ыда, построил Гвоздев своих далеко не щеголеватых матросов и, наняв для князя извозчика, пошел впереди отряда, направляясь к адмиралтейской конторе. Мичман шел, стиснув зубы и опустив глаза. Насмешки или соболезнования прохожих и зевак приводили его в ярость. Нет, не такими представлял он в мечтах возвращения свои из славных морских походов!.. До суда и ему и князю пришлось сидеть под домашним арестом. Наконец день, которого с невольным трепетом ожидал бедный мичман, наступил. Обоих офицеров бригантины ввели в сумрачную, гулкую залу под сводами. Председательствовал начальник стоявшего в Ревеле отряда кораблей, прославленный петровский адмирал Наум Акимович Сенявин. Сенявин был суров и мрачен. Борода-Капустина он давно знал и не благоволил к нему. Князь, совершенно потерявшийся от страха, выглядел дряхлым, трясущимся старцем. Гвоздеву, которого бросало то в жар, то в холод, казалось, что все происходит в каком-то тумане. В противоположность гражданским делам этой эпохи, дело о крушении бригантины не потребовало долгого разбирательства. Все решилось в тот же день. Вахтенный журнал и показания матросов давали ясную картину происшедшего. По счастливому для князя совпадению, а также благодаря молчанию Гвоздева он оказался невиновным. Но суровый старик-адмирал чрезвычайно пренебрежительно обращался с князем. Он даже сказал ему во всеуслышание: - А что, князь, покойный-то государь прав был, что не пускал тебя выше унтер-лейтенантского чина. Судном командовать - это не за пуншем посиживать... О князе состоялось такое решение суда: "Хотя в сем деле прямой вины его не усмотрено, поелику, будучи больным, службы отправлять он не мог, но по некоторым обстоятельствам полагать должно, что надлежащего смотрения за порядком на судне, как то доброму и в своем деле искусному капитану надлежало бы, оный князь не оказал, а все доверил лейтенанту Пеппергорну, каковой и погубил судно, что и следствием подтверждается, а посему вышереченного князя Борода-Капустина Митрофана, на тридцатилетнюю его в российском флоте службу не взирая, согнать со службы домой без пенсиона и прочих льгот". "От флота мичман Гвоздев, - говорилось далее, - хотя он и поступил, не сообразуясь с регламентом, изменив курс судна самовольно, за что его по уставу надлежало после жестокого на теле истязания разжаловать в матросы навечно, но как оный мичман регламент преступил не для самовольства и глупости, а к отвращению несчастья с судном, а далее при крушении бригантины, по вине лейтенанта Пеппергорна произошедшем, оный мичман Гвоздев показал свое немалое искусство и неустрашимость, почему единственно и спасены команда и корабельное имущество, по сей причине мичмана Гвоздева от всякого штрафования освободить и оставить в службе тем же чином". О матросах старый моряк Сенявин решил так: "Прочим морским служителям бригантины "Принцесса Анна" объявить, что поступали они, как и надлежит добрым и усердным людям, с их присяжною должностью сообразно. И как оные морские служители, государево имущество спасая, свое достояние, почитай, все потеряли - наградить их полугодовым жалованьем". Мичман вышел из темного и сырого зала суда как бы вновь народившимся на свет. Веселою гурьбою вышли вслед за ним и матросы. Даже князь приободрился и улыбался во весь свой широкий рот. Куда девалась его старческая дряхлость! - Живем, мичман! - весело подмигнув, сказал он Гвоздеву. - Довольно в хомуте ходить. Поеду в деревню на зеленую травушку! Прощай, мичман! - И, даже не пожав руки своему спасителю, князь свернул в ближайший переулок и скрылся из глаз. Несмотря на благоприятное решение военно-морского суда, карьера мичмана была подпорчена. На нем лежало некое пятно, которое можно было снять только подвигом, многогодней добросовестной службой или же... протекцией. Но протекции у Гвоздева не имелось... Мичман был переведен на Каспийское море, где ему отдали под команду небольшой старый гекбот, на котором он должен был охранять рыбные промыслы от набегов туркмен на их "косящатых" лодках. Но эта служба мичмана продолжалась недолго. Началась война с турками, и мичмана перевели в Брянск, где строилась Днепровская флотилия, которая должна была принять участие в войне. Так шли годы. Он женился на миловидной белокурой польке, и история его женитьбы была не совсем обычна. В 1737 году, после взятия Очакова, скампавея, которой командовал Гвоздев, крейсировала в море, за Кинбурнокою косою. (Скампавея - небольшая галера) Всю ночь Гвоздев продержался под парусами вдали от берегов. Гребцы, - не каторжники, как водилось обычно в те времена, а украинские казаки, - отсыпались на банках и под банками, набираясь сил на долгий трудовой день. Для мичмана, привыкшего к белым ночам в эту пору года, южная тьма казалась необычайно долгой. Ему не спалось, и хоть это была не его вахта, но он посиживал подле рулевых, мечтая неведомо о чем и слушая журчанье воды у бортов и за кормою. Ветра почти не было. Небо начинало светлеть на востоке, ветерок стал усиливаться. И вот тут-то, в предутреннем сумраке, часовые увидели в нескольких кабельтовых от скампавеи силуэт судна. Прозвучала тревога, гребцы, еще неловкие со сна, торопливо разобрали весла, морские гренадеры заняли свои боевые места, засветились фитили канониров. Светало быстро, и Гвоздев убедился, что судно - большая турецкая кочерма. (Кочерма - двухмачтовое судно с косыми парусами) На кочерме тоже заметили опасное соседство. Над сонным морем прокатился гортанный переклик турок. Кочерма выкинула шестнадцать длинных весел, повернула по ветру и пошла наутек. Но легкая скампавея быстро настигала тяжелую перегруженную кочерму. На скампавее весла гнулись под рывками гребцов, сонливость которых сменилась необычайной энергией: предстояла хорошая пожива. Суда быстро сближались. В утреннем воздухе как-то влажно, глуховато прозвучали пушечные выстрелы. Гвоздев вдруг заметил, что голубовато-белые клубы дыма стали розовыми. Утренняя заря осияла небо и море. Турки не собирались сдаваться. Уже одно турецкое ядро прорвало парус скампавеи, и упругий утренний ветер располосовал его в клочья. Но вот скампавея, описав циркуляцию, с треском и грохотом врезалась носом в крутой борт накренившейся кочермы. Со стуком упал перекидной мостик, и морские гренадеры во главе с Гвоздевым перебежали на палубу турецкого судна. Затрещали пистолетные и мушкетные выстрелы, палуба заволоклась дымом. Гвоздев, разрядивший свой пистолет, со шпагою в руке бросился на какого-то бородатого турка в длинной одежде, но тот, не принимая боя, упал на колени. Кочерма была наводнена русскими моряками. Турки сдались. Гребцы-казаки, оставив весла, рассыпались по всем закоулкам судна. Они отбили крышки люков, закрывающих трюм, и оттуда на палубу, звеня цепями, крича и ликуя, вырвалась толпа оборванных изможденных людей. Оказалось, что кочерма, принадлежавшая работорговцу Кафару-Али - тому бородатому турку, который упал на колени перед Гвоздевым, - пробиралась из Козлова (Евпатории) в Варну. Русские отряды генерала Ласси, ворвавшись в Крым, недавно разбили ханские войска под Карасу-базаром, и татары, опасаясь, что русские двинутся на Козлов, отдавали "ясырь" и другое имущество за гроши. Кафар-Али до отказа заполнил свою кочерму дешевым товаром и, не рискуя пересекать море на перегруженном судне, отправился в путь вдоль побережья, надеясь проскочить мимо Кинбурнской косы под покровом ночи. Ослабевший ночью ветер нарушил его планы, и в предрассветном сумраке Кафар-Али увидел вдруг скампавею Гвоздева. Кочерма была захвачена после короткого боя. Роли переменились. С невольников сняли цепи, а в темный трюм были посажены закованные Кафар-Али, тридцать его головорезов-матросов и пятнадцать турецких аскеров, которые находились на судне в качестве охраны и конвоя. (Ясырь - добыча (главным образом пленники). Аскер - солдат.) Оказалось, русские моряки освободили более ста пятидесяти человек самых разных национальностей. В двух крошечных каютах, запертых на замок, нашли нескольких женщин, которые предназначались для константинопольских сералей и, как товар более ценный, содержались в лучших условиях. Здесь-то и познакомился Гвоздев со своей будущей женой. Среди этих пленниц оказалась панна Марыся Завадовская, а в переполненном трюме сидел ее брат-погодок. Они захвачены были шайкой конных татар, разгромивших имение их родителей на Волыни около года тому назад. По возвращении в Очаков Гвоздев сдал пленных турок куда следовало, а освобожденные невольники были заново экипированы за счет добычи, взятой в Очакове. Часть из них поступила в армию (брат панны Марыси, восемнадцатилетний Ендрусь, пошел в гусарский полк), а прочие на той же скампавее были отправлены вверх по Днепру, на родину. Гвоздев и панна Марыся полюбили друг друга, и вскоре, когда флот стал на зимнюю стоянку, состоялась свадьба. Брак был на редкость счастливым и удачным. Молодые супруги горячо любили друг друга, и время не ослабляло силы их чувства. Весною 1740 года Гвоздев вернулся в Балтийский флот. Теперь это был не юный мичман, впервые столкнувшийся со всей суровостью морской службы, а боевой и заслуженный лейтенант. Прибыв в Петербург, Аникита Тимофеевич вместе со своей миловидною женою осматривал столицу, удивляясь переменам, которые произошли в городе за время его отсутствия. Панна Марыся восхищалась новыми дворцами вельмож, высившимися на берегах каналов, и с подобающей в таком важном деле серьезностью изучала туалеты придворных модниц на прогулках в Летнем саду. Но отнюдь не с меньшим интересом рассматривала она военные суда, стоящие на Неве. Она торопила Гвоздева, упрашивая отвезти ее скорее в Кронштадт. Ей не терпелось увидеть настоящие боевые корабли, военную гавань, порт - места, где протекала юность ее обожаемого мужа, где обучался он морскому делу и приобрел опыт и познания, благодаря которым панна Марыся, ее брат и десятки других несчастных пленников спасены были от страшной участи. Гвоздев не один раз подробно рассказывал жене о крушении "Принцессы Анны". Несмотря на множество приключений и опасностей, испытанных им в последующие годы, это первое суровое испытание оставило глубокий след в его душе. С уважением и любовью вспоминал он Капитона Иванова, Ермакова, Петрова и других товарищей по несчастью, которые научили его понимать и высоко ценить русского матроса. У панны Марыси было живое воображение, и она ярко представляла себе все пережитое мичманом. Но отношение Гвоздева к своим матросам ее удивляло. Всем воспитанием своим она приучена была свысока относиться к подлому народу,* и ей казалось, что матросы с "Принцессы Анны" были, наверное, какими-то особенными людьми. Ей очень хотелось посмотреть на них, и она просила Гвоздева разыскать Ермакова и других, когда они будут в Кронштадте. (* Наименование людей, принадлежавших к низшему податному сословию, в то время не имело оскорбительного, бранного смысла.) - А что же, Машенька, - улыбаясь, спросил Гвоздев (он называл свою жену русским именем), - может, и князя Борода-Капустина тебе сыскать? Может, сия персона тебе тоже любопытна? - Нет, - сердито отвечала панна Марыся, - ни за что не хочу видеть этого вора и труса! Панна Марыся, обычно признававшая авторитет мужа, в этом случае упорно стояла на том, что нельзя было отпускать князя безнаказанным. И Гвоздев иногда нарочно поддразнивал жену. Ее непреклонность забавляла его. Гвоздев и сам хотел повидаться со своими товарищами по несчастью и узнать, как провели они зиму на острове. Придя в адмиралтейств-коллегию справиться, не состоялось ли его назначение на какое-нибудь судно, лейтенант попросил знакомого повытчика помочь ему отыскать матросов, служивших на "Принцессе Анне". (Повытчик - старинное название должностного лица, ведающего делопроизводством). - Полагать должно, - сказал Гвоздев, - что это легче всего сделать, если сыскать, когда доставлено было в Кронштадт или Ревель имущество бригантины, которое оставалось на острове Гоольс. Повытчик, тучный, краснолицый человек, посмотрел на Гвоздева, сдвинул набок парик, осыпанный мукою вместо пудры, и недоуменно почесал себе висок. - Чего, чего? - сказал