подошли
двое ночью,  и  он  снял свою меховую тужурку и  сапоги и  раздетый прибежал
домой зайчиком по морозу.
     Его мобилизовали.  И  через два месяца я узнал:  летел на мотоциклете с
донесением в соседнюю часть.  Не довезет -  тех окружат, отрежут. По пути из
лесу  стрельба.  Пробивают ноги -  поддал газу.  Пробивают бак  с  бензином.
Заткнул на ходу платком,  пальцем,  правил одной рукой и пер, пер - и больше
думал о бензине,  чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего
проще:  стать.  Взяли бы в плен,  перевязали,  отправили в госпиталь.  Да не
меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
     Или вот вам случай с  моим приятелем капитаном Ерохиным.  Ему дали груз
бертолетовой соли  в  бочонках  из  Англии  в  Архангельск.  При  выгрузке у
пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет
кислород -  это раз,  так что поддает силы пожару.  А второе - она взрывает.
Получше пороха.  И  ее полон трюм.  Ахнет -  и от парохода одни черепки.  Он
взорвется,  как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт.
У всей команды натуральное движение -  на берег и бегом без оглядки от этого
плавучего снаряда.  И  тут голос капитана:  заливай.  И капитан стал красней
огня и громче пламени.  И никто не ушел.  Не сошла машинная команда со своих
мест и дали воду,  дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А
берег опустел:  все знали -  рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И
залили.  Через  полчаса приехала пожарная команда.  Не  пустил  ее  на  борт
Ерохин: после драки кулаками не машут.
     На  что  его  дух  опирался?  Да  ведь  каждый  капитан,  приняв судно,
чувствует,  что в  нем,  в этом судне,  его честь и жизнь.  Недаром говорят:
Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в
капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает
на судно:  капитан и судно одно.  И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим
чувством и был подперт его дух.
     А то ведь говорили:  как осторожно Ерохин ходит.  Чуть карте не верит -
прямо торцем в  море и в обход.  Не трусоват ли?  Но поставьте тех,  кто так
говорил,  командовать судном:  думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не
проверяли б неверные карты своим килем.
     Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
     Да,  на  улице,  на каждой почти улице есть свой Иван.  Был и  в  нашем
переулке такой клевый парень,  кому все  не  под  шапку.  Никому не  уважит.
Лезет,  хоть на кого.  Просто,  скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для
него вся жизнь в этой улице,  тут его положение держится кулаком.  Отступи -
пропал.  Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть
здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все
его положенье героя и  "Ивана" повисло на  волоске.  И  он  уж  кричит через
дорогу:
     - Эй, ты что смотришь?
     (А тот и не смотрит.)
     - В рыло давно не заезжали тебе,  видать.  -  И шагает через улицу. Все
глядят, как наш-то его.
     И  прохожему  не  до  того,  чтоб  в  каждой  улице  драться.  Прохожий
уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
     А  потом чего-то  он перестал с  ребятами за воротами стоять,  прохожих
поджидать.  Днем его  вовсе не  стало видно.  Как-то  вечером слышу у  ворот
разговор, его голос:
     - Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты
попробуй.  У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он,
брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
     Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
     - А вы что?  Все бузу трете?  Чего к человеку пристали!  Человек в баню
идет.
     А  раньше самое первое дело:  задраться с  таким и  чтоб белье в  грязь
разлетелось.
     Вышел из "Иванов",  в другом его жизнь,  в другом честь - не в улице, в
заводе.  Не подуськаешь:  нет у него ни подъему,  ни духу лезть на здорового
дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
     А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то
его  далеко обходил.  Раз  пришлось отводить домой девочку лет семи.  Дорога
самая короткая через кладбище. Она ему:
     - Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
     - А ты боишься, что ли?
     - С вами-то мне нигде не страшно.
     Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
     - Да  чего бояться,  дурашка:  он деревянный.  Чего он тебе сделает?  А
покойники,  они мертвые.  Поди,  и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да
крест.
     Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
     Ну, а потом? Потом снова обходил.
     На девочкино доверие оперся его дух.
        Борис Степанович Житков. Кенгура



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     На  парусном судне  "Зазноба" служил матросом один  литвин,  Заторский,
пудов на шесть дядя.  Силы медвежьей.  Бывает, тянут хлопцы брас*, пятеро их
стоит,  тужатся,  жилятся;  Заторский подойдет,  упрется -  те только за ним
слабину подбирают за кнехт крепят.
     ______________
     * Брас - снасть, которой поворачивают рею.

     Он откудова-то из лесов был и мужицкой повадки своей не бросал: хоть за
мокрое берется,  а  непременно вперед в  руки поплюет.  Ноги узловатые,  как
коренья, и ходит, будто за землю хватается, так и гребет.
     Бить он никогда никого не бил. Возятся с ним ребята, иной раз - в штиль
ведь делать-то  нечего -  бросаются,  как собаки на  медведя,  а  он  только
смеется.  Потом  поплюет  в  руки,  сгребет троих,  что  хвороста охапку,  и
положит,  не торопясь, на палубу. Добрый был и неразговорчивый. Это уж когда
с полчаса все молчат,  он,  бывало,  вдруг хриплым басом заведет: "А у нас в
зиму -  самая охота".  Смешно: штиль, жара, море - как масло, а он про снег,
про берлоги. Только это редко с ним бывало.
     На  берег идешь:  там в  случае скандальчик или что -  за  ним,  как за
каменной горой - в обиду не даст.
     Вот как-то раз сидим мы на берегу в пивной,  и Заторский с нами.  Денег
мало, так что выпиваем потихоньку. Молчат все.
     Заторский уж начал объяснять,  как у них там на волка капканы ставят, а
Простынев вдруг перебивает:
     - Идем в цирк!
     Идем да идем - и так пристал: болтает, ломается. И ведь черт его знает,
как он у  нас на судне завелся:  в каком-то порту подобрали.  Жиденький весь
какой-то, скользкий, дрыгается. Ну, слякоть одна.
     И вечно врет.  То говорит,  что из Москвы,  то он саратовский.  А может
быть,  он и не Простынев вовсе? То у него мать вдова, то он у тетки жил. Так
его и звали: теткин сын.
     Выпил он на грош,  а орет на весь кабак:  в цирк, да в цирк. А по нему,
шельме, видно, что это он неспроста. И все около Заторского пляшет, за рукав
тянет:  ничего,  мол,  стоить не будет,  так пустят,  без денег,  у него там
знакомые. И крестится и ругается - это все у него вместе.
     Пошли мы -  так он надоел. Знали, что врал. Так и оказалось: заплатили.
С разговором, правда, а все-таки заплатили. Сели.
     Смотрим представленье.  Ну,  как обыкновенно:  лошади,  клоуны. Наверху
человек двоих в зубах держал. Заторский посмотрел:
     - Ну, - говорит, - ежели этот кусит...
     И головой только помотал.
     Под конец музыка остановилась,  выходит человек в  вязаной фуфайке и  с
ним кенгура.  В рост человека зверь,  серой масти.  На задних ногах,  как на
лыжах стоит;  передние лапки короткие,  как ручки. И на всех четырех лапах у
него рукавицы шарами и крепко к лапам примотаны ремешками.
     У этого,  что его вывел, такие же шары на руках. Вышел распорядитель на
середину и говорит:
     - Сейчас  почтеннейшей  публике  австралийский  зверь  кенгура  покажет
упражнение в боксе. Редкий случай искусства.
     И  вот  этот  человек  в  вязанке  давай  наступать на  свою  кенгуру с
кулаками.
     Она  живо  заработала ручками -  трах-трах!  -  лап  не  видно.  Хозяин
отбивается, но, видать, она его не очень-то садит - ученая.
     Всем смешно, все хлопают. Тут снова музыка ударила, и кенгура перестала
драться.
     Опять выходит распорядитель, поднял руку, музыка остановилась.
     - Вот,   -   говорит,   -  публика  убедилась  наглядно,  как  работает
австралийский зверь кенгура!  Желающие испытать свои силы, могут выступить в
бой  без  перчаток.  Кенгура работает в  перчатках.  Если кто победит зверя,
получает немедленно тут же сто рублей деньгами.
     Весь цирк молчит - слышно, как фонари жужжат.
     Вдруг слышу:
     - Есть желающий!
     - Здесь!
     Гляжу -  это Простынев орет.  Подплясывает,  тянет Заторского за рукав.
Заторский стыдился, покраснел, отмахивается. Весь цирк на него пялится, орут
все:
     - На арену! Га! А!
     Такой содом поднялся. Заторский в ноги глядит, а Простынев, теткин сын,
вскочил на сиденье,  на Заторского руками тычет -  "вот! вот!", да вдруг как
сорвет с него фуражку и швырнул на арену.
     Заторский вскочил - в проход, вниз, через барьер, за фуражкой.
     Только он на арену -  кенгура прыг! И загородила фуражку. Головка у ней
маленькая, собачья, стоит и кулачками пошевеливает - и около самой фуражки.
     Тут распорядитель махнул рукой, и барабан в оркестре ударил дробь.
     Заторский что-то кричит на кенгуру -  ничего за барабаном не слыхать, -
а  кенгура на него хитро так и зло глядит и все кулачками шевелит.  Дразнит.
Уперлась хвостом в песок,  хвост у ней мясистый,  упористый -  твердо стоит,
проклятая.
     Заторский  на  нее  рукой,  как  на  теленка,  по-деревенски  -  видно,
отпугнуть хотел.
     Вдруг кенгура задней ногой,  как лыжей,  - бах ему в живот. Да здорово!
Заторский так и сел,  глаза выпучил.  Вдруг, вижу, озверело лицо, побагровел
весь,  вскочил да  как  заревет быком -  куда твой барабан!  Как рванется на
кенгуру - раз! раз! Сбил с ног и с хвоста, с этого, насел. Весь цирк на ноги
встал, и барабан оборвался.
     А  Заторский и себя не помнит:  где и что.  Сидит на кенгуре и молотит,
морду ей в песок вколачивает.
     Хозяин к  нему -  куда тут...  И распорядитель и циркачи все вскочили -
еле оторвали. Поставили Заторского на ноги.
     Он огляделся, вспомнил, где он, и бегом в проход, вон из цирка, как был
- без шапки. Мы за ним.
     Нагнали его на углу. А он отдышаться, отплеваться не может.
     Я ему:
     - Чего ты озверел-то?
     - Тьфу, - говорит, - обидно... зверь ведь... а с подлостью.
     А тут Простынев нагоняет.
     - Получил, - говорит. - Половина мне, потому без меня ты и не пошел бы!
     Смотрю, Заторский снова озверел, как зарычит:
     - Иди ты к...
     Простынева и след простыл. Больше мы его и не видели.
     А кенгуры три недели в афишах не было, так мы и в море ушли.
        Борис Степанович Житков. Клоун



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Цирк сиял огнями.  И  огненным веером горела над крышей на  черном небе
красная надпись:

