-то что? - спросила дама. - Рыбу! Они рыбу ловят! - спешил Гропани. - И чаек. Они чаек наловили. Они у них несутся. Цыплят выводят. Как куры. И петухи кричат: "Ку-ка-ре-ку!" - Вздор! Вздор! - смеялась дама. А Гропани бил себя в грудь и кричал: - Клянусь вам всеми спиртными напитками! Пассажиры выходили на палубу. Вертлявый испанец суетился перед публикой. - Господа, пока не жарко, партию в гольд! - кричал он по-французски и вертел черными глазами. - Будьте мужчиной, - говорил испанец и тряс за руку Гропани, - приглашайте дам! - Одну партию до кофе! Умоляйте! - Испанец стал на колени и смешно шевелил острыми усами. - Вот так и будете играть, - крикнул Гропани, - на коленях! - Да! Да! На коленях! - закричали дамы. Все хохотали. Испанец делал рожи, смешил всех и кричал: - Приглашайте дам! Гропани поклонился аббату и сделал руку кренделем: - Прошу. Аббат замахал рукой: - Ах, простите, я близорук. Всем стало весело. Кто-то притащил клюшки и большие шашки. Началась игра; на палубе начертили крестики. Клюшками толкали шашки. XI - Сегодня особенно трясет, - вдруг сказал испанец. - Я чувствую коленками. Не правда ли? Все минуту слушали. - Да вы посмотрите, как мы идем! - крикнул Гропани. Публика хлынула к борту. - Это секрет, секрет, - говорил Гропани. Он поднял палец и прищурил глаз. - Матео! - крикнул Гропани вниз. - Скорей, скорей, бегом! Третий механик быстро появился снизу. Он был маленький, черный. Совсем обезьянка. Он бежал легко, семенил ножками. - Гой! - крикнул Гропани, и механик с разбегу прыгнул через испанца. Все захлопали в ладоши. - Слушай, секрет можно сказать? - спросил Гропани. - Нам не влетит? - Беру на себя, - сказал маленький механик и улыбнулся белыми зубами на темном лице. Все обступили моряков. Испанец вскочил с колен. - Наш капитан, - начал тихим голосом механик, - через два дня именинник. Он всегда останавливает пароход. Все выходят на палубу и должны поздравлять старика. Часа три стоим все, поздравляем, все равно, даже в шторм. Вот он и велит гнать. А то опоздает в порт. Чудачина-старичина! И катанье какое-то затевает, морской пикник, - совсем тихо прибавил механик. - Только, чур, молчок! - И он волосатой рукой прикрыл рот. - Ох, интересно! - говорили дамы. Буфетчик звонил к кофе. Механик и Гропани отошли к борту. - У нас в кочегарке, - быстрым шепотом сказал механик, - переборка нагрелась - рука не терпит. Как утюг. Понимаешь? - А трюм нельзя открыть, - сказал Гропани. - Войдет воздух, и сразу все вспыхнет. - Как думаешь, продержимся два дня? Как думаешь? - Механик глянул в самые глаза Гропани. - Пожар, можем задохнуться в своем дыму, - сказал Гропани, - а впрочем, черт его знает. Они пошли на мостик. Капитан их встретил. - Идите сюда, - сказал капитан. Он потащил механика за руку. В каюте он показал ему маленькую рулетку, новенькую, блестящую. - Вот шарик. - Капитан поднес шарик к носу механика. - Пусть крутят, бросают шарик, пусть играют на деньги. Говорите - это по секрету от капитана. Тогда они будут сидеть внизу. Мужчины хотя бы... Дамы ничего не заметят. Возьмите, не потеряйте шарик! - И капитан ткнул рулетку механику. Третий механик вышел на палубу. Официанты играли на скрипках. Две пары уже танцевали. XII Команда работала и разбирала эмигрантские нары. Под палубой было жарко и душно. Люди разделись, мокрые от пота. - Ни минуты, ни секунды не терять! - говорил старик Салерно. Он помогал срывать толстые брусья. - Потом покурите, потом! - пыхтел старик. - Ну, чего стал? - крикнул Салерно молодому матросу. - Вот оттого и стал! - во всю глотку крикнул молодой матрос. Все на миг бросили работу. Все глядели на Салерно и матроса. Стало тихо. И стало слышно веселую музыку. - Ты это что же? - сказал Салерно. Он с ключом в руке пошел на матроса. - Там танцуют, - кричал матрос, - а мы тут кишки рвем! - Матрос подался вперед с топором в руке. - Давай их сюда! - Верно, правильно говорит! - загудели матросы. - Кому плоты? Нам шлюпок хватит. - А плоты пусть сами себе делают. Все присунулись к Салерно, кто с чем: с молотком, с топором, с долотом. Все кричали: - К черту! Довольно! Баста! Остановить пароход! К шлюпкам! Один уже бросился к трапу. - Стойте! - крикнул Салерно и поднял руку. На миг затихли. Остановились. - Братья матросы! - сказал с одышкой старик. - Ведь там пассажиры. Мы взялись их свезти... А мы их... выйдет... выйдет... погубим... Они ведь ехать сели, а