- Зимой во вторую четверть маленько ошибся... Коньки подвели...
     - Не туда заехал?.. - спрашиваю.
     - По арифметике на тройку напоролся...  - улыбается он, и веселые
веснушки  на  щеках  словно  оживают и ползут к его лукавым глазам.  -
Вечером долго на катке катался, а домой пришел - спать лег...
     - Плохо твое дело,  - говорю.  - Без арифметики и в рыбацком деле
нельзя. Там ведь тоже полный учет надо вести всему. Сколько, например,
окунь откладывает икринок?  Не знаешь? Ну вот. Какой же ты рыбак? Если
бы мы с тобой посадили в пруд  одного  окуня-самку,  она  бы  отложила
весной 30 тысяч икринок,  плотичка или чебак - до 100 тысяч, щука - до
200 тысяч,  а карась - до 300 тысяч...  Как же ты обойдешься  тут  без
арифметики?
     А Кешка улыбается:
     - Вот бы порыбачить в таком пруду!..
     - Сорванец,  - говорю я ему,  - вот кто ты! Я тебе про одно, а ты
про другое.  Не возьму тебя на рыбалку. Сам в субботу поеду, а тебя не
возьму. Принесешь табель с хорошими отметками, тогда посмотрю...
     - Так ведь табель я принесу в конце года...  Возьмите меня, я все
уже исправил... Больше у меня нет троек ни по одному предмету...
     - А четверки?
     - Четверка одна запуталась - по диктанту...  - виновато улыбается
Кешка.
     - Ну и кончено! Нам с тобой, Иннокентий Петрович, и разговаривать
не о чем... Когда начнутся летние каникулы, видно будет...
     - Михаил Петрович, ну возьмите... - умоляет Кеша.
     - Нет!  - говорю я строго.  - Я давно Михаил Петрович, а ты давно
Кеша.  Я возьму с собой того,  кто умеет кататься на коньках и находит
время готовить уроки, у кого не только троек, но и четверок нет... Что
мне скажут твои родители?
     И проводил его домой...
     Неделя пролетела незаметно,  а в субботу я  не  выдержал  напора.
Кеша пришел с матерью, я, признаться, человек мягкий и - сдался...
     - Ладно,  - говорю Марии Николаевне.  - Кешу я  возьму  с  собой,
только за его отметки не отвечаю...
     ...И вот мы плывем по широкой и многоводной Оби. Река спокойна, и
наша  лодка легко скользит вниз по течению.  Кеша старательно налегает
на весла.  Он бы с удовольствием сидел сложа ручки и любовался богатой
зеленью берегов, кустами зацветающего шиповника, жимолости, калины, но
у нас мало времени,  и я посадил его на весла.  Нам  нужно  спуститься
километров  девять по Оби,  проплыть по образовавшейся прорве в Кривое
озеро,  а из него,  протокой - в Глухое.  Нужно  еще  к  ночи  поймать
несколько   чебаков  и  окуньков,  чтобы  поставить  наши  жерлицы  на
хищников.
     На Глухом  озере Кеша еще не бывал.  Когда протокой мы попадаем в
него, я говорю:
     - Вот,  Кеша,  какое оно,  Глухое. Названо так потому, что раньше
оно было закрытое.  Озеро тихое,  глубокое, рыбы в нем много. Сколько,
ты думаешь, нынче здесь отродилось мальков?
     Кешка опускает весла,  поворачивается и долго  глядит  вдаль,  на
крутые   берега,  поросшие  тальником,  серебристыми,  еще  низенькими
тополями, кустами смородины и редкими одинокими березками.
     - Этого,  Михаил  Петрович,  нельзя сосчитать...  Если от каждого
окуня из икринок появится по 30 тысяч мальков,  от каждого  чебака  по
100 тысяч,  от щуки по 200 тысяч,  от карася по 300 тысяч... А сколько
взрослых рыб - неизвестно... Нет, этого никому не сосчитать...
     - А  тут  еще  налимы и лини живут,  да и твои любимые ершишки из
реки заходят...
     - Ни   один   человек   этого   сосчитать   не   может,  будь  он
распрофессор... Цифр не хватит... - убежденно заявляет Кеша.
     - Это потому тебе так кажется,  что ты многого не знаешь, Кеша, -
говорю я.  - Икринок-то рыба откладывает  много,  а  мальков  на  свет
появляется гораздо меньше...
     - Куда же они деваются?
     Я рассказываю ему, какое огромное количество икринок погибает еще
до того, как из них появятся мальки.
     - Разгулявшиеся  волны  часто выбрасывают большие ленты и сгустки
икры на берег,  и она засыхает на траве,  ее съедают утки и чайки,  ее
уничтожают сами же рыбы,  такие,  как щуки и окуни... да и появившимся
малькам они пощады не дают...
     - Ох какие разбойники! - удивляется Кеша.
     - А какие они разбойники,  я покажу  тебе  на  примере,  если  мы
попадем на жор...  Бери весла,  поплывем в тот конец,  там вода чище и
ночевать удобнее...
     По Оби  и по Кривому озеру мы все время плыли с востока на запад,
а в Глухом поворачиваем и плывем в обратном направлении.  Вдали  видны
дымки  заводских  труб  родного  города,  но  ни  один  звук  сюда  не
доносится.  Здесь была бы полнейшая тишина, если бы не птичий гомон. В
заботах  о  потомстве  утихомирились  утки,  перестал  токовать бекас,
замолкла выпь,  но маленькие  певуньи  наперебой  заливаются  во  всех
кустах, окружающих озеро Глухое, и в воздухе стоит несмолкаемый звон.
     - Птички-то как поют! - восхищается Кеша.
     - Сейчас у них еще такая пора,  когда петь можно, появятся детки,
появятся заботы, и петь меньше будут... - говорю я.
     Высокий уровень  воды в Кривом озере сказывается и здесь:  мутная
вода проникла по протоке и заняла почти четверть Глухого.  Дальше вода
посветлела,  и я с надеждой смотрю вперед, на игру рыбьей мелочи - это
плавится вершковый чебачок в погоне за насекомыми.
     Озеро заканчивается  расширением,  похожим  на  однобокую большую
ложку.  Вода здесь совсем светлая,  а чебанки,  играющие перед закатом
солнца, покрывают ее серебристым блеском.
     Мы причаливаем  к  берегу,  быстро  налаживаем  все  наши  четыре
удочки,  насаживаем  красных червяков,  забрасываем и садимся рядом на
берегу.  Некоторое  время  клева   совсем   нет,   и   Кеша   начинает
беспокоиться.
     - Озеро красивое... - говорит он.
     - И глубокое, - добавляю я. - До восьми метров в некоторых местах
глубина... И рыбы здесь видимо-невидимо...
     - А почему же не клюет?
     - Против  такого  своеволия  рыбы  у  рыбака  должен  быть  запас
терпения.  Если у тебя нет терпения - не берись за удочку... Возьми-ка
топорик и заготовляй дрова.  Ужинать-то мы все равно должны...  Как ты
думаешь?
     - Обязательно! - говорит Кеша и убегает в кусты.
     Место, на  котором спокойно расположились наши четыре наплавочка,
окружают поднимающиеся со дна, но еще не развернувшиеся широкие листья
водяных  лилий;  берег крутой,  обрывом,  и над водой склонились кусты
тальника. Лучшего места не придумаешь. Но почему же все-таки не клюет?
     Солнце прячется  за  тучку  над  виднеющейся  зеленой  рощей села
Криводановки.  Я гляжу на закат и вдруг замечаю, как правый наплавочек
Кешиной удочки вздрогнул.  Потом еще раз,  еще и еще.  Ясно, что клюет
небольшой чебачок,  я подсекаю,  - и в  воздухе  сверкает  моя  первая
"добыча". Прибежавший Кеша смеется:
     - Ну и чебачина!..
     - Ничего,  -  говорю.  - Давай сюда котелок с водой да выруби три
длинных удилища.  Мы таких красавцев на жерлицы будем садить... Щук да
окуней в этом озере полно. Может, к утру возьмет какая...
     Кеша стремглав бросился в кусты.
     Пока он  ходил,  я  еще  поймал несколько чебачков,  и вскоре три
вилашки с намотанным шнуром повисли над водой на длинных удилищах.
     - Ловись, - говорю, - рыбка, большая и малая...
     А Кеша опять смеется:
     - Да уж меньше этой некуда... Из такой ухи не сваришь...
     - Еще какую уху сварим!  Садись,  - говорю,  - рядом да не  шуми.
Чебачки народ пугливый...
     Быстро темнеет.  Мы  поймали  еще  несколько  чебаков,   и   клев
прекратился.
     - Ну,  что ж,  Кеша, раз уха не получилась, будем готовить чай, с
надеждой, что завтра все-таки поедим ушицы из свежей рыбы...
     Я насадил на две удочки кусочки чебачьего  мяса  и  забросил  под
самые лопухи.
     - Это,  - говорю,  - на счастье.  Может, там бродят окуни, они не
лишними будут в ухе... Давай заниматься костром...
     Ночь наступает тихая,  трава  покрывается  росой,  и  появившиеся
комарики вскоре исчезают.  Все небо,  словно осенью, усыпано звездами.
Недалеко  в  кустах  поют   овсянки,   мухоловки,   трещат   маленькие
камышевки-сверчки  да  где-то  на  соседнем  болоте  неумолчно  кричит
коростель: дыр-дыр... дыр-дыр... дыр-дыр...
     Я собрал  немного  прошлогоднего  сена,  покрыл его палаткой,  и,
когда запылал костер,  наш стан мне показался даже уютным:  на причале
стоит  лодка,  над пылающим костром висит почерневший чайник,  а между
кустов мы с Кешей хозяйничаем.  Раскладывая по палатке домашнюю снедь,
я говорю:
     - Хорошо, Кеша!
     - Хорошо!..  - отзывается он, подбрасывая в костер сухие палки. -
Я сегодня  совсем  спать  не  буду...  Птички-то  как  поют!..  Михаил
Петрович, а кто это дыркает?
     Я говорю, что эту птицу зовут коростелем и дергачом.
     Кеша еще  ничего не слыхал о коростеле,  и я рассказываю ему все,
что знаю. Он внимательно слушает и заключает:
     - Эта  птица  -  ненормальная...  Крылья  имеет,  а ходит пешком.
Чудная птица!
     За чаем  мы  сидим  долго,  не  торопясь закусываем и запиваем из
кружек. А ночь, июньская короткая ночь, с ее прохладой, звездным небом
и  пением  птиц летит и летит над нами,  и не знаешь - много ли ее еще
осталось?  Усталость берет свое.  После чая,  склонившись на рюкзак, я
мгновенно засыпаю.
     Сколько времени я проспал - не знаю,  но вот кто-то трогает  меня
за плечо, и я слышу тихий голос:
     - Михаил Петрович, проснитесь!.. Михаил Петрович!..
     Наконец до моего сознания доходит, что это Кеша.
     - Проснитесь,  Михаил Петрович... Там что-то булькает... Удилишко
до самой воды согнулось, и булькает...
     Я достаю фонарик,  и мы идем к берегу. Крайнее удилище, на крючке
которого  я насадил кусочек рыбьего мяса,  склонилось к самой воде.  В
луче света я на мгновенье увидел красненький  наплавочек.  Он,  словно
испугавшись, быстро скрылся под водой, удилище взбулькнуло.
     - Давно уже так, - говорит Кеша. - Я не спал и все слушал, только
сразу ничего не мог понять...
     - А вот мы сейчас посмотрим,  кто там озорует  по  ночам,  добрым
людям спать не дает...
     Я беру удилище и сразу чувствую резкие рывки в стороны.
     - Понятно,  -  говорю,  -  пожалуйте  сюда,  Окунь Окуневич,  - и
выбрасываю на берег крупного окуня.
     Кеша кинулся к нему и наколол палец.
     - Это тебе на пользу. Надо уметь окуней брать, с головы его бери,
приглаживай ему плавники... - и показываю, как это надо делать.
     На одной из удочек оказалась  крупная  сорожка.  Мы  посадили  ее
вместе  с  окунем  на  кукан,  обновили  насадки  и,  подживив костер,
улеглись рядом на палатке.
     Утро подошло  незаметно,  и тут было не до сна.  Кеша беспрерывно
вскакивал, смотрел удочки и, возвращаясь, говорил:
     - Нет, еще не клюет...
     - Подожди, вот сейчас мы подкормим чебаков кашкой. Заклюют...
     Я достаю   небольшую  и  плотно  завернутую  банку  с  прикормом,
развязываю и даю Кеше понюхать.
     - На такую кашу все чебаки к нам сбегутся...
     Но Кеша улыбается.  В самом деле, запах от каши невероятный. Чего
только  я  не намешал в это рыбье кушанье:  тут и распаренный овес,  и
отруби,  и крошки черного хлеба, и остатки пшенной каши, и картошка, и
толченый  льняной жмых,  даже корочки голландского сыра я размельчил и
бросил в это  месиво,  пока  оно  варилось  на  плите.  Старые  рыбаки
уверяют, что такой прикорм - неотразим.
     Вечером я бросил две горсти, как затравку, в то место, где стояли
наши удочки, но особых результатов не было видно. Прикорм надо бросать
за день - за два.  Я этого  сделать  не  мог.  Сейчас  я  решил  снова
подкормить чебаков.
     Меня больше интересовали окуни и щуки,  но  этих  хищников  можно
взять  только  на животь да на кусочки чебачьего мяса.  Значит,  нужны
чебаки.
     Совсем стало  светло.  Я рассеваю весь запас рыбьей каши и говорю
Кеше:
     - Сейчас у нас дело пойдет...
     Кеша посмотрел на спокойные поплавки,  ничего не сказал и пошел к
жерлицам. Он сразу же вернулся оттуда, как мне показалось, бледный.
     - Что случилось?
     - Одной  жерлицы совсем нет,  а у другой весь шнур распущен...  -
словно боясь кого-то напугать, шепотом сообщил Кеша.
     - Бери  сачок,  -  говорю  я.  - Кто-нибудь там сидит,  если шнур
распущен...
     На первую  жерлицу  щука,  по-видимому,  попала ночью и настолько
умучилась, что без сопротивления пошла к берегу... и попала в сак.
     - Вот  какие  бывают зубатые...  - говорю я,  выбросив из сака на
траву  двухкилограммовую  щуку.  -  Эту  не  пытайся  брать  в   руки,
останешься без пальца...
     Кеша прыгал от радости и все порывался погладить щуку.
     Второе жерличное удилище было далеко от берега.  Это моя вина.  Я
его не воткнул в берег,  а положил на  куст.  Щука,  заглотнув  живца,
легко стянула удилище в воду.  Пришлось садиться в лодку.  Вторая щука
оказалась несколько меньше,  но с ней  порядком  пришлось  повозиться,
пока она не оказалась в наших руках.
     - Итак,  Иннокентий Петрович,  мы не плохо начинаем наш день... -
говорю  я,  опуская  щук в воду на кукане.  - Может быть,  из-за них и
чебак не подходил к удочкам?  Ведь  эдакие  зверюги  стоят,  разве  он
осмелится?
     - Зверюги... - повторяет Кеша.
     - Давай-ка  попробуем  на  черный  хлебец с постным маслицем да с
анисовыми капельками. От такой закуски ни один чебак не откажется... А
чебачки, как видишь, нам нужны, без них щук не поймаешь...
     И мы быстро начали заменять червяков на наших  удочках  катышками
из черного пахучего хлеба.
     Показалось солнце,  и весь мир будто  проснулся  от  сна:  громче
запели птицы, почти на каждом кусту сидели маленькие певуньи и славили
наступивший  день;  заиграли  на  поверхности  воды   рыбки,   сверкая
серебристой  чешуей,  а  из бора,  через озеро,  летела пара ворон,  и
так-то азартно они кричали,  что я невольно посмотрел на них, потом на
небо. У рыбаков примета: если вороны с утра начинают дружно кричать, -
жди дождика.  На востоке узкой полоской лежит фиолетовая туча. Неужели
будет дождь? А вороны уже летят над нами и надрываются:
     - Ка-ар!.. Ка-ар!.. Ка-ар!..
     - Чему обрадовались?! - кричу я. - Вот будет дождик, и вы станете
"мокрыми воронами"...
     Кеша смеется и провожает их нелестным словом:
     - Горластые!..  Нам-то  дождик  не  помешает,   кричите   сколько
угодно!..
     Солнышко быстро скрылось в  тучу,  все  вдруг  потемнело,  и  тут
начался такой клев,  что мы с Кешей едва успевали выдергивать чебаков.
Пришлось по  одной  удочке  отложить  в  сторону.  Серебристые  рыбки,
сверкнув  в воздухе,  быстро переселялись в нашу корзину,  спущенную в
воду.
     Я наживил  жерлицы  и  снова сел рядом с Кешей.  У меня появилась
надежда, что домой мы вернемся не с пустыми руками. Но неожиданно клев
оборвался.  Если бы человек имел зрение,  позволяющее ему видеть,  что
происходит в глубине водоема,  он знал бы,  что  делать.  Может  быть,
возле наших удочек затаились прожорливые щуки или подошел косяк окуней
и угнал чебаков?  Тогда можно было бы  принять  какое-то  решение.  Не
могли же мы переловить их всех!
     Я часто меняю насадки,  хлеб заменяю  красными  червяками,  потом
распаренным горохом, а результат один и тот же - спят поплавки!
     - Давай-ка, друг, займемся приготовлением ухи, - говорю я Кеше, -
рыба у нас есть, а потом, может быть, дело поправится...
     Кеше не хочется:
     - Посидим еще маленько, Михаил Петрович...
     Сидим пять, десять минут, и вдруг я слышу: чмок! чмок! чмок!
     Совсем рядом, в каких-нибудь десяти шагах, узкая полоска молодого
камыша у  берега  ходуном  ходит!  Ветра  нет,  а  камыш  вздрагивает,
качается.
     Я бросаю удочку и бегу туда.  Первое,  что я  вижу,  это  кишащую
массу  мальков у самого берега и полосатых красноперых окуней,  бьющих
этих беззащитных рыбок.  Мне показалось, что окуни окружили их плотной
стеной и не дают выхода.  Множество мальков силой окуневого удара было
выброшено на песчаный берег.
     - Котелок и две удочки! - подаю я негромкую команду Кеше.
     У юного рыбака,  казалось,  кепка полезла на  затылок,  когда  он
увидел, что делалось в воде.
     - Ух какие разбойники!.. шепчет он. - Что они только делают?!
     - Они учат нас,  как и на какую насадку нужно рыбачить,  - говорю
я. - Быстро собирай мальков в котелок с водой, они оживут...
     Я наживляю  на  крючок  малька и опускаю за полоску камыша.  Удар
последовал  немедленно,  и  крупный  окунь,  описав  в  воздухе  дугу,
оказался  у меня в руках.  Бросаю его в травянистую ямку позади себя и
снова наживляю малька.
     - Берись за удочку,  Кеша, поддевай малька за спину и забрасывай.
Шевелись!
     И началась у нас горячая работа!
     Окуни оцепили весь камыш и беспрерывно, с громким чмоканьем, бьют
мальков: их табуны ходят возле наших ног, часто хищники выскакивают на
берег за своей жертвой или поджидают,  когда мальки скатятся  в  воду.
Они  не  обращают  внимания  на то,  что их друзья взлетают в воздух и
навсегда исчезают на берегу.
     Это было  настоящее  организованное  нападение,  и Кеша правильно
назвал окуней разбойниками.  Они заставили нас забыть время, не видеть
и  не слышать окружающего,  и если бы грянул гром,  мы,  вероятно,  не
обратили бы на него внимания.
     Кеша уже  достаточно  изранил  пальцы о колючие плавники окуней и
теперь дольше задерживался,  снимая их с крючка.  Он без особой  охоты
принимался пополнять запас мальков.  Уж очень интересно было тянуть из
воды красноперых красавцев.
     На всякого  опущенного  на  крючке  малька  окуни  кидались целой
оравой, и казалось, они мгновенно разорвут его на часта. Добыча всегда
доставалась более крупным.
     Но... как  с  чебаками,  клев  оборвался   неожиданно.   И   было
непонятно: окуни никуда не ушли, плавали в камышах и по чистой воде на
поверхности,  а  насадку  не  брали.  Уцелевшие  мальки  оживились   и
бросились  в  бегство,  при этом ни один разбойник не кидался за ними.
Может быть, сыты?
     Рядом со  мной глинистая узкая коса от берега уходит вглубь,  и я
вижу,  как из черной бездны сплошной лентой поднимаются  новые  отряды
окуней,  они  пересекают косу и медленно плывут мимо наших насадок.  Я
выбираю самого крупного из них и перед носом опускаю насадку - малька.
Красноперый  красавец  останавливается,  некоторое  время  смотрит  на
предложенную закуску и спокойно уходит прочь.
     Кеша так  же,  как  и  я,  старательно  предлагает  какому-нибудь
крупному окуню свою насадку.
     - Получай,  разбойник! Ну почему ты не хочешь брать? Малек живой,
первый сорт... Ну, бери, разбойничище!..
     - Нет,  Кеша,  надо  сматывать удочки.  Ничего не выйдет.  Разбой
окончен, надо ждать нового счастливого случая...
     - Да когда он будет, "счастливый случай", еще?
     - Это неизвестно,  но ты запомни этот день... Тащи корзину, будем
собирать добычу.
     Чебаков мы переложили в Кешину корзинку,  а в  мою  всех  окуней.
Кеша, приподняв ее с земли, заявил:
     - Десять килограммов...
     - Ты,  кажется,  начинаешь учиться преувеличениям... Не стоит, от
этого рыбы в корзине не прибавится...  Давай-ка сварим  уху,  да  и  в
путь. А то голодные мы с тобой и до города не дотянем...
     ...После сытного обеда мы собрали все наше рыболовецкое имущество
и, не задерживаясь, более, направились к городу...
     ...Кеша сдержал свое слово и хорошо закончил учебный год.  Теперь
мы  часто  бывали  с  ним на Глухом озере,  но такого окуневого разбоя
больше не видели.  Камыши в том месте,  где мы ловили окуней,  выросли
большие-пребольшие;  по  утрам  водяные  лилии  раскрывают  свои белые
чашечки с золотой сердцевиной.  Мы сидим с удочками, любуемся красотой
озера  и  ждем,  счастливого  случая.  С  рыбацким  терпением ничто не
сравнится. Может быть, и дождемся...