        ЛУИЗ
                              КАНДЕРОС

     Входные двери перестали хлопать - не успевали закрываться: густой кашей
валил народ к кассе.
     Тринадцать тигров и  среди них  будет женщина на  коне.  На  афише была
нарисована воздушная женщина в  розовом трико  верхом на  белой лошади,  без
седла  и  уздечки,  а  вокруг мечутся и  скачут рыжие тигры с  оскалившимися
зубами. А женщина подняла, как крылышки, ручки и беззаботно улыбается.
     Публике хотелось скорее увидать ее среди тигров одну, даже без хлыстика
в руке.  А под трико не спрячешь револьвера.  И все волновались, уж глядя на
одну только картинку на афише.
     А  у служащих была своя тревога:  как раз сегодня днем на репетиции при
всех   артистах  директор  устроил   скандал  клоуну   Захарьеву.   Захарьев
репетировал свой номер с  Рыжим и хлопнул его по щеке.  Вдруг вошел на арену
директор, высокий, толстый, и сразу начал кричать.
     - Надоели вы  со  своими  оплеухами.  Все  ваши  номера один  мордобой.
Выдумайте, шевелите мозгами. Сегодня последний вечер с оплеухами! Слышите? А
то выходит у нас не цирк, а ба-ла-ган!
     Директор покраснел от  натуги.  Фыркнул и  вышел  вон.  Захарьев и  рта
открыть не успел.  Все кругом молчали и, подняв брови, глядели на Захарьева.
Захарьев нахмурился и ни на кого не глядя вышел вон.
     А  у  себя в  уборной Захарьев чуть не  плакал.  Он  считал себя первым
клоуном в Союзе.  Столичным клоуном, лучшим выдумщиком. Ему всегда говорили,
что он -  талант,  известность.  Он был красавец,  франт,  и  даже клоунский
костюм у него был в талью, из желтого атласа, с серебряным шитьем.
     Вот  уж  пять  лет  он  работает в  этом  цирке и  всегда визг,  хохот,
аплодисменты.
     И  вдруг этот новый директор позволил себе при  всех...  Захарьев бил с
досады кулаком по колену.
     Вдруг он увидал, что в дверях стоит Рыжий и смеется.
     Рыжий одним прыжком сел рядом на стол.
     - Горе луковое!  Не  злись!  Сегодня мы им покажем,  какая у  нас будет
последняя оплеуха. Дай только я на этот раз выдумаю.
     - Меня оскорбляют, а я буду выдумывать? - крикнул Захарьев.
     - Не ты,  а я,  я буду выдумывать,  -  перебил Рыжий. - А знаешь, в чем
дело?
     - Ну? - Захарьев насторожился.
     - Дело в  том,  -  сказал Рыжий,  -  что  на  твое место директор хочет
поставить своего племянника Серьгу.
     Захарьев побелел от злости.
     - Наплюй, - сказал Рыжий. - Слушай лучше меня. Будешь слушать?
     Захарьев молчал.
     - Ну тогда я ухожу.
     Рыжий соскочил со стола и прыгнул в двери, в коридор.
     - Стой, стой! Рыженький! - крикнул вдруг жалобно Захарьев.
     Рыжий вернулся.
     - Так будешь слушать? Дай руку.
     Захарьев протянул ладонь,  и  Рыжий с  размаху треснул в руку так,  что
жарко стало. Повернулся волчком и побежал по коридору.
     И  вот  до  вечера никто не  знал,  что будет на  спектакле у  клоунов.
Говорили среди артистов, что клоунского номера совсем не будет, что Захарьев
подал жалобу в  союз и  уходит.  Другие говорили,  что  выступит новый клоун
Серьга.  Рыжего целый день не  видели,  а  когда вечером он  явился,  за три
минуты до начала,  все его обступили с  расспросами.  Рыжий сказал,  что сам
директор наденет колпак и будет бегать по арене на четвереньках.
     А  публика валила и валила в цирк.  Артисты в уборных одевались к своим
номерам.  Рыжий с  Захарьевым заперлись в  своей каморке.  Кто-то постучал в
дверь. Рыжий высунул голову. Служитель стал шептать ему на ухо:
     - Директорский племянник одеваются тоже,  знаете,  клоуном, наряд очень
богатый, и - и какой богатый!
     - Ладно!  -  крикнул Рыжий, - кланяйся павлину и спереди и в спину, - и
захлопнул дверь.
     Оркестр грянул марш.  Под  куполом вспыхнули яркие  лампы,  на  вороном
коне, на бешеном скаку вылетел на арену наездник - представленье началось.
     А по коридору опять бежал служитель. Он крикнул через двери:
     - Слушайте,  товарищ Захарьев! Директор велел спросить, будет ваш номер
или  нет?  Слышите?  А  если будет,  так чтоб пять минут,  потому надо время
оставить: их племянник следом после вас выступают.
     И потом прибавил вполголоса в щелку двери:
     - И с ним ящик огромадный, неизвестно, что в нем.
     - Выступает Захарьев после летучей немки, - крикнул из-за дверей Рыжий,
- так и передай!
     А "летучая немка" уж начала свой номер.  Музыка играла вальс, огни были
притушены, и в темном воздухе, в луче прожектора появлялась то в одном, то в
другом краю  цирка  блестящая бабочка.  Немка  на  черной невидной проволоке
летала по цирку, к рукам от колен шли шелковые тонкие крылья. Луч прожектора
раскрашивал  ее  в  яркие  огненные  цвета.  Она  взмахивала  крылышками  и,
казалось,  легко порхала в  воздухе.  Публика нетерпеливо ждала конца:  всем
скорей хотелось видеть тигров.
     Но вот немка спустилась,  публика вяло хлопала.  Зажгли полный свет. Из
прохода вышел Захарьев.
     - Вот, почтеннейший публикум, - крикнул он ломаным голосом, - вот у нас
несчастье! Сегодня последний раз в нашем циркус можно давай по морде!
     Директор заворочался на своем стуле - не наскандалил бы Захарьев.
     - Вот я  прошу уважаемый гражданины,  кто желает мне помогай?  Немножко
постоит,  я от сердца давай ему последний оплеуха! Немножко постоять смирный
- нам нельзя больше пять минутки! Граждане и гражданяты! Кто-нибудь!
     Захарьев обводил весь цирк глазами.  Все молчали.  Директор от волнения
привстал в своей ложе.
     - Пожалуйста!  -  кричал  Захарьев  и  прикладывал  руку  к  сердцу.  -
Кто-нибудь!
     Вдруг  из  первых  рядов  поднялся высокий гражданин в  котелке и  стал
протискиваться на арену.
     Директор совсем  встал,  глядел и  не  мог  узнать.  В  проходе артисты
шептались - никто ничего не мог понять. А высокий гражданин вышел на арену и
спросил глухим басом:
     - Хорошо, только можно воротник поднять?
     И тотчас поднял воротник. Видно было, как он боялся и втягивал голову в
плечи.
     - Ух!  -  подпрыгнул весело Захарьев,  -  уй-ю-ю-юй!  -  есть один. Ну,
стоить смирна!  - Он отошел, разбежался, размахнулся полным махом и замер. -
Нет! вы не закрывайтесь с рукавом.
     Гражданин нехотя опустил руку.
     - Держите  его,  -  крикнул Захарьев в  проход.  Шталмейстер в  мундире
подбежал и сзади обхватил гражданина.
     - Я сейчас руку достану, ух! последний раз так последний раз.
     Захарьев засунул руку в  свои широкие штаны и оттуда вытянул руку -  но
это была огромная рука,  красная, с бородавкой в апельсин на большом пальце.
Он был как рак с клешней. Гул смеха пронесся в цирке.
     Гражданин завертелся в руках служителя.
     - Ага!  спугальсу!  -  визжал  Захарьев.  -  Ух!  последний раз.  -  Он
размахнулся и хватил гражданина этой огромной рукой в ухо.
     Все ахнули:  голова,  вся голова слетела с  гражданина и  покатилась по
песку арены. Она стукнулась о барьер и крикнула: "Ква!"
     Весь цирк встал на ноги.
     - Ай! - визгнула дама в партере.
     И вслед за ней загудел, закричал весь цирк.
     - Я вам сейчас подам! - крикнул Захарьев. - Не сердитесь, гражданин.
     Все смолкли.
     Захарьев подбежал к голове,  схватил ее и вдруг заверещал на весь цирк.
Он бежал по барьеру, а голова зубами вцепилась ему в огромный палец.
     - Ай,  не буду, не буду! - верещал Захарьев. Он обежал круг и выбежал в
проход. Служитель пустил гражданина. Он повертелся в разные стороны, пошарил
по песку. Потом махнул безнадежно рукой и пошел в проход за Захарьевым.
     Весь цирк стоя хлопал. Кричали:
     - Захарьев! Захарьев!
     Захарьев вышел. Гражданин шел за ним.
     Захарьев кланялся на все стороны.  Гражданин стоял за ним с  головой на
плечах и как ни в чем не бывало кланялся за Захарьевым.
     Захарьев снял  свой клоунский колпак и  замахал им  публике.  Гражданин
схватился за голову, он шарил по волосам, искал шапку. Потом схватил себя за
волосы,  дернул вверх.  Голова повисла в  руке,  и гражданин замахал публике
головой, как шапкой.
     Затем он поднял колено и  с  размаху стукнул по нему головой.  И голова
крикнула на весь цирк: "Ква!"
     Гражданин выпустил  голову,  схватился за  бока,  дернул  вниз  пальто,
пальто  сползло,   и   из  поднятого  воротника  высунулась  голова  Рыжего,
высунулась и прокричала на весь цирк:
     - Ку-ку-ре-ку!
     Все  еще  хлопали,  ждали  следующего выхода.  Служители оглядывались в
проход.  Но никто не выходил.  Директор поднялся из своей ложи, тяжело сопя,
пошел за кулисы. Через минуту он вышел и сказал:
     - Объявите антракт. Второго клоуна сегодня не будет. Ставьте клетку для
Кандерос.

     Клоун Захарьев сидел перед зеркалом в своей уборной. Ноги он положил на
подзеркальный столик, руки засунул в карманы и, откинувшись на спинку стула,
раскачивался и  пускал дым  в  потолок.  Рыжий  сидел  на  диванчике,  ногой
подбрасывал спичечную коробку  и  ловил  ее  зубами.  В  дверь  стукнули,  и
служитель сказал:
     - Директор спрашивает, будете репетировать или пойдет вчерашний номер?
     - Пошли ты своего барина к чер-р-ртям!
     Служитель смотрел выпуча глаза.
     - К чертям! понял? - крикнул Захарьев и так качнулся на стуле, что чуть
не слетел.
     Служитель хлопнул дверью и ушел.
     Рыжий с коробкой в зубах выскочил за ним следом.
     - Стой!  - крикнул Рыжий, и коробка прыгнула изо рта на целую сажень. -
Стой! Я сам скажу директору.
     Рыжий обогнал служителя и мигом скатился с лестницы.
     Директор стоял  на  арене и  говорил с  летающей немкой Амалией.  Рыжий
кивком головы отозвал директора.
     - Почему так таинственно? - сказал директор и не спеша подошел.
     - Захарьев ставит номер. И опять непременно с оплеухой. Согласны?
     - Если повторите вчерашний... - начал директор.
     - Нет, но с оплеухой обязательно.
     - Да  уж  не  знаю...  -  помялся директор и  пошевелил животом.  Рыжий
двинулся.
     - Ну, пожалуйста, пожалуйста, - живо заспешил директор.
     - Условие, - сказал Рыжий, - репетируем одни, чтоб никого не было.
     Директор  кивнул  головой,  а  Рыжий  бросился  догонять летучую  немку
Амалию.
     - А впрочем у меня есть кем заменить, - сказал вдогонку директор.
     Но  Рыжий  не  слышал,  он  что-то  говорил Амалии  коверканым немецким
языком. Амалия смеялась, подымала брови и директор слышал только:
     - Ах, зо! ах, зо!
     А Рыжий все шептал ей в ухо.
     Рыжий не приходил,  и  Захарьеву уж надоело смотреть на свои подметки в
зеркало. Он хотел встать, как вдруг в дверь пулей влетел Рыжий.
     - Дело! Дело! - заорал Рыжий.
     А Захарьев опять закачался и важно заметил:
     - Ухожу и пусть плачут.
     - Дурак! - крикнул Рыжий, - лучше выходи и пусть смеются. Индюк ты, тут
такое дело!
     Рыжий выглянул в двери, оглядел, пусто ли в коридоре, запер на задвижку
дверь, скинул Захарьева со стула и плюхнул его на диван.
     - Молчи и  слушай!  -  и Рыжий стал шептать.  Захарьев прищурясь глядел
сначала в стену, потом раскрыл глаза на Рыжего и вдруг крикнул:
     - Врешь! согласна?
     - Идем доставать сбрую, тебе же сбрую целую надо!
     Рыжий схватил с подоконника шапку и нахлобучил Захарьеву по самые уши.
     Оба выбежали вон.
     У них оставалось всего пять часов до начала спектакля.
     Уж  последние  артисты  уходили  с  репетиции.  Служители гасили  свет.
Летучая немка Амалия в шубке и шапочке хохоча вошла на арену.  За ней следом
вился Рыжий. Неуклюжий сверток звенел у него под мышкой.
     - Погляди,  Захарка,  чтоб ни одного чучела не бродило около, - крикнул
Рыжий назад в проход.
     - Никого! - крикнул Захарьев из прохода.
     Им оставили один большой фонарь под куполом цирка.
     Рыжий стал спешными руками разворачивать сверток.

     Директор сидел в  своей конторе и  делал вид,  что  проверяет счета,  а
краем уха  прислушивался,  не  слышно ли  чего  с  арены.  Но  оттуда ничего
решительно не  было слышно:  ни  клоунских выкриков,  ни звонких оплеух,  ни
визгу.
     Прошло  два  часа.   Директор  не   вытерпел.   Он   кликнул  дежурного
капельдинера и сказал:
     - Подите,  товарищ, скажите им, что пора кончать... Посмотрите, что они
там делают, может, я даром для них свет держу. И доложите мне.
     Дежурный побежал.
     Директор  заходил  по  конторе,  очень  не  терпелось ему  узнать,  что
застанет там на арене дежурный.
     Через две минуты вернулся дежурный.
     - Ну что? что? - спросил директор и задышал громко.
     - Никого нет, ушли и свет погасили.
     Директор выпустил воздух и повернулся спиной.