он. - Это какое же такое имущество? Повытчик был в своем деле большой дока, и возвращение в казну спасенного груза не могло бы остаться ему неизвестным. Гвоздев пояснил, когда и при каких обстоятельствах были оставлены на острове Гоольс несколько десятков пушек и другой ценный и важный груз, и добавил, что все это, вероятно, должно было вернуться обратно в магазины Кронштадта лет пять-шесть тому назад - Чего-то ты, сударь мой, не то говоришь, - покачав головою, сказал повытчик. - О крушении бригантины знаю, о суде над вами знаю, а об имуществе, ей-ей, ничего не знаю. Сие меня немало удивляет... Поведай, сударь, подробнее. Повытчик чрезвычайно заинтересовался всеми обстоятельствами дела: он быстро смекнул, что если груз, и вправду, позабыт на далеком и уединенном острове, то, разыскав концы и напомнив об этом начальству, можно получить поощрение и выдвинуться по службе. Ничего не сообщив Гвоздеву о возникших у него соображениях, повытчик сказал, что его просьбу он выполнит и матросов разыщет, а также соберет все сведения о спасенном имуществе и сообщит ему дня через три-четыре. Когда в назначенное время Гвоздев явился, повытчик встретил его с необычайной приветливостью. - Ну вот, сударь мой, - сказал он улыбаясь, - вот тебе и назначение! Будешь доволен. Получай под свою команду гукор "Кроншлот" и отправляйся на нем на остров Гоольс за своими матросишками. - Шутить изволите, Иван Кузьмич, - недоверчиво улыбнулся Гвоздев. - Как это так на остров Гоольс? - А вот так-с! - весело отвечал повытчик и сдвинул парик на затылок, как шапку. - Так вот, голубчик: позабыли твоих матросов вместе с пушками, да и не вспоминали поболе семи лет. Вот и плыви за ними, коли они еще не разбежались и пушек не продали. - Да как могло это статься, - продолжал удивляться Гвоздев, - чтобы семь человек да имущество на несколько тысяч рублей позабыть?.. - А война? Война была, батюшка, с туркою. Война, то да се... А может, еще какая причина... Только вот тебе истинный крест: все дела перерыл, и нигде никакого упоминания. Получай, сударь, ордер да выставляй мне угощение! 11. СНОВА ОСТРОВ ГООЛЬС Гукор "Кроншлот", командиром которого назначен был Гвоздев, стоял в Кронштадте. Это было хорошее, довольно большое судно о двух мачтах, с двадцатью двумя шестифунтовыми пушками. Как только формальности приема и сдачи гукора были окончены, Гвоздев приготовил его к выходу в море. Перед тем на судне побывала панна Марыся, которую Гвоздев познакомил с двумя своими помощниками, унтер-лейтенантами Бахметьевым и Петровым. На мачте управления порта поднялся сигнал на выход, и, поставив паруса, "Кроншлот" покинул гавань. Гвоздев рассчитал плавание так, чтобы прибыть на остров Гоольс примерно к утреннему подъему флага. Погода благоприятствовала этому его намерению и действительно в десятом часу утра, обогнув мыс Люзе, бросавший сумрачно-зеленую тень на бледно-голубые воды, "Кроншлот" бросил якорь приблизительно в том месте, где семь лет тому назад Капитон Иванов с кормы погибающей бригантины обрушил в волны стоп-анкер. Солнце начало пригревать. Голубое море и белый песок зыбко струились в легком мареве. Расплывчато зеленели над белою подковой пляжа поросшие дроком дюны. Весь экипаж гукора был на палубе. Гвоздев приказал спускать шлюпку, а сам с бьющимся сердцем оглядывал в подзорную трубу окрестности. Вон аккуратно сложенные деревянные обломки судна. Вон в тени искореженных ветром сосен четыре креста и на них венки... Гвоздеву показалось, что они из свежей весенней хвои и полевых цветов. "Значит, тут... Значит, живы мои ребята, раз украшены заново могилы и крестов под соснами не прибавилось..." Боцман доложил, что шлюпки готовы, и Гвоздев торопливо спустился в свою капитанскую восьмерку. Унтер-лейтенант Бахметьев сел за руль второй шлюпки. (Восьмерка - шлюпка с восемью гребцами.) Гвоздев с нетерпением оглядывал разворачивающуюся перед ним картину. Небольшая долина между внутренним склоном мыса Люзе и дюнами была обработана - частью вспахана, частью разбита на гряды, и кое-где уже зеленели всходы. - Молодцы! - похвалил Гвоздев. - Не сидели сложа руки... Вишь ты, десятин пять обработали! Когда я отсюда уезжал, здесь только трава росла по пояс... Да где же сами наши земледельцы? - Небось дрыхнут, сударь, - насмешливо сказал загребной. - Чего им? Начальства при них нету. Гвоздев промолчал. В следующее мгновение ему открылся вид на "редут". Вал был покрыт зеленым дерном. Русский флаг развевался на сигнальной мачте, мосток через ров был поднят, и за плетеными турами бруствера виднелись пушки. - Смотри ты, какую фортецию соорудили! - восхищенно сказал Гвоздев, а гребцы от удивления сбились с такта. - Нажимай веселей, ребята! - нетерпеливо добавил лейтенант и с тревожным недоумением приставил к глазу зрительную трубу. - Да куда же девались люди? - пробормотал он. В трубу Гвоздев заметил, что за бруствером кто-то, несомненно, есть, он мог различить то шапку, то руку с фитилем. Судя по всему, люди притаились за бруствером у заряженных пушек. Высадившись на берег, Гвоздев, Бахметев и человек пятнадцать матросов направились вверх по зеленому склону к "редуту". Звонкий собачий лай приветствовал их приближение. По зеленому валу, перепрыгивая через амбразуры, носилась небольшая черная собачонка, яростно лаявшая на приближающихся людей. Но за бруствером по-прежнему не было никакого движения. Гвоздеву стало не по себе. "Черт его знает, что там такое? - подумал он. - Вот как шарахнут по нас картечью - и царствие нам небесное..." Но тут в амбразуре, над дулом пушки, появился человек и прокричал в рупор: - Стань все на месте, а то картечью! Что за люди и зачем к нам идете? Гвоздев узнал Ермакова, но на всякий случай приказал своим остановиться. - Иваныч, здравствуй! - крикнул он. - Хорошо же ты встречаешь своего командира, нечего сказать! Ермаков некоторое время молчал оторопело. - Батюшка, Аникита Тимофеевич! Вы ли это, сударь? - закричал он, бросая рупор в сторону. - Я, как видишь, - отвечал Гвоздев. - Может, ради старого знакомства не станешь в меня палить? Все семь моряков показались над бруствером и на разные лады приветствовали Гвоздева. Ермаков провалился за вал, мостик опустился, бывший рулевой перебежал ров и кинулся навстречу Гвоздеву. Однако мостик тотчас поднялся, и все шесть остальных матросов не покинули своих боевых постов: видимо, Ермакова не оставляла подозрительность. Черная собачка, бегавшая до того по брустверу, не отставала от Ермакова, следуя за ним по пятам. Гвоздев и все остальные бегом бросились навстречу Ермакову. Ему не удалось рапортовать Гвоздеву, как князю несколько лет назад. Матросы обступили его со всех сторон, а лейтенант крепко обнял Ермакова. - Сударь... сударь... - проговорил до слез растроганный бывший рулевой и наклонился, стараясь поймать и поцеловать руку своего командира. Черная собачка, видимо опасаясь за Ермакова, негодующе лаяла на Гвоздева и его спутников. - Что же вы, идолы, чертовы дети, по своим хотели стрелять? - сердито спросил у Ермакова загребной. - С жиру, что ли, побесились? Вот всыплет вам сегодня наш боцман горячих на баке, сразу мозги станут на свое место. - Ну, по разговору окончательно видать: свои, - улыбаясь, сказал Ермаков, по лицу которого все еще текли слезы. - Да уж, само собой, не турки, - не унимался загребной. - Пошла ты прочь, клятая! -крикнул он на черную собачонку, норовившую куснуть его за ноги. - Помолчи-ка, братец! - строго сказал ему Гвоздев. - А все же, Иваныч, в честь чего хотел ты нас угостить картечью? - Ох, сударь, - отвечал Ермаков, - мы уж раз своим рассейским доверились, да обожглись... И второй раз нас хотели врасплох ночью взять, той же осенью. Вот, сударь, - он показал Гвоздеву изувеченную кисть правой руки со скрюченными пальцами и добавил: - Я-то легко отделался, а Петрову глаз пулей напрочь выворотили. Не знаю, как жив остался. Ежели бы не Жучка, - кивнул он на собаку, - всем бы нам не быть живыми. И ты на нее, почтенный, не махай, - строго сказал загребному Ермаков. - Она, брат, свое дело сполняет. - Ну-ну, - удивился Гвоздев, - видно, вы тут, ребята, не как у родной мамки жили. Занятные у вас дела... Окончательно убедившись, что на этот раз его окружают действительно свои и никакой измены нет, Ермаков крикнул на "редут", чтобы опустили мостик. Через минуту "островитяне" и вновь прибывшие моряки обнимались, хлопали друг друга по спинам и угощались табачком из дружелюбно раскрытых кисетов. Даже сердитый загребной сменил гнев на милость. Как только миновал первый восторг встречи с земляками, "островитяне" столпились около своего бывшего мичмана. Один лишь Петров держался в сторонке, стыдясь показаться с повязкою, прикрывающей выбитый глаз. Лейтенант объяснил, что он много лет прослужил на юге и, только вернувшись на Балтику, узнал, что матросы все еще на острове. Он расспрашивал "островитян" и шутил с ними, радуясь, что встретился с близкими и дорогими ему людьми. Подозвав угрюмого Петрова, Гвоздев сказал, что нечего ему прятаться и стыдиться раны, полученной в бою за отечество. - А как твое мастерство, Петров? - спросил он повеселевшего марсового. - Я ведь помню, какую ты преискусную резьбу делал для покойной нашей бригантины. Этот вопрос снова смутил Петрова, и за него ответил Маметкул: - Он с одним глазом ничего, не хуже делает свое дело. Вот смотри, пожалуйста. Раздайсь, братцы! - и татарин отодвинул в сторону сутуловатого, постаревшего Нефедова, чтобы Гвоздев мог посмотреть на изукрашенное их жилище. Лейтенант, еще не успевший толком осмотреться, тем не менее уже заметил порядок и разумное устройство "редута". Сейчас Гвоздев оглядел все более подробно. "Редут" устроен был так: на склоне перед площадкой, где находился склад, выкопан был ров. Земля, вынутая из него, образовала вал, верхняя плоскость которого сходилась с уровнем площадки, образуя небольшую эспланаду. Над откосом вала был устроен из хворостяных туров, наполненных землею, бруствер с тремя пушечными амбразурами. Грунт на эспланаде был плотно убит щебнем и посыпан песком. Построенный еще при Гвоздеве обширный двускатный навес, где хранились фрегатские пушки и все остальное имущество, был превращен в закрытое здание с мазанковыми стенами. "Кубрик", жилище караула, находился в центре этой постройки. Фасад "кубрика" с фронтоном, выступающим из ската кровли склада, выдавался вперед из мазанковых стен. На этот фасад и обращал внимание Гвоздева Маметкул. Наличники окон и дверей, карнизы и тимпан фронтона - все это было изукрашено причудливою деревянною резьбою, необыкновенно богатой и разнообразной. Это сочное пятно на фоне гладкой плоскости белой мазанковой стены создавало необычайное впечатление. Все, даже загребной, скептически относящийся ко всему на свете, молча любовались этим замечательным произведением искусства. - Да, - сказал наконец Гвоздев, - мастер ты, Петров. Большой мастер. И не марсовым бы тебе быть. - Я, сударь, ни от какого дела не бегаю, - сумрачно сказал Петров. - А это баловство. У нас под Нижним многие так-то балуются. - И Петров отошел к сторонке. Матросы, ничего за эти годы не знавшие о родине, хотели услышать от Гвоздева, как там сейчас, нет ли войны, стоят ли на месте Кронштадт и Петербург и почему столько лет про них никто не вспомнил. Гвоздев, как умел, разъяснил им последнее обстоятельство и прекратил беседу: как ни хотелось ему послушать о жизни и приключениях своих матросов, прежде всего следовало озаботиться скорейшей погрузкой имущества на гукор. Вместе с Ермаковым и Бахметьевым лейтенант обошел склад. Все оставленное имущество было цело и в наилучшей сохранности. Для перевозки его к берегу Ермаков посоветовал обратиться к Густу и его землякам. Они могут дать подводы и лошадей. Финогеша был сейчас же откомандирован в деревню. Погрузка началась в тот же день. Когда все было налажено, Гвоздев позвал Ермакова и, поднявшись с ним на вершину холма, сел на нагретый солнцем валун и усадил подле себя бывшего рулевого. Верная Жучка, всюду следовавшая за Ермаковым, улеглась подле него. Как и семь лет назад, внизу на редуте муравьями копошились матросы. Объятый голубизною неба и моря, струился в мареве жаркого дня зеленый остров Гоольс. - Ну, старина, - сказал Гвоздев, угощая Ермакова своим табаком, - теперь расскажи мне, как же вы тут столько лет прожили без всякой поддержки и помощи? 