        РЫБОЛОВ

     Я сижу с удочкой на берегу реки Уень и занят не столько рыбалкой,
сколько наблюдениями  за  соседом.  Рядом  со  мной,  на  сухой  ветке
тальника,  сидит  другой  "рыбак",  он  в  зеленом камзоле с оранжевым
нагрудником,  хвост куцый,  а  голова  непомерно  большая,  и  толстый
длинный нос.
     Он удачнее меня рыбачит,  и я с некоторой  завистью  наблюдаю  за
ним.
     Вот он сидит спокойно,  поглядывая то на меня,  то на воду.  Я не
мешаю ему, и он нисколько не боится моих взмахов удилищем. Ему все это
не нужно, чтобы поймать рыбку. Он мгновенно срывается с ветки и камнем
падает в воду.  Сначала я подумал:  потонул мой сосед!  Нет, он вскоре
появился на своей ветке,  и в его толстом клюве я вижу  трепыхающегося
серебристого чебачка.  Без помощи лапок он быстро поворачивает рыбку к
себе головой и заглатывает.
     Он давно  уже  рыбачит  и глотает свою добычу,  но каждого нового
чебака все дольше и дольше задерживает в клюве  и  часто  посматривает
под корягу, нависшую с берега над водой. Наконец, я догадываюсь: там у
него гнездо.
     Чтобы увериться,  я  наваливаюсь  на  пенек и притворяюсь спящим.
Зимородок  долго  наблюдает  за  мной,  потом  пикает,  из-под  коряги
показывается  его подруга,  такая же зеленая,  но менее нарядная.  Они
поймали по рыбке и скрылись под корягой.
     Мне стоило больших усилий, чтобы заглянуть в их гнездо. Нора была
очень глубокая и почти вся выстлана рыбьими косточками  и  чешуей.  По
этим  признакам  я  догадался,  что  у  зимородков  были уже дети.  Но
посмотреть их не удалось.


        ВРАГИ

     Для ночевки  мы  избрали  высокий  берег  против Комариного мыса.
Озеро Подкалиновое, отделяющее нас от злополучного мыса, было глубокое
и рыбное.  Впрочем, комаров и здесь было достаточно. Рыбаки и охотники
любят давать свои названия каждому месту,  где побывают. Давно уже нет
никакой   калины,   а   озеро   называется   Подкалиновым;  у  протоки
Криводановского плеса совсем нет  никакого  луга,  а  название  "Божий
лужок" осталось. Так и с Комариным мысом: кого-нибудь покусали комары,
и название укрепилось. А право же, там не больше комаров, чем в других
местах, прилегающих к Кудряшевскому бору.
     Мой друг,  Николай Дмитриевич,  поставил свою  сетку-частушку  на
мелком  месте,  надеясь  поутру  выбрать из нее достаточное количество
ельцов и сорожек. После захода солнца упала обильная роса, комарам это
не понравилось, мы спокойно поужинали и легли спать.
     Рано утром Николай Дмитриевич отправился на противоположный берег
постоять зорьку с ружьем.
     Из боровой чащобы,  где молодняк вырос и поднялся на крыло,  утки
стайками  летали  на  большое  Духовое  озеро и на ближайшие колхозные
поля.  Возвращались они  рано  утром,  и  постоять  на  перелете  было
заманчиво.
     А я с восходом солнца снарядил свой спиннинг  и  решил  прощупать
всю  яму  против  Комариного  мыса.  Клев был не особенно горячий,  и,
несмотря  на  это,  я  не  мог  взяться  за  ружье,  когда  надо  мной
проносились  утки.  Эту  слабость  я  заметил за собой с тех пор,  как
подружился со спиннингом.
     Стою, подбрасываю  хитроумную обманку,  поднимаю на высокий берег
прохладных красноперых окуней и реже  -  зубастых  щук.  Вдруг  слышу,
кричит Николай Дмитриевич:
     - Плыви сюда!..
     "Что такое, - думаю, - случилось?"
     Подплываю к нему, спрашиваю:
     - В чем дело?
     - Смотри, - говорит Николай Дмитриевич и показывает пальцем.
     Впереди него,  в трех метрах, бурлит вода. Я пристально смотрю на
это место и вижу: на поверхности показываются два рыбьих хвоста. После
удара  по  воде хвосты исчезают и сейчас же появляются почти на том же
месте.
     - Ничего  не  понимаю...  Вероятнее всего,  щука схватила крупную
рыбу и не может с ней справиться...  Я сейчас  выстрелю...  -  говорит
Николай Дмитриевич и хватается за ружье.
     Я вовремя останавливаю его.
     - Подплывем ближе, - говорю, - посмотрим...
     И вот наши лодки сблизились.  Почти  на  поверхности  воды  стоит
чудовище  с  двумя  хвостами  и  одной головой.  Чудовище пучит на нас
большие выпуклые глаза и  одновременно  работает  двумя  хвостами,  не
подаваясь ни вперед ни назад:  силу удара одного хвоста парирует такой
же удар другого.
     Природа не  могла произвести на свет такое уродство,  да оно и не
могло бы существовать - голова соединяла два тела.  Я  ловил  щук  без
жаберных  покрышек,  с  переломанным  хребтом,  но они могли питаться.
Такого же урода я еще не встречал.
     - Что будем делать? - спрашивает Николай Дмитриевич.
     - Вали, - говорю, - в лодку, на берегу все разберем.
     И вот,  вместо "чуда" перед нами две щуки. Одна из них заглотнула
голову  другой,  и  так  сцепились,  что  разъединить   их   не   было
возможности. После осмотра я спросил друга:
     - Как ты понимаешь все это?
     - Враги... - коротко ответил Николай Дмитриевич.
     Позже, когда мы были уже на стане и с  помощью  ножа  разъединили
щук, Николай Дмитриевич сказал:
     - Не  видя,  как  это  произошло,  можно   только   догадываться.
Возможно,  что  щука  стояла  на  своем  излюбленном  месте,  а вторая
приплыла в ее царство и завязалась драка, в результате которой одна из
них угодила в пасть другой...
     И, помолчав немного, добавил:
     - У  них  ведь  родственные  чувства  отсутствуют.  Они с успехом
глотают не только чебаков, но и своих щурят.