     Публика уселась,  оркестр из  большой ложи  рванул марш,  и  яркий свет
ударил  сверху.  Бойко  выскочил из  прохода на  арену  вороной конь,  белый
наездник легко, как бумажный, подлетел и стал в рост на спине лошади.
     Спектакль начался. Парадный воскресный спектакль. Номер шел за номером.
И  вот очередь клоунам,  но это пять минут,  за ними следом все ждали клетку
тигров и среди них артистку на лошади.
     Музыка играла, на арене было пусто. Клоуны не выходили.
     А посланный от директора стучал во всю мочь в двери Захарьеву:
     - Идите, - кричал служитель, - скандал, директор бесится.
     - По-сле тигров! - крикнул Рыжий из-за дверей, - скажи: последний номер
наш. А не хочет - пусть своего племянника выпускает.
     - Товарищ Рыжий,  -  завопил служитель,  -  музыка  второй раз  играет!
Директор велел...
     - Пусть сам,  катается кубарем, коли хочет, - крикнул Захарьев. - После
тигров и шабаш!
     Служитель зашлепал рысью по коридору.
     Все видели,  как директор,  разинув глаза и растопыря руки, слушал, что
передавал ему служитель. Потом вдруг нахмурился, покраснел и крикнул зло:
     - Клетку!
     Капельдинер вышел на арену и сказал громким голосом:
     - Граждане! антракт на десять минут.
     А служители бросились укреплять высокую железную решетку вокруг арены.
     И  вот  под звонкий марш,  под медные трубы,  мягкой походкой,  один за
другим прокрались по решетчатому коридору тигры.
     Они вошли на арену,  жмурились на свет и  заходили в беспокойстве вдоль
решетки.  Они зло искоса глядели на публику,  и  люди невольно прижимались к
стульям.
     Оркестр переменил музыку,  заиграл плавный вальс,  и  на  арену въехала
Луиз Кандерос на высокой белой лошадке.
     Артистка улыбалась и  кланялась публике,  кивала головкой и не глядела,
как скалились тигры - и как на них косила глаза белая лошадка.
     - И гоп! - крикнула Кандерос и взмахнула вверх рукой.
     Лошадка стала на дыбы и пошла под музыку вкруг арены. Тигры заметались,
забегали в  клетке,  но  наездница не  глядела на них и  беспечно покачивала
головкой в  такт музыке.  Лошадка сделала полный круг и  дошла до  подъемных
дверей клетки.
     - Алле!  -  крикнула артистка. Лошадь опустилась, и вдруг все заметили,
что что-то случилось.  Будто лошадь наступила на лапу тигру,  и в тот же миг
зверь  махнул лапой,  лошадь рванулась,  артистка едва  усидела,  весь  цирк
завыл,  публика забилась, затопотала на своих местах. Но уже десять железных
шестов просунулось в клетку,  как пики, и выстрелы залпом ударили в воздухе.
Никто не мог понять,  что происходит,  все ждали ужаса и крови,  сейчас, сию
минуту, и люди не слышали своего крика за ревом зверей. Публика не заметила,
как  помощники артистки успели поднять вмиг  железную дверь.  Эти  помощники
были всегда наготове,  с  шестами и  револьверами.  На один миг они напугали
тигров и  за  этот миг сделали все.  Зрители пришли в  себя,  когда лошадь с
артисткой была уже в  решетчатом коридоре и  железная дверь опустилась сзади
нее.  Через две минуты все было в порядке, и тигры один за другим, рыча, шли
по коридору вон с арены.
     Публика волновалась, некоторые уходили, уводили детей.
     Но  в  это время на арену вышел сам директор и  зычным голосом,  как из
бочки, возгласил поверх всего шума:
     - Граждане!   Артистка  невредима!   Легко  ранена  лошадь.   Спектакль
продолжается.
     И сейчас же грянула веселая музыка.  На арену выскочил Рыжий, в руке он
держал обруч, публика сразу стала садиться на места.
     Директор вспотел от волнения,  он стоял в проходе и утирал красное лицо
платком.  Он с радостью замечал, что публика начинала успокаиваться, и водил
глазами по верхним местам. Он не заметил, как подбежал к нему Рыжий:
     - Гражданин  директор!   -  крикнул  над  самым  ухом  Рыжий.  Директор
вздрогнул, котелок соскочил на толстый затылок. Смех легким шумом пробежал в
публике.
     - Гражданин директор, держите обруч! - и Рыжий тянул директора за рукав
на арену.
     Толстый директор шагнул два шага.
     - Держите колесо!  -  Рыжий совал ему в  руки обруч.  -  Я прыгай,  как
велосипед! - заорал Рыжий.
     Он  отбежал и  колесом покатился к  обручу.  Но в  это время из прохода
вбежал Захарьев.
     - Мой обруч!  -  взвизгнул Захарьев на весь цирк и  вырвал у  директора
обруч. Рыжий вскочил на ноги:
     - Что-о? твой? отдай!
     - Мой, - завизжал Захарьев и бросился бежать.
     А директор стоял,  мигал глазами и не знал, что затеяли клоуны, - но уж
рад был, что публика весело гудит и на галерке и в ложах.
     - Гражданин директор!  -  подскочил Рыжий.  - Можно я ему по морде дам?
Сегодня. Воскресная оплеуха?
     Директор кивал головой, растопырив руки.
     - А!  можно!  -  закричал Рыжий и  во всю прыть погнался за Захарьевым.
Захарьев бежал по барьеру арены, Рыжий за ним. Захарьев дал такого хода, что
уж сам сзади стал нагонять Рыжего, а Рыжий бежал в двух шагах впереди, орал:
     - Держите его!  -  и  вдруг упал и встал на барьере горбом.  Захарьев с
разбегу вбежал на  него и...  и  не сбежал вниз:  он с  разгону так и  пошел
вверх,  пошел прямо по воздуху,  быстро семеня ногами, как будто под ним был
твердый помост.
     Весь цирк ахнул.
     А Захарьев орал во весь голос сверху:
     - Держите,  держите меня!  ой,  что со  мной делается!  -  И  еще шибче
перебирал ногами.
     Летучая немка Амалия, откинувшись на стуле, хохотала в ложе.
     А  Захарьев кругами забирал в  воздухе все выше и  выше.  Он  уже был у
перил,  что  отделяют галерею,  и  тут  вдруг попал ногами на  эти  перила и
побежал.
     Рыжий уже влез туда же и  бежал за ним следом,  они добежали до пустого
пролета,  и  вот Захарьев пробежал по  воздуху над пролетом как ни в  чем не
бывало. Рыжий повернул назад.
     - Ой,  держите меня! - орал Захарьев, - за что попало, хватайте меня! -
и  бежал  по  воздуху,  поперек,  через цирк.  И  вдруг Рыжий выскочил из-за
барьера галерки и -  цап! поймал за обруч. Захарьев бежал теперь по воздуху,
перевернувшись вверх  ногами,  он  по-прежнему бежал ногами,  будто муха  по
потолку.  Рыжий висел на  обруче.  Они были на самой середине арены,  но уже
всего на двух саженях высоты.
     - Дай! - крикнул Рыжий. - Бах! и оплеуха щелкнула звонко на весь цирк.
     Захарьев бросил кольцо,  и Рыжий полетел вниз. И в этот миг потух свет.
Он вспыхнул через минуту.
     Захарьев с  Рыжим  стояли  рядом  посреди  арены  и  кланялись публике.
Захарьев помахал клоунским колпачком,  и  вот колпак сам поднялся в  воздух.
Только тогда  публика увидала тонкий проволочный канат,  что  шел  к  самому
куполу цирка.  Он  был черный,  его нельзя было сразу заметить.  Это был тот
самый канат, на котором летала Амалия.
     Цирк хлопал,  хлопал от  веселой души;  забыли все про страшных тигров.
Директор махал клоунам котелком из своей ложи.

     В уборной Рыжий снимал сам,  запыхавшись,  с потного Захарьева ременную
сбрую:  это были кожаные подтяжки.  К ним приделано было железное кольцо, за
которое и прицеплялся немкин черный проволочный канат.
     - Чуть не сдох! - отдувался Захарьев. - Распрягай живей!
     В это время без стука в дверь влетел в уборную директор.
     - Голубчики,  выручили!  Милые мои,  спасли, как из огня! - он старался
обнять сразу Рыжего и Захарьева.
     - Так можно оплеуху? А? - крикнул Рыжий.
     - Кому хотите, хоть мне, лишь бы весело! - чуть не плакал директор.
     Но Захарьев сказал задыхаясь:
     - А что ж ваш племянник, гражданин?
     - Дурак ты,  - вдруг сказал директор, - никакого племянника нет, отроду
не было.  Это я нарочно пугал, чтобы вас, бестий, подстегнуть. Верное слово!
В цирке уж известно: не стеганешь - и толку нет.
     Захарьев плюнул в пол, но вдруг обернулся к директору:
     - Ну, черт с тобой: мировая.
     И хлоп ему ладонью в руку.
        Борис Степанович Житков. Компас



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Было это давно,  лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами
набит - стать негде.
     Придет пароход -  вся команда высыпет на берег,  и остается на пароходе
один капитан с помощником, механики.
     Это  моряки забастовали:  требовали устройства союза и  чтоб  жалованья
прибавили.
     А  пароходчики не  сдавались  -  посидите  голодом,  так  небось  назад
запроситесь!
     Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал,
доставал  поддержку:   деньги  собирал.   Вполголода  сидели  моряки,  а  не
сдавались.
     Мы  были молодые ребята,  лет по  двадцать каждому,  и  нам черт был не
брат.
     Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
     Алешка Тищенко говорит:
     - Нет.  Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки
наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они...
     Подумал и говорит:
     - А они - лимонад.
     А Сережка-Горилла рычит:
     - Кабы у  них с  этого лимонаду пузо не вспучило.  Тридцать дней хлопцы
держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
     А Тищенко свое:
     - А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
     И ковыряет со злости стол ножиком.
     Тут влетает парнишка.
     Вспотелый, всклокоченный.
     Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
     - Они здесь чай пьют!..
     - Лимонад нам пить, что ли? - говорит Тищенко и волком на него глянул.
     А тот кричит бабьим голосом:
     - Они чай пьют, а с "Юпитера" дым идет!
     Тищенко:
     - Нехай он сгорит, "Юпитер", тебе жалко?
     - С трубы, - кричит, - с трубы дым пошел!
     Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
     - Это не дым идет, а провокация.
     Парнишка плачет:
     - Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
     Выскочили мы, пошли к "Юпитеру".
     Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом - и на сходне, и на
пристани,  и на палубе -  кавалеры в черных тужурках.  Рукава русским флагом
обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
     - Союзники русского народа, - объясняет парнишка.
     Будто  мы  не  знаем,  что  такое "союз русского народа" -  полицейская
порода.
     Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про "Юпитер". Стоит
народ, и все на дым смотрят.
     Взялся  капитан  с   дворниками  в   рейс  пойти,   сорвать  матросскую
забастовку. Капитан - из "русского народу", и охрану ему дали: двадцать пять
человек.  Дворники не дворники,  а уголь шевелят здорово. На руль помощников
капитан поставит, в машину - механиков...
     - Очень  просто,   что  снимутся,  -  говорит  Тищенко,  -  а  в  Варне
заграничную команду возьмут - и пошел.
     Сережка вдруг оскалился, говорит:
     - Не пустим!
     - Ты ему соли на корму насыпь, - смеется Тищенко.
     - Знаем,  как насолить, - говорит Сережка. - Пойдем... - И толкает меня
под бок.
     Вышли мы из толпы.
     Сережка мне говорит:
     - Ты не трус?
     - Трус, - говорю.
     Он помолчал и говорит:
     - Так вот,  приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около
трапа тебя ждать буду. И никому - ничего.
     Пальцем помахал и пошел прочь.
     Чудак!
     Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят,
и  от  пристани на воду густая тень ложится -  ничего не видать под стенкой.
Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
     - Что, - спрашиваю, - ты, дурак, надумал?
     - Полезай, - говорит, - в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
     Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
     Пошел я по плоту,  - не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как
на  доску,  и  полетел в  воду.  Самому смешно:  шинель вокруг меня венчиком
плавает, и я - как в розетке.
     А вода весенняя, холодная.
     Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
     Разделся я до белья - и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
     - Ну,  -  говорит Серега,  - начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на
"Юпитере" путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
     - А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
     - Нет,   -   говорит,  -  там  угольная  баржа  о  борт  с  ним  стоит,
какого-нибудь дурака сваляем.
     - Сваляем, - говорю.
     И  весело мне  стало.  Гребу я  и  все  думаю,  какого там дурака будем
валять. Как-то забыл, что "союзники" там с револьверами.
     А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
     Обогнули мол.  Вот он, "Юпитер", вот и баржонка деревянная прикорнула с
ним рядом. Угольщица.
     Гребу смело к пароходу.
     Вдруг оттуда голос:
     - Кто едет?
     Ну, думаю, это береговой, - флотский крикнул бы: "Кто гребет?"
     И отвечаю грубым голосом:
     - Та не до вас, до деда.
     - Какого деда там? - уж другой голос спрашивает.
     А  на  такой барже никакого жилья не бывает,  никаких дедов,  и  всякий
гаванский человек это знает.
     А я гребу и кричу ворчливо:
     - Какого деда? До Опанаса, на баржу, - и протискиваю туз между баржой и
пароходом.
     Сережка окликает:
     - Опанас! Опанас!
     С парохода помогают:
     - Дедушка, к вам приехали!
     Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой
прикрыт.
     И говорю громко:
     - Дедушка,  дедушка,  это мы.  Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не
поднять, - и шевелю уголь ногой.
     Смотрю - и Сережка лезет ко мне.
     Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
     - Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
     Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
     - Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
     И затопали по палубе.
     Сережка говорит мне:
     - А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
     Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
     Я скорей к ним.
     К  мокрому белью уголь пристал -  самый подходящий вид у меня сделался,
это я уже при фонаре заметил.
     Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
     Я все шамкаю.
     - Лезь,  -  шепчет Серега,  -  в туз, а как уйдут с борта - стукни чуть
веслом в борт.
     Я полез в туз.
     Вдруг Серега громко говорит:
     - Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
     А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
     - В носу, в носу вода!
     - Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, - говорит Серега.
     На борту засмеялись.  А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся.
Опять прошел на корму, и все смолкло.
     Смотрю - один только человек остался у борта.
     - Эй, - говорит, - фонарь-то потом верните.
     И отошел. Стало тихо.
     Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
     Бережно, но четко: стук!
     И тут заколотилось у меня сердце.
     Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
     Глянул вверх - через щели в барже светит фонарь.
     Прошел человек по палубе.
     Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
     - Это что за лодка?
     А я чувствую, что скажу слово - голос сорвется. Молчу.
     Он опять. Крикнул уже:
     - Что это за лодка? Эй, ты!
     Тут ему кто-то из ихних ответил:
     - Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
     - Ага, - говорит и отошел.
     Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
     Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
     Я замер. Дошло до воды - стало.
     Мешок.
     Вся сила ко мне вернулась.
     Не  брякнул я,  не стукнул.  Протянулся тузом по борту вперед,  ухватил
мешок - здорово тяжелый - и осторожно опустил в туз.
     В это время туз качнуло; глянул - Сережка уже стоит на корме.
     Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
     Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
     В это время с парохода кто-то крикнул:
     - Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
     И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.
     Я чуть приналег посильнее.
     Фонарь стал метаться по барже.
     На пароходе закричали, заголосили.
     Бах, бах! - щелкнули два выстрела.
     - Эх, навались!
     Мы уже огибали мол.
     Сережка оглянулся и сказал:
     - Шлюпка за нами - навались!
     Я рванул раз, два - и правое весло треснуло, я повалился с банки.
     Вскочил,  смотрю -  Сережка гребет по-индейски обломком весла;  как  он
успел на  таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла -  до сих пор
не пойму.
     Мы  завернули за  мол  в  темную  полосу под  стенкой и  забились между
большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
     Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.
     Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
     Орали и стреляли.
     Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.

     Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
     Еще пуще раздымился "Юпитер".
     - Снимается,  снимается анафема,  -  говорит  Тищенко.  -  Капитан  там
аккуратист - все уж в порядке.
     А тут сбоку подбавляют:
     - Лиха  беда  начать -  все  пароходы вылезут.  Наберут арапов,  охрану
поставят - и айда. Завязывай!
     Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
     - Товарищи!  Не надо паники.  Сотня арапов весны не делает, - и пошел и
пошел.
     А мы с Сережкой переглядываемся.
     Снялся "Юпитер". Вышел из порта.
     Ну,  думаю,  через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой
компас...
     Погудел народ и  приуныл.  Сели на землю и  трут затылки шапками.  Всем
досада.
     Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
     Зашли в трактир, чаем пополоскались.
     Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
     Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.