12. ЖИЛИ СЕМЬ МАТРОСОВ В ЧУЖОЙ СТОРОНЕ Ермаков молчал, сосредоточенно раскуривая свою трубочку. - С чего ж начать-то? - сказал он задумчиво. - Ну, начну с самого с начала. Как отъехали вы с командою, то до вечера все мы находились вон там, - указал Ермаков на окончание мыса. - А потом костер зажгли. Долго я на его огонек смотрел... - Видали, значит? - обрадовался Ермаков. - Ну, эту ночь спал я, прямо скажу, неважно. Все думал, как жить будем... Как ребята, - не начнут ли на свободе озорничать, не отобьются ли от рук?.. Ну, однако, все обошлось. Как с утра начался распорядок, так я шкот и румпель из рук уж не выпускал. Признали меня ребята за командира. Помня ваши слова, решил я первым делом, от всяких недобрых людей оберегаясь, устроить себе острожек. Обмозговали мы это дело с Маметкулом и вот, значит, как изволили видеть, все в этом роде и устроили до снега. Правда, уже в заморозки пришлось кончать. Зиму мы прожили, и не заметили как. И вот пришла весна, и стали мы поджидать, что за нами судно придет. Ждем-пождем, а судна все нет. Тут от этого ожидания и работы все остановились и порядок упал. Чего, мол, стараться, коли вот-вот нас вовсе отсюда вызволят? Но, между прочим, судна все нет как нет, а мы уж и провиант весь приели. Ребята ходят, затянув пояса, и с лица спали. А уж и май прошел, июнь на дворе. Неладно дело, хоть пропадай. Которые еще бродят кой-как, а Маметкул, Нефедов, Пупков уж и с коек перестали вставать. Вижу я, что надо ребят выручать, и пошел я к старосте здешнему, к Ванагу. Шел я, прямо скажу, не час и не два, а все полдня. Иду - от ветра шатаюсь. Пройду кабельтов, сяду. Сижу, сижу и думаю: вставать, мол, все равно надо, Иваныч. Встану да опять и иду, а что кругом меня, то прямо как в мареве, аж в голове гудет. Немудрено ведь, сколько дней не евши. Добрел я до мызы Ванага, смотрю - и он сам вот он. Ходит по саду в колпаке с кисточкой да яблони свои осматривает. Я подошел к ограде, поздоровался и за кол держусь, потому стоять мне трудно, в голове кружение и в глазах вроде мушки. Он эдак приветливо со мною обошелся, колпак за кисточку приподнял: здравствуй-де, Ермаков. Я ему, конечно, объясняю все дело и прошу, не может ли он нам ссудить продовольствия до прихода судна, а лучше прямо месяца на два, на семь душ, из денного матросского рациона исходя. Казна-де за нас сполна заплатит, а мы, конечно, будем оченно благодарны. Смотрю, мой Ванаг распушился, надулся, как голубь перед голубкою, и уже на меня через губу глядит. "Что же это вы, говорит, господин Ермаков? Может, полагаете, что я вам оберштер-кригс-комиссар? Я и так вашему мичману предостаточную сумму под его квитанцию предоставил, и вы на сие чуть ли не цельный год кормились. И я же всю вашу команду отправил на материк. А что-то пока не видно, чтобы мне за сии мои труды и убытки заплатили". Я отвечаю: "Не может, мол, того статься, чтобы наше отечество у вас, у Ванага, в долгу осталось. Небось кой-как наскребут еще денег в казне, чтобы расквитаться, может, даже самим на прожиток останется". - Молодец! - перебил его Гвоздев. - Обидно мне показалось, господин лейтенант. А он еще эдак попушистее сделался и говорит: "Я, господин матрос Ермаков, шутить не люблю и шутки плохо понимаю. А скажите лучше, сколько вас душ?" - "Семь, отвечаю, я уж и раньше вам сказал". - "Так вот, - говорит Ванаг, - чем так вам там сидеть и даром небо коптить, идите ко мне работать за пропитание. Авось не объедите, а работы у меня на всех на вас хватит". И посмеивается, толстая рожа, эдак неуважительно. Ах, ты, думаю, неладно как получилось. Даже в жар меня бросило. Я ему и говорю: "Мы работы не боимся, небо коптим не даром и без дела не сидим, но только мы российского флота матросы, при своей присяжной должности состоим, и в батраки к тебе идти нам невместно". И в сердцах повернулся и пошел эдак быстро, и откуда сила взялась. Он было меня окликать, а я иду, не оглядываюсь, да про себя всячески, конечно, выражаюсь. - Это ты правильно, Ермаков, что ушел!.. Экая сволочь толстопузая! - вскричал лейтенант. - Настоящий кровопивец этот Ванаг, - продолжал Ермаков. - Отец его побогаче был прочих и отправил его в Ревель мальчонкой еще в обучение. Там он и в русском языке понаторел. Вернулся - и незнамо как через несколько лет уж все его земляки ему должны-передолжны и у него по струнке ходят. Главная их добыча рыба, да и землицей, конечно, они тоже занимаются, а остров отовсюду далеко, и сбывать им свое или что там купить трудно. Так этот Ванаг судно себе завел. Все, что им требуется, на этом судне привозит, других купцов отвадил и так земляками своими овладел, что только диву даешься... - Ну, черт с ним, с Ванагом!.. Как же вы из вашей беды выпутались? - перебил Ермакова лейтенант. - Ну, иду я, - можно сказать, не иду, а бегу. Вбежал я в деревню, а вечерело - все крестьянство работу покончило. Гляжу - Густ и мужики здешние на бревнах сидят, покуривают. Тут мне опять в ноги вступило, зашатало меня, и в глазах мухи, едва я до этих бревен дотащился. "Здравствуйте, говорю, почтенные". И рядом с Густом сел. Табачный дым на меня несет, и я прямо им надышаться не могу. Давно уж у нас курево кончилось. Табачку мне Густ предложил, я закурил, да и... Ермаков в смущении остановился. - Что же ты, продолжай, - сказал Гвоздев. - Совестно, сударь. - Да уж говори, чего там... Чай, я вам не чужой, не для смеха спрашиваю. - Это точно, что, сударь, вы доподлинно нам свои. Одним словом, в глазах у меня потемнело, и все. Ничего дальше не помню. Всхоманулся я, ан лежу на травке, ворот расстегнут, и мать Густа мне какое-то питье в рот льет, а Густ мне голову поддерживает. Страм-с. Я, натурально, поднимаюсь, а они не дают. "Лежи, говорят, обожди малость". Ну, понятно, что да почему, слово за слово. Рассказал я Густу свою на Ванага обиду, он даже с лица потемнел. "Да, говорит, он нехороший человек. Он любит чужая беда на своя польза повернуть. Мы все от него вот такими слезами плачем", - и на пальцах наказал, какими. Ну, Густ человек хороший, еще при крушении от него много хорошего мы видали, да и после, как уехали вы, хорошо мы с ним ладили и с прочими тоже, хотя они и по-русски не разумели, но кое-как мы друг друга понимали. Ну вот, я Густу нашу беседу и рассказал. "Боюсь, кабы матросишки мои с голоду не перемерли, говорю, нескладно ведь эдак получается". Да и задумался. А Густ что-то своим: "гыр-гыр", они ему в ответ. Много они не говорят, сами знаете. Слова два-три скажут, помолчат, дым пустят из-под усов и опять два слова скажут. Разговор у них не бойкий. Вот они так промеж себя что-то побуркотали, а потом Густ мне говорит: "Мы решили вам немножко помогать. Вы люди добрые. Мы от вас-де зла не видали, и нам неохота, чтобы вы тут померли. Дадим мы вам муки, крупы, соленой рыбы и капусты. Сможете - отдадите, а нагревать руки на чужой беде - стыдно". Ну, что тут говорить. Я, конечно, помолчал, подумал. Как быть? В землю смотрю, а она, матушка, молчит, не отвечает. Самому надо решать. Встал я, шапку снял и поклонился им. Ну, они смеются, сами доброму делу рады и по плечу меня хлопают. "Нитшего, нитшего"... Это слово они все знали. "Что ж, - думаю я про себя, - возьму пищу, авось это не зазорно. В долгу мы у них не останемся". И верно. Пищу мы взяли. Ну, ясное дело, от еды повеселели, кто и помирать собрался, враз передумал. И вот смекаю я: как бы мне добрым людям тоже чем-ничем помочь. Близко уж осеннее время, а корабля, заметьте, все нет. - Да уж как не заметить, - усмехнулся Гвоздев - То-то вот и оно, - продолжал Ермаков. - А у них осенью самый рыбный лов, им они и держатся. Вот тут-то им Ванаг главный свой капкан и приготовил. - Какой же капкан? - А вот, сударь, какой. На всю деревню у них было два бота. Один у Густа, один еще у одного. Ну, вот они на паях брали остальных и ходили на путину, а рыбу поневоле сдавали Ванагу. Но тому, вишь ты, этого мало. Боты от времени оба так обветшали, что чинить их уже нельзя, - латай не латай, а текут, как старые лоханки, и ходить на них в море рисково. А на острове починить бот кой-как могут, а новый сделать - никак. На этом-то их Ванаг и поймал. Купил он неведомо где бот, новый, отличный, и ждет-пождет, когда те два совсем на слом пойдут, - вот тогда-то земляки у него в руках и со всеми их потрохами. Хоть веревки из них вей. Они ему и за четверть улова в охотку в море пойдут, потому как им без рыбы погибель. Ну, мы мозги раскинули и порешили людей выручить. Они нас - мы их. Петров, Нефедов да и я грешный, нам не в диковинку бот построить, была бы только пропорция.* А пропорция вон она - их старые шифы. Надо сказать, что лес на бот и у Густа и у Петера, у второго-то, уже два года лежит, выдерживается. Дело за мастерами. Вот я с Маметкулом пришел к Густу и говорю: "Зови своих земляков, надо нам сними разговор иметь". И как они собрались все, им и объясняю: "За вашу, дескать, доброту и мы вам добра желаем. Построим мы вам новые боты. Только везите лес к нам поближе, потому что нам от нашего острожка отлучиться далеко нельзя, надо свою службу соблюдать". Обрадовались они, ужас как! Просто удивительно смотреть. А я думаю: "Вот так-то, мол, господин Ванаг. Мечтал ты нас голыми руками взять, ан нет. Еще и сам у нас попрыгаешь". (* Ермаков имеет в виду чертеж или модель.) - Смотри ты, какие, - улыбаясь, сказал Гвоздев. - Значит, и сами не пропали и людей выручили? - Выходит, вроде этого, - продолжал Ермаков. - Ну конечно, на этот год мы судна уж и не ждали, а жить между тем надо. Задумался я. А Маметкул мне и говорит: "Иваныч, чем жить-то будем?" - "Загвоздка", - отвечаю я ему. - "То и оно", - и показывает он мне вот этот ложок. Ермаков указал мичману на долину между склоном мыса и дюнами. - "Тут вот, Иваныч, - говорит мне Маметкул, - больно земля хороша, и немало этой земли. Всех нас она прокормить может". Я и смекаю: верно ведь. Спросил я Густа: чья это земля? Оказалось, можно нам ее засеять без помехи. Вот мы с осени и взялись ее обрабатывать. Сами надеемся, что не иначе как весною придет за нами судно, а сами, горячо раз уж хлебнув, второй раз не хотим. Думаем: лучше мы потом наше поле и огород Густу отдадим, чем второй раз голодною смертью помирать. А тут еще пришла путина, а Пупков и Финогеша у нас архангельские, все это рыболовство знают, и напасли они нам рыбы на всю зиму. Густ с товарищами за наши труды нас благодарят, нам мучицы дали и семян на посев. Смотрю - не пропадем. А тут увидали жители, как Петров ловко из дерева режет, и то один просит - ему наличники, то другой - карниз узорчатый взрезать, и, конечно, - кто сальца, кто мясца, кто крупы какой-нибудь. Петров парень добрый, все отдает на общий кошт. И все гладко. Мы, значит, здешним, - чем можем: там скосить, обмолотить, чтобы дожди хлеб им не сгубили, они нам. И все добрым порядком, без всякой зависти, никому не обидно. Один только Ванаг до того злится, что даже два раза ему цирюльник дурную кровь спущал. Вот так наша жизнь на лад пошла, Аникита Тимофеич, и так мы сами себе пропитание добывали. Думается мне, что на свое звание пятна не положили мы. Судите сами, а я не знаю. - Нет, Иваныч, - ответил Гвоздев. - Я полагаю, что вы достойно жили и пятна на вас нет. Ермаков помолчал, потупясь, потом поднял голову и широко улыбнулся. - Ну, спасибо вам, сударь, сняли вы с моей души немалую тяжесть, - сказал он. - Дозвольте еще табачку. - Бери, брат, бери, - с готовностью открыл ему свой кисет Гвоздев. - Бери и рассказывай теперь, как вы от недобрых людей оружием отбились. Ермаков рассказал Гвоздеву, как еще через одну весну пришел к острову корабль. Он описал радость свою и товарищей своих при виде русского флага и русской одежды матросов. Когда Ермаков сказал, что, подбежав к берегу, он рядом с кривоглазым, страшным офицером увидел князя, Гвоздев вздрогнул и схватил его за руку. - Постой, что ты