        НАШИ УТКИ

     Эта история уже имеет некоторую давность, но она не забывается, и
всякий  раз,  когда  мы  получаем  письмо  из  Москвы  (из  Бюро  юных
натуралистов),  собираемся  в  круг  и  горячо  обсуждаем  последствия
известного нам события.
     Сегодня я  предложил  ребятам  -  Володе и Коле,  - членам нашего
кружка юннатов - план первого похода по Кудряшевским озерам.  Они  оба
вдруг запротестовали.
     - Тут мы ничего не найдем,  - резко сказал Володя. - Только время
потеряем...
     Он даже отвернулся от меня,  будто  обиделся.  Его  черные  глаза
устремились  куда-то  через открытое окно,  в пространство,  словно он
хотел представить себе путь,  по которому я предлагаю плыть.  Оба  они
черноголовые и черноглазые,  и я в шутку называю их "жуками". Несмотря
на внешнее сходство,  они  резко  отличаются  друг  от  друга.  Володя
настойчивый и немного упрямый до тех пор,  пока не поймет свою ошибку,
Коля, наоборот, рассудительный и податливый, но, придерживаясь правила
товарищества,  никогда не идет вразрез со взглядами Володи.  Иногда их
"коалиция" доставляла  мне  немало  хлопот,  но  в  конце  концов  все
обходилось благополучно.
     - Юннаты везде должны находить для себя интересное, - говорю я, -
чем же плохи Кудряшевские озера?  Тут можно плавать целую неделю и все
по новым, интересным местам.
     - Были  Кудряшевские  озера интересные,  мне папа рассказывал,  -
издалека начинает вступаться за товарища Коля. - А после того, как Обь
размыла  берег  и ворвалась в Кривое озеро,  все другие озера погибли.
Сплошная река образовалась на десятки километров.  Там даже искупаться
негде, весь в тине вымажешься.
     - Что же вы, жуки такие, на меня обижаетесь?..
     - Ничего мы не обижаемся, - отрицает Коля.
     - Я-то вижу...  Я ведь не обязываю вас,  а только предлагаю.  Вот
придет  Петя,  мы  обсудим и решим...  Вы же многого еще не знаете.  А
между тем,  именно на Кудряшевских озерах мы найдем  массу  интересных
явлений природы, которые не везде можно встретить...
     - Каких,  например?  - ехидно спрашивает Володя, и я замечаю, как
он переглядывается с Колей:  "А ну-ка,  мол, расскажи про "интересные"
явления на Кудряшевских озерах?"
     - Извольте,  -  невозмутимо  говорю  я.  -  Первое - обская вода,
ворвавшаяся через прорву в систему озер, расположенных за Кудряшевским
бором,  изменила жизнь и фауны и флоры.  Погибли кустарники: черемуха,
тальники, смородина, погибли луговые травы на островах...
     - Что ж в этом интересного? - улыбается Володя.
     - Не спеши с заключением,  - одергиваю я  его.  -  Ты  же  должен
знать, что в природе нет вечных, застывших форм, что всегда что-нибудь
отмирает,  а другое  нарождается;  на  смену  слабому  приходит  более
сильное,  один  вид сменяется другим.  Это вечный закон живой материи.
Так вот,  на смену погибшим деревьям и растениям обская вода  принесла
семена  другой  растительности,  и  я  хотел  бы,  чтобы  вы увидели и
понаблюдали, как идет смена. Второе: с изменением режима воды в озерах
происходят  изменения  в  жизни  птиц  и  рыб.  Одни удаляются из этих
водоемов, другие заселяют. Разве все это не интересно понаблюдать?..
     - Интересно,  конечно,  -  нехотя сдается Володя,  - но через два
дня, 21 июля... Мы зимой уславливались побывать...
     - Да,  да!..  -  подхватывает Коля.  - Ведь вы,  Михаил Петрович,
давали честное  слово,  что  первый  выезд  мы  совершим  21  июля  на
Почтовские поймы...
     И тут случилось неожиданное: с шумом и треском распахнулась дверь
и  в  комнату  не  вошел,  а  влетел взлохмаченный,  потный Петя.  Его
соломенные волосы были растрепаны,  а  синие  глаза  сверкали  гневом.
Казалось,  он  только  вышел  из  большой  драки  и не победителем,  а
побежденным.  Пионерский галстук был у него на плече,  а  в  руках  он
держал распечатанное письмо.
     - Паша мой погиб... - горестно выпалил он.
     - Какой Паша?.. - в один голос спросили мы.
     - Ну, мой Паша...
     Можно было   подумать,   что  у  него  погиб  кто-то  родной  или
близкий...
     - Да ты объясни толком - какой Паша?  - говорю я, чтобы разрядить
атмосферу напряженности.  - Да галстук поправь,  на  что  это  похоже?
Пионер! Идешь по городу, а галстук у тебя на плече...
     - Ну,  мой Паша,  что вы, забыли? - чуть не плача говорит Петя. -
Какой-то Том Клодт убил его... Еще в январе месяце... на берегу Ганга,
в Индии... Вот читайте... - и он бросил письмо на стол.
     Я взглянул на обратный адрес внизу конверта, там стояло: "Москва,
Бюро юных натуралистов" - и мне стало все понятно.

     ...Два года назад я впервые выехал с ребятами на озера Почтовской
поймы,  занимающей огромные пространства левобережья Оби.  Здесь сотня
больших и малых озер и неисчислимое количество дичи - водоплавающей  и
болотной;  по  лесным колкам,  на островах и в прилегающих лесах живет
немало боровой птицы.
     Мы имели  определенную  цель - поймать и окольцевать десять утят.
Утята были большие, но еще не на крыле, и нам казалось, что поймать их
будет не так-то трудно.  Но на первом же озере - ближнем Камышном,  мы
убедились в ошибочности своего заключения. Утята великолепно плавали и
не  менее  великолепно ныряли.  Когда мы после больших усилий окружали
какой-нибудь выводок,  они убегали  по  воде,  смешно  шлепая  лапами,
растопырив  еще  не  вполне  оперившиеся крылышки.  Ребята прозвали их
"лапатонами".
     На Камышном  нам  так  и  не удалось поймать ни одного утенка.  У
ребят начало падать настроение.
     - Ничего,  - говорю,  - вот мы поедем сейчас на Зимник. Это озеро
большое,  там и птицы гораздо больше,  уж каких-нибудь "лапатонов"  да
окольцуем...
     Мы проплыли по реке Вьюне,  по озерам  Широкому  и  Каледееву,  и
ребята на две "дорожки" (блесны) наловили много щук.  Удачный лов рыбы
настолько вскружил им голову,  что они готовы были забыть  о  главном,
зачем  приехали в этот озерный край;  они забыли даже о том,  что мы с
утра ничего не ели.  Пришлось их образумить и  сварить  обед  на  реке
Уень.
     В треугольнике,  между реками Уень и  Кашлам,  высокими  зелеными
островами возвышаются маленькие борки:  Лобовой, Могильный, а за ними,
под прикрытием Чуманского  бора,  раскинулось  большое  озеро  Зимник.
Попасть в него можно с двух сторон: в верхнюю часть по Уеню и в нижнюю
- по маленькой речке Зимнячке, из реки Кашлам.
     Зимнячка окаймлена   высокими   тальниками,   поросла   травой  и
камышами;  она протекает по болотистой низменности и является  любимым
местом утиного молодняка и огромных стай мелких окуней.
     Как только мы въехали в  Зимнячку,  нам  часто  стали  попадаться
утиные выводки:  кряковых,  чирков,  соксунов.  Ребята оживились.  Они
готовы были сейчас же броситься ловить утят.
     - Поспешностью можно все дело испортить,  - сказал я. - Давайте в
бору устроим лагерь и подумаем, как нам лучше выполнить задачу.
     Мы проплыли до горловины Зимника, бросили в камышах лодки и пошли
в бор. Много лет подряд я провожу здесь свой весенний охотничий досуг.
Отсюда  открывается  широкий простор залитой вешней водой низменности:
над полоями постоянно тянут  утиные  стаи,  а  в  бору  весь  день  не
смолкает хор певчих птиц. Лучшего места для отдыха не найти.
     У старого кострища мы сложили все  вещи,  набрали  в  лесу  много
валежника   для   костра  и  вновь  вернулись  к  лодкам.  Нужно  было
обследовать речку и выбрать место, где поставить сети.
     Почти в  самой  горловине  Зимнячки  мы  нашли  небольшой омуток,
перехваченный густым камышом - ситником.  Ребята разделись, продергали
камыш,  прочистили  дорожку,  чтобы  можно было поставить сеть.  Место
оказалось  неглубокое,  и  сеть  легко  удалось  поставить,  приподняв
верхнюю тетиву над водой четверти на две,  так, чтобы ни одному утенку
не удалось перескочить через нее. Затем мы наметили места засад и ушли
на стан, предварительно спрятав лодки подальше от омута.
     Когда наступил вечер,  я привел свою команду на  место,  рассадил
всех и наказал:
     - Конечно,  комарики будут надоедать нам,  но потерпите, ребятки,
не шумите,  иначе у нас может получиться пустой номер... Сидите тихо и
ждите моей команды...
     Заходит солнце, и на воду Зимнячки ложится широкая полоса тени от
Чуманского бора. Постепенно затихают птичьи голоса; серебряным кружком
высоко в небе - полная луна.  Проходит немного времени,  густеет мрак,
бор кажется черной горой,  склонившейся над озером;  в небе вспыхивают
редкие  звезды,  лунный свет серебристой дорожкой колеблется на темной
воде.  И вот тогда,  на смену звукам дня, рождаются иные, желанные для
нас, звуки ночи.
     - Тинь...  тинь...  - тоскливо зовет отбившаяся от своих  молодая
уточка.
     - Свись...   свись...   -   не   установившимся   еще    голоском
перекликается с ней молодой селезень.
     - Кря?!  - громко кричит старая утка,  словно спрашивает: - В чем
дело?!
     Ниже омута я слышу легкие всплески воды и мягкое  родительское  -
кря... - вроде как бы: "Сейчас бояться некого, кругом свои..."
     Но перекличка не прекращается,  она слышна и выше и ниже  нас  по
речке,  вся низменность будто проснулась и заговорила на своем птичьем
языке.
     На кусты,  на  травы  упала роса,  и комарики присмирели.  Ребята
замерли, и кажется, здесь, кроме уток, нет никого. Недалеко от меня на
тихом омуте,  освещенном луной,  появляются круги:  они бегут вверх по
течению,  туда,  где стоит наша сеть.  Наконец я  вижу  на  серебряной
дорожке пару утят,  а за ними спешат к камышам еще несколько,  шествие
замыкает крупная мамаша - кряква.
     Когда устанавливали сеть, я заметил на камыше-ситнике очень много
маленьких улиток: они, по-видимому, привлекают особое внимание утиного
молодняка,  это я наблюдал не раз и поэтому был уверен, что наша затея
не напрасна.  Если бы я ошибся в своем предположении,  то и  тогда  на
этом  омутке  мы могли бы увидеть если не выводок,  то несколько утят:
днем они часто отсиживаются в осоке,  боясь попасть в лапы хищников, а
на ночь выходят гулять на воду.
     Утята доплыли до камышей,  и тут началась горячая работа.  Против
луны  мне  хорошо было видно,  как они,  привскакивая,  хватали своими
носами за камышины и счищали с них улиток;  мамаша почти не  принимала
участия,  она  изредка  пила  воду  и,  вытянув  шею,  прислушивалась.
Возможно,  что  кто-нибудь  из  нас  пошевелился  и  возбудил  в   ней
подозрение.
     Утята углубляются все дальше и дальше в камыши,  и,  наконец,  на
чистой воде я вижу только старую утку.
     "Пора", - говорю я себе и, вскочив, кричу:
     - Взяли!..
     - Взяли!..  - отзываются дружно ребята и бултыхаются в воду. Утка
взмыла кверху от испуга, а семерка утят запуталась в сети.
     - Вот так мы вас облапошили,  - говорит Володя,  усаживая утят  в
корзинку. - Я трех поймал...
     Петя и Коля поймали по два утенка, это немножко обидно, и они еще
долго обшаривают сеть.
     - Пошли, - говорю, - нам предстоит немало дела. Слышите, как утка
беспокоится. Надо "обработать" утят и выпустить, пока она не улетела.
     У большого  костра  мы  усаживаемся  и  начинаем   пересматривать
"добычу". Четыре утенка с зелеными носами, и более крупными головами -
это селезни,  а  остальные  самочки.  Мы  делим  всех  селезней,  и  я
предлагаю дать каждому из них имя, какое кто захочет.
     - Под этим именем и под номером,  который стоит  на  кольце,  они
начнут свою новую жизнь и помогут нам разгадать кое-какие загадки...
     - Я своего назову Паша,  - говорит Петя,  - потому  что  взрослые
селезни сами так говорят: Паш... Паш...
     - А мой свистит, ну и пусть будет Свистун, - говорит Володя.
     - Нет,  я  своего  назову  Орел,  -  показывает  Коля селезня.  -
Смотрите, какой он красавец! Я уверен, что он никаких хищников бояться
не будет.
     Поглаживая своего селезня по голове, я говорю:
     - Кузя!  Кузя...  Чем плохое имя?  Приглядитесь-ка хорошенько, он
именно на Кузю похож,  помните того мальчика из нашей группы, озорного
такого и остроглазого?  Быть тебе Кузей...  Ну-ка, Петя, посади своего
Пашу в корзинку и берись за дневник.  Пиши четко и  разборчиво,  чтобы
потом все можно было разобрать... - И я начинаю диктовать:
     - "21  июля   1948   года   на   речушке   Зимнячке   (Почтовское
охотхозяйство  ДСО "Спартак",  в 60 километрах от города Новосибирска)
нами поймано семь утят кряковой (один выводок). Всем селезням (четыре)
и  уточкам  (три)  даны  собственные  имена.  Каждому селезню и каждой
уточке мы надели по алюминиевому кольцу, полученному из Москвы".
     Не меньше  часа заняла у нас вся операция по кольцеванию утят.  У
нас появились свои любимцы:  Паша,  Свистун,  Орел, Кузя, Маша, Катя и
Даша.
     После окольцевания мы их выпустили туда же, где поймали, и старая
утка,  долго  кричавшая,  вскоре замолчала,  по-видимому,  нашла своих
утят...
     Мы легли  тут  же,  у  затухающего костра,  и быстро уснули.  Нас
разбудило  солнце.  Ребята,  не  дожидаясь  завтрака,   бросились   по
кочкарнику  гонять  утят,  и  им  все-таки  удалось загнать в сеть еще
одного чиренка. Мы его занесли в дневник под именем Шустрый.
     После хорошего,  сытного завтрака из свежей щучины мы отправились
в обратный путь.  Из десятка алюминиевых  колец  у  нас  осталось  два
неиспользованных. Но мы были довольны результатом похода.
     ...В письме, полученном из Москвы, сообщалось:
     "Селезень кряковый,  пойманный  вами  на  речке  Зимнячке,  в  60
километрах от города Новосибирска,  и  окольцованный  вами  кольцом  Э
209113,  Москва Б, убит Томом Клодтом в Индии, возле города Аллахабада
на берегу реки Ганг,  11 января 1950 года.  В подтверждение  этого  мы
получили   кольцо   за  Э  209113,  Москва  Б,  посланное  нами  вашей
организации еще в начале 1948 года.  Теперь можете  проследить,  какой
путь пролетают утки, которые у вас гнездятся..."
     Глядя на взволнованного Петю, я говорю:
     - Успокойся,  Петя...  Конечно,  обидно,  что  Паша  погиб,  и мы
понимаем твое негодование...
     - Он уже,  наверное,  собирался лететь к нам, - с грустью говорит
Петя, - к маю был бы на наших Почтовских угодьях...
     - Да,  кряковые  прилетают  к  нам  одними  из первых...  По всей
вероятности,  в феврале  караваны  птиц,  проводивших  зиму  в  Индии,
покидают эти места и летят к себе на родину...
     - Какой-нибудь буржуй слопал твоего Пашу,  - говорит Володя и тем
еще больше волнует Петю.
     - Этого мы не знаем,  -  стараюсь  я  успокоить  юного  друга.  -
Наоборот, селезень мог попасть рабочему... Как бы там ни было, но дело
сделано.  Давайте,  ребята,  разбросим  карту  и  проследим  путь,  по
которому летели наши утки...
     Вооружившись дневником, мы все склонились над картой.
     - Вот,  - говорю,  - смотрите,  уточка Даша погибла в первую свою
осень возле села  Крохалевки  Новосибирской  области,  пролетев  всего
каких-нибудь  50  километров от места,  где вывелась.  Володин Свистун
погиб в том же году на озере Кулундинском,  возле  города  Славгорода,
уточка  Маша  погибла в октябре того же года за городом Акмолинском на
реке Сыры-Су.  Колин Орел погиб на озере Балхаш,  но уже  весной  1949
года,  осенью того же года на озере Иссык-Куль погибла Катя,  и только
весной 1950 года погиб Паша  возле  города  Аллахабада...  Остались  в
живых мой Кузя да чирочек Шустрый. Эти, видно, похитрее всех остальных
и не скоро попадут под выстрел охотника...  Моего Кузю помните,  какой
он был остроглазый?! Такие не только на расстоянии видят охотника, они
на три метра в земле видят.
     Ребята рассмеялись, и Володя сказал:
     - Задачу мы решили хорошо.  Теперь мы знаем, по каким местам идет
перелет  и  где наши птицы проводят зиму..  Мне ведь тоже жалко своего
Свистуна,  - он покосился на Петю,  - но я  плакать  не  намерен.  Нет
других способов проследить пути перелета...
     - И мне не жалко своего Орла,  - сказал Коля, - а селезень-то был
получше твоего Паши. Главное, мы узнали многое...
     Петя не мог еще примириться с гибелью Паши.
     - А  мне  жалко,  -  сказал он.  - Теперь я своего нового Пашу не
отпущу. Возьму с собой корзину, поймаю селезня и уточку, привезу домой
и буду за ними ухаживать.
     - А это идея, - говорю я. - Через день мы должны быть на месте, и
каждый  из  нас  должен  поймать  по паре уточек,  чтобы вести за ними
наблюдения, а то какие же мы натуралисты!
     Ребята повеселели  не  только  оттого,  что поставили перед собой
новую задачу,  но и оттого,  что я согласился ехать с ними на  любимые
Почтовские охотугодья.
     Мы условились о разных мелочах,  необходимых в  таком  доходе,  и
ребята шумной ватагой покинули мой дом.
     Завтра в путь!..