     Часа три прошло.
     Вдруг  вой  с  бульвара,  да  какой!  Ну,  думаем,  полиция  орудует на
бульваре.
     Бросились бегом.
     Смотрим - все стоят, в море смотрят и орут.
     А это "Юпитер" идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
     А Серега мне говорит:
     - Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
     Я так до сего времени и молчал.
     Ну, теперь уж и сказать можно...
        Борис Степанович Житков. Коржик Дмитрий


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Вторую неделю уже  странствовал парусный кутер* "Савватий" между льдов.
Стояло  лето,   и  в  Ледовитом  океане  было  круглые  сутки  светло.   Лед
ослепительно сиял на солнце днем и рдел кровавым отливом, когда солнце ночью
спускалось к  горизонту.  Между  огромными льдинами темнели озера  свободной
воды.  По ним-то и пробирался кутер в поисках морского зверя: моржа, тюленя,
белого медведя.
     ______________
     * Кутер - небольшое двухмачтовое судно.

     Команды было  одиннадцать человек.  Шкипер Титов  вел  судно,  смотрел,
чтобы его  не  затерло льдами.  На  верхушке мачты была  устроена бочка,  из
которой далеко было видно.  Там всегда кто-нибудь сидел и  в подзорную трубу
осматривал льды и воду:  нет ли где какого-нибудь зверя. Спрятаться некуда в
этой ледяной равнине.
     Вот уже две недели,  и ничего не промыслили.  Старый промышленник Федор
сердился.  Титов последнее время молчал и  все  чаще  и  чаще бегал в  каюту
погреться спиртом.  Но коржик* Дмитрий не унывал, шутил и возился с молодыми
ребятами, которые от нечего делать боролись на палубе.
     ______________
     * Коржик - главный охотник.

     Местами  проходы среди  льдов  были  узкие,  и  приходилось идти  между
ледяных берегов,  как в речке,  местами эта речка расширялась,  но надо было
зорко следить,  чтобы не попасть в тупик.  Вот по такой-то речке, между двух
ледяных полей,  и пробирался сейчас "Савватий".  Два дня уже дул этот свежий
ветер и слева гнал льды.  Но левый и правый ледяные берега шли одинаково,  и
пространство свободной  воды  между  ними  не  изменялось,  и  сейчас  кутер
свободно бежал между льдами, пробираясь к огромному озеру свободной воды. Но
вот правый берег остановился. Видно, лед где-нибудь уперся в далекую землю и
стал.  Но ледяное поле с левой стороны продолжало идти,  и речка становилась
уже.  Все на судне знали,  что ничто сейчас не остановит движения льда и оба
берега сомкнутся, как лезвие гигантских ледяных ножниц. Они пополам разрежут
судно,  если оно не успет добежать до свободной воды.  Эх,  если б ветер дул
немного покрепче!
     Шкипер Титов стоял сам  на  руле.  Поставили все  паруса,  сколько было
можно. "Савватий" был хороший ходок, но всем казалось, что судно еле ползет,
а лед все скорей и скорей двигается по мере того, как уменьшалось расстояние
между ледяными берегами.  Если не выскочить из этих ножниц, лед зажмет судно
и поломает, как спичечную коробку. Теперь никто уж не баловался на палубе, а
ребята прислушивались к  ветру.  То казалось,  что он слабеет,  то вот будто
задул сильней.
     Титов знал,  что если и  за  полсажени до  выхода затрет льдом,  то все
равно  судно  погибло.  Подводную  часть  сплющит,  а  то,  что  над  водой,
поломается,   и  придется  всем  бродить  по  льду,   пока  не  подберет  их
какое-нибудь промысловое судно.
     Федор с мачты крикнул:
     - Еще с полверсты!
     Все  понимали,  что  это  значит:  это  до  свободной воды  осталось  с
полверсты.
     - Ветер плохо держит!  - сказал Титов стоявшему рядом коржику Дмитрию и
крепко выругался.
     - Так тому и быть, - весело сказал Дмитрий и закурил трубку.
     - Подобрать, что ли, шкот?* - спросил он Титова.
     ______________
     *  Шкот  -  веревка,  которой притягивается парус;  "подобрать шкот"  -
больше натянуть его.

     - Подбери, - сказал Титов.
     Шкипер не знал,  будет ли лучше. Он выжал уже из судна всю его скорость
и тут уж рассчитывал на легкую руку: знал, что Дмитрий удачлив.
     Дмитрий подобрал.  Показалось,  что  судно пошло немного ходче.  Еще бы
пять минут -  и на свободной воде! А лед жмет и жмет, как будто нарочно дает
судну еще бежать, чтоб за вершок до выхода зажать и размозжить.
     Все смотрели, как все ближе подходило ледяное поле слева.
     - Ну, ребята, - сказал кто-то, - выноси пожитки на палубу.
     Но люди не оглянулись,  не ответили,  смотрели на лед,  и говоривший не
двинулся.
     - Хоть дуй в паруса!
     Федор слез сверху: боялся, не слетела бы мачта, как затрет льдом.
     Оставалось сажени три до выхода,  но лед был так близко, что можно было
бы на него спрыгнуть.
     Титов напряженно и  зло  смотрел вперед.  Ему  с  кормы не  видно было,
сколько осталось.  Но он знал,  что пока не вышли на свободную воду - нечего
радоваться.
     Вдруг все оглянулись назад, за корму.
     Титов понял,  что проскочили. Он оглянулся: не верилось, что только что
выскочило судно из этого узкого прохода.
     - Возьми руль,  Тишка,  -  крикнул он молодому парню, а сам спустился в
каюту.
     - Пошел старик выпить, - шепнул Дмитрий Тишке.
     Теперь все ожили, заговорили. Федор снова полез на мачту.
     Он внимательно осмотрел всю свободную ото льда поверхность воды.
     Заметил вдали мачту судна.  Рассмотрел в  трубу все:  судно норвежское.
Норвежцы с машиной пробирались туда,  куда не пролезет неуклюжий парусник. И
когда по  свободной воде  "Савватий" приблизился к  новому ледяному полю,  с
другой стороны его  торчали две  мачты норвежского кутера.  А  вон  по  краю
льдины черные точки.  Как  мухи на  скатерти.  Федор хорошо видел,  что  это
тюлени.  С  другой стороны льдины их было больше,  и  там со шлюпки работали
норвежцы. "Савватий" опять лег в дрейф.
     - Бери моржовки, ребята! - командовал Дмитрий.
     Люди  выносили из  каюты короткие ружья.  Они  были  новенькие,  хорошо
смазанные и красиво блестели.
     - Эх!   -  сказал  молодой  парнишка  Тихон,  -  вот  здорово-то!  -  и
приложился, хотелось пострелять.
     - Ну, не балуй, в шлюпку лезь, - крикнул Федор.
     Тюлени, как овцы: беззащитные и глупые. Они лежали по краю льдины, чтоб
в случае опасности плюхнуть в воду. Но они, недоумевая, смотрели на шлюпку с
людьми и не двигались.
     Дмитрий начал  и  выстрелом сразу наповал убил  крайнего тюленя.  Тихон
ударил второго.  Тюлени оглядывались на выстрелы и  с  любопытством глядели,
как опускал голову сосед. Но ни один не двигался.
     С  другой  стороны льдины ясно  стукали выстрелы норвежцев:  сухо,  как
гвозди вколачивают.
     - Ишь, черти, - сказал Дмитрий, - вон у них ряд-то какой! Лазят в наших
берегах.
     - Да ведь это какие уж берега, тут сама голомень*, - ответил Федор.
     ______________
     * Голомень - по-поморски - открытое море.

     - Им хорошо,  -  не унимался Дмитрий,  -  судно моторное,  куда хочешь,
анафемы, пролезут; вон, так и чистят.
     Ряд кончался.
     - Ну, я им сейчас вклею! Стоп, Тишка, не стреляй! Последнего я сам.
     - Брось, не надо, - сказал Федор, - знаю ведь...
     Молодые ребята не  понимали,  что  затевает коржик,  и  с  любопытством
глядели то на стрелка,  то на тюленя.  Тюлень важно и тупо смотрел, повернув
вбок голову.
     Щелкнул выстрел,  и  в ту же минуту раздался пронзительный визг тюленя.
Он бился с раздробленной ластой*.
     ______________
     *  Ноги у  моржей и  тюленей называются ластами -  не  то  лапы,  не то
плавники.

     Дмитрий встал в шлюпке и смотрел на ту сторону льдины.
     Тюлени с  норвежской стороны,  как лягушки с берега,  прыгали со льда в
море.
     - Вот, вон, - хохотал Дмитрий, - штук сорок не добили. Вот игра!
     Ребята тоже смеялись. Тишка добил раненого тюленя.
     С норвежской стороны щелкнул выстрел,  и пуля прожужжала совсем близко.
Вслед за ним второй. Дмитрий сел.
     Ребята нагнулись.
     - Видишь, дурак, что теперь, - проворчал Федор.
     - Подгреби ко льду,  -  крикнул Дмитрий. Злым и веселым стало его лицо.
Он  быстро  зарядил моржовку и,  прикрываясь обрывом льда,  стал  стрелять в
норвежцев, как из окопа.
     Тишка не отставал.
     - Да брось,  побойтесь бога!  -  кричал Федор.  - Андели - беда, ведь в
живых людей бьете!
     Раз!.. раз!.. били поморы*.
     ______________
     * Поморы - приморские жители русского Севера.

     Тук!.. тук!.. отвечали норвежцы.
     Пулей задело и раскровило ухо гребцу.
     Он схватил третью моржовку, забил патрон и стал палить.
     Федор быстро выпростал руки из рукавов малицы* в  пазуху,  оторвал клок
рубахи, наткнул на багор и выскочил на лед.
     ______________
     * Малица - меховая рубаха с широко вшитыми рукавами.

     Он  побежал  с  этим  флагом,  скользя  по  льду,  навстречу норвежским
выстрелам.
     Норвежцы замолкли. Но Дмитрий поднял моржовку.
     Ребята схватили его за руку:
     - Оставь!
     - Да ну вас! Пусти! - вырывался Дмитрий.
     Но все уже опомнились и  отняли у  Дмитрия ружье.  Со стороны норвежцев
шли навстречу Федору два человека.
     Тишка выскочил на лед и побежал догонять Федора.
     Скоро один человек только остался в  шлюпке.  Норвежцы и поморы сошлись
на середине льдины.
     Норвежцы ругались.  Они знали,  что нарочно,  назло поморы испортили им
охоту.  Все  говорили,  кричали и  спорили.  Федор  извинялся,  предлагал на
мировую  десяток  тюленей.  Почти  всякий  моряк-помор  знает  по-норвежски.
Кое-как уладил. Норвежцы даже выпить звали.
     - Экой ты, Митька, кипяток, - выговаривал ему Федор, когда возвращались
к  шлюпке,  -  хорошо еще,  никого из  них не  подбили.  Когда-нибудь и  сам
пропадешь и других, дурак, погубишь.
     - Пусть знают, черти! - кричал Дмитрий.
     - Да знать-то они лучше нашего знают, а вон что выходит...
     - Чего ты-то полез?
     - Да ведь зря все!..
     - Баба ты в портках, вот я тебе что скажу. Тьфу!
     Он зло плюнул в сторону Федора и пошел вперед.
     - Эх, не плюй, парень, в колодец, гляди, пригодится...
     - Это кто? Ты-то? - обернулся на ходу Дмитрий. - Тьфу! Видать что баба:
кто за ружье, а он за тряпку.
     - Гляди, самовар какой, - усмехнулся Федор, - уж немилым глазом на меня
глядит.

     Когда  убирали тюленей,  Дмитрий все  злился и  не  говорил с  Федором.
Дмитрий сам смотрел из  бочки с  верхушки мачты.  Вон далеко на  льду что-то
черное. Глянул в трубу и сейчас же бросился вниз, чуть не слетел.
     - Шлюпку,  шлюпку!  - кричал он, горячась, и стал надевать свой тяжелый
пояс с патронами.
     - Ну чего там? - спросил Федор.
     Дмитрий только зло глянул.
     - Что? - спросил Титов.
     - Морж и два медведя.
     - Да врешь?
     Шлюпка изо всех сил шла к льдине. Простым глазом можно было уже увидеть
зверей.

     Огромный морж, поднявшись на ласты, вертелся, сколько позволяло ему его
огромное тучное тело.  Два  медведя,  один молодой,  старались обойти его  и
напасть сзади. Морж - лев северных морей, он сильный и храбрый зверь. Бывали
случаи,  что  рассвирепеет и  бросится на  шлюпку с  людьми.  Доски  клыками
выламывал. В воде он никого не боится. Но на льду ему плохо. Грузно движется
он на своих неуклюжих ластах.  А  все-таки один на один медведь боится с ним
связаться.
     Морж старался подвинуться ближе к воде, оставалось уж недалеко. Медведи
боялись, что вот-вот уйдет он от них, но все не решались наброситься.
     Дмитрий не спускал с них глаз.  Заметят его медведи, убегут еще, а морж
тогда живо доберется до воды, и поминай как звали.
     Солнце  ярко  освещало блестящий лед,  и  его  сияние  ударяло снизу  и
слепило глаза.  Дмитрий вылез на лед и,  держа в  руках заряженную моржовку,
побежал к  зверям.  Он  хотел подбежать как  можно ближе,  пока они  его  не
замечают, чтобы без промаха стрелять. Старый медведь забежал со стороны воды
и  преграждал путь моржу.  Морж резко повернулся в  его сторону,  и  медведь
попятился, молодой не решался схватить моржа за хвост.
     Дмитрий боялся,  чтобы медведи не попортили моржовой шкуры раньше,  чем
он добежит, и боялся, чтоб не упустили моржа в воду.
     Со  шлюпки с  напряжением следили за приближением коржика и  за борьбой
зверей.
     Но вдруг Тишка крикнул:
     - Майна, майна*, не видит! Митька!
     ______________
     * Майна - полынья.