говоришь?! - вскричал он. - Да ты не ошибся? - Что вы, Аникита Тимофеич, - укоризненно отвечал Ермаков и, как бы что-то сообразив, добавил: - Я ведь не пьющий. - Да, да... Глупости, конечно... Ошибиться в этом случае ты не мог, - сказал Гвоздев. - Это, видно, я, брат, ошибся, доверился - и ошибся... Впрочем, рассказывай дальше! Ермаков с удивлением посмотрел на Гвоздева и продолжал свой рассказ о предательском поведении князя и его спутников. Гвоздев слушал, сурово нахмурясь, мрачно глядя в одну точку. Его жгла и сверлила мысль: "Пожалел... Пожалел... Выпустил гадину на волю. А ежели бы замысел князя и его соучастника удался, что тогда? Пулю в лоб, и только..." Ермаков рассказал обо всем происшествии, умолчав только, что целый месяц был без памяти и на волосок от смерти. Он представил дело так, будто рана его оказалась легкой, и с почтительной любовью вспоминал, как самоотверженно выхаживала его мать Густа. - Но вот и лето минуло. Началась осень, - продолжал он. - Ночи пошли все длиннее да темнее. Ох, думаю, вернутся наши друзья опять с нами повидаться, надо остеречься. А я еще весною взял себе у Густа щенка - вот эту самую Жучку-с. Стал я думать, как бы нам, самое главное, так сделать, чтобы неприятель нас ночью врасплох не взял. Днем-то еще ничего. У нас днем на мысу на вершине часовой стоял, и ему видно всякое судно, что к острову идет. А вот ночью дело другое. Я и так и сяк думаю, но, как говорится, ум хорошо, а два лучше, а нас, сударь, семь душ. Вот мы и надумали один одно, другой другое. Маметкул придумал пониже рва, саженей на пятьдесят - шестьдесят, протянуть по земле канат и к нему навешать жестянок, вроде бубенчиков. Ежели кто в темноте будет подбираться, обязательно споткнется и зашумит. А Нефедов пушки навел акурат на это место. Чуть звон, то мы картечью, а там пожалуйте к нам и дальше на угощение. Финогеша придумал, чтобы нам внизу, по сторонам, на подступах к валу, факелы сделать, а Петров к этим факелам подвел такое устройство, как на фейерверках в Петербурге. Чтобы они враз засверкали. Намудрили столько, что самим смешно, ну, чисто детишки играемся... Только, поди ж ты, пригодилось нам это устройство. В октябре было дело, в самое глухое время. Стоял на часах Петров. А Жучку я так приучил, чтобы она ночь коротала подле часового, на валу. А от часового у нас был шкертик протянут в кубрик, чтобы в случае чего нас без шуму разбудить. Ну так вот, стоит тебе Петров, постаивает, вахта - "собачья", ночь - глаз выколи. Ходит наш Петров вдоль бруствера, а сам задумался. Вдруг Жучка как взлает. Чудеса! Никогда она понапрасну не лаяла, а тут на бруствер вскочила и в темноту лает, аж заходится. Взял Петров мушкет на изготовку и смотрит в темноту, а Жучка уж перебежала и с другой стороны лает. Дело неладно. Дернул Петров шкертик, мы враз на ноги, а он, сердешный, глядит: какие-то - один, потом другой - через бруствер да к нему. Ну, он хлоп одного из мушкетона, а на другого с багинетом бросился, багинет и вздеть на ружье не успел. А второй-то этот - бац из пистолета прямо Петрову в голову. Он и завертелся, сердешный, упал замертво. Мы выбежали, мушкеты на изготовку, этого второго тотчас порешили, а тут слышим - жестянки наши гремят, и кто-то там за валом не по-русски бранится. Видно, попадали, рожи порасшибали через нашу ловушку. Ну, а у нас фитиль для пушек всегда по ночам наготове тлел. Мы сейчас к пушкам и - р-раз! Изо всех из трех! Аж забренчала картечь... Крики, вопли. И оттуда из мушкетов и из фальконета полосуют, аж пули взыкают, как пчелы. Мы сейчас же свою механику засветили. Глядим - на нас штурмом целая рать идет. И два фальконета стоят поодаль и шибают по нас ядерками своими. Они так хотели: двоих ловкачей послали округи, через самые непроходимые места, чтобы они с флангу на редут влезли и нашего часового без шума сняли. А остальные, поболе их было полусотни, шли шеренгою в темноте, чтобы не растеряться и сразу на редут вскочить. Да не вышло у них. Наткнулись на наш канат и так разом, почитай, все и споткнулися. А тут мы их картечью приголубили, уж не знаю - сколько, но порядочно на месте уложили. Они было смешались, но потом оправились и бегут прямо на нас. И самое дивное - гляжу, и князь бежит со шпажонкой, не впереди других, а бежит. Бежать трудно, тучен, а бежит, сволочь! Тоже нашей кровушки желает попробовать. Ожесточился тут я на него пуще прежнего. Мы как пошли садить по ним! Заволокло все дымом. Глядим - будто больше по нас не палят. Перестали и мы, дым развеялся, а уж и факелы наши меркнут, а только все же нам видать, что неприятель уходит. Убитые так по всему склону и лежат, а раненых они с собою волокут и спешно так уходят. И как-то поменьше их, как нам показалось. Маметкул кричит: "Ага! Не сладко! А ну, дай еще им жару, Нефедыч! Ермаков, прикажи стрелять!" А я думаю: черт с ними. Тоже и им солоно пришлось. И так мы их поболе десяти душ положили, не считая, что изувечили. Вон сколько их волокут и какой над полем стон стоит. Пусть уходят. Другой раз не сунутся. "Не надо", - говорю - и вдруг вижу: ковыляет и наш Митрофан Ильич. Идет да еще и оборачивается и шпажкой грозит. Ах ты, думаю! Ну, не дам же я тебе уйти. "Братцы, говорю, бей по нем из мушкетов!" Ну, мы хлоп, хлоп - все мимо, а уж далеко, в темноту скрывается. Но только, глядь, споткнулся, упал. А товарищей его уж и след простыл. Слышно только, как около лодок они галдят. Вдруг смотрю - поднимается князь. Встал на четвереньки, потом поднялся и похромал. Спешит, своих зовет. Уйдет, как пить дать - уйдет!.. Ну, тут я не выдержал. "Маметкул, кричу, бежим, схватим его. Не дадим уйти изменнику отечества!" А Маметкул уже и мосток опускает. "Ну,- я думаю, - надо только с умом". Я нашему канониру говорю: "Смоли, Нефедыч, ядрами по лодкам, чтобы у них пятки посильнее чесались и они бы на нас не бросились", - а сам через мосток да во все лопатки за Маметкулом, обогнал его и князя настигаю. Он видит, что не уйти от меня, давай кричать своим. Да где там! Нефедыч им такого жару дает, того и гляди, расшибет лодки и уйти им не на чем будет. Видит князь - делать нечего, обернулся ко мне, скалится, как крыса, и визжит, и слюной брызжет, и пистолет вытянул, а я было нацелился схватить пистолет за дуло, а он - трах! - ну и натурально руку мне и ожег. (Шкертик - тонкая веревка. Собачья вахта - так называлась самая трудная вахта - с 0 до 4 утра. Багинет - штык. В те времена не примыкался сбоку ствола, а втыкался в дуло. Фальконет - старинная мелкокалиберная пушка.) Ермаков поднял и показал Гвоздеву изувеченную руку. - Я тут его левою рукой на землю свалил, а Маметкул, конечно, багинетом. Ермаков помолчал нахмурясь. Гвоздев сидел мрачный как ночь. Во всем: и в увечье Ермакова, Петрова и во всех их бедствиях он винил только себя, свои юношеские чувства: добросердечие и доверчивость... - Так и кончилось дело, - продолжал Ермаков. - Восемь тел мы на другой день похоронили вон там вот, в ложбинке. А князь девятый. Мы его, признаться, земле не предали. Привязали ему камень, раскачали да с мыса Люзе в море бросили. Вот и вся, сударь, наша история. - А как же Петров? - спросил лейтенант. - Да и ты, рана ведь и у тебя не шуточная была? - Петрова выходили. Правда, уже не чаяли и живым видеть. А все она, Марковна. - Ермаков сконфузился. - Я по-ихнему не выговорю, как ее зовут. Я ее Марковной называю, - пояснил он. - Мать Густа? - спросил Гвоздев. Ермаков кивнул головой. ЗАКЛЮЧЕНИЕ На этом заканчивается наша история. Скажем несколько слов о дальнейшей судьбе ее героев. Через несколько дней, закончив погрузку, моряки покинули остров Гоольс, сердечно распростившись со своими друзьями - Густом и другими, оставив им в наследство обширные поля и огороды. По секрету следует сказать, что некоторые из островитянок всплакнули втихомолку. А наши робинзоны долго не покидали палубу и, стоя в укромных уголках, уединясь, тяжко вздыхали, глядя на далекий массив мыса Люзе. На родине подвиг семерых матросов оценили не щедро: им выдали жалованье за все время пребывания на острове и в награду за верность еще по рублю сверх того. Ермакова и Петрова уволили от службы, как инвалидов. Гвоздев был озабочен их судьбою. Оба давно потеряли связь с родными местами и побаивались возвращаться в свои деревни. Петрова Гвоздев пристроил в адмиралтейство на верфь, резчиком по дереву. Тот стал хорошо зарабатывать, обзавелся домом и вскоре выписал к себе с острова Гоольс белокурую рослую свою Любушку, о которой умолчал в своем рассказе Ермаков. Ермакова Гвоздев взял к себе, и они долгие годы прожили вместе. Внешне - как барин и слуга, на деле - как два близких друга. Летом 1741 года Гвоздев, командуя фрегатом, крейсировал у Аландских островов. Он настиг какое-то военного вида судно, не желавшее показать свой флаг. Когда судно оказалось загнанным в шхеры, на гафеле у него подняли шведский флаг. Начался ожесточенный бой. По прошествии полутора часов потерявший мачту и весь избитый швед опустил свой флаг. Это оказался шведский частный капер "Реизенде Тобиас" И капитан Штроле, привезенный на борт русского фрегата, яростно сверкая левым глазом, отдал свою шпагу капитану второго ранга Гвоздеву. ПУТЬ К ОКЕАНУ (исторический очерк) I. УДИВИТЕЛЬНОЕ ХОДАТАЙСТВО Фрегат в открытом море, под всеми парусами. Крепкий, соленый ветер, волны гонятся одна за другой, шумя пенистыми гребнями. Многоярусными белыми башнями высятся, упруго вздуваясь, мощно наполненные паруса. Белопенный бурун, рокоча, клубится перед форштевнем. Кренясь и покачиваясь, с гулом, плеском и рокотом несется фрегат. В струну вытянутые снасти, звеня от напряжения, сдерживают тугие, готовые вырваться паруса, и это напряжение передается всему судну, заставляя фрегат лететь вместе с ветром, вздрагивая и поскрипывая крепким корпусом. Судно рассекает, пластая, убегающие волны, и они, всплескивая, торопливо и покорно лижут зеленовато-белый борт с полосой черно-белых шахматных квадратов. Вахтенный офицер на юте зорко следит за ветром, морем, небом и парусами. Матросы наготове. Ветер неожиданно заходит с другого румба, усиливаясь порывами. Короткая команда, трели боцманского свистка - и десятки лихих матросов отчаянно несутся по местам, будто только что вырвались из преисподней и спасаются от самого дьявола. Они взбегают по вантам, разбегаются по реям на страшной высоте. Раскачиваясь над палубой, едва держась, срываемые сильным морским ветром, они борются с живой, упругой силой, наполняющей паруса. (Вантами называют тросы стоячего такелажа, удерживающие мачту с боков. (О.Курти "Постройка модели судов" с.287 ккк). Реи - деревянные или металлические балки. Они служат для постановки прямых парусов, прикрепляемых к ним своей верхней частью (шкаториной). Реи подвешивают к мачтам за середину горизонтально палубе. (О.Курти "Постройка модели судов" с.230 ккк). Несколько секунд, минута, и часть парусов свернута, часть обуздана, их площадь сокращена "рифами". (Рифами называют горизонтальный ряд завязок - риф-сезней, продетых сквозь парус, которые позволяют при необходимости уменьшить его площадь. (О.