        ВАНИНА БРИГАДА

        1

     ...На восходе солнца все озеро в веселом, ликующем блеске. Легкий
ветерок рябит  бирюзовую  гладь  воды,  солнечные  блики  переливаются
множеством  цветов,  и  кажется,  что  это  играет рыба - серебристая,
зеленая,  золотая,  огненно-красная...  В бледно-голубом небе  носятся
легкие  чайки,  длиннокрылые  медлительные  мартыны,  пролетают стайки
"холостых" селезней,  с полуободранными  крыльями  -  признак  линьки.
Высоко   в  небе,  над  прибрежными  камышами,  парит  болотный  лунь,
высматривая добычу - сейчас у всех птиц появились дети.
     Я стою  на  берегу сибирского древнего моря,  остатки которого мы
называем коротким словом - Чаны.  Озеро невозможно  окинуть  взглядом:
его  длина  сто километров и ширина - шестьдесят-семьдесят.  Оно часто
бывает неспокойно, и местные жители зовут его морем.
     - Задурила погодушка,  а рыбаки ушли в море... - переговариваются
между собой жены рыбаков, глядя в бурную даль.
     Береговая линия   озера   причудливо  извилиста,  заливы  глубоко
врезаются в материк,  так же как полуострова далеко уходят в озеро. На
одном   из   таких   полуостровов   расположилась   старая  деревня  и
государственный рыбозавод.
     Сегодня озеро на редкость спокойно.  На пристани у при чала стоят
баржи,  на берегу перевернутые лодки,  а в  отдалении  -  на  рейде  -
отдыхает катер,  которому ежедневно приходится совершать дальние рейсы
к местам,  где работают бригады рыбаков,  и  вывозить  оттуда  добытую
рыбу.
     Рядом с  пристанью  -  цеха  рыбозавода:  приемочный,  засольный,
охлаждения и копчения.  На паутине вешалов вялится рыба. У приемочного
цеха - груды бочек, корзины, ящики, тележки, весы.
     Еще рано, и на дворе рыбозавода, кроме сторожа, никого не видно
     Первым на берегу появляется  белокурый  мальчуган  лет  десяти  в
матросской бескозырке и большой,  явно не своей,  телогрейке. В правой
руке он несет коричневую сумочку,  а левой поддерживает на плече весло
и два длинных удилища.
     Я подхожу к нему и спрашиваю: далеко ли он хочет плыть?
     - Да вот,  в камыши... - показывает он вправо и приглядывается ко
мне,  как к чужому человеку.  - После  бури  всякая  рыба  по  камышам
гуляет...
     - А что, разве вчера буря была?
     - У   нас   часто   бури...  -  Он  кладет  свое  "хозяйство"  на
перевернутую кверху дном дощатую лодку.  У  него  большие  голубоватые
глаза,  выцветший  до  белизны  чуб и немного облупившийся толстоватый
нос.  На ленточке бескозырки надпись - "Балтиец".  Подобных  мальчишек
можно встретить всюду на берегах наших морей.
     - Вчера такой разыгрался штормяга,  думал, домой не попаду. Хотел
уже в камышах ночевать, да к вечеру маленько стихло...
     Я спрашиваю его о переживаниях, а он, улыбаясь, говорит:
     - А чего бояться? Это не на море, а у берега.
     Он, конечно, разумеет не Каспийское и не Черное моря, а свое.
     - Лодка  у  меня  большая,  и  волн я никаких не боюсь,  только с
ветром мне не справиться.  Угнало бы куда-нибудь,  за день потом домой
не доберешься...
     Я смотрю в безбрежную сверкающую  даль  и,  действительно,  кроме
неба и воды, ничего не вижу.
     - Ну сегодня погодка - лучше не надо...  - говорю  я,  зная,  как
наши городские рыбаки любят тихую солнечную погоду.
     - Нет,  -  возражает  маленький  рыбак,  -  сегодня  тоже  погода
неважная для рыбалки.  Вот когда валик гуляет (небольшая волна),  рыба
лучше клюет.  В тихую погоду насадка висит без движения, а когда валик
- она играет, и рыба ее скорее замечает... - просвещает он меня. - Это
уж мы знаем точно...
     Я помогаю ему перевернуть и столкнуть на воду лодку-плоскодонку и
говорю,  что с удовольствием съездил бы с ним порыбачить, но мне нужно
побыть на рыбозаводе.
     - Вы из города?  - спрашивает  он.  -  А  крючков,  наверное,  не
привезли... Сколько людей приезжает, а крючков никто не привозит.
     - Как же не привез! Я ведь знал, что вам надо...
     Достаю из  кармана  спичечную  коробочку и показываю ему все свое
богатство -  сотню  самых  маленьких  крючков  -  заглотышей,  как  их
называют  ребята.  Где  бы  я  ни  был,  меня  везде  одолевают малыши
просьбами:  привезите заглотышей. Сейчас, открывая коробочку, я думаю,
что  сердце  юного  рыбака  будет  мгновенно  покорено  при виде таких
крючков.  Но что с ним?..  Он даже  руки  не  протянул,  чтобы  взять,
детально   осмотреть   мою   драгоценность,  а  вспыхнувшая  в  глазах
любознательность погасла.
     - Кого ловить такими крючками?  Чебаков только!  У меня и насадок
для них нет...  - разочарованно говорит он.  -  Нам  такие  крючки  не
годятся...  -  и  показывает крючки на своих удочках.  - Вот какие нам
надо, большие...
     - А ты кого хочешь ловить?
     - Язь  сейчас  хорошо  идет  на  стрелку  (стрекозу),  -  коротко
отвечает мальчик.
     Зная, какой желанной рыбой для городских рыбаков является  язь  и
как они бывают довольны, поймав эту рыбу, я говорю:
     - Пока мамаша управляется по домашности, ты язька, а то и парочку
добудешь на завтрак. Разве плохо?
     Мальчик улыбается:
     - Что  за рыбалка!  За парой и ездить не стоит...  Вчера вон буря
была,  а я двенадцать килограммов сдал на завод да четырех язей  домой
принес... А Генка и Сашка по десять килограммов сдали...
     - Это кто такие? Твои товарищи?
     - Моя бригада...  - улыбается он.  - Да вон они идут...  Эй,  вы,
засони! Давно пора быть на месте, а вы спите...
     - А тебя как звать?
     - Ваня...  - Он вдруг  хватает  свои  удочки  и,  показывая  мне,
говорит:  - Разве это снасть?  Не лески,  а веревки какие-то!..  Вон у
дедушки Алексея - лески  жилковые  то-нень-кие!  Он  у  нас  первейший
рыбак,  по пятьдесят да по семьдесят килограммов ловит за день... - И,
видя,  что я поражен такими цифрами,  вроде  как  бы  обиделся:  -  Не
верите?  Кого  хотите спросите,  все вам скажут...  На добрую снасть и
ловить весело...
     - Есть,  - отвечаю, - у меня лесочка, не хуже дедушкиной будет...
- Я достал из кармана моток зеленого капрона и подал его Ване.  -  Раз
крючки мои тебе не годятся, возьми на память леску...
     Ваня так и затрепетал от радости.  У  него  дрожали  руки,  когда
распутывал конец лески, чтобы попробовать ее крепость.
     Подошли ребята.
     - Вот, Генка, леска!..
     Гена был  рослым  остроглазым  парнем,  с   курчавой   непокрытой
головой,  волосы  у  него  выцвели  и  казались  бронзовыми.  Увидев у
товарища леску,  он сейчас же повернулся ко мне, и в его черных глазах
я прочел: "А нет ли у тебя еще одной такой?""
     Все усилия Вани порвать леску ни к чему не привели.
     - На-ка, попробуй.. - подал он Гене.
     Гена намотал конец лески на пальцы и, понатужившись, стал тянуть.
Маленький черненький Саша,  третий член бригады, высунув кончик языка,
прищемил  его  зубами,  словно  этим  хотел  помочь  товарищу.   Леска
выдержала.
     - Пальцы режет... - сдался Гена.
     - Вот  это да-а!..  - выразил свое восхищение Саша.  - Хоть какую
щуку можно вытащить!..
     Леска была пятиметровая,  и я пожалел,  что, захватил всего одну;
другим членам бригады я не мог подарить ничего.
     - Ладно, - говорю, - в другой раз приеду, всем вам жилковые лески
привезу...
     - А крючков крупных привезете?  - приступил ко мне Гена.  - У нас
тут нипочем нету...
     - Обязательно   привезу...   Вы   что  же,  договор  заключили  с
рыбозаводом или как?
     - Зачем договор...  - ответил солидно Ваня. - Мы же не спекулянту
сдаем,  а государству. Обманывать нас никто не станет. Осень придет, а
у нас будут деньги и на учебники, и на тетради, и на пимы.
     Я смотрю на загорелых крепышей и думаю  о  их  судьбе.  Городские
ребята летом стремятся в лагеря,  в дома отдыха, на дачу с родителями,
чтобы поправить здоровье,  набраться сил,  а у этих -  свой  лагерь  -
родное "море".  Здесь они закаляются,  накапливают знания, навыки. Это
безусловно будущие рыбаки-промысловики.  Они любят труд  своих  отцов,
любят свое "море"...
     Где-то за зданиями цехов слышны голоса. Ваня привязал новую леску
к удилищу и, уложив все в лодку, командует:
     - Поплыли!..  Скоро тетя Физа зазвонит к началу  работы...  -  Он
сталкивает лодку на воду и спрашивает, где я остановился.
     - Рыбы я вам принесу на обед...
     А маленький Саша, отчалив от берега, кричит:
     - В  другой  раз  приедете,  книжки  интересные  привозите,   про
рыбалку, я очень люблю читать...
     Ваня берет направление к выдавшимся далеко в "море" камышам. Гена
и Саша плывут за ним. Я с завистью провожаю их взглядом.
     А озеро все в блеске  солнечных  лучей  -  радостное  и  зовущее.
Легкий  юго-западный  ветерок  поднимает "валик" - то,  чего так желал
Ваня.
     - Удачного вам лова, юные рыбаки!..