     Все  сразу  увидали  темневшее впереди  коржика затянутое тонким  льдом
пространство.
     Кричали, но Дмитрий ничего не слышал и видел только, что еще сажени три
- и морж уйдет.
     - Давай багор, бежим! - крикнул Федор и пустился вслед за Дмитрием.
     Кляцнул,  звякнул лед,  и Дмитрий провалился с разбегу в воду.  Тяжелые
патроны  тянули  вниз,  он  на  секунду  вынырнул  и  опять  скрылся.  Снова
показались руки.
     Никто не решался пойти по тонкому льду.  Все смотрели на Федора. Он лег
на лед и пополз на животе к краю майны.
     Тишка не  выдержал и  тем  же  порядком пополз следом и  схватил его за
ноги.  Федор подвел багор как раз под руки,  которые показывались из  воды и
беспомощно хватали воздух.  Руки схватили багор.  Показалась голова Дмитрия.
Испуганные, сумасшедшие глаза глядели на Федора. Вдруг Дмитрий пустил багор.
Нарочно ли,  или сознание оставило его?  Но Федор острым крюком багра уцепил
его за  малицу и  потянул.  Тишку тянули ребята за  ноги,  а  он не отпускал
Федора.  Вытащили Дмитрия.  Он был без сознания.  Откачали,  привели в себя,
уложили в койку и напоили мертвецки спиртом.
     Когда Дмитрий пришел в себя, позвал к себе Федора.
     - Прости, брат, что плюнул, твоя правда...
     - Ну, ну, ладно. Ты вот опохмелись, гляди, дрожишь весь.
     И налил ему спирту.
        Борис Степанович Житков. Беспризорная кошка



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Я  жил на берегу моря и ловил рыбу.  У меня была лодка,  сетки и разные
удочки.  Перед домом стояла будка,  и на цепи огромный пес. Мохнатый, весь в
черных пятнах -  Рябка.  Он  стерег дом.  Кормил я  его рыбой.  Я  работал с
мальчиком, и кругом на три версты никого не было. Рябка так привык, что мы с
ним разговаривали,  и очень простое он понимал.  Спросишь его:  "Рябка,  где
Володя?"  -  Рябка хвостом завиляет и  повернет морду,  куда  Володька ушел.
Воздух носом тянет и всегда верно.  Бывало придешь с моря ни с чем,  а Рябка
ждет рыбы. Вытянется на цепи, повизгивает.
     Обернешься к нему и скажешь сердито:
     - Плохи наши дела, Рябка! Вот как...
     Он вздохнет,  ляжет и  положит на лапы голову.  Уж и  не просит больше,
понимает.
     Когда  я  надолго уезжал в  море,  я  всегда Рябку  трепал по  спине  и
уговаривал,  чтобы хорошо стерег. И вот хочу отойти от него, а он встанет на
задние лапы,  натянет цепь  и  обхватит меня  лапами.  Да  так  крепко -  не
пускает. Не хочет долго один оставаться: и скучно и голодно.
     Хорошая была собака!


        II

     А вот кошки у меня не было,  и мыши одолевали. Сетки развесишь, так они
в  сетки залезут,  запутаются и перегрызут нитки,  напортят.  Я их находил в
сетках - запутается другая и попадется. И дома все крадут, что ни положи.
     Вот я и пошел в город.  Достану,  думаю,  себе веселую кошечку, она мне
всех мышей переловит,  а вечером на коленях будет сидеть и мурлыкать. Пришел
в город. По всем дворам ходил - ни одной кошки. Ну, нигде.
     Я стал у людей спрашивать:
     - Нет ли у кого кошечки? Я даже деньги заплачу, дайте только.
     А на меня сердиться стали:
     - До  кошек ли  теперь?  Всюду голод,  самим есть нечего,  а  тут котов
корми.
     А один сказал:
     - Я бы сам кота съел, а не то что его, дармоеда, кормить!
     Вот  те  и  на!  Куда же  это  все  коты девались!  Кот  привык жить на
готовеньком:  накрал, нажрался и вечером на теплой плите растянулся. И вдруг
такая беда!  Печи не топлены,  хозяева сами черствую корку сосут.  И украсть
нечего. Да и мышей в голодном доме тоже не сыщешь.
     Перевелись коты  в  городе...  А  каких,  может быть,  и  голодные люди
приели. Так ни одной кошки не достал.


        III

     Настала зима, и море замерзло. Ловить рыбу стало нельзя.
     А у меня было ружье. Вот я зарядил ружье и пошел по берегу. Кого-нибудь
подстрелю: на берегу в норах жили дикие кролики.
     Вдруг,  смотрю,  на  месте кроличьей норы большая дырка раскопана,  как
будто бы ход для большого зверя. Я скорее туда.
     Я присел и заглянул в нору.  Темно.  А когда пригляделся,  вижу:  там в
глубине два глаза светятся.
     Что, думаю, за зверь такой завелся?
     Я сорвал хворостинку и в нору. А оттуда как зашипит!
     Я назад попятился. Фу ты! Да это кошка!
     Так вот куда кошки из города переехали!
     Я стал звать:
     - Кис-кис! Кисонька! - и просунул руку в нору.
     А кисонька как заурчит, да таким зверем, что я и руку отдернул.
     Ну тебя, какая ты злая!
     Я пошел дальше и увидел,  что много кроличьих нор раскопано.  Это кошки
пришли из города,  раскопали пошире кроличьи норы,  кроликов выгнали и стали
жить по-дикому.


        IV

     Я стал думать, как бы переманить кошку к себе в дом.
     Вот раз я встретил кошку на берегу. Большая, серая, мордастая. Она, как
увидела меня,  отскочила в сторону и села. Злыми глазами на меня глядит. Вся
напружилась, замерла, только хвост вздрагивает. Ждет, что я буду делать.
     А  я  достал из кармана корку хлеба и  бросил ей.  Кошка глянула,  куда
корка упала,  а сама ни с места. Опять на меня уставилась. Я обошел стороной
и оглянулся: кошка прыгнула, схватила корку и побежала к себе домой, в нору.
     Так  мы  с  ней  часто встречались,  но  кошка никогда меня  к  себе не
подпускала. Раз в сумерках я ее принял за кролика и хотел уже стрелять.


        V

     Весной я начал рыбачить, и около моего дома запахло рыбой.
     Вдруг слышу -  лает мой Рябчик.  И смешно как-то лает:  бестолково,  на
разные голоса, и подвизгивает. Я вышел и вижу: по весенней траве не торопясь
шагает к моему дому большая серая кошка.  Я сразу ее узнал. Она нисколько не
боялась Рябчика,  даже не  глядела на  него,  а  выбирала только,  где бы ей
посуше ступить.  Кошка увидала меня, уселась и стала глядеть и облизываться.
Я скорее побежал в дом, достал рыбешку и бросил.
     Она схватила рыбу и прыгнула в траву. Мне с крыльца было видно, как она
стала жадно жрать. Ага, думаю, давно рыбы не ела.
     И стала с тех пор кошка ходить ко мне в гости.
     Я  все ее задабривал и уговаривал,  чтобы перешла ко мне жить.  А кошка
все дичилась и близко к себе не подпускала. Сожрет рыбу и убежит. Как зверь.
     Наконец мне удалось ее погладить,  и зверь замурлыкал. Рябчик на нее не
лаял,  а только тянулся на цепи,  скулил: ему очень хотелось познакомиться с
кошкой.
     Теперь кошка целыми днями вертелась около дома, но жить в дом не хотела
идти.
     Один раз она не  пошла ночевать к  себе в  нору,  а  осталась на ночь у
Рябчика в будке. Рябчик совсем сжался в комок, чтобы дать место.


        VI

     Рябчик так скучал, что рад был кошке.
     Раз шел дождь.  Я смотрю из окна - лежит Рябка в луже около будки, весь
мокрый, а в будку не лезет.
     Я вышел и крикнул:
     - Рябка! В будку!
     Он встал,  конфузливо помотал хвостом.  Вертит мордой,  топчется,  а  в
будку не лезет.
     Я  подошел и заглянул в будку.  Через весь пол важно растянулась кошка.
Рябчик не хотел лезть, чтобы не разбудить кошку, и мок под дождем.
     Он так любил,  когда кошка приходила к  нему в  гости,  что пробовал ее
облизывать, как щенка. Кошка топорщилась и встряхивалась.
     Я  видал,  как  Рябчик лапами удерживал кошку,  когда она,  выспавшись,
уходила по своим делам.


        VII

     А дела у ней были вот какие.
     Раз слышу -  будто ребенок плачет.  Я  выскочил,  гляжу:  катит Мурка с
обрыва.  В зубах у ней что-то болтается.  Подбежал, смотрю - в зубах у Мурки
крольчонок.  Крольчонок  дрыгал  лапками  и  кричал,  совсем  как  маленький
ребенок.  Я  отнял его у  кошки.  Обменял у ней на рыбу.  Кролик выходился и
потом жил у  меня в доме.  Другой раз я застал Мурку,  когда она уже доедала
большого кролика. Рябка на цепи издали облизывался.
     Против дома была яма с пол-аршина глубины.  Вижу из окна: сидит Мурка в
яме, вся в комок сжалась, глаза дикие, а никого кругом нет. Я стал следить.
     Вдруг Мурка подскочила - и я мигнуть не успел, а она уже рвет ласточку.
Дело было к  дождю,  и  ласточки реяли у  самой земли.  А  в яме,  в засаде,
поджидала кошка.  Часами сидела она вся на взводе,  как курок:  ждала,  пока
ласточка чиркнет над самой ямой. Хап! - и цапнет лапой на лету.
     Другой раз я застал ее на море. Бурей выбросило на берег ракушки. Мурка
осторожно ходила по мокрым камням и  выгребала лапой ракушки на сухое место.
Она их разгрызала, как орехи, морщилась и выедала слизняка.


        VIII

     Но вот пришла беда.  На берегу появились беспризорные собаки. Они целой
стаей  носились по  берегу,  голодные,  озверелые.  С  лаем,  с  визгом  они
пронеслись мимо  нашего дома.  Рябчик весь ощетинился,  напрягся.  Он  глухо
ворчал и зло смотрел.  Володька схватил палку, а я бросился в дом за ружьем.
Но собаки пронеслись мимо, и скоро их не стало слышно.
     Рябчик долго не  мог  успокоиться:  все ворчал и  глядел,  куда убежали
собаки. А Мурка хоть бы что: она сидела на солнышке и важно мыла мордочку. Я
сказал Володе:
     - Смотри,  Мурка-то  ничего не  боится.  Прибегут собаки -  она прыг на
столб и по столбу на крышу.
     Володя говорит:
     - А Рябчик в будку залезет и через дырку отгрызется от всякой собаки. А
я в дом запрусь. Нечего бояться.
     Я ушел в город.


        IX

     А когда вернулся, то Володька рассказал мне:
     - Как ты  ушел,  часу не прошло,  вернулись дикие собаки.  Штук восемь.
Бросились на Мурку.  А Мурка не стала убегать.  У ней под стеной в углу,  ты
знаешь,  кладовая.  Она туда зарывает объедки. У ней уж много там накоплено.
Мурка бросилась в  угол,  зашипела,  привстала на задние ноги и  приготовила
когти.  Собаки сунулись,  трое сразу.  Мурка так заработала лапами -  шерсть
только от собак полетела.  А они визжат,  воют и уж одна через другую лезут,
сверху карабкаются все к Мурке, к Мурке!
     - А ты чего смотрел?
     - Да я  не смотрел.  Я скорее в дом,  схватил ружье и стал молотить изо
всей силы по собакам прикладом,  прикладом.  Все в кашу замешалось. Я думал,
от Мурки клочья одни останутся. Я уж тут бил по чем попало. Вот смотри, весь
приклад поколотил. Ругать не будешь?
     - Ну, а Мурка-то, Мурка?
     - А она сейчас у Рябки. Рябка ее зализывает. Они в будке.
     Так и  оказалось.  Рябка свернулся кольцом,  а в середине лежала Мурка.
Рябка ее лизал и сердито поглядел на меня.  Видно,  боялся,  что я помешаю -
унесу Мурку.


        X

     Через неделю Мурка совсем оправилась и принялась за охоту.
     Вдруг ночью мы проснулись от страшного лая и визга.
     Володька выскочил, кричит:
     - Собаки, собаки!
     Я схватил ружье и, как был, выскочил на крыльцо.
     Целая куча собак возилась в углу. Они так ревели, что не слыхали, как я
вышел.
     Я выстрелил в воздух. Вся стая рванулась и без памяти кинулась прочь. Я
выстрелил еще  раз  вдогонку.  Рябка  рвался на  цепи,  дергался с  разбегу,
бесился, но не мог порвать цепи: ему хотелось броситься вслед собакам.
     Я  стал  звать  Мурку.  Она  урчала  и  приводила в  порядок  кладовую:
закапывала лапкой разрытую ямку.
     В  комнате при свете я  осмотрел кошку.  Ее сильно покусали собаки,  но
раны были не опасные.


        XI

     Я  заметил,  что Мурка потолстела,  -  у ней скоро должны были родиться
котята.
     Я  попробовал оставить ее на ночь в хате,  но она мяукала и царапалась,
так что пришлось ее выпустить.
     Беспризорная кошка привыкла жить на  воле и  ни за что не хотела идти в
дом.
     Оставлять так кошку было нельзя.  Видно,  дикие собаки повадились к нам
бегать.  Прибегут, когда мы с Володей будем в море, и загрызут Мурку совсем.
И вот мы решили увезти Мурку подальше и оставить жить у знакомых рыбаков. Мы
посадили с собой в лодку кошку и поехали в море.
     Далеко,  за  пятьдесят верст от  нас,  увезли мы Мурку.  Туда собаки не
забегут.  Там жило много рыбаков.  У них был невод. Они каждое утро и каждый
вечер завозили невод в  море и  вытягивали его на берег.  Рыбы у  них всегда
было много.  Они очень обрадовались,  когда мы им привезли Мурку.  Сейчас же
накормили ее рыбой до отвала. Я сказал, что кошка в дом жить не пойдет и что
надо для нее сделать нору,  -  это не  простая кошка,  она из беспризорных и
любит волю.  Ей сделали из камыша домик,  и  Мурка осталась стеречь невод от
мышей.
     А мы вернулись домой.  Рябка долго выл и плаксиво лаял;  лаял и на нас:
куда мы дели кошку?
     Мы долго не были на неводе и только осенью собрались к Мурке.