Курти "Постройка модели судов" с.259 ккк)). Новая команда, и матросы уже на палубе, еще тяжело дышащие, разгоряченные борьбою, но готовые хоть сейчас по новому приказу нестись сломя голову по марсам и салингам. (Марс - нижняя, снизу, на мачте площадка. Салинг - вторая, после марса, площадка на мачте. По поводу морской терминологии - в интернете есть сайт "Постройка моделей судов"... (ккк)). Пусть усиливается ветер и грознее шумят волны - фрегат неуклонно стремит свой бег все по тому же курсу. Море и корабли всегда влекли к себе смелую молодежь... В тридцатых годах XIX века окончил морской кадетский корпус и поступил на действительную службу во флот Геннадий Иванович Невельской. Он был одинок, рано лишившись родителей, и флот стал для него второй семьей, а корабль - родным домом. Невельской был необыкновенно живой, кипуче-деятельный юноша, коренастый, невысокий; лицо его носило следы перенесенной в детстве оспы. От переполнявшей его энергии он даже немного заикался, и друзья прозвали его "неистовый Геннадий". Друзей у него было много, потому что он был прямодушен, отзывчив и добр. Влюбленный в морскую профессию, молодой человек отдавал морю все свои силы и помыслы. Невельской не переставал совершенствовать образование и мичманом поступил в высшие офицерские классы. Тридцатые и сороковые годы были эпохой расцвета парусного флота и наивысшей точкой его развития. Деревянные парусные суда в то время повсеместно составляли основное ядро военно-морских сил. Пароходы только еще начинали свою победоносную борьбу с белокрылыми кораблями. Сто- и стодвадцатипушечные линейные великаны достигали огромных размеров. Десятки разнообразных парусов, больших и малых, прямых и косоугольных, используя ветер, приводили в движение гигантское судно. Сложное парусное хозяйство требовало сотен людей. Чтобы управлять таким судном, нужны были разносторонние познания, многолетний опыт и мастерство. Хороший парусный корабль мог двигаться при почти полном безветрии, ловя малейшие движения воздуха. Он мог идти против ветра, в крутой бейдевинд, пересекать огромные водные пространства и находиться в море месяцами, не видя земли. И, кроме того, парусные корабли были красивы, сочетая в себе легкость, изящество, мощь и благородство линий. Николаевская Россия, отсталая во многих других отношениях, могла гордиться своим парусным флотом и особенно своими превосходными моряками. Русский военный флот, самый молодой в Европе (он насчитывал в то время едва 140 лет существования), обладая блестящими традициями, прославился громкими победами. Русские моряки совершили ряд выдающихся экспедиций, сделали множество крупных открытий на всех морях земного шара. Они внесли большой и ценный вклад в сокровищницу мировой науки. Все эти замечательные достижения русского флота были заслугою не государственного режима, но главным образом таких выдающихся деятелей, как Головнин, Лазарев, Нахимов и другие, которые воспитали в смелых морских походах не одно поколение великолепных моряков. При известной самостоятельности флота, особенно Черноморского, талантливые флотоводцы сумели создать благоприятную обстановку для правильного (если и не вполне свободного) развития прекрасных качеств, свойственных нашему народу, тех качеств, которые поразили мир во время обороны Севастополя и Камчатки. Тех качеств, которые старательно вытравлялись в солдатах бессмысленной муштрой, палочной дисциплиной и беспрерывными парадами. Флотская служба необходимо требовала от моряка разносторонних знаний, образованности, и нужно сказать, что морские офицеры отличались большой культурой. Кроме того, постоянное общение офицеров и матросов на судне, а также прямая зависимость успешности и безопасности плавания от их взаимного доверия и взаимного понимания поневоле создавали во флоте обстановку, совершенно отличную от той, которая существовала в армейских и особенно гвардейских частях. "Пора перестать считать себя помещиками, а матросов крепостными, - говорил Нахимов. - Матрос... вот кого нам нужно возвышать, учить... возбуждать в них смелость и геройство, ежели мы не себялюбивы, а действительно слуги отечества". "Матрос есть главный двигатель на корабле, а мы только пружины, которые на него действуют". Необыкновенная для тех времен спаянность и демократизм объединяли моряков. Во флоте между подчиненными офицерами и начальством не было принято величание чинами. Звали друг друга просто по имени и отчеству. Немало, правда, было во флоте жестоких и невежественных николаевских служак, но не им принадлежала ведущая роль. В Балтийском флоте, где велика была прослойка замкнутой и чопорной касты остзейских немцев, таких "деятелей" было больше. В Черноморском - меньше. Невельской с его горячей, прямой и великодушной натурой глубоко воспринял лучшие традиции флота. Начиная с 1829 года, с шестнадцатилетнего возраста, Невельской ни одного лета не провел на берегу. Он плавал на судах корпусной эскадры, затем на кораблях "Михаил", "Кульм", "Прохор" и выделялся среди товарищей неутомимым трудолюбием и знаниями. В 1836 году Невельской окончил высшие офицерские классы и был произведен в чин лейтенанта. Совершенно неожиданно, без всякой протекции и домогательств со своей стороны, Невельской был назначен на фрегат "Беллона". Многие офицеры, стремившиеся получить это назначение, теперь явно завидовали ему. А "неистовый Геннадий" не проявлял особенного восторга. Более того, ходили слухи, будто он в тесном кругу говорил, что, несмотря на всю лестность этого назначения, предпочел бы пойти в дальнее, многолетнее плавание. В чем же было преимущество этого назначения? Николай I все внимание уделял армии и довел ее своими попечением до состояния почти полной беспомощности и развала. К счастью для флота, царь сам никак не мог вплотную заняться морскими силами страны. Но он желал и здесь проявить свою августейшую благосклонность. В 1831 году Николай назначил своего четырехлетнего сына Константина генерал-адмиралом флота и шефом гвардейского экипажа. Теперь он был уверен, что дело пойдет на лад. Особым доверием у царя пользовался начальник морского штаба А. С. Меншиков, циничный и беспринципный придворный остряк, человек без всякого морского образования. По приказу его величества он охотно брался за любое дело, не имея ни малейшего представления о том, как с ним справиться. "Не существовало такой должности, лишь бы она не была по чину ниже третьего иерархического класса, которую тщеславный и самоуверенный Меншиков затруднился бы на себя взять", - пишет о нем академик Тарле. Воспитателем Константина был назначен выдающийся ученый моряк Федор Петрович Литке. Литке был известен своими многочисленными плаваниями и научными исследованиями в Ледовитом и Тихом океанах. Он старался, насколько это было в его возможностях, сделать из Константина знающего моряка. В программу воспитания великого князя входили и практические плавания. Для этой цели предназначалась "Беллона". Естественно, что многие честолюбцы хотели бы служить на "Беллоне" совместно с девятилетним главнокомандующим морскими силами России. Ведь это значило быть на виду. Сколько возможностей для самой блестящей карьеры! Случилось так, что Невельской, вовсе не добивавшийся этой чести, действительно был отмечен опытным и разбирающимся в людях Литке и назначен офицером на "Беллону". В следующем году он снова был вместе с Константином на фрегате "Аврора" и с тех пор ежегодно плавал с генерал-адмиралом. Великий князь полюбил Геннадия Ивановича. Невельской находился при нем вахтенным лейтенантом. В 1844 году в Архангельске подполковник Загуляев, отличный кораблестроитель, вышедший из простых мачтовых учеников, закончил постройку прекрасного корабля "Ингерманланд". Константин отправился в Архангельск, чтобы наблюдать за окончательной отделкой и вооружением "Ингерманланда" в качестве старшего офицера. Здесь и он и Литке высоко оценили знания и выдающийся организаторский талант Невельского. "Ингерманланд" совершил плавание из Архангельска в Кронштадт и затем с августа 1845 года по июль 1846 года плавал в Средиземном море. Вплоть до 1847 года служба Невельского складывалась самым благоприятным образом, и биография его до этого времени походила на биографию какого-нибудь благополучнейшего "звездоносца" николаевской эпохи. Но подлинные интересы Геннадия Ивановича были очень далеки от жизни придворной среды и от интересов флотских карьеристов. Как-то случайно зимним вечером Невельскому попался толстенький томик в старинном кожаном переплете. Молодой офицер раскрыл книжку и на пожелтевшей странице прочел: "Ежемесячные сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие. 1755 год". Невельской решился предаться "увеселению", тем более что оно, как предупреждало заглавие, сопряжено было с пользою. Он перевернул страницу. Дальше следовала статья: "История стран при реке Амуре лежащих, когда оные находились под русским владением". Невельской стал читать, вначале с трудом осваиваясь со старинным слогом, и скоро увлекся развернувшейся перед ним величественной эпопеей. Книга рассказывала о подвигах землепроходцев Пояркова, Хабарова, Ивана Нагибы, открывших для России Приамурье. О многомесячной борьбе отважного Толбузина и мужественного Бейтона с горсткою стрельцов и казаков против десятитысячного "богдойского" войска. Невельской любил морскую историю и хорошо знал русскую морскую литературу. Теперь же он стал собирать все, что было напечатано по истории Сибири, Камчатки и русских владений в Америке. Сначала как любознательный юнец читал он все, что только мог найти по этому вопросу, но чем глубже вникал в суть дела, тем серьезнее относился к увлекшей его теме. Невельской восхищался подвигами открывателей новых земель, изучал их и все яснее понимал политическое и экономическое значение для родины ее тихоокеанских владений. К сожалению, земли эти, открытые и заселенные русскими людьми почти без всякой поддержки правительства, до времен Невельского оставались заштатными владениями, лежащими вне сферы крупных политических интересов правительства. Столь необходимые стране территории, в сущности, оставлены были почти на произвол судьбы. Русское правительство прежде всего заботилось об удовлетворении нужд господствующего класса помещиков-дворян, интересы которого были связаны со сбытом продуктов сельского хозяйства, в первую очередь - хлеба. Поэтому и политика русского правительства была направлена на то, чтобы обеспечить свободный выход русскому хлебу, пеньке, лесу на международный рынок. Этим и объяснялась напряженная борьба за Черное и Балтийское моря и слабый интерес к Сибири, восточным окраинам ее и владениям в Америке Тихоокеанские владения России с их баснословно богатыми недрами эксплуатировались частным акционерным обществом - Российско-Американской компанией. (Российско-Американская акционерная компания была основана по образцу Ост-Индской официальным рескриптом в 1799 году. Район действия ее был обширен и полномочия огромны. Владения компании находились на многих островах северной части Тихого океана, а также на Аляске и в Калифорнии. Деятели Российско-Американской компании вписали немало славных страниц в историю русского мореплавания. По инициативе и на средства компании было сделано много замечательных географических открытий мирового значения. В начальный, блестящий период ее существования многие из декабристов являлись акционерами компании и служащими в ее администрации (Рылеев был правителем дел). За период с 1804 по 1840 год Российско-Американской компанией было снаряжено и совершено 13 кругосветных экспедиций (от Крузенштерна до Зарембо). Она занималась здесь только добычей ценной пушнины, не заботясь о правильном развитии производительных сил края. Читая отчеты Головнина, Хвостова, Давыдова и других путешественников, посещавших и обследовавших русские поселения на Камчатке, Алеутских и Курильских островах, а также в Аляске и Калифорнии, Невельской возмущался тем, что правительство мало заботилось о заселении этих земель и правильном использовании их природных богатств. Да что говорить о развитии! Даже охрана их была возложена на ту же Российско-Американскую компанию, не располагавшую для этого возможностями. А между тем сотни иностранных хищников, сотни китобойных и зверобойных судов опустошали побережья, истребляя ценного зверя. Иностранцы спаивали алеутов и местные племена Аляски. Они натравливали их на русских, подготавливая почву для полного отторжения от России этих земель. Невельской видел всю важность для России ее тихоокеанских форпостов. В воспоминаниях его современников сохранился рассказ о том, как горячо ратовал Невельской за необходимость укрепления русского влияния на землях, где русские люди поселились еще с середины XVII века. Он нашел по-суворовски краткую формулу, выражавшую первейшую, по его мнению, задачу. - Флот - порт! Порт - флот! - часто восклицал он, доказывая товарищам по кают-компании, что Россия должна создать Тихоокеанский флот, найти для него удобные порты и организовать там базы. Углубленно занимаясь историей и географией тихоокеанских владений, Невельской, как моряк и географ, обратил внимание на весьма