        2

     В полдень,  возле  строящегося  нового  цеха копчения,  проходило
собрание по сбору подписей  под  обращением  Всемирного  Совета  мира.
Собрание   проводила   учительница,   депутат  районного  Совета  Анна
Федоровна, молодая девушка в белой кофточке с голубым бантом на груди,
с высокой пышной прической.  Говорила она хорошо,  убедительно, словно
сама пережила все ужасы войны.
     - Мы  за  мир!  Всем людям на земле хватит и места,  и работы,  и
хлеба.  На земле тружеников больше,  чем  империалистов,  поджигателей
войны, и мы - победим!.. - закончила она свою речь.
     За ней выступил председатель колхоза -  бывший  фронтовик,  потом
колхозники,  рыбаки и рабочие рыбозавода.  Все они брали обязательства
выполнить и перевыполнить планы.  Особенно мне  запомнилась  маленькая
женщина  в  белом  платочке  и  большом резиновом фартуке с прилипшими
блестками рыбьей чешуи.  Из-под платка выбивались пряди  посеребренных
волос, а черные глаза горели гневом, когда она говорила.
     На белом  листке  бумаги,  испещренном  различными  подписями,  я
поставил  свою  и  пошел  проводить  Анну  Федоровну,  Маленькая седая
женщина с горящими глазами не выходила из памяти,  и  я  спросил:  кто
она?
     - Это вдова Матрена Орехова.  У нее на фронте погиб муж и старший
сын, эта женщина знает, что такое горе матери...
     Некоторое время  шли  молча.  Наконец  я  вспомнил  о  ребятах  и
попросил ее рассказать о рыболовецкой детской бригаде.
     Анна Федоровна удивленно посмотрела на меня:
     - А вы откуда знаете?
     - Да вот узнал. Даже успел познакомиться с ребятами...
     - У нас нет "детской бригады рыбаков", есть "Ванина бригада"...
     - Но ведь это же дети? - допытывался я.
     - Конечно,   дети...  -  Анна  Федоровна  остановилась  и  строго
посмотрела мне в глаза.  - Вы, может быть, думаете, что я организовала
ребят с целью извлечений пользы?  Так вы ошибаетесь.  Ваня Поярков сам
организовал бригаду. Ни председатель колхоза, ни я в этом неповинны...
     - Но ведь это же хорошо!.. - воскликнул я.
     - Я тоже думаю...  - И Анна Федоровна подробно рассказала мне обо
всем,   причем  я  видел,  что  она  гордилась  своими  учениками,  их
поведением и настойчивостью.
     ...А было так.
     На первом уроке Анна Федоровна обнаружила,  что  Саша  Орехов  не
пришел в школу,  но до перемены не спросила, ожидая, что кто-нибудь из
ребят скажет о причине неявки.  Ученик он был исправный, и подозревать
его в намеренном прогуле нельзя было.
     С наступлением  весны  заниматься  становилось  все   труднее   и
труднее.  Ребят отвлекала высохшая площадка возле школы, многие из них
поглядывали в окно и плохо слушали урок.
     А дни стояли ясные и теплые.  С юга прилетело много птиц; скворцы
разместились в приготовленных домиках и  целый  день  пели;  пролетали
гуси,  лебеди,  журавли,  утки. Все это было интересно ребятам, и Анна
Федоровна скрепя сердце выговаривала им:
     - Не  вертитесь...  В  классе нужно слушать урок,  а наблюдать за
птицами в другое время... Из окна вы ничего не увидите...
     Во время перемены и классы и коридор опустели. На поляне мальчики
и девочки разделились:  одни играли в лапту,  другие в "классы".  Анна
Федоровна  из  своей  комнаты видела,  что среди играющих не было Вани
Пояркова и Гены Речкина.  Это показалось странным.  Ваня,  Гена да еще
Саша  Орехов  всегда  были  зачинщиками  всяческих  игр.  Она тихонько
открыла дверь и увидела ребят у окна.
     - Вы что же не играете? Эта перемена короткая...
     - Не хочется... - как-то подавленно ответил Ваня.
     - Сашки нет... - открылся Гена.
     - А почему его нет? - спросила Анна Федоровна.
     Ребята не знали.
     - Он ведь далеко живет от нас,  - сказал басовито Ваня.  - Может,
дома что случилось... После уроков сходим...
     - Обязательно сходите, он ваш товарищ... А сейчас выйдите хоть на
крыльцо, дверь откройте, пусть классы проветрятся. Сегодня тепло...
     ...После уроков ребята забежали домой, оставили сумки с книгами и
отправились к Саше.  Он жил почти на краю рыбачьего поселка. Маленькая
избушка их стояла окнами на полдень и казалась веселой.  На углу,  под
крышей,  был прибит скворечник - это Сашина работа, - и поселившийся в
нем хозяин распевал на все лады,  надувая искристую шейку  и  поднимая
нос кверху. Ребята с завистью посмотрели на скворца, в их скворечниках
еще не поселились гости.
     - А ну-ка по-петушиному... - обратился Ваня к скворцу.
     Ребята постояли,  послушали,  но певец не выполнил их просьбы. Он
заливался  соловьем,  кричал  по-галочьи,  стрекотал сорокой,  свистел
иволгой,  рассыпал трели жаворонка,  а по-петушиному  петь  не  хотел.
Ребята вытерли ноги о солому, брошенную у порога, и пошли в избу.
     Саша лежал,  разметавшись на кровати,  и тяжело дышал.  Сестренка
Маша и братишка Коля сидели за столом и ели жареную рыбу.
     Показав на Сашу глазами, Ваня спросил, что с ним.
     - Мама  говорит:  горячка...  -  шепотом ответила Маша.  - Ему то
жарко, то холодно бывает...
     - А  за  врачом  ходили?  -  приблизившись к ней,  так же шепотом
спросил Гена.
     - Был...  Сказал - пройдет...  Саша только сейчас уснул, всю ночь
не спал.
     В избе было тесновато. При входе, налево, стояла большая кровать,
и в  простенке,  между  окон,  обеденный  стол;  за  печкой  -  вторая
кроватка, и у окна маленький стол с горкой книг и тетрадей. Это уголок
Саши.  Жили Ореховы бедновато.  Сам Федот  Михайлович  и  старший  сын
Василий погибли на фронте, Матрене Марковне приходится одной поднимать
ребят на ноги.  Целый день она на работе,  и  многие  заботы  по  дому
ложатся на "маленького хозяина", как она зовет Сашу.
     Ваня осмотрел комнату и удивился чистоте. Саша второй день болен,
но за порядком кто-то наблюдает.
     - Пусть спит, - сказал он Гене. - Пойдем...
     А за дверью сказал Маше:
     - Пока Саша болеет, помогай маме. Вас трое, а она одна...
     - Я и то сама все делаю... - бойко ответила девочка.
     - Проснется, скажешь, что мы приходили проведать...
     Ребята долго шли молча, потом Гена сказал:
     - Поправится Сашка, надо ему помочь с уроками...
     - Ясно... - подтвердил Ваня. - А ты знаешь, отчего он заболел?
     - Я, что ли, доктор? - недоуменно посмотрел Гена.
     - Тут  без доктора все видно...  Не примечательный ты,  вот что я
тебе скажу. Все надо примечать... Ты сапоги его видел?
     - Ну, видел.
     - Какие они?
     - Сапоги как сапоги...
     - Значит,  ты ничего не видел...  Сапоги  у  него  худые,  "каши"
просят...  Промочил ноги,  а весна - не лето, вот и простудился... Ему
сейчас надо сапоги, это самое главное...
     - У меня нет вторых сапог, а ботинки старенькие, - сказал Гена.
     Солнце уже свернуло с полдня.  В переулке, по которому они шли, у
плетня,  еще  лежал  снег,  и  ребята  слышали  тихий  говор  незримых
ручейков.  Ваня остановился и посмотрел на родное "море". Лед на озере
стал  синий-синий,  и по этому простору темной лентой пролегала зимняя
дорога к далеким островам.  У камышей,  по  заберегам,  где  скопилась
вешняя вода, летели стайки уток, метались чайки.
     Гена тоже   смотрел   на   озеро   и   первый   высказал   совсем
неосуществимую мысль:
     - Если бы у нас с тобой были ружья,  настреляли бы уток, сдали бы
в сельпо, вот и деньги на сапоги...
     - "Если бы"...  - передразнил его Ваня.  - Если  бы  у  нас  были
ружья,  да порох,  да дробь,  да если бы умели стрелять...  Что пустое
говорить!..  Проще - если бы у нас с тобой были  деньги,  пошли  бы  и
купили...
     Гена смолчал.  Задача была сложной и казалась непосильной. А Ваня
вдруг сорвался с места и решительно сказал:
     - Идем к сапожнику...
     Дядя Яков  обедал,  когда  пришли  ребята.  Они  поздоровались  и
остановились у порога.  Сапожник удивленно посмотрел на них и спросил,
что им нужно.
     Из-за кухонной перегородки вышла хозяйка со  сковородкой  жареной
картошки и, увидев ребят, пригласила:
     - Проходите, садитесь...
     Ребята сели  на скамейку.  У сапожника лицо было строгое,  и Ваня
подумал,  что ничего не выйдет из его затеи,  но  присутствие  хозяйки
ободрило его.
     - Мы пришли просить вас, дядя Яков, - несмело сказал он.
     - О  чем?  -  сапожник  отодвинул  от  себя  тарелку  и,  вытирая
полотенцем большие продымленные усы,  пристально посмотрел на ребят: -
Если  кому  сапоги  починить - не возьмусь.  Вон видите,  какая гора в
углу. Все это надо сделать в срок, люди собираются на пахоту...
     Рядом с  низеньким  столиком,  на  котором  стояли  коробочки  со
шпильками,  гвоздочками,  лежали  куски  дратвы,  несколько  шильев  и
молоток с клещами, - горой были свалены старые сапоги и ботинки разных
размеров.  Ваня даже испугался, увидев это старье. "Ничего, однако, не
выйдет", - подумал он и сказал:
     - Мы не о себе...  Товарищ наш заболел,  в школу не ходит. Сапоги
худые, он и простыл...
     - Когда сапоги худые,  люди стараются обходить лужи, а вам-то все
нипочем:  река - не река,  море - не море, - сказал наставительно дядя
Яков.  Голос у него был грубый,  трескучий,  и,  глядя на его  суровое
лицо,  Ваня потерял всякую надежду. - Ничего, ребятки, не выйдет. День
и ночь сижу. Председатель колхоза сам часто наведывается, торопит - на
полях  вовсе  мало  снега осталось,  скоро выезд,  а босиком никого на
посевную не пошлешь...
     - Мы это понимаем,  - сказал Гена,  опустив голову,  словно боясь
колючих глаз сапожника.  - Сашку жалко - на второй год может остаться.
А учился хорошо...
     Ваня обрадовался.  "Молодец Генка,  правильную линию взял..." - и
торопясь,  пока  дядя  Яков  не  сказал  последнего,  решающего слова,
добавил:
     - Мы за сапоги сами заплатим,  хоть деньгами, хоть рыбой. Сколько
скажете,  столько и принесем.  Вот лето  придет,  мы  рыбачить  будем,
рассчитаемся.  Обидно,  дядя Яков, что Сашка из-за сапог на второй год
останется во втором классе.
     - А он чей, Сашка-то? - спросила хозяйка.
     - Да Матрены Ореховой,  - привскочил Ваня со скамейки,  надеясь в
хозяйке найти поддержку. - Трое их у нее.
     - А-а-а,  знаю,  - протянула  она.  -  Это  вы  про  ее  старшего
говорите? Несчастная!.. Федор с Василием на фронте погибли, а ей одной
приходится тянуть троих... Легко ли!
     - Ей правительство помогает... - вставил дядя Яков.
     - Правительство-то помогает,  а мы что? Понимать надо чужую беду.
Не  в  радость ей это...  - горячо сказала хозяйка,  глядя на мужа.  -
Великое ли дело - сапожонки изладить?  Проговорим больше... Возьмись и
сделай...
     Ребята ликовали: хозяйка была на их стороне.
     Сапожник кончил обед и,  завертывая толстую цигарку,  спросил уже
более мягким голосом:
     - Сапоги-то шибко поношенные?..
     - Да,  можно сказать, одни голяшки целые, переда и подошвы нужны,
- сказал Ваня, все еще не веря в успех.
     - Вот то-то и оно!  Все равно что  новые  шить...  Что  ж  вы  не
принесли?  - почти сердито выкрикнул он.  - Идете по такому делу - и с
пустыми руками...
     - Да мы только спросить пришли, - сказал Ваня. - Мы сейчас...
     Ребята вскочили и, осторожно прикрыв дверь, убежали.
     Обо всем этом мне рассказала Анна Федоровна и добавила:
     - Сапоги для Саши были сделаны на неделю раньше,  чем он встал  с
постели. Ваня и Гена помогли ему догнать класс.
     Когда я стал прощаться,  Анна Федоровна,  как бы вспомнив о самом
важном, сказала:
     - Матрена Орехова потом приходила благодарить  меня.  А  при  чем
здесь  я?..  Ребят,  говорю,  благодарите  да  сапожника,  а  я тут не
виновата...

     Поздно осенью я снова побывал в колхозе "Моряк".  В полях уже все
было  убрано,  нигде  не шумели молотилки,  не стучали веялки,  только
неустанные  тракторы   еще   урчали   на   полосах,   поднимая   зябь.
Колхозники-рыбаки переключились на осеннюю путину,  и на улицах, как и
летом,  было мало людей,  зато возле школы, во время перемен, закипала
возня: ребята бегали, боролись, играли в лапту, гоняли футбольный мяч.
     Перед вечером я зашел в правление колхоза.  Председателя не было.
За большим письменным столом сидел уже немолодой очкастый бухгалтер, а
против него - Ваня Поярков.  Я сразу узнал его,  хотя одет  он  был  в
новый  серый  пиджачок,  и  летние  выцветшие вихры были острижены под
машинку.
     Они о чем-то спорили, и я не сразу мог понять.
     - Это ж уравниловка...  - горячился бухгалтер.  - У  нас  так  не
ведется,  чтобы  всем поровну:  сколько заработал,  столько и получай.
Отошли времена для лентяев...
     А Ваня стоял на своем:
     - Ну и пусть по-вашему уравниловка! Мы же не колхозная бригада...
Сами разделим... А лентяев среди нас не было...
     - Да пойми ж ты,  голова садовая,  одинаковых людей не бывает. Ты
добыл  рыбы  больше,  чем  твои  товарищи,  значит,  и получить должен
больше. За Сашкины сапоги ты носил рыбу сапожнику?
     - Ну, носил. За работу обещал, вот и носил...
     - Так Сашка Орехов мог сам это сделать.  Вы ж его обули,  чего же
надо?
     - Может, и он носил, я не знаю...
     Пришел председатель.  Поздоровавшись со мной и узнав, о чем спор,
сказал бухгалтеру:
     - Перестань  ты  крутить ему голову со своими выкладками.  На эти
деньги мы не имеем никакого права,  они заработали, они и разделят...-
Он подошел к Ване.  Тот встал и,  не зная что делать, вертел фуражку в
руках.  - Так вот,  значит, Иван Павлович, дела твоей бригады теперь в
шляпе:  от рыбозавода получена бумага,  в которой говорится, что вы за
лето сдали государству почти девяносто центнеров рыбы:  язей,  крупных
щук  и  окуней,  и  за это вам причитаются большие деньги.  Расчет уже
давно составили,  а выдавать  боятся,  как  бы  вы  не  потеряли  свой
заработок.  А  вы  сделайте  так:  заведите каждый свою сберегательную
книжку, они и переведут... Арифметику-то знаете?
     - Разделим... - улыбнулся Ваня.
     - Вот тебе бумага, завтра сходите к директору и договоритесь.
     Ваня взял бумагу, бережно свернул ее и спрятал в карман.
     Я поздравил Ваню с хорошими результатами  рыбалки,  спросил,  как
идут занятия в школе и все ли члены бригады успевают...
     - Пока ничего... - коротко ответил он.
     Я передал ему моток сатурна для лесок и крупные крючки, обещанные
еще при первом знакомстве.
     - Надеюсь,  эти  крючки вам понравятся,  - сказал я,  развертывая
бумажку. - А книги вы получите от Анны Федоровны...
     Ваня поблагодарил  и заторопился:  то ли спешил рассказать членам
своей бригады,  как решился вопрос с  заработанными  деньгами,  то  ли
хотел показать мой подарок...
     - Хорошие рыбаки у вас растут, - сказал я.
     - Это будущая наша смена... - отозвался председатель, глядя через
окно в потемневшую даль озера...