        XII

     Мы приехали утром,  когда вытягивали невод. Море было совсем спокойное,
как вода в блюдце.  Невод уж подходил к концу,  и на берег вытащили вместе с
рыбой целую ватагу морских раков - крабов.
     Они -  как крупные пауки,  ловкие, быстро бегают и злые. Они становятся
на дыбы и щелкают над головой клешнями: пугают. А если ухватят за палец, так
держись:  до крови.  Вдруг я смотрю:  среди всей этой кутерьмы спокойно идет
наша Мурка.  Она ловко откидывала крабов с дороги. Подцепит его лапой сзади,
где он достать ее не может,  и  швырк прочь.  Краб встает на дыбы,  пыжится,
лязгает клешнями,  как  собака  зубами,  а  Мурка  и  внимания не  обращает,
отшвырнет, как камешек.
     Четыре взрослых котенка следили за ней издали, но сами боялись и близко
подойти к неводу.  А Мурка залезла в воду,  вошла по шею, только голова одна
из воды торчит. Идет по дну ногами, а от головы вода расступается.
     Кошка лапами нащупывала на  дне мелкую рыбешку,  что уходила из невода.
Эти рыбки прячутся на дне,  закапываются в  песок -  вот тут-то их и  ловила
Мурка.  Нащупает лапкой,  подцепит когтями и бросает на берег своим детям. А
они уж совсем большие коты были,  а  боялись и  ступить на мокрое.  Мурка им
приносила на  сухой  песок  живую рыбу,  и  тогда они  жрали и  зло  урчали.
Подумаешь, какие охотники!


        XIII

     Рыбаки не могли нахвалиться Муркой:
     - Ай да кошка!  Боевая кошка!  Ну,  а  дети не в мать пошли.  Балбесы и
лодыри. Рассядутся, как господа, и все им в рот подай. Вон, гляди, расселись
как! Чисто свиньи. Ишь развалились. Брысь, поганцы!
     Рыбак замахнулся, а коты и не шевельнулись.
     - Вот только из-за мамаши и терпим. Выгнать бы их надо.
     Коты так обленились, что им лень было играть с мышью.
     Я раз видел,  как Мурка притащила им в зубах мышь. Она хотела их учить,
как ловить мышей.  Но коты лениво перебирали лапами и  упускали мышь.  Мурка
бросалась вдогонку и  снова  приносила им.  Но  они  и  смотреть не  хотели:
валялись на  солнышке по  мягкому песку  и  ждали  обеда,  чтоб  без  хлопот
наесться рыбьих головок.
     - Ишь  мамашины сынки!  -  сказал Володька и  бросил в  них  песком.  -
Смотреть противно. Вот вам!
     Коты тряхнули ушами и перевалились на другой бок.
     Лодыри!
        Борис Степанович Житков. Веселый купец



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Жил-был  моряк  Антоний.  У  него  был  свой  собственный  двухмачтовый
корабль. Антоний был итальянец, и корабль его ходил по всем морям. Корабли у
других хозяев назывались важно.  То  "Святой Николай",  то "Город Генуя" или
"Король Филипп", а Антоний назвал свой корабль "Не Горюй".
     Бывало,  нет в море ветру,  стоит корабль. Всем досадно. Антоний глянет
на паруса и скажет весело:
     - Стоит "Не Горюй"!
     Раз положило ветром корабль совсем боком, все перепугались, Антоний как
крикнет:
     - Лежит "Не Горюй"!
     У  всех и страх прошел,  и побежали матросы на мачты убирать паруса.  И
все говорили:
     - Разобьет нас  о  камни,  все равно капитан крикнет свое:  "Пропал "Не
Горюй"!"
     А  надо сказать,  что везло Антонию во  всем:  стоят корабли в  гавани,
везти нечего, хозяева злые по берегу ходят. А гляди - Антоний наберет всякой
дребедени и чуть не по самую палубу загрузит корабль.
     - Мне всегда счастье будет, - говорил Антоний. - Имя у меня такое - все
Антонии счастливые.  А  которые несчастные Антонии,  так  это значит дураки.
Дурака как ни назови, все равно за борт свалится.
     Все к  Антонию служить набивались.  Понятное дело:  коли хозяину везет,
значит и матросам больше перепадает. Да и весело у веселого служить. Так все
в порту и звали Антония - Веселый Купец.
     Стоял Антоний со своим кораблем в  речном порту.  И  как назло уж вовсе
никакого грузу нельзя было достать. Антоний по городу бегает - нечего везти.
Пришел в порт,  дымит трубочкой,  торопится по пристани. А с других кораблей
хозяева поглядывают,  подмигивают,  локтем соседей подталкивают -  кивают на
Антония.
     - Кажись, невеселый идет.
     Один крикнул:
     - Эй, Антоний! Грузу-то много ли?
     Антоний стал, обернулся и крикнул, чтобы всем было слыхать:
     - Полон корабль, по самую палубу загрузим. Завтра в море ухожу.
     А ему рукой машут - врешь, значит, хвастаешь.
     А  к вечеру едут в порт подводы одна за другой,  вереницей,  еле лошади
тянут.  И все к Антонию.  Повыскакивали с кораблей на берег люди,  щупают на
ходу,  что в мешках. Смешное какое-то: крупа не крупа. Один и ткнул ножом, -
а из мешка песок.
     И все стали кричать:
     - Песок! Песок! Вот дурак, с реки песок в море возит!
     Антоний только на матросов покрикивает:
     - Грузи "Не Горюй" под самую палубу!
     Люди над матросами смеются:
     - Кашу варить будете? Или на муку молоть повезете?
     А матросы поплевывают:
     - Дело хозяйское.
     - Для форсу, - решили моряки, - для форсу грузится.
     А Антоний хлопочет:
     - Туда клади, сюда неси.
     Под утро загрузили корабль -  дальше уж некуда.  Потянул ветерок, и все
видели,  как вытянулся "Не Горюй" на середину реки, поставил паруса и ушел в
море.
     А Антоний и вправду не знал,  куда с этим песком деваться. Вышел в море
и не знает, куда курс держать.
     "Эх,  - думает Антоний, - есть одна гавань, и город там богатый - давно
там не бывал я. Была не была, пойду я туда, а там видно будет".
     Набил трубочку,  вышел на палубу.  Надулись паруса пузырями, идет судно
попутным ветром. Солнце с неба светит, веселая вода за бортом плещется, и от
палубы  смоляной горячий дух  поднимается.  Везет  "Не  Горюй"  полное брюхо
песку,  тянет,  везет,  куда хозяин ведет.  Тяжело на  волне переваливается.
Матросы в  тень забрались и  в  карты шлепают.  Один рулевой стоит и правит,
куда велел Антоний.
     Наутро стали подходить к  берегу.  Что такое?  Узнать Антоний не может:
как будто и  тот город стоит,  куда шел,  да  берега не  узнать:  где раньше
деревянные сваи из воды забором торчали,  черные,  как старые зубы, - тут уж
стена каменная стоит,  загораживает гавань от зыби.  А  на пристани народу -
как муравьев, и натыкано чего-то, нагорожено.
     Приказал Антоний отдать якорь.  Не  вошел в  гавань,  а  поставил судно
перед каменной стенкой.
     - Спускай, - говорит, - ребята, шлюпку: я на берег еду.
     Гребут  молодцы,  наваливаются,  Антоний правит.  Вот  проход  в  стене
оставлен.  Прошел в  проход Антоний,  гребут к пристани.  Батюшки!  Пристать
некуда! Все разворотили, всю пристань заново строят.
     - Сюда!  Сюда!  -  кричат  с  берега и  показывают,  где  есть  удобное
местечко.  Выскочил Антоний на берег -  еле пройти,  протиснуться.  Рабочих,
каменщиков! Стучат, камень тешут. Мастера бегают:
     - Не спи, - кричат, - поторапливайся.
     И все, как мукой, каменной пылью засыпаны.
     - Не ко времени, - говорят Антонию, - не ко времени пришел, брат. Тут у
нас и стать негде. Видишь, что делается. Ни одного корабля в гавани нет. Иди
дальше со своим судном.
     И никто на Антония и глядеть не хочет.
     "Ну,  -  думает  Антоний,  -  не  стыдно  и  уйти:  нельзя никому здесь
выгружаться, не я один".
     И пошел в город.
     "Куплю,  -  думает,  - бочонок вина, сам выпью и ребят угощу. Все равно
весело будет".
     Вдруг подходит к нему старик - тамошний купец.
     - О,  -  говорит,  - Антоний, Веселый Купец. Здорово! Гляди - и тебе не
повезло. А товар-то дорогой, должно?
     Антоний рассмеялся:
     - Да просто песок.
     - Речной? - старик крикнул и присел даже.
     - С реки, - говорит Антоний.
     - Да милый ты мой! Да хороший ты мой! Песку-то тут и надо. К нам король
приезжает,  нам три недели осталось,  а  песку-то  проклятого не  хватает на
постройку. За сорок верст возим. Да не шутишь ли?
     - Да я знал,  -  говорит Антоний,  -  о чем вы плачете,  - вот и привез
песку. Цена-то вот только хороша ли?
     А тут уж народ обступил, и все кричат:
     - Песок! Песок привез! Самолучший.
     И наперебой гонят цену - крик подняли.
     - Много ли?
     - Полно судно!
     Антоний и в город не успел сходить.
     - Гони, - кричат, - судно сюда, к самой постройке.
     Засмеялся Антоний, в землю плюнул.
     - Тьфу ты, - говорит, - вот поди: даром я Антоний, что ли?

     Нагнали народу  выгружать Антониев корабль.  Песок  горой  на  пристань
высыпают,  Антоний сидит да деньги считает.  Матросам бочонок вина поставил.
Сидят выпивают и песни горланят.
     Снялся утром Антоний,  а куда -  матросы не спрашивают. Так уж заведено
было:  хоть к  черту на  рога.  А  ведет Антоний судно -  значит,  не горюй.
Капитан знает!
     Скрылся за  кормой город  -  легкой полоской лежит на  горизонте берег,
будто прочеркнут легкой черточкой. Бежит по воде "Не Горюй", полощется белым
пузом,  порожнем бежит.  Прыгает, как утка, на волне. Веселый ветер играет в
море.  Надулись паруса,  напружились мачты.  Антоний выколачивает трубочку о
борт. Кричит:
     - Давай мне, ребята, кружку вина!
     Пьет Антоний вино из ковшика,  и  несет в лицо свежую пену из-за борта.
Летняя погода -  веселая. Синяя вода в Средиземном море, синяя, будто синька
распущена.  И  зыбь  завивается большими гребешками,  и  средь  зыбей  белым
лебедем переваливается корабль на всех парусах.
     А  в  реке,  в порту на кораблях последний табак докуривают.  Стоят все
корабли хмурые,  и  голые  мачты с  реями торчат,  как  кресты на  кладбище.
Хозяева злые ходят по пристани и уж друг на друга глядеть не могут.  И вдруг
крикнул кто-то:
     - Гляди - не Антоний ли?
     Все глянули -  и верно:  валит в порт "Не Горюй" напротив воды, тужится
против теченья,  раздулись,  как щеки,  паруса с  натуги,  и вечернее солнце
ударило в них красным пламенем.
     Вышел на пристань Антоний.
     - Что, - говорят, - на зубах не хрустит?
     Антоний веселыми ногами в город спешит, трубкой дымит, посмеивается.
     - Тебя как звать? - спрашивает одного.
     - Филипп.
     - Вот здесь и прилип! А тебя?
     - Герасим.
     - Погоди, завтра покрасим! А я Антоний - не горит, не тонет.
     Пошли капитаны Антониевых матросов спрашивать:  куда  ходили,  чего там
хозяин накуролесил?
     А те все в одно слово:
     - За морем были, весь товар сбыли.
     Наутро глядят капитаны - опять Веселый Купец песок грузит.
     Одни говорят:
     - С ума сошел от форсу.
     А другие продали последние веревки и наняли подводы, чтоб им тоже песок
возили.  Загрузился Антоний песком.  Вышел в море,  оглянулся -  три корабля
сзади.
     И  направил Антоний свой  корабль прямо в  море.  Глядит -  и  все  три
корабля за ним повернули. Идут следом, как на веревке привязанные.
     А Антоний посмеивается:
     - Иди, иди, по воде следу нету, дай срок.
     Стих ветер.  Лежит море как  скатерть шелковая,  и  на  нем  три  белых
корабля,  а впереди четвертый,  Антониев. Вечер упал. И прикрыло море черным
небом -  только звезды на  небе горят,  колыхаются.  И  тут задышал ветерок.
Встрепенулся "Не  Горюй",  выпучились  паруса,  зашептал  ветер  в  снастях,
зажурчала вдоль бортов вода.
     Оттолкнул Антоний рулевого, сам взялся за руль и повернул корабль, куда
надо.
     - Так и веди,  - сказал Антоний, - а огня на судне - чтоб ни-ни, чтоб и
трубки на палубе не зажгли.
     А три корабля все шли туда,  вперед,  как повел их Антоний,  - всю ночь
шли.  Наутро глянули -  нет Антония.  Ушел "Не Горюй" -  и загоревали. Надул
Веселый Купец,  удрал. А по воде следу нету. Озлились и пошли назад. Дорогой
песок в море сыпали. Пропади он пропадом!
     В третий раз сходил Антоний, и уж никто за ним не гнался.
     - Куда ж ты возил? - спрашивают.
     - А на мельницу,  - говорит Антоний, - на муку мололи. Приходи нонче ко
мне блины есть.
     Денег стало у  Антония -  куча.  И  привязалось к  нему счастье -  хоть
поленом гони.  И уж все на него сердиться забыли.  Придут капитаны погостить
на судно - Антоний вина не жалеет.