существенную причину захирения этих земель, заключавшуюся в отсутствии удобных и защищенных от нападения морских держав путей сообщения. Действительно, реки Сибири (кроме Амура) текут на север и впадают в недоступный для плавания Ледовитый океан. Побережье Тихого океана отрезано от остальной России почти непроходимыми лесными дебрями, болотами и горными хребтами. Только одна река Амур могла служить удобной и широкой дорогой к океанскому побережью. Начинаясь в глубинах Восточной Сибири, Амур пересекает огромные территории и впадает в Тихий океан в широтах, доступных для мореплавания значительную часть года. Амур мог бы стать великолепной транспортной магистралью. Невельской решил отыскать путь к океану, побудить правительство позаботиться о землях, где уже двести лет жили, боролись и совершали подвиги русские люди. И вот однажды зимним утром великому князю доложили, что капитан-лейтенант Невельской ждет аудиенции. Невельской впервые обращался к великому князю, и Константин охотно готов был оказать услугу капитан-лейтенанту. Однако он изумился, когда узнал, в чем заключается просьба Невельского. Капитан-лейтенант ходатайствовал о назначении его командиром транспорта "Байкал", который должен был отправиться из Кронштадта на Камчатку с грузом продовольствия и снаряжения. Константин не только недоумевал, он был задет странной просьбой Невельского. Служить на лучших кораблях российского флота совместно с его высочеством Константином Николаевичем, пользоваться его благосклонностью и проситься вдруг на какой-то дрянной транспорт в 250 тонн водоизмещением! На транспорт, который и военным-то судном совестно назвать. Имея полную возможность участвовать в интереснейших морских кампаниях - предпочитать грузовое судно, идущее в срочный рейс, в забытые, гиблые порты Восточной Сибири! - Признаюсь, я не понимаю вас, господин капитан-лейтенант, - сказал великий князь. - Объясните мне, какую же вы находите выгоду в этом назначении? От такой "чести" хорошие офицеры открещиваются обычно обеими руками. Невельской, чувствуя неудовольствие Константина и догадываясь о его причинах, сказал, что он-де глубоко сожалеет... Новое назначение лишит его возможности продолжать службу совместно с его высочеством, но добиваться этого назначения его заставляет долг патриота. Он надеется, он поставил своею целью - разрешить географическую загадку, которую представляет собою Амур. Получив под командование "Байкал", Невельской рассчитывал на этом же судне тщательно исследовать Татарский залив* и устье Амура. (* Так назывался в то время Татарский пролив. Сахалин считался полуостровом. Амур якобы терялся в песках.) Константин заметил, что, насколько ему известно, "загадка" разрешена и дополнительных исследований не требуется. Дело оборачивалось плохо. Заикаясь от волнения, Геннадий Иванович пояснил: он долго и тщательно изучал вопрос и пришел к убеждению, что на основании прошлых исследований нельзя делать решительного заключения о несудоходности Амурского устья. Невельской увлекся, замешательство исчезло, и он с жаром стал говорить о значении для России ее владений на Тихом океане, о необходимости найти к ним надежные, удобные, недоступные для неприятеля внутренние пути сообщения. Константин, нахмурясь, прервал Невельского. - Хорошо, - сказал он, - я помогу вам в память нашей совместной службы. Но подумайте хорошенько, Геннадий Иванович, не делаете ли вы большой ошибки, так резко ломая свою служебную линию. Невельской получил желаемую поддержку, но великий князь чрезвычайно холодно простился с ним. Вскоре состоялось официальное назначение капитан-лейтенанта Невельского командиром транспорта "Байкал". Транспорт этот существовал пока только на бумаге. Его должны были строить в Гельсингфорсе. Невельской понимал, что до цели еще далеко и много препятствий надо будет преодолеть, прежде чем он сможет выйти в море, держа курс к берегам Сахалина. Но первый шаг был сделан, и это было радостно. II. КОМАНДИР ТРАНСПОРТА "БАЙКАЛ" Удостоверившись окончательно, что назначение состоялось и отныне он вполне официально числится капитаном транспорта "Байкал", Невельской принялся за организацию экспедиции. Трудов и хлопот предстояло много. Невельской особенно опасался чисто формальной стороны дела. Он предвидел, что нелегко будет получить разрешение на исследование устья Амура. Геннадий Иванович по долгу службы представился начальнику главного морского штаба Меншикову и получил от него совет встретиться с вновь назначенным генерал-губернатором Восточной Сибири, находившимся тогда в Петербурге. Это был хороший совет. Николай Николаевич Муравьев, новый генерал-губернатор, еще молодой боевой генерал, участник нескольких сражений, только недавно перешел в статскую службу. До этого своего назначения он был тульским губернатором и прославился в определенных кругах тем, что в 1846 году составил проект уничтожения в России крепостного права, назвав его "Опыт возможности приблизительного уравнения состояния и уничтожения крепостного права в Русском царстве, без потрясений в государстве". Муравьев был живой, энергичный, чрезвычайно честолюбивый и самолюбивый человек. Принимая назначение, он выговорил себе право беспрепятственно и во всякое время сноситься лично или письменно с Николаем I. Муравьев принял Невельского приветливо, без начальственной строгости, с которою отнесся к капитан-лейтенанту князь Меншиков. Генерал был невысок, левая рука его висела на черной косынке, на груди под звездой и аксельбантами видны были газыри в серебре и драгоценных камнях После формальностей представления Невельской заговорил о сложности снабжения Камчатки и портов Восточной Сибири. Совершенно изменилось бы дело, если бы можно было использовать для этой цели Амур. Необходимо решить наконец амурскую загадку. - Ну, какая же это загадка! - сказал генерал-губернатор. - К сожалению, все очень ясно. Устье Амура теряется в песках. Об этом есть бесспорные свидетельства. Когда я позволил себе обратить внимание государя на этот вопрос, то он изволил выразиться: "Для чего нам эта река, когда ныне уже положительно доказано, что входить в ее устье могут только лодки". Нет, какая уж тут загадка. - Ваше превосходительство, - возразил Невельской, - изучая разные сведения об этой реке, обнародованные в настоящее время, я пришел к выводу, что, опираясь на эти сведения, нельзя еще делать такого положительного заключения. Дело не было доведено до конца ни разу. И притом, посудите сами, ваше превосходительство: неужели же такая огромная река, как Амур, не могла проложить себе пути в море и теряется в песках? Уж очень это неправдоподобно. Необходимо тщательное и добросовестное исследование. Невельской с увлечением изложил план действий. Муравьев слушал, не перебивая. Важность вопроса была понятна генералу. Очень заманчиво было бы ознаменовать начало своей деятельности открытием судоходства по Амуру и воссоединением с Россией этой реки. Муравьев обещал Невельскому всемерную поддержку. Этот визит окрылил Невельского. Опираясь на Муравьева, он рассчитывал добиться успеха. Однако распоряжаться транспортом помимо его прямого назначения Невельской не имел права. Следовало получить разрешение на опись устья Амура от начальника главного морского штаба. Нужно снова идти к Меншикову, этому холодному и чопорному сановнику. Известно было, что пост начальника главного морского штаба он занимал, не имея специального образования и изучив по-дилетантски морское дело. Меншиков был также генерал-губернатором Финляндии. Невельской понимал, что добиться поддержки от Меншикова не так-то просто: ведь дело считалось уже решенным, сданным в архив. Станет ли обременять себя этот вельможа излишним беспокойством из-за какой-то там сибирской реки? Опасения Геннадия Ивановича оправдались. Меншиков вовсе не был расположен поддерживать "авантюрные" начинания капитан-лейтенанта. Отрапортовав, как обстоит дело с постройкой транспорта ("Байкал" строился в Гельсингфорсе, на верфи Бергстрема и Сулемана), Невельской передал вкратце свой разговор с Муравьевым и попросил разрешения употребить вверенный ему транспорт на исследование устья Амура и лимана, а также на опись юго-западного берега Охотского моря, который еще не исследован и на картах отмечается точками. Меншиков очень сухо выслушал просьбу Невельского. - Нет, - отвечал он, - это бесполезная затея. Транспорт еще строится, он выйдет в море поздней осенью, и дай бог, чтобы вы успели прийти в Петропавловск к концу навигации 1849 года. На весь рейс определена сумма из расчета плавания не более года. Следовательно, для задуманного предприятия у вас не будет ни времени, ни средств. А кроме того, ваши исследования не принесут никакой пользы. В недоступности Амура убежден сам государь. Нечего и думать о том, что невозможно, господин капитан-лейтенант, а следует стараться получше выполнить свое прямое дело - снабдить сибирские порты. Честь имею - и Меншиков, слегка кивнув головою, окончил аудиенцию. Невельской вышел из адмиралтейства огорченный, но он и не думал отказываться от начатого дела. Перед ним были два препятствия - время и деньги. А вернее сказать - одно вытекало из другого. Если транспорт придет в Петропавловск не осенью, а весною, то все лето будет в распоряжении капитана. Тогда можно на те же средства, которые отпущены для плавания от Кронштадта до Камчатки, исследовать Амур и юго-западное побережье Охотского моря. Транспорт был заложен в январе 1848 года, и трудно было надеяться, что постройка его закончится ранее сентября. Но Невельского осенила счастливая идея. "Байкал" строится в Гельсингфорсе, владельцы верфи - финны. Меншиков - генерал-губернатор Финляндии. Отлично! И Геннадий Иванович решился на хитрость, совершенно, впрочем, невинного свойства. При встрече с судостроителями Невельской скачал им, что светлейший князь был бы очень рад, если бы транспорт спустили к началу июля. Бергстрем и Сулеман счастливы были исполнить желание его светлости. Невельской воспрянул духом. Оставив в Гельсингфорсе помощника своего, будущего старшего офицера "Байкала" лейтенанта Козакевича, Невельской стал хлопотать, чтобы груз для транспорта был доставлен в Кронштадт вовремя и надлежащим образом упакованный. Надо сказать, что отправка транспорта с товарами на Камчатку составляла очень существенную статью доходов для причастных к этому делу интендантских чиновников. Обычно на судах коммерческого флота груз в целях более надежной доставки принимался упакованным и запломбированным по количеству мест. Чиновники же сдавали грузы по мере, весу и счету, в зависимости от рода грузов. Кроме того, груз составлялся обычно из забракованных вещей, хранившихся в магазинах в так называемых "охотских кучках". К месту назначения он прибывал большей частью в совершенно непригодном виде. Чиновники обычно отписывались, ссылаясь на разные морские случайности - плохую укладку, тесноту, перемену климата, взваливали вину на капитана и выходили из воды сухими и с большим барышом. Материалы для погрузки доставлялись в разное время и не в надлежащей последовательности, что значительно оттягивало сроки отплытия судна. Невельскому предстояло столкнуться с этими дрязгами и проволочками. Положение еще осложнялось тем, что обычно транспорты, отправлявшиеся до него, были гораздо вместительнее,* а Невельскому на его небольшое судно груза следовало взять больше, чем обычно. Тщательно проверив в магазинах назначенный к отправке груз, Невельской убедился, что при существующем способе упаковки он не поместит и половины его. Осмотрев же на складах интендантства "охотские кучки", Невельской возмутился: (* Транспорт "Байкал" - шхуна водоизмещением в 250 тонн. В сущности, очень маленькое суденышко, немногим больше колумбовых каравелл. Длина его составляет 28,5 метра, ширина - 7,5) - Да отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете, отсылая такие материалы на Камчатку и в Охотск? - спрашивал он сопровождавшего интенданта. - Ведь вы обрекаете тамошние гарнизоны на бедствия и болезни, поймите это! Но интендант ничуть не был огорчен судьбою дальневосточных гарнизонов. - Напрасно