        В ТАЙГЕ

                    "Глухой, неведомой тайгою..."

     Третьи сутки мы пробираемся тайгой,  переходим мелкие,  но бурные
речки,  отдыхаем,  где застанет ночь,  а с рассветом снова трогаемся в
путь.  Тропа не торная,  иногда чуть приметная,  особенно по береговым
зарослям.  Кто ее проложил?  Может быть, дикие звери или такие же, как
мы, редкие гости этих необжитых мест.
     Мой проводник  -  щупленький  старичок  из  притаежной   деревни,
Аверьян  Евстигнеевич,  чем-то похожий на высохший гриб,  в порыжевшей
войлочной шляпе домашней катки,  в коричневой выцветшей  рубахе,  едет
впереди меня на шустром молодом Пеганке и,  задирая кверху клочковатую
седую бороденку, не первый раз говорит:
     - Благодать-то какая!..
     Это он хочет подбодрить меня. Ему, вероятно, тоже наскучило ехать
по долине,  среди вековечных лиственниц,  елей и пихт,  ехать,  как по
ущелью, из которого совсем не видно горизонта. И, должно быть чувствуя
мое нетерпение - скорее добраться к намеченному пункту, добавляет:
     - Вот поднимемся на перевал - и свет откроется...  Там  уж  рукой
подать до твоих лесорубов...
     Его Пеганка быстро перебирает ногами и весело несет  на  себе  не
только  хозяина,  но  и  весь  наш  "запас" в переметных сумах:  хлеб,
зажаренный кусок баранины,  туесок с медом и  прочую  дорожную  снедь.
Конь,   по-видимому,   не   часто  бывает  в  таких  переходах,  зорко
присматривается ко всему, прядает ушами и всхрапывает. А мой Вороной -
в летах - спокоен и медлителен. "Этот не сбросит..." - говорил Аверьян
Евстигнеевич,  передавая мне коня.  Кроме моего  дорожного  рюкзака  и
пустого котла,  притороченных к седлу, - на нем никакого груза; и идет
Вороной неторопливо,  размеренным шагом,  как на водопой. За плечами у
нас ружья: мало ли что в дороге может случиться, говорил старик.
     Иногда долина раскрывается широко,  и тогда мы попадаем в  буйное
веселое разнотравье.  Лошади начинают сходить с тропы,  хватать нежную
зелень, и Аверьян Евстигнеевич говорит:
     - Ну   что  ж...  Вам  покормиться  надо,  да  и  нам  не  вредно
перекусить...
     Мы делаем  короткий  привал  и пьем чай.  Только здесь замечаешь,
что,  кроме леса,  обступившего нас,  параллельно с  долиной  улеглись
высокие  горы,  часто с оголенными вершинами,  и хочется взобраться на
какую-нибудь скалу и осмотреться.
     ...На четвертый   день,  к  вечеру,  мы,  наконец,  поднялись  на
перевал. Я попросил старика задержаться на минуту.
     - Можно и отдохнуть...  Видимость-то какая отсюда!  - восхищается
старик. - Загляденье!..
     Воздух здесь  настолько  чист и прозрачен,  что далеко на востоке
виднеются, словно белые облака, заснеженные отроги Саянского хребта. А
на север и запад,  куда только хватает глаз,  разошлись зеленые лесные
просторы,  среди которых,  как острова  среди  моря,  выступают  голые
вершины  неведомых  мне гор Кузнецкого Алатау.  Солнце уже клонилось к
закату,  и казалось,  вот-вот потонет в этом неоглядном зеленом  море.
Могучими  волнами улеглись косматые горы,  а по долинам уже разливался
синий вечерний сумрак.
     Деревья на  перевале низкорослые,  изуродованные бурями и зимними
вьюгами,  но сейчас здесь такая тишина,  что звенит в  ушах;  холодно,
хотя и не ощущается никакого движения воздуха.
     - Однако пора ехать, - говорит Аверьян Евстигнеевич, - на Пеганке
шерсть задубела. Припотел, а тут холодок...
     И мы начинаем спускаться.
     Любуясь изумительной  картиной  вечереющей  тайги,  я  потихоньку
запеваю:
                    Глухой, неведомой тайгою,
                    Сибирской дальней стороной...
     Аверьян Евстигнеевич долго слушает, потом говорит:
     - Правильная песня,  душевная...  И до чего же силен  человек!  С
Сахалину,  подумать  только,  с  Сахалину по таким вот дебрям да марям
пробирался,  ягодами да кореньями питался,  все превозмогал.  Вот  она
какая  жизнь  была!  А  за  что?  За  свою  правду  переносил  человек
мученья...
     Он смолкает,   плавно   покачивается   в  седле  и,  может  быть,
вспоминает то далекое,  горькое прошлое,  о котором у  народа  сложено
немало  тоскливых  сердечных  песен,  потом  поворачивается  ко  мне и
продолжает:
     - Теперь, друг мой, и тайга не та, и люди не те... Ты вот едешь к
лесорубам.  Эвон куда забрались люди!  А  почему?  Государству  своему
богатства добывают. Стройка теперь у нас какая идет! Ого-го! Везде лес
требуется...  А вот отсюда, - он показывает рукою влево, - из Барнаула
инженеры  в  эту  тайгу железную дорогу прокладывают...  Зашумит тогда
тайга-матушка!..
     Я знал  об  этом  проекте,  и  напоминание старика заставило меня
долго  вглядываться  в  сумрачные  долины.  Хотелось  увидеть  широкую
просеку и на ней вечерние костры строителей...
     Неожиданно мой Воронко заторопился, стал "наседать" на Пеганку.
     - Ты чего? - махнул на него рукой Аверьян Евстигнеевич. - Зимовье
зачуял?
     Действительно, у подножья горы, на широкой открытой поляне стояла
избушка с навесом. Когда мы подъехали к ней, рядом оказалась небольшая
горная речка, и лошади сразу же потянулись к прозрачной воде.
     - Охолоньте  маленько,  -  говорил   им   Аверьян   Евстигнеевич,
привязывая  к столбам навеса и снимая переметные сумы.  - Наглотаетесь
холодной воды, потом с вами мучься...
     Покончив с делами, он повел меня в избушку.
     - Вот наше охотничье зимовье...
     В избушке было темновато,  свет попадал только через одно окошко,
но,  несмотря на вечер,  я хорошо различал предметы.  Справа от  двери
стояла  низкая  печка,  сложенная  из серого камня и покрытая чугунной
плитой; за печкой - большие нары из тесаных осиновых плашек, по стене,
над нарами,  связки пялец для правки и сушки звериных шкурок. Слева, у
окна,  стол и две длинные скамейки,  сделанные топором.  У  матицы  на
гвоздях висели берестяной туесок и черный закопченный котел.
     Острые глаза старика сразу же заметили непорядок:
     - Вишь,  негодник, ночевал и пяльцами печку растоплял... Мало ему
в лесу сушняка!..
     - А кто это?
     - Кто ж его знает.  Ночь, видно, прихватила, вот он и давай жечь,
что  под руку попадет...  - Он снял котелок с гвоздя,  понюхал:  - Уху
варил,  а котелок не помыл,  негодник.  Должно,  и мордушки бросил  на
берегу, где рыбу ловил...
     Он вышел и направился к берегу говорливой  речушки.  Я  видел  из
окна,   как   он   осматривал,  а  затем  устанавливал  свои  ловушки,
действительно оказавшиеся на берегу.
     - Это не охотник был,  - заявил Аверьян Евстигнеевич, возвращаясь
в избушку.  - У нас такой закон:  уезжаем с охоты -  оставляем  котел,
соль, ложку, спички. Мало ли что может с человеком случиться в дороге,
а в избушке он все необходимое найдет.  Даже  сухари,  если  остались,
подвешиваем на матицу,  чтобы мыши не попортили... - Он снял туесок и,
заглянув в него,  показал мне: - Вот видите, спички, охальник, забрал.
Ну,  на  что  это  похоже?  А  если  бы нас непогодье застало,  дождем
промочило, - вот и кукуй всю ночь без огня...
     Старик негодовал,  и  если  бы  этот  непрошенный  гость оказался
здесь, он прочитал бы ему хорошую лекцию о нормах поведения человека в
тайге.
     Аверьян Евстигнеевич попоил лошадей,  спутал их и тут  же  пустил
пастись.  На  этот  раз он не выстрелил из своей беранки для острастки
медведя,  как это делал на всем пути.  Я думал, что он забыл, и взялся
за свое ружье, но старик остановил меня:
     - Не к чему портить заряды.  Тут человечьим духом  пахнет,  зверю
это не по носу...
     Ужинали мы у костра и тут же  устроили  себе  постель  из  мягких
пахучих  пихтовых  лап.  За  ужином Аверьян Евстигнеевич рассказывал о
своей колхозной бригаде охотников:  как  они  промышляют  всю  зиму  и
только к весне возвращаются в поселок с хорошей добычей.
     - Я и  сам  много  лет  ходил  в  охотниках,  да  теперь  остарел
маленько...  - Он смотрит на затухающие дневные краски на вершинах гор
и продолжает:  - Далековато живем,  а кедровники тут  богатые.  А  где
кедровники,  там  и  бельчонка  и  другой зверь держится.  Промашки не
бывает...  Осенями шишку кедровую  бьем,  орех  вьюками  переправляем.
Масло-то первеющее из ореха получается...
     Долго рассказывал Аверьян Евстигнеевич про колхозные дела,  и под
его негромкий говорок я незаметно уснул.
     Ночь была теплая, утро подкралось незаметно, и я проспал.
     Старик сварил  уху  из  попавшихся  в мордушку хариусов,  нарезал
хлеба и негромко окликнул меня:
     - Пора, друг, вставать, уха стынет...
     Я быстро вскочил,  умылся  кристально-чистой  холодной  водой  из
горной речушки и,  когда вернулся,  заметил, что рядом с котлом стояла
дедушкина шляпа, полная зрелой дымчатой малины.
     - Когда вы это успели:  и уху сварить, и малины набрать? И почему
меня не разбудили?..
     - Спал  ты  хорошо,  пожалел...  А  малина  тут  рядом,  пошел за
лошадями и набрал к чаю.  Лесная-то ягода куда вкусней садовой... - И,
разбирая  рыбу,  продолжал:  - Харюзиш-ко-то дивно набился в мордушки,
оставил я его в воде. К вечеру вернусь, присолю, а дома старуха пироги
состряпает... Рыбка-то знатная, кушайте...
     Солнце еще не показалось из-за горы, как мы тронулись в путь, и к
полудню были у плотбища, на берегу бурной голубой Томи.
     Нас заметили,  и вскоре  бородатый  плотовщик,  умело  управляясь
одним длинным шестом, погнал к нам лодку.

                             На плотбище

     Простившись с  проводником и переправившись на правый берег реки,
я попал в довольно затруднительное положение,  а в первые  минуты  оно
показалось мне даже безвыходным.
     Пробираясь девственной  тайгой  по  еле  приметным  тропинкам   к
плотбищу,  я  надеялся  достать  здесь  лодку  и спуститься по Томи до
города Кузнецка.  Это была моя давнишняя мечта.  Зимой,  по вечерам, я
долго просиживал над картой,  чертил себе путь через тайгу,  и,  когда
мой карандаш упирался в тонкую синюю линию реки, я облегченно вздыхал,
словно уже совершил это заманчивое путешествие.
     Выскочив из лодки на берег со своим небольшим багажом, я сразу же
очутился в кругу лесорубов и, поздоровавшись, спросил:
     - Смогу ли я у вас достать себе лодку?
     - Лодку?   -  переспросил  близко  стоявший  бородатый  старик  в
накинутой на плечи телогрейке защитного цвета.
     - Да, лодку?
     Люди переглянулись,  и  я  понял,  что  они   в   затруднительном
положении.
     - Мне нужно спуститься к городу.  Я могу заплатить  за  лодку  и,
если нужно, оставлю ее там, где вы скажете...
     Почти в один голос лесорубы ответили:
     - Запасных лодок нет...
     - Вот так попал,  - говорю я,  - теперь ни взад,  ни вперед... Ну
что ж, принимайте пока в свою семью...
     Я не на шутку оробел,  и было отчего: лошадей здесь я не достану,
чтобы  возвратиться  назад,  и  вперед  не  могу  двинуться без лодки:
непроходимая тайга, бурные горные реки преграждали путь к городу.
     Ко мне  подошел  молодой  черноглазый мужчина,  чем-то похожий на
цыгана. Это был бригадир лесорубов, как я потом узнал.
     - А вы не отчаивайтесь, - сказал он певучим голосом. - Нет такого
положения, из которого нельзя было бы выйти. Идемте пока ко мне, чайку
с дороги попьете, а там видно будет...
     - Мне стало легче от его слов, и я спокойно зашагал за ним.
     На берегу, в один ряд, стояли восемь домиков, на отшибе - большой
барак и рядом с ним новый веселый дом с  высоким  резным  крыльцом.  В
этом  светлом  доме,  в семье бригадира Бориса Павловича,  мне суждено
было прожить немало дней.