     Вот раз идет Антоний в море и видит - дым идет из моря. Что за чудо? Не
горит ли корабль на воде? И направил на дым. Добежать бы скорей, спасти хоть
людей.
     Он к дыму,  а дым от него. Что за притча? Достал Антоний медную трубу и
стал в трубу глядеть. Матросы сзади стояли - ждали, что капитан увидит.
     - Ничего не пойму,  -  сказал Антоний,  -  кухня по морю плывет. Черная
труба торчит, а оттуда дым валит.
     И отдал матросам трубку. Все глядели. И один сказал:
     - Слыхал я про это. Это - пароход.
     - Сам знаю,  - сказал Антоний, и первый раз капитан нахмурился и ушел в
каюту.
     - А здорово прет проклятая пекарня, - сказали матросы.
     А ночью не было ветра. "Не Горюй" стоял, и паруса отдыхали. Как усталые
повисли на реях.  И  вдруг мимо прошумел пароход и махнул на корабль вонючим
дымом.  Прошел мимо корабля -  и  слышно было в тихой ночи,  как ворочается,
урчит машина в утробе, ворчит, наворачивает...
     Выскочил Антоний на палубу, глянул вслед пароходу:
     - Как еще вода эту жаровню держит!  -  и плюнул за борт:  -  На тебе на
дорогу.
     Старый матрос подошел к Антонию, кивнул вслед пароходу:
     - А ведь самый-то лучший груз они подбирают.
     - Плевал я,  -  засмеялся Антоний,  -  пусть  дураки везут им  мешки да
бочки.  Да  на  этой  жаровне и  ладан  серой  провоняет!  А  много  ли  их,
пароходов-то?
     - Да слыхал, что уж два их в нашем море завелось.
     Ушел  старик спать.  Антоний долго глядел вслед пароходу и  видел,  как
уходит вдаль огонек, все меньше, меньше и вот уж совсем не стало.
     - Ишь устилает,  -  сказал Антоний.  -  Погоди!  -  и  погрозил кулаком
пароходу вслед.
     С  полночи заиграл ветерок,  скрипнули мачты,  проснулся "Не  Горюй"  и
пошел полным ветром через море, на ту сторону.
     А  на  той стороне был город на  море.  И  прямо пройти к  этому городу
нельзя было.  Под водой лежала каменная гряда.  Каменные горы стеной стояли,
острые, как пики, и только порожним кораблям можно было проскользнуть поверх
этих пик,  а груженые корабли делали крюк, большой дугой обходили эти мели и
камни.
     Антоний не  спал  ночью,  поджидал,  когда надо свернуть и  пойти вдоль
страшных каменьев.
     "Волчьи зубы", - говорили моряки про эти каменья.
     Стало светать,  и  уж  близко должны быть  Волчьи зубы.  Глядит Антоний
вперед -  что  за  чудо?  Будто вышел зуб из  воды и  торчит черным пеньком.
Присмотрелся - что за дьявол? Никак пароход стоит. Стоит как раз на "зубах".
     - Ребята! - крикнул Антоний, - попала кузница волку в зубы.
     Все вскочили, все через борт глядят, глаза со сна протирают.
     - Верно! Сел пароход на каменья.
     А на пароходе флаг на мачте и флаг узлом завязан: просит пароход флагом
помощи.
     Антоний направил корабль к  пароходу,  а с парохода к нему шлюпка идет,
гребут гребцы изо всех сил. Приехал сам капитан.
     - Антоний, - говорит капитан, - будь, Антоний, другом, спаси ты нас.
     - А езжайте все ко мне, - говорит Антоний, - я гостям всегда рад.
     - Нет, - говорит капитан, - нет, Антоний. Дай ты мне один свой парус. У
меня дырка в боку.  Я твой парус подведу,  растяну за четыре угла,  и он мне
как пластырем дыру мою залепит. Дойду как-нибудь до порта.
     - Тебе пластырь надо? - говорит Антоний. - У меня не аптека!
     - Антоний,  - взмолился капитан, - видишь, стоит мой пароход, а ты мимо
идешь...
     - Я тоже стоял, а ты мимо шел, - смеется Антоний, - я ж не плакал.
     - Так ведь потонет пароход! - закричал капитан.
     - А  зачем кузнице по морю плавать?  -  сказал Антоний.  -  Бросай свой
утюг, вези всех людей сюда. А не хочешь - я дальше пошел. Решай: раз и два.
     Озлился капитан,  чуть не  заплакал.  Однако поехал назад и  всех людей
перевез к Антонию на корабль.
     - Пошел "Не Горюй"!  -  крикнул Антоний и  пустил корабль в обход вдоль
"зубов".
     А капитан стоял на борту и все глядел, как тонул его пароход.
     - Все равно другой остался, - шепнул старик Антонию в ухо.

     А   на   другом   пароходе  был   ловкий  капитан.   Осторожный  моряк,
изворотливый.  Бегал,  рыскал его  пароход по  всем  портам.  Только Антоний
сунется за товаром, - глядь - уж пароход перехватил и увез куда надо.
     Товарищи-капитаны смеются.
     - Что, - говорят, - вози песок, Веселый Купец.
     - Всему время будет, - говорит Антоний. - Чего вы пароходом пугаете? Да
плевал я на это чучело, коли я Антоний! Чем пароход грузится?
     - Да не для тебя это,  - говорят капитаны. - Маслом прованским грузится
- новое масло,  брат, а за морем его нет. Сейчас какую хочешь там цену дадут
- приди только вперед парохода.  А  уж  опоздаешь -  никто и  бочки одной не
возьмет. Повезешь домой.
     - Плевал я,  -  сказал Антоний, и побежал в город. Накупил масла на все
деньги,  что были.  На пароход бочки катают, спешат, а на Антониев корабль и
того хлеще:  вся команда в поту. И закатывают, закатывают, как орехи в мешок
сыпят.
     Управился Антоний раньше парохода. Скорей ставь паруса, пошел в море.
     Как двинул ветер с  берега -  еле мачты держат,  зыбь в  корму шлепает,
подгоняет.
     - Не горюй! - кричит Антоний. - А что, ребята, не Антоний я?
     Уж вот-вот он,  берег. Еще немного. Спадать тут стал ветер, не дотянул.
Ах,  чуть-чуть бы -  вон и город видать,  рукой подать.  Оглянулся Антоний и
видит: дымит сзади пароход. Вот уж видать, как торчит черной папиросой труба
из моря,  а вот и весь пароход видно стало. А у Антония нет ветру в парусах,
нет совсем,  хоть сам дуй.  Совсем нагоняет Антония черный пароход, и черным
змеем далеко-далеко уходит дым, виснет над морем.
     Прошумел мимо пароход и первым пришел в порт.
     Все матросы оглянулись на Антония.
     - Не горюй, - сказал Антоний, - все равно наша возьмет.
     Только  к  ночи  притащился Антоний  в  порт.  Про  товар  никто  и  не
спрашивает. У всех купцов полно масла.
     - А куда, - спросил Антоний, - пароход пошел?
     - Да сейчас,  -  говорят,  -  только вышел.  Разве не встретили?  Туда,
знаешь,  пошел -  за Волчьи зубы,  там масла нет.  Цена,  сказывали,  как на
золото.
     - Ставь паруса! - крикнул Антоний.
     Сорвался Антоний из порта, и побежало судно в море.
     И снова двинул прежний ветер. Крепкий, ровный.
     - Откуда снова взялся? - говорят матросы.
     - Это он обедать ходил,  -  кричит Антоний.  - Что он вам поденщик, что
ли? Поспал, теперь свое возьмет. Не горюй, молодцы!
     Ночь  была  темная,  тьма  густая стояла,  только вода  белыми гребнями
вспыхивала,  и  птицами летала белая пена  через Антониев корабль.  Никто на
корабле не спал,  и сам Антоний на руле стоял.  И как раз тут, вот уж скоро,
должны быть рядом Волчьи зубы.
     Вдруг Антоний повернул корабль -  и  все поняли,  что направил прямо на
Волчьи зубы. Да с такого хода!
     Старик подбежал к Антонию:
     - Хозяин! Что делаешь? На каменья правишь!
     - Не горюй!  -  орет Антоний.  -  Открывай трюм, ребята, кидай бочки за
борт, пока не крикну баста. Живо!
     Бросились матросы,  открыли трюм и  давай валить бочки за борт.  С  ума
сошел хозяин. Да все равно - не горюй!
     - Вали, вали! - кричит Антоний, - живо!
     Половину груза вывалили матросы.  А каждый в уме путь мерит: вот-вот уж
скоро Волчьи зубы.
     А  "Не Горюй" всплыл выше,  легче стало судно,  и совсем на бок положил
его ветер.  А  на  самые на Волчьи зубы напрямик к  порту гонит свой корабль
Антоний.
     И  вот  они,  буруны,  белеют во  тьме над "зубами",  ревом ревет вода,
пенится.  В самые буруны гонит Антоний судно,  со всего ходу.  Матросы глаза
зажмурили. Ждут, как треснет с ходу, как полетят на палубу мачты, как горшок
об камень, разлетится вдребезги судно.
     Влетел Антоний в пену и крикнул:
     - Антоний идет! Держись!
     Затрясся в пене корабль и прошел дальше. Матросы друг на друга глядят -
стоят мокрые и  понять не  могут:  на  том  ли,  на  этом свете?  А  корабль
полугруженый лежал боком и сидел в воде как порожний. Бежит дальше.
     Ветер давит паруса, трещат снасти. Вот уж два паруса выдавило; как лист
по ветру унесла погода белые клочья в черную ночь. Прет Антоний прямо в порт
- вон огни по берегу рассыпались,  переливаются,  дышат как уголья. Влетел в
порт Антоний и отдал якорь.
     А к судну уж шлюпка тащится.
     Кричат:
     - Не с маслом ли?
     И часу не прошло -  полна палуба купцов у Антония.  Набивают цену - дай
только хоть баночку.
     - А парохода, - спрашивают, - не видали?
     - А не знаю,  -  говорит Антоний,  - раньше нас вышел, видать, не к вам
пошел.
     Продал Антоний в тот же час все масло,  что у него осталось,  - и такую
цену дали ему, что и не снилось Антонию.
     А наутро пришел пароход. Антоний капитану шляпой машет.
     И ни бочки не взяли с парохода. Повернул пароход и задымил сердито.
     А Антоний пришел домой.
     - Нет,  -  говорит,  -  не буду я  счастья моего до донышка высасывать.
Переехала мне дорогу плавучая кузница!
     Продал корабль, матросов всех деньгами одарил.
     - Спасибо, - говорит, - за службу, ни разу меня не выдали, ребята.
     И открыл Антоний на берегу корчму "Не Горюй".
        Борис Степанович Житков. Черная махалка


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     ______________
     * Махалкой на Черном море рыбаки называют палку; ее втыкают в пробочный
поплавок  (буек),   и  она  плавает  стоя.   Наверху  прибивают  флажок.  Ее
привязывают к рыбачьим снастям, чтоб найти их в море.

     Целую  неделю подговаривал меня  Васька Косой  пойти  ночью в  море  из
Фенькиных сеток рыбу красть.
     - Вот, - говорит, - как будет поздний месяц, и сорвемся ночью. Моментом
дело. Раз и два! По воде следу нету.
     Я все мычал да гмыкал.
     И вот раз приходит он ночью. Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо:
     - Гайда,  пошли!  -  Тряхнул за  плечо и  на  ноги поставил.  Чего ему:
здоровый черт, саженный!
     И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой.
     Меня, мальчишку, он вперед пустил, а сам - за мной.
     Ночь - ни черта не видать.
     Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается.
     А он еще сзади шипит гадюкой: "Тише!.. Чтоб как по воздуху!"
     Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло.
     Эх,  знал бы я,  какое дело из этого выйдет, не пошел бы я с Косым ни в
жизть!
     Ногу тут я об камень ссадил,  аж на землю сел. Качаюсь и шепотом вою. А
Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет:
     Вставай!
     Пятка заскорузлая, корявая.
     А когда шаланду стали спихивать,  у меня опять сердце упало: что же это
мы такое делаем?
     Штиль  на  море,  будто и  вода  притаилась и  только шепотком в  берег
хлюпает.  Месяц поздний торчит из моря, как красный штык. Мне страшно стало;
я  берусь за шаланду и не дергаю.  Не хочу,  не поеду я из Фенькиных мережей
камбалу трясти!
     Косой будто знал, что я думаю, и бубнит малым голосом:
     - Фенька  прорва,  раскоряка анафемская!  Она  мужа-то  своего,  Ивана,
отравила...  Черт бы с ним, с Иваном, туда ему, гаду, и дорога, да он у меня
сорок пять сеток в море снял. Покарай меня господь!.. А ну, берись!
     Дернули. Чуть вдвинулась шаланда в море. А Косой опять:
     - Пудами,  рванина недомытая, камбалу на базар возит, а кинула хоть раз
тебе, мальчонке голодному, хоть кусок? А ну, разом!
     Дернули, аж на полсажени сразу шлюпку посунули.
     Ждем -  и наверх,  на обрыв,  смотрим: чтоб с Особого отдела патруль не
засыпал. Тогда был приказ, чтоб ночью не выходить в море никак. А с патрулем
собака; уж это хуже нет!
     Посмотрели - никого.
     И  так это Косой мне Феньку обложил,  что я хоть вторые сутки не ел,  а
шаланду дернул, как большой.
     Выкопал Косой  из  песку весла -  это  он  с  вечера приготовил.  Сели,
гребем, как по воздуху: не стукнем, не плеснем.
     Прошли каменья и подались прямо торцом в море.
     - Поднавались!
     Напер я на весла, а тут снова меня мутить стало. Куда ж это мы едем, на
какое дело?  "Ну,  ничего, - думаю, - не найдем мы ночью Фенькиных сеток - и
красть не придется". И подналег даже.
     А потом думаю: "Махалки все ж у ней высокие, побольше сажени. А Косой -
черт приметливый - непременно увидит". И опять страх войдет.
     И я гребу слабей. А Косой:
     - Навалися, пролетария!
     "Нет,  -  думаю,  -  флажки у ней на махалках черные,  не найти ночью и
Косому.  Никому не  найти!"  И  гребу  смелей,  все  стараюсь в  уме  Феньку
обкладывать.
     - Отравила? - говорю.
     - Ладно, греби, греби, мильтон какой сыскался!
     "Теперь я мильтон выхожу!"
     Я стал со зла крепче грести.
     А Месяц вышел и красным глазом на все это дело смотрит.
     С час, должно, так гребли.
     И  вдруг я  чуть весла не  бросил -  прямо тут  надо мной кивает черным
флагом саженная махалка. Молчит и шатается.
     - Хватайся! - кричит Косой.
     А мне за нее и взяться страшно. Как живая, как оскаленная.
     - Эй, ты! Дуроплюй!
     Косой притабанил* и выхватил махалку из воды.
     ______________
     * Табанить - грести назад.