горячитесь, господин капитан-лейтенант, - отвечал он Невельскому. - Не нами заведено все это. Так делали спокон веку. Возили такие товары туда прежде, повезете и вы. Ведь не я, сударь, отправляю. Тут все свидетельствовано комиссией. Но Невельской не признавал отступлений и компромиссов. Он обратился к интенданту рангом выше, - результат был тот же. Капитан кипел гневом. Захватив с собой образчики - расползающийся в пальцах холст, гнилую кожу и т. п., он отправился к генерал-интенданту Васильеву. Объяснив ему, что на транспорт, из-за малых его размеров, невозможно будет поместить нужное количество груза при существующих правилах упаковки, он рассказал также и об отвратительном качестве материалов, показав образцы. Васильев сочувственно кивал головой, возмущался вместе с Невельским и, в конце концов, предложил изложить все претензии в письменном виде. Невельской сделал это, не откладывая в долгий ящик, и Васильев отправил бумагу на рассмотрение... чиновников, с которыми спорил Невельской. Немало потрудились интенданты, составляя ответ. Получилась целая диссертация, изучив которую Васильев развел руками и сказал, что сочувствует, но ничего поделать не может. Невельской снова отправился к Меншикову и начал с того, что показал письменное обязательство судостроителей спустить на воду "Байкал" к 1 июля, на полтора месяца раньше договорного срока. Меншикову это понравилось. Затем Невельской изложил свои соображения о грузе и обязался взять его полностью на борт, на что, казалось, невозможно было надеяться при малой вместимости "Байкала". Меншиков остался очень доволен. - Только для того, чтобы сделать это, нужно согласие интендантского ведомства на мои требования, - сказал Невельской. Меншиков поинтересовался, в чем заключаются эти требования. Невельской подал записку. Она была составлена по пунктам, и почти каждый из них, в случае невыполнения или затяжек, грозил интендантским чиновникам вычетами из жалованья. Ознакомившись с запиской, Меншиков наложил революцию: "В точности исполнить немедленно и все дальнейшие требования капитана, клонящиеся к скорейшему выходу в море транспорта и к обеспечению благонадежного плавания и сохранению здоровья команды". Теперь Невельской приступил к самому главному. - Таким образом, ваша светлость, - сказал он,- я могу выйти из Кронштадта в августе и уже в мае быть в Петропавловске. Все лето 1849 года у меня освобождается. Это время и можно было бы употребить на опись юго-западного берега Охотского моря. Дело в том, что довольно значительное число наших судов плавает теперь из Охотска и Аяна в Ситху и Петропавловск. Непогоды могут отнести их к неисследованным берегам, и они могут оказаться в самом критическом положении. Меншиков взглянул на Невельского. Вот к чему клонит этот хитрец. Настойчив! Затем улыбнулся и сказал, что он охотно соглашается с необходимостью произвести исследование Амура, но, к сожалению, считается, что это может вызвать дипломатические осложнения. Невельской возразил, что по трактатам, заключенным с Китаем, вся область от верховья реки Уды до моря оставлена без разграничения. - Это правда, - отвечал Меншиков, - и генерал-губернатор об этом хлопотал. Впрочем, - уже раздражаясь, добавил он, - вам надобно заботиться прежде всего, чтобы поскорее выйти в море и благополучно прибыть в Камчатку. Казалось, опять Невельской потерпел поражение, но по тону князя он чувствовал, что надежда еще не потеряна. По-видимому, Муравьев говорил на эту тему с Меншиковым и поколебал непреклонность начальника морского штаба. Необходимо было ковать железо, пока горячо, и сейчас же принять все меры, чтобы получить разрешение на исследования. Придя домой, Невельской написал письмо Муравьеву, прося его помощи в получении инструкции для исследований. К письму прилагался проект этой инструкции. В начале июля Невельской получил ответ на письмо: Муравьев уведомлял, что ходатайствует через Меншикова о высочайшем утверждении инструкции, которая составлена на основаниях, изложенных в письме Невельского, и высказывал надежду на то, что при поддержке министра внутренних дел Перовского и Меншикова инструкция будет утверждена. Но до получения этого письма и спуска на воду "Байкала" Невельскому пришлось вести тяжелую борьбу с интендантами и начальниками складов. Рассвирепевшие, как крысы, потревоженные в своем подполье, они закопошились, засуетились и пошли писать жалобы и возражения, надеясь отбить у Невельского охоту тягаться с ними. Но записка, поданная Меншикову Геннадием Ивановичем, была составлена так точно и исчерпывающе, а резолюция начальника главного морского штаба так безапелляционна, что все их ухищрения оказались бесполезными. Невельской не шел ни на какие уступки Его требования подкреплялись весьма ощутительными для чиновников угрозами. Задерживаете доставку железа, которое должно быть уложено в первую очередь на дне трюма? Ваше дело. После укладки других вещей железо все равно не будет принято, и тогда придется отправлять его в Охотск на коммерческом судне за счет виновников опоздания. Спорите? Спорить не о чем; пожалуйста, посмотрите, это предусмотрено в записке с резолюцией Меншикова. Груз привезен не упрессованным и занимает слишком много места? Везите обратно за счет "содержателя магазина" и прессуйте, да не задерживайтесь долго, а то повезете на коммерческом судне. Если груз оказывался дурного качества, Невельской не принимал его, и виновники штрафовались в размере двойной стоимости груза. Чиновники стали хлопотать о том, как бы поскорее отправить непримиримого капитана. В результате все было доставлено в Кронштадт именно того качества и в такой упаковке, каких требовал Невельской. В двадцатых числах июля началась погрузка. III. БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ Оставив наблюдать за окончанием погрузки старшего офицера, Невельской снова отправился к Меншикову. Он застал у него братьев Перовских - Льва и Василия Алексеевичей. Первый был министром внутренних дел и сочувственно относился к стремлениям и намерениям Невельского. Меншиков остался доволен успешными действиями Геннадия Ивановича. Ему было лестно щегольнуть перед Перовскими таким деятельным и расторопным офицером. Чувствуя, что момент благоприятен, Невельской решился снова заговорить о самом главном и заветном. - Итак, ваша светлость, я сделал все возможное, чтобы прийти на Камчатку в мае месяце. Все лето тысяча восемьсот сорок девятого года у меня будет свободно. Осмеливаюсь просить у вашей светлости позволения употребить это время на опись юго-западного берега Охотского моря и побывать в лимане Амура. Туда официально меня занесут свежие ветры и течения. Меншиков поморщился: это все-таки чересчур - ведь уже был разговор на эту тему. - Бесполезно идти туда. Положительно известно, что вход в лиман весьма опасен, а для твоего транспорта невозможен. Кроме того, я уже говорил, что граф Нессельроде не решится докладывать об этом государю, особенно теперь, когда решено уже, что эти места должны быть отданы Китаю. - Как Китаю? - упавшим голосом спросил Невельской и умоляюще посмотрел на Льва Перовского. Как и надеялся Геннадий Иванович, Перовский осторожно, но довольно решительно вступился за него. Князь Меншиков подумал, поколебался и сказал, что Муравьев хлопочет о том же. - Вот что, господин капитан, - продолжал Меншиков, - поезжайте-ка к Лермонтову, вице-директору инспекторского департамента, возьмите у него представление Муравьева и по нему составьте проект инструкции, а там посмотрим, что можно будет предпринять. Я, конечно, вполне согласен, что надо бы привести в известность побережье Охотского моря. - Через два дня Невельской представил Меншикову проект инструкции. Прочитав ее, начальник главного морского штаба нахмурился и вычеркнул место, где говорилось об исследовании Амура и лимана. Вместо этого он написал: "и осмотреть юго-западный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями". Невельской, однако, настаивал, что и при такой редакции, по существующим там природным условиям, он будет иметь возможность произвести намеченные исследования. - Без высочайшего повеления сделать это невозможно, и вы подверглись бы строжайшей ответственности. Впрочем, если подобный осмотр будет произведен случайно и без каких-либо несчастий с судном и людьми, то, может, все и обойдется благополучно. Хлопочите скорее выйти из Кронштадта. Чиновники весьма сердиты на вас и беспрестанно жалуются. Невельской откланялся. Оставалась еще надежда на то, что нужная редакция инструкции будет утверждена с помощью Муравьева у самого царя. Всеми возможными способами Невельской старался обеспечить успешность задуманного дела. В Кронштадте он повидался с главным командиром порта, исследователем Антарктики Беллинсгаузеном. При свидании находился адмирал Анжу, друг прославленного путешественника и председателя правления Российско-Американской компании Ф. П. Врангеля. Зная, что Беллинсгаузен в юности участвовал в экспедиции Крузенштерна и вместе с ним побывал у берегов Сахалина, Невельской стал расспрашивать его об этом плавании и, в частности, интересовался мнением Беллинсгаузена о том, существует ли действительно у восточного берега Сахалина бар большой реки, одного из рукавов Амура, как об этом предположительно говорит Крузенштерн. (Бар - мелководная гряда или отмель в устье реки, впадающей в море.) Беллинсгаузен отвечал, что считает это очень сомнительным, как и самую опись северной части Амурского лимана, сделанную Крузенштерном. Анжу, вмешавшись в разговор, сказал, что недавно к этим берегам посылалось судно Российско-Американской компании, но что результаты плавания ему не известны. Сообщение встревожило Невельского. Следовало бы поточнее узнать об этой экспедиции и ее задачах. Геннадий Иванович вспомнил фразу, оброненную Меншиковым, что-де "эти места решено теперь отдать Китаю". Может быть, такое решение вынесено на основании данных этой экспедиции? И Беллинсгаузен и Анжу, обсуждая с Невельским условия плавания в Охотском море и Татарском проливе, высказали мнение, что тут очень полезна была бы алеутская байдарка. Анжу даже обещал помочь раздобыть такую байдарку и тут же написал Геннадию Ивановичу рекомендательное письмо к барону Врангелю, к которому Невельской не преминул отправиться. Барон Врангель принял капитан-лейтенанта очень приветливо, не предполагая, что Геннадий Иванович своими открытиями доставит ему в будущем много неприятных минут. С байдаркой дело уладилось сразу и как нельзя лучше. Оказалось, что в распоряжении Российско-Американской компании есть алеуты, не только умеющие управлять байдаркой, но и знакомые с языком обитателей охотских прибрежий. Врангель сейчас же сделал распоряжение, чтобы байдарку и при ней двух алеутов к маю 1849 года доставили в Петропавловск, где они и должны ожидать Невельского. Невельской спросил Врангеля, не может ли тот сообщить каких-либо новых данных относительно мест на юго-западе Охотского моря. Адмирал, немного замявшись, сказал только, что "устье Амура и его лиман оказались недоступными". Невельской теперь был уверен в правоте Анжу. Он стал просить Врангеля познакомить его с подробностями экспедиции. Врангель колебался, но Невельской говорил так убедительно, что, взяв с него обещание хранить тайну, барон достал из ящика письменного стола большой пакет и разрешил Невельскому здесь же, в кабинете, ознакомиться с его содержанием. "Дело о плавании штурмана Гаврилова", - прочел Невельской на обложке и дрожащими от нетерпения руками вскрыл пакет. Здесь оказались копии журнала и карты штурмана Гаврилова, плававшего на бриге "Константин" в 1846 году к устью Амура с целью установить, могут ли входить в реку мореходные суда. Ревниво и тщательно изучал Невельской попавшие в его руки материалы. Он увидел, что Гаврилов, в сущности, предписания не выполнил. Это подтверждалось собственной припиской штурмана к журналу: "По краткости времени, ничтожеству имевшихся у меня средств и по свежим ветрам и течениям, которые встретил, мне не представилось никакой возможности произвести тщательные и подробные исследования, которые могли бы