                              На рыбалке

     В городе трудовые люди встают по часам,  по  громогласным  гудкам
заводов,  а  здесь,  в  глухой  тайге,  на  плотбище,  все  привыкли к
журавлиной побудке. Об этом я узнал в первое же утро.
     - Вставайте,   ребятки,   -  будила  нас  Петровна,  мать  Бориса
Павловича, - журавли трубят...
     - Ну  и  пусть себе трубят...  - отозвался сын,  поворачиваясь на
другой бок.  - Сегодня воскресенье.  У них все дни равны,  а мы  имеем
право на отдых.
     - Ну,  так  и  я  к  тому  же  говорю  -  воскресенье...  Сходите
порыбачьте, а я вам пирожок заверну...
     Борис Павлович с минуту молчит,  потом, как пружина, подскакивает
на кровати.
     - Убедила  мамаша!..  Знает  больную  струнку...  Как  вы  насчет
рыбалки? - обращается он ко мне.
     - С превеликим удовольствием...
     Я тоже вскакиваю и начинаю одеваться.
     Путешествуя по  тайге,  я  никогда  не  расстаюсь  с  рыболовными
снастями.  Здесь в каждой реке можно найти превосходную рыбу: хариуса,
ленка,  или ускуча,  как его зовут  в  некоторых  местах,  и  тайменя.
Хариусов  я ловил достаточно,  но совсем мало ленков и тайменей.  Чаще
всего приходилось терять крючки и только издали видеть этих красавцев.
     Выйдя на крыльцо,  я словно впервые вижу плотбище,  сдвинувшиеся,
покрытые лесом горы,  долину реки и бурную голубую Томь.  Солнышко еще
где-то  за  мохнатыми  горами,  ничто  не блестит,  не ломит глаза,  и
овлажненная росой долина, кажется, подернулась тонкой пеленой паутины.
     - Крлу-у!..  - разносится звон журавлиной трубы.  Это повторяется
многократно и в долине реки Томи и в долине реки  Балык-Су,  впадающей
недалеко от плотбища,  и мне кажется,  что это не эхо, а перекликаются
живые птицы.
     Мы быстро   собираем  снасти,  захватываем  туесок  с  червяками,
корзину и торопливо идем вниз по течению.  Река  бурная,  и  мы  долго
шагаем, пока не находим тихой заводи.
     - Вот тут и будем пробовать...- говорит Борис Павлович.
     Он садится  на  камень  за  маленьким  кустом тальника,  примятым
весенней полой водой, и, настроив свою снасть, забрасывает ее в залив.
     Я устраиваюсь с ним рядом и почему-то для начала цепляю на крючок
большого червяка.
     Из-за гор поднялось солнце,  и все вдруг изменилось. Голубая река
заиграла,  засверкала живым  переливающимся  серебром,  на  траве,  на
каждом  листочке  дерева  алмазами  вспыхнули  росинки,  звонче запели
птицы,  и казалось,  окружающая нас природа выражала,  как умела, свою
радость животворному солнцу.
     Борис Павлович  выбросил  на   берег   первого   двухчетвертового
серебристого хариуса.
     - Ловись,  рыбка,  большая и малая,  - приговаривает он, и вскоре
снова в воздухе сверкает серебристая узкая рыба.
     А вокруг моего червяка идет какая-то игра.  Кто-то сильный быстро
дергает  и  сейчас  же  уплывает.  Я  поднимаю удилище и вижу - червяк
обкусан.
     - А вы прикройтесь, - говорит Борис Павлович.
     - Как - прикройтесь?
     - Срубите  вон ту осинку,  бросьте у берега и за нее садитесь.  У
нас рыба сторожкая, не любит, когда рыбак на виду сидит, - боится...
     Я выполняю все,  как советует Борис Павлович, и вскоре подсекаю и
вытаскиваю крупного хариуса.
     Пришли еще трое рабочих.  Благообразный старик,  встречавший меня
вчера на берегу, проходя, говорит:
     - Клев на уду...
     Я отвечаю ему добрым пожеланием.  Они быстро устраиваются, кто за
валуном, кто за кустом, и затихают.
     Хорошо ловит Борис Павлович,  но и я начинаю подтягиваться,  - то
на червяка,  то на кузнечика выхватываю бойких,  упругих,  с синеватой
спинкой,  хариусов. Захотелось испытать "обманку". Был у меня в запасе
один  крючок  с  привязанными  к  нему  двумя  петушиными  золотистыми
перышками.  Я быстро переснаряжаю снасть и легко забрасываю на быструю
струю.
     Моя искусственная  бабочка  не   успела   еще   расправить   свои
золотистые  крылышки,  как  ее бросило течением в заводь,  потом рядом
взбурлила вода, и обманка исчезла. Волнуясь, я потянул удилище на себя
и почувствовал "живой груз".
     - Что-то,  кажется, крупное попало... - говорю я Борису Павловичу
и потихоньку тяну к берегу.
     - Осторожно!  Может быть,  таймешка влопался,  так с этим  зверем
надо умеючи, а то сокрушит всю снасть...
     Он оставляет свою удочку и почти ползком, чтобы не напугать рыбу,
перебирается  ко мне.  Рыба то стремительно бросается вниз по течению,
то, упираясь, тянет на глубину.
     - Не  давайте  ей спуску,  - советует Борис Павлович.  - Леска-то
надежная?
     На свою  шелковую  плетеную  леску  я  надеюсь  и опасаюсь только
одного - хорошо ли привязал крючок? Но в борьбе я забываю все и только
стараюсь своевременно повернуть рыбу к берегу,  когда она устремляется
на быстрину.
     Наконец сопротивление уменьшается, рыба становится податливей, но
мне кажется,  что это самый опасный момент:  она может собрать силы  и
ударить так,  что у меня останется в руках только удилище. Предполагая
всяческую хитрость со стороны рыбы, я продолжаю водить ее из стороны в
сторону.
     - Подводи...  - шепчет Борис Павлович.  Он  волнуется  не  меньше
меня.
     После долгих усилий рыба показывается у  берега.  Борис  Павлович
молниеносно  поддел ее стальным крючком и,  когда она забилась у наших
ног, облегченно выдохнул:
     - Ленок! Красавчик какой!..
     Нас окружают рабочие.  Наперебой одни хвалят добычу,  другие  мою
снасть. Бородатый старик берет ленка на руку и говорит утвердительно:
     - Три кило...
     Начинается легонький  спор:  кто говорит - два кило,  кто - три с
половиной.
     Борис Павлович складывает десятка два хариусов в корзину,  сверху
кладет ленка и, прикрыв рыбу травой, говорит:
     - Все!  На  сегодня  с  нас хватит.  Идемте,  а то мамаша,  поди,
заждалась...
     Домой мы возвращались с видом победителей.
     - Молодцы,  ребятушки, - говорит Петровна, принимая рыбу от сына.
- Я вам такой пирожок сотворю - любо-дорого!..

                            Мишкины забавы

     Утром Борис Павлович ушел с рабочими в лес.  Я подсчитал все свои
продуктовые запасы и,  приняв  во  внимание  ежедневную  добычу  рыбы,
пришел  к  заключению,  что  безбедно  могу  прожить десяток дней,  не
рассчитывая на кусок хлеба моих любезных хозяев.
     "Ну, а  там  видно  будет..." - вспомнил я слова Бориса Павловича
при нашей встрече.  Конечно, не плохо было бы поразнообразить наш стол
дичиной, но я не знал, куда пойти.
     Сидеть дома не хотелось,  я вскинул ружье на плечо  и  отправился
вниз по течению.  Прошел место вчерашней рыбалки. Здесь горы отступили
от реки,  лес был вырублен,  и на его месте появилась  густая  молодая
поросль:  сосенки,  пихточки;  ожили  и буйно разрослись кусты акации,
кое-где попадались  малинники.  На  выгорах  розовели  большие  поляны
кипрея, ярко выделяясь на зеленом фоне кустарников.
     За этим зеленым  полем,  в  полукилометре  от  реки,  поднималась
высокая  отвесная  скала.  Стоять под ней было опасно.  Скала вся была
изборождена трещинами - это  работа  ветра  и  воды.  Когда-нибудь  да
отвалятся же эти страшные камешки, весом, может, в несколько тонн...
     Я зашел со стороны,  наткнулся на заросли малинника, сел на пенек
и  усердно принялся обирать зрелые ягоды.  Случайно мой взгляд упал на
обсосанную ветку малины. Стало ясно, что "хозяин" тайги здесь уже снял
часть урожая. На всякий случай я вынул дробовые патроны и в оба ствола
заложил по "жакану".
     Легкие белые облачка неслись на скалу,  а мне казалось, что скала
наклоняется и вот-вот грохнется всей своей массой вниз.
     Неожиданно на   вершине   скалы  появился  круторогий  козел.  Он
прокричал призывно и замер,  как изваяние.  Замер и я. Уж очень красив
он был на бледно-синем небе. Но вот козел быстро метнулся в сторону, а
на его месте, через короткое время, показался сам Михайло Иванович.
     Медведь обнюхал  камень,  на  котором только что стоял козел,  и,
присев на нем,  стал смотреть  вниз.  Посидел-посидел,  почесал  левой
лапой за ухом и отошел от края. Я осматривал все другие выступы скалы,
не появится ли он там, но медведушка вернулся на старое место. На этот
раз он шел на задних лапах,  а в передних нес большой серый камень. Он
положил камень на самый край скалы и стал тихонько подвигать его.
     Наконец камень  сорвался  и  с  нарастающим  шумом  полетел вниз.
Раздался удар,  подобный взрыву,  и мелкие осколки  брызнули  в  кусты
малинника.  В  тот  же  момент  все  вокруг  меня зашумело,  и на одно
мгновенье я увидел промелькнувшую пару козлов.  Спускались ли козлы на
водопой или отдыхали под скалой - неизвестно. Михайло Иванович нарушил
их покой.
     За первым  камнем  медведь принес и сбросил второй.  Мое ружье не
могло причинить ему никакого вреда на этой высоте,  подниматься же  на
крутизну  и  попасть  под  удар  камня,  сброшенного  мишкой,  мне  не
хотелось, и я вернулся на плотбище.
     Я знал  много  мишкиных  забав,  но такую видел впервые.  Обладая
отличным слухом,  он любит заниматься своеобразной музыкой:  заберется
на  разодранное  грозой  дерево  и  дергает когтем за щепу,  а сам ухо
наставит и слушает,  как она дребезжит.  Часами сидит на  дереве,  все
дранощепины переберет и все слушает.
     И рыбак мишка неплохой. Найдет ямку, в которую весной рыба зашла,
и  давай  воду  мутить,  все  перебуровит.  Бедной  рыбке дышать нечем
станет,  высунет она голову из воды,  а мишка - цоп ее - и  на  берег.
Много наловит, травой прикроет, палками забросает, а когда она немного
протухнет - кушает.  В таком виде  рыба  ему  кажется  вкуснее.  После
рыбалки  купаться начнет,  грязь смывать и такой шум поднимет,  словно
тут не один мишка, а целая ватага ребят купается.
     За вечерним  чаем я рассказал Борису Павловичу и Петровне о своих
наблюдениях.
     - По  весне  их  много  тут  бродит,  - сказал Борис Павлович.  -
Выберутся из своих берлог - и к реке,  на солнцепек.  Тут раньше всего
обтаивают  снега.  Выберут какую-нибудь сосну и давай расписываться на
коре своими когтищами. Один так черканет - дескать, перезимовал ладно,
а  другой  посмотрит,  да  еще  глубже  засадит когти.  Такую подсочку
сделают дереву - лучше не надо.
     А Петровна  припомнила  быль,  очень похожую на веселые охотничьи
рассказы.
     - Забавный   зверь,   нечего   сказать,   -  проговорила  она,  и
воспоминания оживили ее усталое лицо.  - Бабка моя  еще  была  жива  -
много  этому  годов  назад,  мне  и  не  сосчитать.  Жили мы тогда под
Томском-городом,  на Басандайке.  Вздумала бабка помолиться сходить  в
монастырь.  Собралась  и пошла.  А была она полная и,  по болезни ног,
ходила,  как старая утка,  враскачку.  Так дедушка о ней говорил: "Вон
наша  утица  плывет".  На  обратном  пути  решила  бабка нас,  внучат,
побаловать гостинцем.  Купила франзолю,  - так раньше называли большие
французские булки, - положила в корзину и идет себе.
     А дорога-то все лесом да лесом. Ни встречных, ни попутчиков. Идет
себе бабка одна,  погода жаркая, упарилась. Надо бы и отдохнуть в тени
где-нибудь,  а она думает - еще маленько пройду.  Вдруг слышит,  сзади
кто-то  топает,  будто  лошадь копытами бьет по пыльной дороге.  "Ну и
хорошо,  -  думает  бабка,  -  догонят  меня  люди  добрые,  может,  и
подвезут".  А  топот  все  ближе да ближе.  И вроде как бы под ее шаги
подлаживается кто-то.  Она топ,  и сзади ее -  топ.  Не  хотела  бабка
оглядываться,  но  интересно  стало,  повернулась.  А он - сам Михайло
Иванович шествует.  Встал на дыбки,  ногами по пыльной дороге топает и
раскачивается,  как бабка. Струхнула здорово бабка, с места сдвинуться
не может,  а он все топ да топ,  вплотную подошел к ней.  Размахнулась
бабка  корзиной,  да  как  хватит  Михайлу  Ивановича по ряшке:  "Вот,
говорит,  тебе,  охальник!" Франзоля-то выскочила из корзины, а он цоп
ее  лапами  -  и  напополам  разорвал.  Упали куски на землю,  Михайло
Иванович  глядит,  а  они  поднимаются,  поднимаются.  Хлеб-то  пышный
оказался,  вот они,  куски-то,  и поднимаются. А Михайле Ивановичу это
невдомек.  Сел он возле кусков и давай забавляться:  надавит на кусок,
лапу уберет,  а тот,  как живой,  шевелится; надавит на другой - то же
самое...  Видит бабка,  медведь занялся делом,  она и давай  взадпятки
отступать - потихоньку, потихоньку, да так и ушла...
     Мы долго  смеялись  над  рассказом  Петровны,  и,  зная  характер
медведя, право же, трудно было не поверить в подлинность события.