     И  вот,  когда он махалку схватил,  тут у меня как что внутри как будто
стало и закрепло.  "Шабаш,  - думаю. - Теперь шевелись!" И я встал на ноги и
уж вертел шаланду веслами, как живой, пока мы по сеткам шли.
     А  Косой стоит на корме в рост,  перебивает мережи и шлепает камбалу на
дно. Плюхает здоровые рыбины, а я сам, для чего - не знаю, все считаю:
     - Раз, два... три... восемь...
     Все шепчу, как в жару весь.
     Пуда три, как не больше, с одной ставки сняли. Кончили.
     Тут с меня все соскочило. Сел на банку и как гребану к берегу! А Косой:
     - Куда тебя, черта! Вон она, вторая ставка! Вон махалка маячит!
     У  меня уже руки ходуном пошли и  всего трясти стало,  а  он -  гляжу -
взялся за весла, гребанул, как юлу, шаланду вывернул и нагребается к сеткам.
     - Садись, - кричит, - на весло!
     - Чтоб нас к черту не снесло! - Это я для храбрости сказал.
     Косой заругался.
     - Греби, холера! - орет на меня.
     Я тянусь, аж душа вон.
     На  второй ставке Косой опять сети  перебирает.  Смело взялся,  как  за
свои. А я подгребаю. Тут я заметил, что пошел ветер. И вдруг мне показалось,
что сейчас светать начнет,  сейчас Фенькины хлопцы придут на желтой шаланде,
на ихней, на здоровой, на три пары весел, и нас на месте нахлопнут.
     Я  тычу шаланду кормой уж  как  попало,  лишь бы  скорей.  Добрались до
второй махалки: черным шестом она из темноты на нас выходит.
     Как живая, смотрит, замахивается.
     Флажком по ветру треплется,  змеится.  Я и глядеть на нее боялся. Будто
стережет!
     А Косой ругается, что рыба мелкая пошла.
     Я ему ласково говорю:
     - Бросьте,  Василий Семеныч,  не стоит... Если, говорите, мелочь пошла,
так господь с ней.
     А он мне и брякнул:
     - И трети ты своей не получишь, коли дело мне гадишь!
     Бросил сетки - и за весла.
     У  нас  дома  голод,  позагоняли на  толчок что  было.  "Хоть  бы  дома
накормить бы  всех один только раз,  коли уж  на такое дело пошел!"  Гребу я
скорей от этой махалки,  от проклятой. Черт с ней, с рыбой, с третью моей, -
только бы,  думаю,  теперь на берег и домой.  Буду,  думаю,  людям переметы*
живлять и  день и  ночь за хлеба кусок,  только бы все это добром кончилось!
Гребу и зарекаюсь, чтоб за такие дела не браться.
     ______________
     * Перемет - рыбачья снасть в несколько сот крючков.

     Косой вдруг говорит:
     - Ты что? Богу молишься?
     Я и не знал, что это я громко... Думал, про себя зарекаюсь.
     - Не будешь? А не навязывайся!
     А  я  разве навязывался?  Сам же  он  неделю целую мне в  уши тарахтел:
"Мамка твоя голодная,  ты  голодный,  вот так,  -  говорит,  -  пролетарий и
пролетает.  В трубу,  значит... Тряхнем Феньку что надо! И черт святой знать
не будет, где концы".
     А теперь - "не навязывайся"! И так обидно мне стало! "Скорей бы только,
- думаю, - на берег, и я - ходу, и чтоб не видеть никогда его".
     А он вдруг поднял весла, нагнулся ко мне, рожа зверская.
     - Ты,  -  говорит, - только дохни кому! Ты забудь, как меня и звать-то!
Да ты знаешь, кто я?!
     Как присунется ко мне мордой самой. Глаз косой.
     - Да ты знаешь... Я ведь не я, а я вот кто!
     Такой он мне сразу страшный показался.  И вправду не он, а другой. "Вот
он, - думаю, - какой он настоящий-то! Ночью-то в море, да один на один!.."
     Я и весла бросил. Он как гаркнет:
     - Греби!
     Я  без памяти греб и не знаю,  где у нас берег был,  и откуда ветер,  и
сколько времени прошло.
     Вдруг он стал легче грести, я тоже. Разворачивает шаланду.
     Смотрю,  под бортом у нас садок плавает здоровый. Пудов на девять рыбы.
Подошли аккуратно. Я шаланду на веслах придерживаю.
     Он стал рыбу в садок пересыпать. Тихонько, без шуму. И я держусь, чтобы
о садок не стукнуть. Пересыпал он рыбу - и чисто у нас в шаланде, ничего как
и не было. Тут я огляделся, вижу: мы под берегом. Берег не наш, чужой.
     Спустились мы в берег,  дернули шаланду раз и два.  У меня с голоду,  с
работы и  со  страху ноги подкашиваются.  Рву руки -  шаланда чуть подается.
Косой ругается во всех святых и угодников...
     Вдруг смотрим:  и  справа и  слева по человеку стоит.  С винтовками.  И
откуда и как они подошли? Я как увидал - все у меня внутри стало, как пустой
мешок я сделался. Я и сел на борт - ноги не держат.
     Они стоят, и мы не шевелимся.
     Косой вдруг говорит так это ласково:
     - Закурить у вас, землячки, нельзя?
     Они молчат, как неживые. Я уж подумал: есть они или нет?
     Потом Косой говорит мне громко, чтоб слышали:
     - Ну, отдохни трошки, хлопчик! Сморился, бедный? А ну, дернем еще?
     Я встал,  хватаюсь за что попало,  не дергаю, а, прямо сказать, держусь
за  шаланду,  чтоб только на песок не сесть.  Болтаюсь,  как рыба на крючке.
Шаланда - ни с места.
     - Подсобите, товарищи, шаланду вытаскать, - говорит Косой.
     Смотрю,  те  двинулись с  двух  сторон.  Ничего  не  сказали,  взялись,
дернули.
     - А вот спасибочки вам, - говорит Косой, да и хотел повернуть.
     А те ему:
     - Стой!
     И  стали они шаланду осматривать,  все пересмотрели.  А  у  нас ничего:
весла одни. Ни снастей, ни крючков, ничего как есть.
     Один, что повыше, говорит:
     - Откуда?
     Косой запел:
     - С  моря.  С  вечера перемет поставили,  вот  пошла  погода -  так  мы
проверить...
     - Кто ж это в летнее время перемет с ночи ставит?
     - Брось, товарищ, наливать! Приказ знаете?
     - Да что же приказ, приказ? - кричит Косой. - Мы ведь самая пролетария,
горькими нашими мозолями...
     - А у садка чего вы ковырялись?
     - Проверить же, на месте ли, а ведь знаете же... - гудит Косой.
     А те говорят:
     - Пойдем вот на кордон, там проверим. А ну, айда!
     Пошли.
     Один впереди,  другой сзади,  а в середине мы с Косым. И ни ног у меня,
ни духу. И только махалку я эту черную вспоминаю, как она кивала на нас.
     Вышли на обрыв и  пошли по тропинке над кручей.  Я только заметил,  что
чуть светать стало.
     Ничего я уж не понимал,  что Косой мелет.  Только те не отвечали, а все
покрикивали: "Айда, айдате!"
     Вдруг Косой дернулся и прыг под кручу.
     Тот, что был сзади, вскинул винтовку и бах! бах! вдогонку, вниз, и стал
спускаться с обрыва.
     А другой схватил за ворот меня. А я - не то бежать, а идти не знал чем.
И сел я на землю. Пришли еще красноармейцы с кордона, стали облаву делать, а
меня повели на пост, где их казарма и все.
     Живо по коридору протолкали к начальнику.
     Сидит за столом,  важный,  в кожаном.  На столе наган.  Сбоку телефон в
ящике. Посмотрел на меня - глаза, как гвоздики, - и спрашивает:
     - Это вот что с ним был?
     И прямо уперся в меня:
     - Как звать?
     Я думаю:  "Врать или нет?  Сейчас,  -  думаю,  -  узнают -  и к мамке с
обыском. Знаю ведь! Чуть что - сейчас обыск и пойдут тягать. Пусть, - думаю,
- сгноят меня, а не скажу правду!"
     - Ты не верти пуговицу. Говори, как звать!
     Я вдруг заорал.
     - Васькой,  Васенькой,  -  кричу,  - Васильем, Ва-си-ли-ем! - на разные
голоса, чтоб поверили.
     А меня Петькой Малышевым зовут.
     Начальник выскочил из-за стола, как тряхнет меня за шиворот:
     - Не врать мне!!
     Я  вижу,  самое остается только реветь,  все равно давно хотелось,  и я
ударился в слезы.
     И таким я горьким воем завыл -  голоса своего не узнал. Бить меня всего
начало, сам не рад, что реветь пустился. Как сорвался.

     Ночевал у них в казарме.  Утром проснулся,  не шевелюсь.  Но знаю,  что
сейчас спрашивать опять будут...  И про Косого... Вспомнил, как он в море-то
себя показывал, - ну как я про него скажу?
     Пусть бы мне кто тогда сказал, что мне надо делать!
     Лежу и слышу - идет разговор промеж красноармейцев:
     - В Чеку его, в Особый отдел, там, брат, узнают в лучшем виде.
     А другой:
     - Ну да,  очень просто, что с монитором шпионаж возили! Это что к садку
подъезжали - так это для понту, глаза отвести!
     И вижу я,  что все так выходит,  что и не придумаешь,  что им врать.  И
правду скажи - тоже веры не дадут.
     А  тогда эти  мониторы офицерские -  верно,  что в  наши берега ходили.
Очень даже близко.  Что же мне делать? Так бы вот лежал и не шевелился... До
самой до смерти моей!
     Слышу - затопали, выходить стали, и тишина настала. Полежал, полежал, а
в голове все кубарем,  кувырком все кружит, и махалка эта черная, проклятая,
так и кивает, кланяется.
     И вдруг как будто что взвинтило меня.
     Вскочил я,  сел  на  койке.  Осмотрелся:  лежит  на  койке красноармеец
одевши,  ногу свесил и на меня глядит,  улыбается.  Смешной я,  значит, был.
Хороший, к черту, смех!
     - Васька! - говорит.
     А я зыркаю: кого это он кличет?
     Он засмеялся, встал.
     - Ну,  все равно,  -  говорит,  - как там тебя. Чай пить будешь? Я тебе
подлопать дам.
     Дает мне чашку каши:
     - Наворачивай!
     А сам сел рядом на койку.
     Я думал,  что мне не до каши будет,  а ковырнул раз и не приметил,  как
кончил. Красноармеец принял чашку.
     - Боишься, - говорит, - за батьку?
     - Помер, - говорю.
     - Нет, - говорит, - он утек, не нашли его.
     Я даже не понял, что это он про Косого.
     - Не батька, - говорю, - он мне и не дядька, никто он мне!
     - Значит, он тебе вроде хозяина выходит?
     И  стал он закуривать и мне кисет сует,  как большому.  Я уж курил раза
два. Взял я, а скрутить не умею.
     - Эх ты, курец! - говорит и слепил мне цигарку.
     Курим, а он говорит:
     - Сказывать не будешь? Уговор, значит, держишь? Молодчина!
     Мне вдруг обидно стало на Косого, я и говорю:
     - А он свой-то уговор... треть мою... черта, говорит, ты получишь.
     - Это уж евоное дело.
     А я:
     - Пудов,  -  говорю,  -  пять,  не меньше,  рыбы было,  камбала - во, -
говорю, - колесо - не рыба!
     - На кухне,  -  говорит,  -  она у  нас,  в обед поешь,  как в отдел не
сведут.
     И так слово по слову я ему все рассказал,  как было.  А он говорит, что
уговор держи, дело святое.
     - Хитрый, - говорит, - знал, кого с собой взять. Кто ж, - говорит, - он
такой?
     - Не знаю я, кто он, не знаю, ненастоящий. Черт он, вот кто!
     А его смех взял.
     - Какой,  - говорит, - с чертом уговор может быть! Однако, - говорит, -
дело твое. Думай, братишка, как тебе лучше.
     И встал.
     А что мне думать? Ничего я не знаю.
     Налил он чаю холодного, а я и смотреть на чай не хочу. Не до чаю мне!
     Думаю -  и  ничего в голове,  одна эта махалка черная кивает,  и ничего
больше.
     И вдруг я как сорвался.
     - Что же делать-то мне,  дядя,  - говорю, - дорогой ты мой? - И вот-вот
опять зареву.
     - А ты прямо скажи:  такой,  мол,  я и такой-то,  а дела наши вот какие
были.  Мамка голодная дома пухнет,  а он мне треть сулит. Я и пошел на дело.
Застращал он меня в море,