разрешить вопрос о состоянии устья реки Амура и ее лимана". Но и без такой приписки Невельскому было ясно, что вопрос об Амуре остался открытым. Карта и опись убеждали в этом окончательно. Когда он возвратил пакет Врангелю, тот с улыбкой посмотрел на него и сказал: - Вот теперь вы видите сами, что устье Амура недоступно и все дальнейшие исследования бесполезны. Невельской не стал оспаривать мнение адмирала, но внутренне еще более утвердился в решении самому выяснить истину. Простившись с Врангелем, Геннадий Иванович энергично начал готовиться к выходу в море. Плавание предстояло длительное, за все время предполагалось зайти в три-четыре порта. Маршрут был таков: Кронштадт, Портсмут, Рио-де-Жанейро, затем вокруг мыса Горн, Вальпараисо, Гавайские острова, Петропавловск-на-Камчатке. Плавание было сопряжено с тяжелыми лишениями и большим риском. Обычно суда из Европы, обойдя мыс Горн, приходили в Тихий океан с командой на 30-50 процентов в цинге; штормы и страшная океанская зыбь наносили судам большие повреждения. Учитывая эти трудности, Невельской заботился о создании для команды как можно более благоприятных условий жизни. В своих заметках, касающихся этого вопроса, он впоследствии писал: "Для сохранения здоровья команды, мы строго придерживались правила, чтобы люди отнюдь не ложились в койки в сырой одежде или обуви и чтобы белья, которым запаслись в Англии, было на каждого матроса не менее 1,5 дюж. Само собою разумеется, что мы не пропустили ни одного случая тщательно просушивать одежду и обувь людей и проветривать палубу и трюм. Всеми средствами старались, чтобы не держать людей наверху в сырую погоду; по два и по три раза в неделю люди имели свежую пищу из заготовленных резервов и постоянно, 2 раза в сутки, получали глинтвейн. Все это имело благодетельное влияние на дух и здоровье команды..."* (* Г. И. Невельской. Подвиги русских морских офицеров на крайнем востоке России. 1849-55 гг. СПБ., 1878, стр. 73-74. Примечание редакции. Ниже выдержки из записок Г. И. Невельского приводятся в кавычках без дополнительных сносок.) Наконец все было готово для дальнего плавания, и 21 августа 1848 года транспорт "Байкал" вышел из Кронштадта. Ознакомимся же подробнее с историей тихоокеанских владений России. Это позволит нам яснее понять всю важность задачи, за решение которой взялся Невельской, и все величие совершенного им подвига. IV. ЭПОХА ВЕЛИКИХ РУССКИХ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ ОТКРЫТИЙ В 1582 году Ермак "поклонился Сибирью" Ивану Грозному. Русские люди перешли Камень - Уральский хребет. Открывалось необъятное поприще для их отваги, любознательности, предприимчивости и трудолюбия. Перед ними лежали безграничные пространства Северной Азии, многотысячеверстные дебри тайги, могучие реки. А за оснеженными горными хребтами расстилался Тихий океан. Лезвием широкого кинжала вонзалась в его суровые воды Камчатка, а еще дальше, за цепью вечно туманных Алеутских островов, высились леса и горы, простирались степи Аляски. Сейчас мы легко можем представить себе очертания этих земель и совершенно точно определить их протяженность в километрах. Но в те далекие времена культурный мир не знал, что же находится за легендарными "Рифейскими" (Уральскими) горами. На картах к востоку от более или менее известной Московии иной раз писали Tartaria и изображали "великого хана", сидящего на троне среди шатров примерно там, где бы мы теперь начертили Печору. А иногда меж остроконечных холмиков рисовали неведомо куда бегущего "песиголовца" (человека с собачьей головой), оставляя прочие детали изображенной на карте местности на волю фантазии интересующихся. Большая часть Тихого океана с прилегающими землями, почти весь материк Северной Америки изображались с той же степенью достоверности. Вот эти-то гигантские территории открыли и исследовали русские люди, разрешив географические загадки, волновавшие западных ученых. Велики научные и практические результаты деятельности русских землепроходцев. Эпоху, когда совершались эти открытия, с полным правом стали называть эпохою великих русских географических открытий. Ее можно разделить на два периода: сухопутный и морской. Сухопутным периодом мы назвали бы XVII век, время исследования, освоения и заселения русскими северо-востока Азии. Морским - время от первого десятилетия XVIII века и до начала XIX века, то есть период от открытия "морского хода" на Камчатку и до основания в Северной Америке постоянных русских поселений. Оговоримся, что и в сухопутный период казаки совершали отдельные морские походы, а в морской период бывали некоторые сухопутные экспедиции и в Америке и в Азии, но тем не менее в основном наше определение довольно точно характеризует положение. Время от начала XIX века и до экспедиции Невельского можно назвать периодом освоения и углубленного исследования открытых ранее территорий.* (*В 1819 -1821 годах Беллинсгаузен и Лазарев открыли Антарктиду. Это, несомненно, крупнейшее географическое открытие, но оно совершено за пределами рассматриваемой нами части земного шара и поэтому не входит в наш обзор, как и ряд других выдающихся открытий, совершенных русскими путешественниками.) Прежде чем перейти к очерку важнейших экспедиций, результаты которых поставили на очередь так называемый "Амурский вопрос", разрешенный Невельским, отметим одну очень существенную особенность русских открытий. Русские открыватели новых земель, люди, которые обеспечили нашей родине выход на Тихий океан, исследовали, освоили и заселили богатейшие, жизненно необходимые для родины территории, как правило, без сколько-нибудь реальной поддержки царского правительства. Поистине русские земли по берегам Тихого океана можно считать народным достоянием, приобретенным по инициативе народа, почти без участия, а иногда и против воли правительства. Алексей Максимович Горький писал о русском народе: "Он, нар[од] этот, без помощи государства захватил и присоединил Москве огромную Сибирь, руками Ермака и понизовой вольницы, беглой от бояр. Он, в лице Дежнева, Крашенинникова, Хабарова и массы других землепроходцев, открывал новые места, проливы - на свой счет и за свой страх".* (* М. Горький. История русской литературы. Гослитиздат, 1939, стр.188.) Академик Бэр в середине прошлого века, отвечая на статью одного английского журнала, пытавшегося оклеветать русский народ, писал следующее: "Недавно приходилось читать... что в России варварство простонародья часто губит благие намерения правительства (по организации экспедиций)... Но никогда не произносилось ничего более неверного. Мы никогда здесь не слыхали ни об одной экспедиции, где бы намерения правительства были погублены варварством простонародья. Наоборот, простонародье почти всегда пролагало путь научным изысканиям. Вся Сибирь с ее берегами открыта таким образом. Правительство всегда только присваивало себе то, что народ открывал. Таким образом присоединены Камчатка и Курильские острова. Только позже они были осмотрены правительством... Предприимчивые люди из простонародья впервые открыли всю цепь островов Берингова моря и весь русский берег северо-западной Америки. Смельчаки из простонародья впервые прошли морской пролив между Азией и Америкой, первыми нашли Ляховские острова и много лет посещали пустыни Новой Сибири до того, как об их существовании что-либо знала Европа... Всюду со времен Беринга научное мореходство следовало по их стопам". Казаки и служилые люди ходили по неведомым землям, не только "приводя под цареву руку" народы Сибири. Они составляли "отписки", "скаски", подробные донесения о своих странствиях. Часто к "скаске" прилагалась карта. Результаты походов и завоеваний землепроходцев правительство старалось держать в секрете, и поэтому большое количество этих ценнейших документов погибло в безвестности, сгнило или сгорело в сибирских и московских архивах. Некоторые из них, в копиях, сохранены для истории академиком Миллером, участником экспедиции Беринга. Многое найдено в последнее время советскими учеными. Но не все удавалось держать под спудом царскому правительству в XVII и XVIII веках. Часть сведений, собранных землепроходцами о географии и природе Северо-Восточной Азии, тогда же просочилась на запад и сыграла большую роль в развитии науки землепознания. Итак, с легкой руки Ермака в Сибирь один за другим пускались небольшие отряды казаков и служилых людей. Им предшествовали ватаги "промышленных" и смелые одиночки, охотники на пушного зверя. Несмотря на невообразимые трудности и препятствия, возникавшие перед землепроходцами, они продвигались необыкновенно быстро и успешно. К середине XVII века вся Сибирь была пронизана маршрутами казачьих экспедиций. Первые русские поселенцы появились и на прибрежьях Тихого океана. После ожесточенной борьбы приведены были "под цареву руку" воинственные и храбрые народы. На берегах великих рек - Оби, Енисея, Лены, на Колыме, Анадыре, на Амуре - возникали десятки острогов, быстро превращавшихся в города. (Острогом называлось укрепление, форт или небольшая крепость, как правило, деревянная.) Сотни деревень основаны были вольными хлебопашцами, искавшими здесь убежища от помещичьего притеснения, от приказно-боярского разорения и от преследований религиозных. В трудах члена-корреспондента Академии наук А. В. Ефимова есть такое сопоставление: "Сибирские казаки и промышленники прошли через всю Сибирь от Урала до Тихого океана в 60 лет, в то время как европейцам для того, чтобы освоить территорию Северной Америки от Атлантического до Тихого океана, понадобилось 350 лет". В этот же 60-летний промежуток времени, все первое десятилетие XVII века, Россия была раздираема внутренней борьбой и подвергалась опустошительному нашествию польских и шведских интервентов. Порою казалось, что русский народ насмерть захлебнулся в крови, задохнулся в дыму пожарищ. Но народное ополчение Минина и Пожарского изгнало, истребило захватчиков. А неиссякаемой мощи народа хватило не только на борьбу с внешними врагами, на восстановление разрушенных городов и сел, но могучим потоком она разливалась все шире по просторам неведомых земель неудержимой победоносной и преобразующей силой. За пятьдесят с небольшим лет из мифической страны мрака и загадочных песиголовцев страна была превращена в суровую, но вполне реальную русскую Сибирь, с русскими городами и селами. Из числа многих замечательных экспедиций сибирских казаков мы остановимся на трех значительнейших. Эти экспедиции, совершенные на протяжении десяти лет (с 1639 по 1649 год), охватили, как бы обвели чертою по внешним границам, морским и сухо путным, Северо-Восточную Азию, которая еще недавно была в буквальном смысле слова terra incognita. Речь идет об экспедициях Ивана Москвитина, Василия Пояркова и Семена Дежнева. Отправившись из недавно основанного Якутска, отряд казаков, поднявшись по реке Мае, перевалил хребет Джугджур и весною 1639 года вышел по реке Улье на берега Охотского моря, "на Большое море-окиян, по тунгусскому языку на Ламу". Казаков было 30 человек, во главе их стоял Иван Москвитин. Отряд построил здесь зимовье и обследовал побережье на север до Тауйской губы и на юг до реки Уды. Москвитин собрал сведения не только о пройденном им пути. Он привез в Якутск первые вести о реках Амгуни и Амуре, о богатых, теплых и привольных землях приамурских. Им же составлено было первое географическое и этнографическое описание Охотского побережья. Оно называлось "Роспись рекам и имяна людям, на которой реке какие люди живут". Рассказы Москвитина и его спутников об Амуре явились причиной похода письменного головы Василия Даниловича Пояркова. С отрядом в 130 человек Поярков в июле 1643 года отплыл на стругах из Якутска и по Алдану и Учуру к осени добрался до реки Гонам. Здесь он оставил 40 человек с грузами зимовать, а с остальными пустился через Становой хребет. После трудного похода он достиг Зеи и по этой реке спустился до областей, населенных даурами. В построенном наскоро острожке отряд Пояркова провел несколько бедственных месяцев. От голода погибло около 40 человек. Подошедшая партия, остававшаяся на зимовке, вы