                             Школа в лесу

     Люди на  плотбище хорошие и живут дружной трудолюбивой семьей.  У
здешних лесорубов еще нет  никакой  механизации  -  лес  валят  пилой,
очищают от сучьев топором и к берегу подтаскивают на лошадях.  Все они
мечтают о железнодорожной ветке, которая должна прорезать тайгу
     - Уж тогда мы заживем!..
     Я часто  выхожу  с  ними  на  порубку,  помогаю  очищать  бревна,
подтаскивать их - зарабатываю свой кусок хлеба и все жду: когда свяжут
новые плоты и спустят на воду.
     Прошла неделя,  а  с плотами пока не торопятся.  Потом оказалось,
что новые плоты некому доверить вести по такой бурной реке,  как Томь;
а  знатные  плотовщики еще не вернулись и когда вернутся - неизвестно.
Ни телеграфа, ни телефона здесь нет.
     Моя невольная  остановка затягивается на неопределенное время.  А
неопределенность  -  самое  мучительное   состояние.   Чтобы   немного
рассеяться, как-то перед обедом я взял ружье и пошел побродить берегом
реки, поискать новые тихие заливы для рыбалки.
     Пробираясь вверх  по Томи,  я вдруг услышал за кустами непонятные
мне звуки:
     - Кер-кер... кер-кер...
     А в ответ на это кто-то звонко свистел.
     Я остановился,  послушал  и  потихоньку  стал  пробираться сквозь
кусты.  Заросли смородины,  черемухи и жимолости были так  густы,  что
трудно   было   идти.   Я  продвигался  очень  медленно,  стараясь  по
возможности не шуметь.  Всякая моя неосторожность  сглаживалась  шумом
реки,  и  я  шел  без  остановки.  Наконец,  кусты стали меньше,  и я,
укрывшись в них,  увидел  на  берегу,  на  чистой  полянке,  следующую
картину.
     Два старых журавля подпрыгивали  кверху,  делали  два-три  взмаха
крыльями,  садились  и  керкали,  а  небольшой журавленок подскакивал,
махал еще не вполне оперившимися крыльями, шлепался о землю и пищал.
     Я долго  стоял  в  укрытии  и  старался  разгадать  загадку.  Что
заставляет стариков учить своего Журку летать,  когда у  него  еще  не
отросли  маховые  перья на крыльях,  когда он еще не может держаться в
воздухе?  Ведь придет время,  Журка оденется во весь журавлиный наряд,
расправит  крылья  и  свободно полетит вместе с ними в неизвестные ему
страны. А сейчас он не может. Не может, и в этом не виноват.
     Но, по-видимому,   была   какая-то  причина,  которая  заставляла
стариков учить летать Журку?  Этой причиной могла быть  опасность.  Но
чего же им опасаться?
     Я посмотрел на пригорок слева,  потом на долину реки, и мне вдруг
все стало ясно.  Впереди горный кряж подходил к реке,  и крутая скала,
словно допотопный зверь опустил свои лапы в бурные  воды  Томи.  Здесь
нельзя  было  пройти берегом.  Ниже - плотбище,  живут люди.  Там тоже
нельзя пройти,  а  на  пригорке  вчера  рубили  лес.  Это  обеспокоило
родителей.  Они хотели бы переселиться на другой берег, но их Журка не
умел летать.
     Я вышел из кустов.  Старые журавли поднялись в воздух, а Журка не
мог этого сделать, кинулся к болотцу и спрятался в траве.
     Я не  стал его искать и,  обогнув болотце,  пошел на пригорок,  к
порубкам.  Я решил перевалить через небольшую гору  и  по  ниспадающей
долине возвратиться на плотбише.
     Подъем был не особенно трудный,  к тому же  я  поднял  рябчика  и
долго с ним занимался.  Рябчик сел на отдельную сосну, я подошел к ней
вплотную и стал вглядываться в вершину. Зная его привычку затаиваться,
я внимательно и долго осматривал каждую ветку,  каждый сучок.  Наконец
вижу:  вытянулся рябчик на  горбатом  сучке  и  лежит,  выдают  только
коричневые перышки да черный глазок.
     Я вскидываю ружье,  рябчик мелькает между веток,  и  мой  выстрел
запаздывает.
     - Ну, что ж, один рябчик на троих - это ничто... - говорю я себе,
чтобы смягчить неудачу.
     Спускаясь в долину и проходя по  зарослям  папоротника,  я  вдруг
услышал  повизгивание.  Ну  точь-в-точь  так  повизгивали  молоденькие
лисята в нашем зоологическом саду.  Я часто там бывал, и этот звук мне
крепко запомнился.
     За папоротниковым полем меня опять,  как у реки,  встретили кусты
акации вперемежку с молодыми осинками. Пробираюсь сквозь кусты и вдруг
вижу:  на  каменистой  россыпи  сидит  пестрая  лайка,  а  возле   нее
подпрыгивает  маленький  щенок,  подпрыгивает  и  визжит,  при этом он
смотрит куда-то вверх,  на одну точку.  Лайка,  должно  быть,  почуяла
человека и повернула ко мне голову. Я замер. По временам она поднимает
морду и смотрит туда же,  куда щенок.  Я ловлю глазом эту линию,  веду
кверху и на зеленой лапе сосны вижу крупную голову глухаря.
     Во мне мгновенно просыпается охотник, я вскидываю ружье, и вместе
с  грохотом выстрела,  вместе с осыпавшимися ветками,  на землю падает
тяжелая птица. Лайка быстро кидается к ней и прижимает к земле лапами.
     - Отдать! - говорю я ей, выходя из кустов.
     Птица бита намертво,  и собака отходит.  Возле моих ног  крутится
щенок, я хочу приласкать его, но мать ворчит, и он отходит к ней.
     - Вперед!  - говорю я лайке и ружьем показываю  направление.  Она
внимательно смотрит на меня,  потом,  видимо,  решает,  что я чужой, и
ведет щенка в противоположную сторону.
     Только теперь  я  догадываюсь,  зачем лайка водила по лесу своего
детеныша - она учила его тому, что хорошо знала сама. Это была школа в
лесу, и я помешал ей в это утро дать предметный урок детенышу.

                            Сорочье гнездо

     И день и ночь шумит голубая река. Когда она несет на своих волнах
корягу или бревно,  я долго провожаю их взглядом,  провожаю и завидую,
что не могу вот так же плыть вниз по течению.
     Борис Павлович успокаивает  меня,  говорит,  что  скоро  вернутся
плотовщики и я смогу отправиться с ними на новых плотах.
     - Каким же путем они вернутся? - спрашиваю я
     - По реке...
     - На чем?
     - На лодке...
     Трудно было поверить,  но я вспомнил не менее быструю реку Катунь
-  красавицу алтайских долин:  там против бурного течения люди плавают
на лодках с шестами...  Ударит окованным шестом в гальку - и продвинет
лодку на метр, еще ударит - еще на метр вперед.
     "Не скоро же доберутся плотовщики до плотбища", - думаю я.
     В моем положении можно истерзаться, если сидеть сложа руки.
     Я беру удочку и иду к тому месту,  где потревожил журавлей. Там я
видел маленький заливчик.  Рыба горных рек не боится быстрого течения,
но покормиться заходит в тихие места.
     Пристроился и сижу. Но на червяка не хочет клевать хариус. Я стал
ловить коричневую букашку на  кусте,  да  так  и  замер  с  протянутой
рукой...
     По реке,  стоя на четырех связанных бревнышках, с длинным гребным
веслом,  не  плыл,  а  мчался  небольшой  человек с черной бородой,  в
домотканой поддевке и островерхой мерлушковой шапке.  Он снял шапку  в
знак приветствия.
     - Какая смелость!..  - говорю я себе и кричу  что  есть  силы:  -
Правее держи!..  Ра-зобье-от!..  - и показываю рукой вперед.  Там, над
подводными камнями, кипят белые буруны.
     Человек быстро  схватился  за  гребь,  но было уже поздно.  Салик
ударило о подводный камень,  все  бревешки  вдруг  разлетелись,  и  на
короткое время человек исчез в волнах.
     Я кинулся к месту  катастрофы,  и  когда  подбежал,  человек  уже
выбрался на берег и отжимал из одежды воду.
     - Зазевался маленько...  - сказал он,  будто оправдываясь  передо
мной,  но в лице его не было ни пережитого страха, ни растерянности. -
Топор вот потонул, жалко. Но люди есть - значит дело поправимое...
     С его шапки,  бороды и одежды еще струилась вода. Я пригласил его
обсушиться, и мы пошли.
     Это был житель верховьев Томи: его заимка стоит где-то у подножья
горы Тигер-Тизы (что значит - Небесный Зуб), далеко видной своей белой
острой вершиной.
     Ему нужно съездить в  город  Кузнецк.  Но  как  ехать?  Можно  на
лошадях  пройти  тайгу,  пройти  степи Хакасии,  до Абакана,  потом по
железной дороге...  Это ему показалось "хлопотно",  он сделал салик  и
поплыл.
     - Тут и пути-то всего два дня,  - говорит путешественник,  - а  к
железной дороге мы не привычны...
     - Однако, - говорю я, - купаться тоже невесело...
     - Ничего... бывает... - ответил он и вошел в двери первой рабочей
избушки.
     ..Ночью я долго не спал,  все думал о своем салике и утром встал,
когда солнце уже сияло над горами.  Я взял полотенце и пошел  к  реке,
чтобы умыться холодной водой. Смотрю, а вчерашний путешественник снова
катит по реке.  Пока я спал,  он успел  соорудить  себе  новый  салик,
спустил на воду и поплыл. Поравнявшись со мной, он снял шапку:
     - До свиданья!..
     - Счастливого пути,  друг! - кричу я ему и с сожалением смотрю на
удаляющийся салик.
     Вернувшись в дом, я говорю Петровне:
     - Пожалуй, я себе тоже салик сделаю - и в путь...
     - На эдаком-то сорочьем гнезде? Что вам, жизнь надоела?
     - А ведь он вот поплыл.  Вчера тонул, а сегодня снова не побоялся
отправиться в путь...
     - Таким-то ничего не делается, а вы поплывете, да с непривычки...
- она не договаривает. - Много ждали, а теперь уже скоро...

                                Отъезд

     Три дня  спустя,  как  отплыл  на  салике  незнакомый таежник,  к
большой  моей  радости,  у  плотбища  причалила  лодка.  Тут  были   и
приискатели  и  жители  глухих  заимок,  ехавшие  в  город  по  разным
хозяйственным надобностям.
     Был полдень. Все лесорубы отдыхали после обеда и вышли на берег -
такие гости здесь не часто бывают, к тому же среди прибывших оказались
и  знакомые.  Люди  уселись  на бревнах,  и кисет с табаком загулял по
рукам.
     Борис Павлович подвел меня к лоцману.
     - Здравствуй, Андрей Иванович!..
     Низкорослый широкоплечий лоцман,  в клетчатой рубахе и побелевшей
выцветшей кепке,  обхватил Бориса Павловича, словно собирался бороться
с  ним.  Оба  они были жителями старого Кузнецка и дружили со школьных
лет.  Посыпались вопросы.  Борис Павлович жаловался на  плотовщиков  -
плоты давно угнали и все не возвращаются.
     - Лесу наготовили много, вода на хорошем уровне, а их нет...
     А я стоял,  смотрел на лодку,  на людей,  сидевших на бревнах,  и
думал,  что радость моя  может  быть  преждевременной.  Мне  почему-то
казалось, что лодка не в состоянии принять еще одного человека.
     Наконец Борис Павлович вырвался из цепких рук друга:
     - У меня к тебе просьба,  Андрюша.  Возьми,  пожалуйста,  с собой
человека.  Приехал посмотреть,  как мы живем и работаем,  а уехать  от
нас, сам знаешь, не так легко...
     Лоцман пожал мне руку.
     - Отчего  же не взять...  Там,  где помещается шестеро,  седьмому
место найдется... Собирайтесь... - сказал он мне.
     Я побежал на квартиру,  быстро собрал вещи, поблагодарил Петровну
за гостеприимство, и когда подходил к лодке, услышал обрывок беседы:
     - Три  дня  перепадали дожди,  все речонки,  должно,  вспухли,  -
говорил Борис Павлович. - А Казыр, поди, черт знает что делает...
     - Ничего,  -  спокойно  отозвался  лоцман,  -  не  первый  раз...
Пройдем...
     О реке  Казыр  и  ее  буйной  силе я достаточно наслушался всяких
страхов на плотбище, когда собирался плыть один. При впадении Казыра в
Томь   всякие   беды   случаются.   Там  оплошность  пловца  кончается
трагически,  и у меня создалось впечатление об  исключительно  суровом
нраве   этой  горной  реки.  Но  лоцман  был  веселым  парнем,  и  это
успокаивало.
     Петровна принесла  большой кувшин домашнего кваса,  угостила всех
отъезжающих, и лоцман подал команду:
     - Давайте садиться, други, нечего время терять...
     Я простился со всеми лесорубами,  приветливо встретившими меня на
этом  отдаленном плотбище,  и подошел к лодке.  Андрей Иванович указал
мне место в носовой части.
     - Когда я буду подавать команду, вы помогайте Ваньке, - сказал он
мне.
     Как помогать  и  чем - я не знал.  Впереди меня,  за единственным
гребным веслом,  перебрасываемым то на правый, то на левый борт, сидел
дюжий рыжеватый рябой Ванька.  Оспа так изуродовала его лицо,  столько
наделала ямок,  что оно было страшно;  рыжеватые волосы росли пучками,
отчего лицо казалось пестрым. Только силой не обидела его природа: она
чувствовалась  в  его  широкой  груди,  в  крепких   руках,   покрытых
золотистым волосом, в каждой хватке.
     Борис Павлович оттолкнул нашу лодку и крикнул:
     - Встретите плотовщиков, гоните их...
     Лодка развернулась и пошла по течению,  а  когда  я  оглянулся  -
плотбище было уже далеко.
     Мы катились, как под гору.
     Река стремительно   несла  нашу  лодку,  и  не  было  возможности
задержать взгляд на каком-нибудь отдельном предмете.
     Казалось, что  ты  сидишь  в  кино  и  смотришь быстро меняющиеся
картины богатого и великолепного по красоте уголка родной земли.
     Полноводная Томь  развернула  горы и,  сверкая россыпью солнечных
лучей,  спешит  к  далеким  неведомым  равнинам.  Мохнатые   горы   то
склоняются  над  ней,  словно  любуясь  отражением  своего наряда,  то
отходят,  уступая место богатому разнотравью.  Все долины  и  распадки
заполонили  сосны,  ели и пихты,  а широкие могучие кедры взбираются к
самым вершинам,  словно бы им здесь не хватает ни света,  ни простора.
Изредка,   в   прибрежной   полосе,  встречаются  семьи  белоствольных
великанов берез.  Они отвоевали  себе  этот  клочок  земли  и  растут,
окруженные молодой порослью.  А внизу,  в густой траве, белеют останки
их предков.
     В лодке все молчат. Может быть, любуются картинами тайги?
     Полуденное солнце усердно  пригревает,  и  сидящий  впереди  меня
Ванька дремлет.
     - Ударь справа! - неожиданно раздается команда лоцмана.
     Ванька мгновенно хватает своими ручищами большое весло, запускает
его в воду, и лодка, описав дугу, с шумом наползает носом на береговою
гальку.
     Лоцман последним  выходит  из  лодки  и   с   топором   в   руках
направляется  к  серым  сухостойным  пихтам;  за  ним  идет  бородатый
таежник.
     - Подвязи будем делать, - говорит Ванька.
     - А зачем? - спрашиваю я.
     - Лодка низко сидит...  А впереди - Казыр... Там до беды не долго
с эдакой посадкой.
     - Значит, опасно?
     - Опасно не опасно, а поберегаться надо...
     И он  тихо,  что