не тонуть... - А мы тоже не гореть нанялись! - крикнул молодой матрос в лицо механику. И молодой матрос, растолкав всех, бросился к трапу. XIII Капитан слышал крик. Он спустился на нижнюю палубу. Шел к мостику и прислушивался. "Бунт, - подумал капитан. - Они бьют Салерно. Пропало все. Уйму, а нет - взорву к черту пароход, пропадай все пропадом!" И капитан быстро зашагал к люку. Вдруг навстречу матрос с топором. Он с разбегу ткнулся в капитана. Капитан рванул его за ворот. Матрос не успел опомниться, капитан столкнул его в люк. По трапу на матроса напирал народ. Все стали и смотрели на капитана. - Назад! - рявкнул капитан. Люди попятились. Капитан спустился вниз. - Чего смотреть?! - крикнул кто-то. Народ встрепенулся. - Молчать! - сказал капитан. - Слушай, что я скажу. Капитан стоял на трапе выше людей. Все на него глядели. Жарко дышали. Ждали. - Не будет плотов - погибли пассажиры. Я за них держу ответ перед миром и совестью. Они нам доверились. Двести пять живых душ. Нас сорок восемь человек... - А мы их свяжем, как овец! - крикнул матрос с топором. - Клянусь вам! - Этого не будет! - крепко сказал капитан. - Ни один мерзавец не тронет их пальцем. Я взорву пароход! Люди загудели. - Убейте меня сейчас! - Капитан сунулся грудью вперед. - И суньтесь только на палубу - пароход взлетит на воздух! Все готово, без меня есть кому это сделать. Вы хотите погубить двести душ - и женщин и малых детей. Даю слово: погибнете вместе. Все до одного. Люди молчали. Кто опустил вниз злые глаза, а кто глядел на капитана и кивал головой. Капитан с минуту глядел на людей. Молодой матрос вскинул голову, но капитан заговорил: - Плоты почти готовы. Их осталось собрать и сделать мачты. На шесть часов работы. У нас ведь есть сутки. Двадцать четыре часа. Пассажиры в воде - это дети. Они узнают о несчастье - они погубят себя. Нам вручили их жизнь. Товарищи моряки! - громко крикнул капитан. - Лучше погибнуть честным человеком, чем жить прохвостом! Скажите только: "Мы их погубим", - капитан обвел всех глазами, - и я сейчас пущу себе пулю в лоб. Тут, на трапе. - И капитан сунул руку в карман. Все загудели глухо, будто застонали. - Ну, так вот вы - честные люди, - сказал капитан. - Я знал это. Вы устали. Выпейте по бутылке красного вина. Я прикажу выдать. Кончайте скорее - и спать. А наши дети, - капитан кивнул наверх, - пусть играют, вы их спасете, и будет навеки вам слава, морякам Италии. - И капитан улыбнулся. Улыбнулся весело, и вмиг помолодело лицо. - Браво! - крикнул молодой матрос. Он глядел на капитана. Капитан быстрыми шагами вбегал по трапу. - Гропани! - крикнул капитан на палубе. Штурман бежал навстречу. - Идите вниз, - говорил капитан, - работайте с ними во всю мочь! И по бутылке вина всем. Сейчас. Там танцуют? Ладно. Я пришлю за вами, в случае станут скучать. Ну, живо! - Есть! - крикнул Гропани и бегом бросился к люку. XIV Капитан прошел в свою каюту. Он сел на койку, сжал кулаки со всей силой и подпер бока. "Держаться, держаться, - говорил капитан, - что есть сил держаться! Сутки одни, одни только бы сутки! И нисколько не легче становилось капитану. Он знал: не за сутки, а за один час, за минуту все может погибнуть. Крикнет этот матрос с топором: "Пожар!" - и готово. "Дали им вина?" - подумал капитан и вскочил на ноги. Но тут влетел в каюту Салерно. Старик осунулся в эти два дня. Он схватил капитана за плечи, стал трясти. Тряс и все глядел в глаза, и лицо у старика кривилось и вдруг совсем сморщилось, и он заплакал, заревел в голос. Он с размаху сел на койку и уткнул лицо в подушку. - Что ты? - Капитан первый раз заговорил с ним на "ты". - Что ты? Салерно... Капитан повернулся, взялся за ручку двери. Старик встрепенулся. - Минуту! - говорил старик. Он задыхался, схватил графин и пил из горлышка. Обливался. Другой рукой он держал капитана. - Ведь я умру подлецом, - говорил старик сквозь слезы. - Пожар не потухнет. В этих бочках, ты не знаешь, - в них бертолетова соль! - Как? - спросил капитан. - Ведь ты сказал - хлорноватая какая-то соль... - Да, да! Это и есть бертолетова. Я не соврал. Но я знал, что ты не поймешь. - Я спрашивал ведь тебя: не опасно? А ведь это - взрыв!.. - Нет, нет, - плакал старик, - не взрыв! Ее нагревает, она выпускает кислород, а от него горит. Сильней, сильней все горит. - Старик умоляюще глядел на капитана. - Ну, прости, прости хоть ты, господи! - Старик ломал руки. - Никто, никто не простит... - И Салерно искал глазами по каюте. - Мне дали триста лир, чтобы я устроил... дьявол дал... эти двадцать бочек. Что же теперь? Что же? - Салерно глотал воздух ртом. - Иисусе святой, милый, дорогой... - Идите к аббату, приложитесь к его рясе. Нет? Тогда вот револьвер - стреляйтесь! - сказал капитан и брякнул на стол браунинг. Старик водил выпученными глазами. - Тоже не хотите? Тогда умрите на работе. Марш к команде. - Капитан, - хрипло сказал Салерно, - на градуснике... вчера было не семьдесят восемь, а восемьдесят семь... - Капитан вскинул брови, вздрогнул. - Я не мог сказать... - Старик рухнул с койки, стал на колени. Капитан с размаху ударил старика по лицу, вышел и пристукнул за собой дверь. XV Капитан взял веревку с градусником. Он сам смерил температуру - было 88 градусов. Маленький механик подошел и сказал (он был в одной сетке, мокрый от пота): - На переборке краска закудрявилась, барашком пошла, но мы поливаем... Полно пару... Люди задыхаются... Работаем мы со вторым механиком... Капитан подошел к кочегарке. Глянул сверху, но сквозь пар не мог увидеть. Слышал только - лязгают лопаты, стукают скребки. Маленький механик шагнул за трап и пропал в пару. Солнце садилось. Красным отсветом горели буруны по бокам парохода. Черный дым густой змеей валил из трубы. Пароход летел что есть силы вперед. В трюме парохода горел смертельный огонь. Пассажиры приятно пели испанскую песню. Испанец махал рукой. Все на него смотрели, а он стоял на табурете выше всех. - Споемте молитву, - говорил испанец. - Его преподобию будет приятно. Испанец дал тон. Капитан быстро пошел вниз, к матросам. - Сейчас готово! - крикнул навстречу Гропани. Он, голый до пояса, долбил долотом. Старик Салерно, лохматый, мокрый, тесал. Он без памяти тесал, зло садил топором. - Баста! Довольно уж! - кричал ему судовой плотник. Салерно, красный, мокрый, озирался вокруг. - Еще по бутылке вина, - сказал капитан. - Выпить здесь - и по койкам. Двое - в кочегарку, помогите товарищам. Они в аду. Вахта по часу. Все бросили инструменты. Один Салерно все стоял с топором. Он еще два раза тяпнул по бревну. Все на него оглянулись. Капитан вышел на палубу. На трюме в пазах стена пошла пузырями. Они надувались и лопались. Смола прилипала к ногам. Черные следы шли по палубе. Солнце зашло. Яркими огнями вспыхнул салон; оттуда мирно мурлыкал пассажирский говор. Гропани догнал капитана. - Я доложу, - весело говорил Гропани, - очень здорово, то есть замечательные плоты, говорю я... а Салерно... - Видел все, - сказал капитан. - Готовьте провизию, воду, флаги, ракеты. Фальшфейера не забудьте. Сейчас же... - А Салерно чудак, ей-богу! - крикнул Гропани и побежал хлопотать. XVI Ночью капитан пошел мерить температуру. Он мерил каждый час. Температура медленно подходила к 89 градусам. Капитан осторожно прислушивался, не гудит ли в трюме. Он приложил ухо к трюмному люку. Было горячо, но капитан терпел. Было не до того. Слушал: нет, ничего - это урчит машина. Ее слышно по всему пароходу. Капитану начинало казаться: вот сейчас, через минуту пароход не выдержит. Взорвется люк, полыхнет пламя - и конец: крики, вой, кровавая каша. Почем знать, дотерпит ли пароход до утра? И капитан снова щупал палубу. Попадал в жидкую горячую смолу в пазах. Снова мерил градусником уже каждые полчаса. Капитан нетерпеливыми шагами ходил по палубе. Глядел на часы. До рассвета было еще далеко. Внизу Гропани купорил в бочки сухари, консервы. Салерно возился тут же. Он слушал Гропани и со всех ног исполнял его приказы. Как мальчик, старик глядел на капитана, будто хотел сказать: "Ну, прикажи скорее, и я в воду брошусь!" Около полуночи капитану доложили - двоих вынесли из кочегарки в обмороке. Но машина все вертелась, и пароход летел напрямик к торной дороге. Капитан не мог присесть ни на миг. Он ходил по всему пароходу. Он спустился в кочегарку. Там в горячем пару звякали дверцы топок. Пламя выло под котлами. Распаренные люди изо всех сил швыряли уголь. Не попадали и снова с ожесточением кидали. Ругались, как плакали. Капитан схватил лопату и стал кидать. Он задыхался в пару. - Валяй, валяй, сейчас конец, - говорил капитан. Гайки закрыли. Капитан вылез наверх. Ему показалось холодно на палубе. А это что? Какие-то фигуры в темноте возятся у шлюпки. Капитан опустил руку в карман, нащупал браунинг. Подошел. Три матроса и кочегар вываливали шлюпку за борт.